А Параша не замечает. Смотрит в потолок, смачно туда плюет и все пукает. Вошла, то есть, в азарт, кобыла ёбаная. Помню мы с Парашей Шороховой лежали на раздолбанной койке в одной дешёвой гостинице, где по коридору такой запах...просто хочется плакать. Лежали, говорю, и соревновались, кто лучше пёрнет. У меня получалось громче, но у девки, кажется, тоньше и дольше. Да и затейлевей как-то. Прямо музыка слышалась замечательная. Интересных она отпускала шептунков, а у меня получались будто взрывы такие: бух-бух. И вдруг схватился за живот. Мучаюсь, корчюсь, катаюсь по койке.
- Ну, кто выиграл? - спрашивает меня и видит, наконец, что я чуть не умираю. Кончаюсь в мученьях на полном серьёзе.
- Ах ты, миленький мой, - говорит Параша с неподдельной жалостью в голосе, - дай-ка я тебе клизму сделаю.
И что вы думаете? Эта овца позорная вставляет мне в жопу резиновую штуку и держит там ее довольно долго, все время усердно нажимая. В конце концов, я больше просто не могу терпеть. Серьёзно. Сто пудов. А она давит и давит, падла. Меня распирают газы, вот-вот взрыв будет, а Параша толкает и толкает клизму все глубже, отбрасывая мои руки, когда я хочу пресечь ее потуги. Шепчет мне на ухо:
- Подожди, зайка, сейчас все будет хорошо.
Потом я сижу на поганом ведре и вспоминаю почему-то старого гомосека Никанорыча, официанта из кабака "Пиковая дама". Мы там с Парашей пили весь вечер, а он, как мальчик, бегал среди столиков. Энергичный такой, возбужденный. Хватал пацанов за туго обтянутые джинсой попки. Он возбуждался все больше, по мере того как накачивался армянским коньяком, которым подпаивал его знакомый хачик. После, уже ночью, оба пидораса завалили к нам в номер с бухлом и фруктами. От этих гранатов меня и пробрал понос
Когда Никонорыч и его друг ввалились в номер, мы с Парашей были уже прилично под кайфом. Мягко говоря полуодетые. Вряд ли вменяемые. И таких мудаков к себе не звали. Водку и фрукты, конечно, забрали, а этих клиентов стали выставлять. А они, наглые, пьяные рожи, все лезли и лезли. Размахивали руками, упирались плечами и рогами, застревали в двери порочными задами. И все орали, базарили не по делу. Хотели, суки, что-то нам с Парашей доказать, петухи ебаные. Будто здесь им у нас ночлежка или комната свиданий. Шакалы хуевы!
Наконец, мы погнали их палками. Параша била гондонов по пяткам, а я исключительно по пальцам рук. Такую китайскую казнь устроили терпилам. Никанорычу в вонючем коридоре вставили в жопу швабру, а его другу хачеку загнали в рот гребенку. После чего спустили их чертей задроченных с лестницы. Они тяжело загремели вниз этажа эдак с пятого. Катились, считая рёбра. Уроды! Оба уже в возрасте. когда пора бы остепениться, подумать, может быть, о душе. А им все неймется. Ни хуя выводов не делают. Закрылись в туалете и трахались там до потери пульса. Утром их нашли спящими на зассаном полу в объятиях друг друга.
Да, неслабо мы провели с Парашей тот вечер. Один из многих в ёбаной жизни. Играла группа "Террор" моего карифана Жорика. Да как! Вы б послушали! Он подмигивал мне и делал такие вещи... Просто хотелось плакать. Так бы и обнял Жорика, как родного. Расцеловал бы его и послал на хуй. Но приходилось себя сдерживать, так как между столиков прохаживался мусор, Тупой Вася, который бил резиновой дубинкой тех, кто уж очень расходился. Чувства юмора этот мент был лишен начисто. Однако все веселились там в полный рост, пытаясь забыть на время ёбаную реальность. Ведь сколько трудов стоило вообще попасть сюда. Забить места, дать на лапу администратору.
Сначала какая-то развязная, рыжая певичка, пела песню про вишни, что давно созрели в саду у дяди Вани, а сам Иван драял спинку тете Вале в колхозной бане. Веселая песня, задорная. Хит всех времен и народов. Она брала посетителей за самое трепетное. Под неё самозабвенно танцевали, прыгали, бацали, делали. Кто во что горазд. Белые, желтые, зеленые, черные и голубые. До окончания веселья все у нас равны, а под занавес начинаются разборки.
Но самый ажиотаж наступал, когда группа "Террор" исполняла наш любимый номер: "Ты гадина!" Что тут творилось. Полный пиздец. Черные вообще вставляли в рот столовые ножи и плясали такую лезгинку, какую вам не покажут по телику. А наши бабы, сучки драные, так перед ними извивались и вообще выделывались, что где-то стыдно становилось за унижение Родины.
- Соображай, - гнал я Параше, весь потный от бешеных плясок, - я тебя как увидел в первый раз, гадом буду, думаю. блядь, вот оно то самое, чего ждал всю жизнь. Ты такая классная. Крутая.
И прижимал ее к себе крепко, а потом отталкивал подальше.
- Ничего, - отвечала она, вся красная, расторможенная, пахнущая водкой и табаком от гривы желтых волос до самых пяток, - теперь я с тобой, Алик. Забудь всё и начни сначала. Давай, блядь, жить по новой. Стряхнем на хуй прежний груз. Верь, все у нас будет, как надо. Мёд и мёд.
Грохотала безумная группа "Террор", хриплым голосом пела певичка с опухшей от постоянного пьянства рожей. Все танцевали, как охуевшие наглухо. Мы, наконец, вернулись за столик. Параша тотчас ёбнула водки и закусила фужером. Вот артистка! Ну, не хуя дает деваха. Все, кто был рядом, слегка прихуели. Даже мент, Тупой Вася, который вечно берёт нашего брата за жопу и тащит в участок, широко открыл рот и застыл. Тотчас туда ему в пасть залетела сотка водчонки и большой кусок курицы. Хорошо пошла. Все нормально проскочило.
- Представляешь теперь от какого подонка я беременная, Алик, - толковала она мне несколько позже, когда мы уже лежали на грязных простынях в этом вонючем номере, - я и ребенка этого не хочу, ненавижу его заочно, зуб даю, поэтому, блядь, и долблюсь с кем попало...может, кто-то ему головку и продолбит в итоге.
Выпили мы с ней еще водки, конфискованной у пидоров, зажрали гранатами. Параше то ничего, у нее организм крепкий, а меня пронесло капитально. И на поганом ведре сидел часа полтара, но один хуй обосрался опять ночью. Просыпаюсь - все простыни в говне.
- Слушай сон, Параша, - обратился я к девушке, когда мы оба уже не спали и время было позднее, - не первый раз мне такая хуйня снится. Одна и та же блядская картинка Репина. Будто подхожу я к костру, что запалили грузчики из винного, Евсей и Некодим, а там сидит зелёный покойник с лицом мусора Тупого Васи. И спрашивает меня вампир, кто я такой, а после требует, гад, документы. Я смолчал, правда. Вот к чему все это, объясни, пожалуйста.
- Хорошо, что ты ему ничего не сказал, Алик. Молодец. Класс. Супер. Есть у тебя, значит, настоящая мужская выдержка. С тобой дружить можно. Иначе съел бы тебя выходец с того света.
