Я ставил рядом на табурет будильник и заводил его на десять минут вперёд, чтобы нечаянно не уснуть. Стёпа мне в этом тоже помогал по мере своих кошачьих сил. Он забирался ко мне на грудь и громко муркотел, преданно глядя в глаза. Он, как теперь и Элен, был абсолютно уверен, что я принадлежу только ему и что мне приятно слушать его мурлыканье взахлёб.
И вот как-то на второй год нашего пребывания в Среднерусской полосе, когда мы уже совсем освоились и почти привыкли к безденежью, наш Стёпа заболел. Сразу этого никто не заметил. Я по целым дням в командировках, жена с утра до вечера на работе, сын в детском садике, короче, когда обратили внимание и повезли в ветлечебницу, было уже поздно. Ветеринар сказал, последняя стадия мочекаменной болезни, ничего нельзя сделать. Организм полностью отравлен продуктами выделения. Он не соглашался помочь, понимая бессмысленность любых усилий, и на всякий случай обвинил меня, ведь мы в ответе за тех, кого приручаем, но, видя моё подавленное состояние, и, ощутив в кулаке предложенные деньги, он всё же сделал операцию, дав коту на выживание один шанс из ста. Сделал он это скорее для моего успокоения, чем для реального исправления дел. Но успокоение оказалось ложным, лучше бы он меня не послушал и усыпил кота.
Как известно, надежда умирает последней. Я привёз Стёпу домой и стал выполнять предписанные процедуры. Стёпа сам уже в туалет ходить не мог, и, чтобы его организм не отравлялся дальше, мне надо было из его тельца выдавливать мочу, нажимая руками на живот.
Уединившись на кухне, я стал это выполнять. Бессмысленность и жестокость 'лечения' я осознал позже, когда всё кончилось и достаточно трагично. Жена с сыном, чтобы не слышать жутких криков, закрылись в спальне, а я продолжал упражняться со Стёпой, надеясь на обещанный шанс. Я укладывал его на стол и давил на живот. Он орал, как резаный, я кричал тоже, моча вытекала на стол, и я вытирал её своим полотенцем. Потом кот затихал на время, я тоже. Пока он лежал без движений, я валился на пол без сил, чтобы хоть немножко передохнуть. Через какое-то время, мой жалкий котейка начинал снова кричать, и я снова надавливал ему на живот. Так мы мучили друг друга всю ночь. Под утро Стёпа затих и умер. Затих и я, забывшись в коротком кошмарном сне. Когда рассвело, я вынес его во двор и закопал под своим окном. Грунт был плотный, с битым кирпичом вперемешку, но я не чувствовал усталости, я долбил его ломом, смахивая со щёк солёный пот. Он был смешан с моими слезами. В небо я уже не смотрел, я знал, что никого там нет.
И это было бы всё ничего, не так трагично, если бы я сам не сыграл жуткую роль в этой истории. Незадолго до своей смерти Стёпа стал ходить мимо своего кошачьего унитаза, а я, не зная истинной причины, тыкал его мордочкой в его испражнения. Я в этом не виноват, меня так учили в детстве, думая, что насилием можно изменить природу.
Но Стёпа не обижался на мою жестокость, он по-прежнему шёл ко мне на руки и продолжал любить меня. Он смотрел на меня своими преданными глазками и всё понимал, он жалел меня... убогого. И сейчас жалеет и любит. Я чувствую это.
Как часто в нашей жизни всё бывает поздно и непоправимо. Когда-нибудь я встречусь с ним и попрошу у него прощения, я в это верю...
Я замолчал, желая услышать сочувствие.
- Бог тут ни при чём, - констатировал Сергей, - ты сам виноват. И кот не человек, не стоит по нему так убиваться. Многие вообще не любят котов, это не собаки'.
- Я знаю, - начал я горячиться, - кот не собака, собака не человек, а курица не птица. Но это моя жизнь, и я с детства люблю котов и кошек, а собак не очень. То, что я себя скверно повёл в этой истории, соглашусь, но что же Он мне не помог, не подсказал, как нужно. Выходит, Он заранее знал о плачевном финале, или Сам его подстроил. Сидел, сложа руки, а потом ими потирал от удовольствия...
