...В Испании есть чудовищное развлечение - быку привязывают к рогам просмоленную паклю и поджигают ее. Так люди веселятся при виде чужого страдания и беспомощности. Так в людях пробуждается первобытное зверство при виде мучений того, у кого в распоряжении один способ отомстить за боль - в слепой ярости броситься на обидчика, оглушить его предсмертным рёвом, придавить весом упавшей туши...и погибнуть самому.
А если тот, кого истязают, не может дать даже такого отпора? Если каждый день проходит по замкнутому кругу цирковой арены? Каждый раз в тебя летят плевки, оскорбления и всякая гниль? Долго ли можно терпеть? Удастся ли сберечь хотя бы жалкое подобие человеческого облика, созданного, как утверждают некоторые, по образу Божьему? На сколько тебя хватит?
Если ежедневно и ежечасно ты видишь перед собой черные дыры распахнутых ртов на белых пятнах пустоглазых лиц - они сливаются в одно кошмарное, зыбкое, безобразное марево, подсвеченное чадящим огнем плошек, и ты глохнешь от хохота и свиста... А боль долбит стальным клювом под ребра, и сознание тонет в черно-красном пульсирующем тумане, и приходишь ты в себя лишь от яростного тычка палкой в хромую ногу и хриплого карканья: "А ну вставай! Чего развалился?" - и тебя, к вящей потехе толпы, пинком отправляют за кулисы.
И ты не знаешь, кого благодарить - ведь ты открестился от Бога - когда во время огненной забавы с быками ошалевшее животное, снеся напрочь загородку, вламывается сослепу в стену цирка...и от этого живого факела просмоленные канаты и парусина вспыхивают яростно и сразу - и жар такой, что нельзя подойти - и ты сгораешь в этом пламени, как птица Феникс...
Чтобы на третий день, после тяжкого забытья, в которое впал после безоглядного бегства, в никуда, куда угодно, лишь бы подальше отсюда, после этого немыслимого побега из ада, воскреснуть, даже не постучавшись, а робко поскребшись мышью в дверь дома, белого и нарядного - как из той жизни, из которой ты ушел и для близких, и для себя - ты переступаешь порог иного мира.
Но,чтобы попасть в этой иной мир, где можно начать жизнь с нового, пусть даже запачканного листа, с чужого имени, которое пока еще к тебе не приросло, не стало твоей очередной маской, приходится вытерпеть еще одно унижение, коим и до сего момента не было числа, от двуногой рептилии, от твари хитрой, во всем ищущей свою выгоду, хоть и не обремененной умом - и тогда тебе на помощь приходит совершенно посторонний человек, которому, по сути, все равно, кто ты такой на самом деле, лишь бы бегло говорил на местных наречиях.
А когда ты, наконец-то решившись поднять на него взгляд (потому что привычка к покорности намертво въелась в твою душу, как рудничная пыль в легкие, как цирковой грим в кожу, и душа твоя разъязвлена и отравлена этим ядом), не разумом, а каким-то звериным чутьем осознаешь, что он тебе не доверяет, не доверяет настолько, что разговаривает с тобой лишь из вежливости и все равно откажет тебе - и пытаешься приложить все усилия, чтобы расположить его к себе, а внутри у тебя словно паровая машина стучит,и ты глохнешь от этого бешеного стука, и тебе мерещится, что эхо от твоего сердцебиения заглушает звуки и твоего голоса, и голос этого человека.И лишь тогда тебя вышвыривает из черно-красной мглы полуобморока - когда он внезапно догадывается, что ты когда-то был таким же, как и он, принадлежал к тому же кругу, а круг этот обернулся цирковой ареной, лабиринтом штреков и штолен, страшным градом ударов, пеклом плантаций и свистом хлыстов, теснотой и духотой трюмной качки, чудовищной правдой письма двадцатилетней давности, звоном пощечины, арестом, допросом, доносом...И вся эта тяжесть наваливается на тебя могильным камнем, неподъемным крестом - и этот человек тоже подставляет плечо под твой крест, сам не ведая об этом.
И, когда спустя короткое время над твоей головой разражается гроза - ты узнан этой никчемной подлой тварью, которая тебя чуть было не спровадила, выставляя за порог, преградив путь к спасению - ты цепенеешь от ужаса,от осознания того, что человек, которому ты доверился, которому ты обязан жизнью, сейчас от тебя отвернется с брезгливой гримасой, как уже было когда-то, четыре кошмарных года тому назад, и в груди от горя снова становится тесно, и такое ощущение, что ты стоишь с петлей на шее, а из-под твоих ног вышибают подпорку - и снова этот человек внезапно приходит тебе на помощь. И он сам впадает в недоумение от своего поступка, ведь к таким, как ты, ни любви, ни доверия нет и быть не может, а он снова выручает тебя из беды,рассчитав твоего разоблачителя и обидчика.
