1

Всем потерянным душам

Некто в воинском мундире

Рассказал мне по секрету,

Что сегодня - гибель мира

И последний день планеты.

Разом все теряет важность.

А кругом толпятся люди;

Ничего им не расскажем,

Пусть все будет так, как будет.

Посмотри на руки эти:

Льдисто-тонкие запястья,

Я бессильна против смерти

И любой другой напасти,

Не сулю надежды лишней

И спасти не обещаю,

Но приди ко мне на крышу -

И получишь чашку чая.

Сверху вид куда роскошней,

Занимай любое место.

Ни одной противной рожи,

Только зев разверстой бездны.

Там внизу - смертельный ужас,

Тщетны поиски спасенья.

Все равно - куда уж хуже,

Так хоть чай допить успеем.

Все друг друга рвут и давят,

Одержимы жаждой выжить.

Уцелеет кто едва ли,

Кроме тех, кто смотрит с крыши.

Так порой опасны слухи -

Хуже пороха и стали:

Даже если мир не рухнет,

Апокалипсис настанет.

Ты ведь веришь, ты ведь слышишь,

Откажись от злобы мелкой,

Приходи ко мне на крышу

И останься человеком.

С тех пор, как в один день грянула и завершилась Несостоявшаяся Война, в Городе зарядили дожди. Беспросветная серая хмарь затянула сочащееся влагой небо, не по-летнему сырые и стылые улицы были пустынны, лишь изредка проезжал автобус или пробегала одинокая согбенная фигура прохожего. Центральные улицы патрулировались военными, а по переулкам, где работали сейчас похоронные бригады, царили тишина и смерть.

Последние несколько квартир оказались заперты, и Гандам, прозванный так за могучее телосложение и любовь к мультикам про роботов, тихо ругаясь, долго ковырялся в замках, подбирая подходящие ключи. Я уже привыкла к виду смерти и без содрогания помогала паковать тела в черные пластиковые мешки, испытывая не ужас или отвращение, но лишь усталость и тоску. По одному телу в квартире: эти умерли естественным образом. Еще одна квартира оказалась пустой, и одна - взломана: жившая здесь семья убита обезумевшими налетчиками. Несостоявшаяся Война, точно суровый прокурор, сорвала с Города маску благополучия, обличила пороки, перевернула все с ног на голову. Это было бы хорошо, наверное, если бы не досталось такой дорогой ценой.

Погрузили в машину последний мешок. Гандам, прислонившись к борту, тщетно пытался раскурить отсыревшую сигарету. Мы с Максом ждали под козырьком подъезда, пока бригадир обходил дом в поисках нового фронта работ. Наконец он показался из-за угла - жилистый седеющий человек. Когда-то он перенес инсульт и до сих пор носил на лице печать этой хворобы: одна бровь была вздернута, рот перекошен, словно бы бригадир непрерывно язвительно усмехался.

- Здесь все, - произнес он, открывая дверцу машины. Гандам сел за руль, а нам с Максом досталось место в фургоне с покойниками. Запах смерти стал настолько привычен, что уже не ощущался, но мои колонисты как-то обмолвились, что от меня разит могилой.

Объехали квартал, погрузили еще пару тел и вернулись в морг, где и получили известие: Город очищен. Нашему скорбному труду пришел конец.

Сдав на склад спецовку, я долго, с остервенением оттирала себя жесткой мочалкой с вонючим мылом под холодным дождиком душа. Бесполезно, трупный запах еще долго будет преследовать меня. Сходила в кассу и получила последние трудовые. Завтра надо будет искать новую работу.

До сумерек было еще далеко, и я с минуту постояла на перекрестке, прикидывая, идти ли пешком, или скоро должен проехать автобус. Разумеется, этот дребезжащий, пропахший соляркой гад нагнал меня ровно спустя минуту после того, как мне наскучило мокнуть. Вне остановок водитель не притормаживал: военные запрещали. Вот и пришлось шагать по лужам в размокших туфлях.

Хотя в Городе, вопреки всему, с момента окончания Войны не было случаев грабежей и мародерства, я предпочитала идти по центральным улицам, - здесь еще сохранялась какая-то иллюзия оживления: некоторые магазины были открыты, люди встречались чаще. В полной воды воронке от бомбы, накренившись, стоял армейский УАЗик, и доблестные краповые береты из патруля деловито цепляли его тросом к бронетранспортеру. Не удивляюсь, что солдатики ухитрились проглядеть воронку: после недели непрерывного дождя она выглядит просто как большая лужа, и определить ее глубину не представляется возможным. Такие воронки, да еще пустота на улицах и мертвый груз похоронных бригад, - вот и все напоминания о Несостоявшейся Войне.

Поразмыслив, я потратила часть дневного заработка на продукты: Колония - целостный организм, и если кто-то из нас по каким-то причинам не может работать, это еще не значит, что ему не нужно есть. Затем взяла в киоске газету и уже тогда свернула к дому Колонии.

Несостоявшаяся Война обошлась с Городом куда более жестоко, нежели можно было ожидать. Людей осталось мало, а те, что остались, отчаянно цеплялись друг за друга. Многие из них собирались в группы и занимали один опустевший дом, чтобы жить там по-добрососедски, помогая друг другу. Все не так страшно, как одному. Так, собственно, и образовались колонии. Правда, были и одиночки, но они - скорее исключение, нежели правило: городское правление оценило инициативу и теперь подает воду, газ и электричество лишь в дома колоний. Так что осенью мы ожидаем наплыва новых членов, благо присоединиться к колонии не возбраняется никому, если колонисты не возражают. Именно таким образом в нашем довольно замкнутом сообществе появились Макс и Гандам. Они были не столь щепетильны насчет запахов и с мытьем терпели до самого дома, так что, полагаю, они уже вернулись в колонию.

Мы занимали огромный богатый особняк с высоким забором и надписью "Вилла Мария" над воротами. Прежние владельцы оставили его, когда пытались спастись бегством, но, насколько я знаю, им не удалось выжить. Здесь, на мансарде, и обитала я. Строители не поскупились на утепление, да и потолки не протекали, однако я все же часто просыпалась ночью, если дождь припускал слишком уж сильно, и металлическая крыша начинала грохотать, как барабан. Вдобавок ко всему, местный кот, которого так и звали - Кот, повадился проникать в дом через мое окно. В любое время суток он мог появиться на подоконнике, надрывно голося и требуя впустить его, а получив желаемое, отряхивался, оставляя на полу мокрые следы, шумно вылизывался, а потом лез под одеяло обниматься, что меня, разумеется, не слишком радовало. И, тем не менее, мансарда нравилась мне куда больше прочих комнат. Наверное, потому что была высоко, и отсюда было лучше видно опустевший серый Город, которому, казалось, не было конца и края.

Из столовой доносились негромкие голоса: похоже, ребята ужинали. Я долго отмывала мокрые и грязные ботинки, а затем - мокрые и грязные руки, прежде чем присоединиться ко всем.

В столовой я обнаружила Макса, Гандама и еще двоих незнакомых молодых людей: слабо выбритого юношу и субтильную девушку с явно выраженной беременностью. Они сразу прервали разговор и уставились на меня.

- Привет, - сказала я и прошла в кухню, где хозяйничала Татьяна. Таня приняла пакет с продуктами и шепнула:

- Новенькие.

- А, эти двое? - я покосилась на дверной проем. - И как они?

- Вроде ничего... Все наши, кто сейчас дома, согласны их принять.

- Посмотрим... Поесть мне сделаешь?

- Сделаю. Садись.

Я вернулась в столовую, уселась напротив новеньких, и девушка невольно поморщилась - видимо, уловила запах смерти. На первый взгляд новички не создавали отталкивающего впечатления, но и притягательного в них было не слишком много. Так, обычные ребята, на четверочку. Впрочем, Несостоявшаяся война здорово подкосила людей, и те, кто раньше был восхитительно резв и остроумен, теперь стали мрачны и молчаливы, а те, что были мрачны, пытались хоть как-то развеять всеобщую тоску и непрерывно неудачно острили. Все смешалось, все перевернулось с ног на голову, но что самое неприятное - на этом все не кончалось, и надо было как-то выживать дальше.

- Вот, - преувеличенно бодро и громко заговорил Макс, чтобы разрядить неловкую паузу, - это Андрей и Вика, наши новенькие.

- Угу, - отозвалась я. Разговаривать не хотелось. Таня принесла чашку горячего чая и большой разогретый бутерброд со всем, что есть в холодильнике, пища богов. Я принялась жевать, ни на кого не глядя. Новенькие восприняли мой настрой как негативный по отношению к ним и, осознавая, что я - единственная из колонии, кто еще не дал своего согласия на их присутствие, торопливо начали оправдываться.

- Я электрик, - сказал Андрей. - Но и много еще чего могу делать. А Вика заканчивала медицинские курсы. Мы многого не требуем, нам одной комнаты хватит, мешать не будем...

- А, - лениво отозвалась я. - Это хорошо. Но меня смущает, что Вика как бы... эммм...

- Я здорова, - тут же отозвалась девушка.

- Ну, я вижу. Раз уж вы сохранили друг друга и ребенка в такой кутерьме, то честь вам и хвала. Ну а когда начнутся роды? Ты хоть и имеешь отношение к медицине, но вряд ли сможешь контролировать ситуацию, а "скорой" теперь не дождешься. Может, вам стоило выбрать колонию, в которой есть другие медики? Или хотя бы женщины, уже имевшие дело с маленькими детьми?

Новички грустно переглянулись, и Андрей сказал:

- Нас именно из-за ребенка не хотят принимать.

- Вот ведь люди пошли, - прочавкала я и запила бутерброд чаем. - Дети им не нравятся. Дети же все равно будут появляться, дай срок. В общем, живите, ради бога. Выпихнем Гандама, а то он самую большую комнату занял.

- Эй, - мигом вскинулся Гандам. - Куда это ты меня выпихивать собралась?!

- Со второго этажа на первый. А то на втором слишком широкая кровать на тебя одного. Да и туалет рядом, а для беременных это иногда бывает важно, чтобы ночью не бегать по темноте...

Новенькие облегченно заулыбались.

- Вы не спешите веселиться, - буркнула я. - У нас теперь двенадцать человек в колонии, тринадцатый на подходе, а работают только пятеро. Вернее... - я покосилась на Гандама и Макса, - вернее, теперь уже только двое. Раз уж вы теперь наши, нужно вместе думать, как выживать дальше.

- У меня есть работа! - поспешил обрадовать Андрей, вскинув руку, как в школе. - На оружейном заводе, там хорошо платят.

Я уставилась на него с недоумением:

- У нас в Городе есть оружейный завод?..

- Мы с Максом завтра пойдем туда устраиваться, - заявил Гандам. До меня же весть доходила медленно.

- Зачем?

- Ну, ты же сама сказа...

- Нет, - перебила его я. - Зачем нашему Городу оружейный завод? Война ведь не состоялась, в кого они собираются стрелять?

- Да какая разница, - отмахнулся Гандам. - Наверняка он всегда тут был, только работников не нанимали.

- Вот именно. А теперь бросились нанимать. Сейчас...

Я сбегала в прихожую за газетой, развернула на столе сырые листы с объявлениями. Таня вышла их кухни и, облокотившись на дверной косяк, смотрела, как мы склонились над газетой, тыча в нее пальцами.

Оружейному заводу требуется бухгалтер... Оружейному заводу требуются разнорабочие... Токари... Электрики... Набор добровольцев в войска... Оружейный завод... завод... завод... добровольцы... требуется продавец, грузчики, строители - и снова оружейный завод, завод, завод...

- Масштабненько, - выдавила я. - Похоже, это очень, очень большой завод. Интересно, ядерные бомбы они там делают? А то взлетим на воздух, и свершится историческая справедливость.

- Там, на месте, и посмотрим, - резонно заметил Макс.- А ты с нами пойдешь? Как раз по тебе работа.

- Нет, я теперь пацифистка. Лучше пойду строить чего-нибудь. Не знаю, что они там сооружают, но все-таки.

Я кривила душой. Пацифизм ни при чем. Мне просто не нравилось, что в Городе из ниоткуда возникло огромное предприятие, производящее орудия разрушения. Это наводило на неприятные размышления, и нехорошие предчувствия начинали теснить грудь. Боюсь, Несостоявшаяся Война все-таки собирается состояться.

О Войне не принято говорить вслух. Она и так все время рядом, незримо бродит среди людей, заглядывает в бледные испуганные лица: а помнишь, как все было? Помнишь?..

- Смотри! - Ленка сунула мне под самый нос плоский предмет. Я скосила глаза и разглядела новенький планшетник.

- Ну, поздравляю, - просипела я ларингитным шепотом. - Подарил кто или купила?

- Подарили, - с самым довольным видом отозвалась Ленка. - Помнишь тех агитаторов?

Агитаторов я помнила. Эти черти полосатые весь институт на уши поставили, сняли нас с пар - а пары были живопись, это вам не хухры-мухры, особенно накануне просмотра, - и долго говорили нудные непонятные вещи. Убей - не помню, как называлась партия, за которую они агитировали, но партия эта весьма неплохо платила желающим приходить на их митинги. Я сидела без работы и сама с радостью потрудилась бы таким образом, тем более что все политически партии для меня были одинаковыми сборищами жуликов, и не все ли равно, кого поддерживать. Да вот зверский ларингит одержал надо мною победу, и я вынужденно сидела в общаге с больным горлом и раскалывающейся головой.

- Лучше бы деньгами дали, - сказала я. - У тебя есть приличный ноут, а планшет зачем? Баловство одно.

- Это тебе завидно! - Ленка показала мне кончик языка и брякнулась на кровать ковыряться в новом приобретении.

- Завидно, - согласилась я. - В следующий раз с вами пойду. Я одна стою целого митинга.

- Там и телевидение было, - сказала Ленка, не отрываясь от планшета. - Интервью брали.

- Ну, и что вы сказали?

- Да ничего. Они спрашивают: молодые люди, вы, наверное, очень близко к сердцу воспринимаете идеологию партии? А мы что должны были сказать - дескать, мы тут за деньги?

- И сказали бы, - хмыкнула я и закашлялась. - У всей политики одна идеология - деньги. Вот мы деньги близко к сердцу и воспринимаем.

- В следующий раз сама так и скажешь, - сказала Ленка.

- А партия-то как называется? Надо же знать, чьи деньги... то есть, чью идеологию мы так рьяно поддерживаем.

Ленка оторвалась от нового приобретения и уставилась в стену невидящим взглядом.

- А пес их знает, - сказала она наконец. - Флаги у них красно-бело-синие.

Я призадумалась. Красно-бело-синие флаги были у многих, только чередовались цвета по-разному. Может, это вообще не одна партия там порядки устанавливает. Впрочем, имеет ли это значение? Все они обещают одно и то же, и все одинаково не выполняют обещаний.

- Занятно, - наконец вынесла вердикт я. - А все-таки, чего они хотят?

- А, как всегда, - отмахнулась Ленка, - всех свергнуть.

