Все начинается - или все обретает начинку? Все начиняется - намерениями, смыслами, событиями; как человек человеком от сладости страдострастия или пустые плетеные люди людьми - быть может, пустыми не менее.
Он, один, сидит на подоконнике в комнате, которую снял для него тот, другой; он ждет, кусая от скуки кулаки, когда тот уладит наконец свои проблемы и заберет его прочь. Комната - без кровинки, зеленоватая и застойная: плюшевый плющ обоев отдается в зрачках плесенью, ковролиновая ряска кроет пол неряшливой монашеской рясой. Это, впрочем, не имеет значения: минут годы, и отпечаток здешнего застенчивого застенка вызовет у кого-нибудь тоску - по невозвратности, по подлинности, по принадлежности.
Дюжина поколений после Джона Ди! Чертова дюжина алхимических поколений!
Его облик, вероятно, причастится сходной участи, каким бы он ни был наяву. Например, сейчас: сгущение красок, характерное для южных районов, на типично северной физиономии, совсем не к месту там, где припадочное море - конвульсии и пена прибоя - погружается зимой в кататонический ступор, где у каждого во рту - нежная тянучка угорских наречий, по преимуществу качественных. Оттого мнится, будто на щеках не румянец, а шарлах, в глазах не синева, а глаукома, и волосы не смоленая тьма, а перегной, в котором боишься нащупать червей. Он очень молод - и умеет извлечь выгоду из своей молодости; он знает - в силу возраста ему многое запрещено на словах, но куда больше дозволено на деле. Этим обстоятельством он пользуется, когда крадет - скотома камеры, напластование фольги - книги у городских торговцев.
- Зачем ты так поступаешь?
- Однажды мне понадобилось купить "Записки о Галльской войне" Цезаря. Увы, их продали до меня.
Вторая книга ему обыкновенно не по карману; он как ни в чем не бывало прячет ее за пазуху.
- И что?!
- Вот ты и не уподобляешься, раз тебе недостаточно повода.
Когда-нибудь его провинности оценят не в несколько лет исправительных работ, а в десяток необременительных чудачеств: скажем, когда некому уже будет коснуться перегнивших волос, просветить вослед возрождению - в лучших традициях эпохи - глаза или разжечь от воспаленного лица заразу. Если все получится, то сам он рассудит именно так - и отправится за книгами снова.
Дюжина пополнений! Чертова дюжина пополнений! Но кто даст гарантию?
Искусанные от скуки кулаки - все надежнее, чем искушать юную чету в окне напротив: искушенной пясти не соревноваться с любовными укусами. Признавая поражение, он заложническим жестом переплетает пальцы на затылке - точно в такой же манере плетется кошница под гильотину; уронив голову в прирученную корзинку, он гадает, сколь скоро обещал освободиться другой.
Да, почему вообще другой?
Другой - броский набросок: натренированные мимические мускулы, горные хрусталики под вековечными веками, выше - колтуны шестеренок, спирали вразмет, оголенная медь проводов. Что-то чересчур скверно у него с ванитическим натюрмортом, думает он, и ему это нравится. Руки на вид тяжелы - едва ли можно поверить, будто другой их поднимет; его дражайшая - дрожащая - половина, однако, утверждает обратное.
Его задача предполагает двоих - исполнителя формы и наполнителя содержания; он мог бы, конечно, расслоить, расселить на нужные роли потребное количество себя, но с собой поневоле нельзя не считаться, хоть догмами, хоть долгами. Поэтому он облекает речами, обрекает другого - на предвыборной листовке он пишет: "Я хочу собеседника, в которого стану вглядываться как в бездну - и пусть он ответно вглядывается в меня, если не страшно сорваться", а листовку погребает заживо - под спудом или просто под сукном претенциозного кафе. Так он, во всяком случае, потом рассказывает первому встречному; второму уже достается история о том, что он солгал. Но другой есть - лезвийные борозды на лодыжках, сплошь засеваемые инфекцией и покуда бесплодные; гроздья угроз покончить с собой; высасывание косного мозга из окостеневших стандартов - и есть способ его подчинить.
У них обоих нет отцов - это дарует им право возводить собственный род к солнцу: вот оно, заходящее, заходящееся в закате, простирает пред ними божественную кровь, в которой они оскальзываются и отчаянно пачкают обувь. У них обоих нет средств, только цель, и цель эта держится на слове, которому загодя отказано в крупице честности.
- Испокон веков поэзия стремилась к музыке. Посмотри на Верлена!
- О, еще бы! Но сколько зубов обломано на звуке, сугубом звуке - куда им теперь одолеть непрожаренный шницель! Я не против мелодического толкования, я за музыку значений!
Другой убежден, другой слишком точно знает, что творит:
- Не давать никакой опоры! Они обязаны оступаться, они обязаны отступать! Ныне ярчайшая метафора - это развенчанная метафора, не сравнение, но присущность, которую легко оспорить.
- Металлический у тебя стиль, - морщится он. - Как у римлян. Доволен?
Другой грезит, чертя по работе макет могильной ограды - колкое, ковкое кружево беспечно ползет по стеблям повилики. Да, другой доволен:
ты внушаешь любовь
есть учитель и слушатель
в нашей бедной гимназии
на окраине
жизни
А он - он, отвернувшись от правительственных гранок, по-черновому расцарапанных вчервлень, созерцает рубцевание некротической дыры: дождь через край штопает сырую ночь распахнутой балконной двери, и все его разочарование укладывается на покой в единственную фразу: "Нас избаловал сюрреализм".
