...О искушённый, не пугайся начальных двадцати страниц
Преодолев их, постарайся, узреть полёт бескрылых птиц...
Паденье - взлёт - аффект един,
Сложил крыла или расправил...
Икара верный паладин!
Упрёка, страха - господин!
Запевший в церкви муэдзин!
Сорвавший цепи душных правил!
И вечен в глубь себя прыжок...
Что бездну ощутить мечтает...
Как будто головой в мешок...
Как ноздри рвущий порошок...
Как дно зовущий лепесток...
Но бездна - дна, увы, не знает!
ГЛАВА 1
Его белые огромные крылья почти закрыли солнце, ему же слепившее глаза, когда, прикрыв ладонью верхнюю часть лица, он наблюдал себя снизу, подглядывая под собственные перья. Это было двойное созерцание и тройное наслаждение: ощущать крылатость полёта, власти над несущей тебя стихией, сознавая, что сам в её власти, и разбора действия в положении лёжа.
- Нирвана! - самонадеянно обрадовался он, ощутив состояние безмерной свободы. - Я птица!
Странный неожиданный хлопок заставил его вздрогнуть и обволакивающая гамма цветов вдруг поблекла, небо стало тяжелей, оно сужалось... словно торнадо, остриём воронки в солнечное сплетение, затем подхватило... и он взлетел... без желания, с ощущением неясной опасности... Кувыркаясь, в ставшем враждебным потоке воздуха, вдруг заметил, как некрасиво сложилось одно из его крыльев... Тогда он решил помочь себе руками и яростно замахал ими вниз верх... но площадь округлого сустава была слишком незначительна, и птица стала падать... Он падал вместе с ней, иногда обгоняя, иногда вырываясь вверх, словно парашютист, снимаемый на камеру и неожиданно открывший купол.
Они падали вместе, он и он же - птица и кинооператор, ускоряясь, как положено, и лицо стрелявшего в них приближалось, вырастая двумя дырками глаз или стволов охотничьего ружья.
У самой земли скорость падения достигла наивысшей точки, приготовившись к удару, он сжался... небо стало белым и однотонным... скучным, словно в больничной палате, а солнце вообще выбежало в форточку и светило, слепило других, там, где в него, в них с птицей, стреляли. Почему, зачем, ведь там - Нирвана, там стрелять не должны?! Там никто, ни кому, ничего не должен, поскольку это не будет иметь смысла, ведь Нирвана полная Иллюзия (Майя), обман и игра сознания.
- Освободись от Иллюзий на пути к состоянию буддства! - Странный, тихий шепот сжал необъяснимым страхом внутренности грудины и пролился каплями пота на лбу...
- Фу... - губы шевельнулись, он сказал это вслух, открыл глаза, восстановил реальность... - "Да... его спальня, комод, запах... Что это было?.. И кто всё же стрелял? Может, петарда? Мальчишки часто балуются за окном!"
Он вытер кончиком пододеяльника пот со лба и усмехнулся...
"Галиматья какая-то не христианская! Надо меньше смотреть перед сном телевизор! И какого... меня так интересуют персонажи моего сна, навеянные, скорее всего переполненным желудком? Жрать нужно меньше на ночь! - подумал он и разозлился: - Не есть, не смотреть, не читать не... Что тогда делать? Ага!.. Спать!.. Ну конечно, как трудно было догадаться! Всю жизнь! Тьфу ты! - выстрелы снова попали в голову. - Мало ли что могло во сне показаться ими, (он вспомнил одесский анекдот про рыбу на базаре) может, тот же метеоризм? - Эта мысль показалась не лишённой смысла. - Мало ли кому захотелось пробить мои растущие крылья? - Эта мысль озадачила более, но он грамотно освободился от неё, перестав мыслить вообще, вернее, решив, что это у него получилось!
* * *
Она услышала, как хлопнула входная дверь и посмотрела на часы...
- Молодец Федька, самостоятельно, без напоминаний, собрался и ушёл. Совсем вырос мальчик! Ой, а завтрак?! Если он его забыл, я опять буду чувствовать себя весь день виноватой, - ей стало немного грустно... она вспомнила, что Фрэд...
Сын не любил, когда его называли Федькой, Федотом, Фёдором, были на то причины, и приучил всех обзывать себя на западный манер - Фрэдом. Ну, Фрэд, так Фрэд, даже внешностью он чем-то напоминал знаменитого солиста группы Queen, но и только... к счастью. Его друзьям, в принципе, понравилось говорить это короткое звучное слово, будто лишний раз, приобщаясь к западной культуре. Не зря ведь русские аристократы в далёкие времена звали друг друга на французский манер и даже грассировали, говоря на русском. Но мода на французов, увы, прошла, француз умер - да здравствует янки - богатый, толстый, с похожей на себя сигарой в зубах, воткнувший нечто подобное - нашему миру, как свободу выбора... с подсказкой - что ВЫГОДНЕЕ выбирать!
Она с грустью вспомнила, что Фрэд скоро окончит школу и уедет учиться в другой город... Как они с мужем будут вдвоём? Старшие друзья утверждают, что именно теперь начнётся их - полная свободы и глубоких ощущений жизнь, и даже СЕКС (раз глубоких) получит, как бы новое рождение, а у них откроется второе дыхание для возни с вновь возродившимся младенцем. У них - то есть у пожилых друзей, именно так всё и было, когда-то; правда, в тот момент они были не настолько пожилыми: им было лишь за сорок. Сейчас им казалось, что "лишь", а десять лет тому... - что с "лишком".
Странная тишина за дверью удивила... дверь должна была бы хлопнуть уже дважды.
- Они что, вместе вышли? - спросила она себя, но "себя" промолчало, может и ответило, но как-то невнятно... если ответило вообще.
Нажав рычажок унитаза, и поправив одежду, Лиза взглянула в зеркало и, кажется, осталась довольна: мешки под глазами несколько уменьшились наливной пузатостью - не зря пила минеральную воду всю неделю. Она открыла дверь и покинула туалетную комнату. Оставалось только накинуть плащ.
