Он был близорук с детства. Сначала врачи надеялись, что с возрастом все наладится, но к подростковому возрасту вынесли вердикт: очки или операция. Он отказался. Операция была слишком тяжелым грузом для семейного бюджета, а очки, которые делали его соседа по парте похожим на краба, казались символом ущербности. Ты лишаешь себя четкого видения мира, доказывали ему. Все, что мне нужно, я вижу и так, отвечал он. А если требуется особо тонкая фокусировка, можно и прищуриться.
Сначала начали обижаться знакомые, которых он не узнавал, пройдя в двух шагах. Потом маленькая девочка на остановке спросила маму, почему мальчик корчит такие страшные рожи, - а ведь он всего-навсего пытался рассмотреть номер подходящего трамвая. И тогда он сдался. Смущаясь и краснея, словно вынужденный признаться в постыдной болезни, пришел к окулисту и попросил подобрать линзы.
Едва освоив азы внедрения под веки полимерных пленок, призванных вернуть миру резкость, он вышел из дома. Сделал несколько шагов и остановился пораженный.
Да, каждая линия вокруг, каждый мельчайший предмет обрели наконец-то ясные очертания. Но оказалось, что под милосердным флером близорукости пряталась целая вселенная уродства и безобразия.
Он рос романтичным мальчиком, а туманная дымка, скрывавшая контуры мира, давала богатые возможности для фантазии. Каждую встречную женщину его воображение дорисовывало до загадочной красавицы, каждого мужчину превращало в супермена или интеллектуала. Старики всегда виделись ему лучезарно мудрыми, дети и собаки - трогательными до слез, а пейзажи, акварельно размытые, как на картинах импрессионистов, разрывали душу своей печальной недосказанностью.
Прозрачные кусочки пластика, поселившиеся в его глазах, показались ему осколками дьявольского зеркала из сказки Андерсена. Он вглядывался в лица прохожих и поражался их откровенной некрасивости. Прыщи, морщины, расширенные поры на носу, осыпавшаяся с ресниц тушь, брюзгливо опущенные углы рта. Обтрепанные манжеты, грязноватые воротнички, стоптанные набойки, висящие на одной нитке пуговицы...
Рядом уселась почесать за ухом бродячая собака. Он с надеждой потянулся к ней взглядом... Но увидел гноящиеся глаза и отвратительные струпья на боку. На асфальте валялись окурки, листья деревьев покрылись пылью, по объеденному цветку ползла гусеница. У загаженного голубями памятника сидели на скамейках неопрятные старики и старухи. Он остановился на мосту и посмотрел в воду. Сквозь радужную пленку просвечивали лежащие на дне разбитые бутылки.
Неужели все это настоящее, прошептал он. И люди... Все эти уродливые люди живут в уродливом мире, не замечая его безобразия. Привыкли, потому что видят с детства? Или... не видят? Он почувствовал себя инопланетянином. Маленьким и одиноким.
Господи, прошептал он, хотя лишь изредка допускал существование Бога и никогда не обращался к нему за помощью.
Он поднял глаза вслед за этим словом, в которое вложил все свое разочарование и отчаянье, и увидел небо.
А ведь я впервые вижу небо, подумал он. Впервые вижу его таким - не просто черной, серой или голубой массой воздуха. До сих пор его мало интересовало то, что над головой. Ну, может быть, только с точки зрения прогноза погоды.
Он стоял посреди улицы и смотрел на небо - не обращая внимания на людей, которые оглядывались на него с недоумением. Глубоко внутри дрожали странные, непрошеные слезы, и все его существо тянулось туда, где смешивались нежнейшие краски заходящего солнца. Он понял, что даже не знает таких слов, чтобы назвать эти оттенки. Ванильно-кремовый? Розовато-оранжевый? Винный? А тот, ближе к закату, похожий на диковинную мальву, когда-то давным-давно выросшую у них на даче? Немного малиновый, немного лиловый, словно подернутый серебристой изморозью. И все это наполнено мягким, словно усталым светом, от которого на душе становится так тихо и торжественно.
А на востоке голубой цвет неба густел на глазах, наливался темно-синей бархатистой сочностью. И вдруг тончайшим булавочным уколом загорелась первая звезда - там, где ее не было лишь секунду назад. И он подумал, что дожил до шестнадцати лет и ни разу по-настоящему не видел звезды. Ну, может быть, какие-то размытые светлые точки рядом с мутным пятном луны. И никогда не понимал, что такого особенного можно находить в звездной ночи. Но вот эта крохотная светлая песчинка словно тянула к нему тончайшие нити и дотрагивалась до сердца. И в этот момент ему совершенно не хотелось знать, что звезды - всего лишь гигантские шары раскаленного газа. Он думал о том, что они непременно должны петь, и пение их должно быть похоже на звон хрустальных колокольчиков.
- Не подскажете, который час?
Он нехотя опустил глаза, повернулся и всмотрелся в лицо совсем юной девушки. Оно было таким же обыденным, незагадочным, как у всех - немного угловатым и с припудренным прыщиком на подбородке. Но вдруг он почувствовал за этой обыденностью что-то тихое, светлое и теплое - словно нежность вечернего неба оставила отсвет на ее простеньком лице. И подумал, что, может быть, все-таки научится жить в этом мире, который так отличается от того, который он до сих пор сочинял для себя.