Опубл.: 1905. Источник: Дорошевич В. М.Восток и война. -- М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905
В Малой Азии и Константинополе
Это было 15-го февраля, в ясный, тёплый майский день, в Трабзоне.
Настал весёлый Курбан-байрам.
Мрачный малоазиатский город был теперь полон жизни, движенья, веселья.
На минаретах развивались красные флаги с бледным серпом луны. По улицам водили учёных медведей. С площадей неслись вопли: это "пели" курды и плясали свой варварский и воинственный танец с саблями. Вокруг старых кладбищ, осенённых огромными чёрными кипарисами, в полуразвалившихся колясках на ободранных клячах катались целые гаремы, закутанные в чёрное, -- прямо, какие-то возы завёрнутого в чёрное женского мяса.
-- Это турок? А это? Это? -- спрашивал я у своего переводчика-грека.
Сидя на козлах, он без перерыва с любезнейшей и рабской, заискивающей улыбкой раскланивался направо и налево, поздравляя всех встречных и поперечных с праздником.
-- Все турки. Христиане в такие дни сидят запершись.
-- А вы?
Он поёжился.
-- Есть хочется. Не такие дни Курбан-байрам, чтоб христианину ходить на улицу. Праздник!.. Особенно теперь, в такое время.
-- Какое же такое особенное время?
-- А так... Эта война...
Огромное кафе у моста, над обрывом глубокого, крутого оврага, перед развалинами старинной генуэзской крепости, было полно народу.
Курились кальяны и благоухало хорошим кофе.
Великолепные турецкие офицеры, раскрашенные медалями, орденами, аксельбантами, знатные курды в куртках, сплошь расшитых золотыми жгутами, в шароварах, шириною в Чёрное море, с целым арсеналом пистолетов, кинжалов, ятаганов за поясом и усами, как два ятагана. Правоверные турки-староверы в чалмах и объевропеившиеся в фесках, грязных крахмальных сорочках и засаленных пиджаках словно с чужого плеча.
Всё это гудело, как улей. Говорило негромко, по-восточному, солидно -- но оживлённо.
Переводчик, так и кувыркавшийся с нежными улыбками направо и налево, поместился из приличия за соседним со мной столом.
Турист здесь редкость. Кто заглянет в эту трущобу?
Переводчика, очевидно, спросили:
-- Кто это?
И кругом, по всей кофейной, пошёл шёпот:
-- Москов... москов... москов...
Весь Восток держится на приличиях.
По мне скользнули взгляды всей кофейной, но так, мельком, словно случайно.
Восточное приличие требует смотреть на интересующий предмет равнодушным взглядом.
Но на этот раз во взглядах выразительных южных глаз я читал и любопытство, и как будто какую-то сдержанную насмешку, и оттенок пренебрежения, даже сожаления.
-- Что это они спрашивают?
Переводчик улыбнулся своей вечно виноватой, заискивающей улыбкой:
-- Они говорят... Они говорят...
-- Ну?
-- Они говорят, чтоб я спросил у вас: правда ли... правда ли, что японцы потопили у московов 50 кораблей?
-- Пятьдесят? Передайте им, что столько и кораблей-то нет в порт-артурской эскадре.
Пока я говорил, в кофейной царило гробовое молчание. Все уставились, на меня.
Когда переводчик сказал им мой ответ, по кофейной пошёл гул.
Ответ передавали. Многие любезно кланялись в благодарность за него. Но ответ никого не убедил. Я видел, что ему никто не верит.
Восточное приличие требует поклониться тому, с кем сказал хоть слово.
И я вышел из кофейной среди любезных поклонов. Но во взглядах на "москова" опять-таки читались и насмешка и пренебрежение.
-- О чём они ещё там говорили? -- спросил я переводчика, когда мы вышли.
Он совсем переконфузился.
-- Так, разное... Что все говорят...
-- Что именно?
-- Да так, всё одно и то же... что все...
-- Ну?
-- Говорят, что теперь самое время... что турки возьмут назад у московов Батум.
Он испуганно поспешил меня успокоить:
-- Только я этому не верю.
-- А много говорят о войне?
-- Кроме войны, ни о чём не говорят!
В Инеболи, Платане, в Самсуне, -- везде, где я, пользуясь огромными стоянками австрийского парохода "Garnolia", сходил на берег, только и разговоров было, что о войне.
Не знаю, больше ли интересовались в Малой Азии войной 1877 года.
Больше, чем интересуются русско-японской войной, кажется, интересоваться нельзя.
Едва пароход становился на якорь, даже в волну, с берега, бултыхаясь, чуть не перевёртываясь, шли перегруженные турками баркасы.
-- Желают осмотреть пароход!
Турки толпами ходили по пароходу, по восточному этикету для вида, будто бы, интересовались, -- а затем один из них, переводчик, так словно вскользь, спрашивал у помощника капитана:
-- Что нового слышно в Батуме о войне?
И на всех лицах было жадное любопытство: что, что говорит моряк на непонятном языке?
И везде одно и то же.
-- Собираются брать обратно Батум? -- спрашивал я у своих переводчиков, всё греков.
Они конфузились, мялись:
-- Да... все говорят... Только... Только я этому не верю...
И всё упивалось слухами об "японских победах".
Только цифра погибших "московских кораблей" варьировалась.
Местами падала с пятидесяти до двадцати, местами вырастала до семидесяти пяти.
Слухи носились, ловились.
В Малой Азии нет газет. Газетам, которые получаются из Константинополя, не верит ни одна душа.
Турция переживает период реакции.
Турецкая реакция! Можете себе представить, что это такое.
Всё пересмотрено.
Многие учебники, ещё полгода тому назад бывшие обязательными в школах, признаны вредными книгами, и самое хранение их воспрещено.
Всё, что было мало-мальски талантливого в турецкой литературе, бросило перо и пошло служить в "dette publique[1]", -- благо там во главе стоят европейцы.
Европейцы из сожаления взяли турецких писателей на грошовые оклады и тем спасли их от голода.
Меня познакомили с турецким поэтом, служащим теперь конторщиком на табачной фабрике.
Это... лирический поэт. Но и лирические стихи считаются теперь в Турции опасными
Газеты, издающиеся в Константинополе, не говорят, а что-то пищат.
И вот результат: газетам не верит никто.
-- Раз напечатано, -- значит, неправда.
Вся Турция живёт и питается слухами, самыми чудовищными и нелепыми:
-- Говорят, -- значит, верно.
В Самсуне я познакомился с французами, стоящими во главе правительственной табачной фабрики. Она принадлежит "dette publique[1]", -- этой "администрации по делам несостоятельной Турции".
-- Каково настроение?
-- Турки ни о чём другом не говорят, ничем не интересуются, кроме войны. Турецкие чиновники в Самсуне хотели выписать телеграммы "Гаваса". Это стоит очень дорого. Но они решили истратиться. В Константинополе нашли неудобным получение хотя бы и процензурованных телеграмм. Ничего, кроме слухов. Читают константинопольские газеты. Там написано: "повреждено два броненосца". Турки говорят: "раз уж написано -- повреждено два", -- значит, надо читать: "потоплено двадцать". Иначе ничего бы не стали печатать!
-- Собираются брать обратно Батум?
-- Это всё!
В одном из городов я встретил знакомого левантинца из Одессы.
Судьба закинула его сюда года три тому назад.
Обрадовался, увидев русского, невероятно.
-- Только с женой во всём городе и делимся между собой мыслями. С другими страшно слово сказать. Все за японцев. Все в восторге от японцев. Просто чёрт знает что. Чуть не целые русские флоты ежедневно гибнут. А сказать, что вздор, -- нельзя. Скажут: "изменник!" Надо молчать. И говорить только с женой, по-русски, -- никто не понимает.
-- А Батум?
-- Уж берут!
Так, вероятно, во Франции заговорили бы о Страсбурге, если бы Германия с кем-нибудь повела трудную войну.
Рана 1877--1878 гг. ещё очень свежа. И мечта о реванше живёт в турецком сердце, гордом и оскорблённом.
Но вот характерная черта.
Я спрашивал везде, где только мог:
-- Что ж, они верят, что Япония разобьёт Россию?
И везде, ото всех получал один и тот же ответ:
-- Никто. Все уверены, что Россия, в конце концов, "задавит" Японию.
Мне лично приходилось говорить со многими турками: и простонародьем, через переводчиков, и с людьми интеллигентными.
Все отвечают одно и то же.
-- Россия вот...
И для наглядности растопыривает руки.
-- Япония -- вот...
И показывает чуть не полпальца.
-- На что ж они надеются?
-- На мужество японцев, на искусство, на их бешенство, отчаяние. Раздавив, в конце концов, Японию, "московы" так будут истощены войной, что не смогут сейчас же повести второй. Тогда и настанет "момент".
Через несколько дней я был в Константинополе и любовался церемонией селямлика.
С лицом Грозного возвращался султан из мечети Гамидие в гору, в Ильдиз-Киоск, в полуколяске, правя сам своими двумя "фаворитами", ослепительно белыми арабскими конями.
Толпа пашей, залитая золотом, увешанная орденами, разубранная лентами, вприпрыжку бежала за экипажем, и каждый протискивался, чтобы помочь любимым султанским лошадям везти в гору коляску, подтолкнуть.
