|
|
||
" И когда ж она заткнется? Сама пигалица, сморчок недоношенный, а храпит, как мужик..." Валентина вот уже три часа ворочалась с боку на бок. В последнее время сон почти не шел к ней. Не помогали ни валерианка, ни сто грамм водочки перед сном. Рядом, по-мальчишески обхватив подушку руками, тяжело дышал во сне муж. В соседней комнате сотрясала стены "сморчок недоношенный", которая не только храпела, но и водочку жрала, как здоровый мужик. Уже полтора года она сидела на их шее. Появилась - как с неба упала. Да нет, какое - с неба? Черти, не иначе, ее принесли. Как-то сидели они с мужем, ужинали - звонок в дверь. Отец - так она много лет называла мужа - удивленно вскинувшись на жену, пошел открывать. На пороге стояла худющая, то ли оборванная, то ли до крайности неухоженная, будто из "бомжовки", девица, с сумкой через плечо. Даже не сказав "Здрасьте", шагнула через порог: - Я от Сергея. Когда они с отцом обрели дар речи да смогли что-то выспросить, открылось, что она вроде невесты их сыну, и прислал он ее сюда на житье, его дожидаться. Через несколько дней получили и письмо от сына с наказом любить и жаловать. После этого письма они с отцом будто съежились душой, и даже не обсуждая, молчком, но дружно переселили "сморчка" в большую комнату с балконом, а сами поселились в маленькой, сыновней. Одели-обули, первой подавали тарелку с лучшим куском, первой наливали водочку в рюмочку... "Сморчку" было двадцать с копейками, окончила девять классов, училась в техникуме на повара, не доучилась, работать никогда не работала, о родителях, как ни расспрашивали, отмалчивалась... За полтора года ни разу не подошла к плите, раковине с посудой, к стиральной машине, не взяла в руки веник... Целыми днями лежала на диване, спала или смотрела в ящик. Однажды Валентина даже не выдержала - разозлилась и сказала в сердцах: - Может, работать куда устроишься? Или хотя бы учиться? У нас с отцом шеи не казенные... "Сморчок" и ухом не повела, и с дивана не встала. Но примерно через месяц пришло письмо от сына: "Мать, ты ее не трожь. Пускай дома сидит, не шляется без меня. Скоро приеду, женюсь". У нее сегодня опять жгло в груди. Эти ужасные боли давно стали приходить к ней - сначала на миг, потом на минуточку. Но Валентина никогда не признавала ни врачей, ни лекарств, ходила в поликлинику по крайности. И простуду, и головную боль, и зубы лечила народными средствами, в основном - водочкой. Правда, водочка давно не помогала - не только от бессонницы, головы, и от этой грудной боли, но и от страшной тоски, которая в последнее время поселилась в ее душе. Думать, размышлять - это вообще было не ее. Конечно, как и любого человека, ее каждый день посещали мысли, но были они какими-то короткими и прямыми, как в школьных простых задачках - отрезками от точки А до точки Б: где достать кусок мяса получше, как приготовить, как постирать белье так, чтоб хрустело от крахмала...Окончания задачи было и концом мысли - из года в год, изо дня в день... В сущности, Валентина была неплохой - простой и даже доброй, во всяком случае, ни подлостей, ни зла никому не делала. Родом из подмосковной захудалой деревеньки, из простой семьи, она сама "выбилась" в люди. После десятилетки стала ездить в ближайший районный центр на работу - секретаршей в горкоме партии. Проработала больше десяти лет. Не только научилась печатать, отвечать четко на звонки, подносить вовремя чай, но и вступила в партию. И даже получила двухкомнатную квартирку в этом же городе. Ко времени получения собственной жилплощади была уже год как замужней дамой. Муж, ее ровесник, простой и беззлобный человек, работал на заводе. Жену свою любил - как мог, как понимал: не обижал, таскал картошку с рынка, а по вечерам любил крепко обнять... Родив, полтора года просидела дома с мальцом, а потом в горком, на ежедневную работу, уже не пошла, а устроилась в редакцию областной газеты - на график через день. В