Он злится; уставший от служебной рутины, несомый приливами крови и разлитиями желчи, измученный органическими таинствами - вороны бы пожрали их строгую секретность! - он бросает, словно плевки, плевелы на чистые поля корректур:
утверждаю
в соответствии с указом "Да святится имя Твое"
во исполнение закона "Да приидет Царствие Твое"
на основании статей "И на земле", "Как на небе"
постановления "Да будет воля Твоя"
в целях соблюдения досудебного порядка урегулирования
и повышения эффективности межведомственного взаимодействия
довести до сведения нижеследующее
1) хлеб наш насущный дай нам согласно приложению один
2) прости нам долги наши согласно приложению два
3) избавь нас от лукавого согласно приложению три
контроль за исполнением возложить
на Отца, Сына и Духа Святого
дата подпись амен
копия верна
Он стряхивает с грифеля наваждение: "И вот это - это запомнят! Это - и ничего кроме!"
Дюжина полонений после Джона Ди! Чертова дюжина мистериальных полонений! Но если не удастся сейчас - что ж, пусть запомнят, пусть запомнят так, только бы удалось в будущем.
Ради этого он совершает пред|метам грядущего возлияния излияниями, пробуя докричаться сквозь [s]ияющую (допустимо прочесть по правилам немецкого языка) неподатливость своего экс(-)центризма: "Девушки были мне по вкусу еще прежде, чем меня посвятили в разницу между полами!" - хлопок по хлопковому от футболки плечу объявляет, что он услышан. Словно опытный колесничий, он стискивает поводья собственных жил в ладони, отчего кровь встает свечой и норовит повернуть вспять, он едва замечает вопрос: "Простите, простите, пожалуйста, не подскажете ли, где тут станция метро? Ах, на площади? Ах, на той площади? Ах, по этой улице? Да, площадь знаю! Да, улицу знаю! Спасибо, спасибо огромное!" Похоже, незнакомец был тронут моими откровенными сокровениями, мелькает мысль. Очень тронут, ведь нормальные вроде бы не таковы.
- Я убью себя, - говорит другой. Как ты вообще жив, лениво думает он: вколоченные по веснушки шляпок ржавые гвозди, кома недвижимых кудрей.
- Уедем, - велит он. - Прямо завтра. Уедем. В завтра же.
Его фото на визу - помпейская отливка, полузасыпанная кладбищенской землей.
Верного решения нет, его не может быть, пока другой упивается вусмерть своими пепелищами метели и сахарными пустынями, растепливает посреди парков костры красной рябины, а один ощущает себя визионером с шестым чувством, которое выколото подобно татуировке - или глазу, ибо как ни посмотри - хоть глазом, хоть игольчатым его изображением в полой орбите - все будет неестественным и неисцелимым.
Ветер втягивает осеннюю шелуху в девять кругов своего пищеварения, повилика цедит сок могильной обрешетки; взвешенный, словно самое спелое мнение, воздух гонит по травам затравленную отраву, а он крушит стройные линии лилий и валяется в пыльных приправах сорняков, продевает руки в речные рукава, вновь и вновь пытаясь постичь природу - природу вещей. Ах, пестрый опал сентября, в котором попарно парят опальные липовые листовки!
- Мы искромсаем этот мир объективом.
- Или объективностью.
- Вечерний рыже-розовый - такого оттенка не было бы без человека.
- От него шерстинки света становятся дыбом...
- Они, дьявол их дойми, становятся дыбой для моей немоты! Проклятый ты Солярис!
Он нагибается за камнем и вдребезги тушит ближайший фонарь. Другой одобрительно хохочет: "Да, вот так и надо пробиваться!" - но этот хохот ни на гран не разбавлен пониманием. Несразимый! Неотразимый! Невыразимый!
- Пустые мы люди, - вздыхает другой.
- Плетеные, - сужает он пустоту до пустулы. - Сжечь бы.
Они промышляют переводом - когда текстов, когда писчей бумаги; они дают обоюдные уроки, во время которых вдоль и поперек распаханная плоть, дотоле лежавшая под паром и медленно заплывавшая эпителием, опрокидывается вверх дном, повинуясь ногтевому и ножевому нажиму; они, наконец, пьянствуют, доводя полынную тинктуру белым калением до матовой зелени - растворяя призраков в прозрачном стекле. Здесь-то и коренится моровое древо разногласий: магистерий берет его как женщину - а другого не берет вовсе, и тот, раз за разом глотая горькую обиду горлу, никак не может наглотаться сверх разума.
- Я убью себя, - предупреждает другой - другой с рабски выбеленными ногами, разве что не известью, а шрамами.
- Убей. Убей себя, - ответствует он. И не успевает отшатнуться.
Дюжина поклонений после Джона Ди! Чертова дюжина поклонений - а в завершение удар копьем: Лонгина или Хоэла Дата, не столь уж и важно, если наконечник обломлен в теле.
Быть может, он умирает под наркозом - это тоже не столь важно. Быть может, глаукомные звезды его зрачков чуть позже расширяются до сверхновых; быть может, развитые по-змеиному волосы роняют в сознание роковую каплю птомаина - один или другой, для финала исход к летейским водам неизбежно летален. Главное - что он теперь бесполезен, преданный принципу свободы значений и этим же принципом преданный.
Сколько духовных наследников должно смениться до очередного шага? Это, без сомнения, указано в афише, насаженной на угол дома: "Мы ищем того, кто умеет сопереживать".