То, чего мы не видим, - не существует. Так зачем же? Зачем я отсчитываю девятую ночь, загодя жгу болотную руту, а в самый канун беру мел и заключаю себя в круг, дабы уже там, вне мира и ужаса, расчесать и заплести волосы, как надлежит мне по чину - как надлежало по чину и ему, убитому и непогребенному.
Он, конечно, не вернется, ни теперь, ни вовеки, - не в силах вернуться; я, конечно, не стану манить его назад, по воле или невольно. И все-таки нет заклятия вернее, чем коса на тысячу прядей, тысячу хитроумных пересечений, когда волосы, бледные и влажные от холодного пота, в точности уподобляются чешуе. Рыбьей - или змеиной.
Что я мог бы сказать, не называя имен, своего и чужого, если бы нашелся слушатель вне мира и ужаса? Что я был учеником, а он - моим наставником? Что я был бездомным беглецом, а он - господином превыше бога, хотя бы только в глухой деревушке на краю обитаемых земель? Это воистину так, но это известно любому и ничего, совсем ничего не объясняет.
Странное, должно быть, представляли мы зрелище, изредка спускаясь с замковых скал в обжитую долину: князь, зрячий на одни отражения, а потому всегда с зеркальцем, и мальчишка, при появлении которого глохли голоса и непримиримо каменели лица; вокруг обоих - мертвый полдень, даже в безлунных потемках, ведь не бывает ночи без луча света, а свет, рано ли, поздно ли, выдает истину.
Он не боялся, это его и погубило; до встречи со мной он не знал, что в месяцах пути на восток дети, лишенные тени, слывут подменышами, наказанием за грехи и редко-редко достигают возраста, когда про них допустимо уже говорить: "лишенные тени люди". Здесь было иначе, но "здесь" - это значит в его кровной цитадели, в череде предков, бравшей начало от древних жрецов позабытого ныне культа; внизу же, под пятой утеса, в распадке, обычаи вторили суевериям моей родины. Странное, должно быть, представляли мы зрелище, рука об руку появляясь в долинном селении, но посмотреть косо не отваживался никто - на него, правда, не на меня.
Его отцом был демон, матерью - священная дева; он рассказывал, что три года она провела, окованная по линиям тела медью и мраком: ее кудри запеклись золотыми жилами, ее глаза, утратив зоркость, преисполнились янтаря, и оплодотворили ее золото и янтарь, растопленные в горячие, горькие капли. Он рассказывал спокойно: да, он знал наверняка, знал ритуал до мельчайшей подробности, но то, чего мы не видим, - не существует, и сердце его билось ровно, а я... я не мог не задуматься о превратностях собственного происхождения.
Почему я удержался при нем, если у меня был выбор? Я рассуждаю - оттого, что мне ничего не грозило и ничего не было обещано. Я не годился ему в наследники, но он не делал мне зла, напротив - взялся учить. Лишенным тени многое присуще от природы, но исцелять гнойники наложением рук - вовсе не то же, что воскресить едва остывший труп или, на закате утвердив первый камень, до зари возвести несокрушимые стены.
Человек не властен и неповинен в своем рождении; за прочее нужно платить. Платой разумел я змею, которой превоплощались мои слизисто-серые вихры, разделенные на тысячу прядей, свитые на тысячу замысловатых переплетений; свешиваясь через плечо, она роняла с языка бесцветный яд мне в чернильницу, и строки, подцепленные острием пера и врезанные до брызг в пергамент, обретали дыхание мора. Наставник мой посмеивался: в словах и без того довольно отравы, в речах - погибели, был бы дар ими разить! Он не боялся, у него самого заклятый косный узор оставался безжизненным косным узором; быть может, он, с его вещной слепотой, не очень и верил в змею, и я долго считал, что слепота эта - слепота зрачков, губ и пальцев - есть его плата за колдовское искусство.
Позже, непоправимо позже я приметил другое: в долине часто хоронили, чересчур даже часто для бедного захолустья, в котором испокон не водилось лекаря. Кого же хоронили? Каждого, кто хоть раз поднимался на замковый утес, - каждого, кто хоть единожды посетил спальные покои цитадели.