рабочие дни с мальцом сидела ее мать, а в выходные справлялась сама. Воспитывала мальца как умела, как понимала: кормила, мыла, выгуливала, шлепала за шкоду. Сама всю жизнь прожившая без любимых книг, и даже в родной газете читающая только заголовки и прогноз погоды, и мальцу в руки книжки ни разу не дала, рисовать, лепить тоже особо не разрешала - не любила грязи на столе, на стенах. Из развлечений были у мальца на улице - мяч, в доме - телевизор. Так и рос - как сорняк в хрустальном горшке. А у нее и впрямь все в доме сверкало хрусталем. Чистота была ее единственной страстью. Все свободное время она проводила в трудах - мыла, чистила, стирала... Делала то, что другой хозяйке и в голову бы не пришло - после каждого дождя начисто, до блеска протирала окна, каждый месяц стирала занавески, ни пылинке, ни жиринке не позволяла осесть в родных стенах. Все сверкало, дышало чистотой - и плита, и раковины, и пол, и окна, не то, что в родительском доме, где и мебель, и сами стены были черны от старости. Нет, она жила совсем по-другому. Все детство и юность ей по выходным клали на хлеб, как самый большой подарок, кусок вареной колбасы из вонючего сельпо. Теперь же она кушала как царица. Несмотря на скудость советских прилавков, на столе у нее даже по будням бывали и икра, и нежнейшая вырезка, и золотистый балык, и длинные парниковые огурцы, и даже ананасы - круглый год. Доставалось все в буфетах - сначала горкомовском, потом редакционном. У нее уже давно стало правилом начинать рабочий день с похода в буфет. Буфетчицы, такие же незатейливые тетки, встречали ее тепло. Посудачив о житейском минут пять, она убегала на рабочее место, оставив наказ припасти к вечеру то батончик колбасы, то триста грамм рыбки, то глазированных сырков... Редкая трапеза у них с отцом проходила без водочки или портвейна. Пили не ради пьянства, а так - сто грамм ради аппетита. Прижилась у нее эта традиция и на работе - в редакционном коллективе половина мужичков были крепкими выпивохами. В брежневские времена нищеты и тотального вранья было это делом обычным - ну как написать о рекордных удоях молока или перевыполнении пятилетки, не залив совесть бутылкой портвейна? А она себе нашла подружку - на пару лет помоложе, интеллигентную, корреспондентку... Вначале выпивали только по праздникам, да в субботние дежурные дни, а потом разбаловались, стали пить и среди недели. Было для них каким-то особым кайфом, своеобразным адреналином - зайти среди бела дня под носом у трех редакторов в крошечную метровую кладовку за секретарским столом, махнуть стаканчик портвейна, а потом как ни в чем не бывало закусывать салатом из свеклы с чесноком, догрызать рыбную голову, оставшуюся от ужина. Настроение становилось легким, веселым, и казалось им, что никто вокруг ничего не видит, не понимает. Валентина, несмотря на простую кровь, была очень привлекательной - высокая, грудастая, с правильными тонкими чертами лица, копной пепельных, разбавленных ранней сединой волос... После обеда сидела с румянцем, блеском в голубых глазах, и местные ловеласы не упускали случая в такие минуты пообжиматься, запустить руку в вырез свитерка... - Ох, ты, озорник! - отбивалась она от нахалов. - Что ты озорничаешь! Да пошел ты... - не стеснялась она послать матерком. - Я и своему-то даю раз в месяц, по обещанию, - оборачивалась она к подружке. - А ему хоть каждый день! Я к нему в спальню не иду, с малым сплю, так он лезет - придет, хватает, шарит под рубашкой... У меня пошаришь, на три буквы пошаришь!.. Почему она так себя вела, Валентина объяснить ни подружке, ни даже себе не могла. Был ей муж вроде бы по-человечески люб, а вот супружеские претензии она считала срамом. Да и мать ее, сколько себя помнит, спала с отцом, тихим алкоголиком, на разных кроватях, а по случаю - отбивалась как могла... А малому ее было уже лет пять. - Ну, ты чего? Разве можно с сыном до таких лет спать? Да еще с мужем