- А чего здесь стоят тогда? Ехали бы в столицу.

- И в столицу обещают, - кивнула она. - Наберут людей по городам и сгонят к зданию парламента.

- И правильно! - я вскинула руку, изображая лихой замах кавалерийской шашкой. - Долой дармоедов! Сидят, понимаешь, окорока отращивают, пусть идут работать! Революция, товарищи! Отведайте дубины народного гнева!

- Надувной дубины! - поддержала Ленка. - Всем надувные молотки! Смешно и безвредно.

- И пять миллионов просмотров на ютубе. А представь, если бы Интернет уже существовал на момент Великой Октябрьской революции. Вот был бы размах.

- Правильно! И Ленин бы в твиттере писал: "Кгейсег "Авгога" дал залп! Все на штугм Зимнего!" - а матросы вместо штурма лайки ставят и комментарии пишут: "Азаза затраллел".

Смеяться было больно, но не смеяться было просто невозможно.

Задним умом все крепки. Людям свойственно, после того, как грянет беда, корить себя за недальновидность: ах, ведь я задолго до того видел приметы надвигающейся катастрофы, я мог ее распознать и предотвратить!.. Но это не боле чем бледня тень утешения, иллюзия собственной значимости - убедить себя в том, что все могло быть иначе, что где-то в пресловутой множественной вселенной ничего не произошло. Вот и я, оглядываясь назад, стыдилась потом собственного легкомыслия, хотя все равно ничего не могла бы поделать, разве что усугубить положение.

А сейчас я слегка завидовала легкой наживе товарищей и сожалела, что не сумела присоединиться к вакханалии.

Телевизора у нас в комнате не было, а новостные интернет-издания не слишком интересовались происходящим в Городе. В мире всегда полным-полно событий более кровавых, чем те, что происходят в непосредственной близости, и люди смакуют их неким извращенным восторгом, видимо, находя удовольствие в том, что все это происходит не с ними. Так что, даже находясь почти в эпицентре, я, своего рода городской затворник, долго пребывала в неведении о том, какие тучи сгущаются над нашими головами.

Жека пришел на следующий день, он был каким-то взъерошенным, с лихорадочным блеском в глазах. Он плюхнулся на Ленкину кровать и заявил:

- Слышали? Зреет революция.

Мы с девчонками переглянулись, вспомнив давешний разговор о крейсере "Аврора".

- Ой-ой, - пробормотала я. Что-то в его интонация заставило меня насторожиться.

- Мы с пацанами собираемся туда, - продолжал Жека. - Пошлите на площадь?

- Посылаю, иди на площадь, - буркнула я.

- А что там будет? - полюбопытствовала Люда. Все знали, что Жека ей весьма симпатичен.

- Поиграем, подеремся, адреналин.

- Увечья получим...

- Ай! - отмахнулся Жека. - Не хочешь - не иди! Сиди тут, трать свою жизнь без толку, сидя за компьютером. А мы пойдем отстаивать свои права. Да?

Этот выпад уязвил меня вдвойне. Во-первых, потому что, благодаря компьютеру, я легко держалась на позициях первого студента института, а во-вторых, Жека сам любил позависать перед монитором, рубясь в онлайновые игры, но никакой пользы из этого не извлекая.

- Лучше бы ты свой диплом отстоял, - тоном оскорбленного достоинства сказала я. - У тебя восемь хвостов еще с прошлой сессии.

- Ой, ну конечно, - язвительно сказал Жека, - лучше сидеть дома и книжки умные читать.

Вот такого рода сентенции всегда приводили меня в бешенство, потому что обычно произносились людьми, которые верхом приятного времяпрепровождения считали разного рода опьянения с последующим сном в обнимку с белым фаянсовым другом.

- Какие еще права? - огрызнулась я. - Ты с обязанностями-то не справляешься.

- Зато денег получу, - похвастался Жека.

- А-а... ну, все понятно.

Я с пониманием относилась к человеческой алчности, но радикальные настроения всегда вызывали у меня подспудное раздражение и недоверие. С радикалами хотелось спорить. Неважно, ради идеи или только ради самого спора, но хотелось. Где-то глубоко внутри меня тоже сидела радикальная нигилистская жилка.

- Митинг? Хм-м, здорово. И против кого дружим?

- Против властей! - Жека решительно рубанул ладонью воздух.

- Суду все ясно. Но почему здесь-то? Езжайте в столицу и шатайте трубы там. В столице есть что пошатать: газ, нефть...

- Ну... а... - запнулся Жека. Потом взял себя в руки и нашелся:

- А пусть видят, что вся страна возмущена!

Я пожала плечами:

- А я что-то не очень возмущаюсь. Ты же знаешь, я инертная серая масса, беспозвоночное. Мне бы чай с лимоном да безлимитный Интернет, и я не хочу, чтобы революционно настроенные молодые люди проломили мне голову в ходе бунта. Пощади мои седины, Жека. Я ведь не одна такая. Нас, серой массы, большинство.

- Да? То есть тебя не волнуют права человека?!

- А если говорить конкретно, чего вы требуете?

- Свободы, конечно! - встрепенулся Жека.

- А еще конкретнее? - я изобразила пристальный изучающий взгляд. Жека распахнул было рот для отповеди, но запнулся и замолк.

- Ну-у, - протянул он наконец, - бесплатная медицина там... Образование...

- Так это все и так прописано в конституции. То есть, такие права и свободы у вас и так есть.

- Я не про то, - Жека опять начал кипятиться. - Свобода... Ты не понимаешь, что ли?

- По мне, так свобода - это возможность самому решать, что делать. Другое дело, как это пересекается со свободой других людей. Вот например, решила я зарабатывать миллион евро в месяц. Да-а, сама решила, и даже нашла работодателя, который готов платить миллион. Вот только работодателю нужен крутой специалист с высшим образованием, опытом работы, презентациями, знанием иностранных языков, Нобелевской премией в кармане, блондинка двадцати двух лет с пятым размером груди. И он решил меня на работу не брать. Его право, никто не заставляет его гнать меня в три шеи, он сам так захотел. Тем самым он ущемляет мои права. А если он возьмет меня на работу, то я начну ущемлять его права. Так что скажи мне, Жека, может ли твоя разлюбезная партия путем своих политических манипуляций разрешить сей конфликт?

- Я не об этом! - разозлился Жека. Мне показалось, что он сам сомневается в своей правоте. Люди, которые неосознанно понимают, что неправы, пытаются оправдаться, а когда это не получается, переключаются на обвинения. Обвинив другого во всех смертных грехах, на его фоне выглядишь чище и благороднее.

- Тогда о чем?

Жека заговорил тихо и быстро:

- Государство разваливается. Продажные политики разворовали все, что можно было украсть. Каждый, кто дорвался до власти, стремится запустить руки в казну...

Он говорил правильные слова, но как-то заученно, не по-своему, словно читал по бумажке кем-то написанный текст. И потому верить ему хотелось с каждым словом все меньше. Сам собой напрашивался вопрос: кто из тех, кто еще не успел запустить руки в казну, заморочил ему голову?..

- Спокойно, - сказала я примиряющим тоном, хотя он не слишком подходил к содержанию. - Я знаю, что нашу страну жрет коррупция. Но если уж кричать о свободах, то не логично ли будет узаконить коррупцию? Не смейте ущемлять права чиновников брать на лапу! Давайте все будем брать на лапу. К черту закон, к черту государство. Все свободны, все творят, что хотят. Спору нет, свобода - это замечательно, вот только нам бы сейчас куда больше пригодился диктатор. Диктатор может себе позволить быть свободным. Возьмет, наплюет на НАТО и МВФ, на толерантность, на идиотов, качающих права, и будет гнуть свою линию. Есть у вас там на примете подходящий диктатор?

- Диктатура подавляет свободы граждан. - заученно произнес Жека.

- И то правда, - согласилась я. - Диктатор вряд ли позволит орать про него гадости на каждом углу, и все акции протеста будет подавлять жестко и решительно. Однако, думаю, людям, которые согласятся жить по его правилам - я не говорю, что они прогнутся под него, просто они будут законопослушными, - им жить будет легче. Наверное. А кому скучно жить легче, тот и в райских кущах найдет к чему прицепиться. Идти против властей, какими бы они ни были, - самый простой способ выглядеть более значимым, чем ты есть на самом деле. А в наши дни идти против властей - легче легкого и абсолютно безопасно. Наоборот, тебя даже поощрят за такие дела, потому что ты отстаиваешь свое право рушить устоявшийся порядок. Власти же будут отстаивать свое право этот порядок сохранить. Попахивает гражданской войной. Может, не будем эскалировать конфликт? В войну, знаешь ли, жрать нечего, да и убить могут.

- Хочешь сказать, - подала голос Люда, - мы всю жизнь на военном положении?

- Святая правда, так оно и есть, - вздохнула я.

Жека не придумал, что ответить, взбеленился и, бросив что-то уничижительное насчет бесхребетности некоторых, ушел, демонстративно хлопнул дверью. Девчонки молчали, не глядя друг на друга.

- А сколько ему платят? - спросила я.

- Не знаю... Много, - сказала Ленка. - Вон, бегал вчера, новым айфоном хвастался.

- Ух ты, каков борец за идею, - я только покачала головой. - А если я ему "Лексус" куплю и уговорю прекратить сходить с ума, он прекратит?

- А потом ему купят виллу на Мальдивах, и он опять начнет, - сказала Ленка.

- А то! - засмеялась я. - За виллу на Мальдивах и я бы побузила. А что, безопасно же. Едва страну захлестнет кровавая баня, как я рвану за бугор и отсижусь там. Еще и буду кричать на каждом углу, что за идеологию пострадала, что меня с родины поперли. Все будут ходить, жалеть меня: ах, ах, бедняжка, жертва репрессий! А я буду сидеть с бокалом дайкири на балконе второго этажа с видом на залив и демонстративно страдать за своих расстрелянных соотечественников.

- Ты все утрируешь, - обличительно заявила Люда, потрясая указующим перстом. - Люди за лучшую жизнь борются.

- А кто именно будет жить лучше? Огласите списки, - буркнула я. - Проблема, что ли, - сковырнуть правительство. А взамен что предлагаете? Кто тогда будет править, а главное - как? Покажите мне конкретного лидера, которого надо поставить у руля, и, если он меня убедит, то я, пожалуй, и возьмусь за оружие. А тут получается - пойдем, устроим бучу, нас полиция разгонит водометами, кое-кто загремит в больницу, и все на этом кончится.

- Да ты просто трусливая, - заявила Люда без обиняков.

- Здравомыслящая, - поправила я.

Спор на этом заглох. Люда ушла на кухню; похоже, она всерьез обиделась. Странно было так реагировать на детский, глупый, непрофессиональный спор о политике глупых, непрофессиональных, далеких от политики юнцов. Я невольно вспомнила эссе, которое писала на зачет по политологии в прошлом семестре. В нем говорилось о молодежи. Молодежь неопытна и потому восприимчива ко всему. Молодежь крушит устоявшиеся порядки, но делает это она неизменно не по собственному усмотрению, а по указке кого-то, кто старше и умнее. Есть в этом какой-то подлый обман. Я не думала об этом, когда писала эссе, писала для галочки, чтобы сдать и забыть, а теперь вспомнила, и впервые смутная тревога охватила меня. Теперь ни за какие деньги на митинг мне идти не хотелось.

События тех дней походят на кусочки цветных стекол в калейдоскопе. Их невозможно припомнить четко одно за другим; только обрывки и осколки хранятся в изуродованной памяти, и мне невыносимо трудно подбирать слова, чтобы рассказывать об этом.

Я понемногу выздоравливала, тогда как Город, похоже, серьезно заболевал. Нашу группу сняли с пар и отправили на площадь - об этом я узнала в первый же день, как вышла на учебу. Многие радовались возможности сачкануть, только некоторые бурчали, что на носу просмотр, а постановки не закончены. И совсем редко звучали фразы на тему: "Они совсем рехнулись". Никто не мог назвать имен загадочных "Их". Складывалось впечатление, будто странным мероприятием заведуют некие мистические безликие силы, которые выгнали нас на это сборище, пригрозив не выставить зачеты отказавшимся.

На подобных сборищах должны быть заводилы - те, кто скачет с микрофоном, выкрикивая лозунги. И такие здесь были, но их почти не было слышно за грохочущей музыкой. Площадь оцепляли полицейские в тяжелой экипировке. Митинг растянулся уже на добрую неделю, но людей только прибывало, и я невольно задалась вопросом: у кого может быть столько денег, чтобы организовать такую вакханалию?

Неожиданно мне под нос сунули микрофон. Подняв глаза, я увидела объектив видеокамеры и журналистку с противоестественно бодрым лицом, которая, перекрикивая шум, сказала:

- Расскажите, пожалуйста, зачем вы здесь собрались?

Для меня не проблема нагородить семь верст до небес, и все лесом, и делать такое уже приходилось. Журналисты любят интервьюировать бойких людей. Но сегодня я была не в настроении и не стала ничего сочинять.

- Не знаю, - сказала я. - Честно, не знаю. Мне сказали, что сессию не закроют, если я сюда не приду, а я на красный диплом иду.

Журналистка с досадой щелкнула языком и отстала. Спустя минуту я увидела ее в нескольких метрах от себя. Она приставала к Жеке, а тот разливался соловьем.

- А в самом деле, - спросила я в пространство, - что происходит-то?

- Не знаю, - сказала Ленка. - Говорят, закон какой-то ввели, вот люди и протестуют.

- А что за закон?

- А, не в курсе, - беспечно сказала Ленка и отошла к человеку, раздававшему шарфики и кепки с символикой. Я мысленно поставила галочку напротив пункта "Отыскать в Интернете текст этого закона".

Кто говорит, что на митингах весело, тот ошибается. Это всегда большая неинтересная глупость. Ты просто стоишь на месте и ждешь, пока закончится, и можно будет с чувством выполненного долга и собственной значимости уйти домой, чтобы заняться своими, более увлекательными делами. Музыка грохотала; мысли расползались, как тараканы.

Сильные люди подчиняют толпу и увлекают ее за собой, слабые - сливаются с ней и теряют себя. Умные - избегают толпы. Я была из слабых и пообещала себе больше не приходить сюда. Заводила разорялся в микрофон, но динамики хрипели, и смысл слов терялся в шумовых эффектах, прорывались только отдельные слова: "Собрались... не позволим... долой..." Жека сновал по толпе с тетрадкой, в которой отмечал имена тех, кого удалось привести; за количество ему приплачивали. Я отметилась и решила незаметно ускользнуть, как принято среди ушлых студентов, насильно приведенных на массовое мероприятие. Однако не тут-то было.

- Эй, девушка!

Я сначала решила, что это не мне, потому что ко мне очень нечасто обращались люди на улице. Однако потом меня схватили за локоть; в нос ударил резкий запах застарелого сигаретного дыма.

- Девушка, вы что, уходите?

- Ага, - сказала я обреченно.

- Вы что, не хотите помочь в борьбе за народное счастье?

- Какое еще счастье? - буркнула я.

