Рябых Валерий : другие произведения.

Загадка Симфосия (роман). День шестой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава I. В которой Василий находит боярина Андрея Ростиславича израненным, но, слава богу, живым. Глава YI. Где Василий, наконец, обретает заветный клад, однако не ведает, в чем он состоит. Глава VIII.Где скрипторные старцы Аполлинарий, Феофил и Даниил, перебрав пергамены и спрятав их, пропали сами. Глава XI. В которой обнаруживается чудесная чаша, исцеляющая боярина Андрея от понесенных ран. Глава XII. Где появляется старец Аполлинарий и повествует, что за чашу такую обрели Василий с боярином Андреем.
   День шестой.
  
  
   Глава I.
  
   В которой Василий находит боярина Андрея Ростиславича израненным, но, слава богу, живым.
  
   Никогда еще мое пробуждение к полунощнице не было столь тягостным. Насилу продрав глаза, я очумело соображал: где нахожусь? А ведь уснул сразу, едва пришел с повечерия. Выходит, чем больше спишь, тем паршивее. На раскачку времени не осталось. Бегом, через силу, припустился я в церковь, но все равно не успел к началу службы.
   Читал сам игумен. Парфений, вопреки моему ожиданию, ни словом не обмолвился о бдительности в отношении федаев. Он лишь сурово предостерег, что участь всякого находится в прямой зависимости от его прегрешений, и каждый собственными поступками определяет отмеренную ему кару. Чернецы вели себя до странности тихо и кротко, будто монастырь избежал напасти, а свалившиеся на них беды - суть плод чуждого воспаленного воображения. Расходились иноки смирно и чинно, как и приличествует благополучной киновии. Но над кажущимся спокойствием, распустив совиные крыла, нависла жуткая тревога. Она сковала мысли и чувства людей, превратила их в утлые суденышки, застывшие в безветрии, в ожидании грядущей бури. Всё на изготовке, вот-вот обрушится сокрушительный шквал стихии, вот-вот загудит иерихонская труба. Да, что там иноки, я сам ощутил себя закланным агнцем, подобно сыну Иакова на жертвенном камне, завороженно взираю на холодный блеск занесенного клинка: вж-ж-жик, и, - конец!
   Господи, пора все же воспрянуть от спячки, пора начать что-то делать, нельзя уподобляться безответной скотине. Я, что было мочи, напряг свою волю, и, о чудо - сердце трепетно застучало в груди!
   Скорей к боярину, хватит отсиживаться, нужно действовать, следует ударить первыми. Растолкав неповоротливых, окостенелых черноризцев, я устремился к странноприимному дому. Бежал во тьме, не различая дороги, будто парил над землей, словно птица или камень, пущенный из пращи.
   Рванул входную дверь на себя и, застыл, пораженный жуткой картиной.
   Скупо озаряемый бликами мерцающего ночника, в окровавленной исподней рубахе, судорожно цепляясь за перила, скорее сползал с крутой лестницы, нежели сходил, мой покровитель.
   Не помня себя, я истошно вскричал: "Андрей Ростиславич!", - метнулся вперед и подхватил безжизненно обмякшее тело боярина. Верно, взывая на помощь, наделал я много шума. Помню лишь какие-то расторопные люди, отстранив меня, поволокли Андрея Ростиславича обратно наверх. Очухавшись, я заторопился вслед за ними.
   В келье боярина все было перевернуто вверх дном. На сдвинутых половиках валялись два испачканных кровью кинжала. В дальнем темном углу, изломанно скорчившись, лежал незнакомый мне человек в изорванной рясе, из-под него натекла начавшая загустевать черная лужица. Кто-то из иноков скупо заметил: "Мертвяк!" А тем временем подавленные чернецы, положив Андрея Ростиславича на постель, тщетно пытались привести боярина в чувство.
   На счастье вскоре объявился лекарь Савелий, с его появлением дело пошло на лад. Ростиславич очнулся, даже вознамерился привстать на локтях, но его удержали. Тем временем травщик, располосовав льняную рубаху, сноровисто обрабатывал кровенящие раны. Из уст Андрея Ростиславича не слетело не единого стона или возгласа, он, стиснув зубы, затуманенным взором оглядывал собравшихся, - боярин контролировал себя, и это радовало.
   Завершив перевязку, утирая обильно выступивший пот, травщик балагурил: "Жить будет - не помрет!" Вздох облечения пронесся по келье, искренне возблагодарив бога, мы, в едином порыве, перекрестились.
   Отмякнув от шока, я обратил внимание на толпившихся в дверях суздальцев. Дружинники из скромности не решились пройти в келью. Дядька Назар нещадно теребил треух, меченоша Варлам утирал размазанные по лицу слезы, тиун Чурила нервно пощипывал редкий ус. Остальные гридни всяк по своему выражали непритворное участие, но и у них отлегло от души. Земляки были безмерно счастливы: пронесло!
   Меж тем Савелий, достав маленькую, плоскую фляжку, взялся почивать боярина душисто пахнущим зельем. "Живая вода - эликсир жизни!" - ответил он на витавший в воздухе вопрос и улыбнулся, да так тепло и бесхитростно, что стыд пробрал меня. Как я смел, подозревать травщика невесть в чем, возводить напраслину на доброго человека? Кабы не он, так, не приведи господь...?
   Прямо на наших глазах Андрей Ростиславич стал оживать: зарумянились щеки, во взгляде возник осмысленный блеск, вскоре возвратилась и речь. С заметной натугой, прерывисто дыша, он еле слышно вымолвил:
   - Василий, ты здесь, отче?
   Я нагнулся к одру боярина, взял его за руку. Он в меру сил стиснул мою ладонь и, запинаясь, проговорил:
   - Видишь как, брат, случилось, тебя вразумлял, а сам попал под раздачу! Вот нелепица-то? - затем встрепенулся. - А где налетчик, узнали кто таков?
   Взгляды собравшихся обратились к окоченелому трупу. Травщик, повернув голову мертвеца к свету, привычным мановением опустил веки покойного. В зарослях нечесаной бороды осклабился черный рот, характерная деталь: зубы длинючие, как у лошади. Иноки разом загалдели: "Да это же Дянисий учитель, послушничий наставник. Он самый, братцы! Ишь, как ощерился, шельмец!"
   В воцарившемся гвалте, боярин шепнул мне:
   - Их было двое! Второй должно стоял в дверях на стреме, низенький, щуплый такой.
   Уняв братию, травщик Савелий авторитетно подтвердил личность убитого:
   - Дионисий из Перемышля - обретается в обители десять лет. Чернец бывалый, он много чего перепробовал: ходил в певчих, в писарях подвизался некоторое время, последние года два приставлен к мальцам, учит ребят катехизису и начаткам риторики. Хотя, ритор-то из него? - И зло усмехнулся. - Звезд с неба не хватал, умом не блистал, одним словом пустой человек, - малость подумав, добавил. - Не возьму в толк, что подвигло его на ночной разбой, не каждый, а тем паче инок, кинется с кинжалом на человека. И почему сразу на боярина, не понимаю?
   Затем лекарь нагнулся, бесцеремонно откинул пропитанную кровью рясу Дионисия. Я отвернулся, не в силах видеть разверстую рану в боку покойника. Закончив осмотр, без всякой неловкости, Савелий похвалил боярина за умелый удар:
   - Ты, Андрей Ростиславич, его ловко поддел: под ребро, в самое, что ни на есть сердце. Он, видать, сразу скопытился, выходит, завалил ты его как поросенка, с первого замаха!
   Черноризцы вопреки сану дружно выразили одобрение. Повинуясь указаниям травщика, они переложили мертвое тело на попону и вынесли прочь. Нашелся служка с ведром, замыл пол. Я все время находился подле боярина, поправлял сбитую постель, подсоблял лекарю. Андрей Ростиславич заметно оправился, приободрился, даже подшучивал над нами. Стоило травщику на миг отвлечься, боярин прошелестел одними губами:
   - Вася, отыщи второго, возможно, то ребенок. Аким пусть пособит.
   Савелий пользовал весьма успешно: кожу возле порезов протер терпкой пахучей жидкостью, на раны наложил тугие повязки, болящего переодели в чистое. Со слов лекаря: внутренние органы не задеты, ранения не глубокие, правда, потеряно много крови, но это дело поправимое. Травщик брался приготовить нужные отвары и мази, так, что завтра боярин будет на ногах. Бог миловал, обошлось!
   Совсем скупо Андрей Ростиславич поведал о ночной поножовщине. Передам саму ее суть:
   Знаю по себе, после пятого десятка, сон становится чутким и обостренным, просыпаешься, даже поворачиваясь с боку на бок. Со слов боярина, налетчик крался неслышно, будто кошка. Как ему удалось бесшумно отворить дверь - непонятно? Андрею Ростиславичу подвезло увернуться в самый последний момент, разбойничий клинок лишь слегка чиркнул его по груди. Сонный боярин метнулся к укладке с оружием, сбивая во тьме рухлядь, попавшую под ноги. Тать же остервенело размахивая кинжалом пару раз успел основательно задеть ускользающую жертву, но видимо, все же не хватило сноровки. Стоило боярину вооружиться, ночной поединок закончился в один присест. Кольнув налетчика, боковым зрением боярин уследил, что за ними наблюдал третий, тот самый ребенок.
   Свое покушение Дионисий задумал отменно. Крыло, где обитал Андрей Ростиславич, после отъезда княжьей свиты, практически пустовало. Для большей надежности кат выждал, когда редкие постояльцы уйдут к полунощнице, неясным пока способом отворил келью и набросился на спящего. Расчет был точный, но не сработал: толи богу было не угодно, толи, - не судьба.
   Толком поговорить с боярином Андреем не довелось, явился игумен в сопровождении келаря Поликарпа и незнакомого мне ризничего Антония. После ахов и охов, призванных выказать сострадание, иеромонахи чинно расселись у лежанки. Посудачили о жестокости нравов, привнесенной в мир растущим безверием, посетовали на повсеместное обесценивание человеческой жизни.
   Всё: и падение нравов, и звериная злоба, и процветающее безверие указывали на близкие сроки грядущего царства Антихриста. Давно знаю, монаха медом не корми, только дай поговорить о конце света. Предмет, надо сказать, весьма мудреный и даже заумный, порукой тому обильные залежи толковников на книгу пророчеств Иоанна. Сказывали мне, целые монастыри на Пиренейском полуострове множат списки тех сочинений. Но мир алчет: "Ещё, ещё, ещё!"
   Так вот, к разговору об Апокалипсисе. Тема та весьма благодатна для праздного времяпровождения и пустословия людей, мягко сказать, не весьма просвещенных. В нашем же случае такой выспренний разговор был совершенно не к месту, он походил на толчение воды в ступе.
   Выручил Чурила. Он бесцеремонным образом прервал умствования старцев и настоятельно потребовал от настоятеля: "...немедленного розыска по причине покушения на высокородную особу!". Именно так тиун величал боярина Андрея, полагая, что первому, да смелому все позволительно.
   Парфений проявив строптивость, все же уколол Андрея Ростиславича, мол, тот пострадал от излишнего упрямства. Уязвив раненого, старец многозначительно поджал губы. Нам стал ясен тот намек, мы осуждающе уставились на игумена. Осознав, что загнул лишку, настоятель стал неуклюже оправдываться:
   - Погибель черноризцев не сопоставима с риском жизни имперского посланника, но даже министериалу(1) не осмотрительно размениваться по пустякам, а уж боярину те паче.
   - Хороши же пустяки? - подумалось мне. - Воистину, умри сейчас боярин, Парфений был бы только рад.
   Чтобы в горячке не наговорить дерзостей, я поспешно испросил разрешения на обыск в келье Дионисия. Я опасался, вдруг игумен откажет под благовидным предлогом, это будет означать конец нашим поискам, нашим надеждам. Но Парфений не посмел воспротивиться, лишь зябко поежился, безучастно махнул рукой, мол, валяй, как заблагорассудится. Чуть погодя, одумавшись, он отрядил мне в помощь старца Поликарпа и келейника Антония.
   После ухода иереев, у нас, близких боярину людей, невольно возник вопрос: кому оставаться за старшего. Так кто из нас: Чурила, Назар, Василий? Мы нерешительно медлили, переминаясь с ноги на ногу, понукали друг дружку - кто-то должен осмелиться.
   Как ни слаб Андрей Ростиславич, но нутром смекнул о нашей загвоздке:
   - Розыск вести отцу Василию! - твердо молвил он.
   Мы разом воспряли духом, недомолвки и суетность исчезли, оставив боярина на попечении лекаря Савелия, торопливо покинули келью.
  
  Примечание:
  
  1. Министериал - в средневековой Европе служилый человек государя, получавший лен за свою службу.
  
  
  Глава II.
  
   Где происходит обыск у наставника Дионисия и находится важное, но не вполне ясное послание
  
   Я сбился со счету, предстоящий обыск был толи восьмым, толи десятым на моей памяти, не считая повального досмотра после убийства боярина Владислава. Честно сказать, мне опротивело уподобясь ищейке шарить в барахле черноризцев. Иноки, наверное, глумятся над нами, почитают за полудурков.
   Используя право старшего, я повременил с осмотром кельи Дионисия, постановил обозреть ее во время утрени, не привлекая лишнего внимания. Оповестив о том решении иерев, мы уединились в моей каморке, дабы в покойной обстановке обсудить наши действия. Мне повезло, так как не пришлось посвящать напарников в суть расследования, оказывается, умница боярин успел просветить каждого из нас.
   Перебирая различные умыслы, в том числе и ассасинский след, мы сошлись в одном: коль пытались устранить самого Андрея Ростиславича, значит, боярин кого-то поставил в безвыходное положение. Кому он так досадил, над кем в обители сгустились тучи? Прямых улик, обличающих злодея, как всегда не было. Неужели опять тупик? Общими усилиями мы подошли к одному любопытному суждению.
   Основные вехи нашего расследования: богомильство, клад, рукописи апокрифов, и, наконец, смерти иноков, - существуют как бы сами по себе. Они, в сущности, не связаны. Найти бы связующую их нить?
   Боярин, верно, посоветовал, поручив первым делом отыскать низкорослого соучастника злодейства. Скорее всего, это отрок, возможно, он раскроет нам причину и обстоятельства ночного налета.
   Между тем, как и следовало ожидать, у старшин обители не получилось скрыть от братии покушения на боярина. Монахи в который раз всполошилась не на шутку, ропот стоял несусветный. Впрочем, чему удивляться, - пятая насильственная смерть на неделе. Редкая обитель за всю свою историю претерпела столь много жути.
   Ну а теперь к делу.
   Похвалю послушника Акима, малый рос в моих глазах, он настоящая находка для сыскного дела. Парень дал обстоятельную характеристику наставнику Дионисию.
   Оказывается инок с пьяным именем (Дионис) успел подольститься к библиотекарю Захарии еще прозябая в скриптории. Дельный писарь из него не получился, но науку подхалимства и наушничества он изучил в совершенстве. Писцы и богомазы не выносили без мыла лезшего в душу, скользкого Дионисия. Его попросту прогоняли от себя, догадываясь, что негодяй доносит на их шалости начальству. Стало понятно, почему библиотекарь исхлопотал ему должность наставника: загодя расставлял подлых людей на ключевые места в обители.
   Став наставником юношества, Дионисий взялся, было, насаждать и среди мальцов угодничество и доносительство. Но старшие рослые ребята, заручившись негласной поддержкой других наставников уже пострадавших от ехидны, устроили ему "темную", так что навек отвадили ретивого учителя взращивать подлецов. Дионисий ненавидел и боялся взрослых послушников, но уж как водится, были и у него прихлебатели и даже любимчики среди молодой поросли.
   Да их все знали наперечет, то были мальчики низкорослые и худосочные. Особенно пользовался расположением злополучного воспитателя подросток по имени Кирьян. Послушники презрительно окрестили его "чушком". Меж озорных ребят считалось, что он ублажает Дионисия известным омерзительным способом.
   Касательно соучастника, - Аким, не разгадывая, указал на чушкующего Кирю, мол, кроме него и некому.
   Обнадеженные близкой удачей, мы послали за маленьким послушником. Возбужденно потирая руки, распаляли собственное воображение угрозами и поркой, которые применим к богом обиженному ребенку, но усердствовать не пришлось.
   Едва гридня втолкнул мальца в келью, как тот, прямо с порога, бухнулся нам в ноги, запричитал, размазывая по щекам слезы и сопли.
   Да, это был он, подельщик, - гнусное и жалкое зрелище.
   Дионисий с вечера наказал ему, что в ночь, они пойдут карать "ненавистника". Мальчик по детскому недомыслию не догадывался, по чью душу замышлял наставник. И лишь когда они вышли к странноприимному дому, ребенок очень испугался и молил учителя ослобонить его. Но тот принудил идти дальше, прочтя наставление, обязал караулить на стреме. Нам удалось выведать почти дословно, что изрекал тогда Дионисий. Очень важные слова, я записал их:
   - Ух, он, Немчин проклятый, не дышать ему боле! Хватит нехристю с задранным хвостом рыскать по обители. Нам только люди спасибо скажут. Да и в Галиче будут довольны.
   Больше ничего толкового у слюнявого "чушка" выудить не удалось. Он трясся в приступах рыданий, ползая на коленях, норовя поймать губами носы наших сапог канючил о пощаде, умолял не отдавать на поругание. Грех лишать просящего снисхождения, не волки же мы на самом-то деле. Я велел запереть мальца в пустующей келье, а то еще свои забьют до смерти.
   В пылу допроса мы и не заметили, как пришло время утрени, нужно поспешать, иереи нас заждались.
   Келарь Поликарп и ризничий Антоний, приняв роли сторонних наблюдателей, отошли в укромный уголок, и за все время обыска ни к чему и не прикоснулись. Так и простояли истуканами. Поначалу меня задела подобная безучастность, но потом я оценил пользу от их бездействия, оно позволило нам скрупулезнее осмотреть скарб Дионисия.
   Довольно просторная камора служила ему обыкновенным лежбищем. Ни книг, тем паче письменных принадлежностей мы не увидели. Какому катехизису с риторикой обучал он своих питомцев, оставалось лишь гадать? Верно, сказывал сказки, плодя невежество и суеверие.
   Зато в поместительном рундуке плотными стопами лежали смены белья и облаченья, отрезы холста и парчовой камки, в самом низу сплющился меховой салоп. Видно учитель, подобно женкам, обожал наряжаться. У каждого свой пунктик.... А возможно он заранее готовился в попы?
   За вделанной в бревно божничкой, отодрав ее от стены, мы обнаружили укромный тайник (горазды же на секреты здешние иноки), в нем щеголеватый наставник сберегал денежки. По правде сказать, с теми серебряниками не то, что до Царьграда, до Киева не дойдешь. Совсем немного много скопил Данюня за годы своего подличанья, но я поспешил с выводами.
   Кроме того, что наставник тяготел к обновам, выяснилось, он любил сладко покушать. Каких только яств не было в его продуктовом ларе. Тут и горшочки с зернистой икрой, и липкие банки с засахаренным вареньем, и укладки с изюмом, инжиром, финиками и, еще бог ведает, какими сушеными плодами. В нижнем отсеке, источая аппетитные ароматы, так что слюнки потекли, лежали завернутые в тряпицу копченые колбаски и окорочка.
   Любил учитель также и выпить. У задней стенки позвякивали шкалики с разноцветным хмельным зельем. Ну и чернец? Надо же, так пристроиться, не жизнь, а малина! Вот где, Содом-то! Монастырский управитель лишь развел недоуменно руками, мол, каждому в брюхо не заглянешь.
   Переворошив мягкое ложе черноризца, завернув перину, Чурила откинул сермяжную подстилку и обрадовано всплеснул руками. На строганых досках лежали два клочка пергамента. Мы напряглись!
   Тот, что в изголовье, оказался списком "живых помощей".
   Но вот второй листок был явно не оберег. Исписанный вкось и вкривь, он содержал приватное послание. Сердце затрепетало, готовое выскочить наружу. Неужто господь смилостивился, неужто мы нашли долгожданную зацепку? Предчувствия не обманули. Наконец-то обнаружилась настоящая улика!
   Вот, что я зачитал в мерцающем пламени свечи, намеренно невнятной скороговоркой:
   - Настал твой черед замаливать грехи. Иегова жаждет крови. Убей мечника сам. Знай, не ты - так тебя.
   И сделал правильно, что не стал внятно разбирать послание. Береженого бог бережет. Скривив презрительно губы, разочарованно хмыкнув, я нарочито небрежно сунул письмо в карман. Однако, украдкой уловив взгляд Чурилы, я подмигнул ему со значением, тот уразумел - бумага важная.
   Меня так и подмывало скорей закончить обыск и обсудить с друзьями смысл послания. Но виду не подал. Как ни в чем не бывало, велел продолжать дальше. Перетряхнув остатки иноческого барахла, не отыскав ничего существенного, мы покинули логово наставника оборотня. Поблагодарив иеромонахов за долготерпение, я увлек дядьку и тиуна опять к себе в келью.
   Расчленив чуть ли не на слоги содержимое записки, переиначивая каждое слово, мы пытались обнаружить хоть какой-то смысл, ведущий к организатору преступления. Но, на удивление безликое послание!
   О какой очередности идет речь? Если убийцы замаливают грехи по очереди, получается, у них нет строгой иерархии. Однако отказ начисто исключен, злодеи не терпят возражений. Но они не всемогущи! На боярина замыслили из страха, чуя, что запахло жареным.
   Теперь мне ясно, чреду преступлений обусловил отвратительный заговор. Но из послания его смысл остался недоступным. Ни единого намека на цель, ради которой беспощадно умертвили трех иноков и покусились на боярина.
   Единственное, что нас весьма насторожило, так это Иегова, требущий крови - что еще за Ваал? Карающий бог иудеев? Ессейские(1) письмена с берегов Мертвого моря? Крестовые походы, - чреватые избиением евреев? Жидовская диаспора в Галиче? Не звенья ли это одной цепи, обусловившей смерти иноков? Есть над чем призадуматься.
   Но, как говориться, куй железо пока горячо! Мы решили разделить поиски.
   Чуриле поручили окончательно растормошит послушника Кирьяна. Нужно узнать: с кем самым тесным образом общался его учитель. Бог даст, те людишки выведут на затаившихся злодеев.
   Дядьке Назару выпало расспросить охранников и сторожей, благо суздальцы успели со многими из них сдружиться. Дело в том, что ночная жизнь обители осталась до конца не проясненной. Богомилы уже не в счет, но как оказалось, в монастыре полно любителей шататься впотьмах и обделывать грязные делишки под покровом ночи.
   Я решил взять на себя своих знакомых Зосиму, Акима, рубрикатора Макария, так как считал важным найти подход к библиотекарю Аполлинарию. Давно мне хотелось побеседовать со знаменитым старцем. Кстати, он вовсе и не дряхлый старик, должно одних лет с настоятелем Парфением?
  