... Ладно. Сейчас я расскажу другую историю, более жуткую.
- У меня нет собаки, - сказал неожиданно рыжий мальчик, - а кот есть. И кошка тоже, и я их люблю. Они пушистые и мяучат.
Мы с Сергеем раскрыли рты.
'Франц Кафка, - подумал я, - и мальчик, и Тихий океан, и наш маленький кораблик, бегущий по голубым волнам. Только Кафка мог описывать такие нереальные картины, но то были бредни почти помешанного, а со мной всё происходит на самом деле'.
Я закрыл рот и взглянул на небо. Тучка рассосалась, дождь так и не начался. Рыжий мальчик смотрел на меня удивлённо. Вид у него был растерянный, в глазах застыли слёзы.
- Серёжа, отведи его вниз, к маме, - попросил я, - следующий рассказ будет не для слабонервных, и уж точно не для детей.
- Я бы послушал, - возразил Рыжик, пуская в голосе нотку жалости и незаметно смахивая слёзы.
- Там про голых тётей будет, - соврал я, - тебе ещё рано про такое.
Мальчик нехотя повиновался, и Сергей повёл его вниз под навес. Через минуту он вернулся.
- Знаешь, - Сергей удивлённо поднял брови, - его мать не рыжая, она блондинка, и очень красивая.
'Иностранцы охочи до наших баб', - хотел сказать я, но промолчал.
- Разговор вообще-то у нас о Боге, - продолжил я, - мальчонке я соврал, как ты понял. Слушай дальше.
Вторая история произошла раньше первой, я ещё тогда работал на Севере, строил газопровод Уренгой - Помары - Ужгород. Работа была ответственной, но интересной.
Бригада под моим руководством производила монтаж газоперекачивающих агрегатов фирмы 'АЭГ - Канис'. Я познакомился с её шеф-инженером, молодым интеллигентным немцем Буркхардом, который осуществлял надзор. Ему было тридцать два, мне двадцать пять. Меня только-только назначили начальником самого северного участка, и я уехал в Новый Уренгой принимать от заказчика турбины. Буркхард меня ждал на 'КС Правохеттинская', чтобы совместными усилиями произвести такелаж и начать работы. Сначала он меня побаивался, как и всех русских, полагая, что я как-то связан с КГБ и во время работы подстрою ему какую-нибудь пакость. Но потом мы с ним подружились, и у нас получилась лучшая компрессорная на Севере.
В тот день, в который всё произошло, я возвращался из Нового Уренгоя. Оставался последний перегон Пангоды - Старый Надым. Я ехал по старой сталинской железке, которая строилась в пятидесятые годы в заполярье и должна была соединить Салехард с Норильском. На моём участке между Уренгоем и Старым Надымом она была действующей. По ней бегал, а вернее ходил, судя по той скорости, с которой он передвигался по кривым рельсам, маневровый тепловоз. Он таскал за собой небольшой грузовой состав, обычно состоявший из нескольких открытых платформ. На них мы возили оборудование для компрессорных станций. Вёз свои турбины и я. В Пангодах прицепили ещё несколько платформ. Молодых солдатиков первогодков отправляли с машинами-вездеходами 'Урал' на уборку урожая в Казахстан. Освоение целинных земель было в самом разгаре.
Здесь я сделаю отступление. Эта история настолько ужасна, что я её никому никогда не рассказывал. Мы уже привыкли к войнам, к терактам, к захвату заложников, к тому, к чему в принципе привыкать нельзя. По телику постоянно мелькают кадры, в которых по опухшим скелетикам голодных детей ползают мухи. Этим уже никого не удивить. Человек странное существо, ко всему привыкает, даже к жизни в концлагере, но то, что случилось на этом перегоне, к этому я не привыкну никогда и никогда не забуду.