Изловивший меня человек разразился долгой тирадой, которая почти слово в слово повторяла то, что говорил недавно Жека. Я слушала вполуха, пытаясь деликатно извернуться.

- Это же ваш гражданский долг, в конце концов! - заявил под конец речи незнакомец.

- Ладно, - сказала я, сдавшись. - Что надо-то от меня?

Он потащил меня к палатке с флагом, и там мне сунули в руки кучу листовок. Я в очередной раз подивилась, зачем люди вкладывают столько средств в такие глупости: полиграфия листовок, на которых не было названия партии, зато была все та же набившая оскомину абстрактная речь, оказалась отменной. По какой такой причине листовки, предназначенные только для того, чтобы их выбросить в первую же минуту после получения, по качеству лучше, чем, например, учебники?.. Надзиратель не спешил отходить и стоял у меня над душой, и я машинально рассовывала бумажки в руки неизвестных людей, многие из которых отмахивались, но большинство все же брало, затем только, чтобы мельком взглянуть и бросить под ноги. Я побрела сквозь толпу, спиной чувствуя взгляд надзирателя и каждую минуту надеясь, что мне удастся скрыться из виду и уйти. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько не в своей тарелке. Блуждая, я оказалась прямо перед бойцами оцепления, и тут - видимо, атмосфера всеобщего абсурда сделала свое дело, - словно бес в меня вселился, и я стала рассовывать листовки полицейским.

- Шла бы ты отсюда, - сказал один раздраженно, но не угрожающе.

- Пропустите, я уйду.

Они не стали размыкать цепь, и я не сразу поняла, почему. Конечно: позволь пройти одному - и многие другие захотят прорваться тоже. Мне пришлось идти вдоль цепи дальше, пока я не нашла вход в переулок, куда мне позволили проскользнуть. На душе скреблись кошки. Почему-то я не чувствовала воодушевления, а только странную печаль, как будто меня с головой окунули в фальшь, вынули и поставили обсыхать под солнцем, как будто теперь эта аура фальши будет сопровождать меня всю жизнь. В общежитие возвращаться не хотелось, и я, едва не плача, плелась, не разбирая дороги, пока ноги не принесли меня в маленькое кафе, любимое место сборищ с друзьями, где музыка никогда не совпадала с изображением на экране большого телевизора, повешенного высоко на стену. Я уселась в дальнем углу и заказала апельсиновый сок - просто чтобы был повод сидеть здесь, сидеть как можно дольше.

Вся история представляет собой цепь переворотов и затиший. А во главе каждого переворота стоит великий одиночка, который, как принято говорить, не побоялся пойти против системы, против толпы. Но нигде не говорится, что они начали свой путь с собирания собственных толп. Одиночкой быть модно и должно быть лестно. Но сейчас, оставив друзей на площади, я чувствовала себя совершенно потерянной, оторванной от мира, и ничего хорошего в этом не было.

Занятия в институте отменили; оно и верно - кому заниматься, если все на площади, отстаивают непровозглашенные интересы безликого народа. Я больше не ходила на площадь и даже боялась выбираться наружу, хотя друзья возвращались вечером веселые, воодушевленные, и хвастались заработком. Жека один раз вернулся с синяками и расквашенным носом и долго, с упоением рассказывал, как подрался с полицейским и получил по почкам резиновой дубинкой. Я была в меньшинстве и угрюмо отмалчивалась.

Самой трудной задачей было отыскать причину сборища. Новости начали полниться сообщениями о бунте и народном протесте, но протестовали - против чего? Бунтовали - по чьей указке? Это скорее походило на стихийное безумие, нежели на организованный мятеж. На одном форуме мне удалось наткнуться на обсуждение этой темы, и только несколько из бесчисленных пользователей высказались по существу, назвав конкретные имена известных политиков, затеявших бунт, но эти разрозненные голоса потонули в шквале негодования. Больше всего было обвинений в слабости, бесхребетности, равнодушии, а главное - отсутствии собственного мнения. Я такое уже много раз видела. Они кричат, что я должна иметь свое мнение, но приходят в неистовство, когда это мнение отличается от их собственного. Одни говорят: "Кто не с нами, тот против нас"; другие требуют идти против системы, хотя, на самом деле, и то, и другое - просто призывы влиться в ту или иную толпу. В толпе легче: беги, куда все бегут, кричи, как кричат все, потому что, если остановишься, чтобы отдышаться и задуматься, будешь раздавлен. Весь мир - толпа, просто иногда в этой толпе нет главаря, который бы пустил ее в разнос.

Шла вторая неделя бунта, и начали появляться первые жертвы.

Мама звонила каждый день, уговаривала вернуться, а я, глупая, еще надеялась, что все образуется. Инстинкт ботаника требовал покончить с дипломной работой, да и сделать-то оставалось всего-ничего - распечатать презентационные плакаты. Я поехала за ними обходными путями, почти на другой конец города: не хотелось соваться в центр. Однако, похоже, проблемы учебы в эти безумные времена не волновали уже никого и даже вызывали насмешку.

В общежитии почти никого не осталось. Я едва не лезла на стену от тоски и одиночества, а чувство смутной тревоги стало уже привычным и обыденным. Девчонки уже не возвращались даже на ночь. С верхнего этажа я видела отблески - в центре жгли костры, и это уже больше походило на языческое капище, чем на мирную демонстрацию.

Они позвонили мне на следующий день, около двух часов. Ленке приходилось почти кричать, чтобы пересилить шум вокруг.

- Тут такое, - взахлеб заговорила она, - драки начались, люди хватают все подряд, стекла бьют...

- Уходите оттуда.

- Что?! Не слышу... Тут оцепление, мы выбраться не можем...

- Уходите с улицы, говорю! Уходите немедленно, куда угодно, только спрячьтесь! Я сейчас приду!

- Погоди, не слышу! Тут что-то взорва... Ой!

В трубке раздались сухие хлопки, испуганный визг, глухой стук, невнятные шумы - и телефон замолк. Я чертыхнулась, в раздражении швырнула телефон на кровать и заметалась по комнате. Мне нужно было что-то увесистое, что можно было бы использовать как оружие. Сумка на длинном ремне, набитая книгами, показалась мне достаточно подходящим предметом. От шарфа пришлось избавиться - сейчас он походил скорее на добровольно надетую удавку. Чувствуя холодок на непривычно обнаженной шее, я выбежала из комнаты, даже не позаботившись ее запереть.

Общежитие стояло на отшибе, в переулке, но у поворота стояло несколько людей. Похоже, это были просто наблюдатели, не пожелавшие принять участия в потасовке. Когда я миновала их, один из них, мужчина средних лет, поймал меня за руку.

- Эй, ты лучше туда не ходи, - предостерег он. - Там сейчас такое творится...

- Где-то там мои подруги, - сказала я, умоляюще глядя на него. - И что-то рядом взорвали, их надо найти.

- А, вот так, - сказал мужчина. - Ну, тогда пойдем.

Он кивнул остальным, и от компании отделился еще один человек, помоложе. Мы заторопились по главной улице прямо навстречу толпе. Откуда-то тянуло гарью. Пробежала женщина; она несла на руках ребенка, а второй едва поспевал следом, цепляясь за ее руку.

Шум становился отчетливее и из невнятного гула постепенно начал разделяться на отдельные звуки.

- Свернуть надо, - сказал мой неожиданный помощник. - Вон, оцепление стоит.

Мы нырнули в проулок. Я уже сотню раз прокляла себя за то, что оставила телефон в комнате: один мобильный у девчонок разбит, но второй мог уцелеть, а сейчас мы вообще остались без связи.

Оцепление было плотным, мышь не проскочит, и все же в одном месте мы нашли брешь, скорее даже просто зазор, узкую щель между домами, откуда нас не ждали. Мой нежданный помощник похлопал по плечу полицейского, стоявшего к нам спиной:

- Эй, начальник!

"Начальник" стремительно развернулся, занеся уже дубинку для удара, но мужчина в примиряющем жесте вскинул руки:

- Эй, эй, полегче! Мы не драться! Вон, у девочки подружки там, мы их вытащить хотим.

Полицейский с полминуты размышлял.

- Ладно, - сказал он. - Как они выглядят?

Я торопливо описала самые приметные черты и одежду, в которой, как я помнила, девчонки уходили из общежития.

- Понятно, - сказал полицейский. - Только я бы не советовал, там сейчас такое начнется... И девчонок своих не найдете, и сами огребете по всей программе.

- Не могу же я их оставить! - умоляюще воскликнула я. - Я за них в ответе, я староста курса, мне надо их собрать...

- Хорошо, хорошо, - полицейский придирчиво осмотрел меня. - Только сумку лучше сними, держи в руках. Отыщете их - и сразу обратно.

Мы протиснулись внутрь оцепленной территории и разделились. Я шарила глазами по толпе в поисках знакомых черт, но кругом были сплошь чужие, незнакомые лица с пустыми взглядами, и пока еще все было сравнительно спокойно, если не брать в расчет то, что толпа скандировала какие-то неразборчивые лозунги, потрясая - кто импровизированным оружием, кто просто кулаками. Поглощенная поисками, я упустила момент, когда обстановка неуловимо, но кардинально изменилась, и как-то сразу, одномоментно все закрутилось и понеслось.

Над моей головой взметнулся железный прут - ребристый, с винтовой нарезкой; я заслонилась сумкой, и удар пришелся по пальцам. Я взвыла от боли, но нападавший уже потерял ко мне интерес, обрушившись на кого-то другого. Меня же толкнули в спину, и я неуклюже упала на колени, а сзади продолжали напирать, и я, не имея возможности подняться, вынуждена была передвигаться на четвереньках, пока не наткнулась на фонарный столб, и тогда уже, цепляясь за него, сумела выпрямиться. В толпе мелькнула знакомая цветастая кофта, и я устремилась туда наперерез людскому потоку, игнорируя сыплющиеся со всех сторон удары. Да, это были мои девчонки; толпа неудержимо волокла их прочь, и Ленка едва держалась на ногах, Люба буквально тащила ее на себе, надрываясь, чтобы только не дать ей рухнуть под бесчисленные ноги. Поминутно увязая в потоке бегущих, я продралась к ним и подхватила Ленку с другой стороны. Нас стиснули с боков, потом слева в толпе вдруг образовалась прореха, и мы нырнули туда. Нас едва не раздавили о стекло огромной витрины, потом Люба споткнулась о распростертое тело, но остановиться и помочь было невозможно, а потом впереди показалась лестница - крыльцо какого-то роскошного салона, и мы забрались на верхнюю ступеньку и прижались к запертым дверям, пока ослепшая и оглохшая толпа неслась и катилась вперед, как селевой поток.

"Выбираться. Выбираться..." С колоссальным трудом я заставляла себя думать, вспоминать все, что прочла когда бы то ни было о таких ситуациях. На ступеньки стали заскакивать другие люди, паникующие и растерянные, и скоро стало тесно, слишком тесно, чтобы оставаться здесь было безопасно, а толпа не кончалась, она уже не бежала - клубилась рядом, и вот опять рядом громко хлопнуло, и нас осыпало градом осколков разбитой витрины, и припаркованная неподалеку машина неистово взвывала сигнализацией, когда ее без толку и цели крушили свирепо-веселые молодчики.

Время как будто шло по замкнутому кругу, короткому кольцевому маршруту; чувство нереальности происходящего охватило меня, и больше всего это походило на болезненный, лихорадочный, горячечный сон, вырваться из которого не удается никаким волевым усилием.

- Эй! - закричала вдруг Люда. - Женька! Женька, стой!

Она растолкала людей и бросилась снова в толпу, и ее закрутило, а я не могла никак рассмотреть нашего блудного товарища среди этого людского круговорота. Я нырнула следом, но она то мелькала впереди, то снова растворялась среди мельтешения рук, лиц и спин; и вдруг, когда я нагнала ее и схватила за плечо, толпа раздалась, и я вылетела на пустое место, и прямо впереди, отдельно от оцепления, оказался молодой боец полиции, потерявший где-то шлем и щит. Его лицо было бледным, как мел, и губы тряслись, но он, осознавая, что сейчас произойдет, все же не решался стрелять прицельно, он палил в воздух, для острастки, и толпа на несколько мгновений замешкалась, но сзади продолжали напирать, и кто-то первый, растеряв остатки страха и здравомыслия, ударил кулаком с зажатым в нем камнем в беззащитный висок бойца. А потом этот кто-то с торжествующим воплем подхватил трофейное оружие и выстрелил в стену заградительного отряда, и первый из солдат упал, а следующим упал сам стрелявший, получив ответную пулю. И опять все замелькало в неукротимом кровавом смерче, и то, что называли разгоном мирной демонстрации, превратилось в побоище. Бежать было некуда, и мы, как неприкаянные, метались по улице, мечтая только об одном - уцелеть, выбраться из этого ада; Ленка дико завизжала, когда прямо на нее рухнуло тело женщины с проломленной головой, и не было места, где можно было бы укрыться; а потом мне обожгло щеку, и, невольно схватившись за нее, я увидела кровь на ладони. Толпа лезла на щиты оборонявшихся, а мы трое старались оказаться подальше, как можно дальше от этой свалки, но нас вжали в щиты, и какой-то полицейский, глаз которого я не видела за отблескивающим щитком шлема, за руку выдернул меня из этого людского цунами и отбросил себе за спину. Девчонкам удалось протиснуться следом, а потом щиты сомкнулись за нами, и мы побежали прочь, измочаленные, но живые и не искалеченные. По улице стелился едкий черный дым: пылал полицейский автобус, и его даже не пытались потушить.

После истерической потасовки на площади улицы казались вымершими. Только через несколько кварталов мы сумели остановиться и без сил попадали прямо на тротуар. Не было сил ни говорить, ни плакать, а в голове было пусто и гулко, как будто бы все мысли насильно вынули оттуда.

- У тебя кровь, - безжизненно сказала Люда.

Входные двери общежития оказались заперты, и мы долго стучали, прежде чем комендант тетя Света решилась впустить нас внутрь. Сейчас, когда схлынула волна адреналина, мне казалось, что во всем теле не осталось ин одной целой косточки. Я автоматически бросила взгляд в зеркало и ужаснулась: все лицо и вся одежда были залиты кровью. Я пошла в ванную, и тетя Света заспешила следом с аптечкой, но та практически не понадобилась: рана оказалась пустяковой, просто пуля прошла вскользь, содрав клочок кожи. Поразительно, как много крови может изойти через мелкую ссадину, пока она не покроется спекшейся корочкой.

Переодевшись, я спустилась в вестибюль. Комендантша выставила телевизор из своей каморки, и теперь едва ли не все обитатели общежития собрались перед ним. Передавали мультики, яркие и добрые; их терпели с плохо скрываемым раздражением, дожидаясь выпуска новостей. Говорили мало и все больше междометиями, и слушали сбивчивый рассказ Ленки о битве, из которой нам чудом удалось спастись. Интересно, как звали того полицейского, что сумел в этой потасовке отличить нас от настоящих бунтовщиков? Какого цвета глаза у нашего спасителя, есть ли у него дети, выживет ли он сегодня? Или его убьют, убьют только потому, что он честно выполнял свою работу, и некому было выдернуть его из-под пуль так же, как он выдернул нас?..

