Сегодня особенно холодно, ветер дул прямо из той страшной северной страны, куда полетят эти смертоносные сигары. Железные тонкие стены ангара под названием завод продувались по развалившимся сварным швам, а двери так и вовсе не закрывались уже давно, так их перекосило. Куда подевались крепкие, на века, знаменитые заводы из красного кирпича? Их снесло убийственной волной, как и судьбы миллионов людей по ту и другую сторону...
Временная, собранная в авральном порядке в заброшенном летном ангаре линия по сборке авиабомб, казалась змеиным языком, струящимся из темного зева уже вЕдомого, от этого еще более страшного, существа под названием "война".
Норма в сто двадцать болванок для тонкой, почти невесомой семнадцатилетней Герды была практически невыполнимой, но невероятными усилиями она выполняла ее и к концу смены была на грани обморока от тяжелого монотонного труда.
Детали сливались в крутящийся калейдоскоп, к котором остались целыми только два стекла - черный и серый.
Правой рукой снизу подхватить, левой накинуть, левой кистью вниз, правой вверх, закрепить, снова взять, снова накинуть, но теперь уже справа...
Руки наливаются той же черной массой, из которой состоят эти странные штуки, с каждым часом шевелить руками становится все трудней, а поднять так и вовсе невозможно. Ноги... Два застывших вавилонских столба, прикидывающиеся березовыми веточками - переступить с одной на другую, снова переступить, снова...снова... Лужи натекшей воды от дождя, шедшего снаружи будто бы годами, хлюпали под резиновыми ботами.
Шварк, бом, цвеньг, шлеп, жух, хлюп...хлюп...
Глаза не видели, уши не слышали, все делалось автоматически.
А думы... думы были свободными, воздушными, они струились в голове подобно легкому эфиру, сменяя друг друга от малейшего дуновения. Она думала о том, какая она была счастливая, и эти воспоминания помогали ей выстаивать смену день за днем.
Она вспоминала своего возлюбленного, такого жизнерадостного и смешливого, что одна только мысль о нем заставляла ее потемневшее, рано повзрослевшее лицо озаряться улыбкой. Так и стояла она посреди груды металла и в окружении таких же серых уставших фигур и сияла озарившимся лицом. Потом снова погружалась в механический процесс, а воспоминания уносили ее в другую сторону. Печали, когда-либо посещавшие ее, забывались скоро и непринужденно, и цена им была грош, потому что были они столь незначительны, что и вспомнить-то было затруднительно, поэтому все ее воспоминания были о хорошем, о счастливом. Они помогали ей забывать о тяжком настоящем и верить, что она снова будет счастлива. Иногда воспоминания перемежались молитвами со скромной просьбой о покое и мире. Никаких девичьих просьб - просто мира, просто покоя.
Кормили скудно, хватало едва оставаться живым.
В сентябре пригнали русских военнопленных. Изможденные, изголодавшиеся, больные, они работали в другую смену и не соприкасались с местными работниками.
В один из самых утомительных дней норма особенно показалась громадной, часы тянулись неповоротливо, а затем минуты понеслись, и Герда не успевала выполнить положенное количество смертоносных штук. Второпях укусив бутерброд, она завернула его в кусок газеты и положила на нижнюю полку сборочного стола. К концу смены потеряв все силы и почти весь разум, Герда потащилась домой, словно ей было не семнадцать, а семьдесят. На нижней полке остался бутерброд с надкусанным краешком и заколка в виде ромашки, которой она закрепляла мешавшую во время работы челку.
На следующий день Герда с недоумением обнаружила на этой полке 20 готовых болванок. Возникла мысль, что человек, работавший в предыдущую смену, забыл их сдать, но она признала эту мысль дикой. Никто не забывал ни одного изделия, раз за разом пересчитывая их с тайной надеждой, что результат окажется больше полученного ранее.
Выполняя полегчавшую норму, она думала об этих 20 болванках и внезапно вспомнила про бутерброд. Связав наконец бутерброд и болванки воедино, она поняла, что это - благодарность за еду, оставленную ею вчера. Весь день она то сомнениями терзалась, то муками совести, думая о голодном чужом человеке из другого, параллельного мира, а вечером она снова оставила загодя припасенный бутерброд на полке, прикрыв его кусочком газеты, горячо надеясь, что случившееся не было простой случайностью.
Доставая на следующий день болванки с заветной полки, Герда внутренне улыбалась невидимому напарнику. Когда она брала уже последние болванки, на пустом освободившемся месте она увидела какие-то линии. Присев на корточки, она с замиранием сердца увидела послание. Это был рисунок мелком, предназначавшемся для маркировки болванок. Пейзаж с озером, окруженном соснами, прозрачными облаками. На глади озера была рябь от ветерка. Герда восхитилась. Это было красиво. И это было очень приятно. Еще одна благодарность человека с того конца света, где Герда никогда не была и никогда не побывает. Человека, который, находясь здесь, рядом, на этом самом месте всего каких-то полчаса назад, никогда ее не увидит. И она не увидит его. И вдруг она вспомнила, кто он. Враг. Но не ощутила ни ненависти, ни хотя бы негодования. В душе поселилась грусть.