Но ты прекрасно видишь - после того, что он услышал о тебе, узнал, кто ты на самом деле, он начинает ненавидеть и тебя за твою неумелую скрытность, и себя - за то,что ты его одурачил, за то, что из-за тебя он так вызверился на метиса, за то, что поручился за тебя перед остальной экспедицией, а ты оказался еще хуже и гаже, чем был на его первый взгляд. А ты даже не можешь ему объяснить, почему не расскажешь всей правды ни о себе, ни о своих прошлых хождениях по мукам - потому что он тебя в лучшем случае не поймет, а в худшем - перескажет все остальным, присочинив попутно всяческих небывалых подробностей... Пусть уж лучше он тебя ненавидит, лишь бы не пытался лезть к тебе в душу. На ней и так живого места не осталось - одна сплошная кровоточащая рана.
..Вьюга швыряет пригоршни битого стекла в лицо, толкает в спину, норовя спихнуть со скользких камней перевала, коварно прячущихся под обледенелой коркой смерзшегося снега. Тяжко в горах в такую непогоду, когда надо опередить закат и добраться до ночлега.А после медленного и опасного пути по льду, под безжалостным ветром, на непредставимой высоте, когда от нехватки кислорода в ушах начинают стрекотать сверчки, выросшая перед озябшими путниками маленькая скособоченная хижина, что лепится к скале как ласточкино гнездо, кажется чуть ли не роскошным дворцом. По крайней мере, тебе. Страх, волнение и напряжение двух предыдущих дней, помноженные на прежние испытания, не проходят даром - едва попав в тепло после жгучего холода, вдруг сразу слабнешь, ощутив резко накатившую дурноту, и только кто-то, сжалившись, протягивает тебе огненную кружку с крепким и головокружительно пахнущим кофе. Ты вцепляешься в нее намертво, боясь расплескать это жидкое пламя, но руки все равно дрожат, закоченевшие пальцы не хотят слушаться, и, прежде чем сделать первый глоток - не обжечься бы, не раскашляться!-ты отогреваешь замерзшие, покрасневшие, ободранные ветром ладони об эту самую кружку... И только когда от кончиков пальцев до насквозь проледеневшего сердца начинает струиться ласковое тепло, отпиваешь кофе, понемногу, стараясь растянуть удовольствие от густого, сладкого, с кислинкой и горчинкой, а самое главное - горячего - напитка, чувствуешь, что начинаешь оживать.
Казалось бы, после этого надо расшевелиться, но долгожданное тепло действует на тебя как снотворное, и ты устраиваешься у очага, стараясь занять сколь можно меньше места, свернувшись калачиком, чтобы остальные не видели, что тебя начинает трясти от нервов и недосыпа, от пережитого ужаса и от горячего кофе. Проваливаясь в сон, как в колодец, все равно стараешься держать ушки на макушке, готовый в любой момент вскочить на ноги, чтобы избежать внезапной опасности - и, тем не менее,упускаешь момент, когда к тебе подсаживается тот, кто заступился за тебя перед полковником, который возмутился было такому грубому нарушению субординации - еще бы, поить кофе приблудного переводчика, взятого из милости, в обход полноправных членов экспедиции! - и начинает расспрашивать тебя о самочувствии. И, нечаянно обмолвившись о том, что все, кроме твоего невольного спасителя, уже успели придумать твою "настоящую" биографию, - тут же тебя успокаивает, проникшись к тебе каким-то непонятным сочувствием,и ты начинаешь понимать, что обрел себе еще одного заступника.
