Зимой темнеет рано. И оглянуться не успеешь - закатится бронзовое солнечное блюдце за махристый лесной край, выползет из-под горы густой сумрак, а стужа озлится еще сильней и станет уже не просто лицо пощипывать - с размаху оплеухи раздавать. Если не спрячешься, не укутаешься, то покраснеют щеки, а потом и вовсе онемеют. Губы сделаются непослушными - молчи, не смей ночную тишину осквернять!
НАВЬЯ ДОРОГА
Что ты плачешь, девица,
На холме над полюшком?
Травы стали горькими
От печали девичьей.
Только ветру быстрому
Ты её поверила -
Ни отцу, ни матери,
Ни святым заступникам...
Зимой темнеет рано. И оглянуться не успеешь - закатится бронзовое солнечное блюдце за махристый лесной край, выползет из-под горы густой сумрак, а стужа озлится еще сильней и станет уже не просто лицо пощипывать - с размаху оплеухи раздавать. Если не спрячешься, не укутаешься, то покраснеют щеки, а потом и вовсе онемеют. Губы сделаются непослушными - молчи, не смей ночную тишину осквернять!
Скрипит снег под полозьями саней, звенят бубенцы - глухо, из-за шапки почти не слышно. Легко поверить, что на дворе какой-нибудь пышный девятнадцатый век или даже восемнадцатый. И не придумали еще люди ни машин, ни сотовых телефонов.
Впрочем, толку-то от телефона посреди чистого поля, когда до города - триста километров, а до ближайшей деревни... Сколько, к слову?
- Дядя Егор, долго ли ехать еще?
- Да часа с полтора, - горбится. - Не передумал, Сашка? Два месяца в нашей глуши куковать - это тебе не по заграницам гонять балду.
- Я понимаю, но за баб Любой присмотреть нужно, - тянет Сашка, а сам думает, что пропади она пропадом, эта заграница. Вон, какими долгами обернулась - легче отсидеться за тридевять земель, у черта на куличках, чем своей шкурой в столице рисковать. Пока там отец все уладит...
- А что баб Люба? - удивляется Егор и через плечо оглядывается. На высоком вороте иней серебрится, как соболья драгоценная опушка. - Она сама за кем хошь присмотрит. Вона, к ней полдеревни бегает, с любой хворью - любую заговорит-зашепчет. Любо-дорого смотреть! - каламбурит и сам же над своей шуткой смеется, а Сашка угрюмо натягивает капюшон куртки до самого носа и злится.
- Не шептать надо, а к врачу обращаться. А то так можно до осложнения дошептаться. Ну, что вы, дядя Егор, прямо как в Средние века.
- Фьють! Это что ж, в университетах своих набрался? Думаешь, годок-другой за книжками посидишь и сразу умным станешь? Что б ты в жизни понимал, э...
Сашка хочет возразить, что все он понимает, что он уже на пятом курсе в меде, но дядька Егор уже не слушает - опять песню свою завел. А голос у него зычный, чистый - хоть сейчас в оперу.
Что ты плачешь, девица,
Что, краса, печалишься?
Косы расплетённые
С ветром перепутаны...
От усталости, от надоевшего уже беспокойства клонит в сон. Сашка вспоминает, как на третьем курсе рассказывал пожилой, многое повидавший преподаватель, как на морозе люди задремывали на минуту - и больше не просыпались. Конечно, так случается от сильного переохлаждения, а ему, Сашке, тепло - два свитера, пуховик, штаны горнолыжные... Но все равно боязно.
- Дядя Егор... А что это за песня такая?
- Это? - в затылке чешет. - А, это про Глашку, навью тутошнюю. Говорят, что году этак в тысяча восемьсот сороковом она там, на холме, на дубе столетнем повесилась. Без веревки, на одних своих волосах.
Сашка представляет себе, какие это волосы длинные должны быть, и делается ему смешно, хотя история вроде к смеху и не располагает.
- А почему повесилась? От несчастной любви?
- Можно и так сказать, - усмехается Егор в воротник. - Глашка барину полюбилась, а он ей нет. Ну, кто безродную-то девку будет спрашивать? Снасильничал он ее, знамо дело. А она возьми и повесься над дорогой, - он помолчал. - Вроде и померла, но осталась, как живая и такая же красавица. Сидит себе, волосы пальцами разбирает... А потом, как барин ехал мимо, Глашка ему с дуба закричала: "Помнишь меня али позабыл уже?". Тот возьми и ответь: "А ты кто такая будешь?" Ну, покойница и рассердилась. Прыг на него с дуба! Слуги перепугались, разбежались, а когда вернулись - так барин уже бездыханный лежал, а язык на бок вывален, как у повешенного.
- Жуть какая, - Сашка не врет, ему правда жутко, и смеяться больше не хочется. Даже спать - и то не тянет. Теперь только и делать, что глазами по сторонам зыркать - не покажется ли где силуэт девичий? - Слушай, дядь Егор... А где этот холм с дубом?
- Где? А-а, напужался! - лица не видать, но по всему ясно - довольно ухмыляется. - Не боись, Глашкина Поляна с другой стороны деревни, по старой дороге. Там сейчас не проедешь, замело.
А все равно страшно.