Однако день прошел с грустью светлой, и Герда чувствовала в серединке что-то теплое и мягкое. Герда вспыхнула. Она помнила это чувство. Оно появлялось, когда она видела вдалеке своего возлюбленного, катившего к ней со всей мочи на велосипеде. И тогда, когда он взял ее за руку. И всегда, когда она смотрела ему в глаза. Она ужаснулась.
Это было так внезапно и так быстро. Только вчера она впервые увидела эти двадцать болванок. А сегодня - этот рисунок. Годы войны, не позволившие ей испытывать другие чувства, кроме страха, голода, ужаса, усталости, вместились в одни сутки, вызвав в душе небывалый трепет и неясные надежды.
Герда не умела рисовать. Совсем. Вечером, сидя на корточках, она в буквальном смысле пыхтела, пытаясь вести округлые или ровные линии мелком по полке . Она так придумала - надо нарисовать птицу. Птица не вышла. Растерев газетой накаляканное, она изобразила свой любимый цветок - ромашку - поверх бледного растертого пятна. Надо бы вытереть мокрой тряпочкой, но время поджимало, и Герда оставила все как есть, положив сверху бутерброд, прикрытый газеткой.
Утром она летела на работу, будто за спиной у нее выросли крылья. Отступило все - и страх, и усталость, и ужасы войны. Было просто восходящее солнце, свежий ветер, принесший издалека какие-то новые запахи, уже осенние - спелые, фруктовые.
Зима прошла легче прежней, может быть, потому что не была особо студеной, но зато белоснежной. Снег сиял на солнце и от этого становилось веселее. Раньше в городке снег всегда был припорошен сажей промышленных предприятий. Сейчас они все не работали.
Каждый день Герда и ее сменщик обменивались подарками в виде еды, болванок и рисунков.
Почти год.
Герда научилась рисовать, дома она пыталась повторить его рисунки по памяти, а потом стала срисовывать картинки из книг, а то и вовсе с натуры.
Они ничего не писали.
Это означало бы подвергнуть риску друг друга, а рисунки - ни о чем не говорят, никакой смысловой нагрузки не несут.
Для непосвященных.
А для Герды и русского пленного они значили многое. Для него это была связь с миром, в двух смыслах - и как связь с внешним миром и с миром по большому счету, мирным миром, так сказать. А для нее это была любовь.
Что это любовь, она поняла сразу, вспомнив свои прежние чувства к возлюбленному. Который оставался возлюбленным, но заместился неким неясным образом, который слал ей болванки и рисовал послания.
Один раз она решилась придти пораньше, чтоб увидеть, хотя бы издали, уход ночной смены.
Крытый фургон задним ходом был подогнан к воротам ангара почти вплотную. Герда поняла, что она не сможет увидеть всю смену. Подойдя немного поближе, она встала чуть наискосок, чтоб видеть хотя бы часть пленных, выходящих из завода. Это был живой поток. И все лица были обращены к ней. Они видели худенькую девушку, неподвижно стоящую неподалеку, и только один из них должен был и смог бы прочитать послание. Если он увидит ее, он прочтет. Он поймет.
На следующий день после своего дерзкого поступка, она с нетерпением вынимала болванки, освобождая их общее полотно для рисования. На полке была нарисована ромашка и восклицательный знак. Он прочитал! Он видел ее.
На ней было платье в ромашках.
Герда плакала, сидя на полу возле сборочного стола, глядя на эту ромашку и прижимая бледные свои руки к сердцу, теснившемуся в груди и готовому вырваться. Стерев ромашку влажной тряпочкой, Герда нарисовала сердечко и устыдилась. Стерев и его, она нарисовала летящую птицу с распростертыми крыльями. Мастер прикрикнул на нее, и она стремительно встала.
Те дни, когда она перестала получать болванки, фрау Герда не может вспоминать без боли в сердце. Слез у нее уже давно нет, слишком это давнее воспоминание, но в груди все также становится тесно и тяжко.
- Я как будто бы умерла тогда. - Она смотрит куда-то вдаль, и взгляд ее бледных выцветших, когда-то ярких голубых глаз становится отсутствующим, она опять переживает те мгновения, когда она осознала, что больше ничего не будет... Ни невообразимых железных подарков, ни ежедневного ожидания рисунков, которые сами по себе были как целая жизнь, ни трепета в душе, когда она разглядывала очередную картинку из незнакомой чужой судьбы.
- Сначала я не хотела верить, что он покинул меня. Да, да - именно покинул. Умер ли, просто перевели на другое место, угнали ли в другие края или иная причина была - но покинул. Около года мы смотрели на мир одними глазами, вели безмолвный разговор, имели одну судьбу. Мы были одним целым. - Затуманенное лицо осветилось, когда она сказала эту последнюю фразу. И тут же снова - боль:
- А ведь я даже не знаю, какого возраста и какой внешности он был.
![[]](/img/r/ramenskaja_e_d/romashka/gerda1.jpg)