- Странно, - обе пары туфель Дмитрия (Дима у нас - муж) стояли на обувной полке... - пыльные, с остатками вчерашней грязи на подошвах, - заболел что ли? - Не снимая своих туфель, она прошла в спальню и подошла к бугорку на кровати. - Митя! - её рука похлопала по пузырящемуся холмику одеяла... - Дорогой, ты ведь опоздал на работу! - Бугорок молчал, как могила. Она снова похлопала и уже более взволнованно сказала: - Милый, твоя, то есть, в принципе, наша премия - тю-тю!.. Ты опоздал в банк и теперь, если конечно жив и ничем не болен, мы не получим сто долларовой прибавки к твоему жалованью!
- Если ты ещё две минуты проторчишь здесь, то мы не досчитаемся и твоей премии, - проворчал бугорок и громко вздохнул... но не разверзся.
- Ты прав, чёрт тебя дери! - она крутнулась на острых каблучках, словно хотела просверлить дырку в полу. - Но вечером... - не договорив и взволновав застоявшийся спёртый воздух спальни своим телом, безжалостно вспорола его плотную затхлость высокой, поднятой бюстгальтером, грудью, вылетела за дверь, схватила с вешалки плащ и, хлопнув плоской филёнчатой древесиной, торопливо застучала каблучками по лестнице.
Дима, чуть привстав, подождал, когда ударит дверь внизу, и откинул одеяло... Подобно одеялу, откинувшись, но на подушку, посмотрел на свои волосатые ноги... их было две - на всей площади, (значит, я правильно написал, что "на свои") и попытался почувствовать себя счастливым...
Тщетно!
Вчера, на работе - в многолитровом банке, - он вдруг ощутил, что глубоко... нет... безмерно несчастен! Почти всю сознательную, на обывательско - мещанском уровне, жизнь, с 9-00 до 17, дурацкая, стремящаяся на встречу каждому клиенту, улыбка не сползала с его лица, она просто оседлала его, прилипла, как маска паяца, как "железная маска", как заржавевшее на всю жизнь забрало... и вечером, дома, он мучительно пытался стянуть обратно, сжатую, местами, за день и растянутую в разные стороны, кожу лица... - смотря телевизор, жуя безвкусный от этого ужин, натягивая пижаму и... даже жену, изредка.
Когда Лиза, видя его гримасы, спрашивала: что с лицом, он жаловался: мол, в банке, наверное, неправильно настроены кондиционеры, и сушат воздух, ну и его кожу, сообща. Не мог же он сказать ей, что просто, смертельно устал улыбаться. Хотя, может, именно она бы его поняла, ведь сама тоже старалась делать это реже или только губами, боясь лишних у глаз - морщинок - смешинок.
- Жаль! - подумал Дмитрий и спустил ноги с кровати. - Говорят, что смех и улыбка продлевают жизнь! А я ненавижу улыбаться, из-за этого разучился смеяться! Но ведь здоровье важнее! Придётся отвыкать от ненависти к улыбке, как от курения или алкоголя. Но ведь я почти не пью и не курю!? Может сделать это, как следует и неоднократно, по Фрэду... не по Фрэду - Федоту, бестолочь, а по Фрэйду! - поправил он себя. - Методом вытеснения: с похмелья начнётся депрессия, а тут мой припасённый заранее смех и улыбка... Так можно и практику открыть - психоаналитика. Ха-ха... лечение от депрессии - работа в банке! Надоело улыбаться - забухал, надоело бухать - работать! А, может, любая работа лечит от депрессии? почему именно - в банке? даже в бочке! любая работа, дающая возможность быть независимым от... ой, от чего же? А ну да, от зависимости работать! Что же получается... зависимость от зависимости? белиберда какая-то! - Он задумался и пока думал, прошёл в ванну... Там он тоже долго думал: стирая зубной щёткой эмаль с зубов, полоща рот дубовым экстрактом, чтобы не только дёсна, но и губы дубились и не спешили дурацки улыбаться. И когда вспомнил, что нужно бы побриться, понял, чего не хватает и в чём выход из зависимости от зависимости. Свобода - только она могла гарантировать исключение зависимости! - Бриться не буду, борода, надеюсь, придётся к лицу! Хотя, собственно, какая теперь разница?! - сказал он и отодвинул в сторону маникюрный набор. - Ногти стричь тоже, пока не станут мешать. Прочь условности, человек столько себе напридумывал обязательств, что не успевает за ними жить. А ведь жизнь - одна, по крайней мере - эта, такая вот - земная! Работу надо найти полегче - сторожем где-нибудь - ночным, чтобы мой свободный облик не шокировал окружающих и наоборот - пугал воров, да хоть и ворон! Но Лизе всё это не понравится... однозначно! - пожевав губами, он шумно засопел, вдыхая огромными порциями и обогащая мозг кислородом для более глубокого анализа. - Ну и хрен с ней; кому не нравится - до свидания, свобода дороже давно подгнивших уз, всё это - сплошное ханжество, лицемерие, и ещё страх одиночества. Привычка, вот главный враг свободы! Сын давно вырос, скоро из гнезда упорхнёт, а я что, опять улыбаться всяким уродам, да хоть и не уродам, а всяким красавцам - опять улыбаться?! Да пошли вы!.. - швырнув полотенце в угол, нарочито не заметив призывно торчащих из кафеля крючочков, он вышел на простор прихожей. Из кухни потянуло запахом остывающего кофе, и аппетит возвестил о себе тревожным гудком под ложечкой. - Вот если бы ещё абстрагироваться от еды, было бы дело, ведь её нужно добывать, а в городе бананы не растут и ананасы, финики, кокосы, колбасные и хлебные деревья, короче всякая вкусная питательная гадость. Возможно, придётся переезжать туда, где растёт, но это тоже не проблема, главное настроиться.
* * *
Дверь открылась наружу, но они вошли внутрь: каждый знал наверняка, что ему делать, особенно дверь.
- Ой, как у вас красиво! - пропищал тоненький голосок, можно даже сказать: прогнусавил. Фрэд этого конечно не заметил, как не заметил бы любой американец, поскольку привык жить в образе, но вот нам - некоторым северянам - славянам, не играющим в Барби и Кенов, этот голосок резал бы ухо своей зажатостью, сдавленностью, то есть совмещением верхней части гортани с носоглоткой. О сколько американских звёзд шоу - бизнеса обладали этим знаменито противным гнусавым темброблоком. Ладно, пусть из их горла вылетают любые звуки, лишь бы в этот момент без слюны, поэтому их имена опустим, а наших героев, тоже не особо поднимая, вспомним...