- А вот еще тебе загадка, - продолжаю я. - Обратно снится мне мертвец. На этот раз кто-то из близких друзей. Как бы не Филипок, который от большой любви к Любаше Пороховой, которая его обманула, коза, повесился в уборной на капюшоне собственной куртки. Вот вижу, как он на уроке физики с тоской смотрит на Любку, а та отвернулась в другую сторону, где развалившись сидит музыкант Жорик, который хорошо зарабатывает, играя на похоронах жмуриков, и строит ему глазки. Она специально задрала юбку, чтоб показать пацану свои классные ножки. Жорик веселый, богатый, наглый. А Филип смурной и застенчивый. К тому ж на вид безобразный. Огромная голова, рыжие волосы, оттопыренные уши и язык вечно высунут. Настоящий дебил. В глазах слезы. Он очень переживает. Жалко мне его, Параша, хочется позвать, но не слушаются губы и стучат зубы. Чтоб это могло значить, а, Параш?
Одну только минутку девка подумала и отвечает кратко, что к оттепели это и к революционным переменам в обществе.
Параша сидела на полу и хлопала себя по бедрам. Рассказывала:
- Однажды, Алик, я попала на концерт какой-то ебанутой рок-группы. Вообще ничего пацаны играли. Мне понравилось. Еще подогрелась портвейном и колесами. Выхожу на улицу вся такая разгоряченная, под кайфом, конечно, а этот тип Герасим прогуливает возле Дома офицеров свою немецкую овчарку. Я еще одуревшая от музона была, вся мокрая и прилично датая, а он идет такой солидный и трубкой попыхивает. Деловой что ты. Куда там. Слов нет. одни буквы. Чувствуется по нем, что имеет человек нормальную жилплощадь и счет в банке. А я, блядь, уже бичевала в то время. На голове у Герасима одета была кожаная кепка, а рожа у мудака красная, как из печки. Ну, подвалил ко мне, такой вежливый. Разговорились с ним конкретно о рок музыке. Он сек фишку. Сто пудов. Поговорили еще о всякой хуйне... Вижу, вроде, нормальный мужик, Алик. А он приглашает меня в гости. Я жрать хотела - ужас, да и выпить не отказалась бы. Короче, посидели у Герасима неслабо. Пили вино, водку и даже коньяк. Заторнуть тоже было чем. Отвечаю. Зуб даю. И не какую-нибудь дрянь жрали.
Я слушал женщину и вспоминал, как позавчера увидел возле самой обочины дороги, везя говно (я работаю говночистом), очень худую лисицу. На заснеженном поле она искала брюкву, которую тут давно уже собрали, и те, кто ее жрали, попали в больницу с отравлением. Пышный хвост рыжей кумушки привлек внимание идущих вдоль дороги бродяг и сожалели убогие об отсутствии ружьишка: уходил от них такой роскошный воротник.
За стеной раздавались выстрелы. Кто-то кого-то пускал в расход. Кричали поднявшиеся в атаку борцы за свободу: лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Тиранию - на хуй! Не ссы, мочи бюрократов! А когда все стихло, раздался нестройный хор, охрипших от пьянства глоток. "Я люблю тебя жизнь," звучало в зловещей тишине. Пели мужики и бабы. Да так грустно, что хотелось их чем-то ободрить. Постучать по батарее что ли? Мол, держитесь, люди, что-нибудь придумаем.
- Герасим, - продолжала Параша, приняв свой дозняк, - развлекал меня, как мог. Угощал дорогими конфетками. В квартире у него классно было и холодильник забит до отказа. Я проверила. Даже желание возникло помыть его под занавес. Отъелась я там, Алик. До икоты просто. После, видя что я затяжалела от жратвы и выпитого, Герасим погасил свет и стал домогаться. Напористый оказался жук. Клялся, что уже год без бабы, с тех пор как жена крякнула от рака. Даже показал карточку ее в гробу. Потом он просто озверел, Алик. Башню у него снесло конкретно. Сорвал с меня всю верхнюю одежду враз. Кофточку всю в горошек, которую подарил мне муж, который сейчас в зоне, и кожаную мини-юбку, подарок одного черного. Но это не в падлу, потому что я этого азера потом кинула на бабки. Герасим повалил меня на пол, козел. Вернее на ковер. И тут я увидела, что он весь в свастиках. Вмиг меня озарило: а он же фашист, сука! Вот мразь коричневая! С трусами ему пришлось туго. Тут я решила твердо сопротивляться пидарасу. Ведь не жалко было сначала дать идиоту, но когда я поняла, кто он такой на самом деле, решила, что это мне в падлу. Не хуй фашистов баловать. Права я, Алик? Ещё эта немецкая овчарка, на людей тренированная, лежит рядом на ковре и давит на меня неслабого косяка. Ну, думаю, пиздец! На меня, Алик, порой находят психи, я просто зверею. Конкретно накатывает. Копченой колбаской, гад, меня заманил и водкой Немирофф. Да еще лапшой насчет прекрасного будущего. Мол, будем кататься на его тачке, отдыхать с шашлыками на даче. Ах, ты, мразь ебучая! Тут я как въебу ему ногой по яйцам. У меня удар, кстати, коронный. И тут же вставила мудаку два пальца в шнифты. Погасила уроду свет. А сама - ноги. Сдернула я, Алик, с той хаты и, по моему, правильно сделала.
Я, конечно, одобрил поступок Параши. Поддержал ее, сказал, что всё абсолютно верно. Так, мол, и надо было. Потом мы опять лежали на раздолбанной койке, вспоминая вчерашнюю пьянку. Сколько и чего было выпито, кто вёл себя прилично, а кто нарывался и получил по башке, так как не умеет вести себя в компании. Так разговорились, что решили снова идти в кабак "Пиковая дама". Зашли, сели, заказали для начала по триста. Я выпил и пошел пожать клешню своему школьному товарищу Жорику, лидеру группы "Террор" и заказать ему новый хит сезона - "Пусть будет бунт". Эта вещь должна поставить все ёбаное заведение на уши. После опять выпили с Парашей. Повторили, усугубили, утроили, учетверили...Захорошели, капитально прибалдели, заторчали. Конкретно охуели. Поссорились, наорали друг на друга и подрались. Я поставил ей фингал и выбил зуб. Она пробила мне голову железной палкой, которую постоянно таскала с собой в сумке защитного цвета.
Один хуй, сколько буду жить, не забуду Парашу. Запах её, специфический аромат говна. Крупногабаритное тело, созданное для того, чтоб ласкать его, целовать и гладить. Обширное лоно, куда хотелось порой спрятаться с головой от всех невзгод и прочих жизненных неурядиц. Она манила к себе, как лакомый кусочек, как заветный пирожок с повидлом. Мы спускались с ней к речке-говнянке по топкой тропке. Раньше мы тут с пацанами играли в очко, и тому, кто проигрывал мазали рожу говном. Строгие были правила. Некоторые при этом дико кричали на весь кустарник и тогда их, придурков, еще и пиздили, но, в основном, все стойко молчали, крепко сжав губы, как настоящие мужики. Вот из таких якобы дефективных мальцов и вырастают потом Матросовы и Талалихины. Да мы и чувствовали себя тогда подлинными героями, насмотревшись вдоволь фильмов про Чапая, Щерса и Котовского. Ну, вспомните хоть Молодую гвардию. Вот как надо любить Родину.