Впрочем, кроме как на этих троих - полковника, доктора и географа - тебе больше и не на кого опереться. Кажется, доктор выступает при экспедиции не только как этнолог, не только как врач, но и напоминает чем-то пастушескую собаку. Безошибочно знает, на кого можно рыкнуть, чтобы не делали глупостей, а за кого и вступиться. И тебе повезло, что он отнес тебя к числу вторых. Пожалуй, по-настоящему добр он только к географу и к тебе. С начальником экспедиции он почтителен без лести, с прочими же его взаимоотношения сложнее. И остальные это безошибочно чуют, пусть даже не до конца понимая, что дело-то не в желании доктора уязвить или обидеть, когда он ставит их на место, а в них самих. Поэтому-то они устраивают старику настоящую травлю, зная о его давней беде, изводят его идиотскими расспросами, потешаются, как потешались бы на крысиных боях. В этом отношении они ничем не лучше той публики, что собиралась в цирке поглазеть на издевательства над тобой, и тебе так больно и тошно, будто тебе опять отвешивают полновесные пощечины - но больно оттого, что ты видишь, как мучают небезразличного тебе человека. Поэтому ты и пытаешься остановить весь этот поток пакостных, гнусных слов, которые обрушили на доктора эти люди. И, хотя теперь ты мог бы рассказать ему все о себе начистоту, потому что только он может тебя понять - ведь ты видишь, что он тоже старается отгородиться от своего незатухающего горя, но не безразлично-веселой маской, а чудовищным пьянством, - вот именно поэтому начинаешь бояться своей откровенности. Потому что в один ужасный момент твоя тайна станет поводом для насмешек, и тебе снова придется отшучиваться, изворачиваться и, в конце концов, исчезнуть. Но останется еще один хранитель твоего горького секрета, и можешь ли ты быть уверен, что он не опередит доктора, между делом, походя, со смехом поведав всем и каждому о беглом шуте, что обманом затесался в экспедицию?.. Что же делать теперь, что делать? Как заставить его молчать?
...Но, видимо, у жизни на вас двоих свои непонятные планы, иначе зачем тебя словно кто-то толкает под руку, когда ты уже взял прицел? Вместо того, чтобы раз и навсегда разрубить этот узел на нити судеб, что затягивается с каждым днем все туже, ты приканчиваешь желтоглазую рассвирепевшую смерть - а тот, кого ты, ослепленный обидой и страхом, чуть не убил, по счастью, отделывается пусть глубокой, но царапиной, а не валится на землю с порванным горлом. Что позволило тебе за какую-то секунду засечь краем глаза хвост, бьющийся бешено, как хлыст, уловить грудной, утробный предгрозовой рык - а когда ружье твоего не то врага, не то все-таки друга дает осечку, с каким-то странным, отстраненным хладнокровием спустить курок? Как у тебя хватило решимости отправить котят вслед за их матерью - ты и сам себе удивляешься. Но гораздо лучше для них, если они отмучаются сразу, а не будут несколько дней медленно подыхать с голоду...
А потом, уже на обратном пути, по дороге к лагерю, когда он, чтобы стряхнуть с себя остатки страха, заговаривает о замеченной им невдалеке от реки стае колибри (а они действительно прекрасны, когда радужным облаком переливаются в солнечных лучах над водопадами пассифлоры) - ты выдаешь себя с головой, обмолвившись, что тоже их видел. И с нарастающим ужасом чувствуешь, что сорвался в пропасть, что теперь-то он непременно поймет, зачем ты шел за ним по пятам, ведь не для того вовсе, чтобы уберечь от когтистых пумьих лап,а именно чтобы разделаться с ним - но, когда остальная экспедиция возвращается с охоты, он не выдает никому своих догадок, списав все на свою же неосторожность, а ты не знаешь, радоваться ли этому или ждать, когда он начнет рассказывать, как ты помог ему добраться до лагеря, упомянет ли про пуму, а если доктор все-таки возьмется осмотреть его руку, расспросов тебе точно не избежать... Но ему как-то удается успокоить своих спутников, а тебе кажется (или это оттого, что нервы у тебя все время на взводе?), будто этот случай - только предвестие чего-то пострашнее, чем атака дикой кошки. И спасенному тобой геологу уготована в грядущей, неотвратимой, невозможно бредовой истории особая, судьбоносная для вас обоих роль.
И грянул гром... Словно искушая и без того обозленную судьбу (а опасную близость племени охотников за головами, да еще накануне обряда инициации молодых воинов, вряд ли можно счесть ее подарком), Лортиг подставил под удар всю экспедицию. Видимо, ему настолько настолько не давала покоя слава царя Нимрода, или инстинкт самосохранения отсутствовал начисто - но однажды он, невероятно гордясь собой, принес из джунглей подстреленного сокола - священную птицу племени хиваро, а когда улику пришлось уничтожить, чуть не полез в драку... Ни строгий запрет полковника на подобные выходки, ни намеки доктора на то, что всякий нарушитель этого запрета разделит участь птицы при его, Маршана, самом живом участии, ума Лортигу, увы, не прибавили. Он счёл все тревожные вести о возможной атаке целого войска хиваро на лагерь "выдумками труса переводчика, который только и знает, что слушать бредни этих дурных индейцев", а полковник и доктор, по его убеждению, поверили твоим "сказочкам про языческих божков". Досталось не только тебе - его спесивая злость отрикошетила и в доктора. На полковника никто голоса повысить не посмел. Но хватило же у Лортига дерзости пойти против прямого приказа, отправившись в лес за еще одной птицей, сманив с собой Бертильона, которому не терпелось проявить мужество и отвагу! Знали бы эти два смелых зверолова, чем для всех обернется их самонадеянность...
