На закате окрестности, знакомые до последней былинки, перерождаются в нечто иррациональное, непостижимое. Холмы оживают, и шёпот их делается отчётливей.
Даже то, что создано родом человеческим, преображается.
С высоты научный корпус становится похож на сахар, закипающий на кончике ножа - золотистые пузыри защитных куполов, тёмно-коричневые перешейки дорог и что-то чёрное, горелое на самом дне. Жилища ненадёжно лепятся к периметру, словно капли, стекающие по кромке. Иногда Сэн кажется, что земля катает город на языке, как самодельную карамельку, растворяя понемногу; могла бы и раскусить, но жжёный сахар горчит.
Дом Сэн выдаётся далеко за невидимую линию городской границы. Он достаточно велик, чтобы вместить семью из десяти человек, и слишком мал, чтобы оставлять место и время для уединения. Даже вечером холодная и неуютная терраса не пустует: основатель семьи застыл, облокотившись на перила. Глаза у него бесцветные, как выжженная трава, а лицо гладкое и сухое. Обломок иного времени, иного мира; двухсотлетний разум, запертый в нестареющем теле.
Этот человек приходится Сэн дедом; мама говорит, что он был одним из первых, кто пошёл на эксперимент и сумел затем приспособиться.
Почти.
- Человек - царь природы. Владетель её и король. Господин и сюзерен. Владыка и мастер... - шепчет он и царапает глазами извилистую линию, где льнёт голубое небо к сизым холмам, однако видит, кажется, нечто иное.
Сэн побаивается его, но убегать не спешит. Дед ей даже нравится. Он знает столько разных слов, сколько нет во всех книгах в доме вместе взятых. И слушать его интересно, если он только не впадает в яростное забытьё, снова и снова повторяя вслух идею, опутавшую разум его, точно паутина - пустую ореховую скорлупку изнутри. А когда Сэн устаёт от книг и рассказов, то уходит в холмы - читать по листьям, по бликам на поверхности ручья, по белым росчеркам облаков, распылённых прямо над горизонтом; внимать земле - и отвечать иногда.
Как сейчас.
Солнце наискось задевает купола - в последний раз перед тем, как упасть в холмы. Это как беззвучный сигнал, переключение триггера. Мгновение - она ещё сидит, вслушиваясь в яростную сбивчивую речь; другое - и мышцы напрягаются, босые ступни ударяют в деревянный настил, затем в перила, и тело вытягивается в струну.
Прыжок, неимоверно сильный и быстрый - и в небе становится одной птицей больше.
За ужином Сэн рассеяна. Мысленно она среди холмов. Кожа помнит колкость сухой травы, лёгкий холодок от почвы; там, где по запястью прополз муравей, немного чешется и горит - браслет-иллюзия, свитый из ощущений.
Сегодня земля была щедра и шептала о странном, о прекрасном. О том, как лес в долине серебряных рудников вдруг покрывает живая чёрно-оранжевая волна. Тонут в огнистом мареве и листья, и толстые ветви, и стволы, и даже сама почва. Еле слышный шелест крыльев эхом отражается от склонов; чудится в чистом горном воздухе лёгкий запах севера.
Но это внутри Сэн. Ей немного жаль, что не с кем поделиться; брат пока слишком мал, а те, из старого поколения, попросту не слышат. Звон посуды, скрип табуреток, шепотки и смешки - белый шум, который заглушает что-то по-настоящему важное. Дед сидит напротив и скребёт вилкой тарелку так яростно, точно хочет дыру прокрутить. Чёрные волосы - ровно до плеч, острижены по идеальной прямой; лицо узкое; брови надломлены. Сэн глядит искоса и думает, что, наверное, похожа на него. А ещё - что он единственный, кто не впитывает жадно каждое слово отца.
...и вдруг доносится издали невыносимое, жуткое:
- Расшифровки почти готовы. Осталось недели две самое большое. И если результат будет положительный... Ты ведь понимаешь, что это значит, да? Бинго! Лет пять уйдёт на отладку перехода, а потом -- прощай, зеленый ад! Здравствуй, прекрасная новая жизнь, контролируемая биосфера! - говорит отец взахлёб, хвастливо и горячо, и сам же замирает, восхищённый.
Мать подаётся к нему, налегая грудью на столешницу:
- Кто-то ещё знает? Или мы первые?
Множатся возбуждённые шепотки, и за ними едва не теряется болезненное, злое:
- Идиот.
Сэн не сразу понимает, что это дед сказал. Отец тоже не верит; круглое лицо его вытягивается, и глаза опасно белеют.
- Прошу прощения?
- Идиот, - бурчит под нос дед, поднимаясь. - Трусливый недоумок. Бездарь.
Он выходит; хлопает дверь. Мать принимается пичкать младшего десертом, то и дело заправляя за ухо белокурый локон. Остальные наблюдают с преувеличенным вниманием. Старшая из тётушек тянется через стол, чтобы стереть с пухлой детской щеки белый соус. Отец поворачивается к Сэн с преувеличенной весёлостью:
- О чём задумалась, птичка?
Правду говорить нельзя. Показывать ужас, сдавливающий рёбра при одной мысли о переселении, - тоже. Деду это простят, а вот остальным... Поэтому Сэн пожимает плечами:
- Так, видела кое-что... - она делает паузу, и отец поощрительно кивает. Приходится продолжать: - Что-то чёрно-рыжее накрыло деревья. В долине. Только не у нас, а далеко.
- Пожар? - предполагает он неуверенно.
- Нет, - Сэн дёргает головой. - Там были крылья. Что-то живое... Оно прилетело. Такой красивой волной...
