Да будет так. Я смирился. И пусть мои космы, по волосу запаянные в крученые сосульки, звякают исподтишка шутовскими бубенцами, точно глумясь над каждым движением - над каждым свидетельством жизни, я не стану более сопротивляться. Я не повторю ни единого своего вопроса. Я стерплю и беспощадность, и милосердие, меж которыми для меня теперь нет различия. Я приму все.
Но как же болят мои руки, мои бедные, иззябшие руки...
О зиме приятно мечтать, когда царствует лето - лето заветренных теней, лето слоистых пылевых вуалей, что вздымают над собой красавицы улицы, подражая красавицам женщинам, страшащимся полуденных ожогов. О зиме приятно мечтать, когда лето по-степному ровняет с землей яблоневые сады и прокаливает глиняный город крепче, чем в гончарной печи. О зиме приятно мечтать у окна, захлебывающегося шиповной зеленью, за чашкой медвяного вина, под чтение лейхов и альб, услаждая внутренний взор ранними лилиями декабрьского снега, которые сияют влажным серебром среди тучного осеннего перегноя, или аристократическим бесстрастием января, или выспренней февральской бледностью - хотя что значат мои слова, если я никогда не был склонен предаваться пустым поэтическим грезам?
Я могу только предполагать. Я могу лишь думать, что мало бы радовался досужий мечтатель холодам здесь, ныне, в лесу, где деревья окаменели морионом, гематитом и обсидианом, где тропы ушли глубоко под древесные корни, спасаясь от непогоды, залегли в спячку, а кучные сугробы обратились в горный хрусталь, утоптанные моими шагами, утопленные в себя самое бесконечным кружением кружев моего одинокого и бесцельного пути. Сталактиты солнечных лучей срастаются со сталагмитами осин, я бреду и бреду сквозь пещерные развалины былого мира - последний его человек... или правильнее - последний живой человек? Последний свободный человек? Последний нераскаянный человек?
И как же саднит от неутомимой, неутолимой стужи мои руки, мои бедные, лишенные всякой защиты руки!
Саван мой, пропитавшись испарениями тела, прилип к нему намертво, ороговел ствольной корой, ноги мои по колено обморожены, словно я надел дутые глянцево-синие сапоги - удивительно ли, что поступь у меня ненадежная и падать удается ловчее, нежели подниматься? И не вставать бы, рухнуть ничком и уснуть, уснуть навсегда, но кто скопит удали хотя бы опустить ресницы в лесу, который называли сначала Черным, затем Голодным, а позже - и вовсе Проклятым, пока было еще кому называть? Какой храбрец решится пригубить дремоты в лесу, гнущем кости ветвей под грозными гроздьями - под грузом повешенных?
По лицам их плутают растерянные трещины, глазницы их забраны слюдой непролитых слез, расплесканных в рыдании очей, и гипс белых одежд удерживает фигуры в подобии плоти, и висельные ли петли привиты к яремным венам и приняты ими или кровотоки выманены наружу из горл, сплетены в жилистую веревку и перехлестнуты через окоченелый сук? Великаньи украшения для великанской зимы. Живы ли они? Мне неизвестно. Стану ли я таким же? На это мне под силу ответить определеннее - нет.
О, как же дрожат, нисколько не степливаясь от ярых своих судорог, мои руки, мои бедные, зазнобевшие руки...
Я вспоминаю себя: подкидыш, вскормленный при монастыре, послушник, жадный до письма и книг - сутулые плечи, угреватый нос, белки глаз густо расшиты алой нитью - рукоделье бессонницы и близорукости. Не тайные знания влекли меня в старинных шрамах строк, врезанных в пергамент лезвийными росчерками пера, не изощренные обеты, прославившие упорных в вере, не позабытые песнопения, которыми блещут порой, правя службу, искушенные в грамоте прелаты. Я пытался понять, кто он и что он - господь наш во цветах и во терниях, дарующий священным розам ароматные венцы и звериные когти, кроткий во прощении и свирепый в мести, десницей укрывающий детей своих от собственной левой, карающей длани. Я жаждал постичь его заповедь, устремленную к людям: "Твори то, что не противно твоей природе!" - и уразуметь, почему есть только две дороги для всякой души: стезя роз и стезя шипов, и обе они почитаются благими, но не объемлют всего разноткания судеб. Следуй цветам - будь лекарем, отцом, утешителем обиженных, избери шипы - стань воином, оберегающим родной кров, проповедником, что наточенной речью разит пороки, верши правду оружьем, с которым сноровист. Если ни той, ни другой колеи не блюдешь - слеп ты, и невежествен, и нуждаешься в умудренном вожатом; ни желаний, ни помышлений подлинных не имеешь: соринка ты на сквозняке, сосуд ты для стороннего внушения. Опричь стоят магистры и оди ноки - но оттого лишь, что предназначение их сопрягает и ласковый цвет, и хищный терн, а не отвергает оные до голого стебля бытия. Но как же воры, сполна сознающие низость своего ремесла и ею не тяготящиеся, как же девица, заклейменная продажной, хоть никогда не требовала с мужчин платы? И как же я сам, зрячий в добре и во зле, способный себя обуздать, но подспудно ищущий грязи и скверны?