Ночь-то кругом колдовская, дикая. Небо - как омут выстывший, звезды - выщерблины на льду, луна - полынья, из которой свет водою льется, льется, льется... На километры кругом снег нетронутый, ровный, белый в синеву - и горящий, как электросварка, нет, ярче, так, что глаза слезятся, слипаются, а в ушах звон, и...
Сашка жмурится и мотает головой. Наваждение рассеивается, уходит, как вода в сухой песок. Померещилось. И случается же!
А потом, когда дорога острым скальпелем врезается в лес, становится не до шуток. Дядька Егор слегка осаживает коней, сани сбавляют ход, бубенцы звенят реже и глуше, но по-прежнему мерно. Сашка, забыв про все, чему учили в университете, прикрывает глаза - так, подремать на минуточку, заснешь тут - с дядькиной болтовней... и едва не вываливается из саней, когда они резко тормозят.
- Тьфу ты, черти, - беззлобно ругается Егор. - Сашка, вылазь, подсобишь - ветка на дорогу упала, надо в сторону оттащить. Видать, от снега сломалась.
Ветка оказывается тяжелой, неудобной - не поймешь, где за нее браться. Зато с этими ковыряниями становится уже не просто тепло - жарко. Дядя еще возится, раскидывая мелкие палки по сторонам, чтоб не мешались, а Сашка отходит в сторону, перекурить.
И замирает.
На обочине, в стороне от порядочно укатанной дороги, там, где снега должно быть по пояс, а то и выше, стоит девушка. Красивая... только как она на таком морозе - и в одной рубахе?
- Ты кто? - выдыхает Сашка прежде, чем в себя приходит. Девушка ступает вперед и вдруг произносит жалобно:
- Барин, а барин... Подари гребешок!
Пальцы на морозе леденеют мгновенно - Сашка и успевает только разок чиркнуть колесиком зажигалки, как она падает в снег. Но за короткую секунду, пока трепещет язычок пламени, успевают глаза различить белое лицо и спутанную волосяную кудель - длинные волосы, концы по снегу тянутся, как лисий хвост. Рыжие такие же...
- К-какой еще гребешок?
Губы не слушаются, замерзли, язык заплетается, и самому-то не понять, что сказал. А девушка - глядь! - уже ближе подошла, вплотную почти, и едва-едва не плачет:
- Барин, подари... пожалей... мне волосы расчесать нечем...
Совсем уже рядом стоит, руками за плечи обвила, как плющ - высокое дерево. Смотрит снизу вверх, глазищами хлопает. А в них ничего нет, одна чернота сплошная, как в колодце. Девушка легкая, как птица, и жар от нее идет.
"Руки бы согреть", - думает Сашка, и пальцы уже сами тянутся к теплу. По спине провести, по волосам спутанным...
- Нет у меня гребня, - есть расческа, но она далеко, в чемодане, а чемодан в санях, а сани где? Потерялись... - И вообще, такое не расчешешь, только отстричь можно.
И только сказал это, как зашевелились волосы, будто живые. Змеями поползли - вверх, вверх, грудь сдавили, шею обвили, в рот набиваются... Сашка вздохнуть хочет - и не может, задыхается, и отчего-то так горячо делается, будто в легких у него живой огонь полыхает. А в ушах плач стоит жалобный:
- Барин, подари гребешок... Худо мне!
И оттолкнуть бы ее, да руки в жгучих волосах намертво запутались. Горят, словно пламя горстью черпаешь. Нету сил на ногах стоять, все закончились. Звон в голове, и льнет к спине укатанная дорога...
- Гляди ж ты, очувствовался! Ну-кась, глотни...
Губы растрескавшиеся тяжело разомкнуть, но пить хочется. Пусть бы и такое, солено-терпкое.
Жарко.
Сашка открывает глаза и видит белый бок печи, бревенчатый потолок, стены, травяными косами увешанные, и старуху. Седые волосы торчат из-под красного платка, глаза щурятся, а на щеке, к скуле ближе, коричневое родимое пятно.
- Баб Люба?
Хмурится недовольно - и все лицо у нее сморщивается разом.
- Неужто признал, касатик? Ай-ай! Вот дела! - бабка шутить изволит. - Говорят, за мной смотреть приехал, а самого второй день лихорадка гнетет. Тьфу, все запасы на тебя, окаянного извела...
Ворчит-то она ворчит, а питье исправно подносит. И глаза тревожные - беспокоилась. Все-таки родная кровь, сестрин внук.
- Баб Люб, а баб Люб... Правда, что у вас навья за деревней живет?
- А то не твоего ума... - начинает знахарка и осекается. Лицо у нее делается перепуганное, но уже через мгновение она продолжает ворчать, словно и не случилось ничего. - Вот ведь дурень, что удумал - на морозе спать. Еще и не такое пригластится! На другой раз, небось, не навью увидишь, а черта, не к ночи он будь помянут...
Сашке делается стыдно за свои горячечные кошмары, хоть он и знает, что в бреду и не такое может привидеться.
А еще его клонит в сон. Опять. За окном ночь опять, только не ясная, как тогда, а ненастная - метет, воет. И чудится в этом вое то ли плач, то ли песня дядькина:
Что ты плачешь, девица,
Что, краса, печалишься?
А чья-то ласковая рука распутывает на затылке свалявшиеся от болезни пряди и шепчет кто-то:
Красивый, красивый... Не надо гребнем откупаться - оставайся со мной, барин...