Они возвращались - по одиночке и маленькими стайками, наши друзья приходили, крадучись, и скреблись в дверь. Они проскальзывали, сжавшись, пряча глаза, и почти у всех были разбитые лица, или повязки, или одежда, заляпанная кровью и грязью. Но вернулись не все, хотя до позднего вечера мы ждали и отмечали вернувшихся в списках. А потом тетя Света принялась звонить в больницы, но, какой бы номер ни набирала, все время натыкалась на унылое "занято".

А потом всех охватила эпидемия разъездов. Студенты поспешно собирали вещи и отправлялись на вокзал, чтобы вернуться по домам, не надеясь уже на благополучный исход; но спустя час-два они так же приходили назад, потому что даже по заранее купленным билетам уехать было невозможно: все рейсы отменили. Город оказался в осадном положении, причем осадили его сами жители. Нам ничего не оставалось, как забаррикадироваться в общежитии и ждать. Жители, у которых была такая возможность, бежали, но и это продолжалось недолго: к Городу стягивали войска, и скоро бунт, ширившийся и охватывающий все больше людей, как огонь сухие ветки, остался бурлить в замкнутых пределах, как паровой котел с прикипевшими клапанами, в любую минуту готовый взорваться.

Никто уже не вспоминал, с чего все началось и кого поначалу считали врагами; теперь врагами стали все для всех. Я помню, как проснулась от пронзительных криков внизу и, как была, в пижаме, бросилась босиком по ступенькам на первый этаж, в вестибюль. Входная дверь сотрясалась, словно от ударов тараном. Со звоном разлетелось стекло окна, затем второе; острые осколки падали внутрь, на пол, но нападавшие не могли прорваться через стальные решетки. Но прорываться не понадобилось. В оконный проем влетела бутылка и разбилась о стену; вязкой жидкостью плеснуло вокруг, и она заполыхала. Подоспевшие парни разломали стол и доской столешницы загораживали окно, а я сорвала занавеску и попыталась сбить пламя; ткань вспыхнула, и я автоматически собиралась уже придавить ее босой пяткой, когда тетя Света оттолкнула меня и стала заливать вестибюль пеной из стонущего огнетушителя. Парни уже выволакивали из комендантской шкаф, чтобы перегородить им проем второго окна, откуда в них летели камни. Еще одна бутылка просвистела в воздухе, но не разбилась, а отскочила и покатилась по полу; потушить ее было нетрудно. Я проковыляла к диванчику и стала выковыривать мелкий осколок стекла, впившийся в босую ступню. Звон стекла раздался с другой стороны здания, но уже не с таким энтузиазмом. Народным героям из толпы редко хватает терпения и ума довести дело до конца, они действуют на эмоциях: удар, толчок, разгон - и он помчался дальше с дикими глазами, ничего не видя ни перед собой, ни по сторонам. Девочки прятались по комнатам, только некоторые из них осмеливались дежурить по зданию вместе с парнями, чтобы не дать нас снова поджечь. Я тоже была здесь, но не из героизма: просто делать хоть что-нибудь было спокойнее, не так страшно, как сидеть наверху и тревожно вслушиваться в каждый шорох, ожидая самых невероятных бедствий. Телевизор не выключался ни днем, ни ночью, и в новостях говорили о жертвах и разрушениях. В четырех стенах мы потеряли счет времени; почти кончилась еда, но выйти на поиски съестного не решался никто. Делились крохами, растягивая их на часы.

И когда наступило затишье перед бурей, в двери не ломанулись, а тихонько поскреблись, словно боясь потревожить. Вооружившись ручкой от швабры, тетя Света с двумя особо смелыми ребятами приблизилась ко входу. Телевизор официальным дикторским тоном вещал о чрезвычайном положении...

- Кто там?

...о крайних мерах...
- Это я, Женя Кручин.

...о введении войск...

Тетя Света приоткрыла дверь, Жека втиснулся в щель и остановился, глядя виновато.

...правительство приняло решение...

В молчании голос дикторши звучал отчетливо и зловеще.

...уничтожить Город.

И эти слова сделали то, что не удалось сделать толпе, - я ослепла и оглохла, я потеряла связь с действительностью; волна какого-то безумия охватила меня, и почва покачнулась под ногами. И в этот момент, если бы мне сказали пойти и убить кого-нибудь, я бы послушалась, потому что своих мыслей в голове не осталось.

...будет подвергнут бомбардировке...

Слова доносились как сквозь плотный, почти ватный туман.

...ядерный конфликт...

Экран погас, и воцарилась гробовая тишина. Мы сохраняли каменную неподвижность, словно боясь, что от одного вздоха мир, ставший таким хрупким и ненадежным в одночасье, может рухнуть, рассыпаться на мелкие осколки. Невыносимо было смотреть друг на друга.

А потом Люда закричала.

- Ты этого хотел, да?! - ее голос срывался. - Этого ты хотел, да?! Доволен теперь?!.

Женька, белый, как мрамор, беззвучно шевелил губами, - кажется, он повторял последние слова дикторши, не в силах заставить себя осознать их смысл.

- Доволен?! Этого ты хотел?!.

Мои девчонки привыкли полагаться на меня - они знали, что я всегда приду на помощь и решу проблему. Они считали меня сильной, и это было правдой - в том, что касалось учебы, но только не здесь, не сейчас! Но как было объяснить им, глядящим с безумной надеждой, ждущим инструкций, какова я на самом деле, - растерянная и слабая?..

Для себя самого быть сильным и напористым трудно. Идти напролом, прошибая собой стены, кажется необязательным, ненужным, показушным. Другое дело - когда ты в ответе за кого-то, когда кто-то слабый цепляется за твою руку, умоляя о спасении. И ты не можешь отказать, ты берешь на себя ответственность за чужую жизнь, не потому, что ты объективно силен, но потому, что на какую-то йоту, на мельчайшую долю процента ты оказался теперь сильнее его. И я заставила себя сказать:

- Возьмите деньги и документы, больше ничего. Через пять минут мы уходим из Города.

- Как?! Транспорт же не ходит!

- Пешком. Нет времени на болтовню, бегом за своим барахлом!..

Я первой побежала в комнату, зная, что другие последуют за мной. Команды, подкрепленные личным примером, всегда выполнять легче. Собираться мне не пришлось: все самое ценное я держала во внутреннем кармане небольшой сумки. Кое-кого пришлось ждать. А в Городе ширилась паника, и люди выбегали из домов, не зная, где им скрыться.

Мы шли быстро, тесной кучкой, стараясь обходить сборища людей; на нас то и дело налетали, но одиночкам мы давали решительный отпор. Отчаянно сигналя, промчался автомобиль и скрылся за углом, едва не сбив нескольких человек, только-только успевших увернуться. Мы спешили к восточной окраине, хотя, наверное, я выбрала заведомо неверное направление, - все стремились вырваться на шоссе, и на улицах образовалась давка, и это было еще хуже бунта, потому что теперь в дело вступили инстинкты более древние и яростные - инстинкты дикого зверя, отчаянно цепляющегося за жизнь на самом краю гибели. На перекрестке творилось настоящее побоище - водителя темно-синего минивэна выволокли наружу и методично избивали, позабыв о первоначальной цели - завладеть машиной и убраться из Города. Опасаясь попасть под горячую руку, мы вернулись назад и нырнули в переулок, а оттуда - на соседнюю улицу, но и здесь творилось безумие. Моя память отказывается восстанавливать полную картину происходившего тогда. Я помню, как наступила на что-то мягкое и отшатнулась в ужасе, осознав, что это человеческая рука; помню, как безликая фигура, рыдая и пошатываясь, угрожала нам кухонным ножом, невнятно требуя чего-то, а потом эту фигуру смели несколько других, и кто-то захрипел и упал, и его топтали, топтали исступленно, без цели и смысла... А окраина была еще так далеко, и я привалилась к стене, с горьким отчаянием понимая, что наш побег - только агония, трепыхание рыбешки, попавшейся на крючок.

В тот же миг взревели сирены протяжным заунывным ревом, и люди разом невольно присели, оцепенев от ужаса осознания происходящего. Затем истерически завизжала какая-то женщина, несколько голосов поддержали ее, а потом толпа, вся разом, как один человек, пришла в движение. Прижавшись к стене, держа за шиворот девчонок, норовивших панически рвануть куда глаза глядят, я ошалело вертела головой - оглушенная, растерянная, совершенно сбитая с толку.

- Не может быть! - заламывая руки, заголосила Ленка. - Они не могут! Они же не... Они не...

- Не сделают, - сказала я и сама подивилась безжизненности своего голоса. - Пойдемте-ка отсюда, пока нас не растоптали.

Мы проникли в подъезд, и тут же на нас налетел человек с невидящим взглядом. Наткнувшись на неожиданное препятствие, он сперва отшатнулся, а после замахнулся кулаком. Люда прянула в сторону, и человек выбежал на улицу, присоединившись к беснующимся. Ленка горько рыдала, дрожа от страха. Люда шевелила губами, словно бесплодно пыталась выговорить что-то, а я уселась на нижнюю ступень лестницы, отчаянно силясь собрать мысли в кучу. Снаружи доносился грохот, вопли, звон разбитого стекла - странно, неужели еще не все успели разбить за прошедшие дни?.. - и поверх этого всего душераздирающе и леденяще завывали сирены.

Люду вдруг прорвало.

- Так что же мы! - закричала она, заметавшись по подъезду. - Надо в убежище бежать, прятаться! Ну что ты сидишь?!.

- Нет, - обреченно промолвила я. - Не доберемся, нас убьют по дороге. Слышишь, что творится? Разве что в подвал спуститься, но я не думаю, что нас это спасет.

Еще давным-давно, в раннем детстве, только начав осознавать себя, я осознала и конечность своего существования. С тех пор эта мысль довлеет надо мной, не давая покоя. Однако смерть милосердна. Подстерегая человека в конце жизни, она дает ему возможность смириться с собою. Так устроен человек - если ему есть чего ждать, даже если ожидаемое событие ужасно, рано или поздно человек начнет ждать этого с нетерпением, подстегивая ход времени: ну давай же, скорее... Смертник перестает страшиться от неизбежного и начинает жаждать этого, как единственного блага, встречая смерть как желанную гостью. И сейчас, сидя на холодном бетоне ступеньки, я вдруг мгновенно смирилась с тем, что вот-вот должно было случиться. Ужас отошел на второй план, лишь слегка леденя изнутри и придавая оттенок сладкой жути новому чувству - жгучему любопытству: а что дальше?.. Я заставила себя встать и зашагала по ступенькам наверх.

- Эй, ты куда?! - надрывалась Люда. Ленка рыдала у нее на груди, и плечи ее сотрясались.

- Пойду посмотрю, - сказала я и засмеялась.

- Ненормальная! - заорала Ленка и вдруг, вырвавшись, бросилась за мной. Люда, помедлив, последовала за нами. Вместе мы выбрались на крышу. Крытая металлом, она раскалилась на солнце и полыхала жаром. Я перегнулась через парапет, взглянув вниз. Улицы были запружены народом. В тщетной надежде спастись люди носились взад и вперед, не разбирая дороги, нанося удары в пустоту. На соседней улице случилась авария - несколько автомобилей столкнулось, и черный дым уже поднимался над ними, и безжизненные тела, изувеченные и истерзанные, валялись тут и там на тротуаре. Но отсюда, с высоты, это не производило должного впечатления. Всеобщая паника казалась лишь зрелищным спектаклем, поставленным для тех немногих, кто успел занять места в ложах.

Через переулок, на крыше соседнего дома мы увидели еще одну компанию. Они неистово хохотали и пили коньяк прямо из бутылок. Завидев нас, они замахали руками.

- Привет! - кричали они. - Вы тоже умирать? Вот будет шоу!

Вдруг один из них закричал, указывая в небо. Все лица разом обратились туда. В вышине, среди облаков показался вдруг короткий огненный росчерк, за ним еще один и еще... Веселье стихло, да и вообще, казалось, разом смолкли все звуки, и в пронзительной тишине, безмолвно и грозно, огненные капли росли и приближались, и невозможно было отвести взгляда от надвигающейся погибели. Мне показалось, что все мое существо разрывается изнутри, мечется и вопит в неистовом желании жить, но внешне я оставалась неподвижной и равнодушной. Я уговаривала себя: потерпи, скоро все кончится. Это не больно. Одна вспышка - и ты взовьешься облачком пепла. Но всего моего самообладания хватало лишь на то, чтобы сохранять неподвижность и безучастно следить взглядом за огненными росчерками в вышине.

Внизу снова кто-то закричал, отчаянно и страшно.

Огненные капли ринулись вниз.

Вопли людей слились в одну адскую симфонию ужаса.

Ракеты обрушились на Город.

Ничего не произошло.

Просто вдруг стало очень тихо, еще тише, чем прежде. И Город замер, не дыша.

Ничего не произошло.

Тянулись секунды в бездействии и апатии, а потом все мы, стоявшие на крыше, бросились к парапету. Совсем рядом, посреди дороги в асфальте зияла воронка, и груда искореженного, опаленного огнем металла высилась в ней, как памятник хаосу и смятению, еще слегка дымясь после падения. Ракеты падали на город и, не взрываясь, замирали в неглубоких воронках. Они были пустышками. Топлива в них хватило лишь на то, чтобы достичь Города.

Война не состоялась. Никто не мог наказать Город больше, чем он сам себя наказал.

И потом я безумно захохотала.

- Сволочи! - крикнула я, грозя низкому небу кулаком. - Это могла быть такая величественная смерть! Сволочи...

Девочки даже не пытались меня удержать, и все напряжение, весь страх и гнев, накопившиеся за последние дни выплеснулись в неукротимую истерику. Не знаю, как долго продолжалось помрачение рассудка, но когда в голове прояснилось, я обнаружила себя лежащей ничком на ржавом железе крыши в полнейшем изнеможении. В металле красовались глубокие вмятины.

До самой темноты, а потом всю ночь мы сидели на крыше, не решаясь спуститься, дрожа от холода, а снизу до нас доносились отголоски агонии Города, стоны умирающих, выстрелы военных, пытающихся сохранить хоть какое-то подобие порядка. К утру все начало стихать, и лишь когда забрезжил робкий серенький рассвет, мы осмелились, крадучись, выйти из подъезда. Улицы встретили нас неожиданной гулкой пустотой. Не было видно ни одной живой души. Зато были мертвые - убитые обезумевшими согражданами, погибшие в несчастных случаях и бог знает от чего еще, они лежали вдоль стен, и некоторые были прикрыты простынями, как в морге, но большинство осталось на виду. И жутче, чем ожидать надвигающейся войны, страшнее, чем стоять на крыше в полный рост, глядя смерти в лицо, было идти теперь живым среди мертвецов по осиротевшему Городу.

