Снова ночи белы, лето молодо.
Но едва переломится год,
ожидание зимнего холода
в отогретое сердце войдет.
Лето в силах, и травы до стремени,
но скорбящая память весны
обнажает во спеющей зелени
торопливую прядь желтизны.
И на стылые к вечеру запани
листопад обрушается вдруг.
Подымаются тучи на западе,
собираются птицы на юг.
Затихает душа неуемная,
мир заснеженный будто ничей...
Но восходит над полночью темною
ожидание белых ночей!
* * *
Заря догорает, а город по улицам бродит,
сидит на скамейках и пиво из горлышка пьет.
Скажите, любезные граждане — что происходит?
Куда на ночь глядя из дому подался народ?
Тарелку на небе космический разум подвесил,
затменье ли солнца, луны или просто умов,
чтоб город не спал и не в темных углах куролесил,
а с тихою радостью шел мимо светлых домов?..
Не спрашивай. В эти часы, неподвластные слову,
едва ли найдется сумевший собой овладеть.
Я сам выхожу, повинуясь безмолвному зову,
на эту бесплотную белую ночь поглядеть
и в теплом дыхании вновь находящего лета
надежные знаки грядущего дня обрести.
Но в легких неверных лучах неурочного света
опять ускользает значенье земного пути...
* * *
Такие ночи жалко просыпать —
как золото меж пальцев просыпать
и ощущать, как жизнь пересыхает,
за пядью уступающая пядь...
* * *
Твой поцелуй подобен ласке вербы.
Ее цветок, касающийся губ,
в миру, что с нами холоден и груб —
весенний знак, опасливый, но верный.
Прохладна нерешительная нега,
в комочке настороженная плоть.
Но пробил час: зиме не побороть
упругое стремление побега...
* * *
Уж полчаса до полночи. Анапа.
Давно упал за волнами закат.
Отложены соломенные шляпы,
соломенные вдовы нарасхват.
По набережной двигаются пары,
беседы потайные говоря,
а в небесах рассыпались стожары,
в сто жарче наших, северных, горя.
Немолчен гул цикад на косогоре,
насолен дух настоев луговых.
Ласкает истомившееся море
крутые мышцы плеч береговых.
И спутник — бог, и спутница — прекрасна,
и не напоминайте про семью —
меж безднами искуса и соблазна
возможно ль удержаться на краю?
* * *
Ты смотришь на море с тоской, купаешься несмело:
и вброд не перейти его, и губы солоны...
Но в плавности воды морской я вижу плавность тела,
в изгибе тела твоего — изгиб морской волны.
Воды и камня меж собой извечное сраженье
нам продолжать, соединясь во плоти и крови.
И, соблюдая эту связь, то словом, то движеньем
ты размываешь, как прибой, подножие любви.
И отступают берега от белой перемычки,
где перемалывают страсть граниты и кремни.
И оступается нога на галечник привычки,
обломки долга, заострясь, врезаются в ступни...
Переменяют времена значки именований,
мелькает светлый окоем за полосами тьмы.
И обратятся имена в песок воспоминаний,
где мы останемся вдвоем, забытые детьми.
Мы проведем несчетно лет без голода и жажды,
лесами зарастут поля, охрипнут соловьи.
И неспокойная земля вздохнет по нам однажды,
и вновь подымутся на свет заветные слои...
Но это позже, за доской. А ныне что за дело?
Сполна отведай торжество — мы над собой вольны —
и в плавности воды морской почувствуй плавность тела,
в изгибе тела своего — изгиб морской волны!
* * *
Зима не хочет почивать
до сентября, до октября.
Она уходит кочевать
на ледовитые моря.
У самой верхней широты,
морозным солнцем осиян,
ее бескрайние плоты
бездонный носит океан...
А на земле растет трава,
да не по дням, а по часам,
и ошалелая листва
из почек рвется к небесам.
И, как настырные быки,
идут меж зубьями острог
речному току вопреки
лососи, полные молок.