Довольно и снисходительно улыбнувшись подружке, Фрэд показательно швырнул школьный рюкзак в угол.
- Вот теперь красиво и даже уютно, что гораздо важнее, - сказал он и помог снять подобную ношу с плеч гнусавой девчонки. Чужую вещь он не посмел метнуть вслед своей, а аккуратно прислонил к стене, хоть в этот момент ему так хотелось зафутболить ранец куда-нибудь... в девятку стены, что он предупреждающе схватился за бедро, как бы сдерживая уже начавшееся движение... Совладав с рвущейся на свободу энергией, он предложил гостье пройти в холл...
- "Башмаки" топчутся на работе, так что не стесняйся! Достань, пока, пиво из холодильника, включи телек, упади на диван, я сейчас...
Он вышел в прихожую, собираясь навестить туалетную комнату, погреть унитаз и принять душ. "Не зря ведь притащил Энни на хаус?!"
Энни, по-нашенски, была Анкой, но на пулемёте играть не умела. Вот на нервах, кожаной флейте и в "дурака" - это да!
Тёплый душ смыл пыль школьных коридоров и усталость под ноги Фрэда, сливное отверстие засосало весь этот мусор с жадностью не похмелившегося алкаша, и от предвкушения близких событий его организм возвёл некую преграду на пути спокойно падающей вниз воды... Подождав пока преграда угомонится, он выключил воду и нащупал полотенце... Преграда снова дала о себе знать, соприкоснувшись с щекочущей махровой тканью, но силой воли Фрэд "промайнал" её бунтарскую "виру". Накинув мягкий халат, он вышел в прохладу дома...
Энни увлечённо рассматривала что-то в телевизоре, скорее делая вид, что увлечённо, потому что там показывали какой-то "отстой", так показалось Фрэду, а уж если ему что-то казалось, то должно было казаться всем. В руках девушки потела открытая банка пива; вторая, отпотевшая уже, но всё ещё влажная от конденсата, с новоощутимой лёгкостью упокоилась на столике.
Ножки Энни, слегка раздвинувшись, как бы невзначай, показывали испод коротенькой юбочки жёлтые ажурные трусики, но сама она очень увлечённо следила за телевизионной передачей и словно не замечала появившегося Фрэда, несмотря на его ядовито-зелёный халат. Может, ему стоило заквакать, тогда она и обратила бы на него внимание. Он почти додумался до этой мысли, как вдруг на телеэкран вползла реклама, как всегда не вовремя и как всегда навязчиво. Такой подлости не вынесла даже Энн и с вздохом досады, защёлкала пультом... Фрэд воспользовался промахом телевизионщиков и зелёным духом опустился рядом. Его рука медленно поползла по её бедру... знакомиться с жёлтым гипюром, и тот, кстати, не очень-то был против, всей дырявой душой стремясь навстречу... Ему - гипюру, стало жарко и пришлось раздеться: он выбросил из себя нечто горячее, увлажнившееся и спокойно улёгся на толстом мягком ковре рядом с ножкой дивана. Знакомство состоялось правильно, он радостно и облегчённо вздохнул:
- Вот она - Свобода!
Анна Свoбода, словачка в... ну пусть в третьем, поколении, готовилась принять долгожданный меч - радостно, по-пушкински, чуть стесняясь, скорее для виду, но Фрэд, слишком торопясь, запутался в халате, и она, в смысле - свобода - у входа... судорожно ждала...
Когда пришла пора достичь желаемого, а упорство никогда не разочаровывает "твёрдых" духом, дверь из спальни отца отворилась, и заспанное, небритое лицо, явилось, неся вялое тело на обыкновенной длинны шее, в обрамлении такого же, как и у Фрэда халата, только светло-зелёного.
- Уж не Дюймовочка ли я? Что-то они меня окружили! - должна была бы подумать Энни, если бы ей было до этого сейчас. Но от неожиданности, вместо сказки, она вспомнила собачек в своём дворе: два дня назад они сцепились во время случки, и девчонки говорили, что с людьми, если их напугать, иногда, случаются подобные казусы.
Вспомнив недавние страхи, она дёрнулась изо всей силы, помогая себе руками, отталкивающими грудь Фрэда прочь...
- Ты чего? - вскричал тот, свалившись на пол, поближе к её гипюровым трусикам. - Я ещё не успел... - тут он увидел заросшего щетиной папика, онемевшего от ужаса, и его язык тоже отказал в гибкости, но рот издал некое мычание, типа:
- У-о-ы...
- Чего мычишь мерзавец? - нашёлся сказать, вернее, прорычать Дмитрий и остановился, часто хлопая ресницами... не зная, что рычать и делать дальше. Он зверски осмотрел диван, с вжавшимся в его велюровую обивку, и сразу ставшим маленьким, тельцем Энн, пытавшимся по-армейски быстро натянуть школьную форму, но с испугу, запутывавшимся в ней всё больше, затем подошёл к сыну и, поразмыслив секунду, влепил ему крепкую затрещину.
- Вон!.. - рявкнул он, видимо имея в виду обоих, радостным оскалом наблюдая, как сверкает срамными местами неодетая молодёжь, прячась - один в туалет, другой - в ванную. - Всё матери расскажу! - зачем-то добавил Дима... и ему тоже стало стыдно. Уже удаляясь в свою комнату, он вспомнил юность...
ГЛАВА 2
Пожалуй, до юности было далече...
До лифта тоже, он гудел где-то выше, периодически открывая и закрывая двери... Было похоже, что они заблокированы каким-то предметом. Но спускаться вниз - не подниматься, и насвистывая весёлую песенку, Митя прыгнул с площадки на нижнюю ступеньку, откусив приличный кусок от медового кекса...
Кто-то там был, он перегнулся через перила и прислушался...
Под лестницей первого этажа находилось небольшое пространство, где обслуживали мусоропровод и всю остальную хрень, питающую большой дом - электроэнергией, водой, газом...
- Эй, кто там есть? - шёпотом спросил Митя, надеясь, что именно здесь найдёт приятелей; для этого он и вышел.
