Во всем виновата Томка Кента, змея. Подруга семьи. Жена своего и пары чужих мужей.
Люда была не десять лет старше Эдика, но жили они душа в душу, - то есть, она стирала ему белье, готовила еду, пришивала пуговицы и относилась как к сыну, даже, возможно, как к внучатому племеннику.
Эдик был эстет, почти дворянин, имел шпагу и собирал книги. Сам Юрий Стервозян, поэт, эссеист, бард и бабник упомянул в нескольких строчках о библиотеке Эдика в какой-то газете, как о второй в области. Первой была библиотека самого Стервозяна.
Эдик собирал свою библиотеку со страстью несовершеннолетнего любовника, совращенного зрелой дамой. Он вырывал нужные ему книги прямо из рук своих друзей и знакомых, с библиотечных полок, крича при этом: "Зачем тебе эта книга? Отдай ее мне! Ты и читать-то не умеешь!" Сраженные его напором владельцы книг сдавались.
Я понимал его. Я сам как-то едва не подрался с одним типом, когда наши с ним руки ухватили одновременно букинистический "Декамерон". Мы с типом страшно вращали глазами, тихо шептали неинтеллигентные ругательства, тянули штопаного перештопанного "Декамерона" каждый к себе. Победа осталась за мной. Потом, правда, кто-то из грамотных горожан замылил у меня этого "Декамерона". Видно, до сих пор в нем буквы знакомые ищет.
Так все хорошо было, пока змея Томка Кента не познакомила на Новогодней тусовке Эдика с Аллочкой, существом юным, обольстительным и порочным. В первый вечер они обнялись и предались анархии духа, взахлеб рассуждая о литературе. Эдик понял - это она! На следующий вечер они слились, предаваясь анархии тела, а еще через неделю Эдик начал паковать свою знаменитую библиотеку в картонные ящики и мешки.
Люда то тихо плакала, то лупцевала изменщика по худым щекам, то презрительно курила сигарету, презрительно сидя в кресле, презрительно закинув ногу на ногу. Томка Кента утешала ее, осуждала изменщика. Козла. Бабника. Идиота неблагодарного. Эдику было некогда выслушивать все это, он продолжал паковать.
Наконец, в один из дней прибыл грузовик, грузчики вынесли из квартиры мешки, ящики с книгами и книжные полки. Люда стояла на балконе, роняя бурную женскую слезу. Эдик переехал в особнячок Аллочкиных родителей.
Аллочкин папа - босс средней руки и аллочкина мама - профессиональная жена, выделили в верхнем этаже комнату для молодых и комнату для библиотеки, и отбыли то ли на Канары, то ли на Гавайи, а, может быть, на курорт "Ангара", чтобы не мешать молодым проводить медовый месяц в упоении и страстях.
Эдиковы страсти и упоения в течение первой недели состояли из трех частей: во-первых, он распаковывал и расставлял по полкам свою библиотеку. Во-вторых, ходил на работу. В-третьих, предавался во все оставшееся время анархии тела во всех ее безумствах. Он был счастлив.
Когда все книги были расставлены по полкам, Эдик с удивлением заметил, что всю неделю носит одну и ту же рубашку, и одни и те же завонявшие носки. Он понял, что элементарно голоден. Ему просто таки хотелось жрать. Кроме того, несколько пуговиц на рубашке и пиджаке отвалились, а брюки его не глажены. Он понял, почему на него стали коситься сослуживцы.
- Малышка, - сказал он Аллочке, - пришей мне пуговки и покорми своего мальчика чем-нибудь.
Аллочка сделала большие глаза и удивленно сказала:
- А разве ты не приготовишь обед? Я есть хочу.
- Что? - спросил удивленный Эдик. - Я жрать хочу, а ты ничего не приготовила?
- Я еще и готовить должна? - изумилась Аллочка. - И носки бы постирал, а то воняешь!
Они еще повыясняли, кто воняет, кто хочет жрать и кто вообще козел и лярва.
Вечером, Эдик поймал первый попавшийся самосвал, вдвоем с шофером побросал в кузов всю свою библиотеку с полками.
Аллочка стояла на крыльце особнячка и показывала беглецу язык, загадочно ухмыляясь. Рассерженный Эдик хлопнул дверцей и удалился в зарычавшем самосвале.
Он позвонил в знакомую дверь, и когда Люда открыла, рухнул ей на грудь, и, зарыдав, произнес: "Люда, я вернулся". Втроем с шофером они таскали на третий этаж книги и полки.
Потом он, наевшись до отвала, тихо спал, посапывая и вздыхая во сне, а Люда пришивала недостающие пуговицы, гладила брюки и стирала рубашки с носками.
Через несколько дней я встретил его на улице. Он шел, ничего не видя перед собой, пальто его было распахнуто, зимний ветер баловался шарфом. Глаза его были почти безумны.
Он схватил меня за грудки, и, брызгая слюной, заорал:
- Какая низость!
Он стал трясти меня, выкрикивая:
- Какая мерзость и гадость! Какая подлость!
Придерживая готовую свалиться с моей головы шапку, я поклялся, что ни сном, ни духом не имею к Аллочке никакого отношения.
Он не слушал и продолжал орать, привлекая внимания прохожих:
- Я этого так не оставлю!
Я думаю, что если бы у него под рукой была шпага, на худой конец, какой-нибудь пулемет, он бы в этот момент прикончил меня, не задумываясь.
Наконец, я смог добиться от него более или менее связных речей.
- Что она сделала! - он едва не рыдал. - Ты представляешь? Она забрала у меня из каждого собрания сочинений по одному тому! И теперь не отдает! Какая низкая, какая гадкая, какая мерзкая подлость!
"Ах, эти женщины, - подумал я. - Ударить мужика ниже пояса. В его самое уязвимое место. Да, ребята, месть отвергнутой женщины может быть, поистине, страшной".
А виновата во всем эта змея - Томка Кента. Какого такого она познакомила Эдика с Аллочкой, когда это мы с Аллочкой предавались разным анархиям второй год. Но у меня хватило ума не перевозить к Аллочке свою библиотеку.