Потом мы направлялись с Парашей на базар попробовать семечек. Зачем покупать их стаканами, если можно вдоволь набрать у разных там молдаванок и ёбнутых хохлушек. На базаре было грязно. Везде лужи и потоки зловонной жидкости. Воняло охуительно. Не знаю, мне нравилось. Мы чем отличаемся от немцев? Да тем, что любим грязь и вонь. Это у нас в крови. Ну, и на хуй нам порядок. Мы его в гробу видали. Правда же? Рядом с зловонными канавами лежали штабелями пьяные. Их карманы беспощадно чистит юная поросль. И правильно делают беспризорники. Не хер напиваться до бесчувствия. Обычно пацанам достается всякая мелочь, но порой везёт и на крупные купюры. Тогда они отмечают это дело: покупают водки и ширева.
Иногда я пытаюсь вспомнить, как и где я познакомился с Парашей. Но не получается, хоть убей. Наверное, я бухой был в жопу. Да и не имеет это никакого значения. Ну, так же, мужики? Может, в цирке или просто на остановке автобуса. Разговорились слово за слово. Потом взяли бутылку вина, а то и целых пять, и вмазали за знакомство на забытой стройке, где говном воняло страшно. Но мне то по хую. Я говночист и давно привык, а Параша тоже, кажется, не обращала внимания. Бухнули, раскрепостились, помацались маленько и пошли на базар. Там катался на тележки безногий инвалид Иван Матрос. Он был в потертом бушлате, разорванной тельняшке, бескозырке без ленточек. Мужик был бухой в дупль и дико орал на весь рынок: "гады! гады! гады!" Вот с такими бы бунтовать не в падлу. Он, как безумный, резко катался, наезжая на мокрые пачки из под папирос Беломор или Север. "Батальон не дрогнул!" - неслось нам вдогонку. "Гады!"
Не помню как мы оказались в этой гостинице, проникнув в номер совершенно бесплатно. Тут в тепле Параша стала рассказывать мне всякие небылицы. Про то, как её ебал родной батя. В школе деваху тараканил физрук, в летнем лагере все мужики вожатые. Можно было предположить, что на работе Шорохову тянули только начальники, но Параша нигде никогда не работала. Это ей, конечно, большой плюс. Зато как ее ебали менты. Это ж сказка!
Мне сон часто снится. Иду я будто по говну. Оно повсюду. Родные мои экскременты, дорогие фекалии. В разных видах: и жидкое, и твердое, и смешенное. В витринах магазинов - одно оно. В упаковках и развесное. Гуляю я так, любуюсь говном и вижу, что навстречу мне канает бля Параша. Такая из себя вся не оторвёшь глаз. Подходящая, короче. Как бы созднная для подобной среды обитания. Слегка ёбнутая, но в целом пиздатая тёлка. Чувствуется, блядь, родственная душа. Познакомились, конечно, и сразу поехали к одному керюхе, который потом сгорит в своей слесарке. Сам Санька лежал в полном отрубе. Мы с Парашей выпили, сидим пиздим о приятных вещах. Вдруг является батька моего другана. Он старый зек и совершенно ёбнутый на всю голову хрон. "Все,"- думаю, " кончен бал, точняк. И правда. Этот волк противный хочет отнять у меня Парашу. И хвтается, урод, за нож. Других аргументов у мрази, конечно, нет. Ну. мы, понятно, ходу с той хаты. Параша тогда, кажется, трусы забыла. Да и хуй с ними.
Потом мы долго гуляли по городу.
- Сама я, - рассказывала мне про себя Параша, - возле говна родилась, Алик. Оно у нас кругом. Прямо пойдешь - непременно вляпаешься, направо свернёшь - вообще утонешь. А про лево я вообще молчу. Итак ясно на хуй. Хочешь верь, хочешь нет, а только правда. Но даже если сидишь дома и никуда не дёргаешься, всё равно кто-нибудь из так называемых подружек непременно притащит тебе кусок говна на палочке. Причем, знаешь Алик, так незаметно тебе подложит, сучка драная. Будет улыбаться, поскуда, что-то интересное рассказывать, отвлекать, то есть,. Льстить при этом. Зубы заговаривать. И все время держать говно за пазухой. Ну не скотство разве? Форменная пидерсия. Сто пудов. Мама не горюй. А когда будет уходить, тварь грязная, где-нибудь свой подарок оставит незаметно. За кадкой, например, с капустой положит или за шторкой на подоконнике, где у меня кактусы. Вот ходишь так другой раз, секи Алик фишку, по комнате и думаешь о чём-нибудь хорошем. Как, скажем, вмажешь скоро водочки и заторнешь капусткой. И вдруг начинаешь чувствовать, что где-то в комнате воняет. И никак не поймешь толком в чем, блядь. дело. Грешишь на то и на это. Уже и капусту всю выкинешь бывало в окно и кактусы порубишь на хуй топором, а оно всё пахнет мне и пиздец. Воняет так... Запах это, Алик. Да ты сам говночист, рассекать должен.
Жалко было, конечно. милую Парашу, наслушавшись таких вот ее откровений. Так и представлял я себе ее несладкую жизнь, полную всяких лишений. Проживание в бараке, где все удобства во дворе. Бегай туда посрать в любую погоду. Мрак. От такой жизни самый выносливый человек закиряет по черному. А Параша была натура добрая, к тому же еще слаба на передок. Плюс чересчур прямая и доверчивая. Это все минусы в наше блядское время, когда выживают лишь пожженные плуты.
- Я, Алик, - признавалась она мне в минуты откровенности, когда мы принимали по литру на рыло, - никому из мужиков отказать не могу, если просят по нормальному. Мне их всех жалко. Если разобраться, что они в жизни видели хорошего? Да ничего. Также? Пашут всю жизнь, а получают копейки. Виновата во всем система ебаная. Её то нам и придётся ломать очень скоро, чтоб уже в чистую избавиться от всякого говна.
Мы ебались с Парашей беспорядочно и где попало. В совершенно порой неожиданных местах:: в подвалах, на стройках, возле речки-говнянки, на Тропе Хошимина, у землянки в три наката, на помойке... Кстати, там мы нередко находили колеса целыми упаковками и жрали их за милую душу. По-видимому, недалеко находился дурдом, вот эти лекарства с просроченным сроком давности и выкидывали. Нам-то по хую, у нас организмы железные. Когда закидывались этой бедой, вся проклятая реальность сразу исчезала и мир становился куда более приятным. Колеснув неслабо. мы вместо зловоний вдыхали настоящее индийское благовоние и балдели капитально. Особенно Параша тащилась и пиздато при этом мычала.
Но больше всего мы с Парашей любили отдохнуть на кладбище. Как-то раз, на славу посношавшись, мы приснули с ней на какой-то безымянной могилке. Среди ночи я просыпаюсь от страшного холода. Вижу девка спит рядом кверху пузом. Храпит, блядь, на весь погост. Я растягиваю ширинку своих штанов и начинаю ссать прямо на могильный камень. К сожалению, какого-то неизвестного типа. Впоследствии, правда, я выяснил с помощью Матвея Малафеева, кладбищенского сторожа, что фамилии похороненных замазывают тут говном гадкие мальчишки, которые не ходят в школу, а хулиганят на кладбище. Злое у нас молодое поколение, крайне жестокое. Попадись им тут в ночное время, загрызут хуже покойников.
