Прошлым летом меня направили в командировку в дальний гарнизон. Поначалу я хотел отказаться, но, когда узнал, что ехать предстоит на Карам, согласился. На этой таежной речке провел я давным-давно несколько месяцев и помнил красоту тех мест. Военные дали "уазик" и ранним утром в сопровождении молчаливого упитанного прапорщика отправился я в те места, где был когда-то кордон и где я нашел Бэмби.
Лето стояло знойное, стало быстро припекать, ехать предстояло долго. Разговаривать с прапорщиком у меня не было никакой охоты, апатия какая-то навалилась на меня. Я то проваливался в полудрему, то рассматривал дорогу, стараясь вспомнить забытые места.
* * *
От того времени в памяти остались слова, до сих пор пахнущие пылью, потом и лесом: пикетаж, репер, мензуальная съемка, угловой столб, нивелировка. А занятия мои тогда были простые. Я носил на плече длинную и тяжелую раздвижную рейку и разнообразные прибамбасы, как-то: рюкзак, ватник, топор и многое другое, что требовалось в походно-полевой жизни. Мой напарник рыжий и кудрявый Игорь носил теодолит и треногу. А Семен Семеныч ничего, кроме своих роскошных вертолетных усов и рюкзака не носил. Мы бродили по тайге, время от времени я ставил рейку на землю, Игорь устанавливал теодолит, а Семен Семеныч добродушными матерками координировал наши действия. Он был нашим начальником, а мы с Игорем были реечники. Потом Семен Семеныч сквозь фиолетовые линзы прибора внимательно рассматривал меня, стоявшего у рейки, показывая рукой, куда мне переместиться среди деревьев. А я рассматривал окрестности. Вдоволь насмотревшись, каждый на свое, мы отправлялись дальше. Наши блуждания по тайге были нужны кому-то, но кому именно - этот вопрос нас не очень волновал. Раз надо, значит надо.
В институт мы с Игорем не пошли, школа была позади, а впереди до армии было целое лето, которое в те романтические времена Хемингуэя, Джека Лондона и Киплинга надо было прожить соответственно - романтично и мужественно. В нашем городке романтики не наблюдалось, и мы подались в геодезию, где все-таки были тайга, костры и прочие, потребные юной душе посконные атрибуты. Так мы и жили - посреди лета и первозданного зеленого мира, спали, таскали тяжелые инструменты, кормили комаров и мошку, и были, в общем-то, довольны судьбой.
Семен Семеныч оказался человеком вполне сносным, чаще молчал, нежели говорил, а когда говорил, то все больше нецензурно, но это в нем было не от злости, а в силу привычки. Всю сознательную жизнь он бродил по тайге, общаясь с разными уголовными элементами. Та что, сами понимаете, среда обитания наложила на него вполне определенный и неизгладимый отпечаток. Коренастый и краснолицый, он поводил добродушно холеными усами, курил термоядерные самокрутки из махорки и был невредным начальником. Мы его не интересовали, но он нас терпел.
А вокруг была тайга. Над дебрями вдали поднимались голубые ледники гор. Мы переходили вброд ручьи, булькавшие под спутанными шатрами голубики, пробирались через сплошные стены подлеска; облепленные паутиной, обиваясь потом, поднимались на склоны сопок и спускались в сумрачные прохладные распадки, где пахло грибной сыростью, а в потаенных темных углах, среди стволов поваленных деревьев еще лежал грязноватый, с хвоинками и налипшими листьями багульника лед.
Рядом с нами в густых зарослях, в душных сосновых чащобах шла своя, тайная, но бурная жизнь. Временами с громким треском крыльев взлетали из густых трав и пропадали в перепутанных ветвях большие тяжелые птицы. Бурундуки легкомысленно посвистывали нам вслед. Чьи-то легкие тени мелькали за стволами среди кустов. Попадались волчьи и медвежьи следы. Тайга жила сама по себе, не обращая на нас никакого внимания.
Когда над предгорьями плыл ветер, вершины сосен начинали гудеть органом. А так как ветер дул часто, то мы скоро привыкли к таежным хоралам и только тогда вспоминали о них, когда ветер стихал, и наступала ватная, вязкая и тревожная тишина. Потом обязательно шел дождь, желтые молнии полосовали чугунное небо. Но летние грозы проносились стремительно, и когда появлялось солнце, мир сверкал мокрый, драгоценный, мощный и хрупкий одновременно.