  Примечание:
  
  1. Ессеи - одно из общественно-религиозных течений в иудаизме во 2-й половине
   II в. до н.э. - I в.н.э., Е. считаются основными предшественниками раннего христи-
   анства.
  
  
  Глава III.
  
   В которой впервые заподозрены скрипторные старцы Аполлинарий, Даниил и Феофил.
  
   Покушение на жизнь Андрея Ростиславича решительным образом порушило планы сегодняшнего дня. Мне придется самому отправиться на поиски клада, вдвоем с боярином было бы гораздо надежней и сподручней. Из-за отсутствия практического опыта мне будет не легко сразу по ходу дела принимать нужные решения. Но это полбеды, я опасался обмишуриться, тем самым выставить на всеобщее обозрение собственную никчемность. Впервые я пожалел, что напросился командовать.
   Утешало одно, Андрей Ростиславич заметно оклемался, даже ободрился. Боярин с интересом выслушал отчет о недавнем совещании, поощрил меня, заметив, что следствие заметно продвинулось. И все благодаря записке, обнаруженной под матрацем, она окончательно подтвердила, что ночной татьбой промышляют не зарвавшиеся одиночки, - это заговор, за ним стоит немалая сила. Мы и прежде догадывались о том, однако наивно уповали на случайное стечение обстоятельств, повергших иноков гибели. Выпавшая из общей цепочки смерть Горислава внесла сумятицу, породила надежду на скорый успех. Но смерть рубрикатора Антипия и новое покушение, теперь уже на боярина, бесповоротно отдалили его от нас.
   Впрочем, сдвиги все же имелись: игумен Парфений наконец-то осознал остроту ситуации и решился пойти на сотрудничество с нами. Очевидно, сан обязывал настоятеля всерьез обеспокоиться судьбой обители. В беседе с глазу на глаз, он изложил боярину свой беспристрастный взгляд на происшедшие события. Благодаря старцу, открылись новые обстоятельства, о которых мы вовсе не подозревали. Он объяснил невидимые стороннему взору причины разобщенности и протестных настроений, охвативших братию. На том следует остановиться подробней:
   В дополнение к шебутной банде Микулицы, овручскому охвостью Кирилла, боярским приживалам, земляческим братствам, в обители существовал еще один, особый кружок. Он объединял монахов, взращенных прежним игуменом Мефодием, иноков тесно примыкавших к князю Ярославу, да и сейчас отличных от прочих черноризцев. К той плеяде относились скрипторные старожилы Аполлинарий, Даниил и Феофил. Мы, по незнанию, почитали их за преданных сторонников Парфения и как-то упустили старичков из виду. Они, действительно, поддержали духовника в его борьбе за игуменский посох, кроме того, открыто, но без излишней помпезности, выражали симпатию и Суздальскому князю. Казалось, старцы находятся вне подозрений, а уж тем паче нареканий. Они преданы любимому делу, книжное рвение иноков не знает границ, авторитет их среди братии непререкаем. Кому придет в голову дикая мысль, обвинять добропорядочных людей, во истину подлинных столпов монашеского благочестия. Все так, - и, в то же время, не совсем так.
   Старцев, помимо ученых интересов и тесных товарищеских отношений, связывало редкостное для наших мест духовное единение, сродни союзу лиц, посвященных в высшее таинство. Кроме того, порой бросалось в глаза их отчуждающее высокомерие. Простые монахи не обижались сильно на это чванство, относили издержки в поведении книжников к их высоколобой зауми. Порой случалось, и насмехались над ними, считая старцев чокнутыми на выцветших пергаментах. В тоже время, основной массе черноризцев и дела не было до умников, стоящих особняком. Каждый знал лишь свой урок, без крайней нужды не лез в заботы прочего.
   И здесь мы коснемся весьма деликатной темы - тайны исповеди. Даже духовнику, обязанному знать, чем дышит его паства, не удалось понять истинной причины надменности ученых мужей. Парфений, будучи несомненным вождем в монастыре, понимал меру своей ответственности за судьбы людей, поэтому пытался постичь гордыню иноков. Он вызнал буквально все об их жизненном пути, но главного, связующего их звена уяснить не сумел.
   Парфений не раз замечал, что старцы, главным у них считался Аполлинарий, часто уединяются для непонятных умственных занятий. По первому впечатлению казалось, что они обсуждали излишне мудреные, философские тексты. Но стоило человеку не их круга невольно оказаться рядом, как пергаменты немедля сворачивались и прятались с глаз чужака. А увлеченно текущая беседа старцев разом прерывалась, как запретная для слуха прочих лиц.
   Парфений, чая внедриться в их тесный мирок, не раз пытался завести с небожителями откровенный разговор об острых вопросах духа и мирозданья. Он порывался приподнять завесу над горними пристрастиями. Старцы вовсе не кичились своими обширными познаньями, не бежали от острых дискуссий, да и суждения их были здравы и оригинальны, но они оставались себе на уме, определенно что-то не договаривали, о чем-то умалчивали.
   И это самое умолчание злило и раздражало Парфения, оставляло ощущение собственной ущербности и неполноценности сравнительно с записными мудрецами. И совсем не по тому, что он тупей или малограмотней, увы, нет. Отличие состояла в том, якобы старцы знали нечто такое, куда другим нет и небудет доступа. Вот что бесило Парфения: не всё в его власти, не всё ему доступно.
   Следствием того неудовлетворенного интереса явилась излишняя подозрительность настоятеля к скрипторным старожилам: их нельзя было ни в чем обвинить, но и полного доверия они не заслуживали.
   По наитию Парфений склонялся к двум вещам. Первая: Аполлинарий и иже с ним посвящены в тайну клада сокровищ князя Ярослава, на который наложено страшное заклятье. И даже под пыткой они ни в чем не повинятся. Вторая догадка, казалась, еще более абсурдной: не причастны ли иноки к скоропостижной смерти настоятеля Мефодия и библиотекаря Ефрема? А возможно скрипторные сидельцы соединяли в своем молчании и то, и другое? Отсюда последовали выводы игумена, во многом сопоставимые с нашей версией.
   Получалось, убитые иноки, определенно, что-то разнюхали.... Не зря, в последнее время почти все в обители, а не только пустословы-лоботрясы, помешались на слухах о тайне клада, - схрон Ярослава превратился в притчу во языцех! Находились умники, что уверяли, мол, доподлинно знают, где он зарыт. И даже Парфений, поддавшись всеобщему настроенью, стал накапливать разноречивые сведения о таинственном схроне.
   Как-то в беседе с князем Владимиром он, без задней мысли, поделился монастырской головоломкой. Владимиру же тот разговор запал в душу. И уж чего Парфений ни как не ожидал, что князь, припертый к стенке безденежьем, соблаговолил самолично заняться поисками окаянного клада. В монастыре не утаить того, что известно горожанам, а к тем пошло от княжьего окружения. Черноризцы заворожено ожидали прибытия Ярославича, загодя предвкушая: "Наконец-то, тайное станет явным!"
   А если взаправду кто-то из монахов вызнал секрет сокровища, и вознамерился объявиться галицкому господину? Вот и сработал давно заведенный охранительный механизм. Без лишних проволочек, услужливых доброхотов поочередно ликвидировали.
   Действительно, князь Владимир заявился в монастырь с целью поисков отчего клада. Обретение сокровищ стало единственно возможным спасением из удавки, приготовленной коварным императором Фридрихом. Как известно, германец настоятельно требовал от Галича принять участие в крестовом походе. Задача, прямо сказать, не по зубам оскудевшей галицкой казне. И уж совершенно некстати пришелся на то время приезд Андрея Ростиславича. Он смешал карты, как князя, так и его закоренелых врагов. Вот и закружились в обители известные печальные события.
   Вопреки упованиям игумена, якобы вершимое насилие прекратится с отъездом властелина, сойдет на нет, - страсти в обители продолжали накаляться. И как неловко было Парфению, он, наконец, признался, что его впервые посетила мысль о собственной безопасности. Кто теперь следующий, не он ли?
   Конечно, хорошо, что игумен Парфений встал на нашу сторону. О таком союзнике только мечтать. Естественно возник вопрос: не хитростью, не обманом ли обернется протянутая рука? Предположим, старец лукавит, насколько мы можем ему доверять? Не навредим ли себе? Боярин поступил весьма мудро, он не раскрыл игумену наших наработок, умолчал об обретенной карте и о найденных отрывках из апокрифических писаний. Но подозрительность Парфения к скрипторным старцам заразила и боярина. Действительно, если в библиотеке спрятаны ценнейшие манускрипты, то старожилы о них наверняка знают и намеренно утаивают. Только зачем и почему?
   Насколько нам известно покойный Захария скрытно переводил древние списки. Он не мог самолично обнаружить их в бесхозных завалах, да таковых и нет. Кто-то намеренно принес письмена в скрипторий. А кто? Неприглядная вырисовывалась картина!
   Взять бы и прямо спросить у Аполлинария, что он знает про укрытые апокрифы? Однако можно спугнуть нечестивцев, коль дело действительно в пергаментах. А как еще иначе подцепить старцев, вопрос не праздный? Добро, я не успел подойти к Аполлинарию с расспросом о душегубце Дионисие, а вдруг новый библиотекарь и есть самый главный злодей? Лучше погодить, не спешить.
   Обсудив ситуацию, мы решили бесповоротно разобраться с загадочным кладом. Нужен стоящий проводник, хотя бы, тот же волхв Кологрив, уж он-то, как никто другой излазил окрестные веси и болота. Пообещаем отпустить деда на все четыре стороны, авось, согласится помочь. На том и порешили с боярином.
   После утрени я трогаюсь на розыски клада, о том будут знать лишь несколько человек.
  
  
  
  Глава IV
  
   Где Василий столковался с философом Зосимой и волхвом Кологривом насчет предстоящего похода за кладом
  
   До начала утрени ко мне завернул тиун Чурила. Как оказалось, он, не откладывая дела в долгий ящик, провел порученное дознание: капельку потряс послушника Кирьяна, выведал у мальчика, с кем чаще всех сносился его наставник.
   Возжакался Дионисий в основном с людьми низкого звания. Из них заметно выделялись его земляк из Перемышля переплетчик Пахом, кастрированный агарянами кашевар Прокл и мужеложец банщик Якимий, накануне в цепях отправленный в Галич. Остальных товарищей налетчика, дабы не запамятовать имена, я записал на листок: выкрест посудомой Матвейка, да огородные служки Фофан с Емелей.
   Надо сказать, Чурила знал свое дело. Он понудил парнишку сознаться, что банщик Якимий, поощряемый Дионисием, склонял слабых духом послушников задирать подол, и обнажать свой уд. Пакость не новая в наших киновиях, ее выжигают каленым железом. Редкая обитель может похвастать полным отсутствием сего порока. Мерзко общаться с подобными людьми, да и говорить о них противно. И в здешнем месте, вопреки клятвенным заверениям, противоестественный грех простирал свои щупальца. Я понимал, до содомского разгула еще далеко, однако Парфению надлежит вычистить монастырь, чего он раньше-то не приложил рук к тому, чай духовник?
   Впрочем, меня больше озадачивали связи Дионисия со скрипторными старцами. Чурила доложил, что наставник, поучая юношество примером пишущей братии, нередко приглашал Аполлинария и других старцев для бесед с послушниками. Ничего плохого нет, коль он воспитывал в питомцах уважение к ученым мужам. Но только ли уважение? Сам Дионисий раболепствовал, иначе не скажешь, перед скрипторными старцами. Трудно понять, природу его почтительности. Не думаю, что он, подобно учтивым людям, восхищался их умом и познаниями. Тут замешано нечто другое, что пока не ясно? Нехороший он человек, еще обретаясь в переписчиках, доносил на товарищей, в тоже время сам был ленив и пакостничал. Напрашивался единственный вывод: вовсе не от чистого сердца почитал он старых книжников.
   Дионисий и Захария, то совсем другая история, но не менее странная. Они ровесники, раньше их отношения, ни в коей мере их нельзя называть дружескими, были все же теплы и предупредительны, но за неделю до гибели библиотекаря, наставник стал избегать его общества. Даже предостерег послушников, коль Захария случится поблизости, не медля дать знать учителю. Короче, наставник под разными предлогами прятался от Захарии. Любопытно, не правда ли?
   Последним из тех, кто потрафлял лженаставнику, мальчик указал дедушку Парфения. Эка, все переплелось, что за клоака нечестивая? Я недоуменно поскреб в затылке, посетовал в сердцах, что нахожусь в столь гиблом месте.
   Признательный дошлому Чуриле, я подался на поиски философа Зосимы и уже не опасался, что мои новые друзья окажутся в немилости игумена. Я прямиком направился в библиотеку, рассчитывая поговорить с философом. И не обманулся.
   Зосима, подперев кулаком лобастую голову, налег грудью на стол, толи дремал, толи глубоко задумался. Впрочем, и остальные компиляторы не являли усердия. Братия отрешенно листала залежалые рукописи, решительно презрев письменные принадлежности. Одним словом, дух в скриптории был, прямо сказать, праздным. Такая рутинная спячка вызывается одной причиной, - отсутствием начальства.
   Мое появление возбудило в черноризцах любопытство. Нарочитая видимость трудов напрочь отставлена. Иноки лукаво поглядывают, потирают руки, полагая, что я пришел их развлечь.
   Бородач Зосима судорожно встрепенулся и изумленно уставился на меня, словно видел в первый раз, и то не человека, а чудо заморское. Печально, конечно, но страх в нас вбит с самых пеленок. Я успокоил его, растолковав, мол, все препоны сняты.
   В сенях Зосима рассказал, что скрипторные иноки выведали все подробности об утреннем переполохе, и не мудрено, чай Дионисий выходец из их среды. Чернецы даже успели перемыть косточки горе-наставнику, хотя корить покойника грешно.
   В свою очередь, я поинтересовался, где сейчас Аполлинарий с собратьями, куда они могли запропаститься? Оказывается, настоятель вытребовал старцев к себе. Книжники поспешно отправились к Парфению, прихватив по стопке каких-то бумаг. Трудно было распознать, что за спешное дело у них?
   Да мы и не стали гадать, разговор зашел об ином.
   Зосима подметил, что последнюю неделю Дионисий зачастил в скрипторий, случалось, уединялся с отцом Аполлинарием и, как-то свысока стал поглядывать на скрипторную молодь. Поговаривали, уж не берет ли новый библиотекарь его обратно? Хотя не разумели, какой в том резон? Дионисия никто всерьез не воспринимал, да и общаться с ним было зазорно. А то, что он стал задирать нос, так вольному воля.
   Ужасающее деяние забубенного черноризца повергло всех в недоумение. Редкий человек, а уж инок и вовсе, решится взять тесак, с целью прервать чью-то жизнь. Разбойничий поступок наставника никого не оставил равнодушным - неслыханное дело! Вот почему чернецы, исчерпав мыслимые и немыслимые догадки, вконец ополоумев, ждали случая пощекотать себе нервы подробностями столь дичайшей выходки.
   Зосима по наитию утверждал, что Дионисия все же понудили отважиться на смертоубийство. Своевольно отправить человека на тот свет он не мог, и не в силу монашеского звания, а по нетвердому складу характера. Самоотверженным, а уж тем более дерзким, он не был, впрочем, как и подавляющее большинство иноков. Как он при своей нерешительности вообще-то согласился взять в руки оружие?
   Послушать Зосиму, так налетчик загодя обрек себя на погибель. Тем не менее, не окажись боярин ловким и везучим, сейчас бы обряжали его, а не Дионисия. Я не стал перечить Зосиме, что наличествовало принуждение, но сладиться с тем, что Дионисий полный нюня, увы, не мог. Скажем, пославший его заведомо убежден в обратном, иначе бы выбрал другого налетчика. Мы зачастую ошибаемся в людях, судя о них предвзято и поверхностно. Наверняка, Дионисий обладал необходимыми для убийцы качествами, да не увалень он вовсе, если сумел все-таки сильно порезать боярина. Так кто подослал его, кому так сильно мог насолить Андрей Ростиславич?
   Пораскинув мозгами, я поинтересовался поведением скрипторного переплетчика Пахома. Оказалось, тот Пахом впал в недоумение: "Почто это судьба сыграла злую шутку?" с его земляком. Кстати, Пахомий по приятелю не убивался, и даже, открещивался от свойства с ним. Тоже, видать, та еще сволочь?
   Я вдруг поймал себя на мысли, часто мельтешившей в последние дни.
   Всего нет ничего, как мы ведем расследование, но в моем восприятии окружающие люди, как правило, предстают отпетыми мерзавцами. Не может быть, чтобы мир в моих глазах так резко поменялся, должно я сам переменился в худшую сторону, вот и возвожу поклепы на непорочных людей.
   Даже Зосима мне подозрителен: чего-то он не договаривает, а ведь обязан знать больше, но молчит, как пень. Но все же я возьму его на поиски клада, бог даст, расшевелится и вспомнит нужные подробности.
   Озадачив Зосиму своим непреклонным решением, я поспешил в темницу к бродяге-волхву, считая его знатоком горных урочищ и лесных дебрей. Потребность, как можно скорее двинуться на розыски клада, обусловила мои стремительные действия, - хватит пустых потуг, долой словесный хлам, сбивающий с пути, одним словом, достаточно метаться из стороны в сторону.
   Свет народившегося дня еще не успел проникнуть под своды монастырского узилища. Освещая факелом, ржавые решетки замшелых казематов, за одной из них, я различил в ворохе соломы угнездившегося человека. То был волхв Кологрив. Окликнув обтянутого в самосшитые кожи лесовика, я велел стражнику оставить нас наедине.
   Кологривище подобно медведю, отряхнувшись всем телом от приставшей соломы, вылез из лежбища и согбенно приблизился ко входу. Он узнал меня, в его голосе проскользнула нотка внимания, что явилось добрым знаком. Схватив крючковатыми пальцами прутья решетки, подтянув тело, он выпрямился во весь свой гигантский рост. И уж теперь точно походил на косолапого, распространяя к тому же дурной, животный запах. Все заранее заготовленные мной слова вылетели из головы, не придумав ничего лучшего, я без обиняков поведал бродяге свою нужду.
   Лесной скиталец, не в пример просвещенным инокам, оказался разумен и сообразителен. Странно, но он не заартачился, не оказал капризного своеволия или протеста. Помнится, в давешней беседе с боярином Андреем, Кологрив заявил о своих правах, порицал христианскую веру, обвинял боярина в бесчеловечности, проще говоря, куражился. Теперь он предстал иным до неузнаваемости добропорядочным человеком. Неожиданная отзывчивость его архаичной натуры поразила и в чем-то смутила меня. Кто я для него: личность по своему происхождению и сану малопритягательная, он мог мною пренебречь, и вся недолга.
   Толи я недооценил себя, толи совсем не разбираюсь в людях, но волхв отнесся ко мне на удивление доброжелательно. Видно, Господь помог мне взять верный тон в общении с арестантом. Я не явился просителем, но и не угрожал насилием, бряцая оружием, а просто предложил ему пойти с нами, как просят давнего знакомого, - а тому и неловко отказаться. Кологрив довольно быстро уразумел, о чем идет речь, что собственно от него требуется, и без понуждений согласился помочь мне. Сдерживая радость, продолжил я наш разговор, обстоятельно поведав о превратностях намеченного предприятия.
   Меня удивило простосердечие волхва: ему совершенно безразлична вящая цель наших поисков, но его нутром завладел наш безрассудный поход вслепую, ориентирами которому будут какие-то загадочные значки. Подобное, по детски наивное бескорыстие, должно вызывать у всякого разумного человека подозрительную настороженность. Уж не скрывается ли за наигранным простодушием, расчет усыпить нашу бдительность, желание провести нас?
   Однако, как ни странно, подобные соображения не задержались в моей голове, и, слава богу. Нельзя позволять возобладать злому отношению к жизни и людям. Каюсь, случается мною овладевает сиюминутный гнев, но он идет не изнутри, а просто от моей горячечности. Я вспыхиваю и быстро гасну, стыдясь собственной невыдержанности. А вот теперь, зачастую, вопреки здравому смыслу, приходится в лучах добродушной улыбки собеседника отыскивать хищный оскал ненависти, или, пожимая протянутую руку, загадывать, когда она вонзит в меня нож?
   Итак, старик лесовик внял моей просьбе. Будто нарочно, заранее ведая обо всем, он поджидал меня с готовым решением. Ну что же, так даже и лучше, без лишних слов сразу к делу.
  
  
   Глава Y.
  