Потом зарядили дожди, смывавшие кровь и гарь, и долгие мытарства похоронных бригад, хлеб по карточкам, комендантский час, военные патрули и черная завеса удушливого дыма над крематорием. Когда упала первая ракета, вместе с нею повалились на землю многие и многие сотни людей, уверенных, что им не выжить, что взрывы испепелят их. И они умерли, но не от взрывов или радиации: их погубил слепой безотчетный страх. Две трети людей погибло на месте. Мобильную связь и Интернет отключили, и теперь из Города невозможно было ни с кем связаться. Невозможно было представить, что подумали люди за пределами Города: сперва - лавина звонков и писем с одними и теми же словами: прощайте, мы умираем... А потом - обвал и пустота в эфире. Военные оцепили Город, перекрыли дороги, и мы, уцелевшие жители, которым хватило силы воли и крепости нервов не убить, не быть убитыми и не умереть на месте от страха, стекались в центр, чтобы начать жить заново. Многие потеряли близких, и все были хмуры и молчаливы. Не слышалось ни музыки, ни смеха, только шуршание дождя и редкие сдавленные разговоры. Мне казалось, что какая-то часть меня умерла, спасая целое. Та острая на язык, неунывающая часть, всегда знавшая, что делать, беззаботно улыбнувшись напоследок, скрылась в толпе и потерялась навсегда. Я плохо помню эти дни: мне было все равно, что происходит вокруг, не могу даже объяснить, каким образом я оказалась на мансарде огромного богатого особняка с буквами "Вилла Мария" над воротами.

Мы оказались взаперти.

Многие и многие люди годами живут на одном месте, никуда не выезжая, и вполне этим счастливы. На самом деле, именно в этой оседлости и видится обычное бытовое счастье - размеренное обитание на одном месте, без ужасов и потрясений. Но то ли Город оказался не вполне самодостаточен, то ли сыграл роль бессознательный протест, но Город этот, который еще недавно был уютным и приветливым, виделся теперь мрачной тюрьмой. Даже самая маленькая комнатка может быть целым миром, при условии, что в любой момент можно встать и уйти. В противном случае даже целый мир может показаться маленькой душной комнатой.

Нам остались городские телефоны, по которым почти невозможно было куда-нибудь дозвониться, и единственный телеканал, по которому не передавали новостей, только записи развлекательных шоу годичной давности и несколько фильмов. Фильмы - передачи, передачи - фильмы... Зрители выучили этот однообразный репертуар за неделю, но колонисты упорно продолжали включать телевизор - просто чтобы разбить глухую дождливую тишину. Никто его не смотрел, но от немолчного его бормотания возникала иллюзия присутствия жизни в этом огромном доме, и оттого каждый вечер колонисты невольно стягивались к нему, как мотыльки на свет фонаря. И хотя номинально мы были все вместе, каждый был сам по себе, занимался своими делами, погруженный в собственные мысли.

Никто не говорит, что мы жили хорошо, что в мире царили гармония и справедливость, но, если рассудить, бывает ли все в жизни гладко? Да, раньше мне как-то больше нравилось. Мое дело - книги и песни, а теперь кому это добро нужно? Мы на военном положении. Даже Жека как в воду опущенный ходит, почти не покидает комнаты. Похоже, он в чем-то чувствует свою вину, хотя виноват был лишь в том, что на какой-то миг позволил себе обмануться, как и многие другие, верившие в лучшее будущее. Только Таня носит ему еду. Ей одной хватает такта не вспоминать при нем о Несостоявшейся войне. Все прочие, и в первую очередь те, кто с диким восторгом громил недавно витрины, ругательски ругают "проклятых бунтовщиков", разрушивших Город. Жеку и на работу поэтому не берут. Деньги, полученные им за митинги, давно кончились, а новенький свой айфон он продать не может. Никому больше не нужны айфоны, этот атрибут привольной мирной жизни, когда люди могли позволить себе хотя бы минимальную роскошь, а мобильная связь была повсюду.

Макс тоже часто засиживался у себя, но у него были на то свои, более рациональные причины. Он был занят тем, что, обложившись справочниками и укутав голову огромными наушниками, все свободное время крутил настройки радиоприемника и изобретал все новые и новые хитрые антенны. Но все, что ему удалось поймать, - какая-то волна местного значения, по которой крутили по кругу один и тот же нехитрый набор дурацких песенок про любовь и муси-пуси. Все прочие станции перекрывали помехи. Чистый звук лишь изредка, ненадолго ухитрялся продраться через треск и завывания, но Макс не оставлял попыток достучаться до равнодушного эфира.

Он выскочил из комнаты, взъерошенный и взбудораженный, когда колонисты уже собирались расходиться спать. В руке он держал потрепанную школьную тетрадь в клетку.

- Поймал! - крикнул он. - Столицу поймал!

Вопль показался настолько громким на фоне привычный глухих шорохов, что даже те, кто ушел спать раньше, поспешно сбежались снова.

- Что там?

- Новости?

- Новости! - торжествующе ответил Макс.

- Ну, говори, давай! Что там слышно?

Макс сверился с тетрадкой.

- В мире все тихо, аж не верится. После Несостоявшейся Войны все присмирели, боятся. Ни бунтов, ни терактов.

- А мы? Нас почему не выпускают?

- Я домой хочу!

- Говорят, - Макс кашлянул, - Город разрушен целиком. Радиоактивная пустыня, никто не выжил. Поэтому ни миротворцев, ни Красного Креста нет. Вот так просто.

- А спутники? На фото со спутников должно быть видно, что Город стоит, как стоял.

- Ничего не могу сказать. - Макс пожал плечами. - Может, из-за туч ничего не видно. Может, их тоже глушат. Или просто врут. А вокруг города оцепление, никого не пустят внутрь, чтобы проверить.

И наружу не выпустят, чтобы рассказать, мысленно добавила я и вспомнила об оружейном заводе. Отвратительно. Раньше можно было запросто сорваться в другой город, в другую страну, куда угодно, искать лучшей доли, не находить, искать снова, пока жизнь не начнет тебя устраивать. А тут - скажи пожалуйста! - нет другого выбора, кроме как пули отливать. Целый огромный город - и все силы, все ресурсы брошены на пули. И мне предстоит наняться туда, потому что другого выбора, скорее всего, не окажется.

И я нанялась...

Наверное, Несостоявшейся Войне все же стоило случиться. Я говорила о прелестях диктатуры, о том, как нам нужна твердая рука, и эта твердая рука проявила себя - с большим запозданием. И с немалой изощренностью, надо признать. Если проверить и подсчитать все жертвы, многие ли из них погибли от произвола властей? Хотя бы один? Или всех убили такие же простые люди? Жители сами просеялись сквозь мелкое сито, и установилась тишина - в чем-то мертвая, но нерушимая, которую никто не осмеливался оспаривать.

Я подала заявление о приеме на работу и вернулась домой, заново промокнув до нитки. В прихожей как всегда было пусто и гулко. Из столовой доносилось тихое невнятное бормотание - там кто-то молился. Я решила не отвлекать людей от этого достойного занятия и подняться к себе.

Солнца не видели над Городом с самой Несостоявшейся войны, и свет, льющийся из витражного окна на лестницу, ничем почти не отличался от обычного тусклого света пасмурного дня. Все краски мира, казалось, выцвели и поблекли. Я побрела наверх, привычно глядя под ноги и считая ступени.

На десятой ступени стоял человек. Я едва не налетела на него и еще успела удивиться - только что ведь лестница была пуста. Он стоял не шевелясь, - сутуловатая фигура в выгоревшем старом плаще. Медленно, еще толком не соображая, что происходит, я подняла на него взгляд - и отшатнулась в испуге. Огромные, навыкате, глаза, пергаментная кожа, крупные неровные зубы, ощеренные в жутком зверином оскале. Этот человек не говорил ни слова, он просто неподвижно стоял, загораживая путь, уставившись на меня и растянув рот в диком подобии улыбки.

"Не из нашей колонии", - мелькнула в голове паническая мысль. Нет, разумеется, никому не возбранялось посещать другие колонии, но обычно этого не делалось. Я лихорадочно соображала, что делать - поздороваться ли, пройти мимо или же вернуться назад, как вдруг незнакомец, осклабившись еще более жутко, отступил на шаг, развернулся и пошел наверх. У него были длинные прямые волосы, падавшие на спину; пряди были разного цвета - то светлая, то темная. "Пегий", - подумалось мне. Поднявшись на несколько ступеней, Пегий остановился и снова посмотрел на меня, словно приглашая следовать за ним. Я рванулась следом, решительно обогнала его и умчалась к себе на третий этаж

Эта неожиданная встреча совершенно выбила меня из колеи. Надо было спуститься на кухню и поесть, и я раз за разом вставала и решительно направлялась прочь из комнаты, но, едва взявшись за дверную ручку, останавливалась, охваченная чувством непонятной тревоги. Невыносимо было даже думать о том, что там, внизу, можно опять нос к носу столкнуться с жутким незнакомцем. Я пыталась читать - и не могла сосредоточиться, включала музыку - она лишь раздражала. Ошарашенная, я сидела на кровати, обхватив руками колени и раскачиваясь взад-вперед. Мне все время казалось, что Пегий специально поджидал меня там, на лестнице, и что он бродит по коридору мимо моей двери, бродит неслышно, крадучись, прислушивается и принюхивается, как дикий зверь на охотничьей тропе.

В дождливую погоду сумерки сгущаются раньше. На подоконник забрался мокрый Кот и принялся вычищать грязь из подушечек лап. Жутко хотелось есть, и я решила: в конце концов, не убьет же меня Пегий. Ну, смотрит, ну, ухмыляется. Надо же выяснить, откуда он взялся такой. Я на цыпочках подошла к двери и вслушалась. Тишина. Тогда я осторожно приоткрыла дверь, высунулась наружу и осмотрелась. По коридору шла Таня.

- Ужин готов, - сказала она, завидев меня. Потом добавила: - Что это у тебя вид такой зашуганный?

- Он здесь? - шепотом спросила я.

- Он вышел, вернется поздно, - сказала Таня, словно бы мигом поняв, о ком идет речь. - Так ты от него прячешься? Его это озадачило. Вы знакомы, да?

- Так... - Я вышла в коридор и привалилась спиной к стенке, скрестив руки на груди. - Мы вообще говорим об одном и том же человеке? Высокий, сутулый, одет в старье, волосы пестрые?

- Да, я так и поняла, - кивнула Таня.

- А кто это вообще такой?

Таня уставилась на меня с недоумением.

- Что значит - кто? - сказала она. - Это он!

Она произнесла это таким тоном, словно бы "он" был чем-то безусловным, само собой разумеющимся, не требующим разъяснений, чем-то, что невозможно спутать ни с чем другим.

- Так он что, в нашей колонии теперь будет жить? А почему не спросили всех? - я не хотела, чтобы мой голос звучал обвиняющее или обиженно, но именно так он и прозвучал.

Таня пожала плечами и сказала как-то буднично:

- Мы не думали, что ты будешь против него возражать. Он такой милый.

- Милый?.. - я даже рот распахнула. - Вы его в лицо-то видели? Да он страшнее Несостоявшейся войны!

Таня изменилась в лице.

- Может, у тебя какой-нибудь извращенный вкус, дело твое, - сказала она холодно, - но он будет жить в нашей колонии. А ты, если не хочешь, можешь с ним не общаться.

Она развернулась и зашагала к лестнице. Я вернулась в комнату и какое-то время просто лежала на кровати, уставившись в скошенный потолок и приходя в себя. Меня не покидало ощущение какой-то неправильности в происходящем. Жуткий незнакомец Пегий, каким-то образом втершийся в доверие ко всем колонистам, твердо намерен обосноваться по соседству, и я не могу даже подать голос против - колонистам ничего не стоит выставить из дома меня саму, раз уж Пегий им так по душе. С другой стороны, он, возможно, очень славный и приятный в обхождении человек; конфликта с ним у меня еще не случилось; должно быть, мое отторжение нового колониста - лишь следствие работы какой-то дремучей первобытной ксенофобии. Придя к такому выводу, я слегка успокоилась, однако вниз спускалась, все еще ощущая дрожь в коленях и неприятное тянущее чувство под ложечкой. Однако Пегого нигде не было видно, и у меня отлегло от сердца.

- О! Выползла! Не прошло и полгода! - громогласно поприветствовал меня Макс с набитым ртом. Я не ответила и молча уселась за стол. Сегодня за вечерней трапезой собрались почти все колонисты - за исключением Жеки. Я заметила, что настроение у всех необычно приподнятое: колонисты оживленно переговаривались, шутили, но при этом то и дело бросали взгляды на дверь, словно ожидая прихода еще кого-то. Таня в этот раз расстаралась наготовить вкусностей, несмотря на вечный режим экономии.

- Праздник какой-то? - спросила я подозрительно, принюхиваясь к поставленной передо мной тарелке с гуляшом.

- Да так... Просто захотелось... - Таня лучезарно улыбнулась, покосившись на входную дверь. Я невольно проследила за ее взглядом и увидела мрачного Жеку, который вдруг изменил своему затворничеству и прибрел на запах мяса. Вот это уже ни в какие ворота не лезло. Колонисты поприветствовали своего оттаявшего собрата восторженными воплями и аплодисментами, парни сбегали на кухню за бутылкой вина и штопором. Я сидела в уголке, мрачно жевала рагу, не чувствуя вкуса, и не знала, как реагировать на неожиданные перемены. В последний раз такое настроение у людей я видела еще до Несостоявшейся Войны.

- А он где? - спросил Жека, отхлебнув вина. - Я надеялся, он мне поможет кое в чем.

- Не знаю... Должен скоро вернуться, - сказал Гандам и протянул мне фужер. Потом заговорщически подмигнул и добавил:

- Тут кое-кто его прочно держит, а?..

- Что? - буркнула я. Мне эти взгляды, игра бровями и пространные намеки оставались совершенно непонятными.

- Да ладно, - сказала Люда. - Будто мы не знаем, почему он к нам пришел.

Я молчала. Мне нечего было сказать, но больше всего выбивала из колеи манера говорить об отсутствующем "он" - не называя имени, - и все-таки все понимали, о ком именно идет речь. Однако последние реплики товарищей окончательно утвердили меня в мысли, что Пегий действительно выслеживал на лестнице именно меня. Я снова ощутила сладковатую жуть, как перед самой Несостоявшейся Войной, когда, стоя на крыше под огненными росчерками в небе, мы с девчонками готовились умирать.

Когда хлопнула дверь, я невольно подскочила в панике, но, вспомнив свою решимость во всем разобраться, заставила себя усидеть на месте. Пегий вошел молча, не сняв плаща. Он бродил снаружи без зонта, и дождевая вода струилась теперь на пол с его одежды, и пестрые волосы липли к мокрому лбу. Он уселся напротив и вытаращился на меня леденящим немигающим взглядом, который пребывал в таком шокирующем разногласии с неестественно широкой улыбкой. Таня принесла ему полотенце, но он даже не пошевелился, когда она накинула махровую ткань ему на плечи. Я поневоле съежилась. Аппетита как не бывало. Непривычно веселые колонисты болтали и шутили, и только двое за столом хранили молчание - я и Пегий.

