Лес звенел набатом. Золотые и багряные кроны гудели раскатисто под налетами лихого ветра. Голые сучья колотили, лупили наотмашь по веткам, все еще одетым в задубевшую на первых заморозках листву, словно нищие и обездоленные мстили, срывали злобу на тех, у кого еще осталось былое величие и богатство. Только шум мятежного леса не мог заглушить глухие удары сердца, и порывы холодного ветра не ощущались из-за страха, студившего в жилах кровь.
Время шло, а Савватей все медлил, стоял столбом посреди непрекращающегося ни на миг движения. Вокруг все раскачивалось и колыхалось, шевелилось и подрагивало, словно не лесная чаща простиралась, а раскинулся повсюду море-океан, а сам он, как Иона во чреве кита, замер, поглощенный боязнью своей. Из года в год неизменно совершал он обряд, а привыкнуть, притерпеться к боли все никак не мог. Потому как слаб духом! Слаб, нищ, уязвим. Вот и карает Господь.
"Боже, милостив буди мне, грешному...." - Савва опустился на колени, склонился в поклоне, касаясь лбом земли.
"Господи, помилуй мя..." - снова земной поклон.
"Жена - дурище, молитву творить научилась, а кланяется в пояс. Челом земли коснуться гнушается, а потом ревет белугой, что Господь ее не слышит. Греховодница!"
Он осекся: сорвались думы с высокого на мирское, да еще и судить принялся! Вовремя спохватился, чуть было не осквернил молитву. Собрался вновь мыслями к Богу обратиться, да только напрасно. Не шла молитва, не отворялась душа. Еще пуще озлился уже не на Евдокию, а на себя самого. Жену греховодницей кличет, а сам, червь богомерзкий, с гневом никак совладать не может да со страхами своими. Аж молитву творить не в силах!
Что ж это? Почитай, напрасно постился, дом покинул в лихое время, оставив глупую бабу и с хозяйством справляться, и грехи замаливать. А сам, видать по всему, молиться разучился. Ничего, Савватей, язвить тя в душу! Сейчас всем святым помолишься, да так, что черти в аду взвоют!
В бешенстве стал он срывать с себя одежду. Размотал кушак, скинул армяк, сорвал рубаху, остался в исподнем.
Первый крепкий удар арапника прошел поперек спины, словно приложили раскаленным прутом. Боль вспухла рубцом и теперь растеклась по телу жгучей смолой, не утихала, не становилась меньше. Зато гнев прошел разом. Отступил грех, убоялся святой муки! Савва шумно сглотнул и улыбнулся.
"Слава, Господи, Кресту Твоему Честному..."
Второй удар на спине выписал Крест Господен.
"Все небесныя силы..."
Удар.
" ... Святые ангелы и архангелы..."
Удар с вытягом. Слезы брызнули из глаз, размыв мир в стертые, едва различимые образы.
"... Херувимы и серафимы, помилуйте мя..."
Удар. Тут же без перерыва еще. Голос сорвался всхлипом. Повременил, дал себе дух перевести, да только хуже сделал. Надо было до семи вытерпеть, тогда б легче пошло.
"...И помолитеся о мне грешном..."
Три коротких, как щелчки.
"...ко Господу Богу..."
Следующие уже не различались, превратились в череду ожогов, разрывов, порезов.
"...И помогите мне ныне, в жизни сей, и во исход души моея, и в будущем веке".
Последний.
Дрожащими руками уложил он волосяной навой кнута, приложился губами в поцелуе, почувствовал вкус крови. С неба упали ледяные капли. Савва запрокинул голову. Капли были крупные и редкие, с размаху шлепали по лицу: лоб, подбородок, правый глаз, левая щека. То Богородица плачет. Вона чего! Аж перекрестила его, грешного. Хлынул ливень, смывая пот и слезы с запрокинутого лица. Подвывая от боли, Савва ртом ловил потоки небесной влаги, после повалился лицом вниз, в мокрую осоку, раскинул руки, подставил истерзанную спину хлестким струям, плетям божьим и лишился чувств.