   В которой инок Василий с товарищами начал восхождение к заветному кладу
  
   Плотно позавтракав, я поспешил на место сбора, к сарайчику возле стойл, где вчера мы мерзли с философом Зосимой. Там уже поджидали Назар Юрьев, Зосима, послушник Аким, и два гридня Алекса и Сбитень, приглянувшиеся мне позавчера и умевшие держать язык за зубами. Чурилу отправили за узником Кологривом, по уговору, тиун остается в обители, он вместе с меченошей Варламом продолжит поиск заговорщиков и позаботится об увечном боярине.
   Доброхот Аким ухитрился раскалить приземистую печурку чуть ли не до красна. В ожидании волхва, боясь взопреть от жара, мы приоткрыли входную дверцу, выстуживая сарайчик. Раза два заглядывала любопытная челядь, но, увидев воев в рыцарском облачении, немедля бежала прочь. Как подметил Акимка: "Сегодня в обители народится еще одна сплетня!"
   Холопы монастырские горазды на выдумки и домыслы, особенно когда дело касается иноческой братии, ее привилегии вызывают зависть прислуги. Тут их медом не корми, лишь дай поизгаляться над опрометчивым чернецом. Впрочем, везде так. Нет пущей отрады для низших, чем тешить зависть свою, хуля ущербность своих господ. Но особую радость холуй испытывает, когда господина уничижает высший начальник, или обрушивается еще какая беда. Короче, страдание господина бальзам для холопьей души: "По делом ему, так ему и надо! Пусть гад почует, каково приходится нам, будет знать, почем фунт лиха!"
   И начисто забывается христианское сострадание. Сочувствовать и прощать можно пьяному драчуну, мошеннику, тати ночной, но отнюдь не хозяину, в чьей воле ты состоишь. И еще одно замечание: кто более раба видит изнанку жизни господской, наблюдая ее со всеми немочами, глупостями и чепухой? Отсюда и неуважение, и раздражение и злорадство.
   Наконец в клеть бочком вошел Чурила, следом изрядно пригнувшись, пролез язычник Кологрив. Вокруг распространился крутой медвежий запах. На мой вопрос: "В чем задержка?", - тиун, кивнув на лесовика, раздраженно ответил:
   - Ждали, пока бродяжня насытится. А он видит, что в нем нужда, так еле жует, да еще поучает: "Чем плотнее в брюхе уляжется, тем сподручней по делам отправляться". Ух, нехристь! - и Чурила беззлобно погрозил волхву перстом.
   Лесовик не обращал внимания на недовольство тиуна, поглядывал на того, как на пустое место. Действительно, нападки Чурилы были совсем некстати, но и журить тиуна мне не с руки, стараясь не обидеть служаку, пришлось миролюбиво отшутиться, мол, во истину натощак в лес не ходят.
   Я, больше для окружающих, обратился к Кологриву с вопросом: понимает ли он в рисованных путях-дорогах? Старик в низкой клетушке так не и распрямился, переминаясь с ноги на ногу, повторно подтвердил, что разбирается... Я выложил на шершавую столешницу Афанасиев кусок плана. Не сочтя нужным вдаваться в разгадку изображенных символов, время дорого, я в лоб я спросил старца:
   - Какую местность напоминает карта? Пораскинь мозгами, - исхоженные тобой веси или незнакомое урочище изобразил рисовальщик? - Затем, уточнил, указав значок креста, - где в окрестностях обители стоит придорожный крест? Соотнеси его местоположение с изгибами реки и дороги, от него и станем топать.
   Кологрив громадой тела навис над столешницей. Невнятно бормоча себе под нос, вроде, как бесцельно покрутил пергамен туда-сюда. Наконец, расположив под определенным углом, уже более осмысленно принялся вникать в рисунок местности. Я смекнул, старик сориентировал его по сторонам света. Что уже хорошо! А то я беспокоился, вдруг карта плод вольной фантазии людей, водящих нас за нос. Но вот, Кологрив поднял голову, в его глазах лучилось озарение:
   - Да, мне знаком сей крест, я выведу к нему!
   Вся команда оживилась. Дядька Назар азартно потер руки, предвкушая успех затеянного предприятия. Да и я не удержался и ляпнул от радости: "Ну, теперь уж точно клад наш!". Но тут вмешался Чурила, со свойственной ему желчностью вернул нас с небес на землю:
   - Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! Смотрите братцы, как бы нечестивец не завел вас в топи гнилые. А то придется вас, потом разыскивать по дебрям лесным, да падям болотным. Так и сгинете не за что, не про что! Непростительно вверяться ведьмаку лесному, нашлись бы другие провожатые, чай не в безлюдье живем.
   Нельзя напрочь отмести опасения тиуна, в них имелся свой резон. Но во мне уже взыграла охотничья страсть, когда мчишь по следу подранка, ломишься напролом по неудобьям и буеракам, лишь бы скорей настичь зверя. Да и Чурила наговаривал скорее по злобе, его-то не брали, оставляли сторожить в обители, вот и ела зависть.
   - Да уж не пропадем! - Съязвил хрипуну Назар Юрьев. - Как-нибудь дорогу сыщем, чай не дети. Да, и запросто от нас не удерешь (намек на полагаемое коварство Кологрива), стрела-то, она завсегда догонит!
   - От нее, родимой, не убежишь! - заверили остальные дружинники.
   Мне пришлось подвести черту под кровожадными толками. Разжевал Чуриле, что мы идем не на заклание, да и волхву не сподручно раньше времени помирать от каленой стрелы. В конце концов, не вахлаки же мы тупорылые, нечего нас заживо хоронить.
   Раздосадованный Чурила в сердцах махнул рукой, прохрипел уныло:
   "Ну, как хотите, - закашлявшись, добавил, - я вам не указ, - и замолк.
   В третьем часу, стараясь избежать стороннего внимания, разрозненными группами мы оставили пределы обители. Соединились вместе уже в пойме реки, скрывшись от любопытных взоров в рощице раскидистых ракит. Отряд наш насчитывал девять всадников. Я прихватил еще двух смердов (не самим же долбить смерзшийся грунт). Вытянувшись в цепочку, мы гуськом поскакали по протоптанной вдоль берега тропинке.
   Дорожка, сродни водному потоку, порой разветвляясь на рукава, огибала преграды, и подобно водопаду ныряла с обрыва вниз, образуя ступенчатые уступы. Случалось стежка, встретив непроходимое препятствие, резко сворачивала в пойменный лесок, поросший у земли перевитым кустарником, путляла по непроходимым дебрям и вновь вырывалась на береговой простор.
   Долговязому Кологриву подобрали самую рослую животину из монастырского табуна. Сивый мерин, уловив трепетными ноздрями ядреный запах старца, поначалу отнесся к седоку крайне недружелюбно, норовисто взбрыкивал, силился даже укусить. Но потом, под воздействием усмиряющих пассов волхва, образумился и впредь вел себя подобающим образом. Лесовик не понукал коня и даже не поваживал его уздечкой. Бывает же такое, конь сам ведал дорогу. Впрочем, следовало знать, что оскопленная скотина, подобно евнуху, сообразительней и, в то же время, послушней. Но все равно удивительно? Насколько я наслышан о волхвах - Кологрив определенно обладал умением повелевать миром животных и растений, причем образом непостижимым для простых смертных.
   Я не из трусливых, но слегка озадачился, припомнив предостережение Чурилы. А вдруг ведун опутает нас чарами, околдует, превратив в безмозглый скот? А уж там, оказавшись в его воле...? Впрочем, избавь нас бог от подобной участи. Ну, а если он все же обворожит нас? На всякий случай взялся я читать псалмы против колдунов и чернокнижников. Благодаря чему укрепился духом и более не помышлял о колдовских способностях Кологрива.
   Назар Юрьев также не доверял провожатому, в отличие от меня он опасался, что чаровник кинется в бега. Чуриле, что ни говори, удалось основательно задурить нас. Оттого воевода, боясь ненароком оплошать, держал заряженный лук на изготовке, грозя беглецу разящей стрелой.
   Прочие всадники с каменными лицами, стараясь не оступиться, не растягиваясь, галопировали "нос в хвост". Тяжко пришлось грамотею Зосиме, едва обученному верховой езде, уж он точно не помышлял ни о чем, только бы не рухнуть с коня оземь.
   Признаться, нам было не до горных красот, однако день ободнялся, серые тучи разошлись, сиротливо проглянуло холодное солнышко, стало веселей. Казалось, сама природа решила поспособствовать нам.
   Тропа, в который раз, свернув в перелесок, вывела к раздольному пойменному лугу. С близлежащих холмов извилистыми отрогами наступал дубовый лес. Вырвавшись на простор, наездники без всякой команды развернулись во фронт. И разом все заметили на лысом пригорке грубо срубленный, почерневший от времени крест. С радостным гиком мы устремились к вожделенному ориентиру. Один лишь Зосима, не справившись с лошадью, отстал. Но его не стали поджидать, каждый удалец норовил поспеть к "голгофе" первым.
   Вот он, какой крестище! Высотой в два человеческих роста, в основании закреплен замшелыми валунами. Растрескавшиеся бревна остова и поперечин местами подтесаны для надписей, однако непогодь не оставили на них и следа. Памятник был нем! Утоляя любопытство, мы обратились за разъяснением к Кологриву, коренному здешнему обитателю.
   Ведун пояснил, что крест соорудили при Владимире Ярославиче, втором сыне Ярослава Мудрого, когда тот хозяйничал на берегах Днестра:
   - Он внук царя Владимира, силою окрестившего русский люд, и поколовшего древних кумиров. Прожил князь совсем ничего, еле до тридцати годов дотянул, выходит, не дожил до возраста вашего Христа. Шла молва, что младой князь весьма преуспел в ратных делах. Воевал императора греческого Константина, и с великой данью воротился на Русь. Много побед одержал он над Литвой и поляками. Немало городов и замков построил, храмы возводил. Но более всего он отличился совсем на другом поприще - дюже князь злобствовал в Прикарпатье, рьяно изводя старую веру.
   Особливо при нем лютовал один боярин, имя его напрочь забыто, но прозвище - Нетопырь, осталось в людской памяти. Однажды в бессильном ожесточении приказал Нетопырь распять непокорного волхва. Это переполнило чашу Сварожьего терпения. Маги славян прокляли злодея. И, однажды на охоте, именно вот тут, конь сбросил бессердечного гонителя и кованым копытом раскроил ему череп. Сказывали, помер боярин лишь на третий день, мучился невероятно. Мертвеца повезли хоронить в город, а на месте погибели приказано срубить сей крест. Так что стоит деревяка уже, почитай, полтора века.
   Выслушав жуткую историю, сняв шапки, мы перекрестились, взирая на памятник ревнителю православия. Не оправдали, но уяснили разумом его жестокость, содеянную во имя торжества христианской веры. Взяв во внимание понесенные им искупительные страдания, возжелали душе ретивого боярина царствия небесного. Аминь!
   Я извлек из сумы начало заветной карты. Указывая плетью окрест, громко огласил вслух:
   - Вот он крест, вон лукой изогнутая река, там горы. А направо должны быть три дерева. Где же они? Ну-ка братцы, поглядите по сторонам!
   Первым обнаружил деревья Аким:
   - Да вона, вона те дубы! - радостно закричал он, показывая рукой на восток. И взаправду, если смотреть по солнцу, на открытом ветрам пригорке богатырями высились три исполинских дуба.
   - Вперед! - скомандовал я, и хватил плетью застоялого жеребца.
   Мой Гнедко взвился соколом. Минуту спустя наш отряд встал у кряжистых корней вековых исполинов.
   - Подал голос Кологрив, торжественно молвив:
   - То заветные дерева, они охраняют старинные, осиянные места. Тут прежде размещались славянские капища. Они давно порушены, но земля, на коей они стояли, исполнена мира и благодати. Вот он, древний, заповедный край! - и волхв широко раскинул свои руки.
   Мы переглянулись, слова старца вызвали неподдельный душевный трепет. Занятно он сказывает.
   Ну, а что предстоит нам далее? От трех дубов указательная стрелка опускалась долу, пересекая извилистый ручей или речку, упиралась в камень. Должно изображен одиноко стоящий валун. Я уверился лишь в том, что мы должны следовать к югу.
   Тут мои раздумья прервал внезапно разразившийся хохот. Смерды, указывая спутникам на пойму реки, покатывались со смеху. Вслед им засмеялись и остальные, разглядев, что к чему, и я не стал исключением.
   По лугу, как оглашенный, нарезая сажени, метался писарь Зосима, стараясь изловить свою лошаденку. Та проклятущая должно-таки сбросила негодящего седока, а теперь кружила возле него, но в руки не давалась.
   - Слава богу, что он еще шею не свернул, - посетовал на неумеху Назар Юрьев. - На кой ляд ты его взял, отче Василий, одна морока с ним?
   - Не скажи дядька Захар, каждый из нас полезен по-своему: один стремглав скачет по чисто полю, другой не менее шибко мчит по книжной странице, кто-то виртуозно владеет мечом, а кто-то пером.
   - Мы, что клад-то перьями отрывать будем, - уязвил воевода, - али ты, отче, прикажешь читать надписи на монетах, что-то не понимаю тебя?
   - Ты бы не умничал дядя Назар, лучше пошли парня на выручку иноку, видишь, тот совсем дошел до ручки.
   Бедняк Зосима, вконец обессилев, споткнулся о кочку и, к большей потехе для глупых зевак, растянулся навзничь.
   После того, как гридня Сбитень поскакал на помощь черноризцу, я назидательно просветил воеводу:
   - Ты не ошибся Назар Юрьев: да, мы собрались искать клад. Но знай, на всякое сокровенное - наложено заклятье. Не каждому попу под силу снять его. Зосима же иеромонах, он посвящен в таинства, ему ведомы заветные слова. Теперь, надеюсь, смекаешь, зачем нам инок философ?
   - Детские сказки кажешь отче, - тупо воспротивился воевода. - У черноризцев одни ужасы на уме!
   - Экой ты Фома неверующий, Назар, ничем тебя не проймешь. Ладно, так и быть, открою вторую причину: клад принадлежит не нам, и должно засвидетельствовать, что мы не пограбили, не присвоили чужого.
   - Да отчего такая щепетильность, что мы постоянно трясемся, от каждого чиха?
   - Князев клад! Ну, как ты не понимаешь, нельзя сориться с Владимиром Ярославичем.
   Пока народ потешался над Зосимой, подозвав к себе Кологрива, я полюбопытствовал:
   - Скажи-ка старче, найдется ли к югу приметная скала или большой камень? - очертив рукой полуденную сторону, протянул заповедный план.
   Чаровник, насуплено вперился в рисованные значки, и как бы перенесся в иные края, так опустошено отсутствующим стал его взор. Но возвратясь в прежний мир, погладив ус, он заявил:
   - Там за бугорком (я разглядел густо поросший молодняком крутояр) течет ручей, прозывается Буяном. А уж в лощине та каменюка лежит. Только поверь, то не валун, а истинная Гора-камень. Гром камень! Перун в прежние времена низринул его с заоблачных высот. То свидетельство славы бога-громовержца! - горделиво заключил старый волхв.
   Тем временем всадники, сбившись кучкой, оживленно подначивали незлобно огрызавшегося философа. Я не стал журить инока, тот и так переживал оплошность. Призывно взмахнув рукой, я повлек разношерстную кавалькаду в полуденные приделы.
   Вскоре пришлось сбавить прыткий пыл. Густо усыпанная острыми каменьями почва вынудила передвигаться осторожно, щадя неопытного монаха, я выбирал путь с особым тщанием, - не хватало нам еще получить увечья.
   Переправа через мутный бурлящий поток, не лестно нареченный Буяном, слава богу, прошла успешно. Взобравшись на высокий крутой берег, мы очутились перед непролазной стеной из перевитого колючего кустарника. Пришлось отыскивать проход. На наше счастье, он вывел прямо к обширному провалу, посреди которого надыбился огромный, вышиной с терем, замшелый камень-валун. Округлыми формами он походил на раздавшийся бурдюк с водой. И что удивительно, из-под его лишайчатого остова, действительно, сочилась влага. Скапливаясь в лужицы, она давала начало крохотному ручейку, нитевидной змейкой ускользавшему меж колдобин куда-то вниз.
   Наш проводник Кологрив, спешившись, подступил к валуну и приник устами к его шершавой поверхности. Затем распростер руки, пытаясь охватить камень, нежно перебирая заскорузлыми пальцами, будто живую, гладил, гранитную плоть. Гридень Алекса заметил язвительным тоном:
   - Ишь колдун, поди, набирается сил от чертова булгана? Глядите братцы, как бы он не взъярился.
   Засмотревшись на волхва, я и не заметил, как послушник Аким, обойдя валун сзади, с мальчишеской лихостью, проворно вскарабкался на каменную макушку. Малый, очумело размахивая руками, заголосил, совлекая раскатистое эхо с окрестных холмов. Подобной дурости я не ожидал от смышленого парня. Чего доброго, затеянная нами скрытность пойдет насмарку. Я и ведун, каждый по своей причине, с досадой зашикали на монашка. И вдруг юнец внезапно онемел, прикрыв рукой глаза от солнца, он потрясенно вглядывался в даль, - не иначе что-то усмотрел?
   Машинально развернув карту, я догадался о причине изумления монашка. На плане стрелка, идущая от камня, указывала на оскал звериной пасти. Изучая карту накануне, я так и не мог уразуметь, что бы то значило? Теперь же в след Акиму взгромоздясь на камень, я поразился открывшейся картине. За ближним пригорком рельефно выделялся срезанный осыпью склон горного уступа. В чреве бугра, словно чернослив, запеченный в хлебную мякоть, отчетливо просматривался гигантский остов невиданного чудовища.
   Мы взволнованно двинулись в сторону монстра. Вскоре он открылся полностью. Всадники, вытянув шеи, всматривались в диковинный скелет, испуганно крестились. Однако на миру и чудища не страшны. Дойдя до самой осыпи, мы долго разглядывали окаменелый костяк истлевшего чудовища: то был дракон, точнее двуногий змей. С детства устрашаемый побасенками про Змея-Горыныча я не мог и подумать, что так запросто увижу останки той нечисти.
   Вон отчетливо проступает берцовая кость, примыкающая к крестцу. Длинной цепью, начиная с хвоста, чернеют осклизлые позвонки. Истончаясь к шее, они заканчиваются непомерно мерзким, хищным черепом, напоминающим черепашачью морду, с огромной клыкастой пастью. Прикинув размеры монстра, мы сошлись в том, что росту он был не менее трех саженей(1), а если мерить в длину, то саженей шесть. Ну и исполинские твари водились на земле, скажу я вам!
   Тут лесовик, подобно пещерной пифии, вознамерился прорицать:
   - Смотрите и трепещите - вы, отвергшие старых богов! Вот свидетельство о пришельцах из земных недр, поверженных сынах Чернобога. Светлые боги одолели их в смертной схватке, очистив землю от скверны, вверили ее людям!
   Но старику не дали досказать. Загалдели все разом. Вещали об адском исчадье, о непреодолимой дьявольской силе, о многоликом и ужасном подземном воинстве. Даже Зосима взялся втолковывать копачам о жутких расправах адских химер над грешниками, вводя простецов в ужас и трепет.
   Кологрив, силясь перекричать возбужденный люд, надсаживая глотку, изрекал мрачные страшилки. Мол, то Перун навел ливни и открыл поверженного дракона в назидание отступникам от изначальной веры.
   Малец Акимка в отместку нехристю заявил, что первым делом драконы пожрут поганых язычников, отрицающих Христа и служащих Сатане.
   Пора прекращать балаган. Мы с Назаром Юрьевым призвали народ к порядку, что стоило нам не малых сил.
   Поведаю собственную точку зрения на сей предмет. В италийских схолиях постигались всякие странные явления. Университетские профессора считали подобных чудовищ не порождением адских сил, не дьявольским отродьем, а естественного происхождения. Они выводили их из созданных господом тварей, оставленных без попечения во дни потопа. Утопших во хлябях чудовищ заволокло осевшими илом и землею, но случается порой, их останки находят в промоинах и каменных осыпях. Ученые отцы сказывали, что великое множество истлевших тварей захоронено в египетских и аравийских пустынях, расположенных на пупе Земли. Якобы чудища устремились туда, сгоняемые водами потопа. В песчаных барханах, сарацины отрывают те скелеты, сохраненные со всеми косточками. Магометане их обязательно сжигают, считая издохшими демонами пустыни.
   Но не стал я забивать спутникам головы, им теперь не до ученых сведений. А громко, во всеуслышанье, обратился к старику язычнику: "А это, что за идолище?", - показывая на карте следующие ориентиры: горный перевал, а за ним фигурку человека с распростертыми руками. То был последний из нанесенных значков, дальше следовала линия разрыва.
   Кологрив посмотрел на меня сердобольным, изболевшимся взором, так, что меня невольно проняла жалость к нему. Видимо, та веха обозначала очередную языческую древность, встреча с которой загодя растравила сердце старовера.
   - То древо распятья, - выговорил он заплетающимся языком, - к его цветущему стволу боярин Нетопырь, пригвоздил Подвида - наипервейшего среди Карпатских волхвов. Затем, обложив древо хворостом, сжег его. Таким образом, выдающийся славянский маг был умерщвлен двойной мученической казнью. Обуглившееся древо, омытое дождями и иссушенное солнцем, приняв твердость железа, служит вечным укором христианскому племени, а для язычества, развеянного по миру, - благодатной святыней.
   - Как все у тебя складно получается, старик, - удивился я, - глаголешь, как по писанному? Выходит, мы зашли, во что ни на есть окаянные края? То-то и смотрю: ну и безлюдье, совсем не пахнет человеческим духом, даже пажитей нет. А луга, надо сказать, не плохи для пастбищ. Вона что оказывается - проклятая сторона?
   - Окстись монах, земля не может быть проклятой. А здесь, - дед топнул оземь, - наоборот, осияна благодатью!
   - Да кем она освещена-то, думаешь, чернокнижные кудесники постарались?
   - Не кощунствуй, иноче!
   - Да ты сам святотатствуешь старик, а я тебе в том потворствую. Прекрати морочить людей чертовщиной! Ишь распоясался, дали тебе волю, лучше веди скорей к спаленному древу.
   Волхв подчинился, кряхтя, взобрался на сивого мерина и, понукая, тронул его в гору, за ним последовали и остальные. Поднявшись на гребень, мы восхищенно застыли, пораженные невиданной картиной. Перед нашими глазами развернулась необозримая панорама щербатых хребтов, поросших синим лесом. Розово сверкали на солнце заснеженные вершины. В туманной долине катила раздольная воды река, вбирая источаемые Карпатами стремительные потоки.
   Кологрив не позволил долго наслаждаться открывшимся простором. Он начал осторожный спуск в узкую расщелину, ведущую в затерянное ущелье, по дну которого, струился горный поток. Спустившись в пропасть, мы оказались в мрачном каменном коридоре. Нас поразило отсутствие растительности и вообще каких-либо признаков жизни.
   Наслушавшись небылиц Акимка, поравнявшись со мной, глупо вопросил:
   -Уж, не на тот ли свет ведет эта гиблая тропа?
   Я заверил его, что всякая стезя, открывает лишь новые возможности в жизни, любая дорога обязательно куда-то ведет, и не существует пути ведущего в никуда.
   И как бы в подтверждение моих слов, внезапно повернув, мы оказались перед распахнутым проходом. За скалистым проемом расстилалась широкая пойменная долина, окаймленная лесистым взгорьем. Меня всегда поражала присущая горной местности быстрая смена природных картин. Одним часом можно побывать в диком, первобытном лесу и на поросшем сочной травой заоблачном лугу с пасущимися овечками, наблюдать вечные снега и лакомиться ягодой виноградной лозы. Так и сейчас, из сумрачной теснины мы, ликуя, ступили в наполненный светом и воздухом животворный край. Странным было одно, отсутствие человека - ни дымка, ни клочка пахоты.
   - Скоро будем на месте, - успокоил Кологрив, явив благосклонное расположение.
   - Давно пора, - съязвил дядька Назар, ища поддержку у недовольных дружинников, но те смолчали.
   Видно природное благолепие умиротворило старого язычника, не дожидаясь дальнейших укоров и расспросов, он решил поведать об окружающей местности:
   - Мы ступили в заповедное обиталище славянской святости. Двести лет назад здесь помещалось средоточие духовной жизни Приднестровья. Не существовало на Руси подобного края, где в таком обилии располагались храмовые молельни и жертвенные алтари неисчислимым русским божествам. Искусно украшенные священными изображеньями, вырезанными из камня или твердого дерева, увитые гирляндами цветов и злаков, кумирни те являлись вожделенной целью пилигримов любого звания. Паломники, имея настоятельную потребность приобщиться к заповеданному коловращению годовых празднеств, исправно посещали святилище, оглашая окрестности торжественными песнопениями, наполняя долину трепетом своих сердец.
   Не было места на земле столь влекущего людей благодатью и возвышенностью, не было и не будет уже никогда, - горестно заключил Кологрив свою печальную оду.
   И действительно, по мере нашего продвижения, среди буйно разросшихся деревьев и кустарника, приглядевшись, мы заметили источенные временем постаменты, обрушенные замшелые стены, затянувшиеся провалы обрушенных крипт. Ступали на заросшие дерниной каменные плиты мостовых, соединявших святилища. Но вот углубясь в недра долины, в самом центре ее, нам открылась едва поросшая растительностью округлая возвышенность, явно рукотворного происхождения. Я счел курган давним языческим захоронением и не ошибся в своей догадке. Кологрив подтвердил, что под насыпью покоится прах древних племенных вождей, разумеется, как тогда было заведено, с насильственно погребенными женами, несчетно забитым скотом и богатым скарбом.
   На расстоянии двух бросков копья от пологого склона черной гигантской рогатиной взметнулся в небо окаменевший обломок сожженного древа. Я сообразил, - то Голгофа жреца Подвида. Мы ступили в самую, что ни на есть пуповину царства идолопоклонников. И я с удовлетворением подумал: "Первая половинка карты не обманула нас!"
   Оказавшись в надежно запрятанной от остального крещеного мира сердцевине славянской веры, несмотря на живую, обязанною быть цельбоносной природу, я ощутил в уголках сознания тревожные позывы. В размеренном покое долины растворена леденящая душу отчужденность, схожая с присутствием мертвеца в комнате. В гнетуще нависающем пространстве вибрировала струна затаенной угрозы, принуждая сердце робко сжиматься в тисках беспричинного страха. Пытаясь осознать истоки накатившего чувства, понять причину тревоги, я перебрал всевозможные напасти.
   Мне представилось: откуда ни возьмись, врывается ватага перуновых приверженцев, пленит и приносит нас в жертву своим Ваалам(2). Картина ужасающая, но мало вероятная. Скорей обрушатся окрестные вершины, нежели затаившиеся по щелям поборники старой веры в едином порыве ополчатся супротив своих гонителей, примутся кровожадно отлавливать христиан на потребу культа давешних богов.
   Русское язычество сегодня уже не представляло серьезной угрозы наступившему порядку. И, коль еще не исчезло совсем, то лишь потому, что уж более не заявляет о своем существовании. Совершенно случайно, не предполагая того, мы наткнулись на безвозвратно канувшие в лету развалины его былого величия. Исчадия погубленной силы, витая возле порушенных кумирен, смущают людей, нагоняют тоску и безотчетную робость. Но слабы те истонченные флюиды, и вряд ли смогут они помешать нашему предприятию.
  
