Единороги - морские создания, но в море их не застигнешь: грива расплывается шелковой пеной, смыкаются двустворчатые глаза, гася розовый жемчуг зениц, и каждая соленая капля втуне переливается через край ногтя пустым светом не признака - призрака. Лишь на берегу обретают они зримое обличье, если, преследуя молодой месяц, покинут родовую стихию, и уронят со своего чудодейственного эннена наземь туманную фату Морганы, что долго не рассеивается поутру, и станут белы и тверды, словно соль, а осиротевший пролив всю ночь будет бесслезно пресен.
Но даже тогда детей моря застичь и увидеть трудно, коснуться же под силу тому лишь, кто не ведает зла, и душа у него чище лилии: искони так повелось, что единороги охотятся на луну, а люди - на единорогов. Но если ты не ищешь ни погони, ни победы, не метишь скрестить земной серп с витым рогом, как скрещивается этот рог по ночам с серпом небесным, то единорог доверчиво склонит голову на твои колени, а если ты любишь морские просторы, как он, - и сам склонит колени, и возьмет тебя на спину, и перенесет в целости через пролив, хотя бы там буйствовал шторм.
Так рассказывала тебе бабушка еще совсем недавно. Теперь бабушка далеко - на континенте, где изящно подстриженные деревья отвечают на улыбку солнца лучистыми морщинками коры, где гребешки волн после морской бури полны белокурых локонов, где даже говорят по-другому, перекатывая дрожащие, выпуклые звуки во рту словно ребристую карамель, а ты...
А ты на острове, за двумя рядами древних тюремных стен, которые с веками стали не выше овечьего забора, но до сих пор служат своей цели - держать взаперти. Это завоеватели, рассказывала бабушка, построили их, завоеватели с континента, чтобы отгородиться от диких племен. Никто из просвещенного народа по своей воле не стал бы жить за имперскими валами, в запустении и ничтожестве, повторяла она - и была права: ты, лелея в груди толику древней материковой крови, живешь потусторонней для бабушки жизнью против собственного желания - пришлец, иномирец, чужак, хотя родители что ни день твердят о возвращении к истокам.
Здесь небо низко кренится над фермой, близоруко щуря заплывший тучами глаз и до земли свешивая нечесаные космы дождя. Здесь не стригут деревьев, только овец, потому что деревьев здесь нет, одни сорняки, которые норовят вытянуть плетью пастбище, заползти в сады и дома, попортить одежду, посуду, геральдику - всюду их ненасытные зубатые листья в цвету игольного пуха. И ветер над морем, наверное, не разбирает бережно струи воды, не греет их дыханием и не заплетает в тугие текучие косы, а с корнем рвет бархатные водоросли, сковыривает с насиженных мест незрелые ракушки, давит медуз до белесого гноя. Наверное - но море далеко, перстов в его голубой крови не омочишь.
Здесь есть озера - но они пресные, а значит, пустые. Здесь знают о единорогах - но ненавидят их или боятся. Гортанный говор в здешней школе называют родной речью. Здесь все по-другому, и никогда не приедет бабушка - что ей, благородной даме, делать за краем обитаемого мира?
Здесь наше сердце, говорят родители, и тщетно ты бьешься в его мускулистых силках, схватившихся каменной хваткой сердечных мук.
Ох уж мне это наказание, ворчит отец, думая, что ты не слышишь. Старший - ребенок как ребенок, и по хозяйству поможет, и приласкается. Сдается мне, милая, кто-то из них двоих - не от тебя!
Все тебе шутки, вздыхает мать. Ладно уж, подождем до шестнадцати, а там Эвфемия поселит у себя, оплатит учебу, обещала ведь.
Позвякивают ложечки в кофейных чашках - одна нервно, другая неловко.
Мать твоя, произносит отец сквозь зубы, так что в заурядном титуловании тебе мерещится ругательство - непонятное, правда. Мать твоя, с этой ее медиевистикой... со всякими ее церковными предрассудками... не вечная она, между прочим.
Я ее завещание видела.
Неловко звякает нервная ложечка.
Ну, раз уж видела... тогда пусть. Толку-то - воспитывать. Что выросло, то выросло - и полоть, и пороть бесполезно. Пусть.
Эвфемия - так зовут бабушку, хотя отец и оговаривается - мать, а мать, настоящая мать, его не поправляет. Даже на континенте ни у кого больше нет такого имени, а на острове - и подавно. Странное - пожимают плечами родители. Благозвучное - упиваешься ты, и во рту становится сладко до горчичного жара. Бабушка не приедет, не приедет никогда, но зато обрадуется твоему приезду. Вот только условленные шестнадцать - недосягаемый возраст, пока тебе не сравнялось добрых десяти: почти бессмертие - или старость.