Он ничего не ел, просто сидел напротив в каменной неподвижности, вперив в меня немигающий змеиный взгляд; к нему обращались, а он не отвечал на вопросы, но колонисты продолжали беседу так, словно слышали его ответы - ясные и остроумные. В нем не было, кажется, угрозы, но молчание и неподвижность выводили меня из себя. Неизвестность пугает, это знают все, но испуг перешел в раздражение, а раздражение - в гнев. Я готова была сорваться на Пегого, накричать на него, швырнуть ему в голову тарелкой, только бы он отреагировал, сказал хоть слово, пошевелился, чтобы я увидела в нем живого человека, а не призрака из ночных кошмаров. Жалкий ошметок здравого смысла далеко в подсознании шептал: "Но он же ничего плохого не сделал - во всяком случае, пока", - и я, поняв, что не могу уже сохранять лицо, вскочила и убежала из столовой. А наверху, в своей комнате...

Здесь стоило бы описать, как я мечусь, как швыряю вещи, толкаю мебель, избиваю подушки, потому что, в представлении людей, именно так положено выплескивать гнев. Мудрые психологи советуют не держать эмоции в себе, но для того, кто большую часть времени проводит внутри своей головы, всплески ярости губительны. Позволь зверю выбраться наружу - и ты надолго потеряешь самообладание: зверь, почуяв запах свободы, будет терпеливо выискивать малейшие лазейки, чтобы снова вырваться. В гневе каждый человек - сам себе толпа. И поэтому наверху, в уединении своей комнаты, я просто лежала на кровати, завернувшись в плед, как в кокон. Багровое марево гнева, застилавшее глаза, медленно рассеивалось. Пусть я не умела управлять эмоциями, но это не значит, что можно позволить им управлять мною.

Вилла "Мария" обладала всеми атрибутами роскошной жизни, а мансарда и вовсе была рассчитана на автономность. Запершись изнутри, здесь можно было пересидеть небольшой зомби-апокалипсис, вот только у нас не принято было запираться. От кого прятаться? Если кто-то из колонистов не желал разговаривать, то он в ответ на стук в дверь мог просто крикнуть: "Подите к черту!" или даже вообще не обратить на него внимания. Все ключи благополучно хранились в прихожей, на специальной вешалке. Ничто не могло воспрепятствовать Тане войти комнату и сесть рядом.

- Ну, и что это было? - спросила она.

Татьяна терпеливая, Татьяна милосердная. В колонии она добровольно взвалила на себя обязанность заботиться обо всех, стала чем-то вроде клея, соединяющего осколки разбитого целого. Она утешала и примиряла, и у нее всегда была наготове чашка горячего чая, отрада холодных рук и усталой души.

- Ну, что это была за истерика? - спросила Таня.

Она бы не отстала, это точно, и мне пришлось копаться в себе, чтобы отыскать там ответ, который бы ее устроил. Однако такого ответа у меня не нашлось.

- Не знаю, - вынужденно призналась я. - Пугает он меня. Рожа у него еще та...

- А что не так с его рожей?

Я покосилась на Таню - не шутит ли она. Нет, похоже, не шутит.

- Может, я еще не привыкла. Странный он какой-то. И не разговаривает.

- Да ладно, - усмехнулась Таня. - Может, с тобой он и не разговаривает, а с нами... Она вдруг посерьезнела и задумалась.

- Да? - растерянно произнесла она. - Не разговаривает? Вообще? А как тогда... Ну, я вообще не знаю...

- Я привыкну, - пообещала я. - Ты же знаешь, я трудно схожусь с новыми людьми.

- Не замечала такого за тобой. Обычно ты трещишь, не переставая.

На это мне нечего было сказать.

- Вы сойдетесь, - убежденно сказала Таня. - Вы похожи. Он такой же, как ты. Ну, как ты была до Войны. Веселый, легкий характер, всем готов помочь. И ты ему нравишься. Он ради тебя в колонию пришел, а ты прячешься.

- Посмотрим, - сказала я. "Посмотрим" - универсальный ответ: и ничего не значит, и сулит перспективы. Таня ушла, а я осталась лежать и думать.

Теперь, в присутствии Пегого, который, похоже, не собирался оставлять меня в покое надолго, ощущение клетки стократ обострилось. Можно уйти в любую другую колонию или вообще жить отдельно, дикарем, но сейчас, когда людей в Городе мало, отыскать меня не составит труда. И от кого мне бежать - от Пегого или от собственных иррациональных, ничем не подтвержденных страхов? Но, хотя я сама еще ни в чем не была уверена и не строила никаких планов на будущее, во мне уже само собой начало зреть и крепнуть намерение уйти из Города.

Я заявила об этом уже назавтра, когда Пегий в своем блеклом плаще растворился за завесой дождя, и я присоединилась к колонистам за завтраком. Заявление не вызвало ни малейшего энтузиазма.

- Так ни автобусы, ни поезда не ходят, - заметил Гандам и отхлебнул скверного кофе. - Пешком пойдешь?

- А почему нет? - сказала я. - Перед самой Несостоявшейся Войной у вас такая идея не вызвала вопросов.

- Тебя не выпустят, - покачал головой Макс. - Официально Города уже нет. Не думаю, что военные обрадуются, если ты уйдешь отсюда и будешь болтать языком.

Собственно, я и не рассчитывала на поддержку, хотя и лелеяла тайную надежду, что найдется хотя бы один из колонистов, который захочет пойти со мной. Одиночка - листок в водовороте, но двое - это уже команда. Даже если один слаб, второй крепчает, потому что ему нужно быть сильным за двоих. Но не в этот раз.

- Отсюда уже не уйти, - вздохнула Люда. - Надо как-то жить дальше.

Как-то жить... Как-то, кое-как живут те, кто не знает, как надо. Я это представляю по себе. Вся жизнь моя прошла "как-то", в неопределенности, и все, что я делала, все, чего старалась добиться, было лишь бестолковыми попытками из "как-то" сделать "вот как". Действие развеивает тоску и создает иллюзию смысла жизни, приглушая тянущее, гнетущее ощущение, что все зря и все напрасно.

- Нет, люди, вы меня удивляете! Когда вы были свободны и могли делать все, что угодно, в рамках законности, вам было этого мало, вы были чем-то недовольны. А теперь, после Войны, поводом для которой, между прочим, послужили ваши бунты, когда нас держат практически взаперти и не оставляют никакого выбора, вы согласны сидеть молча, тише воды, ниже травы!

- А ты прямо бунтарь, можно подумать, - огрызнулся Макс.

- А я и не говорю, что я бунтарь. Я не собираюсь в кого-то стрелять, ходить маршем по проспектам и труба шатать. Я просто тихо-мирно пойду и отыщу выход. Все было бы проще, если бы можно было хотя бы позвонить отсюда, хотя бы написать. У меня же родители в другом городе, они думают, что я погибла, что мы все погибли. А мы сидим тут, их плоть и кровь, их гордость и надежда, сидим живые и здоровые, но беспомощные, как слепые котята, запертые в Городе, который неизвестно почему закрыт со всех сторон. Вот вам мое слово: надо выбираться отсюда. Таня, ты же художник, ты лучший художник из нас! Для того ты писала свои картины, чтобы теперь они сгнили тут, никем не увиденные?.. Я не верю, что оцепление может быть сплошным, при нашей безалаберности где-нибудь обязательно есть брешь, дырка в заборе, сломанная решетка, тайная тропинка, наконец. Нельзя терять времени, надо искать их сейчас, пока можно спокойно ходить по Городу и ночевать в пустых квартирах. Когда похолодает, такой роскоши мы себе уже не позволим.

- Кто бы нам такое разрешил, - хмыкнул Гандам. - Военные тебя сначала пристрелят, а потом разбираться будут. Да и мародеры вот-вот поднимут головы: по Городу столько ценностей лежит, совсем ничьих, бери - не хочу. И тебя ради твоих продуктовых карточек прирежут на раз.

- Потому я и говорю, - гнула я свою линию, - нельзя терять времени, пока в Городе относительно безопасно. Ладно, если вы не хотите, можете оставаться, а я пойду искать путь наружу. От себя советую: напишите письма родным, да укажите точный адрес. Если выберусь, отправлю их, кому надо, а потом вернусь. Да, я вернусь за вами, хотите вы того или нет.

- Тебя убьют.

- Да кто станет...

- Тебя убьют!

Все уставились на Жеку, а тот, ссутулившись, вцепившись в свою чашку с чаем, словно она могла его спасти, смотрел на свои руки и не решался поднять глаз.

- Тебя убьют, - выдавил он. - Хватит убийств.

- А тогда, на площади, ты тоже так говорил? Или тоже убивал, как остальные?!

- Не надо! - крикнула Таня. Губы у нее тряслись, она готова была заплакать.

- Я ухожу, - сухо бросила я и ушла наверх. Принятое решение нельзя откладывать, запал быстро выгорает, и если упустить момент, можно так никогда и не перейти от слов к делу. Одинокий человек - по натуре аскет, ему не нужно многого; вещи, которые я планировала взять с собой, поместились бы в небольшую сумку, можно странствовать налегке. Когда я перебирала предметы первой необходимости, Таня снова наведалась ко мне.

- Ты всерьез? - спросила она.

- Да.

- Что за детский сад! Чуть что - ударилась в обиженку, сразу уходить...

- Ай, что за обиженка, - отмахнулась я. - Если бы я обиделась, то ушла бы в другую колонию. А я из Города ухожу.

Повисла пауза.

- Ты понимаешь, - сказала Таня, - что Женька прав? Тебя не выпустят и, скорее всего, убьют.

- Знаю. - Я продолжала перебирать вещи.

Она вышла, подчеркнуто аккуратно закрыв за собою дверь, и через секунду я услышала, как в замке поворачивается ключ.

- Эй! - крикнула я. - Какого черта!

- Извини, - сказала Таня. - Это для твоей же пользы.

В каком-нибудь кино героиня принялась бы исступленно колотить в двери и срывать голос, требуя, чтобы ее выпустили. Я не стала этого делать. И так понятно, что бесполезно требовать чего-то от человека, который находится в безопасности по ту сторону крепкой двери. И должна признать, что, несмотря на всю свою решимость, в этот момент я даже испытала странное облегчение: теперь я могла ничего не предпринимать, и совесть моя при этом могла быть чиста.

Нам так часто нужны оправдания для самих себя в том, чего ты не сделал. Просто "не хотел" не может считаться аргументом. В мире царит культ успешности, и если ты не гоняешься за некими иллюзорными достижениями, тебя заведомо считают неудачником. Это, наверное, самая большая подлость человеческого социума: та же клетка, только в ней нет прутьев, которые можно было бы разогнуть, и замка, который можно было бы разбить. Но сейчас мною двигали не амбиции, а бестолковое, ослиное упрямство: я сказала, что уйду из Города, и я должна уйти, иначе не буду уважать сама себя. Потому что теперь это - мое решение, а не чье-либо еще.

Я просидела взаперти до вечера, обдумывая дальнейшие действия. Таня принесла еды, но, когда она отперла дверь, проем загородила массивная фигура Гандама, чтобы я не смогла выйти, пока Таня будет ставить тарелку на стол. С Гандамом бесполезно конфликтовать: он физически сильнее. Все мы трое молчали и не смотрели друг на друга. Конечно, никто из колонистов не воспринял меня всерьез, я готова была за это поручиться, но Таня всегда предпочитала перестраховаться. Они и ушли так же молча, а мое заключение одиночное заключение стало и вовсе невыносимым.

Мир полон границ. Комната. Дом. Улица. Город. Страна. Планета... Их можно преодолеть, но это мелочи, самое трудное - преодолеть первую и главную границу: границу себя самого, покинуть уютный крохотный мирок, где тебе, может, не очень хорошо, но привычно и комфортно, и уйти в дождь и ветер. Преодолей эту первую границу - и все остальные покажутся детской игрой, потому что все замки и засовы находятся, прежде всего, внутри твоей головы.

Из высокого окна мансарды я видела, как возвращаются колонисты. Пегий пришел первым - опять без зонта, промокший насквозь; он долго стоял у ворот, глядя в сторону улицы, не шевелясь, и я на какой-то миг почувствовала укол жалости, который, впрочем, тут же был вытеснен подспудным раздражением. Потом он вошел в дом, не подняв головы, а ведь это было бы так кинематографически уместно - если бы он поднял взгляд на мансардное окно.

В Городе одиночек и затворников каждый из нас варился в собственном соку, сам в себя заглядывал, а ведь далеко не всегда внутри нас бывает такое, что мы готовы принять безусловно, лицом к лицу. Бегство из Города стало бы для меня попыткой бегства от себя самой, но можно сказать, что именно появление Пегого в колонии стало той последней каплей, переполнившей чашу терпения. Гротескная, скособоченная его фигура вписалась в этот гротескный, скособоченный мир, словно здесь ей было самое место. Никто ничего никому не рассказывал, и, тем не менее, все в курсе событий. Никто ни разу не слышал от Пегого ни словечка, но все знают его, все обожают его, все трепещут перед ним, и кажется, только я одна во всем Городе вижу его уродство. Возможно, моя неприязнь к нему была детской, наивной, но, боже, как много глупостей люди совершают, притворяясь взрослыми и серьезными. Может, наоборот, стоит откаблучивать временами что-нибудь детское? Может, это единственный истинный путь к Себе-Настоящему, без чужого, наносного, навязанного?

Так что, да, я окончательно решилась на побег.

Окно находилось слишком высоко от земли, и прыгать было бы опасно. Спускаться по каноничной веревке из простыней - слишком заметно: так или иначе, я не смогу миновать окон жилых комнат, и меня сразу обнаружат. Поэтому я решила выбраться на крышу, пройти до угла и спуститься по ветвям вяза, росшего там. Оставалось подготовиться. Вещей минимум: ветровка, деньги и документы во внутреннем кармане сумки да косметичка, набитая лекарствами. Бросив беглый взгляд на промозглую сырость за окном, я присовокупила к скарбу зонт и полотенце, потом, поразмыслив, вынула из нижнего ящика стола карту Города. Я никогда ею не пользовалась: раньше достаточно было читать надписи на маршрутках, чтобы знать, в какую сторону двигаться. Теперь же мне нужны были трущобы и переулки, подальше от чужих глаз, где легко затеряться.