Старички, хромые, с палками, с отчаянием пробирались сквозь толпу министров, генералов, принцев, евнухов в голубых расшитых мундирах, белоснежных албанцев, боясь, что не удастся хоть пальцем дотронуться до коляски. Завтра пойдёт слух:
-- Он опасен. Он не поддерживал коляски.
И вольнодумцу придётся дрожать за старую, часто исполосованную и продырявленную в боях, кожу.
Среди этой бежавшей бегом, залитой золотом и засыпанной почестями, толпы были заслуженные генералы, тонкие искусные дипломаты, -- я думаю, что турецкие дипломаты самые искусные в целом мире, -- иначе давно не было бы Турции.
Особенно интересны были паши с типичными немецкими и английскими лицами.
Каково было им давать этот спектакль собратьям-европейцам, с улыбкой смотревшим с террасы на фантастическое зрелище, от которого веяло старою, великолепною Азией.
Среди этой толпы, умеющей сломя голову бегать за идущими рысью арабскими любимцами-конями, -- среди этой толпы, которой держится существование Турции, конечно, никто не думает ни о Батуме ни о "второй войне, которой не сможет выдержать обессиленная Россия".
Но...
Мне пришлось беседовать с одним членом дипломатического корпуса, -- не русским.
-- Оказала война какое-нибудь влияние на Турцию?
-- Да. Несомненно, Турция стала медлительнее в ответах. Турция всегда и на всё отвечает "да" и затем ничего не исполняет. Это её политика. "Реформы? Да!" -- "Жандармерию? Да!" -- Что хотите! "Да!" И затем -- больше ничего. Но раньше Турция отвечала "да" немедленно. Теперь она стала даже "да" затягивать. В этом и вся разница. Раньше Турция немедленно соглашалась на всё, что бы ей ни предлагали. Всё равно, постарается не исполнить. Чего же ей не соглашаться? Теперь она начала торговаться. "Нельзя ли это отменить? Этого не требовать?" Чувствуется, и чувствуется во всём, каждую минуту, что Турция отлично знает: "Россия занята. Теперь не до нас!" Это сказывается, повторяю, в ещё большей медлительности Турции. Но о войне, о реванше, о Батуме, о каком бы то ни было разрыве с Россией в Турции, кроме черни, никто, конечно не думает.
"Кроме черни"...
Дипломату, конечно, свойственно говорить с величайшим презрением:
-- Чернь.
Дипломаты имеют дело исключительно с дипломатами, и всё, что вне этого заколдованного круга, считают не стоящим ни малейшего внимания.
История делается в кабинете. И делается из бумаги.
Дипломатия, это -- вид самогипноза. Люди загипнотизировали себя, и им кажется, что история:
-- Это наше личное дело. Мы это кончаем между собою.
Этим загипнотизировавшим себя людям кажется, что, кроме их визитов, рукопожатий, поклонов, разговоров, писем, всё остальное на свете не представляет никакого значения.
Всё, что вне их заколдованного круга, то:
-- Чернь!
И об этом не стоит говорить, этим не стоит интересоваться.
И когда я слушал, как дипломат легко и "вольно" произносил "чернь", -- мне вспомнился разговор с одним очень интеллигентным европейцем, живущим более 15 лет в Трабзонском вилайете и знающим отлично Малую Азию.
При брезгливом движении губ, с которым дипломат произносил "чернь" -- мне вспомнилось задумчивое, тревожное и озабоченное лицо того европейца.
-- Конечно, все эти народные толки не подвинут турецкого правительства на войну, но... У нас есть курды. Об них в Европе имеют неверное представление. В Европе больше знают их усы, чем их самих. Они пугают этими страшными усами мирных жителей, -- но враги, военные враги никогда не видали ничего, кроме их спин. Слово "курд" в Малой Азии -- слово ругательное. "Ты -- курд!" -- говорят, когда хотят оскорбить не только христиане, но и турки. Курд, это -- предатель. Вы можете взять в телохранители совсем дикого арнаута и положиться на него. Но если вы возьмёте курда, он первый вас продаст или ограбит. Курды трусливы в бою. И в Малой Азии никто не сомневается, что в случае войны великолепный курдский полк "Гамидие" первым бежит с поля сражения. Но нет воинственнее народа, когда перед ними мирные жители. Они не боятся Константинополя самого по себе. Константинополь делал им слишком много авансов, желая привязать их к себе. Название их полка "Гамидие", выписка их вождей в Константинополь, ласки им там. Но курды боятся, что на Константинополь может быть оказано давление, И тогда Константинополю придётся, нехотя, принять меры и сдерживать. И давление это может быть оказано, главным образом, Россией. Курдам нет дела ни до Батума ни до Карса. Для Батума, для Карса нужна война, а курды войны не любят. Но грабить они любят. Они давно уже не грабили райи и не тешились. Раздутые, преувеличенные восточной фантазией толки о русских затруднениях могут придать курдам храбрости: "Теперь России не до того, чтоб оказывать давление на Константинополь. А сам Константинополь, по своему почину, конечно, нам ничего не скажет". Вот почему я, европеец и христианин, чувствую себя в Малой Азии теперь не особенно хорошо. За себя я не боюсь. Я числюсь турецким чиновником. Но я боюсь, что мне придётся быть безмолвным и недвижным свидетелем больших ужасов кругом. И снова испытать это ужаснейшее чувство: до боли сжав кулаки, молча и "спокойно" смотреть, как кругом льётся кровь несчастной христианской райи.
Это говорилось в феврале.
Кажется, опасения моего собеседника начинают сбываться.
И, быть может, если хорошенько разобраться, окажется, что в последних "победах" курдов над мирными армянами немалую роль сыграли наполняющие Малую Азию слухи и рассказы о необыкновенных, решительных успехах японцев и о величайших затруднениях, испытываемых Россией.
Как нельзя более понятно, что старые, исторические, да ещё побеждённые, враги России, турки, радуются её неудачам и всем сердцем, всей пылкой фантазией на стороне её противников, -- но кто готовил мне сюрприз, так это Греция.
Греция и война
Не успел наш, будто бы, арабский, а на самом деле английский пароход "Измалия", пройдя среди вечно зелёных весёлых островов Эллады, бросить якорь в Пирее, -- как борт осадили десятки греков с газетами, телеграммами, лубочными картинами.
-- Победы японцев! Победы японцев!
На лубочных картинах лилась кровь, пылали гранаты, вздымались колоссальные водяные столбы, летали в воздухе мачты русских кораблей и с древками, изломанными в куски, падали в воду андреевские флаги.
В особенности -- андреевские флаги. Эта деталь, обидная и злобная, на каждой картине.
Затем в Коломбо я купил у японского торговца японские лубочные картины.
Они оказались самой скромностью в сравнении с греческими.
Они по лубочному рисуют гибель русских броненосцев, преувеличивают их число. Рисуют гибнущими "Цесаревича", "Ретвизана". -- Это в порядке вещей. Это -- японские картины.
Но ни на одной из них нет такой, например, злобной детали, как сломанный андреевский флаг.
Даже японцы в своей понятной и естественной злобе не додумались до такой злобной выходки.
Вообще, если закрыть подписи и положить рисунки рядом, вы примете все греческие рисунки за японские.
Но так как в них пишут не Гомер и не Ксенофонт, то, конечно, ничего не понял.
Попросил перевести.
Мне приходилось потом читать английские колониальные газеты, полные невероятного злорадства, сингальские газеты на английском языке, захлёбывавшиеся от восторга по поводу "блестящих побед единоверного народа":
-- "Какой нравственной мощью наполняет народ наша религия!"
Мне переводили в Каире арабские газеты, дышавшие непримиримым фанатизмом к "старинным историческим врагам ислама, московам".
Но в них всё же не было ничего похожего на то, что печатали греческие газеты.
Там было "своё" освещение фактов.
Здесь были свои факты.
Даже переводившие мне греки в конфузе останавливались:
-- Ну, это они врут, будто телеграмма. Сами сочинили. Такое известие находится в противоречии даже с рейтеровскими телеграммами.
Но продают то, что требуется.
И по эллинским газетам можно было судить, что в Греции требуются только победы японцев и поражения русских.
Это месть за 1897 год.
Зачем мы тогда не вступились, зачем не лили за греков кровь наших солдат.
Бедняга капитан!
Каждый раз, как среди греков, севших к нам на пароход в Пирее, заходила речь о войне, он начинал ёрзать на стуле.
Напрасно я успокаивал:
-- Да пусть. Ведь я же не понимаю по-гречески.
А говорили и здесь, на пароходе, греки, левантинцы, турки, английские туристы, немецкие коммивояжёры только о войне, ни о чём, кроме войны.
Как ни воспитаны были греки, с которыми мне приходилось разговаривать, но удержаться от злорадства им было трудно.
Они пожимали плечами по поводу "собственных телеграмм" афинских газет:
-- Что же! Тешатся! И публика тешится, читая! Пусть!
Но не могли удержаться от замечания:
-- Однако, очень трудно приходится России!
И старались сделать при этом из приличия мину сочувствия, которая похожа была на маску, не влезающую на лицо.
Меня интересовало:
-- Хорошо. Каков же, по вашему мнению, будет результат войны? Япония победит Россию?