Бог, понурый и усталый, сидел на камне посреди пустыни. Босой, на плечах запыленная хламида, руки в замок, голова поникла. Ликом похож на Иисуса с новых икон, где тот дюже красив и больно на человека смахивает. И Бог такой же, только старый.
Савва истосковался по Отцу Небесному. Все загадывал, как упадет на колени, слезами умоется, пощады вымолит, и сердце трепетало, словно птаха, в руки пойманная. А как срок пришел, так и заробел.
- Кто здесь?
- Я, раб твой, Савватей, сын Игнатия...
- Раб... - усмехнулся Господь. - Говорите, что по образу и подобию, а себя рабами кличете. Выходит, я рабам подобный тоже?
Савва не мог понять, что такое говорит Господь, что хочет от него, и поэтому не отвечал, лишь глупо улыбался.
- Говори, чего надобно?
Тут Савва запамятовал все, что готовил Богу сказать. Затряслись поджилки, позабыл на колени броситься, да и слез больше не было. Все топтался на месте, как мерин в путах, да теребил непослушными пальцами край исподнего. Наконец, всплыло из глубины памяти само собой.
- Отче Мой, если возможно, да минует меня чаша сия, - пролепетал чуть слышно.
- Ишь чего! - Бог криво усмехнулся. - До дна испить придется.
- Не могу я так больше! - позабыл Савва, как с Господом говорить надобно, прямо от сердца вырвалось. - Ненавидят меня, проклинают. Не вынести мне.
- Ну, хорошо. Скажи, кому твою долю передать, на кого переложить, я так и сделаю.
Обрадовался Савва несказанно, так обрадовался, что не сразу понял: ответить ему нечего. Никому не желал он своей участи. Так, помолчав, опустил глаза, поклонился и собрался было восвояси.
- Может, чего еще?
Савва покачал головой.
- Ступай тогда.
Засосало под ложечкой, и такая легкость в груди появилась, будто ангелы крыльями взмахнули.
- Дурень я! - спохватился Савва и успел выкрикнуть. - Евдокию мою услышь тогда!
- Пусть ждет, - понеслось вослед,- и парня, и де-ев-ку.
- Ку-ку... ку-ку - раздавалось в глуши.
Савва открыл глаза и впустил боль. Она ухватилась прямо за сердце, стиснула клешнями, затворила дыхание. Савва заскрипел зубами и взял над ней верх.
Дождь прекратился, оставив вместо себя мелкую изморось.
***
Чалый с трудом тащил телегу по раскисшей дороге. С ночи все ухлюпал холодный ливень, и сейчас еще в воздухе стояла водяная пыль. Дуня то и дело утирала лицо краем платка, подгоняла коня вожжами. Но это было без надобности - он и так послушно плелся, а идти быстрее, сил у него не было.
Да и поспешать никто не хотел. Мужики на подводе вряд ли желали скорого хода, каждый шаг приближал их неминуемую гибель. Они безвольно мотали поникшими головами, смотрели перед собой невидящим взглядом, да и то, если на превращенном в кровавое месиво лице уцелел хоть один глаз. Дуне видеть их было больно, но бесы так и подбивали оглянуться, и она посматривала на связанных украдкой, морщилась и, крестясь, отворачивалась.
Такое она видела лишь раз, когда брат ее, Петр, сбежал тайком на ярмарку, а там в кулачном бою насовали ему в рожу так, что в потемках мать поначалу не признала и на двор пущать не хотела, а как разобралась что к чему, подняла вой. Лечили Петра бодягой, нос правили, но не больно ладно вышло, а как зажило понемногу, дал ему отец вожжей. К осени Петра женили. Через три года Дуню выдали замуж за вдовца Савву. Никто в селе ее, рыжую да худосочную, брать не хотел, а Савва сам посватался. Отец и думать не стал, сразу благословил. Мысли Дуни сами собой ушли в сторону ее горькой семейной жизни.