Дождавшись, покуда большая часть колонистов соберется в столовой, я открыла окно, поставила туфли на подоконник и выбралась наружу сама. Я боялась, что под твердыми подошвами туфель железная крыша будет грохотать, и потому предпочла идти босиком. Однако необходимость в вояже по кровле отпала сама собой. Кто-то очень хозяйственный - или же очень хитроумный, разгадавший мой замысел заранее, - переставил садовую лестницу как раз к мансардному окну. Я замешкалась, озирая окрестности. Людей не было видно: все они прятались от холодного дождя. Разве что тот, кто переставил лестницу, следит сейчас за мной из некоего укрытия, но невооруженным глазом его не было видно. Да и зачем кому бы то ни было меня ловить? Достаточно было предостережения и того, что дверь моей комнаты надежно заперта снаружи. Решившись, я сделала шаг и, едва не поскользнувшись на мокром металле, вцепилась в лестницу. Быстро, как можно быстрее, чтобы не успели засечь, я спустилась на вымощенную диким камнем дорожку, прямо в лужу, и, бранясь про себя, запрыгала босыми пятками за угол. Там, присев за розовым кустом, обулась и, по-шпионски пригибаясь, поспешила к задней калитке. Этим путем обычно не ходили: калитка выходила в переулок между двумя высокими заборами, такой узкий, что створка калитки, открываясь до конца, скребла по противоположной стене. Переулок был частью целого лабиринта путанных переходов и улочек, и проще было выйти через главные ворота и почти сразу достичь проспекта, нежели плутать, отыскивая дорогу. Прикинув направление, я шмыгнула за угол и торопливо зашагала прочь.

Теперь, обретя свободу, я обросла целым рядом связанных с ней проблем, и первым в их перечне стоял вопрос: куда идти?..

Иногда мне казалось, что Город живой, что он непрерывно ветвится и разрастается, подобно грибнице, прорываясь то тут, то там шпилями высоток и выводками новостроек. Но никогда прежде Город не виделся мне таким бесконечно огромным. Я шла и шла одинаковыми пустыми серыми улицами под аккомпанемент дождевых капель, миновала перекрестки, но кварталы тянулись и тянулись, и в какой-то момент я решила, что заблудилась.

После Несостоявшейся Войны Город забросил почти все транспортные линии. Остался один-единственный кольцевой маршрут, опоясывающий центральные улицы, но мне надо было вырваться за пределы привычного обиталища. Я вошла в пустой подъезд и развернула слегка отсыревшую карту.
Заброшенные дома никогда не бывают по-настоящему пустыми. Они населены подчас гуще, чем самые оживленные районы. Войдите в мертвый дом - и за вашей спиной тут же начнут толпиться невнятные шорохи и подозрительные шумы, отголоски давно отзвучавшей музыки, скрипы старых ступеней под невидимыми ногами ваших потаенных страхов. Тишина полна голосов, а ты, пришелец из человечества, здесь чужак, непрошенный гость. Наверное, поэтому в мертвых домах так трудно говорить громко. В чужом мире не кричат в полный голос.

Некоторое время ушло на то, чтобы сосредоточиться и отыскать на карте улицу, на которой я находилась. Она вела перпендикулярно границе Города, и я, проведя пальцем вдоль ее контура, выбрала поворот в нужную сторону. Шорохи стояли у меня за спиной, заглядывая через плечо. На миг мне почудилось, будто рядом есть кто-то живой, я почти ощутила его горячее дыхание у себя над ухом, но рассердилась - что за глупость! - отмахнулась раздраженно и направилась к выходу. Правда ли это, показалось ли, но в ту же секунду с лестницы площадкой выше донесся звук шагов. Я замерла. Нет, наверное, померещилось. Просто эхо.

Дождь принял меня в свои холодные объятия...

Я остановилась на ночь в общежитии железнодорожного техникума. Эти комнаты никогда никому не принадлежали полностью и потому не так остро чувствовалось их отчуждение. После того, как хозяин покинет жилище, его присутствие ощущается еще долго, о нем кричат небрежно брошенные вещи, памятные безделушки, случайные заметки на клочках бумаги у телефона. Несостоявшаяся Война случилась летом, как раз в конце сессии. Одни жильцы разъехались, забрав все вещи, другие еще не успели прибыть и обжиться, и комнаты остались ничейными. Я стащила все одеяла, какие нашла, на одну кровать и устроила себе гнездовище. После целого дня сырости мне очень хотелось согреться, но холод прочно обосновался в теле, своевольно пробиваясь наружу ознобом. В голове было печально и пусто, как, впрочем, и все время после Войны. Все мысли выгорели в ядерном огне, которого не случилось. И когда зазвучала музыка, еле слышная, ненавязчивая, я подумала сперва, что сама бездумно напеваю что-то себе под нос. Лишь много позже я обратила внимание на некую неправильность в окружающем мире. Музыка звучала так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы уловить ее, и в то же время достаточно громко, чтобы она могла заявить о себе. Ей неоткуда было взяться, и осознание этого факта заставило меня задрожать. Да просто кто-то не выключил радио, сказала я себе. В Несостоявшуюся Войну не до того было, чтобы выключать приемники.

"Но ведь Несостоявшаяся Война давно миновала, - заметил здравый смысл. - Похоронные бригады проверяли все здания - ты же сама и проверяла, и по инструкции вам положено было выключать из сети все электроприборы, закручивать газовые вентили, перекрывать воду, да и электричество на пустые здания давно не подается".

В далеком детстве, когда мне было лет пять, я делила комнату со старшей сестрой. Я засыпала быстро и легко и так же легко вскакивала по утрам, а сестра, убежденная "сова", подолгу ворочалась, тормошила меня в поисках развлечений. Однажды, когда нас уложили в постели, и я уже начала задремывать, она подняла голову и тревожно спросила: "Слышишь?.."

За окном кто-то ходил.

Я явственно услышала тяжелые медленные шаги. Кто-то добрел до угла, постоял пару секунд и зашагал обратно. Топ, топ - звучали шаги в ночи.

Будучи совсем ребенком, я не успела еще постичь ужасов, снедающих старших. Я вскочила, чтобы отдернуть занавеску и посмотреть, кто там, снаружи, меряет пространство от угла до угла дома, но сестра испуганно вскрикнула: "Нет! Не надо!" Я послушно улеглась, а шаги все звучали за окном, глухие, тяжеловесные, и секунда за секундой меня стала пробирать ледяная жуть неизвестности. Топ, топ - бродил некто, но я уже не могла найти в себе сил встать и выяснить, кто он и чего хочет. И до сих пор, спустя много лет, я все еще жалею, что послушалась тогда и не заглянула за занавеску.

Взрослея, человек все более становится трусом. Он боится всего, а больше всего - того, чего нет и никогда не было. Глупые мучительные страхи, которые сковывают по рукам и ногам. Я завернулась в одеяло и заставила себя пойти на звуки музыки. В самом деле, чего мне бояться? Город мертв, кругом ни души, только едва слышная музыка звучит там, где ее не может быть. Я издала сдавленный нервный смешок, отчаянно борясь с желанием вернуться и забаррикадироваться.

Музыка вела меня мимо распахнутых дверей, и в каждую я заглядывала исподтишка, боясь повстречать там что-то... Что-то непостижимое, живущее в брошенных домах.

В конце коридора на подоконнике стоял портативный радиоприемник и напевал легкомысленные песенки из обыденного городского репертуара. Я выдохнула облегченно и раздраженно, поняв, что все мистические страхи не имеют под собою почвы. Я выключила радио и уже спокойно отправилась обратно, но вдруг застыла, когда ледяная рука ужаса схватила меня за сердце.

За столько дней батарейки в приемнике должны были разрядиться. Кто-то должен был вставить в него новые.

Город не кончался. Мой одинокий путь растянулся на долгие дни. Несколько раз я выходила к окраинам, но натыкалась на военные патрули и только каким-то чудом ухитрялась разминуться с ними. Приходилось отходить назад и снова, снова, снова искать тропу. Продрогшая в сплошной сырости, я не могла отогреться ни днем, ни ночью; меня сотрясал озноб, тело ломило, одолевал надсадный кашель, а воспаленная кожа протестовала против прикосновения привычной одежды, - я всегда тяжело переносила сырость и теперь заболела, но продолжала идти. Хуже всего дело обстояло с едой. Все, что я могла раздобыть, - полуфабрикаты и снеки в брошенных магазинах и кафе; не на чем было приготовить нормальной еды, а еще меня без конца мучила жажда. Но возвращаться в колонию я не собиралась. Вернуться назад никогда не возможно. Даже если заранее подсуетиться и подготовить пути отступления, это все равно будет продолжением пути вперед, как бы это "впереди" ни выглядело.

Он шел за мной по пятам. Я чувствовала это всеми обострившимися инстинктами. Я пыталась нырять в переулки и неожиданно менять направление, но он был, кажется, осведомлен о моих передвижениях лучше, чем я сама была о них осведомлена. Я не знаю, чего он хотел и почему за мной следил, он не подходил близко, но пару раз я видела его нелепую фигуру в дальнем конце улицы. Это выводило, о, как это выводило! Как будто иметь дело с безнаказанным негодяем, который мастерски избегает открытых столкновений и которого поэтому нельзя ударить, как бы он этого ни заслуживал, потому что тогда он сам же тебя и обвинит.

Я задержалась на одном месте на целые сутки. Заперлась в однокомнатной квартирке, задернула шторы и пыталась заснуть. Но, как в раннем детстве, мне мерещились мерные тяжелые шаги снаружи.

Он нашел меня. Он меня нашел...

Как бы замкнуто ты ни жил, обязательно находятся друзья родственников знакомых, совершенно непонятные люди, которых ты не знаешь ни в лицо, ни по имени, но которые знают о твоей жизни больше, чем ты сам о ней знаешь. Но они, перемывая тебе все косточки, все же не преследуют тебя по пятам - как правило.

Я была чужой в этом Городе; сейчас я была чужой каждой его улочке, каждому дому, каждому человеку, который мог внезапно оказаться врагом; я была выбита из колеи и болталась в воздухе, словно подброшенная монета, которая еще сама не знает, как высоко она взлетит и когда начнет падать. И спрятаться я не смогла бы, как любовный роман в дешевой кричаще-яркой обложечке не сможет затеряться среди строгих старинных фолиантов. Пегий - другое дело. Среди этих книг он был бы библиотекарем.

Странные мысли приходят в голову человеку, когда ему нечем их вытеснить. Видимо, все развлечения именно затем и нужны: чтобы отбросить все раздумья и не заглядывать в себя - в самые мрачные глубины, где тебя самого уже нет, где живет древняя, мрачная, непостижимо-опасная тварь, самая сердцевина того, что принято называть человеком. У некоторых людей эта тварь мирно спит, у других - всхрапывает и беспокойно ворочается, а у кого-то - бессонно бдит, втягивая ноздрями воздух. Наверное, потому некоторые из нас не могут жить без музыки: под ее звуки тварь пускается в пляс и на время оставляет в покое прутья своей клетки, которые до той поры неустанно испытывала на прочность. По музыкальным пристрастиям человека нередко пытаются трактовать его характер, но тот не поддается подобного рода анализу. Зато по музыке можно составить смутное представление о той твари, что живет гораздо дальше, глубже, за ширмой, которая носит горделивое название личности.

Осторожно раздвинув шторы, я выглянула через узенькую щелочку на улицу. Он сидел внизу, на рассохшейся скамейке без спинки около детской площадки, и я отшатнулась. Сердце колотилось так, что все тело сотрясалось. Не удержавшись - ведь в ужасе всегда есть какая-то потаенная сладость, - я выглянула снова, но улица, насколько хватало взгляда, была пустынна. Но он не мог скрыться всего за несколько секунд! Или мог?..

Неужели я начала сходить с ума? Смутные, неясные подозрения превратились в настоящую паранойю. Куда бы я ни шла, мне всюду мерещились гротескные тощие фигуры; я уже почти позабыла, ради чего ушла из колонии. Каждый вечер, найдя очередное временное пристанище, я трясущимися руками разворачивала карту и прокладывала себе новый маршрут к окраине с твердым намерением строго следовать ему, но назавтра очередной приступ паники спутывал все планы.

Я наткнулась на военный патруль. Они долго проверяли документы, сверяли с какими-то списками, говорили по рации, задавали уйму неудобных вопросов, а я отвечала невпопад, потому что мысли разбредались. А Пегий стоял на балконе ближайшего дома, на третьем этаже, я видела его, и на этот раз не мельком, а вполне отчетливо, со всей определенностью, и это походило на издевку. Они отстали, увидев, как меня колотит озноб, выдали пару таблеток аспирина и велели убираться восвояси. Я не была уверена, что в следующий раз повезет так же, и не стала искушать судьбу, свернув ближе к более обжитым районам. А Пегий пошел следом, но теперь я замедлила шаги и нарочно выбирала открытые пространства. Роли поменялись: теперь я преследовала, а он ускользал, и это получалось у него куда лучше, чем у меня. А меня же снедала лишь одна навязчивая идея: изловить, прижать к стене и расставить все точки над i, раз и навсегда.

Он знал все закоулки так, словно был здесь полноправным хозяином. Каковы шансы поймать ветер в поле? Как бы я ни старалась, снова и снова он оказывался у меня за спиной, словно играя в кошки-мышки.

- Стой!

В чужом мире не шумят, но мой голос обрел неожиданно силу громового раската и эхом промчался по улицам. Пегий стоял в конце улицы, прямо посреди перекрестка.

- Стой!..

Я сорвалась на бег, все силы вложив в этот рывок, но еще в самом начале его увидела, как Пегий неторопливо, даже лениво разворачивается и уходит.

- Стой!!!

Он двигался так неторопливо, и мне показалось, что я бегу невыносимо медленно, словно в мучительном сне, когда каждое движение тонет в чем-то вязком и тягучем, в том давнем полузабытом сне, где я металась по зеркальному лабиринту, и невозможно было определить, где отражение, и где истина. Там я тоже преследовала кого-то, но когда настигала, оказывалось, что опять гналась за собственным отражением в бесчисленных стеклянных гранях. Я достигла перекрестка и, оглядевшись, поняла, что снова упустила его. В груди неистово пекло, перед глазами плясали черные мушки, а досада неудачной погони оказалась той самой последней соломинкой, сломавшей спину верблюда. Я упала там, где стояла, и разрыдалась, задыхаясь, почти хрипя, ощущая во рту мерзкий металлический привкус.

Он подошел бесшумно, словно бы просто появился прямо передо мной, соткавшись из воздуха. Измученная, доведенная до исступления собственной беспомощностью, я посмотрел на него снизу вверх.
- Поглумиться пришел, да?! - выкрикнула я, едва сдерживая всхлипы. Он схватил меня за шиворот и одной рукой рывком поставил на ноги. Я содрогнулась во внезапном приступе отвращения, но Пегого это не смутило, он стоял почти вплотную, сутулый, неподвижный, и таращился на меня, безумно ухмыляясь.

- Так и будешь молчать?..

Нет ответа.

- Ну?! Давай! Скажи что-нибудь! Чего тебе надо от меня, ты?! Кто ты вообще такой?!.

Все с тем же застывшим взглядом, неторопливо, он вытащил из-за пазухи небольшое овальное зеркало. Нарочито медленно он поднес его к лицу обратной стороной, и я увидела в нем отражение себя самой - встрепанное, испуганное, обескураженное.
- Да что еще за игры?! - воскликнула я, и мое отражение, заменившее сейчас лицо Пегого, повторило этот крик. Пегий не двигался, а я смотрела в отражение. Он хотел мне что-то сказать, но лишенный голоса, он нашел другой способ и теперь ждал, пока я пойму его послание. Отражение думало, вперив в меня пристальный изучающий взгляд.