Я предал. Этого бы не случилось, если бы я не хотел. Твори то, что не противно твоей природе! И я бежал из монастыря, едва был уряжен надо мной обряд пострижения, бежал не к радостям воли, а ради предательства. И сердце мое заходилось от победного торжества - так, должно быть, чувствует себя справедливейший в целом свете судья, который вопреки ложным клятвам и запирательству доник в деле до истины, и я готов был остаток земных часов просидеть в темнице на хлебе и воде - ведь я уже покинул монастырь, ведь я уже запятнал несмываемым позором свое имя!
Я прибился к полудиким от постоянной опаски разбойникам, что грабили на проезжем тракте купцов поприжимистее, пожалевших денег на охрану по чину. Пользы от меня было немного, добычей со мной делились разве совсем уж негодной, а при удобном случае, пожалуй, и убили бы, пресытившись наставлять слабогрудого неумеху, но я этого не захотел. И потому я предал вдругорядь, донес на них всех и, чудом не сронив головы на плаху вместе с недолгими моими собратьями, стал тем, гаже кого нет для горожанина, к какому бы сословию ни принадлежал: стал соглядатаем. Я так хотел.
Мои ли прегрешения ускорили наступление самого младшего дня или и тут недалеко господь наш во розах и во шипах отпал от свиньи, что, не успев толком опороситься, пожирает собственный приплод - без гнева, по равнодушию? Медленно расползался по странам и ничейным пустошам Проклятый лес, дыша предвечной мерзлотой, попирая дома и пашни, сгоняя прочь семью за семьей, неспешно усваивал облик и приметы смертного помоста, но вот дотянулся до окоемов, вобрал уцелевавших доселе счастливцев - и не нашлось в нем ни дерева, ни петли для меня.
Отчего это так? Был ли я избавлен от общей казни - или наказан строже? Нетленный букет приколот к подолу моего савана или воротник скреплен вместо фибулы отравленной терновой иглой? И я, монах, грабитель, подсыл, - кто я в действительности: возлюбленный божий сын или закоснелый преступник? Страдают ли они, схваченные под подбородок удушьем? Страдаю ли я, обутый в неразносимую онемелость, упрямо обходящий лобную местность бесполезным дозором? И в том ли наше искупление или наша награда - в страдании ли они?.. Однако довольно: разве не обещался я молчать на сей счет впредь.
Как же пронзительно стынут, неиссякаемо стонут мои руки, мои распухлые, в натужном румянце руки...
Инеистые узлы хрупко обламываются от осторожнейшего моего прикосновения - там, где поля великаньей зимы, не злаком, а сплошь великанскими пугалами затравеневшие, осеклись перед снулым морем, я останавливаюсь и начинаю снимать с ближней ветвяной поперечины удавленников. Они легки и ничуть не стесняют меня, привыкшего к весу карманных требников и подрукавных ножей, когда я отношу эти ледовые коконы на самый берег, к кромке параличного прибоя, чтобы уложить могильным курганом.
Я мог бы освободить их всех и зажечь погребальный костер, в котором отказал своим жертвам господь наш во цветах и во терниях, - и сам затем закутаться в кровавые угли, переменить свой жребий не спросясь, погибнуть без высочайшего на то соизволения...
Я мог бы запалить Проклятый лес, и пожар выкосил бы его угодья донага, и в ладонях времени раскрошилась бы черствая, подгорелая лепешка, обсыпанная пеплом щедрее, чем пудрой - щеки дряхлой прелестницы...
Твори то, что не противно твоей природе! И я, равно чуждый подвигу и мятежу, - я переживаю свое последнее предательство, ибо пламя не вымолит у меня, ни хитростью, ни буйным наскоком не досягнет иной пищи, кроме трех тел, которые недаром отмежены от виселичной чащи праздным приморьем. Я обойдусь тремя.
Искра, вытесанная из моего кремня, боязливо зарывается в загрубелые морщины саванов; она так горяча, что раздробила пробудившее ее кресало в острую железную труху. Новой искры не будет. Судьба моя исполнена.
Они выкипают, не успевая растаять, и их лица, искалеченные мукой, сперва разглаживаются в покое, потом изглаживаются совсем, а слезы высыхают. В зените, начертав едва половину урочной дуги, вянет вдруг солнце, смешивая закатные лепестки со сполохами огня. Вот-вот настанет темнота, какой не знали прежде в нашей юдоли, вот-вот оборвется самый младший день, что длился долее всех своих предтеч, взятых вместе, но померкнет юным, застигнутый на середине небосвода. Я ли поторопил его конец, как поторопил некогда и рождение? Это сейчас не важно. Повернувшись спиной к изваяниям волн, я преклоняю колени и обмакиваю в дымный жар подушечки пальцев.
И когда отверзлись горние выси и глас их рек: "Зачем разрешил виновных от уз и от страстей?" - он отвечал: "Я хотел согреть руки, я хотел лишь согреть свои бедные руки".