Поссав, я присел на холмик и стал кушать пирожок с повидлом, спизженный мною на базаре. Он был уже холодный. А ногой трогал машинально берцовую кость, что высовывалась из могилки. Наконец, вытащил её всю из земли и приложил к своей ноге. Пришлась отлично. Мой размер. Класс. Беру, заверните на хуй. Потом и череп там нашёлся. Шёл дождь. Было мокро, противно. Я немного побегал и поиграл с черепушкой, как с мячиком. Параша повернулась ко мне широким задом и храпела уже махровым храпом. Наигравшись вдоволь, я стал вспоминать от нехуй делать босоногое детство, когда мы голодали и ели натуральное говно. А что делать? Жить-то хочется. Дело было после войны. Кругом одни развалины. Люди все тоже с разъёбанной начисто психикой. Просто дебильные психопаты. Орали друг на друга до хрипоты и постоянно норовили разбить один другому ебальники. Но мы, пацаны, тоже дикие были. Однажды, насмотревшись военных фильмов, мы решили напасть на школу и замочить на хуй всех учителей. Наняли для этой цели дядю Федю, извозчика. Он был убийца и всю жизнь, считай, провёл в дурдоме. Однако, пребывание в дурке пошло человеку, кажется. только на пользу. На вид он был очень здоровый, краснощёкий и энергичный. К тому же, очень приветливый и пах отлично навозом, потому что постоянно пьяный засыпал на конюшне. Федя был добрый. Он катал нас на санях и при этом заразительно смеялся, показывая крепкие белые большие зубы. Завидя нас издалека, он подлетал на своих лёгких саночках и желал нам "доброго здоровьечка".
Итак, мы его уговорили. Поставили на дровни пулемёт, который недавно только отыскали в лесу, и вперёд. За Родину! Как в кино прямо. Пел в ушах резкий и дерзкий ветер. Нам всё было по хую. Замочем гадов, а потом будь что будет. "Эгей, ребятушки!" - дико орал Федя, который видел в учение одну беду и нам очень сочувствовал. Сам в растягнутом полушубке, вытертой больничной синей ушанке, во рту лихая папироска прыгает от одного края к другому. По накатанной дорожке мы летели к нашей школе. Надо вставить учителям-мучителям по самые помидоры. Как они нас достали!
Вот это промелькнуло у меня перед глазами, пока отдыхали с Парашей на кладбище. Потом наступило утро. Оживились птички на больших мрачных деревьях. Они хорошо питались за счет умерших. Были толстые и малоподвижные. Да тут и нам кой чего перепало. На могилах люди постоянно оставляют чего-нибудь выпить. Похмелились с девкой неслабо. Чуть придя в себя, я сразу повалил ее на старую фуфайку. Она широко раздвинула ноги и тяжело запыхтела. Дырка у нее была очень удобная: прямо по центру.
Вот за этим самым делом и накрыл нас сторож Малафеев, который, один хуй, считал, что нет порядка, с тех пор как Сталин откинул копыта. С тех пор он на все забил, считая что все люди это только потенциальное удобрение для кладбищенского огорода. Сам он разбил тут на погосте грядки и выращивал всякие овощи, которые действительно превосходили свои обычные размеры. Урожаи снимал мужик отменные и всегда приглашал нас по ходу вечно голодных.
А вскоре, чтоб отвлечься и немного развееться, мы с Парашей отвалили в сторону моря. Путешествовали гопстопом. Голосовали на старой смоленской дороге. Делали так: Параша стояла на обочине в короткой юбке, а я прятался где-нибудь неподалёку. Водилы западали на бабу и безотказно почти тормозили. Тут и я выскакивал и сразу накидывал мудакам на шею удавку. Потом мы уже творили с волками позорными, что хотели. Когда отдыхали где-нибудь на природе, Параша все клялась мне в любви и твердила, что не хуёво бы нам умереть в одно время.
- Прикинь, - размечталась лоховка, - лежим мы с тобой, зайка, в прохладной покойницкой. Голенькие. И как бы общаемся. Вспоминаем замечательные истории из боевого прошлого. Наслаждаемся. Рядом на полу храпит сторож, Матвей Малафеев, нам знакомый, который в двенадцать часов ровно было проснулся и, к своей неописуемой радости, обнаружил в кармане фуфайки пол бутылки водки. Такое с ним раз в сто лет бывает. Хлебнул старый мудак и опять забылся кошмаром.
Потом мы снова тряслись по нашему ёбаному бездорожью. Бились боками, отбивали кобчики. По ходу брали магазины, бомбили сберкассы, мочили всякую хуету и грабили всех подряд.
По краям дороги всё двигались какие-то странники. Бичёвского вида людишки. Слышались обрывки их невесёлых разговоров:
- Козлы тут кругом, мужики, одни, блядь, козлы вонючие.
- Да колотун страшный, замёрзли мы все на хуй.
- Очнулся я, смотрю - глядят на меня идолища поганые.
- Кругом, ох, хари злые...
Проезжали всякие богом забытые селения. Например, Семёновское, где три здоровых мужика, богатыря просто, решили выпить по случаю Дня весны. Но водки в деревне не оказалось. Тогда захотели самогона, только и его не нашлось, как на грех, ибо сельчане керосинили уже седьмые сутки и успели выдуть всё зелье, а нового пока не нагнали. Оставалась одна тормозная жидкость. Да брали наших мужиков некоторые сомнения. Однако подёргались туда-сюда, нигде нет путяного спиртного. И решили идиоты, что проспиртованное тело, в случае чего, в земле лучше сохраняется. Дёрнули храбрецы этой гадости. И что ж в итоге? Ослепли все сразу же, но умерли постепенно один за другим в соответствии с силами и здоровьем.
Миновали мы сельцо Шокино, где парнишка один, опившись какой-то дряни, забил двух девок до смерти скаткой, а потом подпалил хату с трупами. Озверевшие обитатели этих мест, поймав убивца, кинули его живьём в огонь.
Въехали в деревню Берёзкино, где скотник, Фадей Кручёный, сжёг двоих своих сыновей в сарае, после того как они заснули там пьяные. Пили они все вместе трое суток, и в оконцовке бате показалось, что ребята, оба трактористы, маленько наебали его в смысле доз спиртного. Скроили, то есть, от бати цельную бутылку. Ну, и наказал их старый мудак по своему.
И много ещё подобных населённых пунктов проехали мы, где творилось нечто похожее или ещё того круче.
Я приснул маленько и увидел во сне домик Кутузова. Я лежал на печке и драл какую-то бабу, а в это время внизу шёл знаменитый военный совет в Филях. Кончив, я выглянул за занавеску и увидел одноглазого фельдмаршала в окружении офицеров. Они все были мёртвые, разумеется.