разбираться? А вдруг проснется - что у ребенка в голове-то будет? - пыталась вразумить ее подруга. - Да ну тебя! - отмахивалась Валентина от чужих советов. - Ничего не будет. Он у меня еще глупой, малец, ничего не понимает... О том, что малец глупой, стали намекать ей и учительница с первого же класса. Стала вызывать на беседы - то ее, то отца. Ничего их мальцу не лезло в голову - ни письмо, ни чтение, ни арифметика... И стараний к учебе не было. Сначала отец сидел с сыном, решал задачки, а потом и он махнул рукой... А она стала решать задачу с тыла: раз в месяц, а особо по праздникам собирала две сумки лучшей снеди и от чистого сердца приносила в школу. Учительница все брала с благодарностью - и к глупому почти не приставала. Когда прибавилось у глупого учителей, прибавилось и сумок... Годы шли как по писаному - и на работе, и дома. Менялся только малой, из мальца по велению природы превращаясь в подростка... И когда, опрокинув стаканчик и отбившись от похотливых сослуживцев, она, как по сценарию, заводила старый разговор, подружка, по-своему любившая ее, уже от страха закатывала глаза. - Ну, ты подумай, Валюша! Парню четырнадцатый год, а ты с ним в одной постели спишь! Да поставь ты тебе отдельный диван, раз не хочешь идти к мужу... - Вот еще, буду я залу лишней мебелью портить! Ничего он не понимает, глупой еще! И невдомек ей было, что глупой уже давно не засыпает до тех пор, пока отец не придет и не начнет жарко шарить по материнской груди, а она будет сначала тихо, а потом все больше отбиваться и материться... В эти минуты родительской борьбы у него приятно щекочет что-то внутри, а иногда наступает и ни с чем не сравнимый кайф. И только когда после очередной неудачной попытки мужа ее малец, глупой жадно, бесстыдно, задрав ночную рубашку, засунул руку между ее ног, она вскочила, надавала сыну по рукам, крепко приложила трехэтажным и ушла все-таки на супружескую кровать. Еле-еле дотянул глупой до конца восьмого класса, пошел в ПТУ на слесаря, бросил, в восемнадцать попал в армию, в двадцать вернулся... Устроили его, не без помощи волшебных сумок, доучиваться в то же училище. Не прошло и полгода, как пришлось играть свадьбу - обрюхатил-таки глупой, да не кого-нибудь, а еще семнадцатилетнюю. Когда стал закипать скандал, Валентина, по обычаю, зашла с тыла: сколько уж сумок переносила, столько унижалась... И дело замяли, закончили свадьбой. А невеста попалась на славу - маленькая, хорошенькая, как принцесса, умненькая, ласковая. Были они с глупым прекрасной парой - тот вырос на удивление красивым парнем. Жили молодые с родителями принцессы, растили сынка. Но не прошло и года, как стала принцесса плакать в подушку - приходил иногда молодой муж за полночь, наполнял спаленку запахом спиртного, сынка не нянчил... - Да ты потерпи, у всех по первости так, глупой же еще, не нагулялся с дружками, - уговаривала ее свекровь. Сколько же жизней рухнуло в ту ночь, когда в дом сватов нагрянула милиция, глупого подняли с постели, увезли чуть ли не в трусах... Когда Валентина наутро помчалась в участок, узнала правду, ее трясло так, что несколько раз зубами прищелкивала язык. Сначала ничему не поверила. Думала, ошиблись, разберутся... Но чем дальше разбиралось дело, тем больше улик было против глупого. Она не выдержала, собрала копии документов, забыв о стыде, кинулась за помощью к редакционному адвокату - у него связи, за любые деньги... Тот через неделю вернул бумаги: - Не обижайся, но не смогу помочь, - поморщился он. - Слишком все плохо, такое не замнешь... Не обижайся. Когда слушалось дела в зале суда, принцесса, от которой поначалу - как могли - скрывали правду, вдруг с диким криком, в слезах кинулась к двери. Валентина же сидела не подымая глаз, глядя в расплывающийся перед глазами истоптанный паркет. Что-то заморозилось в те дни у нее в душе, да так, что она никак не воспринимала ужас сотворенного ее глупым, только страшно