   Примечание:
  1. Сажень - русская мера длины равная 1,76 м., в 1-й сажени - 3 аршина или 12
   четвертей.
  2. Ваал - древнее общесемитское божество плодородия, вод и войны, синоним Сатаны.
  
   Глава YI.
  
   Где Василий, наконец, обретает заветный клад, однако не ведает, в чем он состоит
  
   Хватит пустопорожней болтовни, пора двигаться дальше! Солнце близится к зениту, а нами освоена лишь половина пути. Я вытащил из заплечной сумы вторую половину карты и вручил ее проводнику. К слову сказать, Кологрив как-то странно воспринял вторую часть путеводителя. Очевидно, он еще раньше раскусил, что конечный пункт маршрута не указан на первом свитке, но почему-то только теперь волхв озадачился. Одно из двух: или указанные ориентиры ни о чем ему не говорят, или ведут туда, куда заказан доступ непосвященным. Во мне проснулось опасение, не надумает ли коварный кудесник завести нас в гиблое место и бросить на произвол судьбы. Я переглянулся с дядькой Назаром, ощутив, что схожее сомнение посетило и его. Воевода подал знак, что следует быть на чеку, не вверяться всецело лесовику.
   - Ну и куда дальше? - нарочито спокойным тоном поинтересовался я у Кологрива.
   Он, скрывая личное треволнение, отозвался в раздумье:
   - Скоро придет время вымерять расстояние шагами. Гляди, проставлена цифирь, - возвращая, протянул мне клок пергамена.
   Я и без напоминаний знал особенности карты, потому отвел его руку и поинтересовался:
   - Первая веха - две шестипалые руки, к чему бы это?
   - По моему разумению, - старик блаженно улыбнулся, - то стародавний, особливый алтарь. Давай-ка, все же сличим обе половинки, давненько я тут не бывал.
   Соединив части пергамена, он без усилий определил направление пути. Предстояло двигаться к северу.
   Вытянувшись вереницей, мы тронулись в обход насыпного кургана. Наш провожатый не посмел нарушать покой предков, да и нам не ахти приятно топтать чужие останки.
   И тут вспомнился услышанный мной месяц назад в Богемии рассказ торговца по имени Никос. Купец тот родом из Трапезунда побывал в горной стране под названием Иверия(1). Много занятного поведал он о той благодатной, изобильно политой кровью земле. Посему, сказывал, и произрастает там необычайно щедрая лоза, дающая густое, терпкое вино, на вес золота ценимое по всему Понту(2). От душевной щедрости попотчевал он нас тамошним бальзамом. Но, будучи во хмелю, я не оценил в должной мере истинных качеств редкого напитка. Впрочем, признаюсь, никогда не был мастаком по этой части, различаю лишь белое и красное. Для смеха скажу, по мне "лишь бы пилось, да в обратную не лилось!"
   Но дело не в том. Крепко запомнилась мне одна история. В старинном огромном храме покоится прах умершего государя Иверии с библейским именем Давид(3). Захоронен царь на соборной паперти, в самом проходе. Над гробом лежит массивная гранитная плита, с высеченными примечательными словами. Я записал их для памяти, вот они: "Пусть каждый, входящий в сей храм, наступит на сердце мое, дабы слышал я боль его!" Каково сказано, а?
   И подумал я: "Должно царь Давид во истину святой человек, коль дозволил ходить по праху своему, коль и мертвый силится утешить людей. А что мы? Живем не по божески, потакаем своей юдоли, слабо стоим на ногах, а уж другим и вовсе не годимся быть опорой, прозябаем по сиротски, страждем помощи со стороны, впадаем в уныние. И в тоже время ужасаемся смерти, хотя она венец земных страданий. Скорбно и безотрадно, если глубоко вдуматься, наше земное существование, от безысходности тешим себя обетованным покоем на том свете, придумав присловье "Мир праху твоему". Отгородили живых от умерших, но ведь это не правильно!
   Все знают: иная душа, настолько погрязла в грехах мира сего, что не может найти себе загробного пристанища. Блуждает она бесприютно, став фантомом, в поисках утоления печали, ввергая земных жителей в несусветный страх. Посему следует признать за очевидное, что два мира наличествуют неразрывно. Они взаимно проросли один в другой, постоянно подпитывают друг дружку. Основа-то у них едина - промысел божий. Заурядные смертные, уходя в иной мир, оставляют живых заботам живущих. Святые же, пророки и люди, наделенные особым знанием, не отрешают нас забот своих, даже представившись. Чем больше будет на земле людей праведных, безгрешной жизни, тем более возрастут дружеские связи и притяжение обоих миров. И переход из низшего в горний уж не будет восприниматься как смерть, со всем ее ужасом, а лишь только, как перевоплощение.
   Впрочем, начальнику не следует впадать в хандру, а уж тем более безвольно расслабляться, внимая заумными помыслами, пусть даже и об основах мирозданья, лучше держать под строгим надзором подчиненных, не то от рук отобьются.
   Исподволь наблюдая за спутниками, я стал замечать, что их стало тяготить наше путешествие. Особенно бросалось в глаза поведение копачей-смердов, казалось, уж им-то сегодняшняя прогулка должна быть только в радость. Да и дружинники вели себя не лучше: сонно покачиваясь в седлах, изображая тупое безучастие, они всем видом своим отталкивали от нас удачу. Одно дело не верить в успех, другое, просто не желать его, им бы поскорей вернуться под кров обители и прозябать в сытом безделье и скуке. Я возмутился, подобное нерадение не к лицу суздальским ратникам, оно присуще холопствующему люду, коему удачи господ поперек сердца, ибо счастье хозяина окончательно бездолит их, лишая надежды на справедливость. Но воям Всеволода Юрьевича негоже уподобляться черни, злопыхающей господскому промыслу.
   И дабы поднять упавшее настроение, я во всеуслышанье посулил всем достойное вознаграждение в случае успеха. Хотя прекрасно осознавал, если мы и найдем нечто ценное, то не я стану хозяином тому сокровищу, им заведомо распорядятся другие. Но нельзя мне остаться совершенной пешкой при решении участи клада, должны же начальники внять и моему мнению.
   Обещанная награда, как и положено, не оставила равнодушных, всколыхнула моих спутников, взбудоражив их фантазию. Всяк стал гадать, как он управится со своей долей. Смерды, те размечтались о выкупе на свободу. Вои помышляли заделаться купцами, накупив товару. Дядька Назар - справить богатое приданое дочерям. Даже иноки воодушевились. Ну, Аким-то, стесняясь старшего собрата, утаил мечту, оставить иночество, однако, не запамятовал о помощи родителю. Зосима же заявил, что отпросится в паломники: мол, давно лелеял мечту посетить святые места, окунуться в светлые воды Иордана, преклонить колени пред яслями Вифлеемскими, оказавшись в чертогах Иерусалимских, прикоснуться рукой к гробу Господню.
   Слова черноризца понудили сменить тему пересудов. Все вперебой заговорили о крестовом походе императора Фридриха. Дружно остудили пыл Зосимы, сойдясь в том, что не лучшее время он избрал для своего путешествия. Не сладко придется калике перехожей идти по весям отгремевших сражений, не достанет рассчитывать на милостивое подаяние, тем паче надеяться на безопасный кров. Молох войны, сокрушая семейные очаги, ожесточает человечьи сердца. Вот люди и становятся чрезмерно осмотрительны, недоверчивы, глухи к скорбям ближних. Во дни брани, коль нет насущной нужды, подобает обретаться в родных палестинах, нежели очутиться застигнутым на разоренной чужбине. Как правило, такому человеку не сносить головы. Опасность подстерегает со всех сторон. Даже с виду участливый доброхот может обернуться своекорыстным убийцей. Измотанный лишениями, он запросто польстится на скудную суму пилигрима, на его обветшалую рясу. Что может в ратную годину быть дешевле человеческой жизни?
   Нашелся умник, который благоразумно заметил, мол, скорее всего на Святой Земле вновь захваченной сарацинами полностью ограничена свобода передвижения. И не станут магометане потакать славянскому страннику обходить дорогие его сердцу места, а просто сочтут соглядатаем и отрубят голову.
   Зосиме выходило: куда не кинь - везде клин. Он в пылу спора поначалу упомянул о религиозной терпимости мусульман, но его словам не вняли. Все до самозабвения были уверены, коль арабы исконные враги христианству, то в суровое время лучше их не беспокоить, а еще умней, вообще, быть от них подальше.
   Средь возникшего гвалта мы и не заметили, как приблизились к заросшей осокой впадине, обставленной по кругу продолговатыми, аршинов десять высоты каменными глыбами. Обучаясь наукам, я слышал об исполинских мегалитах(4) на дождливых британских островах, в заснеженных Пиренеях, и в каменных пустынях Северной Африки. Эти культовые сооружения возведены древними народами, не знавшими железа, оттого они так грубы и неуклюжи. Менгиры(5), возле которых мы стояли, наоборот, имели формы благообразные, местами испещрены насечкой, следом металлического резца.
   Я полюбопытствовал у Кологрива, кому посвящен сей алтарь, и каким образом исполнялся принятый в то время культ? Волхв, насколько мне представилось, не отличаясь начитанностью, многое знал и помнил из языческих преданий и славянских легенд. Кудесник не заставил себя упрашивать:
   - Камни, стоящие вкруг вырытой ямы, обозначают время. Оно именуется Коло Сварога. Окружающий нас занебесный мир - царство богов, называемое Сварга, находится в постоянном движении, сложном недоступном разуму вращении. Все вертится вокруг своих осей: и Матерь Земля, и Сестра Луна, и Солнце-Ра. Его ипостаси Хорс, Ярило, Дажьбог и Овсень знаменуют собой равные отрезки годичного цикла, подобно суточному делению на ночь, утро, день, вечер.
   Но вращается и сама Сварга, поэтому возникает постепенная смена главных созвездий, видимых в момент равноденствия на севере. Полный оборот этого вращения делится на двенадцать Эр. Вот почему мы видим двенадцать выстроенных камней. Сейчас мы вступили в Эру Рыб, - эру коварства и обмана, время познания наоборот. Белое стало черным, добро - злом, правда - ложью, бог - дьяволом!
   Князь мира - Сатана правит нами, утверждая, что он единственный бог. Его цель, - скрыть знания о других богах, забыть, как различать добро и зло. Его правление принесет неисчислимые беды и горести людям, само человечество окажется у последней черты. Но Сваргу нельзя остановить, все течет и изменяется! Невечно и могущество Сатаны. Он очень боится правды, истинных знаний, особенно страшен ему символ солнца - "свастика". - Кологрив указал на еле различимые кресты с обломанными лучами, выбитые в навершии осклизлых глыб. - Правда, как животворящий ручек, размоет плотину зла и корысти. И снесен будет бурным потом света повелитель Нави. Не скоро это произойдет, но следующей явится благодатная Эра Водолея, когда все вернется на свои законные места. Настанет мир и справедливость, воцарятся старые боги, а повелитель Нави - Сатана укроется до срока в преисподней.
   С неподдельным интересом я выслушал рассказ кудесника. В таких байках определенно есть доля истины, не говоря уж об описании природных закономерностей. Пантеон славянских богов, по сути, поверхностное отражение видимой картины мира. Но старик озвучил одну весьма любопытную мысль, - идею о перевернутом мире.
   Признаться, и я порой испытывал ощущение игрока в ристалище под именем жизнь. Где многое вершится противно здравому смыслу, причем, сами правила игры обязывают воспринимать происходящее как должное, не подлежащее обсуждению. Я мог бы поспорить с Кологривом, но в другое время. Сейчас на нас с нетерпением глядят наши спутники, вожделея набить карманы дармовым золотом. Я лишь поинтересовался у старика:
   - А какое практическое значение имеют эти камни? Может быть, используя их, кудесники-жрецы вычисляли временные вехи, отслеживали движенье звезд, получали другие, важные для своей веры сведения?
   Я приблизительно знал, с какой целью возводились подобные нагромождения камней, хотелось бы услышать тому подтверждение от здравствующего волхва.
   Хитрец Кологрив лукаво уклонился от прямого ответа, сослался на то, что не имеет нужных степеней посвящения, дабы судить о предназначении менгиров. Сооружения эти весьма древние, история их создания уходит в глубину веков, если не тысячелетий. Доказательством тому то, что мы видим лишь верхушки камней. С полвека назад древние старики рассказывали ему: когда в годы юности их дедов расчищали обвалившуюся крипту, сделали прокоп под одним из камней, оказалось, что каменные пальцы более чем на половину врыты в землю. Но волхвы точно знали: они не вкопаны, а вросли в почву за многие века. На их памяти уже никто не использовал гранитные столбы с целью замеров и вычислений, о том и речи никогда не было. Уже лет триста, а может и пятьсот, тут размещался жертвенник Сварожей супруги - Сварги. И уж более века, как его окончательно порушили. Перекрытия сгнили, а заросшая яма, все, что осталось от славного алтаря праматери славян.
   Ну, что же, я вполне удовлетворил свое любопытство. Пристально оглядев гранитные кряжи, я постарался удержать их в памяти. Затем приказал Кологриву выводить нас к следующему ориентиру - вратам, стоящим на западе, в горах. Волхв уже не знал, что скрывается за этим нарисованным символом. Толи там наверху замок или башня, стерегущая перевал, толи заброшенное, забытое святилище, толи просто узкий, прорубленный в скалах проход, а может и еще что? Гадать было не досуг. Одно радовало. Расстояние от того знака до последующих вех уже строго вымерялось. Мы неуклонно приближались к заповедному месту. Еще один переход, а там, что бог пошлет.
   И вновь гуськом, по бездорожью, страшась волчьих ям и прочих ловушек, припустились мы, гонимые нуждой, навстречу обетованному кладу. Путь шел в гору, кверху. Быстро вскачь преодолев заросшее вереском подвзгорье, стали сбавлять ход по мере того, как склон становился круче и круче. И вот, участившиеся осыпи заставили нас, во избежание увечий, разъехаться в стороны. Затем пришлось спешиться и рассредоточиться по склону. Подъем становился трудней и трудней. Скакуны устало спотыкались, того и гляди, сорвутся вниз. Дядька Назар предложил оставить коней на отлогом уступе, поросшем корявыми сосенками.
   Малость передохнув, поручив лошадок попечению хилого копача, мы продолжили путь уже налегке. Но проще отнюдь не стало. Уже пришлось в подмогу себе цепляться руками за вывороченные корневища, за пук пожухлой травы, искать опоры не только ступнями, но коленями и пузом. Дальше больше, обнажив кинжалы и сапожные ножи, вонзая их в горную твердь, выковыривая ступеньки, мы подобно цепконогим ящеркам вскарабкивались на ставшую почти отвесной гору. Вконец измученные, с изодранными в кровь ладонями, мы выползли на пологую площадку, мертвецки усталые повалились на мелкий щебень и натужно дыша, пили и не могли напиться свежим, удивительно вкусным горным воздухом.
   Подниматься на ноги никто не хотел: ищи дураков! Каждый норовил оттянуть хоть минутку, хоть мгновение от измотавшего карабканья ввысь. Растормошить людей было не просто, но тут раздался громкий голос Кологрива. Что за благовест, что за ликованье праздничное послышалось нам в его отрывистых словах.
   - Конец подъему! Дошли! Вон она нора-то! Самые те врата, что ни на есть!
   Все уставились в направлении указанном волхвом. И действительно, чуть в сторонке от нас, над самым обрывом зияло черной пастью округлое, в рост человека отверстие в скале. В едином порыве, вскочив на ноги, устремились мы к вожделенной дыре, то был рукотворно расширенный пещерный лаз.
   Первым, сломя голову, бездумно устремился в разверстый проход нетерпеливый послушник Акимка.
   - Стой дурень, куда прешь! Вернись, не то сгинешь, нельзя без огня! - истошно заорала братия. Поспешно вылетев наружу присмиревший Акимий, подавленно озираясь, собрался, было прошмыгнуть за широкие спины дружинников. Да, не тут-то было, строгий воевода Назар, изловчась, отвесил неслуху увесистый подзатыльник. И по делу, не пугай народ!
   Стоило посовещаться. В первую очередь спросили Кологрива: "Доводилось ли ему слышать об этой пещере?" Получив отрицательный ответ, стали выяснять; можно ли обретаться в Карпатских пещерах, чай ненароком не задохнешься? И вообще, насколько опасно шастать по лабиринту в толще горы?
   Уразумели главное - дышать можно! Впрочем, следует проявить благоразумие и осторожность. Одна беда: заготовлено мало факелов, насчитали всего пять штук. И то, дядька Назар подсуетился, взял на всякий случай. Как он в шутку сказал: "Во тьме от волков отбиваться!" Можно, конечно, спуститься вниз, наделать светильников, благо смоляной сосны в изобилии, да недосуг.
   Я подсчитал по карте количество шагов, получилось с полтысячи. Прикинул по времени: достанет ли запасенного огня? Путь в подземных норах не большой, но и не малый. Чего доброго придется пробираться ползком, а если под водопад попадем? Покумекав, решили: "Где наша не пропадала, давай рискнем!"
   Отрядили вниз к лошадям провинившегося Акимку, наказав ему вместе со сторожем наготовить факелов, лишь бы горело. Тем самым убили двух зайцев: вдруг недостанет огня на раскапывание клада, или он потребуется на наши розыски.
   Воеводу Назара Юрьева и второго копача оставили снаружи. Бывалому вояке не нужно объяснять, что делать, коль мы вовремя не вернемся. Факелы горят не больше полутора часов. По сути, риск невелик, ну просидим во тьме до завтрашнего дня, если сразу не разыщут?
   И вот, с божьей помощью, мы ступили под давящие тяжестью своды подземелья. Первым шагнул, отданный на закланье старец Кологрив, пусть, на своей шкуре выверяет проходы, не нам же совать головы в западню. За ним, чуть отстав, кособоко ковылял Алекса-воин, согнувшись в три погибели, он держал немилосердно коптящий факел. Потом с раскрытой картой и куском мела в руке шел я, оставляя на пути метки, дабы не заблудиться. Следом черноризец Зосима безропотно тащил укладку с мешками, в душе, верно, чихвостя меня, что спольстил его на эти мучения. Замыкал шествие гридня Сбитень - самый сильный из нас, он нес обвязанные вервием ломик и заступ.
   До первого поворота, помеченного на карте безликим значком, дошли довольно скоро. От него резво протопали по проходу, полого уходящему вниз. Я сосчитал, ровно семьдесят пять шагов. И он разделился надвое: узкая щель вправо, просторный штрек влево. Соотносясь с планом, свернули в широкий проем. Чтобы не оступиться на беспорядочно наваленные острые камни, пристало опираться о влажные стены перехода. Преодолев опасную преграду, мы сошли в прихожую довольно обширного отсека, его помечал кельтский крест.
   Помимо основного прохода высоко поднятый факел высветил по бокам еще два коридора, но они нас не интересовали, ибо стрелка на карте, пройдя через неф, упиралась в дверцу затейливой башенки. Но наш проводник не спешил шагнуть к зияющей дыре со ступеньками наверх. Осмотревшись, он обратил наше внимание на каменную выработку, ссыпанную по стенам. Отыскав обломок пуда в два весом, Кологрив с натугой метнул его в середину залы. Гулко шарахнув, словно ядро из метательной машины, булган проломил земную твердь. Сооружение из жердей и каменных плит с неимоверным грохотом рухнуло в бездну. Когда поднятая обвалом пыль осела, мы, вытягивая шеи, опасливо заглянули в черный провал. Под нами зияла бездонная пропасть. Прислушавшись, мы явственно различили журчание воды. Вон оно что? Видимо, толщу горы на разных уровнях прорезает слоеный каскад пещер, имеется даже подземная река. Не дай бог туда провалиться, обратного хода не будет.
   Я впервые прилюдно поблагодарил сметливого Кологрива. По стеночке, на цыпочках обогнув черное жерло ловушки, мы ступили на лествицу(6) условленной башенки. От развилки до нее пройдено ровно шестьдесят шагов, столько же, как и на плане. Если идти напрямик, получалось только сорок. К своему стыду я догадался: "Вот и еще одна подсказка! А я по недомыслию не уловил ее, не говоря уж о надгробном кресте, что совсем для дураков. Впредь следует быть внимательней!"
   Пометив обратный путь, мы полезли наверх по едва намеченным порожкам. Подъем закончился еще более просторной, я бы сказал, поместительной каменной криптой. Опасаясь подлой изобретательности хранителя сокровищ, мы в нерешительности остановились у входа. Все обратили страждущие взоры на проводника, понимая, что больше некому позаботиться о нашей безопасности. Я тоже покорился силе обстоятельств и ласково понукнул волхва.
   Однако провожатый и сам оказался в замешательстве. С особым тщанием он исследовал округлый неф, но не выискал ни единой зацепки - ключа к коварному умыслу. Тогда, махнув рукой, старик пошел напропалую. Но все же, с учетом прошлой ловушки, двинулся как-то сбоку, не напрямик. С замиранием сердечным следили мы за каждым его шагом. Стоило ему помедлить, как ужас катастрофы прерывал наше дыхание, последующий шаг опять возвращал к жизни. Благополучно миновав коварную площадку, Кологрив велел нам двигаться по одному, строго по его следам. Послушно исполняя наказ, испытывая предательскую слабость в ногах, мы, с божьей помощью, миновали крипту и очутились в маленькой пещерке, завершавшейся двумя лазами.
   Один, у самой земли, круто ввинчивался вниз, другой, наоборот, устремлялся ввысь. Я сверился с картой. Утешало, что добрая половина нашего пути уже пройдена. Место, в котором мы находились, было помечено двумя рожицами: смеющейся и плачущей. Без задних мыслей, я кинул в нижнее отверстие подвернувшийся камешек. По тому, как он многократно застучал по стенам гранитного мешка, а затем плюхнулся в воду, я уяснил значенье печальной мордашки. Следовало прибегнуть к веселому направленью.
   До следующего пункта, изображенного в форме толи цветка, толи петушиного гребня, оставалось сорок пять шагов. Пришла пора замены светильника. Ярко разгоревшийся очередной факел отчетливо высветил нутро лаза, уступами уходящего наверх. Подъем на высоту потребовал от нас немалых сил.
   Затем узкий изломанный коридорчик вывел нас в многоколонную залу. Десятки хаотично стоящих, суженных к низу столбов, подпирали ее своды. Поверхности колонн переливчато сверкали в отсветах факела радужным блеском. Уж не самоцветы ли? Оказалось, то были вкрапления зернистого кварца дробящие падающий свет на мириады холодных искр. Вот бы такую россыпь выволочь на солнце, право ослепнешь! А вот и загадочный цветок. Затейливо сросшиеся обломки хрустальных гигантских кристаллов, взгроможденные на гранитный подиум в центре зала, очаровали нас неземным обликом, слов нет, чтобы передать состояние, охватившее всех при виде столь ошеломительного творения природы.
   Первым восхитился вслух, доселе молчавший философ Зосима. Что вполне закономерно, кто, как ни он мог по праву оценить дивное величие каменного цветка, украсившего подземный предел. Пожилому иноку, пожалуй, труднее всех, и я не возмутился бы, услышав его ропот и стенания. Но, снеся тяготы, он был счастлив, изведав столь пригожее явление природы. За ним и другие, отбросив стеснительность, выказали неподдельный восторг. А гридня Алекса предположил: "Уж не тут ли схоронен клад, больно место располагающе?" И заспешил, как можно ярче высветить чудо цвет, в надежде найти среди лепестков подход в сокровищницу. Но тщетно, разлапистый кристалл не имел доступа в свои недра. А сдвинуть его с места могло лишь животное по имени "слон".
   От дивной кристаллической розы, следовало идти влево. Через пятьдесят шагов нас поджидал кувшин с черной меткой, проломом на боку. Да именно такая непритязательная утварь была нарисована на пергамене. Мы ступили под сень ровно поставленной двойной колоннады, пройдя через нерукотворный портик, вышли к округлому выступу, в его центре обнаружили узкое отверстие: ровное и гладкое - впрямь горлышко кувшина. Делать нечего, - поползли на четвереньках вовнутрь гигантского сосуда.
   Трудно пересказать, что испытали мы, когда из удушливой узкой норы повылазили на волю. Воистину, словно награда блуждающим во тьме, встретил нас дневной свет, широким потоком льющийся из пролома в стене пещеры. Вот что, оказывается, означала черная метка-дыра - выход на белый свет. О боже, чудны дела твои господи!
   Ну, вот и все! От изъяна в стене кувшина до знака "орла", призванного символизировать клад, осталось тридцать шагов. Так сделаем их скорей!
   Выйдя наружу, мы оказались на врезанном в скальную породу узком карнизе. Только один неловкий шаг, и ты летишь в бездонную пропасть. Главное, не смотреть вниз. Бездна так и затягивает в себя, манит, искушает, парализуя волю. Нельзя уступить адскому соблазну, нельзя поддаться дьявольской ворожбе.
   Вжимаясь телами в камень, медленно продвигаясь по уступу, мы оказались у нового пролома, ведущего в недро горы. Благо, забраться туда не составило труда. Как оказалось, то и не пещера вовсе, а небольшое грот, размером с монастырскую келью. Довольно светло. Так, где же сокровища?
   Все, за исключением Кологрива, бросились искать потаенный схрон, обстукивая стены пещерки. В висках кровью стучала единственная мысль: "Ну, где же ты? Где?!"
   - Нашел! Нашел братцы! - закричал радостно Сбитень. Став на колени, он уже разбирал незатейливую кладку. Просунув в образовавшийся проем обе руки, он вытащил наружу ларчик, окованный почерневшими медными пластинами. Вот это да! Не врал, значит, покойник Афанасий! Правду сказал, царство ему небесное! Тем временем, гридня, отставив находку в сторону, опять запустил руки в тайник, тщательно обшарил его недра. Увы, больше ничего выудить не удалось. Стали светить в упор - хоть шаром покати!
   Ну и клад, - смех один!? А князь-то Ярослав - скупердяй, не мог чуток побольше положить, совсем бедный что ли? - выразил общее недовольство гридень Алекса.
   Усомнясь в скаредности Галицкого князя, вои вновь принялись обстукивать стены грота. Но, разве сыщешь то, что не было положено?
   Меж тем я, приникнув к заветному ларцу, машинально поглаживал рельеф чеканного металла, даже не думал о попытке вскрыть крышку. Кто-кто, а я был счастлив до одури, в голове ликующе вертелось: "Не бестолку сходили, нашли таки клад Осмомысла!"
   Но вот немного остепенясь, я приподнял сундучок: "Что-то он слишком легок?" - Теперь засвербела иная мыслишка: "А что все же там?"
   Не сумев преодолеть растущее искушение, я с лихорадочным нетерпением попытался вскрыть замкнутый ларчик, да не тут-то было. Крышка его плотно примыкала накладными пластинами к корпусу, они не оставляли ни единой щели, чтобы всунуть лезвие ножа для взлома. Все мои усилия, перемежаемые советами дружинников, оказались тщетны. Зосима, взятый для совершения очистительных молитв, встав в сторонке на колени, сподобился затянуть псалом о помощах. Видимо, мы представляли собой забавное зрелище, потому как волхв Кологрив пристыдил нас, изобличив в суетном нетерпении. Сообразив, что укладку так просто не открыть, как говорится, несолоно хлебавши, принял я решение идти обратно.
   Тщетно взалкав несметных богатств, разочарованные спутники мои, поочередно покидали склеп, двигаясь назад в прежнем порядке. Да вот незадача? Проводник наш Кологрив, отойдя в дальний конец уступа, напрочь отказался возвращаться в обитель. Я угрожал, и просил, и совестил его, - все бесполезно. В ответ старик талдычил лишь одно:
   - Вы ступайте, а я остаюсь здесь. Не пойду с вами! Не гоже мне возвращаться в вертеп окаянный!
   На мои обещания исхлопотать ему освобождение, волхв упрямо ответил:
   - Я и так свободен, как птичка певчая! Вот вспорхну крылами, и поминай, как звали? - дед произвел показушную попытку броситься в пропасть.
   - Ну, ты, старче, не балуй! Пошли старик, богом молю, не то сгинешь в пещерах.
   - А я и хочу помереть, пришел мой час! Хочу напоследок остаться один, претит мне людское общение. Оставьте меня!
   - Слышишь дед, не дури, хватит нам покойников! Пошли...?
   - Моя смерть не в твоем поминальнике, пора тебе знать монах, я сам по себе! Мне никто не указ в этой жизни, пойми инок, я свободен! Не тратьте попусту времени, ступайте себе...
   Сбитень собрался подчинить деда силой, но я пресек его опрометчивую попытку, да и Кологрив помог мне:
   - Не надо парень искушать судьбу. Мне не составит труда утащить тебя с собой! - И со смыслом кивнул на пропасть. - Идите с миром, я на вас зла не держу, да и вы меня простите.
   А тебе, мних, - снизив голос, обратясь ко мне произнес, - тебе, иноче, скажу напоследок. Я думаю, что в обители кучка глупцов, почитая себя избранными, вершит неправый суд над людьми. Они самонадеянно считают, якобы обличены правом, вослед князьям и епископам, во имя сиюминутных задач поступаться человеческой жизнью. Они возложили непомерный груз на свои плечи. Ваш распятый бог, я уверен, не оправдал бы их рвения. Он ведь не кровожаден, ваш Иисус. Это вы, его последователи, Христовым именем вершите произвол и казни, силой принуждать людей следовать объявленному им пути. Вы вопреки завету остаетесь со своими мертвецами, хотя думаете, что отринули их навсегда? Придет время, не вас, так ваших потомков постигнет запоздалое раскаянье, но будет слишком поздно.
   - Эй, Кологрив! - тут уж я не стерпел. - Ты говори, да не забалтывайся! Мы не хулили твоих богов, вот и ты, не тронь нашей веры. Надо тебе - и сиди тут. Пусть будет, по словам твоим: вольному воля! И помни старче: Христос пришел на Землю и ради таких как ты, и удел он свой выбрал во имя всех живущих и умерших. Ничего боле не говори! Прощай старик, ты сделал свой выбор! - я отвернулся от язычника. - Пойдем ребята, пусть остается...
   И опять, вжимаясь в гранитную стену, семенящим шагом, двинулись мы обратно. Мне пришлось замыкать шествие. Заплечный мешок с укладкой, которую нельзя ни кому доверить, предательски тянул в бездну, хотя в обычной обстановке эта ноша нисколько бы не обременяла. Требовалось волевое усилие, дабы, избавь бог, не покачнуться, более того, я страшился, как бы дед вдруг не вскрикнул, испугав меня. Даже загодя прикинул, как лучше тогда упасть набок. Все обошлось, Кологрив оставался безмолвно недвижим. До последнего момента, продвигаясь по горному карнизу, я ощущал спиной колючий взор старика.
   И уже занеся ногу в пещерную дыру, оглянулся на него.
   На каменной площадке было голо и пусто...
   Вдруг до слуха моего донесся птичий грай, взор невольно скользнул вверх. В выси небесной парила неизвестная мне большая птица!?
   Я пригнул голову и вошел под своды пещеры.
  