Савватей жил от села поодаль, отдельным двором. Семья его, как и у многих в Агаповке, была старообрядческой. Но в общине пошел разлад. Дед Савватея, Тимофей, пока не стар был, маслобойню держал, торговал соленое масло, отвозя его в бочках до самого Екатеринбурга. Как-то возвратился с торговли, и заметились за ним странности: в церковь не пошел, с сельчанами разговоров не заводил и сыновей, что с ним ездили, дома запер, не выпуская даже на гулянье. Спустя время явился на молебен и устроил бедлам. Нес околесицу про Седьмое небо, где Бог с Богородицей, ангелы с архангелами, а святых нет, ибо люди от рождения грехом первородным поражены, таковыми и останутся. Книги со священными текстами предлагал в Тоболе потопить. Общину кораблем назвал, а себя кормчим, и до того народ разозлил, что чуть в церкви греха не натворили с рукоприкладством, да вовремя опомнились. А он, пользуясь замешательством, еще и в пляс пустился, дико да неистово. Бабка Евдокии на ту пору молодой была, все своими глазами видала, натерпелась страху.
Ноги замысловатые коленца выкидывали, как в срамном Комаринском, а руки плетьми висели, словно перебитые. Перепугались все одержимого, и половина народу из церкви бегом побежала. А когда он ручища раскинул и крутиться принялся вокруг себя, как та мельница, и остальные в ужасе повыскакивали. Время шло, а в церковь войти не решались, покуда батюшка, устыдившись, не покаялся и страх не пересилил. За ним и мужики потянулись. Нашли дебошира едва живого перед алтарем. Лежал лицом в пол, руки по сторонам раскинул, ноги вытянул, по спине через рубаху кровавые полосы расплываются, а поодаль хлыст лежит. Как только его в церковь пронес? Поди, в голенище.
Водой отливали. Он очнулся, а в себя не пришел, бормотал, что у Отца Небесного побывал, и тот наказал ему передать, чтоб о помиловании не просили, грехи не замаливали, а сами бы их из себя хлыстами выбивали.
Тимофея за умалишенного сочли. Только стали в селе поговаривать, мол, когда он в церкви один остался, от самого купола лестница в небо явилась, конец ее в облаках терялся. Спустились по той лестницы ангелы сияющие в белых одеяниях и Тимофея под руки с собой на небеса подняли. Кто то чудо своими глазами видал доподлинно неизвестно, вроде бы как все, а вроде, никого тогда рядом не было.
Сыновья молодые были, еще неженатые, ересей не разделяли, но и поперек отца сказать не могли. С той поры семью их из села то ли выгнали, то ли сами они на отшиб ушли, да так и жили отрубом.
Как оспа пришла, остался Савва в роду один.
Первая жена его, хромая Катерина, померла в родовой горячке, ребенка тоже господь прибрал. Савва на своем Чалом занимался почтовым извозом. Это и стало причиной сегодняшнего Дуниного мыканья. В селе всех лошадей по дворам отняли - "скоммуниздили", как гуторили мужики, в нужды Красной армии. Чалого же Савве оставили, поскольку почта перешла на службу новой власти, а вместе с ней и конь, и подвода, и сам Савватей. Только новая власть держалась недолго. Теперича, с приходом белочехов в Агаповку, подвода нашлась только во дворе Евдокии, ей и велено было пригнать ее на рассвете к бывшему сельсовету, чтобы вести пленных к месту казни.
- Чего возить-то? - ворчала Дуня себе под нос, глядя, как изверги волокут истерзанных мужиков из сарая к телеге. - Тут бы и отпустили души к Богу.
Дуня не была жестокой, не была бездушной, хоть и угрюмая, но сердцем мягкая. Просто, глядя на муки шестнадцатилетнего Грини, которому побоями перешибли ногу, и сам дойти до подводы он теперь не мог, и его, воющего от лютой боли, волокли к телеге за вывернутые руки, невольно пожелала мужикам скорейшей участи. Больше всего не хотелось ей самой быть к тому причастной, но хмурый чех лишь подтолкнул ее прикладом к подводе и взмахом винтовки показал, чтоб трогала.