А когда проснулся, увидел перед собой старушку в чёрном платочке, очень бледнолицую. Она бормотала что-то своё смурное. Я прислушался. Старая шептала: "Ой вы сраки мои сраки, ссаки мои ссаки, голос как пизды волос, и говна вам ещё короб, серп и молот, а работа не хуй - стала и стоять будет. Сама-то я из Джанкоя родом. Жила там с мужиком одним. Он мерин такой высокий, а я маленькая совсем сама. Ах вы ссаки мои ссака, сраки вы мои сраки, пиздёшь мудёшь и провокацмя, ёбаная революция. Ну, живём помаленьку. Он мне очень нравится. Весь такой из себя чёрный, сильный. Пять палок за раз кидал обычно. Хорошо то хорошо, только начала я примечать. Сраки мои сраки, голос как пизды волос да голой жопой в крапиву, а хуем по лбу, говна вам цельный короб, лектрофикация плюс советска власть. Да, и вижу я, что он посылки куда-то всё шлёт. С мукой, сахаром, крупой, печеньем, конфеточками...Ой вы ссаки мои сраки, ёб его колзоха мать! Ума не могла прикинуть. Во, блядь, задача. Куда? Зачем? Ссаки мои ссаки, сраки мои сраки. Хорошо подсказали добрые люди. Голос как пизды волос. У него там где-то жила любовница. Змея-разлучница. А, ты хуило, думаю, мудак ёбаный, разпиздяй хуев, пидор задроченный. Вот приходит он, ой вы ссаки мои ссаки, ой вы сраки мои сраки, хуй бы что, а я ставлю табуреку, потому что сама маленького росточка, а он - верста такая вот, беру молоточек, прыг и бью ему прямо по кумпалу. Тюк. Он - брык с копыт и лежит, как подкошенный. Ах, вы сраки мои сраки, ах, вы ссаки мои ссаки, ёб его колхоза мать. Голос как пзды волос. Забрал меня, конечно. Посадили. Ёбаный случай. Дали срок. Сижу на зоне, а этот хуило всё письма шлёт, просит свиданку, умоляет забыть измену. Ладно, ссаки мои ссаки. Даю добро. Приезжает хуеплёт ебаный. А я ставлю чайничек к его приезду долгожданному. Вот ведут меня к нему на встречу менты поганые. А я иду, сраки мо сраки, говна короб да хуй вам в жопу, подойду с чайником да как плесну ему, козлу, кипяточком в рожу. Ссаки мои ссаки, сраки мои сраки, лектрификация плюс советска власть! Знай ёбтвоюмать наших. Ху поплам, пизда в дребезги, красная армия всех сильней. Я измену не прощаю ни в жисть. Нет, на хуй и в пизду. Голос как пизды волос. Никогда. Броня крепка и танки наши быстры. Ой вы ссаки мои ссаки, сраки мои сраки...
Чёрная бабка пропала также чудно, как и появилась. А тут и ночь наступила. Ночевали же и придавались любви мы с Парашей, обои в ватниках и валенках, на развалинах церкви, где говна столько, что можно удобрить целое поле, да вот не доходят у начальства руки заняться этим полезным делом. Да и работать некому стало, все только срать горазды. Я прогуливался с любимой по храму, как по музею. То там, то здесь валялись пустые бутылки, рваные сапоги, драные штаны и даже женские трусики. На стенах надписи, как в сортире. Нас спопровождал в качестве экскурсовода холодный ветер во все дырки.
- Ой, скорей бы к морю, - проговорила Параша, поеживаясь, - погреться охота очень. - И прижалась ко мне девушка всем телом.
У костра, после того как повечеряли и выпили флягу спирта, конфискованную в аптеке, я завязал ей глаза колючем шарфом, вставил в рот варежку и связал руки рваным чулком. Она дёргалась, мычала что-то угрожающее и пыталась петь что-то, типа "все как один умрём". Я хотел слегка поколотить Парашу большим шадером, который нашёл возле скелета человека в истлевшей керзе и шинелке, но тут услышал угрожающее бормотанье, а потом увидел приведение. Некто, оборванный весь в клочья, грязный и вонючий, бродил по развалинам, как будто искал тут вчерашний день. Обзывал по ходу кого-то выродками, шакалами, ублюдками, уёбками и пидорасами. Призывал мочить всех незамедлительно во имя Родины. Клялся быть в первых рядах борцов за правое дело. Матерился замысловато и многословно. Зло. Ядовито. Трёхъэтажно, само собой. Глухо звучала его лужёная глотка в условиях неплохой церковной акустики.
Когда призрак куда-то съебался, я провёл острым лезвием штырины по горлу Шороховой, а потом и полоснул слегка. Вид крови возбудил меня. Я весь затрясся. Захотелось резать её, сучку, на кусочки, запихивать в жопу бутылку, ссать на неё сверху...
- Ты что, псих? - закричала вдруг Параша, вытолкнув изо рта варежку. - Придурок! Идиот ёбнутый! Скотина грязная!
Я пришёл в себя и стал бормотать какойто оправдательный вздор. Извинялся и грешил на извилины и блядскую жизнь, которая любого доведёт до гопстопа и прямого живодёрства. Обвинял во всём больное общество, которое плодит шизофреников. Уверял, что хотел её выебать, но никак не мёртвую.
- А сам что делаешь, падла? рось нож сейсач же. Брось, подонок. Ещё чего надумал. Я, может, жить ещё хочу. Надо тут кое с кем конкретно расчитаться. К тому ж, я беременная, учти, Алик. Тебе всё ясно?
Да ясный хуй. Я попросил у неё прощенья, и мы помирились.
Дней за пять до отъезда я сидел на кухне у кента по воле музыканта Жорика. Мы пили паленую водку и пиздили о всякой поебене. Жорик находился в депрессии и клял свою ёбнаую жизнь. Так достал, сука, что хотелось заткнуть ему пасть вонючей портянкой. САм весь в саже, потому что только что лазил в трубу, куда галки наносили прутьев и свили гнёзда. От них, падлюг, чад стоит в комнате. А печка вся холодная. Вот же блядская жизнь! Так можно и околеть, загнуться, крякнуть, двинуть кони...Если бы не паленая водяра, пиздец нам всем давно наступил бы. Сто пудов. Короче, он так разнылся, что я, наверное, точно въебал бы карифану табуреткой, если бы не пришла Параша. Она как раз вошла и присела на край венского стула. Смурная баба была страшно. Сразу видно по роже. И красная от слёз. Оказывается, она только с поминок да ещё под дождь попала.
- Как жалко Любашу, - стучала Параша зубами о стакан с водярой, поминая лучшую подружку, - какая она девка была классная, если б вы только знали. Как мы сней гуляли, давали шороха. Мужико легко динамили, кабки опрокидывали...И на хуя ж она к этому извращенцу пошла? Я ж её предупреждала. Помнишь я тебе, Алик, про Герасима рассказывала? - Она посмотрела на меня заплаканными мутными глазами. Я кивнул утвердительно, и Параша продолжала:
- Так вот, как я и думала, оннастоящим фашистом оказалася. Урод натуральный. Уёбище. Садист. Маньяк ёбаный. Где-то двадцать баб на счету у подонка. Да на самом деле, я думаю, гораздо больше. Менты скрывают настоящее количество жертв. Блядь! Этот пидор, прикиньте мужики, мою Любашу придушил её же бюстгалтером. Она нежная, не то что я, и должного сопротивления не оказала этому животному. Выебал её три раза - два в пизду и один в жопу, когда она уже была в агонии. Потом ещё мёртвую долбил немеренно. Ну, не тварь ли!
Жорик, и так расстроенный, во чтобы то ни стало хотел отвлекаться от траурной темы. Жмурики ему уже давно надоели, потому что он частенько халтурил в похоронном оркестре. Он налил себе полный до краёв стакан палёной водяры и выпил, ни с кем не чёкаясь, как положено. Молча и сурово заторнул беломориной из смятой пачки, что валялась на столе, не известно кем тут оставленная. Может быть, той же Лбашей Пороховой, что сгорела не за хуй. Она частенько забегала сюда, чтоб побазарить с авторитетным музыкантом из культовой группы "Террор". Они всю ночь могли пиздеть за жизнь эту ёбаную.