   Примечание:
  
  1. Иверия - Грузия
  2. Понт - море (греч.), Понт Эвксинский (букв. гостеприимное море) - Черное море.
  3. Давид - Давид IV Строитель (1073-1125), грузинский царь (1089) из династии Багратиони.
  4. Мегалиты - культовое сооружение 2-3 тысячелетия до н.э. из огромных каменных глыб, к. М. относятся дольмены, менгиры, кромлехи.
  5. Менгиры - вертикально врытые в землю столбы (4-5 м. и выше).
  6. Лествица - лестница (ст. слав.)
  
  
   Глава VII.
  
   В которой делаются попытки вызнать все про налетчика Дионисия, попутно заподозрены и скрипторные старцы.
  
   В то время, пока я со спутниками отыскивал клад старого Ярослава, тиун Чурила тоже не сидел, сложа руки. Он, насобачась в сыскном деле, действовал решительно, без оглядок на монастырский устав. Ему удалось допросить почти всех, кто хоть как-то связан с катом Дионисием. Чтобы исключить за спиной сговор его товарищей, он поначалу велел посадить их в темницу. Разумеется, не обошлось без рукоприкладства, дружинники на острожниках вымещали обиду за увечье боярина. Оплеухи и затрещины раздавались безмерно. Самоуправство Чурилы пришлось не нраву игумену, потому тиун, во избежание разгара страстей, стал по одному отпускать задержанных на волю. Опыт подсказывал ему: нельзя перегибать палку, не то сам попадешь под раздачу.
   Чем дольше живет человек, тем больше у него скрытых предосудительных деяний. Вызнав те нераскаянные грехи, из любого можно вить веревки. Чурила поначалу подверг допросу людей мелких и умственно недалеких, фигур же покрупней оставил на закуску. Пуганул по полной огородников Фофана и Емелю, а также трапезного служку жида Матвейку. Выкреста того обитель, выкупив из половецкого плена, из жалости оставила у себя.
   К прежде известному облику Дионисия простецы мало чего смогли добавить. Например, было весьма любопытно - с какой это стати воспитатель жировал, вопреки общежительным правилам? Еврей Матвейка выказал убеждение, что баловня обласкивали, с намеком ткнул пальцем в потолок. Жидовин как бы невзначай проговорился, мол, Дянисий порой выполнял деликатные поручения скрипторных старцев. Какие такие задания? Судомойка, смекнув, что сбрехнул лишнего, пытался отвертеться. Но Чурила прижал трусливого иудея, выяснилось, что наставника использовали в качестве осведомителя, Матвейка, правда, толком не знал, кому тот был обязан доносить, ибо для посудомойки всякий едок начальник.
   Итак, проходимец Дионисий раскинул ловчую сеть по обители: где хитростью, где обманом понуждал попавших впросак иноков лягавить. Вот те и лезли из кожи вон: переплетчик Пахом вынюхивал в библиотеке, банщик Якимий промышлял в купальнях (оно и понятно, голый от голого секретов не замает), кашевар Прокл и судомойка Матвей исправно пробавлялись в трапезной, а Фофан с Емелькой кружили на подхвате. Дионисий же, как паук паутину, собирал в пучек полученные весточки.
   Сии происки походили на заговор. За исключением банщика, отправленного в Галич, остальным наушникам могло крепко достаться на орехи.
   Провонявший костяным клеем Пахомий сразу покаялся в собственных прегрешениях. Немилосердно клял себя, что пошел на поводу у перемышльского земляка. Отказать тому он не посмел, хотя и почитал за отъявленного негодяя. На вопрос, а почему не пожаловался кому следует, Пахом понуро ответил, мол, всё равно правды не добиться. Где ему, сирому, тягаться с пробивным начетчиком, тот завсегда выкрутится, а беззащитному мниху не сдобровать, уж если вовсе не дать дуба.
   Последняя оговорка была не случайной, Чурила, как клещ, впился в безвольного переплетчика. Пахом, спасая шкуру, прямо заявил, что знал Дионисия за душегуба. А еще больший ужас он испытал к земляку, когда узнал, что орудием убийства богомаза Афанасия явилось шило с длинной иглой. Это сшивное шило злодей накануне выкрал у Пахомия, ибо иных гостей в тот вечер у переплетчика не было.
   В отличие от издерганного Пахома, толстяк с голым бабьим лицом Прокл оказался крайне неразговорчивым. Кашевар не намеревался выдавать наставника, признался лишь, что иногда они попросту обсуждали монастырские сплетни. Видя такое упорство и нежелание помогать розыску, Чурила озлобился, стал очернять скопца гнусным поклепом, вменяя тому постыдную связь с Дионисием. Повар, отрицая причастность к содомии, стал плакаться, мол, грешно обижать невинного человека, даже пытался пристыдить жестокосердного Чурилу. Тиун опешил от подобной наглости и был уже не рад, что расковырял этакое дерьмо. Ну, а как еще прикажите - прищучить изворотливого каженика? В отместку за несговорчивость, пришлось подсказать келарю Поликарпу, чтобы немедля убрал Прокла из трапезной, ибо скрытному кошевару опасно доверять питание иноков.
   Андрей Ростиславич, узнав от Чурилы о шайке "Дянисиных" наушников, невзирая на изрядно саднившие раны, отправился к настоятелю.
   Отец Парфений не пощадил израненного боярина, учинил тому настоящий разнос. Негодуя на самоуправство Чурилы, он обвинил суздальцев в наглом попрании монастырского устава, уничижении и без того шаткой игуменской власти. Рассерженный настоятель посетовал на собственную оплошность, когда скоропалительно предоставил Андрею Ростиславичу слишком много воли. Авва говорил иного досадных и несправедливых слов, но боярин, понимая истоки его раздражения, снисходительно отнесся к истекающему желчью старцу. И когда, не встретив отпора, страстный пыл Парфения иссяк, Андрей Ростиславич открыто выложил свою тревогу.
   Боярин, уж как там ему удалось, связал учиненную Дионисием слежку, со скрытными и непонятными занятиями отца Аполлинария, Даниила и Феофила. Парфению ничего не оставалось, как, сменив гнев на милость, прислушаться к словам боярина. Таким образом, выказанное игуменом всуе недоверие скрипторным старцам внезапно обрело весомую подпитку. Оставалось только неясным, что именно затевали грамотеи, ради чего они плодили наушников?
   Разумного объяснения на этот счет у Парфения не было.
   Первое, что пришло ему на ум - свелось к опаске за собственную власть, достигнутую столь нелегким трудом. Неужто негодяи помышляют назначить в обители своего ставленника? Но кого?
   Возникшее подозрение обязывало игумена более тщательным образом оценить пристрастия скрипторной братии. Однако ни сам Аполлинарий, ни Даниил с Феофилом не открывали властных помыслов. Страсть к первенству, а также начальственные замашки у них начисто отсутствовали. А чрезмерно развитое чувство личного достоинства, которое профаны путают с пороком высокомерия, вовсе не характеризует их как искателей высоких чинов. Старцев совершенно не увлекали отношения обители с духовной и мирской властью. Не менее важно и то, что они были далеки от стяжательских, сугубо практических сторон жизни. Невозможно было представить, что Аполлинарий или кто еще из них способны вникнуть в денежные расчеты, нести тягостное бремя ответственности за обитель, за всякое упущение в жизнедеятельности сложного монастырского организма. Они не выпячивались перед высокими гостями, что лишний раз подтверждало отсутствие тщеславия. Их вообще не влекло стремление отличиться хоть в чем-нибудь, им чужды обыкновенные земные интересы. Они жили внутри самовозведенного книжного мира, в чертогах которого место только посвященным особам, без остатка преданным святой Софии(1).
   Можно, если очень постараться, вменить старцам - умышленное противостояние канону, допустив, что излишнее служении книге идет в ущерб собственной душе. Но насколько возбраняемо сие заблуждение? Что тут сказать? Если с положенной скромностью, непритязательно нести принятый постриг, то оно простительно, впрочем, так и считали, оценивая одержимость скрипторных старцев. Так в чем же их предосудительный умысел, коль они не ищут власти ради нее самой, коль равнодушны к мирским благам и страстям, вызванных Мамоной?
   Вторая догадка лежала на поверхности, якобы книжники хранители треклятого клада, о котором в обители сложены легенды, но и она быстро отпала. Ибо совсем непонятно, во имя чего они столь ретиво его оберегают?
   У игумена не было ответа.
   И тогда Андрей Ростиславич поведал настоятелю об обнаруженном списке малоизвестного апокрифа - Евангелия от Фомы. Пристало рассказать авве Парфению о сотрудничестве библиотекаря Захарии и рубрикатора Антипия в копировании запретных манускриптов, кстати, совершаемом в строжайшей тайне. А почему? Напрашивается единственное объяснение: свободный доступ к оригиналам затруднен даже для библиотекаря, вот он и изгалялся на все изразы. Не умолчал боярин и об еврейских текстах, в том смысле, что Захария не знал языка иудеев. Зачем копировать недоступные разумению слова? А чтобы на всякий случай иметь список под руками. Получается, что некто укрывает редчайшие рукописи. А то, что даже библиотекарь, вожделея к ним, предпочитал помалкивать, убеждает в могуществе их хранителей.
   Парфений из всего сказанного сделал следующий вывод:
   Без сомнения, скрипторные старцы Аполлинарий, Даниил и Феофил, представясь ангелочками, сплели в библиотеке осиное гнездовье. Пряча в тайниках неканонические сочинения, скрывая плевелы ереси от настоятеля, они уже непозволительно дерзко преступают монастырский устав. Ну, а столь серьезный изъян понуждает заподозрить у них и другие пороки. Не плетут ли они нити коварного заговора, обвив обитель паутиной слежки? Не в результате ли их козней убиты видные иноки: книжник Захария, живописец Афанасий, рубрикатор Антипий? Не по их ли милости совершено покушение на боярина Андрея, посланца императора и Великого князя? А кто следующий на очереди: настоятель, епископ, сам князь? Обвинения очень и очень серьезные. Но, увы, против старцев нет прямых улик, единственную зацепочку указал Матвейка, но можно ли доверять выкресту?
   Настоятель Парфений сам немало изощренный в подвохах и кознях, устрашился чужой изобретательности и изворотливости. Старцы, прикинувшись его союзниками, упрочили собственное положение в монастыре. Кто стоит за ними, кому они служат? Не сами же они все придумали, и главное - зачем? Парфений воспламенился: "Вот бы разузнать все о них!"
   Андрей Ростиславич предложил выход:
   - Пришла пора отделять зерна от плевел. Хорошо бы взять старцев под стражу, ну хотя бы изолировать их от остальной братии. До тех пор, пока галицкий князь в воле Фридриха и Всеволода, мы властны делать что хотим, тут нам никто не указ.
   Однако Парфений не мог отважиться на столь решительные меры. Его терзал червь сомнения, а вдруг, иеромонахи не виновны? Негоже оскорблять доброго инока, облыжно обвиняя в мнимых грехах. Издревле в православии почитается добродетельная терпимость, основанная на заповеди "не обижай ближнего". Но и оставлять без проверки, заподозренного в крамоле, во истину преступно. Как быть, дабы соблюсти достоинство и не оплошать?
   Андрей Ростиславич с пониманием воспринял опасения игумена. Горячкой не удивишь, решили покамест негласно последить за старцами. Допросы "Дянисиных соглядатаев", коль тот, в самом деле, скрытно служил книжникамм - не оставят скрипторных сидельцев безучастными.
   И вот немного погодя, в теплый каземат острожной башни стали приводить по одному наставничьих прихлебателей.
   По детски наивным оратаям Емельке и Феньке посулили жесточайшую выволочку, если те в чем-то не сознаются. Способ для простецов весьма действенный, ведь каждый, да что-то утаивает. А уж касательно чужих тайн, вверенных по-приятельски или выведанных ненароком, то редкий дурак станет их скрывать под угрозой пытки.
   Фофан с Емельяном прижатые к стенке, признались, что этим летом по указке Дионисия прорыли под монастырской оградой лаз. Откровение холопов весьма озадачило Парфения, ибо игумен считал, что все ходы из киновии надежно перекрыты. Вот вам и надежный оплот!? Немедля было приказано засыпать ту нору.
   Посудомоя Матвейку человека совестливого, вопреки нелестному мнению об его племени, разговорили, обвинив в черной неблагодарности к обители, выкупившей его из плена.
   Среди прочего жидовин поведал подслушанный разговор промеж библиотекаря Аполлинария и иеромонаха Феофила. Феофил спросил, словно в поисках выхода:
   - Не честней ли отдать "сокровище" прежнему хозяину?
   На что Аполлинарий сурово ответил:
   - Нет, уж пусть не достанется никому!
   Летописец пытался уточнить:
   - Почто тогда столько держали, сразу бы и сожгли?
   - Тебя не спросили! - отрезал библиотекарь.
   - Коль так, то кому все-таки оно назначалось? - не сдавался Феофил.
   - А то ты не знаешь - кому! - заключил посланец Афона.
   Матвейке удалось передать диалог старцев с поразительно убедительной интонацией, будто из первых уст. Уж кому-кому, а боярину с игуменом было ясно, о каком "сокровище" шла речь. Остов хлипкого подозрения стал обрастать плотью.
   Жаль, Матвейке не удалось запечатлеть разговор целиком, иноки, заметив его навостренные уши, прогнали парня с глаз долой. Но еврейское любопытство оказалось сильней, намеренно пролив воду, сбегав за тряпкой, Матвей уловил четкую фразу об участи Дионисия, она повергла его в смятение, малый даже лишился сна. Аполлинарий, говоря о вещах непонятных, вскользь заметил:
   - Пора Дионисию знать свое место, - усмехаясь, добавил. - Надо утихомирить наставника!
   В ужасе прыткий чумичка отполз на кухню и затаился, судорожно гадая о собственной участи. Страх преследовал монашка по сегодняшний день, а когда Дионисий отдал богу душу, в голову Матвея вкралась неотвязчивая мысль. Он решил пойти повиниться, только бы нашелся благовидный предлог. Как видно, судьба смилостивилась над выкрестом, все разрешилось наилучшим способом.
   У переплетчика Похомия выяснили обстоятельства пропажи злополучного шила. Смиренный инок, являя искреннее желание сотрудничать, с усилием припомнил подробности того вечера:
   Суматошный день, насыщенный множеством событий, главным из которых явилось провозглашение Парфения настоятелем, подходил к концу. Измученные иноки, известно, что перевозбуждение сменяется полнейшей апатией, разбрелись по кельям. Переплетчик, готовясь ко сну, по заведенной привычке перебирал нехитрый инвентарь. Инструмент был в целости и сохранности. Пахом еще подумал: "Неплохо бы смазать поржавевшие винты немецкой струбцины лампадным маслом?"
   И тут заявился Дионисий. "Вот, еще нелегкая принесла?", - озлился черноризец. Воспитатель по обыкновению взялся выуживать скрипторные сплетни, монахи разговорились. Отвечая на дежурные вопросы наставника, переплетчик заметил, что тот озабочен чем-то другим, потому Пахом не стал особо откровенничать, посчитав излишним подобное усердие. Дионисий же заметно нервничал, не раз вскакивал с лавки и шастал по келье, лихорадочно прикасаясь к корешкам сохнущих книг, к разложенным стуслам и зажимам. Наконец, восстановив душевное равновесие, он заговорил о каких-то пустяках и вскоре отправился восвояси. Не придав значения тому визиту, Пахом улегся спать. И лишь днем, проведав о смерти Афанасия, он обнаружил пропажу шила, и все понял. Но свою догадку до сегодняшнего утра держал в тайне, опасаясь мести земляка.
   Пахом пояснил, почему боялся наставника. Как-то знакомый из Перемышля по секрету известил Пахомия, что чернец Дионисий, еще будучи мирянином по имени Гюрга, пристал к нехорошим людям, промышлявшим разбоем. Татей тех повязали, Гюрга же выкрутился, ушел из города и подался в Берладь(2). Узнав подноготную земляка, переписчик решил помалкивать, злился на себя, ругая последними словами, но молчал, трусливо поджав хвост.
   Оскопленный кашевар Прокл, лишась своего естества в невинные лета, был избавлен из рабского плена, в итоге удачного похода Осмомысла. Сказывали, что женоподобного юношу держали в ханском обозе для мерзких басурманских утех. Потом все изгладилось. Скопец оказался весьма способным к поварскому искусству, в чем и преуспел. Прокл пребывал в солидных летах, и давешние оскорбления Чурилы были совсем не уместны.
   Андрей Ростиславич не стал вымудряться. Кашевару втолковали, что особого выбора у него нет: или безрассудно запирайся, или распахни тайники памяти, ибо пытки старому человеку не выдержать. Прокл предпочел последнее.
   Наиболее оседлый из шептунов, он помнил невразумительное появление Дионисия в обители. Прокл обстоятельно изложил "житие" преступного черноризца. Оказывается, сирого побродяжку, а именно в таком виде и заявился Дионисий в обитель, приветил сам игумен Мефодий. Он обучил новоявленного инока ремеслу переписчика, тот, проявив сметку, приобрел неплохие навыки, но дальше, из-за лености и развращенности нрава, не пошел, остался в писарях. Хотя и там не все гладко складывалось, однако игумены почему-то опекали малого, хотя наверняка знали его пороки.
   На вопрос боярина:
   - Почему-таки прощелыга глянулся монастырскому начальству?
   Прокл, не задумываясь, ответил:
   - А он мог им сгодиться при подобающем случае...
   - Как так, - нарочно недоумевал боярин, - да и какие у него способности?
   - Не скажи, господин хороший, - Прокл почему-то напрягся. - Знать имел особенный дар.
   - Какого разряда?
   - Да все того же!
   - Я не понимаю тебя скопец, нельзя ли яснее? Да и сам-то ты, почто связался с Дионисием, коль не уважал его?
   Тут отметины сильного внутреннего противоборства исказили бескровное лицо Прокла. Ему предстояло сделать выбор между правдой и ложью, и он решился на исповедь:
   - Ладно уж, так и быть, откроюсь. Да, ведь он брат мой единоутробный, - матерь у нас одна! Отец мой, будучи примаком, сгинул на чумацком шляху, обороняя возок с солью. Но видать для меня и сиротская доля была слишком большой роскошью. Я уж тогда в ум вошел, помогал дядьям в ночном, да вот, только конокрад треклятый спольстился не на животное, а на дитя. Уволок меня поганый степняк: налетел вихрем в ночи, подмял, скрутил и умчал в чисто поле.
   Ужас, что я перенес по малолетству, порой задумаюсь, будто и не со мной все это случилось, а с кем-то чужим. Если перечесть кои надругательства я претерпел, то страдания библейского Иова обратятся в насмешку сравнительно с моими. Молил я господа о смерти, клял я матерь свою, зачем она родила меня. Уж лучше бы уродился я безмозглым животным, нежели наделенным душой и разумом. Любой, последний раб ощущает себя человеком, я же мнил себя даже и не скотом, а червлем загаженным. И так продолжалось семь лет.
   Тем временем мать моя, помыкав горе, вышла повторно замуж, родила другого сыночка, назвав Гюргой. Я к тому времени был уже на воле. Пока жив, не престану в молитвах воздавать благодарение князю Ярославу и воям его, вернувшим меня к жизни. Пришел таки я в родной дом, да не прижился, чужие все мне, что вотчим, что братец новорожденный. Она и мать-то, должно выплакала по мне всю любовь свою? Боже упаси, никто меня не корил, не хулил, но все равно ходил я неприкаянно, богом обделенный, тоска одна. Ушел по весне к святым отцам, в обитель, так вот и живу, уж почитай четвертый десяток.
   А, что до Гюрги, принявшего в иночестве имя Дионисия, то это он меня выискал, смекнув обо мне по досужим разговорам. Я-то по началу возрадовался близкому человеку, но он запретил мне открыться людям, мол, не к чему семейственность разводить. Оно то и к лучшему, спокойней на душе, да и человек он оказался гадкий, взялся неволить меня.
   Но куда подеваться, как никак родная кровинушка. А уж, что он там замышлял, увольте, не знаю. Не посвящал он меня в свои дела, держал за животину бессловесную. Прибрал его господь, и ладно, мороки меньше, хотя жалко, не бессердечный же я совсем.
   Разумеется, от меня не скрылось, что он убивец и тать ночная, но не по божески выдавать брата на расправу. А вот про промысел его сегодняшний, богом клянусь, не ведаю, и рад, что не знаю. Бейте, режьте - все без толку, мне нечего сказать!
   Что взять с каженика, отпустили убогого.
  