Она села править, выругалась на крутившуюся рядом шавку, что увязалась за ней с самого двора. Собачонка была молоденькая, кудлатенькая, больно ласковая. Дуня любила временами теребить за ушком шелковую шерстку. От животины в тот миг лилась такая волна счастья и благодарности, что в сердце закипала нерастраченная нежность. Ей хотелось схватить собачонку, прижать к груди, качать на руках, целовать мокренький носик-пуговку. Ощутив этот прилив чувств, Дуня одергивала и корила себя: "Псину шелудивую облобызать готова, срамница, вот и наказывает Бог, не дает тебе дитятко!" Тут же отталкивала не в меру ласковое животное и шла молиться.
- Ступай домой, паршивка! - прикрикнула хозяйка и замахнулась вожжами.
Жучка в испуге отскочила. Поехали. В конце села за подводой увязались два мальца - пацаненок лет шести, а девчонка и того меньше - дети председателя, убитого намедни вместе с женой теми же белочехами. Родителей расстреляли прямо на пороге сельсовета, детей из дома вышвырнули на улицу. Сердобольные бабы хотели было прибрать ревущих сирот, но господин офицер сразу сказал, кто щенков краснопузых подкармливать будет, он того к стенке поставит, а гаденышей на заборе повесит. Пусть на улице с голоду подыхают, чертово отродье. Он за тем сам проследит.
Пацаненок бежал за подводой, волок за собой грязную девчушку. Та, подобрав юбчонку, ковыляла в раскисшей няше, едва поспевая за братом.
Заметив мальцов, старшой среди белочехов, сопровождавших подводу, забранился на них по-своему и притопнул ногой, как на собак. Дети остановились, но, стоило ему отвернуться, побежали снова.
- Уйдите Христа ради! - прикрикнула на них Дуня.
- Там дядька наш! - отозвался мальчонка, задыхаясь на бегу.
- Прощевай, дядька Михей! - донесся срывающийся на рев детский голосок.
Михей в ответ промычал что-то и мелко затрясся всем телом.
Впервые Дуня благодарила бога за то, что не дал им с Саввой детей. Во истину, Господь наперед все знает! Вот на кого сейчас оставила бы она кровиночек? Бежали б так же за подводой, как собачата!
А ведь как она плакала ночами, молила Господа о ребеночке, кляла Савву в мыслях, даже к гадалке тайком ходила. Та долго мяла ее руку, посыпала золой, водила по ладони петушиным пером, потом сказала, что муж ее черный.
- Ой, - испугалась тогда Дуня. - Чего это?
- А того! Черный он - черный и есть. От него детей не наживешь. Покудова только смерть одна.
Разозлилась Дуня на гадалку, ушла надутая, верить не хотела.
С чего бы это от ее Савватея смерть? Ни в каком смертоубийстве не замешан. Что сирота да вдовец, так то ж обычное дело. Но запали слова гадалки в душу, и стала она примечать. Савву в селе не любили: на крестины и именины не звали, детей малых от него прятали, мужики руки не подавали, на другую сторону улицы переходили, чтоб не здороваться, а бабы так вовсе от него шарахались. А вот коли человек на белом свете задержался, не мог Богу душу отдать, страдал да мучился, тогда посылали за Савватеем, и кончина быстрой выходила. Как это у него получалось, одному Господу известно.
Только не было на Савве смертного греха. Вставал он рядом с умирающим на колени, брал за руку, головой склонялся, читая молитву, и отходил человек с улыбкой на устах. "Неисповедимы пути Господни," - твердил батюшка и плечами пожимал в изумлении, поскольку иного объяснения дать не мог. Родственники умершего Савву сторонились, провожая недобрыми взглядами, умом понимали, что никакой его вины в смерти близкого нет, но все равно серчали.