И снова ото всех один и тот же ответ:
-- О, нет.
И снова "Россия" в мажоре и "Япония" в миноре.
Может быть, мне, как русскому, они говорят так из любезности, из деликатности?
Я старался расспрашивать их окольным путём, через капитана, через помощников, через "нейтральных" представителей: немцев, англичан.
Те приносили мне один и тот же греческий ответ:
-- В конце концов Россия, конечно, задавит Японию. Но чего это будет ей стоить!
И это "чего будет ей стоить", видимо доставляло им огромное удовольствие, тешило чувство мести, таящееся 7 лет.
А один грек на мой вопрос:
-- Чем же, по вашему мнению, кончится война?
Ответил мне не без величественности:
-- Япония будет раздавлена Россией, как Греция была раздавлена Турцией в 1897 году.
И остальные греки, присутствовавшие при разговоре, утвердительно кивнули головой и посмотрели на него с одобрением.
-- Японцы сражаются, как греки!
Я не думаю, чтоб японцы были довольны сравнением. Но в устах грека, конечно, не может быть большей похвалы.
--
--
Египет и война
-- Россия жадна, хитра и жестока! -- таково мнение о России на Востоке.
"Россия", -- это звучит для восточного человека как угроза.
"Россия", это -- потеря самостоятельности. Это обращение покорённой страны в рабство. Это потеря того, что для фанатичного восточного человека дороже всего в жизни -- религии:
-- Русские всех обращают в христианство.
Они слушают с удивлением, что в России есть и мечети, и синагоги, и буддистские храмы, а в Баку даже и храм огнепоклонников.
Слушают, но не верят:
-- Россия жадна.
Россия хочет себе взять весь Восток.
-- Россия хитра.
Это уж по части нашей дипломатии.
-- Это самая хитрая, самая тонкая, самая искусная дипломатия...
Это наша-то дипломатия!
Поистине, не знаешь, что воскликнуть:
-- И Саул во пророцех!
Или:
-- Несть пророка в своём отечестве!
-- Россия жестока.
Несчастный феллах, словно оживший древней египетский барельеф, удивительно сохранивший древний тип и такой же дикий, такой же невежественный, каким он был во времена фараонов, живущий в глиняной мазанке, больше годной для собачьей конуры, собирающий два раза в год обильнейшие жатвы с тучных полей дельты Нила и, несмотря на это, остающийся всё тем же нищим, -- пришёл бы в ужас, если бы ему сказать:
-- Идут московы!
Он "лишится всего".
Да ведь тысячелетия, с незапамятных, с доисторических времён у него ничего нет!
Он работает больше своего вола. Работает с утра и до ночи. Через его руки проходят целые богатства, -- и у него не остаётся ничего. С него сдирают всё.
Он не живёт, -- он только существует. Так что ни одна собака не позавидует его существованию.
Больше, чем с него берут, взять нельзя. У него ведь отнимают всё.
Чем же он рискует? Что он может потерять?
Но... "москов" -- это звучит для него слишком страшно.
Он не знает, что такое Россия, где это. Он знает только, что где-то живут какие-то страшные люди, которые называются "московами".
Как его предки знали, что где-то на севере живут страшные люди, которые называются скифами.
И он знает об этих людях только одно:
-- Они страшно жестоки.
Что вы поделаете! Есть такие установившиеся мнения!
На пароходе один австралиец, адвокат, с которым я очень подружился, по вечерам являлся в "smoking room[2]", в "панджаме", т. е. в одном нижнем белье, и требовал, по доброму англо-австралийскому обычаю:
-- Стюарт! Большую виски, маленькую соду.
Т. е. около чайного стакана 50-градусной водки и с полстакана содовой воды.
Выпив, он требовал:
-- Стюарт! Ещё одну.
И затем ещё.
-- Это моё обыкновение. На ужин я беру три виски.
И вот, однажды, выпивши три чайных стакана водки как ни в чём не бывало, он заметил:
-- Говорят, в России очень много пьют. Правда это?
И этот человек, хлопающий ежедневно на ночь по три стакана водки, глубочайше убеждён, что Россия -- страна пьяниц.
В Севилье в первый день Пасхи я отправился на базар, где продают ягнят для детей.
Существует милое андалузское обыкновение: в пасхальное утро детей ведут на базар и покупают им выкрашенного в розовую краску барашка.
Базар был полон детского смеха, детских криков восторга и бараньих воплей.
Тут продавали барашков, выкрашенных в розовую краску, и тут же, рядом, резали и потрошили овец.
Всюду лилась и брызгала кровь.
Мамаши кричали:
-- Не ходи туда! Испачкаешься в крови!
Куда не взглянешь, -- мутные бараньи глаза, из которых "выкатывается свет". Последние содрогания.
Всюду груды тёплых ещё внутренностей, нарядные ребятишки шагали через лужи крови.
Вся эта бойня происходила при детях.
Оттуда я отправился гулять по улицам. Вывеска:
-- Бой петухов.
Зашёл. Толпа. В средине "цирка" на маленькой возвышенной арене, за проволочной высокой сеткой, обливающийся кровью петух, с глазом, болтающимся на ниточке нерва, продалбливал обнажённый череп другому побеждённому, издыхающему, тоже облитому кровью, превращённому в живое мясо, петуху.
На барьере стояли песочные часы.
-- Через пять минут дрыгнет в последний раз. Пять песет пари!
Утащили с арены пятерых пикадоров, -- кого с выпущенными кишками, кого с разбитой головой, кого со сломанной рукой.
Толпа вопила:
-- Ещё лошадей!
И смотрела, как лошади, с какими-то не лошадиными, чисто человеческими, воплями, с выпущенными болтающимися под животом внутренностями, метались по арене.
Зрители аплодировали и кричали:
-- Оле!
Когда бык настигал упавшую, ещё дёргающуюся лошадь, бодал её, топтал ногами, обнюхивал и, заметив ещё признаки жизни, поднимал на рога и подбрасывал.
Толпа вопила:
-- Огня! -- если бык был недостаточно разъярён.
И аплодировала, когда в него втыкали стрелы с зажжённым фейерверком.
Хохотала и кричала от восторга, когда бык, обезумевший от боли и ужаса, метался по арене среди каскадов огня и искр, которые его жгли, жарили заживо.
А после боя быков я обедал в компании очень милых и интеллигентных испанцев, -- и один из них, расспрашивая меня о России, заметил:
-- Русские ведь очень грубый народ -- не правда ли? Они любят грубые удовольствия?
В Каире вам покажут мечеть, мраморный пол которой покрыт чёрными пятнами.
-- Это пятна крови. Это кровь мамлюков. Мрамор пропитался ею.
Вожди мамлюков были созваны сюда и изменнически избиты, -- кроме одного, который вырвался из мечети, вскочил на коня и на коне кинулся со стены вниз, с высоты пятидесяти сажень. Тела лежали грудами. И кровью, которая сочилась из этих груд, пропитался даже мрамор, и навеки остались чёрные пятна, словно чёрные пятна человеческой низости, измены и жестокости.
Особенно страшно огромное чёрное пятно около ниши, обращённой по направлению Мекки. Здесь, у этого алтаря магометанского храма, была изрублена особенно большая груда вождей.
И на этом страшном месте, если вы спросите у араба-муллы:
-- Что такое московы? Он будет говорить о жестокости московов, которых никогда не видал.
Арабы видели английские усмирения. Ещё так недавно. Ещё несколько лет тому по ним прошёлся сам лорд Китченер.
Самое имя его, легендарное по ужасу и жестокости, ещё возбуждает трепет в арабах.
Это были усмирения!!!
И Египет, в этом-то отношении видавший то, чего не видывал никто, всё-таки твердит и уверен:
-- Московы жестоки!
Полудикий бедуин, сегодня поднимающий туриста на пирамиды, потому что это безопаснее и выгоднее, а вчера ещё, быть может, грабивший в пустыне, -- человек, способный зарезать за шиллинг, говорит вам с испугом, если вы скажете ему, что вы русский:
-- Московы очень жестокий народ.
Такова легенда, которой не выбьешь ничем.
Жадная, хитрая и жестокая, -- главное, жестокая, -- Россия, это -- кошмар, который висит над Востоком.
И, конечно, не наши западные друзья, постаравшиеся и создать эту легенду среди населения Востока, -- будут её опровергать.
В Каире мне доставляло огромное удовольствие слушать переводы статей арабских газет.
После сухих, серых статей наших европейских газет, написанных не на русском, не на французском, английском, немецком, итальянском, испанском, а на каком-то "общегазетном языке", так что поймёшь по знакомым общепринятым словам даже на языке, которого не знаешь, -- арабские газеты после них, это -- прогулка по лугу после городских улиц с асфальтовыми мостовыми. Прогулка по лугу, покрытому цветами.
В них кипит арабская кровь. В них играет фантазия народа, создавшего сказки тысячи и одной ночи. В них нет этих пут, оговорок; "хотя", с "другой стороны", "но", -- в них слепой, прямолинейный фанатизм. От них дышит Кораном, который прочёл фанатик. Минутами вы чувствуете, что у автора, когда он писал, носился в голове призрак священной войны. От бешеного стиля этих статей, от шири их фантазии веет старой арабской кровью "завоевателей мира".
А какие цветы вышивает Шахеразада по канве:
-- Русско-японская война.