...Испод лестницы высунулось восторженно испуганное лицо одноклассника и тоже прошептало:
- Тише... чего орёшь? ползи сюда... -
Заинтригованный видом дружбана, Митька пригнул голову ниже, словно играли в разведчиков или охотников за головами, и шагнул под лестницу...
Нервное девичье хихиканье он услышал, но разобрать, что происходит в густом полумраке, сразу не смог.
- Вы тут чего? - прошептал он и, наконец, рассмотрел то, что хихикало...
Незнакомая девчонка, немного старше и много длиннее его ростом, стояла в углу со спущенными до колен трусами и хихикала, то ли от щекотки, то ли... ведь, по меньшей мере, три, четыре руки почти взрослых пацанов усердно мяли её уже не лысый лобок, и чья-то рука светила фонариком, на их копошащиеся конечности.
- Ого!.. - только и смог произнести Митька, вытаращив от неожиданности глаза на освещённое фонарём действо. Надо признаться, что видеть подобное ему приходилось впервой. В их доме, да и дворе, таких смелых девчонок не было, даже когда играли в доктора; откуда она взялась, оставалось неясным, но разве в этом было дело. Невольно он стал подвигаться ближе, чтобы подробнее рассмотреть... как вдруг девчонка наклонилась, потянула трусы вверх и облила ушатом ледяного регламента:
- Хватит!
- Да ты что, обещала тридцать минут! - возмущённо загалдело заинтригованное общество. - Ещё пять осталось!
- Хватит! - она оправила на юбке всколоченную кофточку и посмотрела на забытый в руке Мити кекс... - Пусть даст, я есть хочу!
- Дай! - приказал один, на голову длиннее Димки.
- На! - обрадовался Митя; он был счастлив уступить свой кекс, да что там кекс, многое отдал бы за возможность прикоснуться к давно мучавшей тайне. - Бери... - он протянул надкушенный кекс, а тем временем несколько рук протянулись к... за тем же, что и раньше, стягивая девичьи трусики, светя фонариком, заворачивая наверх её кофточку и закрывая спинами самое интересное.
- А вы... - второй, не столь длинный, сколь длинноволосый, оглянулся на младших мальчишек и прошипел: - Пшли отсюда! Давайте... Маленькие ещё, подглядывать!
* * *
- Хе-хе... - смущённо кашлянул взрослый небритый Дмитрий, падая в смятую, неубранную постель и вглядываясь в потолок, словно экран с кинозаписью своего детства. - М-да... - шевельнулись губы, и раздражение против сына несколько улеглось; отчего оно взялось это раздражение теперь было не очень понятно: - "Может от неожиданности? а может от зависти?" - Ему не понравилось то, что показалось, он мог считать себя разным, даже всяким, но, по крайней мере, самокритичным и не завистником, точно. Но ведь зависть здесь была другая: необязательно быть завистником, чтобы позавидовать молодым и красивым, даже если и не очень красивым, но молодым, и потому красивым уже. - Эх-хе-хе... - странное чувство, то ли в голове, то ли ниже, заставило его издать этот звук, и он снова уставился в белый экран потолка...
...Кинокамера надвинулась на глаза, нарочитым изломом изображения искажая картинку, и вонзилась в зрачок превратившимся в шприц объективом - всасывающим прошлое...
ГЛАВА 3
Его соседка и даже одноклассница, проживавшая на одной с ним лестничной площадке - в квартире напротив, училась неважно... Её строгую мать, как и многих порядочных родителей, это не совсем устраивало... или совсем не устраивало, поэтому частенько в их квартире посвистывал ремешок и раздавался визг наказуемой за плохие отметки.
Сегодня криков слышно не было, было ещё утро, а утром, как правило, строгие мамаши находятся на работе, если не хотят или не могут, по причине недостатка средств, здоровья, ещё каких-либо причин, работать домохозяйками у собственных семей. Но монотонный девчоночий трёп, периодически разбавляемый писклявым приглушённым хихиканьем, почти сорок минут без труда проникал в квартиру сквозь дверной уплотнитель и, не выдержав, Дима чуть приоткрыл дверь... явив из щели пол головы, с почти вертикально расположенным взглядом...
- Привет! - натянуто улыбнувшись... при этом смешно сморщив нос и поджав губы, подружка соседки настороженно впилась в него тёмно-карими, горизонтально расположенными глазами... - Подслушиваешь? - они переглянулись с подружкой и дружно прыснули... от смеха.
- Очень надо! - покраснел Дима и увеличив щель двери, выставил на показ ногу в тапочке. - А вы что, сплетничаете? - он тоже скривил презрительную гримасу и колупнул ногтем штукатурку под кнопкой звонка.
- Разговариваем... Ты что-то хотел? - спросила гостья, намекая, что он тут лишний и давно пора закрыть дверь с другой стороны.
Раздосадованный приёмом одноклассниц, изобретательный, в подобных случаях, мозг Димы, моментально среагировал...
- Хотел... хотел вас, противных злючек угостить артишоками; бабушка из Киева прислала посылку. Но поскольку такой холодный приём... - он скривился ртом и сделал вид, что дверь таки закрывает...
- Арти... штоки? Что это ещё за гадость? - гостья соседки опять изогнула привередливые губки. - Даже не слышала о такой еде! Это ведь еда?
- Да, орешки, очень вкусные! но если не хотите?! - Дима почти исчез за дверью...
- Ладно, - несколько поспешив, воскликнула соседка, укоризненно посмотрев на подругу и испугавшись, что та всё испортит; а Дима ей, как никак, нравился и пообщаться с ним в приватной, не школьной обстановке, удавалось редко.
- Давай, тащи свои арти... как их там?
- ...шоки, - подсказал Дима и радостно улыбнулся. - Я быстро!..
Надо заметить, что посылка от бабушки действительно была: посылка - закатанного в полиэтилен смородинного варенья, но артишоками там и не пахло. Дима тоже не знал, что это за фрукт такой, тем более овощ и что его вкус похож именно на орех - грецкий - зелёный, но название слышал. Зато неделю назад, на день рождения, друзья отца подарили ему беленького крольчонка, увеличивавшего собственную массу не по дням, а... гораздо быстрее.
Набрав в горсть сухих горошин из кроличьей клетки, он, запыхавшись, выскочил на лестничную площадку...