После похода к гадалке Дуня кляла себя, молилась истово, но на мужа с тех пор сердце держала. Черный он - черный и есть. Выбуривает исподлобья. Глаза-то у него синие, прямо васильки в поле, но до того взгляд тяжелый! Как зыркнет, бывало, что не по нему, у Дуни аж руки холодеют. Бородищей зарос, не понять сколько и лет-то ему. Слова доброго не скажет, только буркает:
- Щи варила? На стол собирай! Чего зыришь почем зря? Молитву твори!
Но, что ни говори, Савва Евдокию не бил, ни разу такого не было. Даже когда про гадалку прознал, кинулся было к ней:
- К ведьме ходила, дурища?
"Зашибет!" - мелькнуло в мыслях у Дуни.
Она сжалась на лавке в комок, прикрыв голову руками.
- Гореть же будешь в геене огненной, неразумная! - сквозь зубы процедил Савва, крепко ухватил за тонюсенькое запястье, поволок за собой в угол к образам.
- Молись, дурная баба! На коленях всю ночь молись! Прощение вымаливай!
И Дуня молилась, рыдая, не поднимая глаза на темные образа с хмурыми ликами. Она боялась теперь взглянуть на иконы. Стало ей отныне мерещиться, что на них ее Савва.
За день до того, как село с боями заняли белочехи, ушел он в леса на добычу. Ждать его теперь только на Федору надо было. Да уж, видать, не свидятся они боле.
Дуня смерти не боялась: только б сразу, и все, чтоб без мук предсмертных. И не дай бог позора! Женщина содрогнулась, гоня прочь страшные мысли. Проезжали мимо леска, дорога впереди круто поворачивала. Конвойные, прикуривая, поотстали от подводы. Дуня обернулась к пленным. Сама не зная, что пришло ей в голову, сбивчиво зашептала:
- Сейчас сверток будет. Сигайте, братки, в кусты и текайте! Бог даст, успеете схорониться.
Из четверых только Михей поднял голову:
- Правь давай, баба, чего уж там! Достойно смерть примем. А так, и нас, как собак, пристрелят, и тебя погубим.
- Прости, Господи, сохрани! - прошептала Дуня, утирая лицо, мокрое то ли от набежавших слез, то ли он небесной влаги.
***
Пройдя версты три лесом, Савватей присел передохнуть возле раскидистой рябины. Гроздья краснели, словно рваные раны на теле дерева. "А ведь верно, похоже на Христовы, - подумалось Савве. - Говорят, и Крест Его из рябины сделан был. Святое дерево! Ишь, горит багрянцем. Дед сказывал, что на него заместо икон молиться можно. Только как иконы отвергнуть? Мыслимо ли?"
Тут Савве послышалось, вдалеке у яра заржал Чалый. Голос его он узнал бы из тысячи. Запал он ему в душу после того дня, когда Савватей принял наказ Божий.
Зима в тот год лютая была. Волки в лесу изголодались, стали близко к селениям подходить. Ночами даже в избах, что среди села стояли, слышался их вой, а уж на краю хозяева спать не могли. Собаки крутились на цепях, заходились истошным лаем, больше похожим на бабье рыдание. Скотина в стойлах волновалась, слыша голос лютой смерти, совсем близко подкравшейся.
Домой с извозу возвращался Савва ближе к вечеру. Ехать осталось верст десять всего по просеке через увалы. Езда убаюкивала, но задремать мороз не давал. Едва поднялся на гору, глядь, вдоль дороги замелькали тени меж сосен. Наметом идут, трое слева, двое с правой стороны. Чалый дернулся и встал. Волки обошли и тоже встали на горе. Конь струхнул, попятился. Савва задергал вожжами, разворачивая подводу. Чалый захрапел, волки устремились с горы.