Для них Россия, это -- "злейший, вековой, исторический, главный враг Ислама".
Россия для них -- это страна, которая несёт стяг христианства против священного знамени пророка.
Это враг Турции и султана-калифа, наместника пророка. Страна, которая вела бесконечные войны с Турцией, -- следовательно, с исламом. Страна, которая ведёт войны с исламом в Средней Азии.
И вот... Я цитирую дословно:
-- На Дальнем Востоке магометанские принцы восстали и ведут теперь войну с врагом ислама.
Почему японцы оказались "магометанскими принцами" это -- "арабская тайна". Одним только арабам известно!
Впрочем, во всех магометанских газетах и Индии и Египта весьма упорно печатаются статьи:
-- Япония такая умная, такая просвещённая страна, что ни буддизм, ни язычество больше не могут удовлетворить этого народа. Японцы за последнее время очень заинтересованы магометанством. Магометанская проповедь делает там очень большие успехи и нравится народу. Близкое присоединение этого умного и просвещённого народа к исламу несомненно.
Кто создал, кто пропагандирует эту легенду среди магометанского Востока? Японцы ли, для возбуждения к себе симпатий магометанского мира, друзья ли англичане, чтобы восстановить магометанский Восток против России, -- или просто-напросто легенду создала пылкая магометанская фантазия, -- судить не берусь.
Но легенда существует, и среди магометан Востока распространяется усиленно[3].
Эта война, -- в освещении арабских газет, -- "только часть общего, главного плана России", -- завоевания всего Востока.
-- Россия хочет завоевать Японию.
Вернее -- "хотела".
Потому что читатель арабских газет уже в конце февраля, в начале марта был уверен, что "для России всё кончено".
Русский флот был уже арабскими газетами истреблён окончательно. Сухопутная армия погибла в глубоких снегах Маньчжурии от страшных морозов и снежных бурь.
"Главный оплот России -- Порт-Артур", брался японцами каждые два дня.
Араб-читатель, читая эту великолепную эпопею непрерывных японских побед, вероятно, полагал:
-- По-русски крепость называется, очевидно, Порт-Артур. Порт-Артуров у них, должно быть, много, но молодцы японцы отбирают по три Порт-Артура в неделю. Этак никаких Порт-Артуров не хватит!
Арабские газеты призывали весь магометанский мир воспользоваться моментом и, "кто чем может", -- англичане прямой проповеди "священной войны" не допустили бы, -- идти на помощь "магометанским принцам Японии", борющимся в Маньчжурии с "главным врагом ислама", "белыми варварами", -- и "не дать раздавить Японии".
"Раздавить Японию". Это уже звучит странно!
И флоты потоплены, и армия замёрзла, и все Порт-Артуры взяты, -- и всё-таки боязнь, что без посторонней помощи Япония будет раздавлена "белыми варварами".
-- Ну, по части борьбы-то магометанского мира с белыми варварами... вы тоже ведь белого цвета! -- заметил я как-то в разговоре о настроении арабов одному англичанину.
-- Ну, здесь-то они не шелохнутся!
Он показал на знаменитую цитадель Каира, которая стоит перед городом, как стоит взвод солдат перед человеком, привязанным к столбу, ожидая только команды:
-- Пли!
-- А что они там думают о русско-японской войне, -- это их дело.
Возбуждение симпатий к России на Востоке, конечно, не входит в число особых забот англичан.
Чтение "европейских" газет в Египте не доставляло мне такого удовольствия, как чтение арабских.
Каир -- курорт.
И газеты в нём курортные.
Их главные сообщения:
-- Вчера у герцогини такой-то блестящий приём. Замечены такие-то...
-- Графиня такая-то принимает завтра от 4 до 6.
-- Не можем с сожалением не отметить отъезда мистера такого-то, симпатичного владельца крупной фирмы по выделке свиной грудинки в Чикаго. Его отъезд, так же, как таковой же двух его очаровательных дочерей, сильно огорчит всё высшее общество, среди которого мистер имел только друзей.
Эти газеты издаются, по большей части, на французском языке, но чувствуют себя в гостях у англичан.
Поэтому они бывают, как гоголевский городничий, именинники и на Антона и на Онуфрия.
Говорят "мы", говоря о французских делах.
Но говорят также:
-- Наш мудрый бывший министр колоний Чемберлен...
Их политические рассуждения, это -- большей частью комплименты Англии.
Они больше выражают упование:
-- Его величество король Эдуард VII напишет письмо...
И всё кончится.
Как газетам "в гостях у Англии", им кажется неловким говорить в профит России. Но как газетам, всё-таки, хоть по языку, французским, неудобно уж очень ругать Россию.
Поэтому они ограничиваются остротами, которые хозяин дома, англичанин, мог бы прочесть с улыбкой:
-- Японцам не надо стараться. Русские сами перетопят свой флот собственными минами.
-- Судя по тому, как хорошо действуют русские мины против своих судов, надо ожидать, что на суше русская артиллерия будет стрелять, обратив дуло против русских войск.
Остроумие полное "ласковой искательности". Но оно вполне отвечает настроению и интеллигентных и номинально правящих египетских сфер.
И хорошо это настроение, злорадное и искательное, отражает.
--
--
Порт-Саид
Порт-Саид оказался на нашей стороне.
Порт-Саид -- это не город, а место жительства. Временного и как можно менее продолжительного.
Узенькая полоска земли. С одной стороны море, с другой -- колоссальное болото.
Сверху жжёт египетское солнце. От болота дышит миазмами, лихорадками.
Только человеческая жадность может заставить жить на таком мерзком клочке.
Населён жуликами.
Всё, что есть худшего в Европе, Азии, Африке, назначило себе здесь rendez-vous[4].
В этот приезд в одном из магазинов я встретил знакомого русского, ехавшего с экспедицией в Абиссинию искать золота для Менелика.
Я счёл долгом предупредить соотечественника:
-- Вы смотрите в оба, что завёртывают. Подменят. Ведь это всё жулики.
Порт-саидцы говорят на всех языках, -- на русском в том числе. И соотечественник взглянул на меня с ужасом: как это так людям говорить в глаза такие кислые слова.
Но "люди" только добродушно улыбнулись:
-- Ведь надо же нажить, господин!
Люди знают себе цену, а потому и не обижаются.
И вот этот Порт-Саид оказался самым решительным образом на нашей стороне.
Объяснение простое: Порт-Саид страшно зол на англичан.
А единственный способ выразить свою ненависть к англичанам -- быть за Россию.
Порт-Саид стал неузнаваем.
Порт-Саид всегда был городом вольного поведения.
На открытых галереях, по-восточному окружающих дома, стояли не очень одетые женщины, -- по большей части несчастные одесские еврейки, -- и на всех языках вопили прохожим:
-- Капитан! Танцы!
В витринах книжных магазинов были выставлены неприличные книги.
Открыто?
Не только открыто, но ещё с надписями:
-- Запрещённое. Неприличное.
В лавочках продавали бесстыжие фотографии наравне с видами Египта.
Перед человеком, зашедшим купить виды Суэцкого канала, клали целую стопу неприличных фотографий:
-- Выбирайте! Все делают здесь свои запасы!
Торговля развратом и порнографией давала Порт-Саиду большой доход.
Это был самый ходкий товар.
Игорные дома при кафе-шантанах были открыты днём и ночью. Когда угодно.
Вход был свободный. Никто не стеснялся. Шулерничали во всю.
Перед игорными домами стояли и зазывали:
-- Капитан! Капитан! Монте-Карло!
Было развратно, безобразно, весело, откровенно и доходно.
И вдруг английский консул "вчинил борьбу". Начал следить, доносить, оказывать давление на египетскую полицию.
-- Что он здесь, губернатор, что ли? -- вопит Порт-Саид. -- Почему так командует?
Порт-Саид стал неузнаваем.
То, о чём кричали на улицах, говорят шёпотом.
-- Кончились счастливые времена Порт-Саида! -- вздыхает Порт-Саид. -- Ах, то были времена! Были времена!
Избави Боже подумать, что в Порт-Саиде ничего "прежнего" нет. Всё осталось.
Но нужно прятаться.
Книжные торговцы должны держать "интересный" товар дома и носить его к покупателям под полой.
-- Сейчас штраф!
Торговцы фотографиями должны ставить караульного, пока покупатель выбирает себе коллекцию.
-- Закроют!
Женщины должны тратиться и нанимать мальчишек, которые на всех перекрёстках шёпотом предлагают на всех языках:
-- Красивые мадамы!
И даже, когда я захотел снова посмотреть игорный зал, где наголодавшихся по Европе, возвращающихся с Востока людей обыгрывают наверняка в мошенническую рулетку, -- и это оказалось делом не совсем простым.
-- Вам в кафе-шантан?
-- Нет. Я играть.
Контролёр сделал испуганное лицо:
-- Посидите!
Послал кого-то куда-то кому-то что-то сказать.
И началась "таинственность". Словно в масонскую ложу принимали.
Отворилась одна дверь, выглянула одна физиономия с нафабренными усами и чёрными бачками, посмотрела: не подозрительный ли человек?
-- Это кто?
-- Это директор.
Отворилась другая дверь, посмотрела какая-то физиономия с усами в стрелку и чёрными бачками.