Вернувшись из разведки вместе с начальником носильщиков, малым смелым и неглупым, который хорошо разбирается в обычаях племен, живущих по течению Пастасы, ты рассказываешь полковнику и доктору, что дела экспедиции совсем плохи, что следопыты-хиваро нашли в лесу убитого сокола-акуана, и племя гудит, как разъяренное осиное гнездо.Что экспедицию может спасти только чудо. И твой разум отчаянно цепляется за это коротенькое слово, начиная лихорадочно прорабатывать план, пусть заведомо безнадежный, но прекрасный в своем безумии, пусть даже ты понимаешь, что представление, которое ты собираешься разыграть перед озлобленными дикарями, вполне может стать последним в твоей жизни - да и жизни запросто лишишься, тебя просто разорвут в клочья в мгновенье ока, а потом та же участь настигнет твоих спутников - но, тем не менее, ты решаешься на этот отчаянный, самоубийственный шаг. И, как только ты осознаешь, что сам только что сжег все корабли, голова начинает соображать четко и ясно. Ты как будто наяву видишь, что и как собираешься делать. По твоей просьбе доктор выдает тебе коробку с пилюлями опиума, флакон глицерина и пакетик с порошком "минерального хамелеона". А еще он дарит тебе венок из перьев тукана, всех мыслимых и немыслимых закатных цветов, и ты, раскрасив лицо древесным углем из кострища, белой глиной с речного берега и гуашью, которой Маршан зарисовывает в свой походный дневник орнаменты, символы и знаки, венчаешь себя этой фантастической короной, и уходишь из лагеря до рассвета, и пусть рассудок твердит тебе, что ты не вернешься, но какая-то часть тебя, которая помогала выкарабкиваться из самых страшных провалов в твоей судьбе, яростно спорит с ним - и ты следуешь ее голосу.
Входя в селение хиваро, держа перед собой вытянутые руки ладонями вверх - смотрите, я не несу с собой оружия, мне можно доверять! - ты натыкаешься, как на копье, на взгляд колдуна... Воины, уловив его настроение, точно флюгер - порыв ветра, сейчас же разворачиваются к тебе, нацелив луки и наведя духовые трубки, и их прием обещает быть весьма горячим - причем отнюдь не метафорически. Но не зря, как ни печально это признавать, в тебя целых два года вколачивали цирковую науку, и сейчас все эти хитрости тебе пригождаются, только успевай их вспоминать - они всплывают со дна твоей памяти, как пузыри болотного газа. Главное - сохранять торжественно-серьезное, отрешенное даже, выражение лица, когда ты произносишь свои речи перед этими людьми, чтобы подогреть, но не разжечь их интерес к своей персоне, ведь так недолго и быть изжаренным заживо, но вся эта толпа, видимо, до того напугана зловещими воплями своего колдуна и взбудоражена воем и визгом одержимой девицы, что никакие увещевания на хиваро уже не действуют, поэтому ты выхватываешь из костра тлеющую ветку и начинаешь рисовать огнем в воздухе причудливые зигзаги и завитки, и искры отражаются в их расширенных от восторга и ужаса зрачках, но надо ковать железо, пока оно горячо, и ты заявляешь, что берешься изгнать из больной девушки злого духа, только придется призвать для этого духов добрых, и велишь им закрыть глаза ненадолго, высыпаешь на землю порошок "хамелеона", капаешь туда три капли глицерина - и отступаешь на несколько шагов. Взрыв, грохот, пар, искры - и толпа тотчас падает на колени, и ты какое-то мгновение любуешься на распахнутый рот и выпученные глаза колдуна, но отвлекаться опасно... поэтому ты закрываешь лицо руками и начинаешь взывать к добрым духам, и когда - о чудо! - они отзываются (чревовещательным фокусам ты тоже успел, на свое счастье, выучиться), вытаскиваешь из рукава жгут из пакли, объявляя во всеуслышание, что экзорцизм состоялся, даешь девице лекарство, внушая ей, что она проснется совершенно здоровой, и мысленно вытираешь пот со лба. Представление окончено.