И за разгулом естества
до обозначенной поры
следит полярная сова
с вершины Народной горы.
Сплетайтесь, ветки ивняка
и обнаженные тела,
пока зима издалека
не видит белого крыла...
Условный ожидая знак,
она сидит у камелька,
кормя оленей и собак
с ладони кубиками льда.
И наполняются снега,
и завершается литье.
И осязают берега
дыханье близкое ее.
Северная картофельная
Трали-вали, тили-тили —
незатейливый мотив.
Мы картошку схоронили,
ни слезинки не пролив.
Схоронили, заровняли,
не оставили следа.
Тили-тили, трали-вали,
трали-вали, лабуда...
Без опаски вылезают
забубенные ростки,
будто знают: вымерзают
колорадские жуки.
Скороспелый — да не ранний,
вызревает — да не вдруг.
Хоть и Север — а не крайний,
и не крайний — а не юг.
По науке, без науки —
согревается и тут,
особливо, если руки,
как положено, растут.
Робит пашенная, родит,
если сам употчевал,
если дед, а лучше прадед
целину раскорчевал.
Тили-тили, трали-вали,
полетела лебеда...
Как в России выживали
в доколумбовы года?
* * *
День сошел наполовину,
снова осени черед.
Нынче урожайный год
на картошку и рябину.
То-то знатная пожива
птице будет зимовой...
Но, качая головой,
девятьсот сороковой
поминают старожилы.
Так историю ведет,
что, научен грубой пище,
от добра добра не ищет
недоверчивый народ.
И, поля расшевеля,
с незапамятного века
упреждает человека
милосердная земля.
* * *
Плескава — ласковое слово.
Но под ее певучий плеск
на стену древнего Плескова
я, ноги напрягая, лез.
Рискуя новыми штанами
и не жалея мокасин,
я шел заросшими валами
в тени черемух и осин.
И глазу пристальному снова
под спудом гальки и травы
в аллеях парка городского
являлись крепостные рвы.
И как деления прицела,
иных не ведая начал,
забытый навык офицера
бойницы в башнях примечал...
Взбрела же в голову досада
собой в солдатики играть
и за рекою и посадом
чужую рать воображать!
Но так яснее для любого,
почто плесковская молва
всю ласку срезала до слова,
как выстрел, краткого — Пскова...
* * *
Еще не прочитанным свитком Плутарха
дорожная стелется ткань.
За дальним пригорком лежит Таматарха,
по-нынешнему — Тамань.
Унылы спаленные солнцем равнины,
но сквозь микропор сандалет
мне колют подошвы сухие травины,
под каждою — тысячи лет.
Над кем этот ястреб распахивал крылья,
суля безымянный покой?
Кто стал этой легкою тонкою пылью,
что я подымаю ногой?
Которое племя уйдет, не горюя,
с земли, где приморская грань
вместила эллинскую Фанагорию
и русскую Тьмутаракань?
И чудится: скачут комонные готы.
Гляди: половецкий дозор...
Но от поворота — бетонные доты,
кабаньи глазки амбразур.
И в кровную память забытого предка,
саднящую в левом соске,
вливается свежею струйкой заметка
на мемориальной доске.
* * *
От нынешних рассказчиков вполне
мы не узнаем правды о войне.
Но и доживший почести достоин.
А коль тебе до правды — вот она:
клокочет ею новая война.
Испей до дна и возмоги, коль воин...
* * *
Ой, черника-вечерника,
мои губы не черни-ка.
Малые удалые
любят только алые.
Ой, малина-малина,
платьице приталено.
Пойду с милым во лесок,
поясок — на узелок.
Земляника зацвела —
я миленка завела.
Земляника алая —
чуть не оплошала я...
Голубика голуба,
полюбила голубя.
Предложила под венец —
оказался голубец.
На гряде растет клубника.
Я — миленку: колупни-ка...
Думала, с догадкою —
обознался грядкою!