-- А это?
-- Другой директор!
Третий директор с усиками и бачками сбежал откуда-то по лестнице сверху и оглядел. Четвёртые усы и бачки прибежали откуда-то по лестнице снизу.
-- Тьфу! Да это же глупо: сидеть, и тебя осматривают.
-- Невозможно, господин! Не те времена!
-- Да ведь всюду в Египте, -- в Каире игорные дома настежь. Самая свободная страна!
-- А здесь английский консул. Вот где он у нас сидит!
И контролёр принялся ругать египетское правительство:
-- Помилуйте, какое это правительство? Не умеет с достоинством держаться! Какому-то английскому консулу подчиняется. Что одной полиции платим!.. Пожалуйте!
Всё шло так же, как три года, как семь лет тому назад.
Стоило на номерах собраться порядочной цифре, -- выходило "зеро".
Чёрный, красный цвет, чёт, нечет, "passe[5]", "manque[6]", -- выходило в зависимости от того, на что больше поставлено.
Играли "на разум, а не на счастье".
Но у дверей стояли распорядители и сторожили.
Нравственность трудно ввести полицейскими мерами. Полицейские меры привели только к налогу на безнравственность. Египетская полиция берёт, сколько хочет. Но и она бессильна, если ей укажет английский консул:
-- Закрыть. Оштрафовать.
-- Вот она, английская-то оккупация! Египетского правительства совсем не существует!
Но на англичан в Порт-Саиде бешено злы не одни явные жулики.
Все торговцы вопят:
-- Разорены!
Банкротства следуют за банкротствами. Порт-Саид то и дело под чумным карантином.
Это продолжается вот уже три года.
Колоссальные австралийские пароходы, гиганты-немцы, огромные французы, с сотнями пассажиров, приходят в Порт-Саид, становятся на якорь, берут уголь и уходят, не спуская пассажиров на берег.
Весь Порт-Саид "дышит пароходами" и открывается с их приходом.
Пришёл пароход в пять часов утра, -- все лавки открыты, игорные дома и прочая готовы к услугам в пять часов утра.
Каждый пароход оставит сотню, две, три "фунтов".
А теперь... "открывшемуся" Порт-Саиду приходится закрываться в виду гиганта с поднятыми трапами, с плавающей около карантинной лодкой.
А палубы-то, палубы черны от пассажиров.
-- Да ведь чума! Что ж поделаешь? Чума.
Одно это слово приводит и оптовых, и розничных, и явно, и скрытно жульнических торговцев Порт-Саида в неистовство:
-- Какая чума в Порт-Саиде? Каких-нибудь один-два случая, -- и сейчас -- "чума", карантин! Да у них в Индии-то, их проклятых индусов дохнет, -- они пишут, -- по 46 тысяч, по сто тысяч в неделю.
-- Так из Бомбея десять дней хода. Законный срок чумного карантина.
-- Из Бомбея? А в Адене чума есть? Англичане же везде из Индии чуму развозят. Есть в Адене чума?
-- Беспрестанно бывает. Ну?
-- Из Адена до Порт-Саида четыре дня хода, из Порт-Саида до Бриндизи -- два. Итого шесть. Где ж тут законный десятидневный срок? А в Бриндизи для пассажиров с английских пароходов никакого карантина нет. Может, он чумный, -- за четыре дня до карантинного срока его выпускают: разноси, может быть, за разу. А из Порт-Саида затруднения! Попав в Порт-Саид, потом десять дней никуда носа нельзя показать.
Порт-Саид глубоко убеждён:
-- Это англичане нарочно карантинами играют. Хотят всех нас разорить: греков, левантинцев, арабов-торговцев. Вся торговля в Порт-Саиде в английские руки чтоб перешла! Мы не выдержим, мы лопнем, и тогда уж не будет таких карантинных порядков! Англичане увидали хорошее место: будут со всех пароходов пенки снимать. Провизию пароходам, тропическую одежду пассажирам, восточные вещи возвращающимся в Европу, -- всё будут англичане продавать. Мы чувствуем лучше, на собственной коже чувствуем, как англичане нас жуют. И скоро проглотят. Приезжайте в Порт-Саид года через три!
И если вы выразите сомнение, -- они укажут вам на действительно бесспорный факт: число английских фирм в Порт-Саиде всё растёт, -- они возникают на месте лопающихся греческих, левантинских, арабских.
Эта ненависть к англичанам переполнила сердца порт-саидцев симпатиями к нам.
На каждом шагу вы только и слышите:
-- Что только англичане против русских делают! Нас вчуже зло берёт смотреть!
И повторяются рассказы об угольных притеснениях, об отказе в разрешении миноносцу войти в док для исправлений, о нечаянно, будто бы, севшем на мель английском пароходе поперёк канала, как раз тогда, когда надо было идти эскадре адмирала Вирениуса.
Создалась даже целая легенда:
-- В конце концов, Максимов, -- русский генеральный консул в Каире, -- в конце концов, Максимов, он чело век энергичный, прямо явился к хедиву: "Позвольте узнать, кто же, наконец, хедивом в Египте: ваше высочество или английский консул в Порт-Саиде?" Ну, хедиву уж стало неловко. Переменил несколько политику!
Я беседовал с человеком очень почтенным, -- одним из очень немногих порядочных людей, живущих в Порт-Саиде, местным старожилом, хорошо посвящённым во все эти дела.
Он развёл руками:
-- Что ж поделаете? Конечно, всё это есть. Но что же можно сделать? Суэцкий канал обязан, в случае войны между двумя государствами, применять к судам обеих воюющих сторон одни и те же меры. Протестуйте против какой-нибудь меры, -- администрация канала вам ответит: "Мы не для вас одних создали эту меру. Пусть явятся японцы, -- мы к японцам применим те же правила." Но у японцев нет судов в Средиземном море. Администрация ответит: "Нам-то какое до этого дело?" И получается положение: выдумываются всевозможные драконовские меры специально для русских судов, -- и в виде оправдания: "Эти меры для обеих враждующих сторон". Меры-то, действительно, вырабатываются для обеих сторон. Но тяжесть их приходится нести только русским. На это и рассчитано.
В Порт-Саиде я бывал много раз, и у меня там много знакомых.
Всюду в знакомых лавках, куда я ни заходил, первым долгом меня встречали вопросами:
-- А про японского шпиона знаете?
В Порт-Саиде и от порт-саидцев укрыться трудно. Город на ладони. Да и население же! Любому, самому японскому шпиону сколько угодно вперёд даст.
Зависит от платы.
-- Какого японского шпиона?
Всюду и везде мне сообщали одни и те же самые подробные сведения.
Меня это заинтересовало, я проверил, и все сведения оказались совершенно точными.
Перед войной с пароходом из Гамбурга приехал в Порт-Саид японец, по фамилии Камахари, с лакеем, японцем же.
Жил два месяца и уезжает в Японию на французском пароходе, на котором должен идти и я.
-- Заметьте время отъезда: эскадра адмирала Вирениуса только что окончательно ушла обратно в Средиземное море. До сих пор сидел. Дольше ему здесь делать нечего.
Жил сначала в отеле "Savoy", на берегу моря, потом перебрался в "Континенталь".
-- Да, может быть, он жил здесь по своим делам?
-- Никаких дел у него не было. Мы знаем: ни к нему из здешних никто не заходил ни он ни у одной фирмы не был.
Навёл справки в отелях: действительно, к японцу никогда никто не заходил. Сам он ходил гулять.
-- Гулял по набережной, по улицам, а заходить -- никуда не заходил! -- объяснил швейцар. -- Нас интересовало, что за японец. Мы смотрели. Наши комиссионеры тоже наблюдали: по каким таким делам японец? Ходил только на телеграф.
Телеграммы отправлял ежедневно.
И в Порт-Саиде всё известно:
-- В Японию.
-- Да вы почему знаете, что в Японию?
-- Мы-то?!
Даже удивляются:
-- Как же не узнать, куда человек телеграммы отправляет. И притом шифрованные!
-- Ну, это-то уж откуда знаете?
-- Телеграммы по-английски. А прочесть -- выйдет бессмыслица. Значит, шифрованные.
-- Да ведь телеграмма -- тайна!
-- В Порт-Саиде?
Выходило, действительно, очень похоже на то, что человек, приехав ещё до войны, следил за движением русских судов. А когда эскадра адмирала Вирениуса окончательно ушла обратно, уезжал со своего наблюдательного поста.
Самое проживание в Порт-Саиде в течение двух месяцев безо всякого дела говорило, что это не спроста.
Ведь не турист же! С основания Порт-Саида не было ещё случая, чтобы кто-нибудь в этой отвратительной трущобе просидел два месяца "для удовольствия". Хуже, что ли, города турист не нашёл!
И весь Порт-Саид только вздыхал:
-- Эх, нет у русских здесь агентов. Много бы интересного узнавали!
-- Да что?
-- А всё. Пароходы, которые идут в Японию с углём, с другими военными припасами. Вы думаете, мы не знаем, кто с чем куда?
-- Да откуда?
Это уж даже оскорбляло порт-саидцев.
-- Да матросы-то шляются по городу, напиваются? В Порт-Саиде да чтоб чего-нибудь не знали?! Ах, господин! Да мы про любой пароход, -- что у него на дне самом в трюме лежит, -- знаем! Уж следить за военной контрабандой, -- так здесь, в Порт-Саиде, наблюдательный пункт устроить!