* * *
Однажды на речке Карам мы забрели на кордон. Недавно срубленная изба желтела на склоне, желтели стога сена, рыжая собака выкатилась нам под ноги и восторженно гавкала, найдя, наконец, достойное занятие. Молодая еще хозяйка в цветастом платье пригласила нас в дом, накормила на скорую руку. Ребятишки мал мала меньше, глазели на нас. Тикали часы, душно пахло картошкой и молоком.
Сытые, мы забрались на сеновал и проспали до вечера. Разбудил нас хозяин, угрюмый мужик, вернувшийся из тайги. Возле дома стояла телега. Посреди двора выпряженная лошадь задумчиво жевала сено. Хозяйка уже истопила баню, и мы с жилистым, в синей татуировке хозяином, попарились. Собственно, парился с ним один Семен Семеныч, а мы с Игорем, непривычные к огненному влажному жару, только помылись, выскочили на вольный воздух, и отдыхали на завалинке.
Лошадь уже дожевала сено и теперь, все с той же задумчивостью, отмахивалась хвостом от комаров. Ребятишки куда-то промчались гурьбой по своим срочным делам. Из бани доносились радостные подвывания хозяина и одобрительные матерки Семена Семеновича. И так хорошо и спокойно было в этом мире, где плещется вода из шаек, бурчит Семен Семеныч и лошадь решает свои лошадиные проблемы. А над всем этим - тихое предвечернее небо и вдали - голубые снежники гор.
Потом мы сели ужинать, и я впервые попробовал медовухи. Я только пригубил стакан, потому что это был не ямайский ром. Игорь же, напротив, вошел во вкус, не говоря уже о Семен Семеныче. По его словам, медовуха - первое средство от всех хворей, от прожитых среди сомнительного люда лет и гарантия того, что новые долгие годы он снова сможет в свое удовольствие бродить по тайге среди все такого же подозрительного люда. Так мы поняли, что, несмотря на все дни, проведенные вместе, мы для него тоже подозрительны и даже, может быть, неприятны. Но нас с Игорем это не расстроило - жизнь, уже была для нас жизнью. Игорь расчувствовался и полез к Семен Семенычу целоваться. Семен Семеныч никак на это не реагировал, только отодвигал локтем любвеобильного подчиненного и продолжал есть пельмени. Хозяин, загибая пальцы, жаловался на начальство, которое не доплатило пять рублей. Хозяйка, подперев щеку, пусто смотрела в никуда.
Я встал из-за стола и вышел на крыльцо. В лицо пахнуло травяной свежестью, тропа уходила меж кустов в тайгу. Я ступил на нее и пошел просто так, бездумно, мне хотелось побыть одному.
* * *
Я погружался в вечернюю тишину среди папоротников и кустов орешины. Между темных елей белели стволы берез, тонко звенели комары, а я все шел и шел по тропе и мне казалось, что ей не будет конца. И я хотел, чтобы так и было. Где-то рядом, справа, в кустах заплакал ребенок. В тайге плакал грудной ребенок. Я шагнул на плач и замер. В двух шагах от меня стоял детеныш косули. Шоколадный, в светлых правильных пятнах, на тонких ногах с лакированными копытцами. Он стоял и смотрел на меня и вдруг заплакал, как ребенок. Огромные глаза по-детски доверчиво смотрели на меня.
- Бэмби! - ахнул я. - От звука моего голоса козленок шарахнулся в сторону и оказался теперь в трех шагах. Сам не зная почему, я протянул ему палец и сказал самое нелепое, что можно было сказать:
- Кис-кис-кис!
Козленок шагнул к моему пальцу, тонкие ноги неуверенно переступили через толстую сухую сосновую ветку.
- Ну что же ты, дурашка, - сказал я. - Кис-кис, Бэмби.
Козленок еще потянулся к моему пальцу, и я бросился на него. Он метнулся в сторону, но было уже поздно. Всей тяжестью я навалился на него и цепко держал трепыхавшееся, маленькое шоколадное тело. Я встал на ноги и крепко прижал его к груди. Сердце мое колотилось от восторга. Сердце детеныша сильно билось рядом с моим. Я побежал обратно по тропе и в восторге смеялся.
* * *
Вот ведь, сколько лет прошло, а все дрожит на моих руках тот козленок, от смертного испуга закрыты его глаза.
Помню, как я бежал по тропе, как спешил показать добычу Семен Семенычу, Игорю, всем, кто на кордоне уже поел и готовился спать. Всему миру. Видно, древний охотничий инстинкт из голодных человеческих лет проснулся во мне, и никакая цивилизация не смогла заглушить первобытное и жадное чувство охотника, добытчика, кормильца, то, что теперь называется предприимчивостью.