   Примечание:
  
  1. София - в иудаизме и христианстве олицетворенная мудрость бога. Представление о С., как о "премудрости божьей" получило особое развитие в Византии и на Руси.
  2. Берладь - вольный город в Причерноморье, резиденция князей изгоев, место привлекательное для беглецов и отщепенцев всякого рода.
  
  
  
   Глава YIII.
  
   Где скрипторные старцы Аполлинарий, Феофил и Даниил, поначалу перебрав пергамены и спрятав их, пропали затем сами
  
   История, поведанная кашеваром, бесспорно, затронула христианские сердца, но благодушествовать нельзя. Для приспешников смерть Дионисия наилучший повод умолчать личные прегрешения, его останками можно заслониться как щитом, приписав покойному злодеяния, свершенные самими, утаить собственную подлость.
   Скорее всего, так и получилось. Сотоварищи ката тщились предстать невинными овечками, затюканными и пришибленными, хотя, у любого за плечами немалый возраст, и иноческий опыт. Почему-то не верилось, что они подобно лягве, зачарованной ужом, смиренно залезли в пасть наставника, кротко восприняли подлые обязанности, поправ устав и взятые обеты, отдав на откуп свою честь. Да в жизни не поверю, неужто можно пресмыкаться перед безродным чернецом, отметая попытки сыскать на него управу? Безусые послушники и те, разобравшись с мерзавцем, быстренько поставили наставника на место, учинив ему темную. У иноков же, помимо кулаков, нашлись бы более надежные средства. Надо быть настолько низким, что даже на исповеди помалкивали об изверге. Вот и подумай после всего, - стоить ли слепо доверять людям?
   Оставим на совести изворотливых черноризцев их ложь и ханжество. Пусть пастырь, пасущий стадо, сделает надлежащие выводы и постарается восполнить порушенную нравственность у своей паствы. Впрочем, настоятелю и без того предстояло решить немало головоломок, а округ плодятся интриги и происки злопыхателей. А главное, что предпринять супротив книжников, плетущих нити заговора? Ко всему прочему всплыли по их милости какие-то потаенные рукописи...
   Стали думать вместе.
   Тут, выполняя задание игумена, вспотев от усердия, явился рубрикатор Макарий, он доложил о подозрительном поведении скрипторных старцев. На неискушенный взгляд стороннего наблюдателя почтенные иноки занимались обычным делом. Однако дотошный чернец усмотрел в их поступках явное противоречие. Так отец-библиотекарь, спровадив помощника Селивания, якобы по делам, поспешно взялся подтаскивать двум другим старцам обильный рукописный материал. Разобрать обличье пергаменов, не говоря уж об их содержимом, извертевшийся Макарий не сумел. Между тем Даниил и Феофил, абсолютно не вникая в тексты, занимались разбором принесенных рукописей, раскладывая их в необъяснимом порядке. Они перемежали листы, доставленные Аполлинарием, листами, хранимыми в отсеках столов. Чужому человеку было не возможно уяснить сути той работы. Однако стреляный рубрикатор догадался, что старцы составляли во едино расшитые ранее своды, дополняя их тексты комментарием или построчным переводом.
   Настоятель и боярин Андрей, согласились с доводами Макария и, не долго раздумывая, двинулись в скрипторий.
   По дороге, рассерженный игумен заявил Андрею Ростиславичу, что его терпение все же лопнуло, воистину - пора старцев призвать к ответу. Без сомнения, они пытаются замести следы, следует скорей положить предел их бесчинству. Хватит лицемеру Аполлинарию помыкать доброй волей игумена, настало время спросить с гордецов по всей строгости!
   Боярин был удовлетворен, наконец-то устами Парфения заговорил настоящий соратник, к тому же взявший кнут в свои руки.
   Войдя в предбанник скриптория, они нос к носу столкнулись с растерянным Селиванием. Будучи человеком забитым и робким, монашек, при одном виде начальства, стал ущербно заикаться. Стоило немалого труда выявить причину его озадаченности.
   Как оказалось, отец-библиотекарь весь день помыкал им, давая никчемные и нелепые поручения. Исполнив очередную прихоть, добросовестный Селиваний вознамерился отчитаться, да вот незадача, библиотекарь куда-то запропастился, не было на месте и его сотоварищей Феофила с Даниилом.
   Расположив к себе черноризца, боярин разведал, что Аполлинарий еще поутру заказал два заправленных под завяз светильника. Ростиславич сразу скумекал, зачем потребовался огонь, помнится, мы немало издержали лампового елея, плутая по монастырским подземельям.
   Скрипторий встретил начальство полным безмолвием. Книжная братия: и переписчики, и компиляторы, и переплетчики, - потупив очи долу, как невольные пособники дурного дела, заняли выжидательную позицию. Их отстраненный вид говорил: "Нам безразличны ваши заботы, делайте свое дело и уходите быстрей".
   Подобное нерадение к персоне настоятеля можно расценить двояко. Первое: это естественное нежелание иноков, привыкших к покойной и размеренной жизни, участвовать в перипетиях непонятной ими свары. Второе: из-за непрестанно вершимых убийств, монахами попросту овладел страх, подчас любая попытка вмешательства в чужие дела чревата бедой. Когда даже почтенные люди низвергнуты во прах, самое разумное - отсидеться в сторонке.
   На вопрос игумена: "Где библиотекарь и отцы-летописцы?", - чернецы, недоуменно пожав плечами, сказались несведущими. Скорее всего, братия не кривила душой. В самом деле, какой резон пропавшим старцам разглашать место своего укрытия, коль решили надежно спрятаться?
   Но отец Парфений не думал отступать, он проявил должную настойчивость. Общими усилиями книжному сообществу удалось воссоздать последовательность событий, предстоящих исчезновению библиотекаря и его товарищей. Действительно, где-то с пятого часа Феофил и Даниил под надзором Аполлинария занимались компоновкой разрозненных рукописей, собрав пергамены, они втроем уединились в библиотеке, пробыли там с полчаса. По возвращению, Феофил и Даниил с каменными лицами, стадии наводить порядок на столах, и потом, не известив о намерениях, молча покинули скрипторий.
   Следуя заведенному порядку, иноки не могли входить в библиотеку по собственной воле, тем паче там еще (якобы) пребывал хранитель. И лишь вернувшийся Селиваний, в поисках Аполлинария возбудил всеобщую тревогу.
   Сам же Селиваний поначалу предположил, что Аполлинарий затворился в тайной комнате, и не слышит зова помощника. Тогда чернец настойчиво постучал в полки с арамейскими письменами, громко окликнул отца хранителя, но тщетно. Развернув шкаф на петлях, обнажив потайную дверцу, он громко забарабанил по ней. Приложился ухом к замочной скважине, полное безмолвие. Одно из двух: или старец отдал богу душу, или его там нет? Встревоженный Селиваний кинулся на поиски иеромонахов Феофила и Данила. Сделай то минутой раньше, он неизбежно бы разминулся с игуменом и боярином Андреем.
   Предприняли повторную безуспешную попытку достучаться до Аполлинария. Библиотекарь молчал как рыба. Как потом рассказывал рубрикатор Макарий: боярин Андрей столь неистово ударял рукоятью кинжала по окованной двери, что от этого грома у зажухших в скриптории чернецов ажник уши заложило. Более ничего не оставалось, как отрядить посыльных на поиски исчезнувших старцев. Ни Парфений, ни боярин уже не сомневались, что придется взламывать дверь особой кладовой.
   Закралось естественное подозрение: уж не содеял ли Аполлинарий, чего ужасного с собой, хотя нельзя столь непристойно думать о православном иеромонахе? А с другой стороны, как посмотреть...
   Всякий грех, на то он и грех, что никто не избавлен от его цепких объятий. Однако и умалять его нельзя, и уж тем более оправдывать, а тем паче, соизмерять прегрешения по мере их тяжести. Казалось бы, к каждому проступку есть свое мерило. Но не дано нам судить о бремени содеянного, по сути, вещи недоступной разуму смертных. Да и нет в природе таких весов. Иной, самый закоренелый злодей, но прощен, - другой, лишь помыслил плохо, а вторгнут в геенну.
   К поиску пропавших книжников подключилась стража, решили обшарить подземелье. Пустяшное с виду дело приняло нешуточный оборот. Опять в монастыре стала нагнетаться нервозность, вновь возникло предчувствие чего-то недопустимого и ужасного. Напасть, да и только!
   Игумен и боярин чуть не повздорили из-за того, каким образом вскрывать замкнутую изнутри дверь "святая святых" хранилища. Но разум восторжествовал. Вызвали плотника с молотком, зубилом и долотами. Смерд, степенно покумекав, чинно поплевав на руки, стал размеренно, с роздыхом, выдалбливать отверстие. Вначале вырубил дыру в железной накладке, доска же поддалась гораздо легче. И вот долото проскочило навылет. Вставив крюк, плотник изловчился и провернул засов. Дверца со скрипом распахнулась.
   Камора встретила взломщиков зловещей пустотой. Очевидно, Аполлинарий, закрывшись, ушел через потайной ход. Высветили все закоулки кладовой, надеясь обнаружить укромный лаз или люк. Стали простукивать дощатый потолок игуменским посохом. Убедясь, что верхами Аполлинарию не уйти, обратили пристальные взоры на ладно вымощенный каменный пол. Плотно подогнанные известковые блоки были неколебимы. Приблизив огонь вплотную, стали наблюдать колебание пламени, однако свежей щели не обнаружили.
   Потом обратили внимание на зловещий "царский" сундук. В его недрах, как известно, хранилось адовы книги, запечатанные митрополичьим перстнем. Попытка сдвинуть саркофаг с места оказалась неудачной. Куда уж там тщедушным старичкам? Андрей Ростиславич внимательно вгляделся в восковые печати на запорах и потрясенно вскрикнул. Он рассмотрел, что оттиски, будучи срезаны, опять ловко примастырены на место. Присутствующие изумленно зашептались: "Неужели Аполлинарий сидит в сундуке?" Лишь боярин оказался сообразительней, он заявил: "В днище сундука вделан люк под землю".
   Все-таки до чего же ушлые старцы, ишь, что придумали? Задраили крышку сундука за Аполлинарием, проникшим в подземный склеп, приладили липовые печати, затворили дверь кладовой - вроде так и было.
   Ну, держитесь хитрющие старички! Грядет ваше неотвратимое возмездие!
  
  
  
   Глава IX.
  