- Вот, пробуйте...
- А положил... как синичка капнула... Жадина! - презрительно рассмеялась гостья, не ведая насколько близка истины, и сгребла с его ладони бoльшую половину "артишок". - А ты чего ждёшь? - она посмотрела на подругу и подождала, пока Митя ссыпал соседке остальное.
Он восторженно наблюдал, с каким аппетитом поедаются кроличьи артишоки, невольно цокая зубами вслед подружкам.
Отряхнув ладошку о ладошку, и первая, доев "орешки", гостья как всегда недовольно скривилась:
- Дрянь безвкусная, трава травой!
- Да, вкуса никакого! - смущённо подтвердила соседка, бросив последний катышек в рот.
- Я, между прочим, их сам выращиваю, ну не лично, конечно, но... - воскликнул, давясь от еле сдерживаемого смеха, Димка. - Хотите, покажу, как?
- А ну? а посылка? - согласно воскликнули девчонки и подозрительно переглянулись.
Впустив девчонок в дом и наслаждаясь моментом, Димка подвёл их к клетке с кроликом...
- Ой, какой зайчик! - засюсюкали одноклассницы и присели...
- Сейчас зайчик - производитель артишок покажет нам, как он их делает... - открыв дверцу клетки, Митя подтолкнул крольчонка под хвостик и тот отпрыгнул, исторгнув из кишечника свежую, влажную, ещё блестящую горку чёрных орешков.
- Вот, только что с дерева! Налетай, кому добавки! - завопил пакостник и радостно запрыгал по комнате.
Губы обеих девочек картинно изогнулись и он с удивлением подумал: насколько же хватит у них желания и выдержки, казаться презрительными, но ошибся - губы приготовились плакать, что сию же секунду доказали, выгнувшись окончательно:
- Дурак! - завизжали подружки и с рёвом выбежали в парадное.
- Вот так, хорошо, а то деловые очень! - проговорил Дима и закрыл за гурманами дверь.
Через пятнадцать минут долгий звонок в дверь, отвлёк его от занятий...
- За добавкой? - с серьёзным видом спросил он, увидев красные глаза соседки, пытавшейся войти в квартиру... - "Уж не превращается ли она в кроля - альбиноса?" - мистическая мысль вызвала усмешку.
- Скотина, пусти... - она попёрла... своими довольно выпуклыми образованиями, как триера на таран... - и он вынужден был отступить.
- Тебе чего? - Димка удивился мощи её наступательного порыва.
- Дай алгебру списать! - она подошла почти вплотную.
- С какой стати... списать... сама попробуй! - он сделал шаг назад, но почувствовал, что алгебра, тем более артишоки - не есть причина атаки.
- Попробуй лучше ты, нерешительный наш! - как-то непонятно выразилась она, тем не менее, он что-то понял, ему так показалось, но боялся оказаться прав. Пока он раздумывал, она опустила руку и, подняв ногу, стянула с неё трусики... затем, с другой ноги... так и оставшись в одном домашнем платье.
"Не знал, что кроличьи катышки действуют, как возбудитель! - подумал очумевший от событий Дима. Он стоял и смотрел на неё... дурак дураком, не зная, что делать и не веря глазам... - Но ведь она сама пришла и значит, нужно что-то предпринимать?! Может, кекса хочет?" - мелькнула неожиданная мысль и, крепко схватив девчонку за руку, он прохрипел: - Пошли в кладовку!..
Зачем он повёл её в кладовку, а не на кухню, если за кексом? именно в кладовку! поставил, прислонив к стене! Потом долго пытался войти, где-то внизу живота, но ничего не получалось!
Наверное, дверь была не там!? Зачем?!
Всё равно, день был незабываемый, неудача мнилась успехом, и соседка долго списывала всё, что нужно и не...
Это было единственный раз, через месяц наступили летние каникулы, а она, с родителями, переехала на жительство в подобный город.
- Почему она не помогла мне тогда, не подсказала? - думал Дмитрий, лёжа в своей похожей на берлогу постели и наблюдая за ползающей по потолку мухой. - Может, сама не знала? Вряд ли! - он вспомнил о сыне... - Зато теперь они знают всё!
ГЛАВА 4
Их много, их восемь, а это - сила! Приятно идти по городу ввосьмером... много лучше, безопаснее, чем в кольчуге; знать бы ещё, как в ней ходится; скорее всего - не легко, а тут - легко, весело, уверенно, надёжно. Восемь безбашенных - от количества, порой заменяющего качество, юнцов - сила - тёмная ли, светлая, смотря куда направить. По стенкам жмутся трусливые сорокапятилетние мужчины, старушки сторонятся из боязни, что толкнут, девчонки обходят стороной, чтобы не дай бог...
Их восемь и им весело... но в тоже время скучно, скучно - просто идти и кайфовать оттого, что ты, видите ли, - сила! Её бы применить где-то, силушку, коли так настойчиво лезет наружу из под ворота фланелевой застиранной рубашки; или без драки, но чтобы этакое, необычное, не надоевшее ещё, взрослое! Может, - женщина? Да, пожалуй, она - свободная от предрассудков, условностей, доступная! Не проститутка! если так бывает? тем более денег столько нет, да и жалко на это тратить, даже если бы были, ведь не пятьдесят же, чтобы за деньги; вон, в зеркале витрины, - довольно симпатичная физия, широкие мускулистые плечи, руки. Под клетчатой фланелью - живот кубиками, как у черепашки - нинзя, девчонки, когда ты без толпы, заглядываются! Нет, деньги лучше потратить на что-нибудь другое!
Темнеет... Мрачные, в свете редких фонарей фигуры движутся бесцельно, с одной лишь целью - найти цель. Их путь лежит в сторону давно уставшей от ожидания стройки, настолько давно, что всё недостроенное ранее, приходится вновь отстраивать и, не достроив, замораживать! Но стройматериалы не мясо, холод не спасает, и бетон крошится, арматура ржавеет, кирпич становится опять глиной или вообще исчезает в бездонных прорехах общества... (пардон, слишком обще), в бездонных карманах избранных (вот, избранных... кажется, удачно). Сторожа - там не зря! Вдруг, кто-то захочет, что-нибудь купить... всё равно пропадёт; почти даром можно купить у сторожа... или украсть, если плохо лежит, а лежит очень плохо, настолько, что не украсть - грех! Компанию подростков совершенно не беспокоит вопрос экспроприации брошенного, забытого бездарным государством; житейские - мудрость и рачительность от них далеки... пока, и, слава Богу, вот приключений бы... И провидение ведёт...
Дверь сторожевого балка скрипит... в свете открывшейся двери - женский силуэт. Силуэт скользит внутрь... радостный возглас... какая-то возня... Удар тяжёлого стекла о дерево, возбуждённый разговор и звяк соприкоснувшихся стаканов...
Шестнадцать глаз, обшаривая друг друга, вопрошают: не то ли это, не долгожданная ли история спешит навстречу... автору, читателю, им, наконец! Конечно же, им, они ведь там, а мы здесь, мы не в счёт, а они... думают, взъерошились, в их возрасте уже понятно, зачем поздно вечером женщина идёт на стройку. Нет, не дочь, не жена принесли ужин, кто рискнёт в такую пору, и вообще... ужин всегда с собой, и к ужину, тоже... тем более звук столкнувшегося лбом стекла...
Шестнадцать глаз лезут к единственному грязному окошку и теснятся, толкаясь щеками, скулами, висками...
В балкe - свет, и их не видно, а те, за столом, под тусклым электричеством, голой, в коростах мушиного помёта и пыли, лампочки, мило щебечут... Он снова наливает, словно боится, что женщина останется трезвой и не отдаст то, что добровольно принесла; нет, он знает, что отдаст, но всё равно боится... вдруг что-то помешает, да и женщины... непредсказуемы.
Внутри строения жарко! В углу, на куске жести, возбуждённо краснеет спиралью самодельный тэн, от спиртного и желания покраснела женщина, и сторож пылает лицом, несмотря на тёмную небритость щёк; пожалуй, не был уверен в появлении дамского пола и поленился соскоблить щетину, если конечно не нарочно, для него и оставил.
Пацаны, об этом конечно не думают: кто, что оставил, для кого, зачем; их глаза ловят каждый момент, движение сидящих под гнётом лампы, и горят ожиданием, нетерпением, раздражением - почему так долго не кончается водка...
Наконец, рука, та, что тоньше и светлее, медленным движением вниз отсчитывает пуговицы, и кофточка виснет на спинке стула.
- Жарко, - говорит она, это видно по её полным красным губам, и его рука гладит голые округлые плечи...
Он встаёт, снимает пиджак, укладывает в головах топчана и гасит свет!
Одинокий фонарь - предатель торчит за спиной и чебурашки понимают, что их уши в окне, словно в кадре мультика, а они глядят в темноту... Потому отходят, изредка перешёптываясь, ждут... курят... пряча огонёк сигареты в кулаке и тяжко думают...
Балок оживает, словно избушка на курьих ножках, начинает качаться, поскрипывать, смешно покряхтывать...
Шестнадцать глаз в свете ночи и отражении окна, блестят и зреют решимостью, восемь извилин сообща взялись называться мозгом и...
- Что вы, как маленькие?! - шепчет старший и решительно рвёт на себя дверь... Тонкий крючок жалобно стонет и разгибается, внутри тишина... потом женский вскрик, мужской мат и рядом с головой старшего пролетает тяжёлая сковорода.
- Мимо! - радостно думает он со товарищи, шаря рукой по стене в поисках выключателя... лампочка загорается, и где-то далеко, далеко, вскользь, старшой понимает, что секунду назад был на краю.
Видя лезущую в двери толпу, сторож тоже сознаёт, что погорячился - бросив сковородку, но объясняться времени нет, и не помогут теперь объяснения, поэтому, разбивает кулаком лампочку, лениво повисшую засохшей соплёй под картонным потолком, хватает пиджак и, пряча в него руки, словно киношный типаж, бросается в окно...
Звон стекла, снова крики, шумно сопящие носы, зажжённая спичка, и обнажённое, скрюченное в улитку, женское тело в углу топчана, её озирающиеся вокруг, в поисках покрывала, тревожные глаза. Димка видит покрывало на полу, поднимает и протягивает голой женщине, но старший вырывает его из рук и отбрасывает в сторону. Его гневный взгляд, с незнакомым блеском, жжёт Димку обещанием неприятностей...
- Раздвинь ноги! - приказывает он, и женщина, слыша его тон, подчиняется. Спичка малым светом освещает тайну! такую доступную, дешевую сейчас, но высоко ценимую уголовным кодексом, и шестнадцать зрачков, радужек, белков, с замиранием сердца приобщаются к созерцанию сокровенного...
Им не кажется сокровенной тайна в глубине грязного сарая, расшиперившаяся в страхе, на ветхом матрасе, застеленном старым солдатским одеялом. Зажечь свет они не могут и спички сгорая, падают на пол... одна за другой. Старший пытается рассмотреть межножье более подробно и берёт со стола грязную вилку... но недовольные возгласы коллектива успокаивают даже его. Местный князёк догадывается, что чуть не преступил... он боится прогневить свою дружину, и мягко отступает, стараясь не терять лица...
- Как хотите! - пренебрежительно цедит он сквозь зубы и бросает вилку на стол. - Для вас ведь... я то знаю!
От доступности и асексуальности голого, вывёрнутого наизнанку тела, интерес сизифовым камнем катится вниз, быстро уменьшаясь в маленькую горошину...
- У меня венерическое заболевание! - кричит женщина, понемногу успокаиваясь. На самом деле это сказано не так, зачем, собственно делать её лучше, и неизвестно, что кричала бы другая в похожей ситуации. Но эта кричит, что у неё гонорея, обыкновенный три-п-пер; пожалуй, с трихомонозом в компании, что чаще всего и бывает. Она так и делит слова на неправильные слоги, крепко нажимая на твёрдую "Р", но в голосе звучит неожиданное сожаление - окончания истории, так и не начавшейся для неё, вернее начавшейся - лишь, но закончившейся - уж! ведь последняя спичка из коробка гаснет, другой доставать лень, и восемь мрачных фигур проявляются негативом в свете дверного проёма, словно стая волков на фоне полной луны, медленно удаляясь в фонарную ночь.