И я, действительно, думаю, что теперь, при всеобщем озлоблении Порт-Саида, эти всеведущие, пронырливые люди могли бы давать очень интересные и ценные сведения, -- только потому, что это:
-- Англичанам в пику!
Японцы, вероятно, не замедлили бы воспользоваться подобным настроением в свою пользу.
--
--
--
Встреча с героями "Варяга"
В Порт-Саиде с часа на час ждали "Малайи", с командой "Варяга" на борту.
Англичане решили устроить в таком случае контр-демонстрацию.
Надо оговориться. Какие англичане?
Я не принадлежу к числу любителей англичан. Многое в их характере, в строе их жизни, в особенности в их отношении к побеждённым и в особенности в их политике -- мне претит. Я не люблю англичан. Но я их знаю.
Я с ними сталкивался очень много.
И, конечно, не могу не уважать в них умных людей. Деловых и практичных.
Какой-нибудь тайный или явный шаг нам во вред, -- да. Систематическое дискредитирование в печати, чтоб настроить общественное мнение против, -- да. Но уличная "контр-демонстрация" -- для англичан это было бы слишком непрактично, не деловито, не серьёзно, не умно.
И я присоединяюсь целиком к словам нашего консула в Порт-Саиде, г. Бронна:
-- Какие англичане? Имеющееся здесь отребье англичан!
Тем не менее, событие, -- демонстрация и контр-демонстрация, -- готовилось. Кончилось бы, вероятно, свалкой между французами и тем английским отребьем, которое пошло бы на уличный скандал.
Но всё разрешилось иначе.
"Малайя" подошла под карантинным флагом.
В Порт-Саиде была чума, и чтоб потом не держать карантина в Одессе, никому нельзя было сойти на берег.
Это было ранним утром.
"Малайя" только что подошла. Наш пароход через 20 минут отходил.
Я воспользовался этим промежутком, взял шлюпку и отправился к борту "Малайи".
Отправился от себя и от имени нескольких русских, которые шли на том же французском пароходе, на котором шёл и я.
Но отправился только к борту.
Трапы "Малайи" были подняты, между моей шлюпкой и "Малайей" стояла шлюпка карантинной стражи.
Вдоль борта "Малайи" в жёлтых парусинных куртках, в соломенных шляпах, загорелые, стояли люди, которые вышли из огня, в который шли только ради чести русского имени.
-- Нельзя ли попросить к борту кого-нибудь из гг. офицеров "Варяга"?
И у меня замерло сердце и слёзы сдавили горло, когда я услыхал бравое морское:
-- Есть!
Я люблю наш флот, потому что его знаю.
Я знаю трудности морского дела, знаю, сколько работают наши моряки.
Много раз и в разных морях я видел, как непрерывно готовились они к тому часу, когда своими жизнями придётся защищать тот флаг, который спускают и поднимают с почестями, пред которым вы, по морскому обычаю, должны снять шляпу, когда входите на военный корабль:
-- Настанет час, когда за этот флаг будут отдавать жизни.
Я видел беспрерывные приготовления к этому страшному часу.
И первые неудачи, -- даже от пиратского нападения, -- наполнили, не могли не наполнить сердца горьким чувством незаслуженной обиды. "За что?"
-- Пиратское нападение... Но что будут говорить, что будут думать о наших моряках те люди, которые не видали, не знали их работы?
Подвиг "Варяга" был нужен. Был необходим, чтоб немедленно же покрыть русский флот той славой, которой он заслуживает.
Я читал перед этим подробности о подвиге "Варяга" во враждебных газетах, говоривших о "бесполезном деле, о бесполезном выходе двух русских судов против целой эскадры".
Если честь ничего не стоит, -- тогда, конечно, подвиг бесполезен.
Теперь, когда так много спорят о войне, о подвиге, позвольте вспомнить одно слово Кони. Оно было сказано по какому-то делу о дуэли:
-- Было бы совсем печально, если бы хоть иногда не находилось людей, которые бы ставили честь выше жизни.
И эти люди, которые шли на верную смерть, чтобы доказать честь русского человека, были теперь передо мной.
Такие же скромные и простые, как всегда.
Матросы с добродушными лицами с любопытством смотрели на русского, который вдруг встретился так далеко от России, на чужбине.
К борту первым вышел доктор и сообщил "по своему ведомству":
-- Раненые, слава Богу, все поправились!
За ним к борту подошёл старший офицер Степанов, и когда я сказал ему, что их подвиг вызвал восторг и благодарность всей России, -- взволнованно переспросил меня:
-- Да?
Согласитесь, трудно представить себе что-нибудь более прекрасное по скромности, чем это вопросительное:
-- Да?
Я застал их в радостном волнении. На борт только что была передана телеграмма о том, что весь экипаж "Варяга" награждён Георгиями.
Эта новость, которую уж две недели знал весь мир, была неизвестна только тем, кого она касалась.
Они были в океане.
Степанов взволнованным голосом прокричал мне, -- приходилось за дальностью расстояния перекрикиваться, -- эту старую для меня новость.
Это была минута одного из самых сильных волнений, которые я испытывал в жизни.
Видеть героев, родных людей, спасённых от неминуемой гибели, и видеть их радостными, счастливыми.
-- Вы второй русский, которого мы видим с тех пор. Передайте русской колонии в Коломбо от нашего имени сердечный привет и глубокую благодарность за ласку и привет, которые они нам оказали. Скажите им, что мы все здоровы.
Мне нелегко было говорить от душивших слёз.
Уж очень это было сильно: люди, жертвовавшие жизнью, благодарят за привет.
Да нелегко было, видимо, говорить и Степанову с русским человеком. Волнение глубокое слышалось в его голосе.
Мы крикнули друг другу:
-- Счастливого плавания!
И, по доброму старому морскому обычаю, троекратное "ура" загремело в честь отъезжающего русского человека.
Туман пошёл перед глазами от слёз.
Это "ура" этих людей гремело в Чемульпо.
И моё слабое, единичное "ура" слышал, вероятно, только я, -- потому что слёзы совсем сжали горло.
--
--
--
Японский шпион
Когда я вошёл на свой пароход, -- первый человек, которого я встретил на палубе, был г. Камахара.
С биноклем через плечо, с видом беспечного туриста.
Оказалось в пути, что он говорит по-английски.
Французы уверяли, что он говорит великолепно по-французски и всё подслушивает.
"Японского шпиона" все избегали.
Мы, русские, шедшие на пароходе, интересовались:
-- Понимает ли он по-русски?
И от нечего делать прибегли к мальчишеской шутке.
Вечером на корме, -- кругом не было ни души, -- подошли к японцу, стоявшему одиноко у борта.
Стали неподалёку и заговорили о разных разностях.
Японец стоял спокойно.
Тогда один из нас обыкновенным тоном, не повышая голоса, словно продолжая прежний разговор, сказал:
-- А что, господа, если кинуть соседа...
Нарочно не говорилось "японца".
-- Если кинуть соседа за борт. Ветер, когда-то ещё услышат крик да спустят лодку! Потонет, и никаких свидетелей.
Японец оглянулся на нас и быстро пошёл от борта к каютам.
После этого он, видимо, избегал встречи с русскими наедине. Поворачивался и шёл в людное место.
Наша "русская колония" на пароходе решила бесповоротно:
-- Понимает.
Положение японца было ужасное.
Его избегали французы. Он избегал русских. Единственным обществом его были два испанских военных атташе, ехавших в японскую армию.
К итальянцам-инженерам, ехавшим управлять "Ниссимом" и "Кассугой", он почему-то не подходил, хотя они и говорили по-английски.
-- Что за охота ему идти на французском пароходе, среди общего недоброжелательства? Почему не идёт на английском? -- недоумевали все.
Но я получил уж на это ответ ранее, в Порт-Саиде.
-- Заметьте, -- говорили мне там, -- что все японцы и все нужные для японцев люди ходят теперь исключительно на французских пароходах.
-- Почему же?
-- Очень просто. Пароход дружественной наций. Не остановят. Безопаснее.
--
--
Сингалы и японцы
-- Форт.
Так, по-старому, грозно называется -- теперь самая мирная часть города, торговый центр Коломбо.
Проезжая по форту на дженерикше, вы обратите внимание, под аркадами, на маленькую лавочку, около которой двенадцать часов, от восхода до заката солнца, от 6 утра и до 6 вечера, толпятся сингалы.
Около лавочки развешаны лубочные картины, на которых пылают бомбы, взвиваются выше мачт голубые столбы воды, режут тьму белые полосы света электрических прожекторов.
На пороге лавочки стоит маленький японец и без умолку трещит, -- разъясняет толпе, приходящим, уходящим, содержание картин.
-- Вот победа, одержанная японцами тогда-то... Вот гибель русских судов там-то.
В лавочке всегда сидит в жёлтой тоге коричневый буддийский жрец.
В обыкновенное время это мирная лавочка японской посуды, вееров, лаковых изделий с вывеской:
"Японские редкости".
Теперь это главное японское "телеграфное агентство", центр всех известий о японских победах.
Я послал своего "боя" -- слугу купить мне японских лубочных картин.