   Где возвращаясь в монастырь, Василий от праздномыслия чуть не впал в ересь
  
   Не благодарное дело передавать события, коих не являлся участником. Любую несообразность в изложении въедливый читатель расценит, как искажение или сокрытие факта, неугодного рассказчику. Хотя, тот и не помышлял, вводить кого-либо в заблуждение, и уж тем более дурачить доверчивых людей. Посему, спешу вернуться к повествованию о приключениях, которых сам был очевидцем и прямым участником.
   Радость от обретенного сокровища, захлестнув поначалу мое существо, постепенно сошла на нет. Ее омрачила выходка волхва Кологрива, чудовищным образом покинувшего нас. На протяжении всего обратного пути, я невольно возвращался мыслию к последнему разговору со старцем, пытался понять резон его поступка, и как-то оправдать собственную оплошность. Ведь что ни говори, но начальник в ответе за людей, вверенных ему, никуда не годен тот главный, коль не в силах укротить самоволия подчиненных.
   Возвращение по пещерным анфиладам проходило без происшествий. Подземные страхи, а тем паче тяготчы, причиняемые лазанием по норам, целиком подавила страсть скорей выбраться наружу. Ни что уже не прельщало внимания. Неинтересным стал сказочный алтарь-цветок посреди каменной залы, стены и колонны которой по-прежнему сверкали мириадами искр. Не пугали бурлящие в черных провалах грозные водопады. Не леденили душу завывающие, похожие на волчью песнь, шелесты воздушных струй, изрыгаемых подземными недрами. Единственное, что еще занимало наше существо, так это опасение за собственную участь, - глупо, заполучив ларец с сокровищами, провалиться в тартарары, сгинуть в кромешной тьме с переломанными руками и ногами.
   Как мне показалось, дорога в пещерном лабиринте заняла совсем мало времени. Благодаря общему настрою, мы действовали размеренно и слаженно. Без лишних слов, сверяясь с меловыми отметинами, мы чуть ли не бегом, подобно юрким ящеркам, скользили по подземной галерее, предусмотрительно огибая опасные места. И стоило впереди забрезжить небесному свету, как все завопили от радости, разом осознав конец выпавшим мучениям.
   И когда в сквозном проеме появились силуэты ожидавших нас товарищей, забыв о достоинстве, я и мои спутники, что было силы, рванули к обетованному выходу.
   Попав в дружеские объятья Назара Юрьева, я гордо похвастал обретенным ларцом. Покрутив его без всякой надежды вскрыть, Назар, пристроив мешок на спине, наконец, спросил про исчезнувшего Кологрива. Я без утайки поведал дядьке необъяснимый конец волхва. К моему удивлению, воевода спокойно воспринял его погибель. Почесав в раздумье затылок, он произнес памятную фразу:
   - Кудесник давным-давно пережил отпущенный ему век. Он не прижился в нашем мире, но и покорно прозябать в нем не хотел, - уподобился закостенелому репью, что укоренясь в трухлявом прошлом, норовит ужалить зацепивших его. Рано или поздно надоедливую колючку выдирают с корнем, коль сама не отвалится. Так и дед, хорошо, что он ушел достойно, худо, когда его привлекли бы к ответу, растоптав в прах. Ну, да и бес с ним! - незлобно заключил воевода. - Сгинула душа языческая без покаяния, все одно, гореть ей в аду! Пусть до срока тешится, что избежала позорного кострища на земле. Будет тебе, печалится иноче, было бы о ком. Жил Кологривище по-волчьи и помер не по-людски. Не Господь его прибрал, а сатана уволок!
   Надо сказать, что невзыскательная логика дружинника укрепила меня, - ибо не стоит горевать о том, чего не имел, и плакаться о тех, кого не любил.
   А, кроме того, я был рад твердому плечу дядьки Назара. Ведь я не всамделишный, не прирожденный старшина, командовать людьми для меня докука, суетный и нервный труд. Злопыхатели, не изведавшие начальничьего ярма, из зависти, а то и по дурости, за благодать считают право повелевать другими, вкушая их покорность и раболепие; и полагают, как сладко иметь волю вязать и судить по своему усмотрению. Истинно, глупец, а то и подлый скот, кто так рассуждает. Но уж совсем отвратительно, когда человек подобного образа мыслей приобретает верх над людьми. К несчастью, у нас такая гнусность стала правилом.
   Низкие натуры не мытьем, так катаньем пробиваются вверх, и без меры плодят мздоимство, кумовство, и прочее бесчестие. Настоящая беда, что властители наши не научены отличать людей честных и праведных, от корыстолюбых и подлых. Совсем не различают делячества от деятельной натуры, лизоблюдства от преданности, жлобства от природной простоты. Неужели так и будет царить на Руси самодурство, неправда будет изгаляться над нуждой, сытый не разуметь голодного?
   Извечная проблема мирозданья - противостояние добра и зла, света и тьмы, бога и сатаны. Почему добро, будучи благодатным, как правило, бессильно? Почему зло столь очевидное всем - торжествует? Зачем порок попирает нравственность? Отчего живем не по христиански? И как так: говорим одно, думает другое, а поступаем совсем иначе? Где, она - правда? Кто сможет и должен рассудить?
   Я монах по самой сути своей обязан знать тот ответ. Да, только думается мне: никто его не знает. Почему Творец всеблагой допустил в мир зло? Почему Бог вседержитель терпит Диавола и слуг его? Почему, именем Всевышнего зачастую творятся не божьи дела, а от лица Господня вещают не праведники, а злостные грешники?
   В тысячный раз ощущаю в душе тошнотворный холодок от каверзных мыслей? Умом понимаю: то бес искушает меня, натравливая дух мой супротив Господа, тщится подвигнуть меня в ропот, поколебать веру, расшатывая разум. Вот он корень всякой ереси!
   Так, что же получается? Допустим Сатана, являясь созданием божьим, первоначально возник как чистый ангел, потом, в силу надменного высокомерия, был низвергнут Господом в ад. Но все равно, из-за своеволия не прекратил творить зла. Всеведущий Бог не мог не знать такого поворота событий, и уж конечно, будучи всемогущ, сумел бы пресечь бесчинство восставшего ангела. Но коль этого не произошло, не сомневаясь во всеблагости Господней, можно предположить, что Дьявол нужен и выполняет возложенную на него миссию. Таким образом, не извращенный софистикой разум приходит к мысли, коль Бог вездесущ, то он присутствует в Дьяволе, а значит, несет ответственность за зло исходящее от Сатаны. Получается абсолютно неприемлемый христианскому духу вывод, что Бог источник и добра, и зла. Возникает настоятельная потребность осмысления, суетных раздумий, чреватых неверием.
   Более трех веков назад некий монах(1), следуя учению Блаженного Августина(2), сформировал крайне спорное учение, согласно которому, одним людям обеспечено спасение в раю, другим, заведомо, уготована гиена огненная. На адские муки они осуждены за заранее предопределенные провинности. Так заповедано Богом в силу его всеведения, все предрешено раз и навсегда. Но тогда нет смысла стараться ради спасения, можно творить любые безобразия, коль они и так предопределены.
   В ходе возникшей полемики Эригена(3) заявил, что в мире вообще нет зла. По философу - зло есть отсутствие бытия. Он предлагал принимать очевидное зло за добро, так как Бог зла не творит. Противостояние добра и зла, таким образом, устранялась из богословия, но вместе с тем исчезала и всяческая мораль.
   Заумь Эригены была осуждена на соборе в Балансе(4). Ее квалифицировали как тезисы дьявола, а не истины веры. Постичь разумом проблему добра и зла римской церкви не удалось. Опять восторжествовало учение Пелагия(5) о спасении путем совершения добрых дел. Оно единственное несло христианскую мораль и обещало хоть какой-то порядок в головах.
   Ересиархи всех мастей, уповая на извращенный ум, тщатся постичь замысел Всевышнего. Но скудны их мысли и образы, происходит подмена понятий, возникает путаница. Кого считать создателем нашего мира? Кто олицетворяет настоящее зло? Кто таков библейский Яхве, и кто таков Люцифер? Вот истоки ереси павликан, богомилов, патаренов и катар. Впрочем, неподходящее время для обсуждения столь важных и отнюдь не терпящих суеты вопросов. Пора отправляться в обратный путь, кажется, уже девятый час на исходе.
   Коварно схождение с каменистого крутояра. Того и гляди, сорвешься по осыпи вниз, переломаешь руки-ноги. Или того хлеще, расколешь голову, словно зрелый арбуз. Но все же возвращение с удачного промысла чрезвычайно отрадно. Радостные, словно ребятня, скользили мы на пружинящих ногах по откосу, стараясь, не набрать излишней скорости, дабы не посшибать друг друга. Кое-кому довелось собственным задом проехать по гравию, что все же лучше, нежели кувырнуться вверх ногами. Слава богу, до большой крови никто не пострадал. По завершению схождения, соизмерив крутояр с высотой окрестных сосен, стало чудно, что спуск занял совсем мало времени.
   Больше всех конечно обрадовался послушник Акимка. Он, сердечный, облобызал каждого из нас, будто мы вернулись из дальних странствий. Хотя, как сказать, - могли и не вернуться... Волхв Кологрив, исчерпав жизненную стезю, наглядный тому пример. Правда, сгинул он по собственной воле, но какая разница, был человек, и нет его. Аким, стремясь оправдать свое невольное тунеядство, взялся нести ларец с сокровищем. Перекинув мешок за плечо, ребячливо заметил: "Уж больно легка Ярославья похоронка".
   Наивный мальчишка, сам того не ведая, высказал общее мнение о пустячности клада Осмомысла. Впрочем, я изначально знал, что о сокровищах и речи не могло быть, еще художник Афанасий предупреждал в шифрованном послании: "В кладе не злато, а важная реликвия".
   Вдвойне печально, коль та заповедная реликвия окажется никому не нужной, значит, напрасны наши усилья. Впрочем, рано понуро вешать голову: что бы ни было в ларце, нам повезло отыскать его. А тот, кто прятал, надеялся, что сундучок не найдут, - посему и рвал карту, и хоронил обрывки, оттого и устраивал волчьи ямы в пещере, тщась не подпустить чужака к кладу.
   Тамким образом, одной тайной на земле стало меньше! Мне грешному видится, что любое сокрытие добра, зла ли - плодит лишь новое лихо. Ведь не зря заповедано в конце всего сущего: "И станет всякое тайное - явным!"
   Исподволь в душе вызрело убеждение, что труд наш не напрасен, и обязательно послужит во благо, хотя бы в том, что исчезнут глупые пересуды по поводу клада Осмомысла. И то дело!
   И окрыленный такой мыслей, направил я нашу кавалькаду вниз, в заповедную долину языческих святилищ. Товарищи мои дружно поспешали за мной. Даже инок Зосима скакал как заправский наездник, толи навострился править лошадью, толи его савраска взялась за ум. Одно я ощутил: все хотели, как можно скорей покинуть тлетворно красочную, походящую на кладбище долину.
   Замечу, между прочим: мне больше не довелось побывать здесь, и я не сожалел о том. Но в последующей жизни то урочище часто возникало в кошмарных снах, принимая вид далекий от былой реальности. Бывало, носится в гнетущем тумане один лишь символ её, обозначая чужой и непонятый мир, порой до ужаса страшный, а случалось и чарующе притягательный. Я понимаю, что это позывы времен давно минувших, но я не желаю возвращения в те дни.
   Мы поравнялись с отвесной стеной, границей двух миров. Юркнули в скальные врата и оказались в сыром мраке неприветливого ущелья. Но оно не устрашало нас, ибо мы знали, что тьма преходяща. Начался подъем по тропе наверх, и вскоре ширящийся купол неба вдохнул нас в себя. Взобравшись на яйло(6), нам бы залюбоваться дивной панорамой: воздух прозрачен и свеж, осеннее светило, клонясь к западу, щедро озаряя все округ, превратило величественный горный пейзаж в настоящий гимн создателю. Но нам не до природных красот, не мешкая, мы спустились к окаменелым останкам издохшего дракона.
   Слава богу, горы остались позади!
   Теперь, только настегивай коня плеткой, и через час будем дома. Скорей, скорей в обитель! И нет зазорного в том, что нам хочется под ее материнский кров, право, приютивший нас монастырь, стал нашим домом - родным и желанным.
  
   Примечание:
  
  1. Монах - Готшальк в 847 г.
  2. Августин - Августин Блаженный Аврелий (354-430), епископ гиппонский (Северная Африка), христианский теолог и церковный деятель.
  3. Эригена - Иоганн Скот Эриугена (810-877), средневековый шотландский философ-неоплатоник, в XIII в. идеи Э. были осуждены как еретические.
  4. Собор в Балансе - поместный собор в Балансе 855 г.
  5. Пелагий - Пелагий (ок. 360 - после 418), христианский монах, теолог, учение которого осуждено как еретическое.
  6. Яйло - плоская вершина горы.
  
  
  Глава X.
  
   В которой ведутся тщетные поиски бежавших скрипторных старцев
  
   С чувством всецело исполненного долга, ступили мы в пределы обители. Впрочем, скрытность задания не позволяла нам надеяться на триумфальную встречу. Прихватив мешок с обретенным ларцом, не чуя под собой ног, я устремился к Андрею Ростиславичу. Влетев в гостевую половину, стремительно взмыв по лестнице, рванул дверную створку. Заперто! Настойчиво постучал, - в ответ молчание. На резкий стук объявился черноризец и добродушно объяснил, что боярин Андрей ушел в библиотеку. Я обрадовался исцелению боярина и поспешил по указанному адресу.
   Обитатели скриптория, прежде радушные и компанейские, встретили меня натянутой тишиной, вели себя подчеркнуто отчужденно, хотя я подметил, что мой заплечный мешок их явно заинтриговал. Я осведомился: "Что случилось?", иноки сотворив пресные физиономии, отстраненно пожимали плечами. С досады, плюнув на молчунов, я решительно отворил дверь книгохранилища.
   Первым с кем я столкнулся, был тиун Чурила. Он то и рассказал мне о загадочном исчезновении ученых старцев и о взломе особой кладовой. Поиски иеромонахов оказались безуспешны, и теперь игумен собирается вскрыть саркофаг с запечатанными адскими книгами. На мой недоуменный вопрос: "Зачем лезть в сундук, неужели Аполлинарий сидит в нем?", тиун кратко пояснил, поглаживая бороденку:
   - Да, нет, - под днищем сундука потайной ход в подземное убежище, где, по всей видимости, и затаился Аполлинарий.
   Сведения тиуна обескуражили, остудили мой хвалебный настрой. Но в тоже время нельзя ни поделиться с товарищем собственной удачей. Украдкой показал ему резную створку ларчика, предвидя слова удивления и восторга. Но Чурила воспринял находку черство и буднично. Мне стало досадно, ведь он больше других способствовал поиску сокровища, - и вот явленное на свет божий, оно уже не влечет его.
   Более интригующая тайна овладела помыслами Чурилы. Он, завороженный ею, не смел, уже думать ни о чем ином. Такая непоследовательность, свойственная увлеченным натурам, случалась и со мной. Поэтому я не обиделся на управителя, а лишь просил скорее свести с боярином. Он подтолкнул меня к изъязвленной двери кладовой.
   Я заглянул внутрь. Настоятель и ризничий Антоний заунывно читали очистительные молитвы над зловеще поблескивающим во всполохах огней массивным саркофагом.
   Мертвенно бледный Андрей Ростиславич, потирая руки, заметно нервничал. Мое появление не удивило и не обрадовало его, будто он начисто забыл, почему я отсутствовал весь день. Но я не осерчал, главное, что боярин оправился от понесенных ран, твердо стоит на ногах и способен принимать решения.
   Проявив настойчивость, я кратко отчитался в проделанной работе. Затем, приоткрыв мешковину, представил заветный ларец. Однако Андрей Ростиславич не потешил моего самолюбия словами признательности, он как и Чурила страждал скорейшей разгадки секрета заклятого сундука.
   Я не стал надоедать ему, даже не рассказал о гибели волхва Кологрива, понимая, что Ростиславичу не до меня, сделал шаг в сторону. И тут образумившись, боярин придержал меня за локоть и тихо произнес:
   - Погоди Василий, обязательно вскроем твой ларчик, дай только сцапать окаянных старикашек!
   Выйдя из склепа на волю, я подозвал тиуна Чурилу. Теперь ничто не мешало мне выслушать подробный отчет об изворотливых старцах.
   Меж тем заунывные ритуальные песнопения прекратились. В воздухе завибрировало оживление. Мы с Чурилой нагло протеснились в душную камору и, затаив дыхание, стали наблюдать за развитием событий. Помня страсти увиденные третьего дня в недрах сундука, внутренне изготовясь к неожиданным каверзам, я с опаской взирал на действа, производимые отцом Парфением.
   Настоятель сорвал печати с запоров, скатав воск, сунул келарю Поликарпу, тот брезгливо положил жамку на краешек скамьи. Парфений достал лопаточные ключи, проверив прорези на просвет, трясущимися руками взялся отпирать громко клацавшие замки. Отворив последний, он три раза перекрестил крышку сундука и с надсадой откинул ее. Потянуло приторным запахом извлеченного из земли гроба. Игумен проворно откупорил услужливо протянутую травщиком склянку и стал кропить внутренности саркофага. Тлетворный запах стал улетучиваться, повеяло ароматом свежескошенного сена и березовых веников.
   Настал черед келаря. Предусмотрительно зажав левой рукой ноздри, правой он попытался выудить связку богомерзких фолиантов. Да не тут-то было! Слишком уж тяжелы они, да и вериги, оплетающие книги, весили немало. С обреченной решимостью, отбросив предосторожности, келарь обеими руками вытащил злосчастный груз, не удержал и грохнул его об пол.
   Сызнова, точно в помешательстве, я увидел, как из-под корешков книг полезли жабы и сколопендры, пауки и рогатые жуки. Ускользая нечисть стремглав бросилась в разные стороны. Одна из тварей, шелестя чешуйками, прошмыгнула рядом, задев носок моего сапога. Все случилось настолько быстро, что я не сподобился, раздавить гадину. Обратил лишь внимание, что и другие иноки испуганно отшатнулись и, нелепо переступая ногами, увертывались от потревоженной мерзости.
   Кабы, я один такой мнительный, но потом и Чурила, и ризничий Антоний подтвердили, что видели то же самое, но помалкивали, чтобы их не сочли за полудурков.
   Лекарь Савелий, неприхотливый по роду выбранных занятий, поднял с полу зачумленные книги и перенес их на поставец. Я же невольно отшатнулся в сторону от окаянного пятикнижия. Игумен опять покропил из пузырька. Новая волна пряных запахов обдала нас. Разум мой просветлел, и я уже не страшился недавней напасти.
   Келарь, кликнув плотника, велел вскрыть днище сундука. Чернец поддел ломиком доски и легко извлек донце наружу. Как и полагали, внизу оказался потайной люк. Взявшись за кольцо, инок отворил его. Тотчас мы кожей почувствовали сырость и подземельный хлад. Вот оно - годами скрываемое убежище скрипторных старцев!
   Однако лезть в дыру за здорово живешь, никто не собирался. Мало ли какие гадости уготованы изобретательными старичками. Чего доброго вляпаешься в медвежий капкан или наскочишь на острую пику, а и того хлеще, покусает трупный аспид. И уж совсем без затей: надышишься ядовитой дряни, да и окочуришься там.
   Послали за лампами. Пока посыльный рыскал по обители, все по очереди, надсаживая глотки, кричали в зев подземелья, призывая старцев сдаться на милость, выйти из промозглого заточения.
   Но лукавые книжники затаились. Ни словом, ни иным звуком не выдали своего присутствия. Молчали аки рыбы.
   Явился факельщик. Запалив фитиль, пропитанный жиром, высветил потаенное убежище. Ржавая железная лесенка круто уводила вниз, пугая осклизлыми ступенями. Первым полез служка, за ним неловко стал спускаться Андрей Ростиславич. Вот еще непоседа, куда лезет, изранен ведь? Мне сам бог велел сойти вослед боярину.
   Мы проникли в узкий коридор, обложенный диким камнем. Огляделись, принюхались, не обнаружив ловушек, проследовали вглубь и очутились в округлой, довольно поместительной крипте. Хода из каменного мешка не было. Боярин предположил, что имеется секретная дверь. Только где она, и как ее открыть, нам не ведомо? Взялись нажимать на все камни подряд, в надежде сыскать вделанный рычаг. Бесполезное занятие! Андрей Ростиславич, схватив дампу, стал водить ей по стенам, следя за колебаниями пламени. Он пояснил, что выискивает сквознячок, неизбежный в задраенном каменными блоками проходе. Размышляя вслух, поведал, что лучше всего заполнить крипту водой и пронаблюдать, куда она потечет. Ибо вода непременно разыщет пустоты. Я понимал, боярин от безысходности несет чушь, но не противоречил ему.
   Один раз язычок огня вытянулся к расселине меж камней, но при повторном обследовании того места застыл как вкопанный. Толи да, толи нет? Мы принялись давить, стучать, даже пинали по неподатливой кладке, но тщетно, камни не поддавались.
   Так промучились с полчаса. Нам уже надоело отвечать на страждущие вопросы стоящих сверху. Несолоно нахлебавши, мы выбрались наверх.
   Раздосадованный игумен Парфений, забыв про иноческое благочестие, клял изворотливых старцев, даже пожелал им бесславно издохнуть в подземелье. Оттого, назло им велел вытащить лесенку и тщательно задраить люк. "Чтобы червь не пролез!" - так он был сердит.
   Андрей Ростиславич высказал запоздалое предположение, что крипта никоим образом не сообщается с сетью подземных ходов, а служит запасным хранилищем, Аполлинарий же умыкнул другим путем. Оставалось только обнаружить тот путь? Все недоуменно переглянулись и почему-то посмотрели на Чурилу, тиун беспомощно развел руками.
   И вдруг, чисто по наитию, мне пришло в голову одна хитрость. Необходимо точно знать, что старцы не вернулись в библиотеку, для чего ее проходы следует опутать тонкими нитями. Ежели волокна останутся нетронутыми, то злодеи в другом месте, из которого нет доступа в книгохранилище. Возможно, Аполлинарий улизнул из скриптория незамеченным, а сподручники нарочно отвлекли братию.
   И тут пришло озарение Андрею Ростиславичу:
   - Определенно, у старцев есть сообщники в обители. Через них можно выманить книжников обманом.
   Не долго думая, боярин предложил следующий план. Изложу его суть.
   Нужно немедля распустить слух, что уже отрядили посыльных за ищейками, псами малоссами, от тех натасканных волкодавов, известных своей кровожадностью, никто еще не ушел живым. Так что Аполлинарию, Феофилу и Данилу ничего не останется, как вылезти наружу, неужто они пожелают испытать на собственной шкуре песьи клыки? Каждый знает, что псы живодеры хрумкают кости как хворост, эти монстры способны в мгновение ока растерзать, а то и сожрать человека.
   Затея боярина нам понравилась. Было решено так же перекрыть все известные выходы и лазы из подземелий, дабы и мышь не проскочила. Келаря обязали оповестить управителей и тиунов монастырских: пусть рыщут за пределами обители. Стараясь ничего не упустить, оговорили прочие тонкости и хитрости. Беглецов, как говорится, обложили тройным кордоном, - настоящая облава на волка, да и только!
   Приближалось время вечери. Отцу настоятелю предстояло оповестить братию о бегстве ученых старцев, об особом распорядке в обители, и о прибытии ловчих псов волкодавов.
   Сославшись на немоготу, Андрей Ростиславич, попросил Парфения не беспокоить его ночью, заодно отпросил и меня. Мы покинули библиотеку, ставшую для меня вконец неуютной и даже враждебной.
  
  
  
  
  
  Глава XI.
  
