На крыше дома растет второй дом, только сам без крыши, - дымовая труба. Этим путем уходят прочь запахи кухни и мои вздохи. Труба справедлива: не отделяет их друг от друга. Гребень над ней один. Черный, совсем черный.
Язык
Неосторожно перешел я рубежи зубов и проглотил ее проворный язык. Теперь он живет во мне, словно японская рыбка. Задевает о сердце и диафрагму, словно о стенки аквариума. Поднимает со дна пыль. Та, что лишилась голоса, вглядывается в меня огромными глазами и ждет слова. Но я не знаю, каким из языков говорить с ней - похищенным или другим, который тает во рту от избытка тяжкой доброты.
Осень справедлива
Этой осенью деревья наконец обрели покой. Они стоят в нерушимой, несколько высокомерной зелени - ни тени желчи, ни зернышка червлени в листве. Дремучая трава глубоко вонзилась в кожу земли и ничем не напоминает шерсть старого зверя. Первозданные розы обращают свои жарко рдеющие планеты вокруг неподвижных и щуплых, словно молодой месяц, насекомых.
Только памятники переживают осень - тем более трагичную, что она для них последняя. Трухлявые пьедесталы знаменуют недолговечность зодчих империи. Облетают крылья ангелов и плюмажи адмиралов. Треснувший лоб философа являет пронзительную пустоту разбитой посуды. Там, где был указующий перст пророка, теперь плывет, зацепившись за бабье лето, маленький паучок.
Седые влюбленные прогуливаются среди вечных деревьев, по тропинке, усыпанной хрупкими пальчиками кесарей и богов.
На деревьях
Они по-прежнему сидят на раскидистых древесных ветвях. Если и двигаются, то вяло, как умирающие птицы. Закатное солнце лишь изредка распаляет дивные краски их оперения.
Невзирая на охрану, крестьяне пытаются подстрелить хоть одного. Не ради мяса, но чтобы увидеть кровь другого цвета.
Когда все эти деревья засохнут вместе со своим населением, нужно будет аккуратно преломить их у самой земли и поместить между страниц гербария - того, который от слова "герб".