Ты облюбовываешь озерцо, которого избегают местные: они так боятся единорогов или ненавидят, что забывают - единороги бесплотны, застойные лужи бесплодны. Ты разоряешь домашние запасы, а следом и деревенские, тратя все карманные деньги на томатный сок "с натуральной морской солью". Ты льешь его в озерную воду, на что она, и прежде глухая к любым цветам, кроме нетканых вердюр ряски и палевых кувшинок, совсем выцветает, линяет, со вкусом распахивает черный зев омута, в котором тает мясистая мякоть, а ты шепчешь на древнем языке завоевателей, обагривших своей кровью твои жилы, шепчешь: приди! о, приди! Приди, о прекраснейшее создание! Облик твой соразмерен, и благоуханна плоть, и жемчужины глаз оттенком поспорят с розой. Как не прославлять тебя, если ты - сама красота? Как не прославлять тебя снова и снова?
Небо лысеет, дождь опадает прядь за прядью, и наконец солнце улыбается твоим молитвам, но озеро остается пресным и бездыханным, как церковная облатка.
У кого душа чище лилии, допытываешься ты.
У того, кто слушается папу, наставляет мать, перетирая скрипучие тарелки.
У того, кто не донимает священника дурацкими вопросами, огрызается отец, обходя выгоны.
У того, кто возлюбил бога и принял его причастие, говорит священник, воздев узловатый - вяжу и разрешаю! - палец.
Ты любишь бога - потому что любишь море, мерно колышущуюся колыбель жизни, и бог любит тебя, ибо его причастие - в каждой твоей слезе, в каждой капле пота, пролитой во пробуждение озерца от обморока. Его причастие - не хлеб, который пухнет от сырости и губит птиц, не виноградный ихор, грозящий проломить изнутри виски и затылок. Его причастие - соль.
Чище лилии быть несложно, даром ли они здесь - застиранно-желтые, с неглажеными лепестками, не лилии - нарциссы, но вездесущие, как чертополох. Ты смыкаешь перламутровые створки губ, обволакивая немотой горчичное зернышко тайны, ты выстаиваешь вигилию за вигилией по плечи в заплесневелой воде, скалывая кончики пальцев о каменистый придонный оскал. И когда в лунную ночь единорог ступает на берег и непокорные травы едва гнутся под его копытом, ты знаешь и загодя ликуешь: он тебя не отвергнет.
Он подобен деве в подвенечном наряде, и невесомую вуаль источает витой эннен у него во лбу, знак высокого достоинства и чудесное противоядие. Чище лилии, шепчешь ты, протягивая дрожащую от недосыпа ладонь с крупицами красной соли в ранах, - а единорог склоняет голову, позволяя погладить плавно закрученную раковину и угадать под роговой броней нежный моллюск костного мозга. Чище лилии, краше розы, всего драгоценнее... славься же, славься во веки веков - и перенеси несолоно через полнокровный пролив!
Тебе еще не доводилось ездить верхом, но когда единорог преклоняет колени, словно знаменосец перед сюзереном, ты не смеешь и не желаешь оскорбить его малодушной заминкой. Ты повинуешься молчаливому призыву, чтобы тотчас убедиться: всаднику нет нужды остерегаться падения, сколь бы неопытен он ни был. Всякий всадник сядет как влитой, думаешь ты, глядя на свои руки, по локоть тонущие в пенной гриве, на свои ноги, омытые кипенью боков. Решимость растворила и смешала тебя с единорогом в одно целое, как мужа с женой в первую брачную ночь, и когда гордо воздетый рог отражает и преломляет лучи, пущенные молодым месяцем тебе в самое сердце, так что по острию течет уже не волшебная фата, а мертвенное сияние, ты кричишь от восторга, презирая подспудные страхи. Увенчанный огнями святого Эльма, единорог мчится через остров, попирая верещатники, ломая хребты взгорьям, мокрого пятна не оставляя там, где коснется закисшей земли, и от континента тебя отделяет все меньше задушенных вздохов.
Вместе с ним ты рушишься в волны пролива, но выныриваешь в одиночестве: хотя единороги - морские создания, в море их не застичь, и втуне переливается через край ногтя каждая соленая капля призрачным светом обманутых надежд.
Тебя не учили плавать.
Veni, veni, venias!
Ne me mori facias...
Чище лилии, смеешься ты, пока позволяет полузатопленное горло. Не ведает зла, и душа чище лилии. Кто же еще отважится, кто поверит, кто не усмотрит ловушки... Гряди! о, гряди! Не дай мне умереть... не дай мне умереть вчуже и не покинь в пучине, когда я пойду ко дну. Чище лилии, сильнее любви...
Келпи - вот как называли на острове единорогов. Келпи.