То, чего мы не видим, - не существует. И я не посмел бы ни крикнуть, ни прошептать своих тайных догадок: проколотое под подбородком отверстие, густые рыжие локоны, выбившиеся из небрежно затянутой раны, - локоны крови, снова и снова, пока окончательно не сломается гребень струпа и не рассыплются по груди, по спине тугие багряные истечения. Украдкой наблюдал я за траурными процессиями: как, упреждая недоброе, пригвождают бесчувственные ладони и ступни к стенкам гроба, вонзают усопшему в волосы, в прорехи савана и горла, всегда горла, стебли полыни вперемешку с шиповной лозой. Я помнил юношу, которого зарыли без всяких одеяний - что льняных, что деревянных, что тканых, что тесаных, - зарыли с бранью, обильно смоченной плевками; я помню девушку, которую сожгли на площади, и белый фитиль ее стана, прежде объятый огнем желтых оборок и лент, обняло на прощание настоящее пламя. Да, я помнил ее, эту девушку: непрошеной отправилась она в цитадель, будто бы вняв повелению богов, а после с зари до заката наша прачка оттирала в ледовитом ручье, в горной воде зловещую красноту с покрывал - столько, сколько не бывает, не может и быть при обыкновенной любви. Тогда-то я понял, что цена его тени - не зрение, запертое в царстве идей, цена его тени - клинок.
Я научился угадывать. Предвестницей жертвы была его боль: он терзался, стискивая зубами стон, но терзался не болью - тем, что не способен с ней совладать. Потом - язва у основания шеи, потом - плотоядный росток лезвия, потом - отторжение, с гнилью и грязью, с лихорадкой, которую так легко принять за страсть, и с мокрым рубцом на месте корчевания, который не без надежды прикидывается укусом. Что совершалось в следующий миг, я не видел, а то, чего мы не видим, - не существует, и в цитадели продолжали жить вместе, бок о бок преступник и его молчаливый пособник.
Мне ничего не грозило и ничего не было обещано, обмолвился я, но эта мысль принадлежала не мне - это мысль принадлежала моему заблуждению. По крупице, вопреки желанию и намерению, подстерегал я вкусы моего попечителя, пока не убедился с полной ясностью: он не делал различия между юностью и старостью, красотой и безобразием, женщиной и мужчиной, его побуждало и тяготило только одно: склонность - или слабость? - потуплять перед ним взор. Но кто, как не я, никогда еще не решался воздеть на него глаз - глаз, от угрюмой дерзости которых у людей цепенели рты и застывали на половине своего росчерка жесты? Он подобрал меня ребенком, что ж, ребенок робок, но миновали годы - и годы мало-помалу истребили во мне все сколько-нибудь детское.
С особым усердием претворял я с тех пор крученые пряди своих волос в змею: от ее жала не придумать лекарства, от удушающего кольца - размыкания, разве что из сердца пророщенный клинок, и если он был - любовь, чем тогда была моя чешуйная гадина?
Обреченное произойти - произойдет, и когда мы двинулись в недальнюю дорогу - поискать на кручах орлиных гнезд, я уже прорицал нашу общую судьбу. Мой наставник опять недомогал, чудовищный его нарыв вот-вот должен был вскрыться, но на сей раз не зазвучит по дворам плач, не урядят похорон: ведь то, чего мы не видим, - не существует, то, чего не увидят селяне, - не произойдет.
Он протянул ко мне руку - я протянул руку навстречу. Он приготовился сомкнуть пальцы - мои пальцы пиявками припали к его груди, под спудом воспаления ощутили точеную кромку. И я вырвал весь металл, которым схватилась его кровь под моим прямым и пристальным взглядом, как вырвал бы сердце, и вложил его обратно, как вкладывают ярость и душу в роковой удар. От жала моей змеи нет лекарства, от его клинка не было обороны. Не спас ни заповеданный переплет косы, ни вышивка черным по черному с исподу запястий, и не суждено ему было подняться - ни живым, ни мертвым. Рана его рассеяла окрест ржавчину и труху: подобно кислоте выедает внутренности непрестанная плавка железа.
То, чего мы не видим, - не существует. Я не видел, чтобы он очнулся, или загладил прорубь меж ребер, или знаком коченеющих ресниц умолил богов о мести. Колдовское оружие убивает навечно: он не вернется ни призраком, ни истлелым прахом, ни калекой после долгой болезни. Так зачем же? Зачем на девятую ночь я окружаю себя меловой чертой и меловой же бледностью, глотаю дым охранительных цветов? Зачем прячу в рукаве зеркальце, оброненное им в агонии?
Волосы мои, рассеченные на тысячу косиц, схлестнутые тысячей перекрестий, сливаются в привычную форму без единого узла. Змея сжимает мне горло, будто петля, толком не разношенная висельником; узкая пасть целит в висок. Если он был - любовь, кто же тогда я, вовне мира и ужаса, вдвоем с подозрением, страшнее которого не вынести и не произнести?..
То, чего мы не видим, - не существует. Но все, что мы измышляем взамен, - начинает существовать.