Еще юнец глазами старика,
в глазах юнца я стар непоправимо —
как вековое восхожденье дыма
в идущие от моря облака.
И ведаю: ничто наверняка,
ничто сполна, вовеки или мимо.
Струится сквозь меня неумолимо
река без родника и поплавка.
Еще за суетою тел и дел
я плотью и душой не охладел,
но понял: мира не переиначить.
Пора любить — росу, траву, людей.
Ведь на последний неизбежный день
из нынешних минуты не заначить.
* * *
Когда цыпленком светится мимоза
и вдохновляет кухонная проза,
и даже приступ остеохондроза
не прерывает сладостного сна,
не требуется метеопрогноза:
на Север возвращается весна.
И поговорку, что про бабу с воза,
оставя на иные времена,
все мужики отныне златоусты...
А если на душе темно и пусто,
достань из бочки квашеной капусты —
она, как наши будни, солона,
зато хранит от авитаминоза...
Горда собою завозная роза
и неприступна, как ее цена.
* * *
Лужи по улицам — хоть топись,
зимняя плоть на распыл.
Лед, снегопадова летопись —
точно древесный распил.
Хоть становись археологом,
через эпохи долбясь:
что с горностаевым пологом,
легшим на стылую грязь?
С пологом пуха лебяжьего —
на луговые стожки.
С пологом пуха верблюжьего —
на боевые снежки.
С пологом пуха овечьего,
что все углы округлил,
но бытия человечьего
напрочь не переменил...
Мы их истерли, исшаркали,
перетоптали в слои.
Ты их теперь полушалками
ради словца не зови.
На отдаленном подобии
дымчатой ломкой слюды
увековечены, вдолблены
наши с тобою следы.
Впрочем, не увековечены —
развоплощается снег.
Истинно — очеловечена
нами земля не навек.
Кратко житейское времечко,
но раскопай на вершок:
из прошлогоднего семечка
тянется вглубь корешок.
* * *
Найду себя на древе родовом —
ничем не знаменитом, рядовом,
раскинутыми по ветру ветвями
со многими сплетенном деревами.
Стоят они в снегу или в росе,
как тополя на лесополосе,
а если надо Родине иначе —
как линии электропередачи.
За далью лет смыкаются века,
но твердь земная все еще зыбка.
Не обретя и слабенькой одышки,
уже и сам я вязну по лодыжки...
Пока слышна опавшая листва,
рисую родовые дерева,
чтоб мой отросток в шуме ветровом
нашел себя на древе мировом.
* * *
Из Выми да извилистой Вычегды
мне вологи-дороги не вычерпать.
За льняной поволокою Вологда
поит влагою волглое облако.
Синевою ткана, да не вытерта
кораблями да лодьями Вытегра.
Ее устьем живая тропа моя
вытекает в Онежское паморе.
А отсюда водою без волока
хошь — до Волги, а хошь — до Волхова.
Или в Вычегду вновь по Двине...
Север. Воля да вой на волне...
XX век
Бабушке моей Надежде Владимировне
и старшей дочери Оле
Вот сюжет традиционный
со времен Луи Дагера
или красочных портретов
принаряженных инфант:
перед фотообъективом
двое — девочка и мальчик.
У нее — витые кудри,
у него — огромный бант.
Даты нет на обороте —
лишь рекламные медали
да по толстому картону
надпись: «Тереховъ и Сынъ».
В старом Екатеринбурге
это в нескольких кварталах
от Ипатьевского дома,
что еще не знаменит...
Вот еще сюжет сюжетов:
у старинного буфета
смотрит девочка другая
удивленно в объектив.
С нею рядышком — старуха.
И едва ли уловимо
сходство с девочкою первой
на морщинистом лице.
Между девочками теми —
поколения и горы,
панихиды и крестины,
две германские войны.
А прошла — и уместилась
под картонною обложкой
одного фотоальбома
человеческая жизнь...
Баллада о псковском расчете
I
Осиновый лемех податлив огню.
Но ежели храмы дотла, на корню
палят, что ни год, супостаты —
крыть золотом дороговато.
Так, руки свои возложив на мечи,
решили расчетливые псковичи:
негоже казною хвалиться,
когда недалече граница.
Кровавое время, понятный расчет —
которое ныне столетье течет,
а все для иного тевтона
заманчиво русское лоно.
Доныне рубежный конец небогат,
доныне растит и хоронит солдат.
С чего бы над стенами Крома
огонь золотого шелома?
Того и гляди повторится:
«Корчма на литовской границе...»
II
Где светлые токи валдайских равнин
остзейское поят приморье,
былицу мне сказывал Слава Козмин —
хранитель из Пушкиногорья.
...Едва от земли оторвался Ан-2,
влекомый натугой мотора,
зажглась под крылом золотая глава
Троицкого собора.
Парили лоскутья весенней земли —
пригорки, поля и остожья,
и долго она полыхала вдали,
как вечная искорка Божья.
И только истаяла искра — гляди:
опять огоньки золотые
рассыпала в ясной дали впереди
глава Новгородской Софии...
III
Сегодня опять, что ни город — то храм.
Наверное, стало легко летунам:
не веришь иному прибору —
лети от собора к собору.
От самой границы до самой Москвы.
Но все-таки те псковичи каковы:
казну зажимали в подвале,
а сами, надеждой — летали!
Иначе прервался бы четкий пунктир,
где каждая маковка — ориентир
и переплетение нитей
сословий, судеб и событий...
А купол над Троицей — после войны,
что стоила неимоверной цены,
а ныне все реже и глуше
окрепшие трогает души...
А золото класть или лемех —
и нынче зависит от денег.
Илья Муромец
В пещерах Киево-Печерской лавры сохраняются
мощи преподобного Ильи Муромца, былины о котором
еще в XX веке сказывали на северной Печоре
По крылатому полету видно сокола,
видно зиму по осенним овощам...
Илья Муромец был росту невысокого,
хоть и ладно сложен, судя по мощам.
Знать, не все еще рассыпались алатыри
в окияне на Буяне острову.
Знать, не все былые русские богатыри
полегли на Калке в черную траву.
Прямохожего пути или окольного
нет давно ему в мирскую суету,
хоть мешается ко звону колокольному
звон трамваев на Патоновом мосту.
И, хоть церковью причислен к небожителям
за воительный общеполезный труд,
подивясь, идут паломники к целителям
и, давясь, у их гробов поклоны бьют.
Я и сам за три-четыре милых имени
ставлю свечи по церквам Пантелеимону,
но в пещерах поклонился, как отцу,
Илье Муромцу да Нестору писцу...
Для больного целость родины — не главное,
небылица — связь народов и родов.
Дай вам Бог здоровья, люди православные!
Будь здорова, матерь русских городов!
И тебе, Печора, доброго здоровьица!
Разреши, спокойной силы отопью —
пусть во мне и на Руси не переводятся,
как вода твоя, былины про Илью.
* * *
Годами превзойдя отца,
надеюсь околеть я
по милосердию Творца
последним классиком конца
двадцатого столетья.
Не то, чтоб нынешних времен
я сердцем не вбираю,
но, памятью обременен,
в столетьи том укоренен
от края и до края.
Пораскатали мужики
лыжню до гололеда,
а я, погоде вопреки,
предпочитаю две строки
классического хода.
Новоманерная толпа
взыскует перфоманса,
а мне привычней Петипа
и отшлифованные па
классического танца.
Кромсает карту докрасна
военное железо,
а мне по-прежнему видна
моя великая страна
до Кушки и Термеза.
Лежит, распоротый живот
руками зажимает...
А новорожденный народ
своим обычаем живет
и не переживает.
Он без почтения глядит
на книжные страницы,
и разум холодно гранит,
и сердце не раскровенит
о новые границы.
Но время, душу бередя,
шепнет: «Да провались ты...»
И, в годы мудрые войдя,
и он услышит шум дождя
и шелест книголистья.
И в тишине библиотек
и я открою веки,
и оживут двадцатый век
и каждый Божий человек,
ушедший с ним навеки.
* * *
Сыктывкару — Усть-Сысольску
Хотя с екатерининских времен —
не гоношись, уездная столица,
пася автомобилей вереницы
на улицах отвергнутых имен.
Когда твоя черемуха бела
и снова ночь податлива, как вата,
мила ты мне, а все-таки мала
и от Урала все ж далековата.
Твои неодолимые леса
подточены железными зубами,
но и доныне будто между вами
контрольно-следовая полоса.
Но, следуя лесною целиной,
перегрызая горные отроги,
Урал придет чащобами за мной
и приведет железные дороги.
Приветь его хозяйкою. Обвей
руками рек, запеленай лугами
и пробуди стогами и снегами
забытый голос родовых кровей.
Прими его под свой древесный кров.
Рассеяны одною Божьей горсткой,
мы испокон перемешали кровь
славянской группы и финно-угорской.
И если смеси этой не избыть,
не извести крестьянскую породу,
твою непокоренную природу
он пощадить сумеет — может быть...
И как напоминанье для живых,
забывших порку, хлорку и махорку —
торчат осколки старых мостовых,
пробившие асфальтовую корку.
* * *
Сколько надумано — не переделаешь,
хоть убивайся с рассвета до вечера,
сколько написано — не перечесть.
Снова и снова Христовое тело ешь,
радуясь прикосновению вечности
под колокольную весть...
Дома посмотришь на книжные полки —
пыль да труха.
Но утыкается в сердце иголка стиха.
Тайная вечеря
Человек ест.
Человек есть.
Человек весь —
человек-весть.
То в глазах мед,
то в глазах лед.
То слова мнет,
то слова льет.
То в душе лад,
то в душе мрак.
И на кой ляд?
И какой враг?
Человек — плес,
человек — лес.
Человек ест.
Человек есть.
* * *
Нине Ягодинцевой
Зачем переводим бумагу, чернила и дух
и к свету возводим, что редко звучит и меж двух,
что даже огню, океану, песку, тростнику
иные едва ли отважатся высказать вслух?
Спроси, и тебе не ответят огонь и вода,
зачем они движутся из никогда в никуда,
зачем этот ветер поет старику и ростку
на флейте своей камышовой года и года...
На краткие сроки нам чуткие души даны —
в едином потоке упругое тело волны,
тепло очага и мерцание тонкой свечи
назвать...
И назваться, себя от песка отличив.
* * *
На ступенях пушкинского дома
я сижу. Июльская истома
разлита над Соротью. Вода,
льющемуся времени согласна,
движется вседенно и всечасно,
размыкая наши невода.
Тишина в Михайловской селитьбе —
уловить ее да утолить бы
жажду постоянства навсегда.
Но вода течет неумолимо,
тишина опять неуловима.
Истая душа неутолима,
сущая на долгие года
на ступенях пушкинского дома...
* * *
Без поэта земля нежива.
Острый лемех вонзается в чрево,
и зародышей нового сева
в нетерпении ждут жернова.
И огнем полыхает очаг,
запекается хлебная корка,
и село притворяется — горько! —
и детей зачинает в ночах.
И рождаются дети. Бог весть,
что падет им на тонкие плечи.
На людей тоже мельницы есть
да свои, специальные печи,
да погосты, коросты, дожди,
тьма кромешная, дым коромыслом...
Должен кто-то, сама посуди,
наполнять возрождение смыслом.
* * *
Чем печальнее жизнь, тем желанней она.
Но желанию жить и любить вопреки
соревнуются лысина и седина,
кто первее зачислит меня в старики.
А вода — глубина, а земля — целина,
небо — далее вытянутой руки.
И все реже спасает глаза пелена,
и все чаще в глазах годовые круги.
И не слишком длинна, и не слишком ценна —
как рубаха моя вологодского льна,
что купил по дорожному случаю.
А надену — и снова нова старина,
и цепка борона, и легки стремена,
и поскрипывают уключины.
* * *
Держа в ладонях голову свою,
гляжу в себя — себя не узнаю:
принц или нищий? Гамлет или Йорик?
Неужто, как листва или трава,
слетит на землю эта голова,
когда ее снесет лихой топорик?
Тела — не глина, люди — не горшки,
а после все едино — черепки:
то ль мостовая, то ли черепица.
Смешки, грешки, вершки и корешки
как пенные растают гребешки,
когда людская память отстоится...
Но сомкнутые пальцы разведу —
дудит опять весна в свою дуду,
земле вещая возрожденье плоти.
Вращаются со мною вновь и вновь
любовь и кровь, редиска и морковь
в едином мировом круговороте.
И нет щита. Тщета и нищета.
Но в трепете священном не чета
Шекспиру я — до после урожая.
Могу жевать. Могу переживать.
Могу живые губы целовать.
И голову на место водружаю.
* * *
Не до ста или девяноста —
хочу дожить до той поры,
когда и мига станет вдосталь
для упоительной игры,
когда в уловленном движеньи
листка, цветка и лепестка
ты различаешь на мгновенье
переплетенные века,
но, словно маленький ребенок,
над вековою глубиной
не сожалеешь, что так тонок
плодоносящий слой земной.
* * *
Я мускулы слова ращу и ращу,
не чтобы сурово свивали пращу,
но с веком и совестью вровень несли
высокие повести отчей земли.
Но даже двуглавая мышца глуха.
Спекается лавою тело стиха,
и слову, не властен разнять целину,
корявые пясти ломаю и мну.
А годы идут, прикипая к лицу.
А пчелы несут золотую пыльцу.
И хочется выжить и в жаждущий рот
медовое золото выжать из сот.
Но замыслы вышнего града чисты,
и соты, что нам достаются, пусты.
Хотя бы из воска, пускай сгоряча,
что грубо и плоско, то станет — свеча!
* * *
Посредине жизни, посреди
поля, что недолгим оказалось,
всем, что не сбылось и не связалось,
ты живой души не береди.
Не считай, от этих середин
многие ль дожили до седин,
много ли тебе еще осталось.
Но покуда осязает плоть
и душа не вовсе отвердела,
совершай назначенное дело...
Остальное ведает Господь.
* * *
Слеза на литию
и тихие слова.
Гроза на Илию
и снег на Покрова.
За оттепелью вновь
мороз на Рождество.
Безгрешная любовь,
святое торжество.
И новая гряда,
и новые труды,
и под корою льда —
биение воды...
Да будет так, пока
роса, гроза и снег.
Покуда облака.
Покуда человек...