Сладка ягода ирга,
хороша для пирога.
Но мы ее с миленочком
подсластим маленечко!
Вышел милому приказ
отправляться на Кавказ.
Соберется — будем делать
ребятенка про запас.
Пусть родится сыночка —
тоже ягодиночка.
Что ни пьянка, то ругня,
что ни волость, то грызня:
то чеченские набеги,
то албанская резня.
Ой ты, волчья ягода —
едова, да ядова.
Ой, калина-калина,
отпади, окалина.
Женка я бедовая,
ничего, что вдовая!
Ой, рябина-рябина,
жизнью покарябана,
солена да перчена —
а я гуттаперчева.
Так рябина рожена —
слаще, коль морожена...
* * *
Живем недолго —
от долга к долгу:
жене, родне...
Стране — вдвойне.
* * *
«Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки?..»
О. Мандельштам
По ночам поэты давят лбы:
что-нибудь пророческое бы —
как-никак венец тысячелетия
и переломление судьбы.
А судьба куражится навзрыд:
всякий век могилами изрыт,
в неминучем вихре лихолетия
всякая душа перегорит.
И слабеет гордый человек,
и душа пускается в побег.
И пятнают бурые отметины
на пути ее колючий снег...
Но опять клонится голова,
и опять находятся слова,
а нейдут слова — так междометия.
И надежда вечная — жива!..
А пробьет оно, тысячелетие,
все слова окажутся — трава.
* * *
За годом год, за словом слово.
И на исхоженном пути
пришел и мой черед войти
в года Христа. И — Пугачева.
Какие ни сули авансы
на мирозданный передел,
один у Господа предел
для Сына — и для Самозванца.
За поколеньем поколенье
Он в уповании отца
щадит ранимые сердца
и не доводит до конца
ни просветленье, ни затменье.
* * *
В нашем доме потолки высоки,
да как будто повело косяки,
и в засеченных углах пауки
дожидаются хозяйской руки.
А хозяин то ли веки смежил,
то ли руки золотые сложил,
то ли порвана какая из жил,
то ли просто набирается сил.
То ли застила глаза пелена,
то ль нескладная попалась жена,
то ли снова от темна до темна
за околицею бродит война.
И расходится на колья забор,
и под каждою полою — топор,
на дверях и душах крепок запор,
передернут затвор.
В нашем доме потолки высоки,
да как будто повело косяки.
Или просто мужики — босяки?
Иль у Господа мы все — штрафники?
В нашем доме небеса высоки...
* * *
Ночь еще не бела,
но за окнами мгла
побледнела от майского снега.
Неурочный рассвет —
из надежных примет
наших севернорусских тишин.
Здесь погода груба
и сухая крупа
только снежная падает с неба.
Но душой человек
прирастает навек,
не взыскуя иных палестин.
А кому — вотчин,
тем Север — отчим,
хотя и прочим он — не родня.
И не прилосил,
не прилососил,
а приморозил-таки меня...
Но однажды с утра
посредине двора
задымится над ветками зелень,
и уже ввечеру
на высоком яру
зацветет молодая трава,
и от дачных теплиц
ты за криками птиц
устремишься на новую землю...
Не гляди на юга,
там не те берега,
это — северные острова.
А если в прозе,
да на серьезе,
да на морозе, то болтовня.
Затем и шутка,
затем и шубка.
Скорей, голубка, согрей меня!
Обиды бросьте —
мы здесь не гости.
Хоть на погосте — да не за страх.
Покуда сеем,
покуда Север —
живет Расея на северах...
* * *
Ни заплатами, ни латами
наших дыр не залатать...
Возле города Алатыря
слезы точит Божья мать.
Пробиваются бегучие
из подземной глуботы,
не горячие — горючие,
холодны до ломоты.
И приходят, и купаются
люди грешные в воде,
и грехи их искупаются
по молитве и беде...
Так в земле моей и водится
с Покрова до Покрова:
пока плачет Богородица,
моя Родина жива.