- Я вас запомнила! - обиженно кричит им вслед пьяная женщина, ненавидя парней за испорченный вечер, в какой-то момент показавшийся ей спасённым и, жалея, что напугала их своей несуществующей болезнью; она думает, что несуществующей, уверенна в этом... а зря, её образ жизни не позволяет быть ни в чём уверенной, и в этом уверен я!
Строительная площадка, сваленный в кучу битый кирпич.
В свете единственного фонаря, застывшего в ночном парафине воздуха - темнеющие в проёме двери фигурки удаляющихся волчат...
- Я - домой!.. - говорят они друг другу и не смотрят в глаза.
"Мы - домой!.." - молчат шестнадцать глаз, наконец, разбившись на пары и, начиная понимать, почему настоящие люди живут парами, а не стаями или стадами.
* * *
Муха оставила в покое потолок, люстру, всё, что связанно с верхотурьем и перелетела на зеркало трюмо, рассчитывая приобрести пару в отражении. Столкнувшись лапками со своим избранником, она захотела заняться тем, чем занимаются нашедшие друг друга пары, тем более только нашедшие и трепещущие от желания узнать новизну обыденности.
Следуя за желанием, она попыталась влезть на спину своего бойфрэнда, но тот не пожелал перевернуться.
Несколько минут промучившись с ним, муха решила, что он неправильной ориентации и оскорблённая, покинув зеркальную поверхность, осталась одна.
По потолку опять поползла чёрная точка и Дмитрий подумал:
- Отчего, я всё время вспоминаю то, что связанно с фрагментами моего полового созревания? ведь были ещё... - Он стал вспоминать, что же ещё было интересного в его жизни, без скучной прозы повседневности, чтобы получилась хоть какая-то драма.
- Школа, спорт, музыка?.. - фигня, бытовуха! Пионерский лагерь: вино, сигареты, драки?.. Уничтожение сусликов и бурундуков, как вредных грызунов... - Ему почти стало стыдно... но, он быстро перед собой оправдался: - В сталинские времена, за колосок, сажали в концлагеря, а эти... звери! жрали много больше! Вот... Немного интереснее, но опять же, не стоит особой темы. Драки - ещё туда - сюда, но суслики... как-то мелко. Да, как ни крути, а если не воевал, то кроме баб и вспомнить нечего! - решил Дима и вернулся мыслями на круги своя...
ГЛАВА 5
Душно и крепко пахло жареным мясом, луком, чесноком, уксусом, домашним вином, возможно водкой - запахи смешались в своём многообразии, и пахнуть могло чем угодно; стол, уставленный закусками и напитками, ожидал второго пришествия гостей; ему дали отдохнуть до утра, до которого оставалось не так уж много времени.
Она не ушла со всеми, даже со своими. Её мать и сестра с пониманием отнеслись к тому, что она остаётся. Его родители тоже не возражали: их сын уходил завтра в армию, не на фронт, слава Богу, но...
Он не мог не идти! он хотел идти! таков был менталитет ментовского пространства, сегодня, показавшийся бы странным, но ментовского определения от этого не потерявший!
В армии не служили только: калеки и психи, или косящие под них; даже ранее судимые - служили в стройбате.
"Мужчина должен быть воином, помимо научной степени или разряда по шахматам" - считал отец Димки и он сам, и его друзья, знакомые, и поголовное большинство незнакомых.
"Зачем? - скажут сегодня. - Весь мир стремится к миру, пусть служат профессионалы!"
- Правильно! - ответим мы. - А наши нежные мальчики пусть превратятся в девочек, это так удобно - девочкам, всё более претендующим на главенствующую роль в обществе, но не забывающих периодически жаловаться, что мужчины совсем перевелись.
Она не жаловалась, ведь была слишком молода и неприхотлива, как голубенький полевой цветок, не избалована мечтами о пятидесятилетнем "принце" - с нависшим на лобок животом и бульдожьей породистостью в лице, о карьере модели... - она и не хотела быть моделью, словно: автомобиль, телефон, магнитофон, как всякая неодушевлённая вещь, которую можно купить, продать, подарить, выбросить на помойку, когда надоест.
Она осталась, и он укрылся с ней одним одеялом, первый раз в жизни! До этого они обходились без одеяла, второпях было некогда, да и незачем укрываться.
Как мечтали они о свадьбе... чтобы легально совокупляться, не детей растить и семью, а чтобы только не прятаться, и она осталась...
До свадьбы было далеко и не известно... но они уже не прятались...
* * *
За вечно... всю жизнь, всегда, сколько он себя помнил, (а путешествовал Дима много... с родителями, затем сам, будучи родителем, и так далее...) немытым, грязным стеклом вагона, бежала назад Казань...
Смуглая татарва зубоскалила, дразня новобранцев и из открытых окон вагонов летели банки консервы; не тушёнки конечно, но каши и всего того, что могло иметь какой либо вес и ненужность. Иногда снаряд достигал цели и озверевшие потомки успешных завоевателей, на чём свет стоит, плевались в исступлении, матерились и швыряли вслед поезду комья глины, те же банки и остальной пришпальный мусор, обещая когда-нибудь, может, в следующей жизни - став сиамской кошкой - отомстить.
* * *
Посмотрев в зеркало, он понял, что началось...
Ещё никогда ему не приходилось видеть себя подобным чмом!.. Низкий лоб лез на глаза, не прикрытый густым чубом, и возвышался над бровями неприглядной покатостью, нос стал больше, естественно, раз голова меньше, и глаза... они потеряли уверенность!
Раньше он думал о себе лучше!
Новое зёленое х/б ожидало примерки, съёжившись на лавке безликим матерчатым бугорком и он вдел ногу в странного покроя штаны... Спешить, пока, было не обязательно, да и ноги застревали в суженных к низу штанинах, но потихоньку он таки вдел себя в непривычно новую личину.
Оставалось застегнуть ремень...
Ну, вот и всё! Ужас! Бравого вида не получилось, и он обтянул вокруг себя гимнастёрку, как у сопровождающего их сержанта, сделав сзади складку, и прижал её, опустив ремень на бёдра. Так было лучше. Но вот сапоги... и эти слоновьи складки на заднице широченных галифе... их убрать было некуда.