боялась за него - что-то будет теперь с ним, выживет ли? А дали ему пятнадцать лет строгого режима, его двум несовершеннолетним дружкам - меньший срок. Принцесса уже на следующий день подала на развод. И с тех пор ни ее, ни пухленького внучка они с отцом в глаза не видели. Она, как и в старь, обрывала руки от увесистых сумок. Сваты сумки - для внучка - принимали, а на порог не пускали. Особенно убивался муж, который и невестку полюбил как родную дочь, и к внучку привязался без памяти - готов был часами целовать его в розовые щечки. Видя слезы на глазах, сваты все же пару раз показали внучка в окно. А через пару лет принцесса вышла замуж да уехала подальше от родного города. А еще через год и сваты, заметая последние следы, продали квартиру и уехали вслед за дочерью. Беда не приходит одна. Шли уже перестроечные годы. В родной редакции менялась начальство, и если старый редактор сквозь пальцы смотрел на ее красный после обеда нос, то новый уже через неделю уволил престарелую и не англоговорящую секретаршу - не глядя даже на то, что осталось ей всего два годка до пенсии. А ей-то как нужны были деньги! Как только глупого повезли по этапу, Валентина с ног сбилась, узнала все, что смогла, и опять начала атаку с тыла. Одна за другой полетели в отдаленные места посылки с самыми лучшими деликатесами. Поначалу свидания давали редко, но она приезжала за тысячи километров даже не к сыну - одаривала коробками икры, батонами колбасы все начальство, всю охрану. Еще работая на старой работе, устроилась на одну новенькую американскую фирму. Работала за двоих - убирала офис, готовила... Муж, который к этому времени уже потерял место на развалившемся заводе, помогал тянуть лямку - таскал кошелки с рынка, возил по офисным коридорам пылесос. Когда ее уволили из редакции, бросилась чуть ли в ноги к начальнику-американцу, и тот, уже давно отметив трудоспособность, чистоплотность и исключительную честность этой русской бабы, взял ее и в дом - убирать, стирать, гладить, готовить... Все, все денежки, до последней копейки уходили на деликатесный паек глупому, его корешам, нужным людям... И благодаря этому неиссякаемому источнику даже в нечеловеческих условиях жил глупой, как король. "У меня все хорошо, мать...- писал он в письмах. - Пришли скорее посылку по списку". В эти последние бессонные ночи вдруг стала являться к ней в памяти та бедная женщина, мать молоденькой девчушки, которую - нет, не убил, а просто до смерти замучил ее глупой. Тогда, в зале суда, Валентина боялась смотреть ей в лицо. Видела только, как тихо заводили ее в зал под руки муж и мать, как сидела она не шелохнувшись, не издав ни звука, вся в черном, вся седая, старуха, а ей не было еще и сорока. Только сейчас, испытывая иногда страшный огонь в груди, Валентина поняла, в каком нечеловеческом страдании проводила эта женщина свою жизнь. За эти долгие годы она уже даже перестала бояться за жизнь глупого. На смену этому материнскому страху пришел другой страх - она больше смерти боялась возвращения сына. Ни в одном его письме она не почувствовала ни жалости к ним, родителям, ни тоски по утерянной семье, ни раскаяния в содеянном. Нет, ни на граммочку не поумнел глупой. И приезд "сморчка", которая оказалась сестрой его тюремного кореша, только подтверждал эти ее смутные догадки. И еще одна страшная догадка, от которой, как ни старалась, уже не могла она отмахнуться, дикой болью крутила нутро: ее сын, малец, глупой - чудовище, бессердечное чудовище... И хотя они никогда не говорили об этом, но боялся возвращения глупого и отец. Как же он постарел, съежился за эти годы. Да и она - совсем поседела, посерела лицом, согнулась спиной... Господи, только бы можно было вернуться назад... Опять страшная боль будто вздыбила на груди ночную рубашку. Страшно хотелось пить. Она еле добрела до кухни... Муж, прибежавший на грохот опрокинутых табуреток, в первое мгновение даже позавидовал ей.
|