Остаканившись, Жора уже мало чего соображая, обнял блядюгу Шорохову за красную толстую шею и потянул её резко вниз. Сунул чувиху мордой в разлитую вонючую ждкость.
На кухне у него пахло так, будто кто-то сдох совсем рядом. Чтобы уёти хоть на время от проклятой реальности, я решил приснуть немного на разъёбанной койке кента по воле. В страшном сне мне виделись оборотни, в которых я стрел и стрелял из маузера. Они расплодились, как крысы, в неблагополучном обществе, и мне выпала честь уничтожать их гадское племя. Я клал их штабелями, но они, падлы, всё лезли и лезли из-под пола. Отстреливаясь, я заскочил в какую-то комнату по-соседству и увидел на полу мёртвую старуху. Она умерла месяцев шесть назад и здоро пахла. Всем она была как бы по хую, хотя воняла по всем этажам и коридорам. На хуй такие сны, прикинул я, и проснулся.
Жорик в это время во всю фаловал Шорохову, избавляя её постепенно от лишней одежды и ложного стыда. Скинул к чёрту всё это излищество, что портит настроение - весь этот траур: чёрное платье, тёмную немаркую кофточку в скромный горошек ( подарок мужа, который теперь в зоне), платочек соответственно не яркий... Сам разделся мгновенно, как по тревоге наоборот. Предстал перед пьяной женщингой хилый, с впалой грудью, кривыми ногами, но с великолепно надутыми щеками. Это у него профессиональное, ведь Жора играет на трубе классно. Пахло же от мужика докторской колбаской и селёдкоё иваси. Успел таки где-то на халяву перекусить. Да ему заебись. Он же в кабаке работает. Там и хапнуть всегда можно и неслабо заторнуть. А ещё на жизнь жалуется, урод. Зажрался просто, дебил конченый.
- Ну, как на поминках то было, рассказывай, - стал он допрашивать бабу, выебав её во все дырки.
- Отлично посидели, - отвечала Параша, - гульнули классно. Прима. Водки было море. Это, Жорик, главное. Народу, правда, набежало до хуя. Некоторые даже Любку не знали толком, а припёрлись, суки-драные. Ну, сам знаешь, как у нас народ любит выпить на халяву. Уёбки задроченные. В две партии поэтому размещались на лавках. Сразу всем мест не хватило, естественно. А Любашу, блядь, быстро закопали. Трёх дней не прошло даже. Слишком такая смерть считается позорной. Хотя тут надо разобраться, правда Жорик? ут она спрашивается? Но народ у нас тёмный ещё. Дремучий. Притом тупой. И, кстати, в основном, ёбнутый. Крышу у всех снесло на хуй. Тут революция нужна, я лично так считаю. А то одни идиоты кругом без булды и блядства. Посмотрина рожи, Жорик. Ты ж, навено, про пьяное зачатие слышал, не дурак ведь. Сидят там за столом, базарят, кто о чём. Хоть бы один козёл Любашу вспомнил. Перетерают своё и про похороны уже забыли. Ну, я послушала их ёбаные тёрки и завелась тоже. Кому такое блядство понравится? Забазарила с одной овцой в рваном халате. Набила её ебальник в итоге, а после как рявкну на всю комнату: "Умрите, мрази!" Что ты думаешь, Жорик? Уроды ноль внимания. Не угомонились ни хрена.
- Значит, водки, говоришь, было достаточно, - констатировал удовлетворённо Жорик, дотошный в деталях там, где дело касалось самого главного. Без чего не быть ни дням рожденья, ни свадьбам, ни тем более похоронам.
- Я бы их всех там замочила, зуб даю, если б не вывели меня оттуда два амбала, - закончила Параша про поминки.
В морге было тихо-тихо. Трупики свалены в одну кучу. Только маленький ребёночек, выливший на себя кастрюлю кипяточка, лежал в сторонке. "Косяком пошёл нынче покойник", - размышлял Матвей Малафеев, приняв очередной дозняк, -"да и не удивительно по нашему-то смутному времени, когда забыли все старые ценности. Вот оттого и смертоубийства встречаются чаще, чем надо бы. Нехорошая пора на дворе и всё может свободно кончиться революцией. Мрёт народ страшно да и помогать начали активно друг дружке на тот свет отправляться вот что характерно. Человеку теперь ближнего порешить, что два пальца обоссать".
Малафей лежит возле холодной стенки и в голову ему лезет всякая дрянь. Вспоминает, например, вчерашний вечер, когда он, хорошенько предварительно поддав, вытащил из кучи трупов красивую девушку. Прямо артистка на вид. Краля. Какие большие сиськи, крутые бёдра, развитая жопа. Неудержался старый и подрочил над покойницей. Потом решил бывть умнее. Сбегал в больницу, не поленился, и привёл с собой несколько обречённых больных. Брал с них по десятке. Они ебали Любку от всей души во все дырки и очень благодарили Малафея за такое классное удовольствие. Повезло им, бозным, не задолго до смерти.
Сам морг расположен в небольшом неказистом домишке при больнице, которая напоминает плохой сарай. Напротив же - новое здание отделения милиции. Такие вопиющие контрасты непроизвольно навевали старыму распиздяю мысли о круговращении говна в природе. Любит порассуждать на эту тему ёбнутый дедуля, приняв свой дозняк прямо из горлышка. Сторож, надо сказать, был склонен к философии, как большинство русских, которые на этой почве точно ёбнулись. Но Малафей работал в морге и на кладбище, а тут по неволе станешь стоиком. Немало он перехоронил и проводил на тот свет нашего брата мертвеца.
Ментовка ж поблизости, считай через дорогу, тесно срослась в его онятии с моргом из частых случаев убийств там задержанных. И очень даже удобно. Клиент прямо из отделения попадает прямяком в покойницкую. "Вот ёбана мать какое дело", - размышляет старик почти что вслух, ёбнув ещё из горла.
А больница была очень плохонькая. В сортирах почти каждый день случалось наводнение: всплывало говно и текло по коридорам. Тогда Малафей, болльше ж некому, надевал болтники и без противогаза, проявляя личное геройство в мирное время, с одним заветным толкачём в руках шёл на откачку. Цельный день у деда другой раз на такое дело уходило. Зато как доволен был потом результатом своего нелёгкого труда. Администрация его поощряла: наливали толстые жизнерадостные сёстры с торчащими в разные стороны жопами и сиськами старикану стаканюгу спирта. А он и рад. Много ли человеку для счастья надо? Прикидывал наш философ.
После приёма Малафей шёл, пошатываясь. по коридору, где икалось от лохопереваренного, чесалось от давно нематытого, плевалось во все стороны от бессильной злобы, и воняло, прямо как в морге. Вспоминались только бесцельно прожитые годы, угробленное не за хуй здоровье. Лежи теперь в этой грязной сырой палате с тараканами и дови клопа. Готовься к смерти, так как мало кто нынче отсюда выходит. Кто сам загинается, а кому хирурги-живодёры помогают откинуться. Кури Беломор, Север, Приму. Слушай по радио ненавистыне симфонии. базарь с соедями по койке, такими же конченными типами как и ты сам, про грибы, ягоды, охоту, рыбалку, выпивку и гулянки. Всё в прошлом. Жизнь кончена. Известный факт, что большинство пациентов попадает отсюда прямо в заведение Малафея, выделенного ему под охрану. Лежи пока тут смирно, почитывая от нехуй делать всякие газетки, поигрывай в шашки-шахматы-домино. Обменивайся полезными, но уже ни хера тебе не нужными сведениями о преусадебном учатске, выражая робкую надежду, что учёные, наконец, одержат победу над колорадским жучком-вредителем, подрошенным нам американцами.