Он принёс с дюжину.
-- А самые интересные, мастер, взятие Порт-Артура, сказали, будут через две недели. Уж высланы из Японии, едут.
Я часто проезжал мимо лавочки, -- всегда толпа.
Картины довольно дороги, от 30 до 60 к. на наши деньги, но сингалы их раскупают охотно.
Все сингальские дома, в конце концов, будут разукрашены японскими победами.
Я часто заходил в лавочку купить то то, то другое, и всегда в лавке, на виду у толпы, развалившись, со скучающим видом полулежал задрапированный в тогу буддийский жрец.
Нанимали они, что ли, этих странствующих и, по обету, нищенствующих жрецов.
Но присутствие жреца -- умно.
Самому непросвещённому сингалу этот вид буддийского жреца в японской лавке говорит и напоминает, что воюют единоверцы.
Хотя вряд ли симпатии населения Цейлона нуждаются в том, чтобы их подогревать.
Сингалы страстно и всей душой за Японию.
Народ, забывший даже о том, что бывает самостоятельность, народ, всегда кому-нибудь принадлежавший, -- португальцам, голландцам, англичанам -- с увлечением читает и слушает о буддийском народе, который воюет так блестяще.
-- Каким мужеством и какой мудростью наполняет сердце наша религия Будды!
Появились астрологи.
Буддистское население очень суеверно, -- предсказания астрологов имеют огромный успех.
И печатаются газетами.
Первым появился астролог Сеневиратнэ, из местности Урогадаваттэ.
Его предсказание напечатала газета "Independent".
Ничего удивительного. Эта газета в руках богатых сингалов.
Если вы спросите у англичанина на Коломбо:
-- Что за газета "Independent"?
Он вам ответит с той брезгливой гримасой, с которой англичане говорят о "цветных":
-- От неё пахнет чёрными!
Газета напечатала от 21 апреля нового стиля:
Предсказание на основании астрологических вычислений.
"Между 23 и 27 апреля будет ужасная морская битва, и 27 японцы будут иметь победу, результатом которой может быть взятие Порт-Артура".
Этого было довольно.
Даже "руководящий" орган, чисто английская газета "Times of Ceylon", принялась после этого печатать "предсказания" астрологов.
Она отыскала другого сингала-астролога Абейсикере.
И пошли предсказания:
Японцы выиграют.
Их близость к солнцу делает их могущественными.
Предсказание при помощи астрологии.
"Японцы находятся ближе к солнцу, к его восходу, приблизительно на 1000 миль, чем все другие нации в мире. Таким образом, на них солнце гораздо более действует; вследствие этого они могущественны, их ум быстро пробуждается, и они ловки во всех своих делах, а в особенности в войне. Они не только победят в этой войне на море, но также пересилят и на суше и будут иметь полную победу. Остаюсь В. С. М. Абейсикере".
Война и планеты.
Предсказания местного астролога.
"Я нашёл при помощи астрологии, что планета Юпитер, которая теперь в полной силе, вместе с Марсом, "богом войны", помогает японскому императору в этой войне, -- так как эти планеты ненавидят амбицию России, вызвавшей эту войну, имея в виду две цели, без достаточной причины. На земле не может произойти ни одной войны без ведома планет. До 15 июня японцы много поработают на войне и, благодаря Юпитеру и планете Сатурн, которая также в полной силе, большое горе постигнет Россию, а потому сон со стороны России думать, что она победит. Япония будет иметь полную победу".
Для "предсказаний судьбы", которые вынимают птички, было бы недурно.
Но для чисто английской газеты это слишком глупо.
Можно ненавидеть, но не надо позволять даже ненависти доводить до глупости.
Как далеко заходят симпатии населения Цейлона к Японии? Существует ли здесь призрак "цветной опасности?" Существует ли здесь японская пропаганда всеобщего восстания цветной Азии, под эгидой Японии, против "белых?"
Мирное, изнеженное природой, ленивое население Цейлона не мечтает ни о чём подобном.
Насколько безопасный вообще народ сингалы, можно судить по тому, что численность всех гарнизонов Цейлона определяется сотнями, даже не тысячами, английских солдат.
"Военная сила" Цейлона, это -- волонтёры.
Приказчики, мелкие служащие, которые в субботу вечером "становятся под знамёна", всё воскресенье маршируют, стреляют, делают небольшие "походы", устраивают привалы, разбивают лагери. И в понедельник утром сидят за своими конторками в одних жилетках под прохлаждающими опахалами -- "панкерами" и пишут деловые письма.
Это отличный моцион. Нечто в роде спорта. Среди тоски колониальной жизни всё же могущая заинтересовать игра в солдаты.
Там, где есть опасность, англичане держат войска.
И самая незначительность гарнизонов говорит как нельзя лучше о полной "лояльности" и неподвижности цейлонского населения.
Проповедовать Цейлону восстание против белых!
Японцы слишком умны для этого.
Интересы Японии и интересы Цейлона ничего не имеют между собой общего.
Есть недовольства англичанами, -- большие сравнительно налоги, пренебрежительное отношение "джентльменов" даже к самым интеллигентным "цветным", получившим даже университетское образование, -- но недовольства слишком незначительные, чтобы поднять восстание; да ещё восстание такого ленивого, изнеженного природой народа, как сингалы.
В главных, основных чертах население Цейлона совершенно довольно существующим порядком вещей.
Семь лет я не был на Цейлоне.
И через семь лет застал его не только побогатевшим, но страшно разбогатевшим.
Наживаются не одни англичане, но и сингалы.
Цветные, которые семь лет тому назад владели ничего нестоящими пустырями, -- теперь миллионеры. Стоимость земли возросла страшно.
Коломбо растёт до неузнаваемости.
А что делается в центре страны! Как разрослись чайные плантации!
Сингалы умный народ.
Они умеют пользоваться положением.
Они забирают себе самые лёгкие и самые доходные занятия.
Для чёрных работ, самых тяжких и трудных, выписывается безответная "шудра", -- низшая каста, -- из тамилов, с юга Индии.
Где ни спросите:
-- Кто работает?
-- Тамилы.
-- Кто подрядчики?
-- Сингалы.
Благосостояние разливается по всему сингальскому населению.
Это заметно по жилищам, по одежде жителей.
Это в массе.
Не говоря уже о появлении необычайного количества богачей среди сингалов.
Их роскошнейшими виллами, коттеджами застроены на вёрсты аллеи самых фешенебельных парков.
Перед вечером во время катанья сингалы блещут и щеголяют великолепнейшими выездами, кровными лошадьми, разодетыми лакеями.
И этому благополучию не предвидится конца.
К северу находятся ещё огромнейшие, такие же богатейшие, но почти неисследованные части острова.
Всё это оживёт, всё это даст массу заработка, принесёт миллионы и миллионы.
Весь Цейлон занят сейчас, страшно занят, поглощён вопросом.
Но не вопросом о белых и цветных, а вопросом о разведении резинового дерева.
Это страшно выгодно.
-- Что, однако, выгоднее: чайные плантации или резиновое дерево?
Резиновое дерево, посаженное рядом с чайными плантациями, придаёт отвратительный привкус чаю:
-- Старой калошей пахнет.
Что лучше? Броситься в резиновое дело или сохранить чайные плантации?
Вот вопрос, самый важный, самый существенный, который занимает теперь весь Цейлон.
Ненависть к англичанам!
Но мечта каждого сингала быть как можно более похожим на англичанина.
Они одеваются как англичане, едят столько раз и в такие часы, как англичане, занимаются тем же спортом, теми же играми, как англичане.
С гордостью зовут себя:
-- Чёрные англичане.
Какой-то пир происходит на Цейлоне. Ожившая, благодаря английской предприимчивости, энергии, богатейшая в мире природа шлёт миллионы и миллионы.
Это золотой дождь, который на одних, правда, льётся потоками, но и на других падает крупными каплями.
Сингальская аристократия -- миллионеры. Сингальская интеллигенция -- врачи, адвокаты, судьи. Сингальской полуинтеллигенцией заняты все банки, конторы. Простой народ находит отличные заработки и, будучи умным, ловким и ленивым, умеет брать для себя самые выгодные и наименее обременительные занятия.
Нам пора бы перестать строить свои заключения на словах тех сингалов, торговцев и поставщиков, с которыми приходится иметь дело нашим морякам и немногим русским, попадающим на Цейлон.
Сингалы -- умный и лукавый, как азиаты, народ.
-- Ах, если бы вы знали, как мы ненавидим англичан!
Они знают, что это нравится покупателю.
-- Русские -- такой великодушный народ!
После этого русский и не станет торговаться из-за какой-нибудь лишней рупии:
-- Надо же поддержать этакие симпатии!
Вы слышите о нелюбви к англичанам, о тяжести английского ига, но когда потом подводите итог расходам, видите, что каждое объяснение в нелюбви к англичанам стоило вам несколько рублей.
-- Палка-то не из чёрного дерева. Выкрашена! А как, подлец, говорил, что англичан не любит!
Никакого призрака "цветной опасности" не носится над Цейлоном и миллионами его обитателей.
Да ведь англичане же не дураки.
Если бы существовала в этом отношении опасность, если бы японские победы в этом направлении действовали на умы и зарождали такие мысли, неужели вы думаете, что англичане стали бы по три раза в день, -- газета да два телеграфных добавления, -- раздувать победы Японии?!