...Боль терпелива. Она может неотступно красться за тобой след в след, может часами сидеть в засаде, не выдав себя ни чем, чтобы, дождавшись, когда ты перестанешь опасливо сжиматься от каждого шороха, выскочить и, подло напав со спины, всадить когти в правое подреберье.Держит и не выпускает тебя из цепких лап днями напролёт, а тебе только и остаётся, что лежать почти бездвижно, беспомощно хватая воздух ртом, корчась, как рыба, проткнутая острогой, содрогаться от очередного кинжального удара.
Мог ли ты помыслить о ней, когда, возвращаясь от племени хиваро, спешишь в лагерь, бежишь наперегонки с медно-алым закатом, появляешься из клубящегося над болотами ядовитого тумана, напугав проводников и носильщиков,словно призрак, словно дух, дикая тварь из дикого леса, а все, кто уже счел тебя погибшим, мчатся навстречу, тормошат тебя и обнимают, а ты, подхваченный волной этой неистовой радости людей, спасенных тобой от гибели, словно взлетаешь, чтобы упасть и опрокинуться в эту ослепительную, кромешно-черную боль. Чтобы отгородиться, спастись от этой лютой боли, ты бросаешь ей вызов - смеешься ей в лицо, хохочешь, пока в горле не начинает першить, пока сознание не мутится, пока тебе не начинает казаться, что ты снова на арене, и на лице твоем не сажа и гуашь, а ненавистный грим, и тебя заставляют повторять набивший оскомину текст роли - как вдруг чувствуешь на себе чей-то взгляд, в котором столько боли, жалости и негодования, что он вышибает тебя из этого кошмара, словно удар мокрой тряпкой в лицо, и ты уже не можешь оставаться среди этих людей, не выдерживаешь их смеха и шуток, под каким-то предлогом выбираешься из палатки, идешь, двигась, словно механическая игрушка, у которой кончается завод, и даже не садишься, а почти падаешь на камни, задыхаясь от бессилья... И, ощутив на плече чью-то ладонь, пытаешься закрыться, втянуть голову в плечи, ожидая побоев, но потом видишь, кто к тебе подошел, чтоб предложить свою помощь. Вспышка. Тьма.
...В грудь будто насыпали тлеющих углей, и от каждого вздоха они разгораются все сильней, и жар внутри поднимается волнами, так что кости хрустят и трещат, как полыхающий хворост, и, кажется, что прогоревшие ребра обрушиваются внутрь, как подточенные огнем стропила. А под сводами палатки клубятся пары камфарного спирта, уксуса и гвоздичного масла, и из этих облаков вылепляются лица, и ты их даже узнаешь, и о чем-то с ними говоришь и умудряешься шутить над тем, как не вовремя ты свалился...И лица эти снова растворяются в лекарственном тумане. Но чаще всего, очнувшись среди ночи, когда боль дает передышку, видишь возле себя либо доктора, чье озабоченное лицо подсвечено лампой, когда он тебя осматривает, либо географа, что стал твоей добровольной сиделкой. И остался при тебе в ту самую жуткую ночь, когда тебе стало совсем худо, но даже тогда ты не хочешь, чтобы возле твоей постели дежурил доктор, ведь ты до сих пор не забыл о той истории с корзинами для рыбы...
И когда боль оплетает тебя огненным коконом, и неведомо чья рука ложится на твой лоб - и тут же отдергивается, как от раскаленного утюга, и ты пытаешься понять, кто же рядом с тобой...нет, нет, зачем он сюда приехал, в эти дебри, чтобы в очередной раз тебя предать, пытаешься отвести его руки от своего лица, но боль снова вонзает нож под ребра, и мир дробится на сотни осколков, и в ушах грохочут барабаны, а их рокот перекрывает пронзительный, резкий, кислый голос Джули, и река смыкается над твоей головой, но даже она не способна погасить объявшее тебя пламя, и ты кричишь, тебя выворачивает наизнанку, тебе негде спастись, некуда спрятаться, это конец!
Ты не веришь, что утро все-таки настало.
И снова живешь, и на смену всепожирающему бредовому забытью приходит сон, глубокий и целительный, кажется, что ты спокойно отсыпаешься, отлеживаешься впервые за все пять лет своего изгнания, и тебе впервые по-настоящему верится, что ты действительно среди друзей. Кажется, ты обрел истинного друга...