- Спаси, Господи! - вскрикнул Савва. Конь сам развернулся и рванул, что сил было. Идя друг за другом, звери стали быстро догонять. Савва, крепко ухватившись за сани, не сводил глаз с матерого, ведущего стаю за собой. Ни звука не издавал зверюга, не пугал рыком, но словно зацепился за человека своими круглыми, желтыми глазищами и намахивал, бросая вперед рывками мощное тело. А Савва не мог отвести глаз от этого взгляда, пошевелить пальцем не мог, будто, сама смерть в душу смотрит. Тут молодой, легкий волк-первогодок пошел стороной в обгон вожака. Стал обходить сани, примериваясь к лошади.
"Милостивый Господи, спаси и помилуй мя..." - еле вымолвил Савва и, наконец, оторвался от зацепивших душу глаз зверя. Тут же привстал на трясущихся ногах и, держась левой рукой за отводину саней, огрел молодого волка, что на коня наметился, кнутом. Тот с визгом кубарем откатился в сторону. Савва развернулся, хотел было хлестнуть и вожака, да его за санями уже и след простыл. Пока молодой отвлек седока на себя, матерый зашел с другой стороны и теперь прыгнул. Конь шарахнулся в сугроб, Савва вылетел в снег.
"Господи!" - выкрикнул он, вложив в этот призыв всю душу без остатка, весь ужас перед болью и лютой смертью, все сожаление о не прожитых годах, все желание жить. Вот так, разом, все мольбы, все зароки слились в одно слово, в одну мольбу. И услышал Господь раба своего, да только неисповедимы пути Его.
Чалый заржал тоскливо и отчаянно, словно тоже звал на помощь, и голос его врезался в память, потому как был последним звуком, воспринятым человеческим слухом.
А потом голова запылала, словно надели на нее раскаленный венец. Глаза так и вовсе выжгло изнутри огнем. Все тело будто иглами истыкали. Жилы тянуло, казалось, еще чуть и лопнут. Ног он не чуял вовсе, как не было их, а вот руки, будто на дыбе вывернули, да только больней троекратно, потому как не две их у него, а все шесть, и не руки то вовсе, а что, даже неведомо.
Длились муки миг, а казалось, вечность, потому как изменилось все: время клубком ниток размоталось, а мир в комок сжался, не больше каравая, хоть суй за пазуху да с собой неси. А сам он уже не раб божий Савватей, сын Игнатия, а ангел смерти Аваддон, бич Господен, повелитель бездны, несущий погибель. Спас Савватея Господь повелением своим: сущность новую принять и служить Ему отныне не едиными молитвами. И возрадовался Аввадон, возликовал, взмахнул крылами лишь единожды да тут же опомнился, кто он есть. И до того страшно ему стало в небе, так на матушку-землю душа запросилась, что он в прежний вид свой вернулся. Вместо нимба - шапка овечья, вместо крыльев - руки, только ног почти не чует, в сугробе по колено онемели.
Казалось, минута прошла, а почти стемнело. Чалый переступал дрожащими ногами, фыркал, дико выкатив глаза, подрагивал. Вспомнил Савва про волков, сердце замерло, оборотился вокруг себя. На снегу они лежали, издохшие, вся стая, с застывшими в оскале пастями. В остекленевших глазах ужас стоял. Глядя в их мертвые, полные смертного страха глаза, Савва зарыдал в голос. Каков же он был и отныне будет, если лютые звери от одного вида его дух испустили! Тут он понял, какую участь себе у Бога вымолил и возопил:
- Господи! Что сие: милость твоя или кара мне, грешному?
И так сильна была мольба его бессловесная, что снизошел Господь, показался ему в последнем луче вечерней зари. Молчал. Не давал ответа своему дерзновенному воину, только глядел скорбно, точь в точь, как дед Тимофей. Тот так же смотрел со слезой во взгляде, когда маленького Савву сек, будто каждый удар хлыста не по детской спине, а по его собственному хребту ложился, потому как порол не со злобой, а с любовью. Шкуру драл, а нутро спасал, плоть умерщвляя, душу к вечной жизни готовил. Только мог ли Савва тогда понять, что муки эти во благо его, во спасение?! Да и теперь едва ли сможет постичь истину: что милость, что кара Божия для человека порой не различимы.