Я тогда уже считал себя взрослым, ответственным за свою судьбу и всё такое прочее. Верил в добро и справедливость и по-прежнему полагал, что если я буду честным, много трудиться и помогать ближним, то мне за это воздастся ещё при этой жизни. Правда, это не мешало мне ревновать жену до безумия, а, значит, ума я ещё не нажил. Поэтому ехал я всю дорогу, опустив глаза, не обращая внимания на ребят, и постоянно прокручивал в голове сцены жизни моей жены до меня. Мой мозг был настолько распалён этими картинками, обычно с самыми мельчайшими подробностями, воображение у меня хорошее, что я боялся как-нибудь не сорваться и не натворить таких дел, исправить которые уже не представлялось бы возможным. Поэтому вдогонку к куреву я завязал и со спиртным, чтобы всегда быть с незамутнённой головой и в адекватном состоянии. Это впоследствии мне пригодилось. Ребята-солдатики предлагали мне сто грамм для знакомства, но я отказался. К тому же, в пику жене я решил стать хорошим и уже потихоньку привыкал говорить 'нет', когда это было необходимо.
Надо отдать должное ребятам, они меня долго не упрашивали, выпили сами, оказалось, что много, потому что принялись играть в догонялки, и по ходу дела ещё добавляли, как мне показалось. Я не волновался, скорость тепловоза была небольшой, километров десять - пятнадцть, можно было спрыгнуть с платформы, сорвать пару боровичков и успеть взобраться обратно. Машинист всегда возил с собой ружьё, поохотиться на глухаря или на косулю. Места были дикими, ещё нетронутыми цивилизацией. Когда мы переезжали через небольшой ручей, я вдруг очнулся от своих невесёлых мыслей и почувствовал что-то неладное. Ребята уже не бегали друг за другом, а кого-то искали.
Я поднялся и попросил всех успокоиться. Потом мы, не спеша, пересчитали друг друга. Одного парня не хватало.
Может, соскочил где-то по нужде и не успел запрыгнуть, - предположил я. Попросили машиниста остановиться и дать задний ход.
Через полкилометра парень нашёлся. Он лежал на шпалах между рельсов весь в крови с белым как мел лицом. Сперва мы подумали - мёртвый. Я соскочил с платформы и подошёл к нему. Ребята попрыгали следом и сгрудились вокруг меня. То, что мы увидели, повергло нас в шок. У парня были отрезаны обе ноги по самый пах и правая рука по плечо. Когда я наклонился к нему, чтобы поднести циферблат часов к губам и проверить дышит ли он, парень вдруг очнулся и, ещё ничего не соображая, всё же он был прилично пьян, засмеялся... звонко, ещё по-детски, и спросил: почему мы стоим? Почему дальше не едем?
Никто не шевельнулся, разве что волосы на моей голове. Он обвёл нас любопытным взглядом, а потом посмотрел на себя. Он сразу всё понял. Кое-как опершись на оставшуюся здоровую руку, он приподнялся и сказал спокойным трезвым голосом: ребята, добейте меня, не оставляйте так жить.
Солдатики, они были ещё совсем молоденькими, впали в транс, а я, чтобы не сойти с ума, начал действовать. Над трассой, достаточно низко, летел вертолёт. Я сбегал к машинисту, взял у него ружьё, патроны и стал палить в небо, стараясь привлечь внимание лётчиков. Я стрелял, перезаряжая и перезаряжая, а истекающий кровью парень умолял выстрелить в него.
Я не смог этого сделать...
Вертолёт улетел, патроны кончились, и он умер сам через полчаса от потери крови. Никто даже не попытался ему помочь. Он лежал с открытыми остекленевшими глазами и смотрел в небо. Там должен был быть Бог. Посмотрел туда и я, но никого не увидел. Его там не было, Его не было нигде. Мы завернули остывающие куски плоти в солдатскую шинель, которую должен был носить на уборке урожая этот мальчик, и поехали дальше. Жизнь продолжалась.
05.06.2016 18:15
Продолжение здесь: http://samlib.ru/editors/r/reshetnew_w_s/szidajaboga19.shtml