-Эх, ты, Бэмби! - хохотал я. - Бэмби, ты, Бэмби!
И другая мысль была - погибнет бедное животное, лесной детеныш, пропадет один, брошенный матерью в чаще, сожрут волки такого беззащитного. Не знал я тогда, что, скорее всего, не бросила его мать, а вспугнутая моими приближением, спрятала свое дитя, хотела отвести приближающуюся опасность. Но, я ее не заметил. Наверное, плохо рассчитала мать, не сумела показаться мне, для которого лесная, первобытная жизнь была как китайская грамота. Ничего я не видел и не чувствовал. Косуля потом, конечно, вернулась бы за своим ребенком, и снова паслись бы они в зарослях и на полянах в своем зеленом обширном мире. Но я радостный и взволнованный, принес козленка на кордон.
Особого восторга моя добыча не вызвала. Хозяйка, отпирая низкий и вонючий сарай с решетчатой передней стеной, сказала:
- Ишь, ты.
Бэмби посадили в эту решетчатую загородку, бросили ему сена. Он стоял, покачиваясь на тонких ногах, временами вздрагивая всем телом. Такой он был чужой этому унавоженному сарайчику, где рядом за перегородкой тревожно хрюкала свинья.
- Что делать-то с ним будете? - спросила хозяйка, поправляя выбивающиеся из-под платка волосы.
- Не знаю, - пожал я плечами. И, правда, что теперь с ним делать? Я взял его из мира, в котором он должен был жить, я дал ему имя. Для чего-то я поймал это лесное доверчивое дитя. - Пусть у вас живет.
Ребятишки счастливо загалдели, а я пошел поделиться несколько замутненной радостью с остальными. Но делиться было не с кем. Хозяин, заплетаясь левой ногой о правую, кругами ходил по двору и все загибал пальцы. На меня он никак не реагировал. Игорь свесил голову с сеновала. Красное лицо его было опухшим. Его рвало. Семен Семеныч лежал под телегой на сене, укрытый полушубком.
- Какой он у вас тяжелый, - сказала хозяйка. - Пусть здесь отлеживается.
Мне было все равно, где будет отлеживаться Семен Семеныч. А он в это время пробудился, страшно зарычал, перевернулся на живот и стал рвать зубами подушку. Рвал подушку и матерился.
- Жисть видать, тяжелая была, - вздохнула хозяйка, когда Семен Семеныч успокоился и затих. - Вы уж присмотрите, чтоб не курил.
Я укрыл Семен Семеныча полушубком. На сеновале оттащил безмолвного Игоря на овчину. Уже и звезды загорелись в бездонной черноте, а мне все не спалось отчего-то. Долго я не мог заснуть.
Утром Игорь стенал. Семен Семеныч, шумно умывшись, просматривал записи. Он опохмелился. В тот день мы уже не работали.
Когда мы уходили с Карама, Бэмби лежал в сарае, подогнув под себя ноги, тихий, словно не живой. И ничего не шевельнулось во мне.
Недели через две мы проезжали на грузовике мимо Карама. Семен Семеныч завел с хозяином обстоятельный разговор, а я пошел к сараю. Он был пуст.
- Издох, - сказал хозяйка, выплескивая помои из ведра. - Известно - зверь.
- Симпатичная шкура была, - сказал Игорь.
- Каво там, - махнула рукой хозяйка.
***
"Уазик" все бежал с сопки на сопку, среди захламленных, полысевших лесов и не было конца этой покаянной дороге.
- Карам, - сказал оживившийся прапорщик. Это было неожиданно. Совсем не то думал я увидеть. И совсем не так. С трудом, но я все же узнал места, где свежим деревом желтел когда-то кордон. Вместо тропы серело разогретое солнцем асфальтовое шоссе. На склоне, где стояла баня, чернел пустым зраком амбразуры заросший кустами дот. Дальше за колючей проволокой мелькали зеленые солдаты. Там что-то рычало и чадно дымило. На контрольно-пропускном пункте часовой придирчиво вчитывался в наши документы и переругивался с прапорщиком. Мне уже не хотелось ни предстоящих разговоров, ни бумаг, ни чего-либо вообще.
Были только стыд и печаль. Уставший и потный, сидел я в раскаленном и пропахшем бензином "уазике" и просил прощения у всех лесов и зверей.