В чём же выражаются симпатии населения Цейлона к Японии?
В пожертвованиях деньгами на раненых, на семьи убитых. В молитвах и жертвоприношениях о "даровании победы японцам".
Подписка в пользу вдов и сирот убитых японцев идёт сильно.
Газеты ежедневно печатают списки всё новых и новых приношений.
Длиннейшие сингальские "национальные" фамилии пестреют среди кратких и громких:
-- Сильва, Диего, Родриго.
Это тоже сингалы, принявшие испанские фамилии ещё во времена португальского владычества.
Жертвуют, по большей части, богатые люди.
Простонародье только молится за японцев.
Богатые люди раскошеливаются из двух соображений. Чтобы быть похожими на англичан:
-- Мы чувствуем и думаем, как настоящие "джентльмены".
И чтоб угодить простому народу:
-- Хоть и совсем почти джентльмены, а добрые буддисты, -- жертвуют на Японию.
Есть сингалы и сочувствующие русским.
Но это исключение. Это редкость. И сочувствовать надо очень, очень втайне.
Я знаю это, как положительный и несомненный факт. В редакцию одной из газет явился сингал с пожертвованием в пользу семейств убитых и раненых русских.
-- От кого? Ваша фамилия?
-- Нет, нет, нет!
Он испугался.
-- И не думайте печатать! Как-нибудь вечером, в темноте, нож в бок всадят! Нет, нет! Даже и не печатайте, что от сингала!
Интересная, между прочим, подробность.
В Канди, в храме "зуба Будды", есть знаменитые картины, изображающие мучения грешников.
Среди них картина: как будет поступлено с теми, кто убивает... маленькие существа, населяющие у некоторых голову.
"Такие убийцы" мечутся с распущенными длинными волосами среди огненных волн.
И демоны огромными дубинами избивают их самих.
-- Как они избивали "тех".
Как же, однако, поступают "в подобных случаях" сингалы ?
Однажды Бенджамин Франклин нашёл у себя на рукаве маленькое, но кусающееся существо.
Он снял его и пустил на землю, сказав:
-- Иди, маленькое существо. Свет достаточно велик: на нём найдётся место и для меня и для тебя.
Сингалы поступают, как Франклин.
Проезжая через сингальское селение, вы на улице увидите десятки таких сцен: ловли и отпускания на свободу.
-- Убивать грех.
И убийство человека как нельзя более частое преступление среди сингалов.
-- Тут на этот счёт просто. Вечером, из-за угла, нож в бок! -- объясняют вам.
И ежедневно вы читаете в газетах об убийствах.
Вот вам религия, и как она применяется на практике.
Подписка в пользу семейств убитых на войне русских началась так.
Какой-то англичанин напечатал в газетах письмо:
-- Мы всегда славились беспристрастием...
Это было, надо заметить, сейчас же после того, как поднялся шум о враждебном тоне английской печати, и в местных газетах появились телеграммы, что в Москве и Петербурге русские начинают из-за этого бойкотировать английских торговцев.
-- Мы всегда славились беспристрастием. Почему же теперь идёт подписка в пользу только одних японцев? Будем собирать в пользу пострадавших у обеих воюющих сторон.
Подписка была открыта, но успеха не имела.
Отношение получилось такое: в то время, как в пользу японцев поступило 7000 рупий, -- в пользу русских набралось только 1500 рупий. 4200 рублей и 900.
Во всех гостиницах, на вокзалах вывешены подписные листы.
С двумя графами:
-- Для японских раненых. Для русских.
Под рубрикой "японцы" длинный список. Под рубрикой "русские", по большей части, неразборчиво написанные одна, две фамилии и цифры:
-- 2 цента. 1 цент.
Около копейки, полкопейки.
Это остроумие.
И очень часто написанное карандашом строгое примечание:
-- Было бестактно открывать подписку, раз можно было предвидеть такие результаты.
Посещая буддистские храмы, я спрашивал у бонз, жрецов:
-- Приносятся ли у вас молитвы о победе японцев?
Мне отвечали всюду:
-- Конечно. Верующие приносят цветы Будде и молятся.
В Канди я был в храме "святого зуба", на встрече буддистского нового года.
Это была фантастическая картина.
Ночь. Над головой небо с крупными, сверкающими, словно огромные брильянты, тропическими звёздами.
Отношение колониальных англичан к японцам, -- даже не свойственно такой, казалось бы, холодной нации, -- восторженное.
Но вот две характерных черты.
-- Японцы показали себя истинно цивилизованной нацией.
-- Япония показала себя могущественной державой.
А статьи и телеграммы, в которых всё это говорится, озаглавлены словом:
-- Japs.
"Japs" значит не "японцы", а "япошки".
Даже английская пресса, -- сама грешащая тем же, -- подняла об этом вопрос, и делала неоднократно внушения своим колониальным собратиям.
"Достойно сожаления, с точки зрения здравого смысла, что русские газеты называют японцев "макаками". Врага надо уважать и на случай победы, чтобы придать ей цену, и на случай поражения, чтобы не сделать этого поражения ещё более обидным. Но со стороны русских газет это ещё поддаётся объяснению: они говорят о враге и хотят бранью утешить читателей. Совершенно, однако, непонятно и достойно всяческого сожаления обыкновение нашей печати называть японцев унизительным именем "japs". Что сказали бы мы, если бы нас стали называть "какими-то дрянными англичанами"".
Но в этом сказалась типичная и характерная черта англичан.
Даже расхваливая японцев, англичанин всё-таки пишет презрительное:
-- Япошки.
Потому что он так думает.
В Японии я много видел англичан.
Если вы спросите там у англичанина:
-- Цивилизованный ли народ японцы?
Англичанин, имеющий дело только с деловыми городами Японии, с "европейскими" Иокогамой, Токио, Кобе, Нагасаки, не знающий, не желающий знать, не интересующийся остальной Японией, ответит вам, -- не без нерешительности, не без гримаски, надо сказать:
-- Д-да!
Но японца рядом с собой в экипаж он не посадит. Вместе с ним, чтоб не потерять общественного уважения, кататься не поедет.
К себе в дом никогда никакого самого цивилизованного японца не пригласит.
В чайный дом с японцем пойдёт, -- чтобы взглянуть на курьёз, на достопримечательность страны.
Но приглашения японца пожаловать отобедать не примет, в дом к нему, как знакомый, не пойдёт.
Русский, немец, француз, -- кто угодно может смело войти в любой клуб английской колонии в Японии, рассчитывая "на гостеприимство доброй, старой Англии".
Стоит сказать:
-- Я иностранец. У меня нет никого друзей в городе.
И англичане с величайшей любезностью, с традиционным английским радушием примут вас к себе, записав, -- это у них на такие случаи специально даже установлено, -- "почётным членом" клуба.
Но японцу, кто бы он ни был, никогда не перешагнуть порога английского клуба.
-- Jap!
В Иокогаме я получил очень осторожное, но категорическое замечание хозяина "Гранд-Отеля" за то, что привёл с собой знакомого японца в "бар" выпить содовой воды:
-- Вам, как иностранцу, конечно, это может быть неизвестным. Но у нас нет обыкновения, чтобы японцы бывали в "общественных залах" гостиницы. Там бывают только джентльмены.
Мои соседи по обеденному столу, всегда относившиеся ко мне очень мило, с удивлением посмотрели на меня, когда я как-то сказал:
-- А я уезжаю дня на три в очень интересную поездку: один японец пригласил меня погостить у него на даче около Киото. Я увижу домашнюю японскую жизнь.
Только один спросил меня учтиво, но очень холодно и с оттенком удивления:
-- И вы приняли приглашение?
Остальные промолчали и сделали вид, что не слыхали шокирующих слов слишком уж экстравагантного иностранца.
И после этого между нами установился холодок. Осталась учтивость, но любезности я больше не видел.
Я чувствовал, что меня извиняют, но порицают.
И когда я вернулся, никто даже не спросил меня, как спрашивали всегда, после каждой моей отлучки на два, на три дня:
-- Интересно вы провели время?
Словно все безмолвно сделали уговор даже не вспоминать о компрометирующем "джентльмена" поступке.
Даже на японских пароходах, которые ходят между японскими портами, в столовой для англичан накрывают особый стол.
Англичанин счёл бы себя ужасно стеснённым сидеть рядом с "jap'ом".
Многие, вероятно, предпочли бы даже не обедать.
И "могущественный", и "беспримерный по отваге", и "европейски-цивилизованный", и какой угодно, -- а всё-таки "jap".
Для англичанина японец может быть высоко развитым, образованным, -- но быть "джентльменом", т. е. человеком, пропитанным истинной европейской культурой, равным, быть не может.
И вся разница между моим, например, взглядом, вынесенным из знакомства с Японией, и взглядом их друзей-англичан заключается в следующем.
Я думаю, что у этого способного народа было ещё мало времени, чтобы сделаться истинно европейски-культурным народом.
Англичане думают, что он не способен им сделаться никогда.
Мне кажется, что крики: "высоко-цивилизованный", "истинно-культурный" народ -- преждевременны.
Англичане, кричащие "цивилизованные", "культурные", совершенно неожиданно добавляют: