Вечереющая пустыня рдела сыпным румянцем, в льдисто-сером небе протаивали горячечные закатные пятна. Роах наклонился, зачерпнул песка - и песок помстился ему болезненно-густой, болезненно-жаркой кровью. Но уже холодало, и далекие дюны словно бы не ворочались беспокойно в лихорадке, как днем, а содрогались от озноба - как станут содрогаться, едва уляжется темнота, люди, решившие заночевать на дне высохшего моря, в кругу разбитых античных колонн.
Роах вздохнул. Он не привык подолгу ходить пешком, не привык спать на голых камнях и отказывать себе в лишнем глотке воды. Из него вообще был плохой проводник за пределами образов, и он честно предупреждал: если чужак ищет путь не в земли, а в землях страха и жажды, лучше ему обратиться к кому-нибудь другому. Паломники, могильные воры, беглецы - все они почитали за благо прислушаться к совету. Этот же... этот, без сомнения, знал, что делать во владениях предложного падежа, - но не смог бы в одиночку достичь винительного; а еще он искал не только дорогу - он искал предмет.
И платил, конечно. Щедро платил. Даром что от Роаха, на первый взгляд, ничего особенного не требовалось - просто взять его за руку. Взять за руку - и шагнуть.
В земли страха и жажды. В земли нерожденного стекла. В земли - без крупицы земли.
Кедем. Эрг. Блед. Бледом этот и назвался, думая солгать, но выдав себя с головой: ведь каждый человек носит внутри собственную страну. Или он выдал себя даже раньше - когда поверил на слово, а точнее - на имя, сказав, что "Роах" - достаточная рекомендация и не нужно ему никаких иных свидетельств? Как бы там ни было, жалеть этому не приходилось - жалеть, невзирая на деньги, приходилось комнатному книжнику, который, живя в городке на задворках пустыни, ни разу до сих пор и по щиколотку не забредал в пески.
- Мы здесь, - сказал Роах, стараясь не лязгнуть зубами. Костер бы - но костра не будет, не из чего - и не из кого, кроме них самих, - развести. Лишь мраморные столпы Марса - и воспаленная, натвердо свернувшаяся кровь из опрокинутой за горизонт Канопы. Лишь видимость, видение, визионерство, настоянное на чечевичной похлебке, которая на третьи сутки впроголодь - поистине похлебка из линз.
- Мы здесь, - повторил Роах. - Теперь ты возьмешь?
Был бы у них песчаный корабль - или песчаный червь. Но этот не хотел. Этот вообще ничего не хотел - только шагать аритмичным шагом, чтобы шорох движений сливался в бесчеловеческую тишину, и изредка спрашивать - как вот сейчас, спрашивать скорее зачатки драгоценной смальты, хрустевшие под ногами, чем себя или медиума:
- Почему она красная? Она должна быть синей...
Они сидели на поваленной колонне, сдвинув на лоб защитные очки и сплюнув на грудь респираторы, и древний предузнанный мир простирался окрест, насколько хватало глаз. Роах тоскливо размышлял о несовершенстве литературного языка: если некий создатель - Создатель! - решил бы описать их двоих, то выбрал бы, наверное, одинаковые слова, волей-неволей обманув читателя. Да, оба бледные, но у книжника это смиренная боязнь солнца, а у искателя - зубовная белизна священного клинка. Да, оба светловолосые, но Роах кажется до срока поседевшим, а Блед - вплетшим, по образу и подобию господнему, в каждую прядь, как в потаенную суть, свиток пряной форели. И железисто окисленный крап на лицах - где предтеча меланомы, а где намертво врезанная ветром персть?
- Она должна быть синей, в ней ведь хранили меланжу... синей, как небо, зависимое от пряности... почему же она красная? Почему он говорит, что она красная?
Пустыня молча смотрела на них мириадами тусклых хрусталиков. Ни звука, ни жизни, ни памяти. Бог войны умер, но Танцор не объявился. Предпамять, предпряность, предвзрыв - пророчества или мерзости. Блед свечой взвился на ноги, заметался в оберегающем объятии руин.
- Неправильно... это на Марсе она должна была быть красной, а не там, не в его речах! Или... или потому-то и неправильно, чтобы можно было найти ее - в неправильности? Чтобы знать, где ее найти? Дай мне ее, Роах, немедленно!
Наконец-то, подумал тот. Не вставая, почти наугад запустил руку в наметенный давней бурей сугроб... и вытащил бутылку. Извлеченная из-под спуда горячих кровавых слитков, она была синей. И пустой, полностью, по горло пустой, хотя и без пробки. Блед изумленно сощурился.
- Так просто?..
- Я же не раз предлагал. Она везде была... где пожелаешь. С тех пор как мы здесь.
- Алам аль-Митхаль... - благоговейно прошептал Блед. И упрямо добавил: - Она должна быть красной!
Они снова сидели бок о бок на варикозном мраморе, и бутылка разделяла их, как меч. Пустая - полная полость, полая полнота. Роах помнил, что в ней смерть. А Блед... он помнил только, что любое прошлое лучше будущего - даже прошлое, еще лежащее в будущем, как в руинах. Словно подтверждая его мысль, странник - своей внутренней страны - заговорил нараспев:
- Был у меня криснож, водяные кольца на десять литров, копье, принадлежавшее прежде отцу, кофейный прибор, бутылка красного стекла, такая древняя, что никто в сьетче не знал, когда ее сделали. И доля в добыче пряности. Я был богат, но не ведал об этом... я не мог увидеть будущее, но оно у меня было.
Чужое будущее, подумал Роах. Чужое, как и сам чужак. Трудное, как вдох через носовые фильтры, неторопливое, как воскрешение планеты, надежное, как надежда на рай. Был криснож, и был владыка барханов и пламенники пасти его, и был черем, братство ненависти, и была цель и смысл - убивать врагов, насаждать зелень как веру, во веки веков ждать мессию. И бутылочно стекленели глаза в единении тау... Он бы справился, думал Роах. Он морально готов и физически подготовлен - в отличие от незадачливого проводника. Он устал - как устает всякий, кто проникается легендой о синей бутылке.
- И все-таки красная... - напоследок пробормотал Блед, взвешивая фиал на ладонях. Ладони гнулись и вздрагивали под бременем небытия. - Конечно, ее же сделали очень, очень давно... совсем другой создатель, совсем... другой... Создатель...
Он пригубил наркотической синевы - и его руки разжались, а за ними и прочая плоть. Разжалась, разжижилась, разложилась - все в мгновение ока. Бутылка упала в песок, зарылась в песок, стала песком - мириадой плотно подогнанных, граненых кровинок. В ней хранили кровь, а не меланжу - кровь каждого, кто завладевал бутылкой и поддавался обаянию гибели! Роах недоверчиво нахмурился, потянулся пощупать. Пальцы безошибочно отъединили зернистое стекло от песчаных плевел - красное от красного. Книжник рассеянно отряхнул находку, отер об одежду, приложил - красную, как глина при обжиге, - к обожжено-красной щеке. Приглушенный расстоянием - или временем - голос повеял ароматом корицы:
- Был у меня криснож...
Роах опустил бутылку в земли страха и жажды - в землях страха и жажды и, повернувшись уходить, заметил себе, что легенда изменилась, а значит, ее нужно записать.