Вместе со сквозняком протянуло призраком слесаря Сашки, который умер недавно в своей родной слесарке. Сгорел там, так и не дождавшись кваолифицированной помощи. Он выпил стакан лака для окраски дверей да окон и хоть бы что человеку. Захорошел только, зацвёл мордой. Но в догонку пустил, как нарочно, сотку водки, что оставалась на дне бутылки от дружка Петьки, которому было уже довольно. Впрочем, Петруха на сей раз во-время унёс ноги. А вот у Саньки вдруг начались в животе страшные рези.
"Нет, водочка нынче уже не та", - размышлял Малафей, лёжа в морге и вспоминая распрекрасное рошлое, когда всё спиртное стоило исключительно дёшево, - много в ней сейчас химии и голимого оцитона. Запросто можно ласты склеить, любой самый крепкий организм не выдержит, на что мы русские люди выносливые, но бывает ломаемся".
По ассоциации вспомнил старый хрен дружка свеого Лёху, который выпил двадцать пузырьколв карвалола на прошлой недели и ему хоть бы хуй. Потом вскочил и стал зачем-то пилить немецкий снаряд, найденнвый утром того же дня на огороде. Долго искади потом люди из военкомата кусочки бренного тела работяги, который ещё много мог бы принести пользы. Чёрт ли Лёху укусил за пятку, что он придумал себе такую изощрённую пищу для ума и зарядку для рук.
- Вот поэтому и ненавидим мы фрицев, - произнёс вслух Матвей, дрожа уже под утро от холода и понимания с ужасом, что водочка-то вся кончилась.
- Помнишь, - шептала Шорохова, дёргая меня за волосы, когда я хотел уснуть , утомившись многодневной тряской по разбитой дороге, - как мы любовались у моря этим гигантом, что стал приходить к нам в палатку регулярно под вечер и дышал над паром, когда я варила суп из концентратов? Потом мы пили вино, спижженое из магазина, и пели нашу любимую песню "Ты гадина". Когда ты однажды ушёл куда-то на дело, Алик, атлет подсел ко мне поближе, играя биципсыми. Взял меня за руку осторожно, чтоб не сделать мне больно. Если по честному, то я чуть не кончила, Алик, прости меня суку. Но он казался таким милым, ласковым, благородным. Где мы с тобой ещё таких людей видели, зайка? Он нежно гладил мою коленку, а я закусила губу, чтоб не вскрикнуть. На мне был один халатик и под ним абсолютно ничего. Голое тело, Алик. А он такой огромный. Сверху видел, конечно, мою неслабую грудь, но был какой-то грустный всю дорогу. Наверно его не прикалывало жить в горах, так как мать-сыра-земля его больше не носила. Рассекаешь, Алик? Вот до чего довёл мужика ёбаный культуризм. Прикинь, Алик. Я тебе кажется уже говорила, что когда доходит до главного, я редко какому мужику могу отказать. Разве что полному мудаку и уёбищу, типа Герасима. А так, разрешаю им делать со мной всё, что угодно. Многие этим, конечно, прямо в наглую пользуются, сволочи. А гигант, Алик, хоть и большого роста, но в других отношениях был просто ребёнок малый. Причём такой робкий, что уссаться можно. Не пизжу ни грамма. Целовал кончики моих грязных пальцев, ласкал за ушком, где прыщики, залез даже языком мне в жопу...И всё. Клянусь могилой матери. Больше ничего не было.
Потом он повёл нас в кабак, когда ты вернулся. Я тебя, Алик, не спрашивала, не дай соврать, где ты пропадал. Знала, что ходил на дело, вот и всё. Накаченный заказал нам бутылку коньяка самого лучшего, абсолютно не вонючего. Это я прекрасно, Алик, помню. Совершенно ведь трезвая была. Потом, конечно, вырубилась, но уже под занавес. А что в кабаке было могу расскать в деталях. Зуб даю. Без булды и блядства. Играла группа Жорика "Террор". Не так, что ли? Они к морю ещё раньшенас прибыли. Наверно самолётом долетели. Жора ещё нам, помнишь, подмигивал. Очень классно они исполнили пиздатый шлягер "Ты гадина". Может, только излишне громко. Да это по хую, все уже были сильно датые и не обращали внимания. Не знаю как ты,Алик, но я получила хорошее потрясение в тот вечер. Мы вмазали за всю хуйню и танцевали втроём, как сумасшедшии. Обнялись, словно родные, и орали, стараясь перекричать ёбаных музыкантов и красноволосую хриплоголосую певичку. Она, кстати, полная истеричка, ты заметил? А мы клялись друг другу в любви и друкжбе. Целовались и обещали никогда не расставаться. Уже за полночь пошли мы на свежий воздух к морю.
Тут Параша прервала свой рассказ и крепко задумалась, добивая примину резкими затяжками. Я обнял любимую за широкие плечи и протянул ей красную пачку. В воздухе пахло перегаром и гарью. Вспомил тоже этот наш отдых на югах. Да ничего хорошего. Ну, взяли несколько магазинов и один банк. Делов куча. А в общем там тоже мрак. Вдоль побережья ходят спецназовцы, а из гор хуячут снайперы. Не расслабишься толком. Перед самым отъёздом помню увидел Парашу на косе всю скрюченную, мокрую, дрожащую, как микроб перед куском мыла. Абсолютно голую.
- Кто ж тебя так напугал, милая, - спросил я у неё, подходя поближе.
Она сначала молчала наглухо и никак не могла попасть в рот сигаретиной. Потом по прошествию целой вечности не выдержала и заговорила. Попросила, чтоб я отвёл её в палатку и срочно угостил вином. Где ж его взять, если всё выпито. Ничего не поделаешь. Пришлось идти воровать в ближайший винный. Лезть в окошко, нырять в правый от прилавка угол, где стояли ящики с Рубином. Рисковать, бля, свободой.
Шорохова само собой про гиганта умолчала, мочалка драная. Не стала рассказывать подробности, как он гонял её голую по пляжу, а она рыла в песке норы и залезала туда с головой, пытаясь спрятаться от изверга. Но он достал её оттуда своим огромным хуем и ебал так долго, что ей стало плохо. Начала блевать. А потом уже ничего не помнит.
Наконец, кое-как оправившись, я вышел из уборной. Прикид мой - латаный пиджачок на голое тело да рваное чёрное трико. А хуй? И тут я вдруг понял, что забыл всё на свете. Не мог вспомнить, как называются самые нужные в быту вещи: утюг, клизма, клещи, гроб. Уже не мог представить себе рельеф Чукотки и только барельеф тела Шороховой видел очень даже ясно. Прошёл к койке на ощупь, не зажигая света. Всем своим ошарашенным видом свидетельствовал о четырёх часах утра. Лёг и, забывшись без сна, вспоминал далёкое прошлое.
Я представил себе покойничка Филипка на первой парте. Он имел огромную стриженную голову, в которую Жорик любил бить из резинки алюминевыми скобками. Он сидел обычно на камчатке как первый хулиган в классе и, натянув на пальцы резинку, пиздячил по лучшим ученикам, иногда попадая в училок. Да ему по хую. Он забил давно на учёбу и ебал всех в рот. Филя только вскрикивал, хватался за затылок и жалко улыбался после метких попаданий товарища. Делал смешные умоляющие рожи, но никогда Жору не закладывал, считая пацана своим другом.
Где-то в центре класса сидит его любимая Любаша Порохова, первая красавица. Чувиха супер. Она жрёт конфеты, пастилу и пирожные, которыми её снабжает Жорик. Он уже и тогда играл в похоронном оркестре известного музыканта Гелика. Наваривался на Жмуриках и угощал Любашу сладостями, а меня коньяком. Любка, понятное дело, улыбается своему кавалеру и показывает ему красивые ноги чуть не до самой жопы. Тот доволен и опять метит скобкой в жалкого Филю.
Да, это было классное время. Мы во всю пили портвейн и устраивали сейшаны у кого-нибудь на хате. Бацали, делали, плясали, прыгали. Кидали друг друга через головы и пропускали между ног. Жорик, когда напивался, становился страшно агрессивным и выёбистым. Он приставал к кому-нибудь из пацанов и начинал мучить. Выворачивал руки, бил коленкой под зад, кусал за плечи. Неоднократно его выбор падал на Филипка. Он душил сопляка школьным ремнём, выливал ему на голову стаканы вина, посыпал табаком под крутую музыку Назарет и Слейд. Любаша смеялась от души, сидя на диване, утопая в него раскошным задом и покуривая хорошую сигаретку. Филя ей, разумеется, был до пизды. Чувиха по уши была влюблена в Жорика. Да и было в кого: чувак носил узкие левиса, , рубашку деним и кроссовки Найк. А как он на трубе играл. Сказка. Девки прямо в обморок падали. Любаша тащилась и кончала при этом. "Просто гений", - шептала она своим лучшим подружкам.
Что говорить, было дело. Жорик играл коассно и пел грубым басом, подражая своему кумиру Луи Армстронгу: "Солнце взошло, а три негретоса роют яму, ааа на хуя? Они хоронят обезьяну". С чувством он делал эту классическую вещь, с большим, блядь, азартом. Мы слушали его и шрали горький английский шоколад, курили американские сигареты, потому что обшадись с интуристами и кое-кого уже дёргали в Серый дом.
Короче, Жорик привязал бедного Филю к стулу и стал выдаватьему за щеку. Потом подвалил к Любаше и рывком стянул с неё юбку. Она не очень-то сопротивлялось. А пацан ещё спрашивал: "Дашь, блядь? Дашь, говорю, шкура?" Он долго ломал ей целку. Девки было, конечно, больно, однако она терпела. Наконец, трубач хуев сообразил. Схватил свою трубу и вставил ей в пизду. Кровищи было... ебать мой хуй.
В тот момент Филипок ненавил Жору, а Любку презирал. Этот маленький, большеголовый, рыжий стриженый мальчонка был не то что дурак, но скорее напрочь ебанутое создание. Он мечтал стать продавцом пива в ларькуе на базаре, чтоб по полной наёбывать алкашей. Но случилось иначе. После того как Жора успешно сломал Любаше целку, мы всей толпой отправились в кабак, чтобы отпраздновать это знаменательное событие. Филя немного капризничал, но, засадив стакан водяры в туалете, прежде чем подняться в зал, пришёл в норму. Порохова, блядюга, цвела, ощущая себя стопроцентной женщиной.
Усевшись за столик, мы заказали три бутылки Столичной, пять портвейна и мясные салаты. Пили за всё хорошее. За любовь, само собой, и за крепкую мужскую дружбу. Гомосек Неконорыч уже тогда халдействовал и пытался хватать нас за попки. Жорик дал ему неслабой пизды на кухне. Тогда пидар запал исключительно на Филипка. Всю дорогу лапал его и гладил. Пацан был робкий, всё сносил покорно. Только краснел своей веснусчатой глупой рожей. Наконец, не выдержал и побежал в уборную. Но наглый халдей, казалось, только этого и ждал. Он стремительно ворвался в туалет и застал мальчишку со снятыми штанами. Тут же начал целовать его и гладить. Потом резко повернул к себе задом и засадил Филе в жопу. У бедняги даже глаза вылезли на лоб. Его тупые серые зенки.
Филипок пришёл к нам за столик, чтобы попрощаться. "Ну, ладно", - говорит - "ребята, вы тут веселитесь, а я пошёл". Мы тогданепоняли конкретно, в чём дело. Уже сильно датые были и глумились по полной. За всю хуйню. Любаша вообще ноль внимания. Даже не попрощалась с парнем. Ёбнула очередную рюмку и закусила свежим огурчиком. Филя, вроде, никому из нас не нужен был. Да если честно, в компании он был лишним. Всё больше молчал или городил явную хуйню. Уставиться бывало на Порохову и смотрит целый час. "Тупой он что ли?" - думала про себя девушка. И дула губки. Ей это не нравилось. Неконорыч по ходу затащил Филипка в халдейскую и поставил его раком. А потом, развеселившись, дал мальчонке такого пинка, что тот прямо скатился с крутой лестницы.
Да, всё это, конечно, усугубило дело. Он вернулся к себе в барак поздно ночью. Где он шлялся до этого никому не известно. Не ужинал, даже чаю не попил. Сразу прошёл в туалет и больше оттуда уже не вышел. Его нашли где-то под утро, висящим на капюшоне курточки, как Буратино, наказанный за свои проказы. Тесёмочки впились ему в горлышко.
Любаша после этих трагических событий просто достала Жорика. Она заставляла пацана ебать её в школе и дома. В итоге музыкан ёбаный начал от бабы прятаться в подвале. Там и зародилась подпольная вначале группа "Террор". Мы все стали проводить в подвале свободное время. Пили, курили, ширялись, колесили. А Любка совсем сблядовалась и, наконец, нарвалась на этого маньяка. А до этого родила и утопила ребёночка в унитазе. С Парашей она очень дружила и даже любила её. Про Филю мы все старались не вспоминать, а если всплывала его рыжая башка в пьяном разговоре, сходились на том, что он был чмошник и уёбок конченный. Мог бы сейчас торговать пивом в шалмане и делать хорошие деньги. Да и Любка в итоге оказалась бы его, потому что блядовала и конкретно подсела на стакан.
Кто-то сидит на венском стуле, отчаянно машет руками, вертит головой и несёт какую-то бредовину. Хочется ёбнуть ему в табло, чтоб заткнулся навеки. Другой разпиздяй дрейфует по комнате, как ёбнутый броненосец. Третий урод прикидывается чайником. В таком бардаке, как наш барак, всю дорогу какая-нибудь хуйня происходит. Как нажрутся все, тогда пиздец. А неотложку не дождёшься никогда, скорее уж труповозку. Да тут у некоторых такой вид, что кажется вот-вот ласты склеют. Крякнут, откинутся, двинут кони, подохнут в общем.
Входит Жорик весь побитый. Кто его отоварил он и сам не знает. Параша всё томится по Любаше Пороховой. Вспоминает её замшевую жопу, резиновый упругий живот, полиэтиленовые груди. Ей нравился её игривый нрав. И даже дурная привычка плеваться на каждом шагу Шорохову не раздрожала. С ней хорошо было. Как они мужиков динамили, кидали на пару. Это ж сказка. А потом наедине выпивали и целовались. От не хуй делать мы начали танцевать под магнитофон. Прыгали, делали, резвились. Тут Жорик выхватывает вдруг трубу да как врежет старый неумеручий хит Луи Армстронга: "Спит чувак, а по хую гуляет муха, она баруха".