Она пытается подобрать слово, но образ беспомощно дрожит на кончике языка. Понимает, кажется, только младший брат, который тоже слышит - но с речью у него ещё хуже.
- Чёрно-рыжие крылья, волна, - задумчиво повторяет мама. - А! Данаида монарх! Это бабочки. Удивительные существа. Такие хрупкие, а мигрируют через весь континент. И знаешь, что самое интересное? Улетают одни, а возвращаются всегда другие. Жизнь бабочки слишком коротка, чтобы слетать туда и обратно.
На горле у Сэн точно удавка сжимается. Шёпот земли накатывает сквозь пол, тыкается в виски робко и ласково.
Не уходи, не уходи, не уходи...
- Как они не теряются? - спрашивает она вслух. - Как они понимают, что дорога - правильная?
Оживляется отец:
- О, интересный вопрос. Бабочки ориентируются по свету и по магнитному полю. Некий встроенный механизм... Раньше миграция обеспечивала выживание. Но теперь условия вполне позволяют оставаться на зиму, но инстинкт гонит их сперва на юг, а затем на север. Видишь, как любопытно?
Сэн зажмуривается. Под веками полыхает оранжево-чёрное, живое, трепещущее. Ей кажется, что если отнять вот это - останется мёртвая темнота, бесплодная тишина чужого мира.
Уши и глаза начинают болеть.
- Хочу посмотреть, - говорит она. - На монархов.
Мама смеётся:
- Ну, тогда тебе придётся поехать туда, где они зимуют. Здесь бабочек не бывает.
Ночью Сэн долго пытается уснуть. Чердак наискось пронизан лучами белёсого света; пыль взлетает и опускается, точно в такт дыханию великана. Ветер перемешивает запах старого асфальта и живой земли, вливает в открытое окно; если прислушаться, то можно ощутить, как с запада веет прохладой и влагой.
Грядёт дождь.
Шёпот земли распадается на отдельные звуки. Тонкие ниточки травы протискиваются через почву - скрежет; поднимается тёплый воздух и опускается холодный - шорох. Улитка вытягивает рожки и медленно ползёт по листу - влажный шелест. Склоняются высокие стебли - скрип на грани излома. Сэн пытается раствориться в этой симфонии, но из памяти лезут в реальность сердитые голоса. Отец просит объясниться, дед снова говорит о повелителях и королях природы и ещё о том, что убегать - плохо, что тот, кто сбегает один раз, не может остановиться всю жизнь.
Кажется, дед что-то об этом знает.
Сэн плохо. Ей очень, очень больно, и хочется довериться ветру, позволить унести себя на холмы, вжаться в траву и ждать, пока тонкие нити не прорастут насквозь, пришивая, связывая.
"Я люблю тебя", - шепчет она. Горло саднит, как от крика.
И ответ приходит ясный, сильный как никогда раньше:
Люблю тебя.
Звуки вновь сливаются в неразличимый гул. Сэн раскидывает руки и хохочет. Земля уже не шепчет - поёт, приглашая вплести в мелодию собственный голос.
Вплести
Повести.
"Магнитное поле, - коварно подсказывает мамин голос из памяти. - И свет. Магнитное поле и свет".
Две недели Сэн пропадает на холмах, и впервые она не столько слушает, сколько говорит. Её утешают; ей поют в ответ. Трава после дождей такая яркая, что смотреть невозможно, и в асфальт она вгрызается с утроенной силой. Заброшенный дом, который стоял до того несколько лет, за одну ночь покрывается мхом и цветами, деревянное крыльцо выпускает ростки, а крыша складывается внутрь. Сады плодоносят раньше времени, живая земля оголтело тыкается в защитные купола, но Сэн просит её отступить - и та послушно откатывается, обнажая старые дороги и остовы зданий.
Я люблю тебя, звенит в воздухе нежно, сладко, с затаённой надеждой на ответ.
"Люблю", - откликается Сэн - за всех.
На исходе тринадцатого дня окрестности накрывает огневеющей волной. Бабочки повсюду. Отец отмахивается от них, когда бежит из одной лаборатории к другой. Мама ловит целыми пригоршнями и несёт младшему.
За ужином тётушки переглядываются и шушукаются - в кои-то веки не об очереди на рождение и не о переселении. У деда глаза отсвечивают зеленью, но это, конечно, только оптическая иллюзия, отражение обезумевших от счастья холмов. К десерту возвращается из научного корпуса отец. Осунувшееся его лицо выглядит растерянным.
- Не понимаю, - говорит он, не обращаясь ни к кому. - Ничего не понимаю...
- Проблемы с расшифровкой? - вскидывается мама и снова заправляет за ухо белокурый локон. Раз, другой, третий. - Ты же вчера говорил...
- Да, да, - морщится отец. - У нас действительно получилось. Только вот... сам сигнал прекратился. Исчез начисто. Сейчас разбираемся, почему. Странные магнитные колебания...
На плече у него сидит яркая данаида, оранжевое и чёрное, живой огонь. Крылья подрагивают. Ей уже не хочется никуда лететь. Инстинкт говорит, что дом здесь.
Дед встречается взглядом с Сэн - и вдруг подмигивает. И в этот самый момент она почти точно уверена, что он тоже слышит, но не расскажет никому.
- Причём тут чёртовы бабочки! - вспыхивает отец. - Решается вопрос переселения! Бороться за каждый шаг здесь - или жить, как в раю! А ты опять!
Сэн склоняет голову низко-низко, пряча улыбку. Дед усмехается и легко касается пальцем бабочкиных крыльев. На ногте остаётся рыжеватый след.