Трамвай был пуст наполовину. Вернее сначала он был, как обычно, битком. Пьяный подросток рядом со мной всё клевал носом в шинель чистенького майора и вдруг, когда вагон резко дёрнуло, блеванул военному прямо на погон. Майор взбесился просто. Может, он за дежурство ехал, куда ему теперь с этой блевотиной на плече. Он выкинул подростка на улицу на первой же остановке и стал ожесточённо, я видел, избивать его ногами в начищенных до блеска сапогах.
Итак, народ в трамвае по мере движения в сторону конечной потихоньку рассосался, стало просторнее, и тут я увидел его. Он сидел на отдельном сидении рядом с выходом. Спал как убитый, рожа почерневшая намертво от бухалова, губы синие, как у негра. Голова откинута назад, ноги широко растопырены, а в руках крепко-накрепко зажат красный паспорт гражданина СССР.
Что на меня нашло, не знаю. Захотелось вдруг помочь человеку. Ведь так проспит всё на свете: и остановку свою и всё остальное. Да и паспорт потеряет. Хотел даже вырвать документ у него из рук, переложить в карман его потертой куртки. Куда там. Зажат мертвой хваткой. Сумел только прочитать имя несчастного пассажира на пальцах - Слава.
Вот, оказывается, как тебя зовут, бедолага. "Очнись, Слава!' стал я будить человека, Тормошил его, всё более повышая голос, хлопал ладонями по щекам, чёрным, как гуталин. Пустое дело. Мужик ноль эмоций. Губы плотно сжаты, глаза зажмурены. Я стал бить его сильнее: проснись же, чёрт. Скажи хоть, куда едешь. Нет, бесполезно. И почему, удивляюсь, стало мне до Славки этого дело? Своих, что ли, забот мало. Теперь ведь при такой жизни каждый озабочен только своим, не так ли? На хер ему ближний. А я начал проявлять сострадание. Тоже ещё апостол. Вот остальные люди в трамвае, ведь им совершенно безразлична судьба бедолаги: куда он, кто, откуда и зачем. Все правильно. Безмолвствует народ, угнетённый своими тягостными размышлениями на тему как бы выжить. У всякого свои проблемы: кого сократили, кого просто выгнали, кто сам ушёл из-за мизера зарплаты. Одни спились, другие заболели, третьи просто охуели, если откровенно. Сидели граждане как пришибленные, довольные уже тем, что не надо стоять всю дорогу. Только две пожилые тётки оживлённо болтали, придумывая казнь Ельцыну: то ли расстрелять, то ли повесить. Ясно одно - лишь физическое устранение может спасти Россию от этой мафии.
"Проснешься же ты или нет, чёрт?" - я всё хлопал и хлопал Славу по щекам и злился на идиота. Ну, жалко ведь придурка.
Разве можно так в наше трудное время. Кругом же грабят, убивает, насилуют. "Очнись, гад, "- и а уже по-настоящему врезал по синим-синим губам. Бедняга трахнулся балдой о стенку, но не пришёл в себя.
Тут на одной остановке, как сейчас помню возле детского садика, где во дворике две интересные фигурки: мальчик в бескозырке и с топориком в руке и два мишки, один из которых отсасывает у другого - как раз на этом самом месте нагрянули контролёры. Три здоровых лба в чёрных дублёнках. Резко проверили талоны и прижали в итоге одну бабенку, которая хотела проехать на халяву. Та начала кричать было, что нет у неё денег на штраф, откуда, если не работает уже два года. "Молчи, психопатка!" заткнули её контролёры. Резко изолировали гражданку от других пассажиров, кинули на сиденье. Дали по голове. "Поедешь с нами, сука, там заплатишь! "
Я несколько отвлекся этим примечательным эпизодом нашего непонятного времени, а потом снова занялся Славой.
"Проснись же, дурак, хуже будет", - кричал я ему в уши и уже зверски избивал мудака. По башке, и ногами куда попало. Оторвал в конце концов болтающуюся и так ручку кресла и стал наносить удар за ударом по чёрной как противень роже.
"Слава!" - орал я уже охрипшим голосом, "Я ж тебе добра желаю, земляк, пойми, пожалуйста, правильно. Ведь попадёшь в историю, сейчас столько случаев, сам знаешь. Просыпайся лучше, морда противная, ну я прошу тебя как родного, очнись, падла, а то хуже будет... Эх, что ж ты над собой творишь, бродяга?"
Слава мой был весь в крови от моих мощных ударов железною палкой, но не моргнул даже ни разу и не произнёс ни единого слова. Что слово -- ни стона я от него не услышал. Ни одного звука вообще. Вот же сука! Мразь! Дебил! Хуже - животное просто. Уёбище. То, что он вообще никак не реагировал, меня больше всего бесило. Ну, хоть бы промычал что-нибудь невнятное. Было б по-людски. Так нет - глушняк полный.
"На попробуй его, брат, этой вещью, "сунул мне отвертку вошедший в вагон работяга, сразу же врубившийся в ситуацию.
"Спасибо, друг, "- поблагодарил я сердечно человека и стал от души ковырять Славу. И в шею, и в щёки, и в глаза, пытаясь хоть приоткрыть их - куда там. Просто идол какой-то каменный.
Еще раз страшным ударом трахнул его ручкою от сиденья по дурной башке и пробил её на хер. Опять и опять прошёлся по тупым мозгам мерзкого подонка. Если не соображает, сволочь, что для его же пользы. Он был как бревно. Хуже. Как труп. Но краснокожий паспорт гражданина СССР - геройски зажат насмерть в мозолистых руках моего Славы.
Кто ты? Откуда? Куда и зачем? Так и не дал ответа.
СНЫ И РЕАЛЬНОСТЬ
Мне снился страшный сон, будто я изнасиловал пятилетнюю дочку, потом схватил ружьё - застрелил жену и тещю, после чего выскочил на улицу полуодетый и открыл огонь наобум по прохожим, покрыл тротуар трупами...
Резко проснулся, как будто мне сильно дали в печень. Сердце колотилось по страшной силе. Я весь в поту. Испугался ужас. Потом припомнил, что никакой семьи у меня на самом деле нет, и несколько успокоился. Выкурил косяк, пошёл во двор. А там ребята вовсю гуляют--орут песни, стреляют из пистолетов. Я популярен в своём дворе. Меня приглашают в тёплый подвал, угощают самогоном с циклодолом. Я блаженно отключаюсь и начисто забываю обо всём на свете.
Долго после этого запоя отлёживался у своей знакомой Зиночки Поганкиной. Она отпаивала меня настойкой Омской и городила всякий вздор. Баба была явно сумасшедшая. Я знал про неё практически всё. Она мне сама рассказывала, как однажды укусила своего мужа на почве ревности. Рана у него потом долго не заживала, гноилась. А однажды ей сказали, что он пошёл в гости к одной женщине. Зиночка убежала с работы, всё бросила, и подожгла дом этой твари, с которой спутался её мужик. Они там только - только за стол сели, перед тем, как заняться любовью. В этот раз муж зиночкин не сгорел, каким-то чудом спасся из пламени, но она всё равно его подстерегла. На каком-то празднике он пригласил на танец одну баба, а Зиночка тотчас схватила со стола порядочный нож и одним ударом прямо в сердце убила его наповал.
Кстати, её судили, но оправдали.
Вышел я от Поганкиной и снова в подвал. Там тепло, накурено, шумно, людно. Опять в ход идут колёса, ширево, косяки. Самогон...Короче, в итоге отключился. Просыпаюсь - рядом ни души. Темно и пусто. И, что самое страшное, не могу найти выхода. Долго лазил по грязному лабиринту, пока не нашёл решение: вылез в такую узкую щель, в какую нормальному человеку никак не пролезть. Аж жутко стало, когда на следующий день пришёл глянуть, куда я лез.
А тут нужно было срочно ехать в провинцию. И там, представляете, в первый же вечер встречаю в гостинице, по которой гуляю от не фиг делать, старую свою знакомую: учились вместе в школе. Она такая солидная дама стала. Учёная, богатая, хорошо прикинутая. Говорит, что часто ездит за границу, волокёт в искусстве, пишет диссертацию. Попытался её обнять по старой памяти -- не даётся, сучка.
Тогда предложил ей выпить за встречу. Специально купил бутылку хорошего вина. Она согласилась, и пока выпивали, всё рассказывала мне про заграничные города, галереи, концерты и прочее в таком же духе, А я незаметно подсыпал ей в фужер конского возбудителя. Что потом было...Прямо сказка. Сама разделась и как бешеная набросилась на меня. Чуть не затрахала до смерти. Я уж и не рад был своей затее. Еле-еле выкинул бабу из своего номера. А она потом всю ночь бродила по гостинице, как маньячка, и искала мужиков. В оконцовке попала на шабашников с Севера. Человек пять неслабых амбалов долбили её довольно долго, но и после этого она не удовлетворилась толком и хотела залезть в клетку к тигру из заезжего зверинца. Но тут её забрали в милицию.
Сам я тоже завёлся. Запьянствовал там в глуши. Ну и не жрёшь, понятное дело, когда киряешь не первые сутки. В конце концов, есть захотелось всё-таки. Такой аппетит прорезался, просто никаких сил не было терпеть. С голодухи вообще родную мать съешь, не так ли? Есть такая версия, что человек стал разумным благодаря людоедству. Разум и речь, якобы, появились от страха быть съеденным. Ещё бы, такой напряг. Тут запоёшь, не то что заговоришь.
Один мужик со мной пил. Довольно крутой тип. Пятнадцать трупов расчленил лично и спустил в унитаз. Исключительно женщин. Он исповедовал, кстати, одно поверье, переросшее у него в крепкое убеждение, что вино и водка очень полезны от радиации. Тогда она будто не берёт человека. Бухал поэтому, практически не просыхая, и мычал время от времени про человеческий фарш, зверски возбуждая мой аппетит. А девушка с ним - такая чистенькая, свеженькая, беленькая, скромная, симпатичная - поллитру выпивает и ни в одном глазу. В конечном счете, этот тип завёл разговор строго о пулемётах. Настаивал на том, что самый надёжный - это " Максим". Стреляет, мол, безотказно, пока вода не закипит. Бах-бах, и поле чистое. Красота.
Я не вытерпел, наконец, украл в магазине пачку пельменей и съел их вместе с коробкой прямо сырыми. Так мне жрать хотелось, поверьте. Начались, однако, вскорости острые боли в животе. Водки выпью - полегчает вроде. После - опять прихватывает. Умирать начал на полном серьёзе. Слава Богу, кто-то вызвал "скорую". Отвезли в больницу, Врач сказал, что ещё б несколько минут, и я б умер на хуй.
А Зиночка Поганкина, у которой отлёживался потом, выпила пару стаканов "Омской" и полезла на меня всей свое мощной массой. Со всеми там сиськами, ляжками и так далее. Как бы игнорируя, падла, начисто свежий шов, который мог разойтись в любую минуту. Она корова ещё та, эта безумная гражданка. Кстати, клитор в её жирном влагалище - основательном и спокойном, как сама хозяйка - начисто отсутствовал. Сколько я не искал - нету. Какое-то чудо природы. А, может, ей обрезание сделали в своё время, как это практикуется у некоторых народов Африки? Когда же я вставил ей, эта пиздюшка ещё и хлюпала, что меня окончательно расстроило, и я, чтобы отвлечься от мрачной темы, стал вспоминать одну великолепную жопу. О, это был уникальный экземпляр, товарищи! Такая, блядь, тонкая, подвижная, чувствительная, самостоятельная, добрая притом и весьма изящная, так чудесно играющая ягодицами, перекатывая их то вправо, то влево, поднимая. их резко вверх. Такая, короче, супер, что я не мог не назвать эту жопу самым настоящим, независимым, разумным, мыслящим существом.
-Американцы, слыхал ты, - говорила Поганкина, пыхтя и задыхаясь, - распространяют всякие болезни через свои гамбургеры, которые делают из толчёных насекомых. Я недавно жвачкой отравилась. Видишь, сыпь какая по всей морде?
Тут я, чтобы избавиться от смурной бабы хоть на время, сказал ей, что мне надо срочно позвонить. Подошёл к телефону и снял трубку.
-Алло, это фирма "УЮТ"? - спросил я. - Тут в газете объявление, что вы продаёте гильотинные ножницы. Это правда? А сколько стоят? Не фига! Но они же у вас б\у, не так ли? Ладно, приеду посмотреть.
-В Москве сейчас 400 тысяч иностранных рабочих, - продолжала городить жирная прыщавая Поганкина, - а у нас самих безработица. Мы для американцев типа рабы третьего сорта.
Я устал, наконец, от неё смертельно. Пошёл прогуляться по вечернему городу и в тёмном переулке повстречал молодого человека приятной наружности. Представилась возможность поговорить о чём-нибудь умном и интересном, после того, как он попросил у меня прикурить. Мы обменялись несколькими фразами, после чего он, дружественно и призывно улыбаясь, сказал:
-Любите играть хуем пока молоды.
И стал развивать эту тему: типа у него есть друг, которого он часто трахает в рот и тот так классно заглатывает, лучше, чем любая женщина.
Кстати, представьте, друзья, я однажды предложил этой дуре Поганкиной взять у меня в рот. Другая сочла б за честь, а эта кобыла заявляет мне, что она не дурно воспитана.
На всю жизнь запомнил при этом её холодные-холодные глаза и презрительную улыбку. Никогда не забуду это зверски тупое выражение лица.
От этого взгляда, не иначе, мне приснился страшный сон, будто меня забирают в милицию вместе с чеченским генералом Дудаевым. Причём его вскоре отпускают, а меня сажают в камеру. Проснулся среди ночи весь в поту. Мотор скакал, как бешеный.
А этот молодой человек, что повстречался мне в тёмном переулке (на роже у парня написано: хочу трах, хочу сосать), он был так хорошо одет, товарищи дорогие, что я просто не мог не дать ему по голове кирпичом, а после снять с него весь модный прикид и пойти гулять дальше.
НОВЫЙ ГОД
Наконец наступил Новый год. Оксана Склянкина пригласила меня в гости, чтобы познакомить с родителями. Я очень волновался, даже заикаться слегка начал.
В углу у них стояла елка, обозначая праздник, а перед ней на полу сидела Оксанка, вся нарядная, словно игрушка из универмага.
"Ну, ты в порядке, слушай", - сказал я ей, не смея и подумать, чтоб присесть рядом. Рыжие волосы ее и решительный пробор отразились в зеркале, а за окном капало и капало.
"Какой нынче Новый год без оттепели", - мрачновато заметил ее папаша, сидя с газеткой в кресле, дымя папироской "Беломор". Он был чистокровный русский, спод Ярославля сам, и курил исключительно этот сорт папирос, ну, в крайнем случае "Север".
"Нет, раньше был порядок, которого теперь нету", - продолжал водитель грузовика, "при Сталине я имею в виду".
Я признаться, не знал, то ли присоединиться к Оксане и украшать елку, то ли пройти на кухню, где уже наливали всем по стопке.
"Ты чего такой робкий, парень?" - окликнула меня ихняя бабка, и я, как был в фуфайке и без шапки, взял в руки стакан, налитый с краями. Опрокинул, и вмиг меня покинула нечистая сила. Хорошо стало, радостно. Но и досадно немного на Оксанку: она обещала мне наслаждение наедине, а тут целый цыганский табор народу, не считая младшего братишки, идиота сопливого. И никуда от них не денешься.
Когда опьянел наглухо, я ей все, что думал, высказал с глазу на глаз, при суровом взгляде одного Деда-мороза огромного.
"Тихо ты", - прошептала она, наряженная, вся разодетая, наглаженная, - "как напьются все, пойдем с тобой к Варьке. Знаешь буфетчицу при станции?"
Ладно, поставили стол в центре комнаты, разложили мандарины, сало, наложили картошки горячей с консервами в томате. Налили всем по "грибатому" стакану "белой", а бате как ветерану дали большую алюминиевую кружку. Он рад, кричит "Виват!", пьет за великого полководца. Я все барак свой вспоминал почему-то и погасшую или нет перед моим уходом печку, поломанную накануне в пьяной драке лавку, да рассыпанную по всему полу редьку. Дикость какая-то в голову лезла. Честное слово.
Оксана, казалось, про одно только думала в такую чудесную ночь и чуть не рыдала от рвущих душу предчувствий.
"Смотри, - сколько раз повторяла, почти не закусывая, - если только обманешь меня, получишь так по кочерыжке, потом всю жизнь арбузными семечками плеваться будешь".
Я гладил ее по затылку, успокаивая.
Наконец встали из-за стола. Включил музыку. Раздали маски. Мне досталась комиссара с усами, а папаше - кулака с обрезом. Оксанка получила собачью, братишка ее, дегенерат сопливый, лисичку. Бабка ихняя с нами играть не стала, греясь на печке, да считая вполголоса годы, что провела в заточении - за язык свой поганый, понятное дело. Бормотала про какую-то нечисть. А что до мамаши, то она с утра лежала пьяная в хлам в чулане, и неизвестно было никому, когда она проснется и попросит опохмелиться.
В общем, граждане, надели мы маски на свои лица и стали друг другу классово чужды. Собака гналась за лисицей, и, загнав ее куда-то за кулисы, стала рвать на части. Я ж, охотник до развлечений, выхватил маузер и стал стрелять по люстре для пущего шика, попадая постоянно почему-то в желтый абажур. Батька палил из обреза, как ошалелый, без остановки и всякого толка, пока не попал в старушку на печке, которая перевернулась в воздухе три раза и растянулась пластом на полу, поломав семо собой хрупкие кости. Тогда я, рассвирепев на мироеда, не целясь, одним метким выстрелом почти в упор, выбил ему все мозги. Шоферюга, не успев матюгнуться в последний раз, свалился прямо на разобранную кровать и больше не дрыбался. А от Оксанкиного неразумного братишки остались лишь клочки по закоулочкам. Только попугай Кеша, синий и вредный, болтался в клетке, как полоумный. Единственный свидетель этих странных событий. Он баловался окурком "Беломорины", считая себя заядлым курякой и ябедником.
"Теперь вас посадят обоих", - крикнул он на всю комнату и поднес нам по стакану водки.
Мы выпили, не чокаясь, как и положено, когда пьют за покойников. Склянкина включила радиоприемник на всю громкость: било полночь. Мы поцеловались. Пошли танцевать вальс. Мы кружились и хохотали, как выздоравливающие больные, сжимая друг друга в жарких объятиях. Подобно двум туберкулезникам, которых вот-вот выпишут из диспансера.
Ее белое платье шуршало, а одной рукой она уже залезла мне за ворот рубашки.
"Ну зачем тебе этот хомут?" - спрашивал ее я, страшно волнуясь, имея в виду свадьбу, этот предрассудок темных людей, на котором она почему-то настаивала.
"Чтобы не было в сердце раны после очередного свидания без штампа в паспорте".
И захохотала, как безумная, а после нахмурилась. На меня уставилась.
"Помни, что я сказала", - прошептала тихо и хрипло, и неожиданно сорвала с головы парик.
"Господи!" - только и воскликнул я, неверующий, увидев абсолютно голый череп, на котором были нарисованы две черные кости и стояли три кроваво-красные русские буквы..
В это время очнулась ее мамка в чулане и простонала голосом убитой бабки: "Ты что ль там, Оксана?"
"Я", - отвечала лихая девка.
"А с кем это ты, дочка?"
"Д а с Варькой, соседкой, спи ты на хер".
Я взял тогда Оксану Склянкину в охапку и понес на койку. Споткнулся о мертвую старуху, скинул на пол твердого, как гвоздь, батю. Она билась в моих объятиях и материлась, и проклинала погоду, что не позволяла нам пойти погулять по ночному поселку, покататься с ледяных горок, целоваться на морозе, который розовит щеки, а потом радостными вернуться домой под самое утро... И только синий попка, во всем бараке, может быть, трезвый, вменяемый, пожелал нам спокойной ночи, когда мы устали от ласк и присели на краешек койки выпить водки, выкурить по папироске.
ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ
Это был длинноногий, сутуловатый, остроносый, хищноватый на вид средних лет мужчина, одетый в обязательную кирзу и фуфайку. С рюкзачком за плечами. Там хлебушек, который возил регулярно из города в свою родную деревню Кощино, чтоб кормить скотину.
Ходил быстро, руками махал энергично, говорил охотно. Не матерился. Не курил, почти не пил. Из рассказов его на станции становилось ясно, что мужик он положительный и справный. Хороший хозяин, чуть ли не мастер на все руки. Косу набить, забить борова. По плотницкому делу все мог, да и по столярному. Землю знал, как свои пять пальцев. Умел обращаться с домашними животными. А больше всего на свете любил порядок.
"Вот случай вам для примера, - говорил он двум старушкам, пока ждали дизель, - щас этих грабителей развелось, страшное дело. И вот идут раз парень с девушкой, гуляют вечером, а навстречу им двое - мол, снимайте одежду. Ага. Только у мальца оказалась с собой рация. Понятно? Он и сообщает быстренько в милицию. Те говорят ему: задержи бандитов минут на десять, мы подъедем. Ну, он отвлекает негодяев разговором. Тут, бац, машина подъезжает. Грабители ходу эти, а милиционеры по им с пистолетов: бах-бах. Одного положили наповал прямо, другого тяжело ранили. Умер, гад, в больнице. Только так и надо с ними, подлецами, бабаньки, обнаглели ж, твари, вконец".
Старушки вздыхали, охали, поддакивали, вздыхали. Припомнили сами поучительный случай про школьницу, которую раздели намедни среди бела дня чуть ли не в центре города. Сняли куртку, свитер, джинсы, кроссовки. Не говоря о часах, украшениях и прочей ерунде. Пустили домой голую.
Или вот еще спекулянты эти на базаре надоели всем, возмущались старушки. Пусть бы свое продавали - огурчики там, помидорчики, яички - никто б им слова не сказал, так яны ж по деревням ездят, скупают все дешевле, а продают в три раза дороже.
"Вооружаться надо, вот что, и наводить порядок, - рекомендовал Положительный, - громить их, зверей".
"Я тут как-то пошел к одному - стоит такой молодой, здоровый, красная морда. Пахать бы такому в деревне, а он, слышь, жевательной резинкой торгует, сволочь. Я ему и говорю: вот запихать бы тебе эту жвачку в твою глотку, падла, в пасть прямо, весь твой поганый ящик, чтоб ты навек подавился этой дрянью. Или вот еще пьяницы обнаглели вконец, гады. Например, Чик, хамлеев сын. Ну, каждый вечер пьяный ко мне лезет и лезет в хату. Я ему говорю: нет у меня ничего, что ты сюда ходишь? А он не понимает, скотина, все прет и прет в наглую. Ну, я его предупредил раз и два, мол, придешь еще - сильно пожалеешь. Не понимает человек. Хоть бы что. Налил бельмы и обратно лезет. Тогда беру я лом и по горбу ему - хряп, он - брык с копыт. Готов. Переломал негодяю хребтину".
Старые поддакивали: правда, спьянствовались, засИдились, сблюдовались, теперь зубами об стенку. Одобряли действия Положительного. Чик, Хамлеев сын, им самим надоел впритык.
"И представляете, бабаньки, как померла моя женка, Настя, он, пьяная морда, на поминки приперся. Ну не хам ли? Беру это я оглоблю - как дал ему - он у меня с крыльца так и загремел вместе с костылями, паразит. А матка его, Дуня, тоже, ох, стерва. Вы ж ее прекрасно знаете. Вот слушайте. Сплю это я однажды на сеновале с собакой моим Жуком и чую, он чего-то забеспокоился. Я выглянул - вижу, Дуня с мешком крадется к моей поленнице дров. Вороват, значит. Ах, думаю, тварюга! Беру палку (это в четыре часа утра, учтите), подхожу незаметно сзади - как дал ей, падле, по голове изо всех сил. Она - брык и валяется. Днем встречаю ее - за голову держится. Спрашиваю: что ты, Дуня? Отвечает: это я шла за водой к колодцу, поскользнулась, упала и ушиблась. Не поскользнулась ты, объясняю ей, а моей палки попробовала. Еще будешь дрова у меня таскать, не так получишь.
И что вы думаете, бабаньки? Не прошло и недели, обратно сплю это я с моим собаком Жуком на сеновале и чую, что он тревожится. Вылазию - так и есть. Снова Дуня крадется с мешком к моей поленнице. Думает поживиться. Но у меня там уже хитрая вещь от воров придумана была. Называется "Насторожка". Только дернешь одно полено - на тебя сразу несколько дровин падает. Дуня дернула, тут на нее и посыпалось. Лежит, встать не может. Много ль ей надо в 78 лет, а?
В общем, валяется она, а я иду мимо, когда уже давно рассвело. Спрашиваю: что ты здесь отдыхаешь, Дуня? Та мне: да вот шла, милый, за водой в колодец, поскользнулась, упала, встать не могу, подсоби, мол.
Эх, говорю, Дуня, не к колодцу ты шла. За водой ночью с мешком не ходят. И не поскользнулась ты, а дровы из моей поленницы воровать полезла и получила за это по голове. Попробовала мой "Насторожки". Смотри, еще раз сунешься, хуже будет.
И что вы думаете, бабаньки? Послушалась она меня? Куда там. Сплю я это с Жуком на сеновале и чую, собака мой неспокойный стал. Выхожу, а Дуня возле моих дров опять со своим мешком драным. Думает поживиться. Чик же, хамлеев сын, за пьянкой не может снабдить матку дровами. Идиот! У меня ж на этот случай сильное средство приготовлено было. Называется "Давилка". Только Дуня одно поленнице дернула - вся поленница, как есть на старую так и рухнула. Придавило, конечно, ворюгу насмерть. А пусть не лезет. Урок ей и подобным тварям".
Старушки слушали Положительного, охали, ахали, вздыхали. Не знали, что и сказать по такому случаю. С дровами у всех них было не очень.
"А есть еще штука одна, тоже очень замечательная, - сообщал Положительный напоследок, когда грязно-красный дизель уже приближался к станции, - меня один мужик из Сибири научил, у нас тут до такого еще не доперли. Называется "Дробилка". Ставится возле хлева и бьет исключительно по ногам. Я однажды трех цыганов-скотокрадов ею разом уложил. Так и рухнули, только сунулись, волки противные. Раздробил чертям нерусским все кости. Вызвал милицию. Они приехали и взяли их прямо тепленькими за жопу, - заканчивал положительный мужик свои нравоучительные истории.
***
А вскоре Положительный вообще прославился. О нем даже в газете написали и сообщили по радио. Он что сделал? Когда воры и всякая сволочь совсем обнаглели в связи с разрухой, голодом, бесхозяйственностью, обнищанием масс, беззаконием, параличом власти, резким подорожанием продуктов питания, он заминировал свой огород, и, когда однажды два негодяя полезли воровать у него картошку да лук с морковкой, рвануло там, что от ублюдков остались лишь жалкие клочки.
Конец
КОЛБАСА АПЕЛЬСИНОВАЯ, ОСТАНОВКА НЕВНИМАТЕЛЬНАЯ
Гена Храповицкий живет в той же деревне, где и я. Дочка купила ему здесь старенький домик лет пять-шесть назад. "Жить с ним совершенно невозможно стало", - жаловалась мне эта ничего себе бабенка лет тридцати. - "Да и тесно у нас с мужем, одна комната в общаге, а тут еще велосипед украли спортивный...я отца подозреваю, больше некого". "Муж дочкин мне, кстати, не нравится", говорит Гена, когда выпиваем у него в хате, приютившейся сбоку в ямке возле пруда, где не только опасные немецкие мины, но и толстые караси, которых, говорят, едали в охотку со сметаной еще польские паны, прежние владельцы этих красивых мест, - "неа, не нравится ни грамма",- корчит он гримасу отвращения на своей морщинистой, щетинистой, пожелтевшей роже, - "не пьет, не курит. Я ему говорю: слушай что, Михалыч, не интересный ты человек, с тобой и поговорить не о чем. Смеется только в ответ хитрожопый черт. Сам не пьет, а самогон гонит и мне же другой раз продает в три дорога. Разве справедливо?
Храповицкий или дачник, как его называют местные, потому что он нигде не работает, а только ворует - рожь, картошку, пшеницу, яблоки, курей, удобрения...вообще что все, плохо положено, мечтает, признается мне по пьяни, "ковырнуть" деревенский магазин, "лавку", когда туда привезут побольше водки. "Надо только время выждать и подгадать хорошенько, чтоб не прогореть",- шепчет он мне и подмигивает, и делает таинственные знаки двумя оставшимися пальцами на правой руке, будто кажет козу. "Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная",- поясняет и смеется до кашля, играя во всю морщинами и колючей жесткой щетиной.
А насмеявшись вдоволь, переходит вдруг непонятно с какой стати на язык глухонемых. Долго на руках чего-то доказывает, пытаясь объяснить мне, видимо, какую-то правду.
Я не понимаю, мне все осточертело, по херу. Я жду, откровенно говоря, конца света, который по всем признакам вот-вот наступит.
А Гена-дачник вдруг спрашивает меня на чисто русском.
"Вот, слушай что, ты мужик вроде нормальный, а зачем билет берешь в электричке?" Он, мол, не раз это за мной замечал.
Я слегка опешил неожиданным вопросом. Сбит несколько с толку. Причем тут это? Речь-то не о том. Пытаюсь оправдаться, однако, говорю, что иногда только, в исключительных случаях, когда это грозит штрафом.
Храповицкий меня стыдит, отчитывает.
"Брось ты это грязное дело совсем", - говорит он и резко опускает вниз свои два пальца.
"Смотри, видишь топор",- опять меняет дачник тему и показывает в дальний угол. Там действительно что-то виднеется.
"Ну, вижу", - говорю я, допивая резко стакан "соку". Гена гонит из яблок с добавлением хлеба и помета. Получается довольно крепкая зараза.
"Я им иногда играюсь". Тут он хватает колун, начинает бить им себя в грудь, потом по плечам ,по спине, выкрикивая при этом что-то непонятное, но явно угрожающее, подкидывает топор в воздух, ловко ловит его на голову, идет плясать в присядку, жонглируя топориком прямо замечательно; садится, наконец, на жопу и передвигается, таким образом, до печки и обратно, словно смазанный скипидаром. Потом валится на пол и на бок, обнимает топор, поглаживает его, бормочет что-то ласковое, как бы это женщины.
***
"Однажды" , - рассказывает Гена Храповицкий, дачник, намолчавшись вдоволь и непонятно к кому обращаясь- то ли ко мне, наливающему себе еще "соку" из трехлитровой банки, то ли к любимому топору: "однажды, слухай что, покупал я на вокзале водку, но какую-то левую, без этикетки и на пробке ничего не написано. Продавал мне старик ушлый гад хитромордый. Он меня предупреждает сразу:"гляди, мужик, водка эта опасная, непонятная, можешь выпить и не выжить".
Я один черт купил. Думаю: а, ебись оно все на хуй!
Гена-дачник улыбается тут, подмигивает мне ли, невидимому старику или верному любимому топору.
"Купил я, блядь, все-таки эту опасно-непонятную водяру возле вокзала и сразу же пошел под переходку через пути, чтоб выпить заразу в темном месте. Мне что, рисковать не в первый раз: я и "бло" это пил, синьку для мойки окон. Помню, было у нас четыре пузырька на троих. Один мужик как вмазал - сразу крякнул, подох то есть. Второй заснул моментально. Просыпается: я смотрю на него - он красный весь, как советский флаг. Говорю ему: вот тебе пузырек, земляк, на пей, может, побелеешь. И точно. Выпил он и стал белый, как смерть. Эту синьку, между прочим, уметь пить надо. Обязательно с солью или там с камсой. Что-то очень соленое должно быть непременно, а иначе опасно. Плохо будет. Ладно, стою я с этой левой водкой возле вагона, открываю бутылку. Вдруг вижу, появляется из темноты этот самый старый черт, который мне эту левую водяру продал. Я ему сразу: хочешь, батя, на выпей. Не жалко ведь. А он - хитрый жук тертый, ушлый. Отвечает: давай ты первый, мужик, а я после тебя тяпну, если не сдохнешь сам, значит все в порядке, пить можно, тогда и я попробую, что за гадость, даже интересно.
Я думаю:а ебись оно все в рот! И только хотел вмазать из горла прямо, как появляется из вагона проводница и ко мне обращается: эй, мужик, ты когда выпьешь, не вздумай здесь поссать, а то вы, мужики, любите, я знаю, как выпьете сразу вас ссать тянет обязательно.
Я обиделся, конечно, на нее. Ну что ты, кричу ей, женщина! Обижаешь. Храповицкий не такой. Да никогда в жизни!
И выпил этот опасный напиток. Смотрю, ничего нормально хорошо проскочила зараза. Сам живой, вроде. Захорошел даже капитально на старые дрожжи. Все, прижилась, падла, как надо. Никаких последствий. Даю бате, мол, пей отец, все путем, там грамм пятьдесят тебе как раз осталось.
Отдал я ему бутылку, а сам дальше пошел. Иду-иду. Вдруг слышу крики прямо душераздирающие в районе трамвайного парка на улице Желябова. А там темень страшная, ничего в упор не видно. Что такое?
Непонятно. Но орет явно женщина очень истерически. Подбегаю это я на крик дикий и вижу между трамвайными рельсами какую-то черную рожу. Ну, я сперва думал, почернел человек от бухалова, такое у нас бывает. Присмотрелся после: нет, вижу настоящий натуральный негр из Африки. И тянет у нашей бабы из рук сумочку. Та визжит просто оглушительно. Тут я подлетаю. Как дал ему в торец, он рухнул прямо плашмя, а туфли с ног слетели, когда падал. Женщина сразу куда-то исчезла, я смотрю, никого нет поблизости. Беру тогда эти негритянские шкары, постукал их один об другой, сбил грязь и сразу ходу оттуда.
Иду себе дальше. Я не знал, что дежурная в будке все это дело видела, как я негра отоваривал, и вызвала уже милицию. Тут они как раз подъезжают на "козле". Хопа - грузят негра-безсознания и меня прицепом. Мол, там в ментовке разберутся. По дороге интересуются мусора: ты в какой части служил, земляк, что так четко его вырубил?
Я им отвечаю, что нигде я не служил, отвяжитесь, менты.
Они не верят. Рассказывай, мол, да что б такого здорового мужчину с ног свалить надо специальные приемы знать как минимум.
Я им говорю, что ничего подобного, просто есть одна такая точка, куда надо бить, вот и вся хитрость. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
* * *
Привезли меня, слушай что, в ментовку. Там майор меня встречает мне знакомый. Спрашивает: Храповицкий, ты что ли?
Говорю, что я, конечно, сто пудов.
А почему, интересуюсь, у тебя губы синие? И протягивает мне зеркало. Я смотрю: действительно, посинели очень и вспоминаю, что пил недавно какую-то отраву, закусывал камсой, чтоб не крякнуть.
Опять какую-нибудь дрянь пил, Храповицкий? - спрашивает майор.
Я соглашаюсь, крыть нечем, придется отвечать.
А зачем негра избил? - продолжает майор. Он же без сознания.
И когда придет в себя неизвестно. Врачи борются за его жизнь. Вот так, Храповицкий.
Тут я стал рассказывать, как все было на самом деле и доказывать, что этот черный гражданин у женщины сумочку вырывал, она, мол, орало дико, страшно, истерически, и я пришел на помощь. Менты мне не верят. Где эта женщина, никто ее не видел, а вырубленный негр имеется в наличии.
Да на хер он мне упал, ваш негр, менты, говорю им, отвяжитесь вы от человека. Вот же блядь какая колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
Майор этот мой знакомый говорит: да, не повезло тебе, Храповицкий, был бы это наш человек какой-нибудь, мы б тебя отпустили, но как то есть иностранец, получишь ты свои пять лет сто пудов и к бабке не ходи.
Ну, слухай, что дальше. Поехал я, конечно, в зону. Отсидел там достаточно, а когда только три месяца оставалось, переводят меня на химию. Там у них такая комната была--вроде, штрафная. То есть, если у тебя будет три нарушения --пошел обратно в зону. Это называлось возвратка.
В комнате кровати стояли застеленные, тумбочки - в них вермишель, сахар, чай - но брать нельзя. На вешалке фуфайки весят, рубашки хорошие--не дай бог тронешь.
Я спрашиваю тогда у дежурного мента: где ж ребята?
Отвечает, что все пошли на возвратку. Не выдержали.
Ладно, живу я так день-другой. Третий. Удивляюсь. Вдруг - что на меня нашло. Прошелся по карманам тех фуфаек. Тут меня дежурный мент и засек. Ага. Одно нарушение есть.
Ничего, живу дальше. А жрать-то хочется. Терпел-терпел да и прошелся по тумбочкам .Вермишель эту, чай, хлеб, сахар - все забрал и захавал. Ну и обратно накрыл меня мент дежурный как закон подлости. Второй штраф значит. А тут еще
Как на грех приводят одного парня, здоровый такой лоб. Литовец. Он сразу, ни слова не говоря, берет на вешалке новую рубашку, надевает на себя и начинает ходить по комнате. Туда-сюда, туда-сюда. Я удивился сначала. Потом предупреждаю его: слушай, парень, лучше положь вещь, ведь не твоя же, ребята на возвратку пошли, а ты зачем не свое берешь?
Литовец ноль внимания на мои слова. Туда-сюда, туда-сюда. Так и мелькает.
Тогда я не выдержал. Подлетаю - как дал ему в одну точку. Он брык с копыт и готов. Валяется плашмя. Я налетел сверху, злости накопилось на негодяя много, и в грудь его ногами - хрясь. Изо всех сил. Тот - кхи так и затих.
И тут, конечно, опять этот мент дежурный вылетает. Змей поганый. Врывается в комнату, кричит: все, Храповицкий, три нарушения у тебя есть, пошел ты опять в зону на возвратку. И тащит меня к майору. Тот говорит: эх, Храповицкий, хороший ты мужик, жалко мне тебя. Ведь три месяца всего оставалось. А теперь обратно поехал ты в зону. Ну ладно, слушай что, дам я тебе совет. Ты сейчас пиши заявление, что ты хронический алкоголик, и иди ко врачу. Тебя тогда должны в дурдом отправить на лечение. Полежишь там до конца срока, отдохнешь. Понял?
А как же? Сто пудов. Я все написал как надо, отнес бумагу ко врачу, он мне направление выдал. И пошел я лечиться.
* * *
Прихожу я в дурдом, значит. Там врач мне говорит: слухай что, Храповицкий, будешь хорошо себя вести, от водки воздерживаться, мы тебя месяца три лечить будем, пока твой срок не кончится, а если запьешь, сразу выгоним и пойдешь ты на возвратку.
Я соглашаюсь, конечно, не нарушать режим. На хер нужно. В зону-то не охота.
Врач тогда говорит: давай раздевайся. Я разделся. Он мне делает укол просто зверский. Следом дает стакан водки выпить и подводит к зеркалу. И вот я вижу, что весь посинел сначала, а потом пошел пятнами по роже и всему телу и чувствую, что губы помертвели, стал я задыхаться.
Лепила мне объясняет: вот, Храповицкий, что с тобой будет, если начнешь пить опять. И - трах. Еще один укол делает. Начал я тут оживать потихоньку.
Да это все херня. Запугивают они нас, черти. Мне и антабус давали, чтоб вызвать отвращение к спиртному. Я его жрал пачками и никакого толка. Херня все это, говорю".
Гена-дачник прервал тут свой рассказ, стал на карачки, подкинул топорик к потолку, поймал его на бестолковку, закинул обратно в темный угол до поры до времени. Сел за стол и налил себе из банки
"соку".
Продолжил:
"Ну, слушай что дальше. Приходит, значит, санитарка с машинкой. Вот такая огромная тетка. Я думал, она мне яйца брить хотела, говорю ей: давай я сам, зачем тебе мои яйца держать?
А она: мне твои яйца на хуй не нужны, мне твоя борода нада.
А я, между прочим, на зоне отличную бороду себе отрастил под освобождение спецом, чтоб показаться в таком виде на воле. Большая была, красивая. Густая. Хотел произвести впечатление.
Нет, объясняю, бороду я тебе не дам.
Я сейчас как врежу, санитарка мне угрожает, ты у меня долго отдыхать будешь.
Но тут врач ей говорит, мол, отвяжись от человека, это не дурак, а от алкоголя у нас лечиться будет.
Та говорит, что так бы сразу и сказали, и повела меня мыться. А вода в душе прямо ледяная. Еле вытерпел. Дала мне переодеться в больничное и повела в палату, потому что специального отделения для алкашей у них не было.
Ну, вхожу. Дураки кто где. Одни под кроватью, другие на кровати, третьи просто на полу валяются. Кто бегает взад-вперед, кто на тумбочке отдыхает, кто на стенку лезет. Я вошел - они все на меня уставились, как на чудо. Я перед ними с этой бородой, будто индеец стою. Обступили со всех сторон. Глазеют. Вот-вот, кажется, накинутся и разорвут на части.
Думаю: ах, вы черти! Как топну на них ногой, как закричу нечленораздельно. Просто дико, истерически, оглушительно. Они мигом попрятались. Исчезли моментально, гады, как и не было их. Ни одного в упор не видно.
Непонятные вообще люди эти психи. Разговаривать с ними невозможно, сколько
раз пробовал, не получается. Не-а. Ты им одно, а они тебе что-то свое гонят, невразумительное. В столовой жрут или руками, или прямо из миски ртом. Ложек для них не существует. А один дурак там вообще не ходил в столовую, лазил в туалете, куда кидали окурки, доставал их из унитаза и хавал прямо на месте. Ох, санитары ж и пиздили его за это!
Мне сперва непривычно было в дурке, к тому ж дураки мои сигареты всю дорогу крали. На табуретку положу - обязательно спиздят, под подушку стал прятать - один черт своровывали. Спасу от них нет
Пошел ко врачу, говорю: нет, не могу больше с дураками жить, выписывайте меня, лучше опять в зону пойду. На возвратку.
И, правда, привык со временем, даже нравиться стало. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
Один дурак там часто хуй дрочил. Вот я его подучил: слушай что, друг,
как санитарка войдет, начинай дрочить - дам сигаретку.
Он согласился. И точно. Только она входит, он достает свою елду и начинает дрочить у стенки, прямо у этой здоровой тетки на виду.
Она рассвирепела и ко мне летит: признавайся, Храповицкий, ты научил?
Я отнекиваюсь, отвяжись, мол, кричу, на хер мне это надо. Храповицкий не такой. Ни боже мой. Она все равно пошла и настучала врачу.
Меня перестали на улицу выпускать. А до этого каждый день гулял.
И там, рядом с нашим отделением был корпус, где лежали бабы. Вот раз я иду, смотрю, в окошке девушка стоит. Ножки, фигурка, грудки, - все такое отличное. Орет в форточку: мужик, кинь сигаретку. Я кричу в ответ: а ты покажи. Она - полный вперед.
Показывает...ну там...я молчу.
Гена-дачник закрыл лицо руками и задумался. Задышал тяжеловато и замолчал минут на несколько. Потом взял себя в руки и продолжил.
"Кинул я ей сигаретку и думаю: как же мне туда проникнуть? Мужиков-то к бабам не пускают, а то там такое бы началось - гаси свет.
Думал-думал, ничего в голову так и не пришло. На окнах - то решетки. Кинул девушке еще три сигаретки и пошел дальше. А она после этого стекло разбила и осколком себе горло перерезала. Мгновенно просто насмерть. Санитары ничего не успели сделать. Это, наверное, студентка была. Они от большого ума и напряга на мозг часто с ума сходят.
* * *
Все ж месяц я там прожил в дурдоме, оставалось еще два последних. Не выдержал я, однако, заскучал. Подкупил санитара, послал его за водярой. Он притащил десять штук. Ну, я сам выпил и ребят угостил. Что там началось после этого--туши свет. Дураки все разделись абсолютно наголо, разнесли всю палату на хер. Все койки, тумбочки, табуретки разломали на кусочки. Они ж, психи, вообще неимоверно сильные. Громили все подряд. Санитарку эту здоровенную и зловредную, что надо мной постоянно измывалась, затащили в туалет и замочили там зверски, растерзали на части среди говна и вони. Рвались к бабам в соседний корпус, но тут ворвались санитары - целый полк, наверное, все амбалы, как на подбор, и зафиксировали нас простынями. Связали всех моментом и прекратили бунт. Это они могут, обучены. Ну и отпиздили, конечно, как же без этого у нас. Больно было страшно, но дураки, кажется, боли не чувствуют. По крайней мере, по ним не видно было. Дураки они вообще чудные люди. Один там был, слухай что, привел в ЗАГС козу на веревке. Говорит: зарегистрируйте меня с этой козой, хочу, чтобы она стала мне законной женой.
На следующий день после погрома меня выписали из дурдома. Отправили все-таки на возвратку. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная".
Закончил Гена свой рассказ и опять за топор, баловаться.
КОНЕЦ
.СКРИПАЧ О нем еще долго вспоминали в деревне Бухалово (кстати, бухать там было уже практически некому) и в смешном, как обрубок, грязно- синем дизеле, прозванном в народе "окурком", в котором Скрипач добирался до упомянутой деревеньки. Да вообще личность эта была известна на всей сашновской железнодорожной линии.
Его считали чудаком с большим, большим приветом, так как он имел обыкновение ходить по вагонам и играть на скрипке собственного изготовления всякие трогательные вещи, а пассажиры - в основном работяги - думали, что надо подавать милостыню, но, конечно же, не давали ни копейки в такое трудное время, когда цены растут катастрофически, дорожание это проклятое, и жизнь все ухудшается, никаких просветов. Тупо смотрели в окно пассажиры, где были то зеленые-зеленые, то золотые-золотые, то белые- белые, то все полинявшие, но всегда очень печальные поля.
А Скрипач, между прочим, вовсе и не мечтал получить что-то: он хотел только смягчать нравы, пробуждать добрые чувства, желал, что б труженики задумались о прекрасном, духовном, вечном.
О нем говорили, что он шибко ученый: три института закончил, учился даже в московском университете, из которого его выгнали в своё время за правду. Это было, когда в Москве еще обучались китайские студенты, Очень трудолюбивые, дисциплинированные ребята, экономившие буквально на всем и все лишнее отсылавшие на родину, помогая, таким образом, социалистическому государству. Вплоть до знаменитых событий, во время которых крестьяне с той стороны, оболваненные маоистской пропагандой и настроенные соответсвенно хунвейбинами, стали подходить к границе и садиться срать голыми жопами к нашей территории. Так они демонстрировали своё крайнее неуважение к бывшему старшему брату.
Но и наши не лишены были остроумия. Однажды, как только китаёзы начали свой гнусный ритуал, на нашей стороне поднялся ввысь огромный, сшитый из множества половых тряпок портрет председателя Мао. На том все и кончилось.
+++++++
- Хороший ты человек, Скрипач, но слишком добрый, мягкий, нельзя так в наше трудное время, - говорил музыканту дежурный по станции Самсон- небольшого роста мужичонка, довольно тощий и кривоногий, а если пьяный, то вообще похож на таракана.- Пропадёшь ведь и очень скоро, как пить дать, - предупреждал он Скрипача, ожидающего возвращения "окурка" с конечной станции пункта назначения - Сошно. Они оба сидели в дежурке перед печкой на старом МПСовском деревянном диване, над которым висела шкура самсоновой собаки. О её несчастной судьбе несколько позже.
А пока у Самсона самого были большие неприятности. Жена его, Любочка, вот уже вторую неделю как отсутствовала. Поехала за козой женщина в деревню Ероши, что на той же сошновской ветке, заняв у местного учителя - пенсионера, Ивана Васильевича, пятьсот рублей - да исчезла. Пожалел после педагог с большим стажем и горькими опытом жизни, что дал запойной - загульной бабе такие деньги в долг. А ведь прекрасно знал блядскую натуру бывшей ученицы, которая лет с двенадцати начала пропадать. Например, у солдат-стройбатовцев, что стояли тогда в деревне Болтово, добираясь туда к ним верхом на ворованном коне. Через эти непроходимые болота.
Служивые, кстати, что-то там долго рыли и наткнулись наконец на кости советского летчика и останки самолете. Разыскали даже родителей без вести пропавшего и похоронили его там же на месте с почестями. Сделали красивый памятник, к которому стали приходить пионеры по большим праздникам. Однако местные жители были обеспокоены, связывая с тех пор ухудшение жизни именно с этим прискорбным фактом. Дело в том, что они еще с самой войны держали это место в тайне. Когда сбитый немцами самолет вошел в землю на несколько метров, на поверхности оказалось столько керосина, что им надолго хватило освещать свои хаты в вечернюю пору: ведь с керосином в войну было худо. После этого они почитали пилота как бы за святого, совершая возле места его гибели нехитрые ритуалы - выпивали, плясали, пели частушки, иногда дрались.
- Понимаешь, Скрипач,- рассказывал Самсон, прилично захорошев после второго стакана самогона, не повеселев, впрочем, ни грамма, - у нее, Любочки, в Ерошах этих хахаль есть, я знаю прекрасно: такой противный старый чёрт без верхней губы и части черепа. Стоит нажать только слегка в этом месте на голову, где у него медная пластинка - конец ему без булды и блядства. Не соберусь вот никак туда съездить, но обязательно когда-нибудь выберусь, клянусь, давлену козлу на башку, как следует,- божился по своему дежурный и от доброты душевной наливал пойла по новой себе и хорошему человеку, Скрипачу, тоже.
- А она его любит, наверно. Дура! Любочка моя, имею в виду. Тот же, мудила страшный, хоть бы молчал, падла, а то как подопьёт, орёт, гад, на весь "окурок", как дерёт мою бабу в своих сраных Ерошах. Со всеми подробностями пересказывает. Аж перед людьми стыдно.
Скрипач, чтоб сменить мрачную тему, вынимал свою самодельную скрипку и играл вдохновенно что-то лирическое, возвышенное. Лунную сонату, по видимому. Самсон совершенно не разбирался в музыке, однако забывался под эти звуки, откинувшись на спинку старинного, затёртого до блеска дивана, но вскоре просыпался и снова за своё - теребить раны.
- А возвращается от своего кобеля Любочка, сразу скидывает с себя всю одежду и ходит передо мной голая. Специально, Скрипач, пойми ты. И час, и другой так мимо меня шастает, тварь ебливая, пока у меня вся злость на неё не проходит. Вынимаю бутылку из заначки, распиваю с ней, чтоб не поминать лихом прошлое, и Любочка тащит меня в койку.
После четвёртого стакана самогона, настоянного для крепости на навозе, Самсон вообще опрощается: начинает харкать в разные стороны- на и так уже порядком загаженный стол, на стенку расписанную всю матерными словами и выражениями, в чайник с остывшем чаем и даже на скрипачёву скрипку.
- Ты моё безвыходное положение, слухай, понять должен, - продолжает дежурный, - ты человек учёный. Здесь баб, пойми, больше нет, в Бухалове, то есть- одни старухи, а их драть не будешь , без того мрут одна за одной, как мухи, блядь. За последний только месяц три штуки загнулись. А Гаше, может слыхал ты, внук Костя помог. Придушил ночью, положил в сундук и кинул в речку, чтоб завладеть поскорей домом. И то правда, зажилась Гашка на этом свете, лет ей считай, под девяносто. А Любочка, тварь, всем даёт без исключения. Стыдно даже рассказывать, но тебе, Скрипач, можно. Слухай. Однажды прихожу домой с дежурства, смотрю - на матрасе большая лужа, и , что характерно, в виде сердца. Это она, Любочка моя, с кем-то еблась и из неё натекло так. Прямо настоящее сердце, веришь нет, как нарисованное. Любит это дело страшно, поебаться, то есть, аж зубами скрипит. А грязная баба, скажу я тебе...но это не в передачу, Скрипач, ладно? Строго между нами..
Скрипач согласно кивает головой, подмигивает - мол, глухо как в могиле, умрёт с ним эта страшная тайна - сам капитально балдея от настоянного на навозе самогона, купленного у местного учителя, Ивана Васильевича, у которого, кстати, своё горе - пятнадцать кроликов загрызла у него самсонова собака. Он даже в суд подал на неё, но там случилась большая задержка из-за процесса по делу хладнокровного убийцы, который замочил из автомата, купленного по случаю на базаре, инспектора ГАИ, молодого старлея, лишившего этого шоферюгу прав вождения на год , резко понизив тем самым уровень жизни человека. И это в такое трудное время!
"Козлу козлячья смерть",- комментировал этот прискорбный случай Самсон, радуясь в душе, что суд над его псом отложен, а, может, и вообще не состоится. Шофёр- убивец, всадив в мента девять пуль, сразу позвонил в милицию - мол, пришил тут одного вашего, мне самому приехать или вы за мной приедете.
Вот из-за такого серьёзного дела и не стали в суде заниматься животиной, а она просто не могла уже без кроличьего мяса, однажды попробовав. Вскрывала ночью клети очень умно и жрала кролей прямо в наглую. Иван Васильевич очень опасался за остатки крольчатника. Пришлось разбираться полюбовно, по-человечьи. Предложил учитель владельцам собаки бутылку своего знаменитого самогона. Самсон ещё колебался несколько, так как любил своего пса по-своему, но Любочка, та в миг, только увидела пойло, заставила мужика взять ружьё и застрелить собаку.
"Да она за бутылку сама своего Самсона застрелит",- шутил потом по этому поводу потерпевший пенсионер.
Самсон же, на память о любимом друге, содрал с него шкуру и повесил в своей дежурке над рабочим местом. Красиво смотрелось.
" Сыграть бы им всем болезным на скрипочке для смягчения ожесточившихся сердец ,- думал Скрипач, слушая подобные истории, Однажды, когда дежурный отрубился намертво, музыкант доморощенный и прошёлся по всему Бухалову голый, играя свою Лунную. Деревня была . абсолютно безлюдной, как вымерла вся. Никто даже в окно не выглянул. Но Скрипач почему-то был уверен в пользе своего мероприятия.
***
Дома у себя, в городе, на улице Степана Разина, он частенько проделывал нечто подобное. Снимал с себя всю одежду и переодевался во всё женское. " Это для смягчения души," - шептал он, чувствуя сладкое возбуждение, Трусики, лифчик, чёрные чулочки...Читал сперва долго на память стихи Есенина, свои любимые, потом хватал резко скрипку и пилил-пилил до экстаза , до слёз и смеха, конвульсий, семяизвержения - мыслей вслух: не уж то и впрямь скоро конец света? Всё рушится, распадается, не за что даже зацепиться, кругом безысходность, бездуховность, аморальность. Спекулянты наглеют, американцы издеваются, даже китайцы показывают нам жопу... Рыдая, отбрасывал свою самодельную в угол, падал ничком на кровать. Весь в женском, с накрашенными губами, нарумяненными щеками...
. ***
- Хороший ты, Скрипач, мужик, добрый, но пропадёшь ведь в такое мутное время, - повторял Самсон, едва очухавшийся, грязный. Опустившийся, сопливый и облёванный, в отсутствии Любочки непригляденный. - Вот, гляди, она точно прибудет под мою получку, Обязательно. Как штык. К бабке не ходи. Прямо день в день, веришь нет? Могу спорить. Разденется
В тёплом вонючем вагоне, среди таких рож, что непривычный человек испугаться может, Скрипач плакал душой и мечтал о том, как обновит поздно вечером свой женский гардероб, который у него несколько обносился. Он любил, между прочим, менять его регулярно.
Где-то часов в одиннадцать, осторожно как кошка, поднялся на чердак, где висят мокрые простыни и прочие тряпки. Приятно пахнет сырым, влажным, женским. Немного пылью и кошачьей мочей. В полукруглое окошко видна старая пихта, к стволу которой прибита каким-то извергом большая птица. Ещё живая, она трепыхается, а Скрипач торопливо подбирает себе гарнитур поприличней.
Он уже собрал вроде всё необходимое и хотел уходить, насвистывая про себя нечто мажорное, марш победы как бы, когда из-за балки вдруг выскочил кругленький как мячик участковый Дворников с фонариком и пистолетом. Он давно уже караулил здесь вора, так как из дома номер тринадцать по улице Степана Разина неоднократно поступали жалобы жильцов женского пола насчёт пропажи нижнего белья.
***
- Стой, ворюга застрелю сразу! - крикнул ментяра, но Скрипач так и рванул с испугу, Разбил полукруглое окно, выскочил на крышу. Выхватил скрипку, заиграл любимую Лунную. Да так жалобно, просто сил нет. Даже Луна не выдержала, показалась на небе. Осветила всё это безобразие. Скрипач удирал при этом, словно ошалевший. Участковый преследовал вора, и когда тот, как ему показалось, стал уходить, исчезая за трубой, несколько раз выстрелил из пистолета.
Мёртвый Скрипач некоторое время, пока не притехала "скорая", лежал под пихтой, к которой была прибита живая птица. Она хлопала крыльями, агонизируя, а в воздухе почти до самого утра звучала самодельная скрипка, по возможности смягчая жестокие нравы ул. Разина.
--
КОНЕЦ
.
ЧУМА
Она крепко схватила меня за яйца в подворотне возле модного пивняка "Кружка", где оттопыривались центровые маргиналы. Не глупые, порой талантливые молодые люди, выкинутые на обочину жизни проклятым сообществом злостных обывателей, карательных органов и нерезаных ещё буржуев.
Мы пили всё что имелось в наличии в то чумное время: вечное вино Анапка, роковой портвешок "777", крутую водку "Чёрная смерть" с черепом на баночке, предательский напиток "Макбет" и белорусскую отраву "Малина", после которой вас трясёт болотная лихорадка и конкретно глючит. Мы бухали в подъездах, в подвалах, на кладбище (иногда ночью), на всяких лавках, опасаясь ментов, в котельнях и на многочисленных запущенных хатах.
В "Кружке" Чума напилась в жопу и заснула прямо на столе. Никто ей там слова не сказал. Она уже однажды навела тут порядок, то есть разнесла всё помещение и наразбивала хуеву тучу посуды. Пиздила бутылками и кружками обслугу, которая пыталась сделать ей замечание. Потом они поняли, что её лучше не трогать.
Да поебать! Кругом рушились устои, вымирала нация, борзели менты, жирели и наглели чиновники, глумились буржуи. Многие из нас выпали тогда в осадок, а тех кто приподнимался, мочили в подъездах, взрывали в тачках. Такие как мы выродки, прозванные с чъей-то лёгкой руки птеродактилями, плотно садились на стакан или иглу, спускали последнее или даже проссывали квартиры за ящик водки. Но всё было абсолютно по хую. Мы не хотели замечать ёбаную реальность. Слушали Нирвану, Моторхед, Эксплойтид, Мэрлин Мэнсона. Тусовались в "Бешеной лошади" или "Пиковой даме". Опускались. Попадали в дурку. Бичевали. Умирали.
Когда Чума проснулась, я отвёз её к себе домой, в свою разъёбанную хрущёбу. Она выпила из горла бутылку паленой "Столичной", съела упаковку Родедорма и конкретно охуела. Что она творила. Это было нечто. Чума орала, как потерпевшая. Выла и причитала, будто буйно помешанная. Разорвала на себе одежду и раздолбала в конец мою итак расхуяченную напрочь хату с жалкими остатками ещё советской мебели. Кричала "хайль Гитлер" и хотела сделать себе харакири тупым кухонным ножом. Металась по комнате и с грохотом падала на пол. В своей буйной дикости была похожа на Валькирию, только гораздо круче, учитывая наши чумовые реалии. Я боялся, что она скинется с балкона и поэтому дал ей хороших пиздюлей и пинками спустил с лестницы.
Она мне это припомнила. Дождалась, сучка, когда я вышел на улицу и въебала сзади по башке приличной железкой. Я истекал кровью, но решил не сдаваться. Кое-как доконал до больнички. Голову мне зашили без всякой анестезии. Я стал действительно какой-то бесчувственный. Станешь тут при такой жизни. В палате съел чей-то лимон прямо с кожурой. Ребята пожалели меня, угостили водкой "Ни шагу назад" с портретом Сталина и салом. Я взбодрился и смылся из больницы через задний проход.
С окровавленной перевязанной башкой я носился по городу, как легендарный Щорс. Птеродактили меня неслабо поддержали и морально и пойлом. Да мне поебать! У меня крепкие гены. Дед мой прошёл всю финскую. Оба родителя воевали в Сталинграде, а отец ещё дошёл до Берлина. Дядька служил в НКВД и участвовал в расстреле польских офицеров в Катыне. Потом защищал Брест и партизанил на Смоленщине. Тётка была снайпершей. Под Кенигсбергом в лесу вступила в поединок с немецким снайпером-ассом и победила. Я говорю, у меня та ещё родня. И вся моя жизненная дорога покрыта трупами безвременно рухнувших товарищей. Нас нещадно косила чума эпохи.
Несколько суток я охуевал в центре с пробитой башкой. Чистые граждане мной брезговали, зато бичи уважали и угощали последним сэмом. Случалось до меня доёбывалась всякая шпана, но всё кончалось как-то удачно для меня и хуёво для них. Однажды напали менты. Пытались хлопнуть, как обычно, не за хуй. Я вырубил двоих, конечно, но они вызвали подкрепление и дубинкой сломали мне руку. Отбили почки и на время испортили настроение.
Чума, как выяснилось позже, искала меня по всему городу. Странно, что мы не пересеклись, но бывает. Она жрала свои чумовые колёса носилась повсюду, как охуевшая ведьма. По ходу попала под машину, получила сотрясение, вскрылась мойкой, вызвала себе "шестую бригаду" и отметилась в "дурке", сдёрнула оттуда, ширнулась на халяву "геранью", отпиздила в трамвае по ходу какую-то пожилую гражданку совершенно не при делах и в оконцовке сломала ногу.
Когда она нарисовалась на пороге моей хаты на костылях, с бутылкой водки в руках и идиотской улыбкой на блядской роже, я просто охуел от восторга. К тому же в гипсе у неё была занекана тыща рублей.
Мы трое суток не просыхали и поминали всех погибших товарищей. Хмелили и местных птеродактилей, которые в итоге обнаглели и стали приператься к нам глубокой ночью. Тогда мы с Чумой поймали тачку и поехали к бывшему панку Мартову. Там меня уважали. При моём появлении сразу же появились косячки, немецкая водка "В.И. Ленин", где на этикетке сам вождь в знаменитой кепке, и приличная закусь, типа салями и ветчинки. Мы пили эту водяру и резко радикализировались. Хотелось со всей дури въебать по проклятой репрессивной системе. Выпили с хозяином за погибших, и он стал нам читать свои стихи. Сквозной темой в них проходило разложение, разрушение, умирание. Чуму такая поэзия явно цепляла. Она просто торчала. Потом смотрели по видео "Апокалипсис наших дней", "Мертвеца" и "Страх и ненависть", после чего шла только крутая порнуха. Тут я не выдержал и отрубился. Нет, пизжу. Мы ещё выпили, о чём-то спорили, кричали. Посылали все на хуй и одновременно в пизду. Потом я точно отъехал, потому что устал капитально.
Мне снились стройные ряды скелетов, поднимающиеся вверх по Б.Советской, выходящие на ул.Ленина, доходящие до пл.Восстания и строящиеся там в чёткие шеренги. Они несли красные флаги с чёрными черепами. Среди покойников я узнавал своих верных товарищей суровой юности. Что ж нас так смертельно выкосило? Чума, одетая в чёрное, неистово дирижировала с балкона Дома Советов. Звучала какая-то адская музыка. Скелеты орали ей славу и готовились к последнему штурму.
Тут она разбудила меня и резко приказала ебать её. Я отказался. Говорю: устал, блядь, смертельно
Что потом было. Это страшная сказка. Она разнесла всё в квартире бедного Мартова, который забился в углу и крестился. Разгром был натуральный. Чума порезала ножом диван, ковёр, картину, изображавшую свастику. Перерезала горло большому персидскому коту с мордой почти человеческой. Только литр водяры "Чёрная смерть" привёл её несколько в чувства.
Заканчивали мы с Чумой у Фадея на Б.Советской, куда слетелись последние птеродактили. Пили паленую водку, пели суровые песни, типа "Смело товарищи в ногу", "Варяг", "Там вдали за рекой"...Чума обнимала всех по очереди и целовала горячими губами.
. ПРИШЕЛЬЦЫ
Архитектор жил в коммуналке на ул. Бакунина. На двери его подъезда я увидел предвыборную агитку: "Вахлаков. Кто он?" Решение простого народа было радикально и немедленно. Кто-то не поленился подписать под портретом шариковой ручкой: пидарас. И уже не имело значения, что у кандидата в депутаты два высших образования, что он женат, имеет четырёх детей и владеет железнодорожной веткой. Люди нюхом определили его истинную суть.
Далее по подъезду запах помойки и обычные в наше время надписи на стенах: "на всё насрать!", "все козлы!", "всё на свете дерьмо!" Помню, раньше только в одном укромном месте города можно было прочитать, что весь мир бардак, а люди бляди. Теперь же анархия мысли стала практически повсеместной.
Я вошёл в маленькую комнатку Архитектора, где царили беспорядок, запущенность и полутьма. Везде пыль, грязь, паутина. Драные шторы наглухо задёрнуты. Чем-то противно воняет. На столе, заваленном каким-то хламом, стоит нерабочий телевизор. Я вспомнил слова Архитектора: "Я телик вообще не смотрю, даже морду лица последнего президента никогда не видел, да он мне и на хуй не нужен, то есть она не нужна"
На полу валялись вещи мастера спорта по боксу Михалыча, который последнее время зависал тут на Бакунина и регулярно пиздил пригревшего его хозяина. У боксёра неслабо клинило. Он недавно умер на Заполке, в очень самогонном районе, сидя на лавке. Прямо как писатель Эдгар По, который по протоколу полиции выпил перед смертью стакан вина.
У Архитектора ещё сохранилась бутылка с мочёй Михалыча. Он ссал туда ночью, чтобы не бегать на дольняк в конце коридора. Однажды Архитектор забылся и хватанул из этого пузыря.
Собственно на хуя я припёрся к товарищу? Ах, да, его ведь заебали зелёные человечки. Пришельцы из космоса. Инопланетяне ёбаные в рот. Он жаловался мне, когда выпивали на природе, что, мол, задолбали в конец черти не русские. Фильтруют мысли, диктуют поступки. Только он устроится на работу, они делают так что его тут же увольняют. Архитектор, который волокёт в конструктивизме и знает кто такой Корбузье, обносился и весь покрылся перхотью. Он пьёт мерзкий самогон и общается со всякими уродами.
-Тут на Бакунина они недавно местного авторитета Федьку Протеза грохнули. Труп нашли в овраге за помойкой. Считается загадочное убийство, но я то знаю чьих рук дело",- шепотом сообщил Архитектор.
Из окна сквозь дыры в шторах виднелось здание в стиле конструктивизма. Изначально оно предназначалось для коммунального житья передовых граждан города. В последние годы здесь проживали отбросы общества. Теперь здание пустует, однако, Архитектор утверждает, что там обитают зелёные человечки. Я высказал мысль, что неплохо бы отреставрировать эту конструкцию и превратить её в первоклассный отель. Потом разместить там депутатов, бизнесменов, попсу и прочую шушеру и в оконцовке взорвать их там на хуй вместе с инопланетянами.
-Вышел тут прогуляться как-то вечером по Бакунина,- продолжал жаловаться Архитектор,- подваливает ко мне нормальная такая девушка и говорит: сопроводите меня, пожалуйста, поссать. Ну, я не смог отказать такой клеевой тёлке. Веду её к оврагу и думаю, что заодно выебу овцу возле помойки исключительно раком. Только она села и мне улыбнулась, подлетают зелёные человечки и уволакивают её в конструктивистскую трущёбу делать эксперименты.
А начали ведь с того, гады, что вытатуировали у Архитектора на указательном пальце свастику. Он рассказывал по этому поводу, как едет однажды в троллейбусе, и его конкретно прижало к одной нечевошной жопе. А та крутая оказалась. Кричит: "Я тебе сейчас яйца оторву"! И тут, он даже сам от себя не ожидал, жестко ей говорит прямо в рожу: "Молчи, сука, я фашист". И тычет ей в нос свой палец со свастикой. Та сразу озябла, заткнулась, а он кончил ей прямо на белый плащ.
Чего они только с бедным Архитектором не делали. Обварили кипятком, уронили его вниз ебальником на асфальт, сломали ногу, пробили голову, сколько раз сдавали в ментовку. Он признавался мне, что в последнее время его так и подмывает пойти в церковь, плевать в иконы и ругаться громко матом. Михалыча эти твари тоже, наверное, обработали. Он стал упёртым и явно сместился вправо. Свою правоту он доказывал понятно мордобоем. Не терпел он, например, аморальности и если какая-то девка раздевалась в его присутствии наголо, чтобы потанцевать на столе, он пресекал это дело в корне прямым накаутом. Забросил работу и бродил по городу, как натуральный зомби, одетый в жару в тёплую кожанку. Михалыч также крайне ненавидел вечно ноющих бюджетников. Особенно учителей и врачей, от которых простой народ страдает больше всего. Он доказывал на пальцах, что бюджетникам не только не стоит поднимать их жалкие зарплаты, но наоборот следует опустить в общую парашу как самый вредный элемент.
Через какое-то время мы с Архитектором захотели отвлечься от мрачной темы и углубились в лингвистический спор. Нас крайне интересовал такой вопрос: почему выражение хуёво означает плохо, а пиздато очень хорошо.Тут мы забрались в такие дебри, что ебать мой хуй. Но так и не нашли какого-нибудь удовлетворительного ответа. Пытались заговорить о литературе, но Архитектор вдруг как закричит не своим голосом: "Ебал я вашу литературу!" Я понял, что пришельцы его достали. Пришлось найти нейтральную тему. Речь зашла о пидорасах. Архитектор утверждал, что их до хуя среди попсы. Фактически в шоу-бизнес не прорваться, если тебя не выебут в жопу. Да и в Думе их хватает. Короче, развили тему.