- Становись! - рявкнул сержант, с новой минутой всё более зверея. Он подходил к каждому и, поднимая выше ремень новобранца, затягивал, как можно туже, расправляя складки гимнастёрок на спине и постепенно превратил весь взвод в уставное уёбище. - Не положено ещё форсить, салабоны! - крикнул он и скомандовал: - Становись!
"В поезде даже выпивал с нами, делясь опытом, такой братан был старший, а теперь... Терпеть не могу, когда люди... хамелеоны!" - злобно взгрустнул Димка и встал в шеренгу.
Уже на сборном пункте началось унижение новобранцев; но ещё так, по пустякам. Димка до сих пор гордился тем, как обставил двух надсмотрщиков.
В большом спортивном комплексе собралось тогда несколько тысяч призывников, они спали на двухярустных стеллажах, непонятно из чего склёпанных и сдвинутых. Надсмотрщики неусыпным оком следили, чтобы никто из спящих не снимал носки, это было строжайше запрещено, наверное, чтобы меньше воняло прелыми, немытыми ногами, ну и в целях гигиены тоже.
Димка не умел спать в носках, хоть ты тресни, и даже дикая усталость не спешила помочь заснуть в эту жаркую душную ночь.
Проворочавшись битый час от чьего-то затылка к чьему-то сопящему носу, он не выдержал и, понадеявшись на авось, снял носки. Авось не долго тешил покоем, и Дима больно ударился локтями и коленями об пол, грубо и безапелляционно стянутый за ноги со второго яруса.
- Вы что, гады, творите? - воскликнул он, продрав спросонья глаза и кинувшись с кулаками на обидчиков...
- Ты чё салага, остаться с нами захотел, навсегда? - ухмыльнулись три наглых лица... и Димка остыл.
- Быстро схватил тряпку, ведро! - приказало одно. - И вон... то, небольшое помещение, вылизать до блеска; вода на улице - в колонке. Всё, выполнять! - конопатая рожа, с тремя нашивками на погонах, сапогом подтолкнула к его ногам противно звякнувшее ведро.
Старослужащие, а может и не очень, важно удалились, и Димка с вздохом осмотрел триста квадратных метров спортзальчика, со сваленным в кучу спортивным инвентарём...
- Это нереально! - решил он и, достав из кармана носки - одел, втиснулся в расщелину между новобранцами, метрах в десяти от прошлого лежбища, и со спокойной совестью смежил веки...
Сквозь накатывающий сон, он слышал, как, злобно матерясь, его ищут сержанты, разглядывая разной расцветки и вони, носки храпящих, бормочущих, сопящих новобранцев, но носки, а не босые ноги.
- Ночью - в носках - все ноги серы! - хихикнул Димка и окончательно рухнул в объятия Морфея.
* * *
- Вешайтесь! - дружеский совет спешил из окон казарм на помощь, и старые, потёртые, дерматиновые брючные ремни летели под ноги, понуро марширующим новобранцам.
- Очень гостеприимно! - буркнул под нос Дмитрий и раздавил сапогом выброшенный ремень. Ещё там, на вокзале, он всей душой стремился в Армию, но теперь ему здесь не нравилось.
Дома, старшие друзья, уже давно отслужившие, один из их оттянул даже два года дисбата, учили, что в армии нельзя давать себя в обиду, лучше один раз хорошо получить... но потом жить человеком!
Он так и начал, уже в учебном взводе, где старослужащих не было, поэтому пришлось стать человеком среди своих.
Потом был учебный взвод - в автороте, среди остальных призывов, а это уже было иначе...
Иначе! Для одних - тяжелей, для него - легче, ведь он неплохо играл на гитаре и не хуже пел, когда его взвод усердно отрабатывал до посинения, опупения, отупения, команду - "подъем - отбой" и затем часами наводил порядок.
Сослуживцам-однопризывникам почему-то не нравились эти песни и его стали обзывать - музыкантом, что в водительской среде могло, должно было служить - оскорблением, и он снова вынужден был жить человеком, среди разбитых лиц, синяков и шишек своих товарищей. Ничто так действенно не доказывает, что ты не музыкант, а шофёр, как парочка увесистых зуботычин, и Дима не стеснялся прибегать к подобной мере воздействия на мятущиеся умы запаханных в хвост и гриву сослуживцев. Тем не менее, он так и остался самым музыкальным водилой роты.
Несмотря на льготы, жилось ему всё же неуютно. Трудно было смириться с тем, что сверстники по службе, так несправедливо униженны и угнетены. Поэтому, однажды, в курилке, высказался резко и убедительно, осмеяв стадную покорность униженных и оскорблённых.
- И что ты предлагаешь? Тебе хорошо говорить! - загалдел взвод.
- За плохие оценки - бежим, за нечищеные сапоги - стоим! - Дмитрий убедительно рубанул рукой воздух.
- Как это?
- Оценки - учёба, здесь всё справедливо, а сапоги чистить мы не успеваем потому, что сержанты требуют наводить порядок до самого построения, - терпеливо объяснял Дмитрий.
- Точно, а потом считает: сапог - круг по стадиону... так и набегает двадцатник, да ещё пяток двоек на занятиях... и тридцать кругов... и к бабке не ходи.
* * *
- Бегом... марш! - визжал сержант, но взвод стоял, как вкопанный. - Бегом... марш! - снова звучала команда, но движения у как бы вкопанных естественно не наблюдалось.
Первые две шеренги более рослых солдат, опасливо и растерянно оглядывались на Димку, задавая взглядами один из вечных вопросов, но русского происхождения...
- Чего оборачиваетесь? Чернышевские... трах тибидох... поймёт ведь теперь, кто затеял... - шипел Дима.
- Бегом... марш! - не унимался упрямый замок. - Почему стоим, ещё восемь кругов? - он всё же решил разобраться с причиной неповиновения. Но причина пряталась в опущенных грустных лицах, спрятанных, уведённых в сторону бегающих взглядах, ковыряниях ногтями под своими соседями.
- Восемь кругов - за сапоги, они не чищены по вашей вине, а за плохие оценки мы уже отбегали восемнадцать, - вяло ответил Дима, устав бороться с убегающими от сержанта, но преследующими его взглядами товарищей по службе.
- Да ну! по нашей вине!? - сержант хлопнул себя по ляжкам; такой наглости он ещё не встречал в этих стенах и заборах.