   В которой обнаруживается чудесная чаша, исцеляющая боярина Андрея от понесенных ран
  
   По пути в странноприимный дом, я весьма обстоятельно изложил Андрею Ростиславичу свое удачно завершенное предприятие. Боярин искренне жалел, что ему не удалось воочию увидеть древнее языческое капище, не говоря уж об останках ископаемого чудовища. Повторюсь: он был по-детски охоч и любознателен до всяческих чудес и загадок природы, памятников старины, а также незаурядных творений рук человеческих. Ему все было интересно и вызывало в его чуткой душе живой отклик, а порой и трепет.
   Искренне пожалел он волхва Кологрива, предавшего себя отчаянной смерти. Слова боярина были созвучны моим собственным мыслям.
   Хотя бродяга и оголтелый идолопоклонник, к тому же кудесник, но все же, как никак он человек, наделенный разумом и чувствами, вдобавок славянского роду-племени. А каждый из людей имеет свой смысл и предназначение, любой для чего-то сотворен волей Господа. Нельзя легкомысленно, сопоставляя другого человека лишь с собственной самооценкой, судить о том, кто угоден и неугоден Творцу. Без воли Господа ничего не деется в подлунном мире. Так и судьба несчастного Кологрива в воле Божьей, да исполнится над ним Правда Христова. Недаром Златоуст утверждал, что Христос царствует над верным и неверным, эллином и иудеем, и... самими бесами. Христос есть Правда Истинная и будет праведно судить всех на Страшном Суде. Ибо Правда Истинная и есть воплощение справедливости.
   Дядька Назар и пронырливый Чурила, догнав нас, стали набиваться посмотреть содержимое ларца. Но боярин остудил их пыл, приказал не медля начинать подготовку к ночному дозору. Он посчитал нужным никому не раскрывать до времени существа найденного сокровища, дабы не плодить разного рода кривотолков. К тому же грубый люд, не уразумев его подлинной ценности, опошлит находку, выхолостит ее истинное предназначение.
   Так за разговором, мы дошли до спального корпуса и стали поджидать вызванного мастерового. Меж тем стемнело, самая сподручная пора для злоумышленников. Опасаясь налетчиков, помня раны боярские, я подстегивал Андрея Ростиславича подняться наверх. Но он все тянул и тянул, раздражая халатной беспечностью.
   Тут во тьме раздались громко спорящие голоса. Изготовясь ко всякой неожиданности, я перехватил мешок и стиснул рукоять кинжала. Но то оказались чернецы, бурно обсуждавшие какую-то новость. Поравнявшись с нами, вне всякого сомнения, узнав нас, они вместо приветствия, как принято испокон веков в отношении гостей, прошли напыщенно дерзко, чуть не пихнув зазевавшегося боярина.
   Это неспроста, очевидно черноризцев раздражало наше хлопотливое присутствие, видать засиделись мы в обители, коль братия дает понять: "Пора и честь знать!" Полагаю, Андрей Ростиславич подумал сходно со мной.
   Наконец явился кузнец нелюдимый бородач по имени Радомир. Впрочем, в данном деле и требовался именно человек-могила. Поднявшись в келью, мы закрыли дверь на запор. Прибавив света, стали обследовать недопускавший в свои недра ларец, стараясь постичь, каким образом он открывается, где пружинка-защелка, замкнувшая его?
   Андрей Ростиславич, не выдержав пустого томления, велел вскрывать ларчик силой. Но коваль сделал вид, что не слышит боярина, с мелочной тщательностью он ощупывал поверхность ларца, то подносил его к свету, то наоборот отодвигал в тень. Верно, холоп не сомневался, что выявит плотно подогнанную защелку. Боярин умолк, предоставив малому самому решать: применить ли грубый инструмент или нет.
   В угнетенном молчании прошло с полчаса. Но вот коваль напрягся, будто рысь перед прыжком. Мы затаили дыхание. Узловатые пальцы кузнеца побелели от напряжения, сдавив корпус ларчика, он лишь ногтем мизинца подковырнул неприметную загогулину. Раздался мелодичный щелчок, и, о чудо - створка откинулась кверху! Кузнец торжественно поставил ларец на столешницу, отошел в сторону, оттирая пот, обильно выступивший на лбу и щеках. Мы с боярином, как оглашенные метнулись к укладке, готовые чуть ли не с головой залезть в ее нутро.
   Первое, что мы ощутили, так это тончайшие токи неземного аромата, исходящие из недр ларца. Внутри лежал туго спеленатый матерчатый сверток. Боярин осторожно извлек его. Потемневшая парчовая ткань, тронутая тлением, обволакивала тяжелый, должно изготовленный из металла предмет. Дрожащими от волнения руками Андрей Ростиславич принялся разворачивать оболочку. Чудный запах становился все явственней и благоуханней и вскоре заполнил собой всю келью. Даже нелюдимый коваль, раскрыв рот от изумления, зачарованно уставился на действо боярина.
   Но вот последняя пелена спала и нашему взору открылась почерневшая от времени оловянная чаша, - подобие тех, что используют для причастия в бедных церквах, где нет серебряной и даже медной утвари. Боярин аккуратно выложил братину. Потому с какой осторожностью, переходящей в нежность, он касался стенок чаши, я счел ее весьма хрупкой. Но Андрей Ростиславич, опережая мои догадки, пояснил:
   - Бог ты мой!? Василий, ты не поверишь, она теплая эта чаша, она словно живая! Попробуй сам?
   Я не заставил себя ждать. Подушечками пальцев легонько прикоснулся к шершавой поверхности металла и ощутил необычайно нежное и живительное тепло, согревающее мою десницу. Я не отнял руки, и тепло осязаемым током стало вливаться в мое тело.
   Но удивило другое. Наряду с плотью живительным нектаром наполнялась и моя душа. Все мое естество воссияло необычайной радостью и счастьем. Блаженство, испытанное мной, было непередаваемым. Ошеломленный явленным чудом, я потерял дар речи.
   Кузнец Радомир, и тот, поддавшись магнетическому соблазну, притронулся к волшебной чаше, и лицо его просияло, словно умытое святою водой. Так мы все трое, плененные чарующими флюидами, не могли оторвать рук от чаши, алчаще вкушали ее благую силу.
   Трудно сказать, как долго пробыли мы в благостном оцепенении, впитывая всеми фибрами души и тела животворный ток, исходящий от дивного потира. Первым прервал волшебную медитацию Андрей Ростиславич. Отстранив руки от чаши, он взялся ощупывать свои грудь и плечи. Потом, столь же неожиданно, совлек с себя одежды, следом пришел черед окровавленным бинтам и повязкам.
   Чудо чудесное! Во истину нам явлено чудо!
   Необычайная метаморфоза произошла с израненной плотью боярина. Глубокие порезы, оставленные орудием налетчика на его теле, зарубцевались. Множественные царапины и ссадины вовсе исчезли, словно и не было их.
   Боярин впал в иступленное замешательство, будто и не наяву случилось с ним то преображение. Как восприять все: коль то умопомрачительное видение - сон, то и неправда, или все же - подлинная явь? Но здравый рассудок отказывался ее постичь.
   Ошеломленные поразительным исцелением, мы подобно Фоме неверующему, не доверяя очам, приложили песты к зажившим отметинам ран. И, в конец сраженные чудом, стрясшимся на наших глазах, возопили неистово, перемежая дикие возгласы славословием Христу и святым угодникам.
   - Чудо! Во славу Божью нам явлено чудо!
   Немного придя в себя, мы обратили завороженные взоры на самою чашу. Неужели в ней сокрыта столь поразительная сила? Неужто сосуд сей есть священная купель? Ибо большего имени и придумать нельзя. Господи чудны дела твои!
   И возблагодарили мы Господа Бога нашего. Пав на колени, со слезами на глазах воспели осанну.
   Чудо, господи! Восславим же чудо, явленное Господом рабам своим ничтожным! Ликуя в песнопениях, воспоем же, принимая сей диковинный дар! Возрадуемся благодати, осенившей нас грешных, - выделив изо всех людей!
   Надлежало бы бить в колокола и трубить в медные трубы, провозглашая явленное чудо. Немедля следовало бы в радостях известить крещеный мир. Учинить торжества великие, дабы все христиане возликовали вослед нам, славили и воспевали Творца, почитая дар Божий!
   Все еще находясь в экстазе, мы по-братски, обливаясь слезами умиления, облобызали друг дружку. Молились и плакали, молились и плакали...
   И никогда уж боле не испытать мне столь дивного просветления и упоения верою Христовой.
   И по ныне, стоит мне вспомнить тот час, сердце мое обмирает, а душа возвышенно поет и ликует.
   Почему господь избрал меня свидетелем чудесного деяния? Не ведаю своего отличия перед остальными людьми. И, видно, в том незнании мне и умереть суждено. Но рад и несказанно счастлив я, блажен на всю свою жизнь земную, что был приобщен к славе Божьей, что сподобился узреть силу и промысел Господень.
   Странен человек, но уж так он устроен: прикоснувшись к чуду, испытав пиетет, уже спешит осмыслить, вникнуть в суть случившегося. Только недавно взирали мы с благоговением на потир, боясь дыханием коснуться тронутой патиной поверхности. Теперь же, преоборов сомнения и боязнь, взялись досконально рассматривать, изучать чашу, гадать о ее предназначении. Мнения разделились.
   Андрей Ростиславич счел братину богослужебным сосудом, исполненным благости в силу своего назначения. Только в чем она, не мог выразить?
   Я же предположил, что очевидно фиалом пользовался святой человек. Кто именно и думать не смел, дабы не тревожить имен святоотеческих.
   Меж тем, коваль Радомир охарактеризовал траченную временем чащу, как изделие чужеземной работы. Наши ремесленники отливку из олова не ограняют с боков на точильном камне.
   Мы тщились обнаружить на поверхности братины надписи, рельеф рисунка или узора. Чаша весьма простая и непритязательная. Но при кажущейся скромности, то был по настоящему царский сосуд. Ибо помимо отмеченного тепла, металлические стенки излучали фосфоресцирующее сияние. На свету оно неприметно, но стоило поместить чашу в тень, как свечение стало явственным. В абсолютной же тьме, своим нимбом оно походило на свет лампадки-малютки. Так святой человек или благородный князь, даже облаченные в вервие, ликом и взором отличны от простолюдина, ибо наделены Господом особой духовностью.
   Затем мы кощунственно взялись изучать ткань-пелену. Золоченая нить померкла и посеклась, местами приняв цвет почерневшей тканой основы. Никаких вышитых буковиц или других помет на ней не было. Одно ясно, выделана ткань настоящими умельцами: по прошествии не ведомо стольких лет, не сыпалась и не рвалась, даже с усилием.
   Настал черед разверстого ларца. Сразу видно, что сундучок гораздо поздней выделки. Видом и секретом походил на изделия фряжских мастеров из города Милана. Лишь там умеют, столь тщательно подгонять лепестки метала один под другой, что даже щелей не заметно. Опять же, на стенках и внутри ларца ничего не прописано, лишь тонкая гравировка с растительным орнаментом: искусно переплетенные стебли и причудливо изогнутые листья аканфа. Да, ларец сработан на славу! Окажись он на дне морском, ни единая капля воды не просочилась бы внутрь. Свое содержимое он мог бы хранить тысячу лет!
   Итак, у нас оказалась великая чудодейственная вещь! Но смысла ее и назначения, а уж тем паче владельца ее, мы не знаем и навряд ли узнаем. С одной стороны, то несколько печально и прискорбно, - с другой же стороны весьма символично. Ибо, зная подноготную всякого, даже освященного предмета, мы развенчиваем его исключительность. Так как можем оценивать, сопоставлять его с прочими вещами, определяя ему место в их ряду. В нашем случае, братина явлена без корней, вне времени, но в блеске чудодейственной силы. Она словно идет от самого Бога, минуя земных посредников.
   Надлежало вернуть чашу в родную купель. Бережно завернули ее в материнский парчовый лоскут. Запирать ларчик побоялись, а вдруг боле не откроется? Да и в грубый мешок прятать поостереглись, сознавая неуместность ветоши священному предмету.
   Андрей Ростиславич порылся в переметной суме, нашел богатый, расшитый бархатом и бисером плащ. Он, было, вознамерился завернуть им ларец с драгоценным фиалом, как вдруг в дверь кельи отрывисто постучали. Мы затаили дыхание. Стук настойчиво повторился.
  
  
   Глава XII.
  
   Где появляется старец Аполлинарий и рассказывает, что за чашу обрели Василий с боярином Андреем
  
   Набросив корзно на столешницу, укрыв ларец от полночного посетителя, Андрей Ростиславич неспешно подошел к двери и сдвинул засов.
   Вот, те на! От удивления наши глаза вылезли на лоб. В темном проеме собственной персоной стоял инок Аполлинарий с Афона!
   Боярин, утратив дар речи, обескуражено отступил, библиотекарь же глубоко вздохнул, помялся чуток и вымолвил запекшимися губами:
   - Позволь войти господине, - и, уставясь на боярина совиным взором, добавил, - дело до тебя имею!
   - Входи отче, коль не шутишь! - запоздало нашелся боярин и пропустил монаха в келью.
   Аполлинарий степенно, с высоко поднятой головой, прошествовал к столу и чинно, без приглашения уселся на лавку. Молча осмотрелся кругом, особо задержав взор на бархатной накидке. В его глазах блеснули сметливые искорки. Сжав в кулак бороду, пожевав беззубым ртом, он вымолвил нарастяжку:
   - Вот я и пришел, боярин! - взгляд его стал стеклянным, будто неживой человек восседал среди нас.
   - Хорошо, очень даже хорошо, что сам явился, - Андрей Ростиславич взял себя в руки, уже с интересом внимал старцу. Тот, покусав губы, столь же членораздельно вымолвил:
   - Хочу поговорить с тобой. Разговор наш особый, - и, кивнув на меня с кузнецом, попросил напористо. - Отпусти господин своих людей, один на один, без свидетелей побеседуем.
   Боярин, будто и не слышал просьбы, прошелся по келье, резко развернулся, пристально вгляделся в возомнившего о себе инока. Не отводя глаз, он отрывисто скомандовал:
   - Радомир иди к себе! Василий, - повернул голову ко мне, - ты останься! - И непререкаемым тоном добавил, уже обращаясь к монаху. - Отче Аполлинарий от инока Василия у меня нет секретов, к тому же я не здоров, монах помогает мне.
   Аполлинарий собрался воспротивиться, но боярин Андрей, предугадав его намерения, сказал, как отрезал:
   - Василий останется тут! Что надлежит знать мне, то и он должен ведать, иначе нельзя. Говори отче, с чем пришел, не томи душу.
   - Ну, коль так, изволь боярин, - покорно откликнулся Аполлинарий. - Только разговор будет долгим, - и, подобрав подобающее слово, завершил, - нелицеприятным.
   - Нам спешить некуда, мы у себя дома, - съязвил в ответ Андрей Ростиславич, приготовясь слушать удобно расположился в кресле.
   - Ты, верно, считаешь боярин, что я испугался смешной угрозы с ловчими псами? Напрасно! Скажу, чтобы ты впредь знал: псы эти годны для потрав только на вольном воздухе, в степи, в лесах. Да и там они не всегда берут след. В подземельях у них начисто отбивает нюх, да и тьмы они боятся. Так, что твоя выдумка годна лишь для наивных простачков.
   Но дело не в том, - я давно собирался обстоятельно побеседовать с тобой, но как-то не складывалось, не сказать, что недосуг, просто события шли вопреки здравому смыслу, не так как хотелось, и должно было быть. Я оттягивал и оттягивал нашу встречу в надежде, что все утрясется само собой, и мне не придется оправдываться.
   - Лжешь ты, отче, причем нагло клевещешь! Тебе бы стоило покаяться, - перебил излияния старца боярин, - ведь ты надеялся меня укокошить. Одного не пойму, зачем в таком ответственном деле доверяться худосочному наставнику, неужто не сумел найти кого порукастей? На худой конец, притравил бы? Ишь как вы изгаляетесь в хранилище: насыпали в сундук дурманющей дряни, аж люди с ума посходили, - и Андрей Ростиславич кивнул в мою сторону. - Так что, не морочь голову отец Аполлинарий, рассказывай как на духу! Не ты, так твои приятели, под пыткой во всем сознаются. На дыбе мало кому удалось провести правосудие.
   - Помилуй, батюшка, Андрей Ростиславич, о чем таком ты говоришь? Кто сказал, что я вознамерился лишать тебя жизни? Да у меня и в помыслах такая ужасть никогда не появится. Ты, верно, полагаешь, что я подослал убийцу, по-твоему выходит - это я снарядил душегуба Дионисия? Так это абсурд боярин! Клянусь тебе, перед святыми иконами клянусь, - Аполлинарий поднялся на ноги и размашисто перекрестился на красный угол. - Нет моей вины в том! Чист я перед тобой, аки агнец! Клевету на меня воздвигли! Злой поклеп подстроил мой недоброжелатель! - бледные щеки старца раскраснелись, чело прошиб горючий пот.
   Негодующий вид Аполлинария свидетельствовал, что он жертва чудовищной напраслины, и нет человека на земле несчастней его.
   Андрея Ростиславича поразил непредвиденный оборот, он опять пришел в замешательство. Лицо боярина явственно отразило борьбу противоречивых мыслей. Не стерпев, он покинул кресло и принялся нервно расхаживать по келье, силясь разрешить возникшую головоломку. Но вот пришло просветление. Ставши напротив старца, испытующе глядя тому в глаза, боярин произнес вопрошающим тоном:
   - Хорошо, коли так. Честно сказать, я рад, отче, что ты непричастен к налету Дионисия. Тогда скажи, зачем ты с друзьями подался в бега? Что за докука с тобой приключилась?
   - Для того я и здесь, - опрянув духом, уверенно произнес инок. - Только прошу тебя, боярин, не торопи, не гони слишком быстро. Я расскажу все попорядку. Но прежде не обессудь, утоли мое любопытство: нашли вы, что искали, ради чего твой помощник Василий ездил в горы?
   - Ты и это ведаешь? - хмыкнул Андрей Ростиславич. - А что мы, по-твоему, должны найти? - вопросом на вопрос грубо ответил Андрей Ростиславич.
   - Чего воду-то в ступе толочь? - уже совсем оправился Аполлинарий. - О том обитель только и судачит, особливо последнюю неделю. Ведь ты послал инока, - и старец пристально посмотрел на меня, - на розыски сокровищ князя Ярослава.
   - Ну, положим, ты не ошибся, отче! Действительно, мы искали клад, - выжидающе помедлив, боярин решился на искренность. - И нашли таки кое-что!
   - Я знал, что вы найдете, все шло к тому! Только сознайся: вы обнаружили не злато и каменья, там, другое?!
   - Ты опять прав, старче! Казны мы там не нашли.
   - А что, что там? Ну, скажи, скажи, боярин, - не томи душу?
   - Да так, сущая безделица.
   - Побойся бога, боярин! Откройся, молю тебя! - Аполлинарий молитвенно сложил руки и был готов рухнуть на колени.
   - Ну что, Василий, - обращаясь якобы за советом, язвил боярин, - покажем отцу Аполлинарию какую вещицу ты разыскал?
   Не зная, что и ответить, я недоуменно пожал плечами. Но Андрей Ростиславич для себя уже решил, что не утаит правды:
   - То старая, престарая чаша для пития, просто оловянная плошка, - вот и весь клад! - и исчерпывающе развел руками.
   Видели бы вы перемену происшедшую с престарелым иноком. Аполлинарий исступленно затрясся. Вскочил на ноги, воздел руки к небу и, не находя слов, как подкошенный рухнул на лавку. Боярин вовремя успел поддержать обмякшего старика, не то тот распластался бы на полу. В опасении как бы старец не испустил дух, мы принялись трясти его безжизненно поникшие члены, пришлось даже взбрызнуть инока водой из корца. Постепенно Аполлинарий пришел в себя. Отхлынувшая кровь вновь наполнила его щеки, глаза приняли осмысленное выражение, старик глубоко вздохнул.
   - Да ты, почто, отче, так всполошился? Ты смотри, не помри ненароком. - Андрей Ростиславич поднес к его губам ковшик с водицей. - Накося испей, полегчает!
   Аполлинарий жадно опорожнил корчажку, откинувшись на спину, прислонился к стене. С минуту он переводил дух, приходил в себя, а потом заговорил:
   - Да знаешь ли ты пришлый боярин, что за сокровище в твоих руках? Что за чудо расчудесное ты обрел?
   - Знаю, уже испытал целебную мощь этой чаши. Сила в ней великая! То, несомненно, святая вещь.
   - Правду глаголешь боярин, воистину, святейшая вещь! То Фиал Господень - Братина Иисуса Христа!
   - ?! - мы застыли, остолбенело пораженные.
   Наконец, Андрей Ростиславич, превозмогая охватившее волнение, еле выдавил из себя:
   - Не может быть!? - и умолк, не в силах переварить сказанного старцем.
   - Покажите мне! - взмолился Аполлинарий, - Позвольте мне взглянуть на Святая святых! Дайте мне увидеть Божественный Сосуд - самый сокровенный потир на земле, потир, лобызавший уста Спасителя!
   В каком-то полусне, словно самнабула, Андрей Ростиславич обнажил ларец и извлек из него Святую Чашу. Потир заиграл небесным сиянием. Мы зачарованно смотрели на чудо и души наши наполнились упоением и восторгом. Торжественно ликующие простояли мы с полчаса, и были готовы стоять так целую вечность.
   Господи! За что нам оказана такая честь и почет? Господи, почему мы избраны тобой, за что нам выпало такой счастье?!
   Первым очнулся Аполлинарий, упав на колени. На коленях же, вознося молитвы Господу, он дошел до стола. Самозабвенно молясь, должно получив разрешение свыше, он еле прикоснулся губами к потиру. Так и не осмелился дотронуться до него рукой. Мне показалось, что в тот поцелуй старец вложил все свое существо, всю душу без остатка.
   Восстав просветленный, он громогласно восславил Бога, превознося его чудесный дар. Возликовал старец новому смыслу, которым наполнилась его жизнь! Восславил исполненный предел своих мечтаний, до которого он все же дошел, негаданную благодать, которую он все же обрел! Это ли не венец человеческого существования, это ли не вершина земного бытия?
   И затем обратясь к нам, старец возвышенно изрек:
   - Радуйтесь человеки, радуйтесь и празднуйте! Чаша сия пребывала со Спасителем на Тайней вечере в граде Иерусалиме! Чаша сия напитала Господа нашего Иисуса Христа и апостолов его! Чаша сия оставлена нам во имя и славу Христову, во спасение наше и Мира всего! - голос его слабел, но инок продолжал. - Я посвящен преподобными старцами Афонскими в сущность сея Чаши. И заказано мне, беречь и не разглашать ту великую тайну! Ибо Фиал Христов до времени призван быть сокрытым от людей, а обретение его сулит великие перемены человечеству. Но не ведал я, что мне предстоит самому увидеть Чашу воочию и облобызать ее сокровенную плоть. Не ведал я того...
   Речь старика пресекалась, он пошатнулся, мне пришлось удержать и усадить его на скамью. Немного отпрянув, Аполлинарий продолжил свой рассказ:
   - Афонские старцы сказывали, что сей драгоценный сосуд, был утрачен из общины Иерусалимской, еще во времена цезаря Нерона(1). Полагали, что его умышленно спрятал один из ста двадцати, дабы Чаша не подверглась поруганию римлян-язычников. При равноапостольном Константине(2), Потир был обретен усердием матери кесаря - святой царицы Елены(3). Он сохранялся в большом секрете в стольном граде. Но при императоре Льве-иконоборце(4) при невыясненных обстоятельствах Фиал исчез.
   Уполномочен я старцами Афонскими, наряду с немногими посвященными особами, иметь знание: что по приговору четырех Патриархов восточных и Римского папы ведутся непрестанные розыски сея Чаши. И по взаимному согласию святых отцов предстоятелей, приняты вящие меры, чтобы, боже упаси, чаша та не попала в руки неверных..., - после столь длительной тирады, старец стал совсем плох, в изнеможении откинулся на стену и затих.
   Но Андрей Ростиславич не вполне удовлетворился рассказом инока. Дождавшись, когда Аполлинарий немного поднакопит сил, он спросил его весьма учтиво:
   - А скажи-ка, старче, - боярин повысил голос, - что еще Афонские старцы вменили тебе исполнять в Галиче? Ты, особа высоко посвященная, признайся, ведь у тебя есть своя задача? Какова она?
   - Ты не ошибся боярин, я хранитель! Да, я хранитель сокровенных свитков первохристиан. Волею случая те писания оказались в Галиче. И я, будучи еще совсем молодым, послан святыми отцами, дабы оберегать те рукописи. Беречь от алчных еретиков, страждущих заимствовать те пергамены, дабы лжеучительствовать! - Старик еле дышал, ему крайне нездоровилось. Он умоляюще обратился к Андрею Ростиславичу. - Все боярин, уволь меня от дальнейшей беседы, отпусти на покой. Потом, бог даст, договорим. Дай оклематься, что-то мне уж совсем нехорошо.
   Андрей Ростиславич уважил старца. Велел мне препроводить Аполлинария до его кельи, сдать с рук на руки дежурному иноку.
   Всю дорогу старец Аполлинарий молчал, лишь порой, болезненно воздыхал с натугой. К слову сказать, его гнетущее молчание показалось мне непонятно странным. И лишь напоследок, положенный келейником в постель, он шепнул мне на ухо:
   - Спасибо тебе, Василий, огромное! Ты не ведаешь, как уважил старика. И на том свете за тебя буду Бога молить. Спасибо глубочайшее! Да пребудет Господь с тобой! - и смежил старец дряблые веки, отпуская меня.
  
  Примечание:
  
  1. Нерон - Нерон (37-68), римский император (с 54 г.), гонитель христианства.
  2. Равноапостольный Константин - Константин I Великий (ок.285-337), римский император (с 306 г.), провозгласил христианство государственной религией.
  3. Царица Елена - Елена (ок.255-330) мать императора Константина, ревностная христианка.
   4. Лев-иконоборец - Лев III Исаврянин (ок.675-741), император Византии (717-741), в
   730 г. издал эдикт против почитания икон.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"