- Тпр-у! Приехали! - выкрикнула Дуня, когда добрались до яра.
Конвоиры стаскивали пленных. Троим с целыми руками и ногами дали лопаты, велели копать. Переломанный Гриня валялся прямо на земле, тихо поскуливал.
- Заткнись, Иуда! - зло процедил один из мужиков.
- Будет тебе, Василий! - остановил товарища Михей. - Молодой он просто!
- Ага, молодой! - не унимался тот. - Паскуда.
- Кончай перед смертью лаяться! - положил конец раздорам самый старший из пленных. Дальше рыли молча.
Мужиков поставили в ряд на краю выкопанной ими ямы. Гриню подхватили старший с Михеем. Он повис на руках, кажется, был в полуобмороке. Василий плюнул ему под ноги, встал чуть поодаль.
Чехи выстроились напротив, по команде подняли винтовки.
Чо зыришь?! Текай! - крикнул Михей Дуне.
И она опомнилась, кинулась со всех ног, куда глаза глядят. Командир выкрикнул что-то, и один из палачей, перекинув винтовку на спину, бросился вслед за ней.
Дуня неслась сквозь молодую поросль, не замечая, как сучья хлещут по щекам, как растрепанные пряди из-под сбившегося платка цепляются за ветки, и рыжие волоски, вырванные с корнем, повисают на них медными нитями. А за спиной все ближе доносился топот солдатских сапог.
Когда позади грянули выстрелы, Евдокия упала, как подкошенная, видно тело решило, что это его настигли пули. Она не могла теперь не то что подняться и продолжать бежать, даже пальцем пошевелить не получалось. Какое-то нервное оцепенение охватило тело, сковало все мышцы. Грубые руки схватили маленькую, сухонькую Дуню сзади за плечи, перевернули рывком, швырнули на спину. Под лопатку остро впился обломанный сук сухой ветки. Дуня раскрыла рот в крике боли, но вместо звука издала лишь слабый сип. Оцепенение, охватившее тело, подобралось к горлу.
Подбежали остальные. Теперь над ней стояли несколько запыхавшихся солдат. Смотрели, глумливо улыбались. Пальцы ее ожили, пришли в движение. Дуня впилась в лесной настил, сгребая, царапая, роя его, словно пыталась прокопать себе ход под землю. Солдаты, хихикая, переговаривались, тыкали на копошащуюся на земле женщину пальцами, откладывали в сторону винтовки, скидывали шинели. Дуня вопила во все горло, но на деле звука не было вовсе.
Вдруг, невесть откуда с истошным лаем подскочила Жучка, рыча, припала к земле, защищая хозяйку. Хмурый чех, бранясь по-своему, откинул ее пинком и раза за четыре добил прикладом.
В этот момент к Дуне вернулся голос, она заорала, как резанная, и тело вдруг само подкинулось с земли. Евдокия вскочила на ноги, озираясь, как бесноватая, бросилась к убившему собачонку и вцепилась ему в лицо. Она не чувствовала, как ее за волосы отрывают два подоспевших на помощь солдата, как снова швыряют на землю. Опомнилась только, увидев замах приклада, нацеленного ей в голову.
Оглушительный треск разорвал пространство, словно громовой раскат накрыл совсем поблизости. Уши заложило до писка, который все нарастал, пока не перешел в дикий крик. Так кричит зверь, попавший в капкан, испытывая неимоверные муки от раздробленных костей и разорванной плоти. Только крик тот был не звериный, а человеческий, мужицкий предсмертный вопль: "А-а-о!"
Удара приклада не последовало. Вместо этого на Дуню со всего маху рухнул здоровенный мужичище. Упал мятым кулем, словно ни одной целой кости в нем не осталось, будто перемололи их жерновами прямо внутри тела. А крики, подобные первому, теперь неслись со всех сторон.