- Не понимаю, - сказала я с сожалением. - Извини. Я не понимаю.

Он разжал пальцы, позволив зеркалу упасть, и оно с жалобным звоном разлетелось на мелкие осколки. Тонкий, обрывистый звук заплутал в шорохе дождя и затих. Я смотрела на россыпь серебрящихся стекляшек, в каждой из которых был свой собственный кусочек низкого хмурого неба, смотрела - и сил не было отвести взгляд. Пегий снял плащ, встряхнул его, взметнув влагу тучей брызг, и укутал мне плечи. Я давно продрогла до костей, и мокрая грубая ткань почти не помогала беде.

Пегий развернулся и начал удаляться. Я без слов смотрела ему в спину, как вдруг он обернулся несколько недоуменно - дескать, ты идешь? И что мне оставалось? Я последовала за ним, потому что это было лучше, чем остаться стоять посреди улицы.

А вот Пегий, похоже, не ведал сомнений и колебаний. Он твердо и четко знал, что ему нужно, и безошибочно вел меня в этом направлении. Через несколько кварталов он поднялся по ступенькам в магазинчик "Все для туриста", и мне оставалось только подивиться собственной глупости - я ведь не догадалась туда заглянуть.

Он действовал спокойно и уверенно - умение, которым я никогда не обладала. Он вытащил на середину торгового зала рыбацкие складные стулья и раздобыл туристическое одеяло, в которое я немедленно завернулась с ногами. Он не стал разбивать витрину, а безошибочно забрался в кассу и отыскал ключи, а потом на походном рыбацком примусе вскипятил в котелке воды и щедро всыпал чайной заварки, пакет которой лежал у него в кармане.

Хвала тому, что открыл чай - панацею от всех болезней! Я пила жадно, захлебываясь и обжигаясь, и живительное тепло наконец-то растеклось по телу. Запаковавшись в одеяло, как в кокон, я задремала, на этот раз спокойно, безмятежно, - я уже давно позабыла, что значит по-настоящему спать. Один раз я пробудилась и огляделась, не понимая спросонок, где нахожусь. Пегий сидел напротив с закрытыми глазами, но я была уверена, что он не спит. Трудно было представить, что это существо может спать.

Когда я проснулась окончательно, снаружи стояли синие сумерки - не поймешь сразу, вечер или уже утро. Пегий опять развел огонь, и вода как раз доходила.

В том, чтобы быть вместе, есть своя опасность: если ты не из тех, кто привык быть первым, в тандеме рискуешь потеряться. Появляется соблазн сложить с себя ответственность и предоставить компаньону делать все на свое усмотрение. Я подсознательно подозревала в Пегом мистическое порождение Города и потому признавала его главенство и готова была подчиняться, вот только Пегий отнюдь не собирался командовать. Меня поражал этот человек, или кем он там был: он везде был к месту, везде дома; он был частью Города и этого дождя и, может, даже частью Несостоявшейся войны, или это они были частью его; а тому, кто везде дома, нет необходимости что-то предпринимать, потому что любые действия приведут лишь к тому, что и так у него есть. Это я, беспокойная душа, не могла усидеть на месте в своем рыбацком кресле камуфляжной раскраски: вечная суетливость вообще присуща роду людскому. На том берегу трава зеленее и воздух чище, и в погоне за тем, недостижимым, некогда остановиться и, оглядев нехитрый свой скарб, определить, что ничего тебе, на самом-то деле, не нужно.

- Ты... ты знаешь, мне надо идти, - севшим голосом выдавила я, так и не решившись назвать Пегого именем, которое сама же ему дала. Пегий никак не отреагировал, он просто продолжал так же неотрывно смотреть в одну точку. У него был он сам, а все остальное - только необязательные мелочи, которые на всякий случай прилагаются в комплекте.

Я поднялась и шагнула к двери, но, взявшись за ручку, замешкалась. Я почему-то ждала, что Пегий попытается меня задержать или остановить, а может, пойдет следом, но ничего этого не произошло.

- Пойдем со мной, - попросила я.

И добавила почти вопросительно:

- Пожалуйста?..

Мы уже не были врагами... Нет, мы вообще никогда не были врагами, просто взвинченная я не желала этого увидеть. Он действительно был таким, как я, вернее, таким, какой я всегда хотела быть, как бы странно это ни звучало.

Я уже привыкла к нему, его молчанию, его вечному застывшему оскалу; да и какое они имели значение, когда он был единственным живым существом, которое у меня осталось. Говорить с ним было бесполезно, он все равно не отзывался, и все-таки я говорила, просто чтобы нарушить погребальную тишину Города, говорила с его молчаливого согласия, говорила потому, что он не оспаривал ничего из сказанного, и в кои-то веки я не чувствовала за собою вины в том, что кто-то меня не одобряет. Говорить с Пегим было все равно что беседовать с собой: можно быть честным до самых крайних пределов, можно быть настоящим, не прячась за маску вежливости и благопристойности, можно говорить теми словами, какими думаешь, не боясь показаться высокопарно-фальшивым. Только и разницы, что говоришь наружу, а не вовнутрь.

- Ты знаешь, бывают моменты, когда кажется: вот-вот, еще секунда - и ты все поймешь, все и сразу станет на свои места, и ты весь мир увидишь с кристальной ясностью, до последней мелочи. Это мучительное мгновение длится и длится, и нет конца этой пытке, а потом вдруг отхлынет, оставляя лишь ледяное разочарование. Но это к тебе не относится, ты прошел через это озарение и шагнул дальше, теперь ты все знаешь, все хитросплетения причинно-следственных связей. Так, может быть, ответишь мне теперь, к чему все это? К чему - этот бунт, и Несостоявшаяся война, и мое нынешнее скитание?.. Я и сама не знаю, куда и зачем иду. Ведь можно как-то и в Городе устроиться, прижиться, наладить быт; и за пределами Города так жили и живут люди. А я зачем-то бреду по пустынным улицам с безмолвным спутником под руку. Наверное, мне просто нужно оправдать свое бессилие, создать иллюзию борьбы, самой себе доказать, что я не сдалась, не опустила рук. И чем бы не закончился мой путь - освобождением или бесславным возвращением, - я смогу сказать: я ведь пыталась, я честно пыталась.

- Мне всегда говорили, что нужно стремиться, достигать, добиваться, и я свято верила в истинность героизма. А потом случилась Несостоявшаяся война, и я увидела героизм другого толка, полный пафоса, но фальшивый, лживый, ненужный, ничем не оправданный героизм глупцов без цели и, увы, без сомнения. Их тоже учили, что нужно стремиться и добиваться, а потом этих рыцаре без страха и упрека выпустили на улицу и показали: там враг. И неважно, что этот враг - такой же бестолковый глупец: героизм не приемлет рассуждений, не различает оттенков, для него есть только черное и белое, две крайности: если ты не герой, то трус и предатель. Но это не самое страшное, гораздо хуже, что я до сих пор сомневаюсь, правильно ли я поступала и поступаю. И что лучше, что вернее и праведнее - идти напролом, по головам, к какой-то своей цели, ради нее сокрушать стены, ставить под удар себя и других, - или выбрать непротивление злу, плыть по течению, выгребая лишь подальше от мелей и подводных камней?.. Покуда живешь среди людей, ни та, ни другая стезя не будет единственно верной, а я слишком слаба, чтобы все самостоятельно решать. Я не знаю, куда мне идти и что делать, а ты не поможешь даже советом. Ты по-прежнему молчишь, но по лицу твоему, по взгляду, по жуткой этой улыбке я чувствую, да нет, я знаю точно, что ты давно для себя решил этот вопрос, раз и навсегда. Для тебя нет препятствий, ты всегда и везде на своем месте, потому тебя так радушно встречает каждый, кому ты улыбаешься. И я готова голову дать на отсечение, что тебя не было на баррикадах, потому что ты не из тех, кто крушит. Значит ли это, что мы с тобою заодно?.. Мы оба заклеймены позором и оба оправданы обстоятельствами, но разница в том, что тебе хватает духу не стыдиться этого. Может и мне стоит примириться с собственным малодушием и крикнуть во весь голос: "Вы, герои всех революций, борцы за народное счастье, вы призываете кары небесные на головы инертных ничтожеств вроде меня, и вы правы. Но толпа никогда не права. И когда, влившись в эту слепую и бестолковую толпу, вы, герои и борцы, перли неуправляемой сокрушительной массой, не против властей, но против своих же собратьев, мне, инертному ничтожеству, хватило ума уйти с улицы и никого не убить..."

Мы заночевали в спальном районе, на верхнем этаже, под самой крышей. Я спала, не раздеваясь, свернувшись калачиком на продавленном диване, а Пегий... Думаю, он так и простоял всю ночь, глядя в окно.

Людям свойственно сомневаться во всем, а самое скверное - что сомнение стало нормой, оно культивируется, взращивается, вбивается в податливые юные головы; нас то и дело ставят перед выбором без выбора и задачами без решений. Поэтому столь многие из нас хотели бы быть кем-то другим, кем угодно, только не собой, ошибочно полагая, что другие - не ошибаются. И самое, наверное, ценное умение, - умение не сомневаться, когда ты абсолютно уверен в своей правоте и истинности своих поступков. Не метаться, хватаясь то за одно, то за другое, боясь что-либо совершить из ложного страха оступиться, а просто жить так, как подсказывает совесть, потому что твоя совесть - чиста, пусть даже это последняя чистая вещь в этом странном мире.

Я заставляла себя не думать о Пегом. Ведь он никому не делает вреда, разве нет? И разве он не заслуживает того, чтобы прекратить докапываться до его сути и просто позволить ему существовать? Не так, как позволяют с оружием в руках, а просто признать его право оставаться тем, что он есть, без условий и оговорок.

Какой инициативы ждать от того, кому и так хорошо? Как договориться с тем, кто всегда молчит и даже не дает понять, что он тебя слышит? Я задавала темп, а он просто шагал рядом, но как-то само собой получалось, что именно он прокладывает самый удобный маршрут.

Этот Город, обитель неприкаянных душ, бетонно-серый, блеклый, казался сейчас единственно возможным обликом мира, как будто поля, деревни, горы, леса и все другие города исчезли в дымке рассветного тумана, как будто их и не было никогда. Лимб, десятый круг ада, куда ссылают тех, кто сам с собою не в ладу. Я только горько усмехалась, вспоминая свою недавнюю горячность: желание сбежать отошло на второй план, и дождливое скитание превратилось в самоцель.

- Но мы же выберемся, да? - безнадежно спросила я, когда мы достигли широкого проспекта. Город пребывал в запустении, зато здесь собрались, кажется, все автомобили, которые только были окрест: некоторые - целые, но все больше - смятые, столкнувшиеся, сгоревшие, груды железа, не успевшего сбежать. Многие нараспашку - вытаскивая трупы, похоронные бригады не церемонились и просто выламывали замки. На обочинах, в кюветах - всюду громоздились автомобильные мертвецы, больше не принадлежавшие мертвецам человеческим. Они стояли борт к борту, бампер к бамперу, и продираться между ними бывало нелегко, а идти по крышам я не решалась - это казалось кощунственным, все равно что топтать могилы.

- Почему они не успели уехать, как ты думаешь? - спросила я, не рассчитывая услышать ответ. Впрочем, скоро он отыскался сам собой: проспект перегораживала авария, да что там, это была настоящая катастрофа; невозможно было определить, где какой автомобиль, - сплошная свалка металлолома. Долгое время колонисты думали, что это армейские пикеты помешали беженцам убраться из Города, но, видимо, здесь, как и всюду, сыграли свою роль паника и безотчетное стремление быть тем первым и единственным, кто спасется.

Были и хитрецы, кто пытался выбраться окольными путями, но их оказалось слишком много: эти хитрецы забили мятым железом все окрестные переулки, так и не сумев вырваться на свободу и перекрыв путь к ней для всех остальных. Наверное, подумала я, здесь умирать было особенно страшно - зная, что ты мог бы жить дальше, что ты в двух шагах от спасения, но какой-то болван - не будем кривить душой, такой же болван, как ты сам, - врезался в ближайшую преграду и создал затор. На этих окраинах пролилось больше крови, чем Город когда-либо видел.

Пегий остановился. Он не спешил искать обход - ждал, пока я приму решение.

- Их так и не растащили, - сказала я. - Поставили на нас крест. Был бы Город жив, эти железки тут бы не задержались. Интересно, а военные в Городе - они приехали откуда-то или и были здесь, в городских частях, и тоже не могут или не хотят выбраться?

Сейчас я была ближе к границе привычного мира, чем за все время своих поисков. Оставалось лишь обойти импровизированную баррикаду. Мы вернулись назад, к началу затора, нырнули в подворотню и пошли дворами, параллельно проспекту. Здесь тоже хватало хитрецов, обманувших самих себя, но между ними можно было лавировать. Один особо хитрый, но не слишком удачливый попытался протаранить стену живой изгороди, но напоролся на чугунный столбик, почти не видимый среди поросли. Я нашла брешь между стволиков туи и протиснулась через нее. Мягкие ветки, как лапы, цеплялись за плащ.

- А здесь пусто, смотри! - сказала я, и Пегий вслед за мной выкарабкался из зарослей. Улочка оказалась почти тупиковой - между домами вилась узенькая, одному человеку пройти, грунтовая тропинка. Хорошо утоптанная бесчисленными ногами местных жителей, умельцев срезать углы, тропка изрядно разбухла от дождя, но грязи на ней почти не было - некому было ее размесить. Вездесущий спорыш еще не успел заплести слишком плотно утрамбованную полоску пустой почвы, которая упруго пружинила под подошвами.

Мы миновали дома, и тропку с двух сторон стиснули высокие бетонные заборы, увитые поверху колючей проволокой - то ли заводы, то ли военная часть. Пегий шел за мной след в след.

Когда заборы кончились - вернее, разбежались по сторонам, а тропка резко вильнула влево, прямо перед нами, отделенная только невысоким косогором и стеной тополей, показалась абсолютно пустая узкая асфальтовая дорога. За ней виднелся пустырь, густо поросший рапсом. Обилие мелких желтых цветков било в глаза неожиданно насыщенным цветом.

- Надо же, - сказала я. - Куда это мы выбрались?

Мы вскарабкались по скользкому травянистому склону и свернули вправо, прочь из Города.

Я подумала о том, какие пространства еще лежат впереди, успею ли я до темноты добраться до какого-нибудь населенного пункта, и решила, что, если понадобится, буду идти всю ночь, даже выбившись из сил. О Пегом я не беспокоилась: ни разу еще он не выказал признаков усталости и всегда отказывался от еды.

Дорога просматривалась далеко вперед, и я заранее увидела две бронемашины, перегораживающие ее, и военных, бродивших около. Я скатилась в кювет, но поздно - нас, двоих неурочных путников, тоже заметили. Раздался выстрел.

- Черт, - прошипела я, влетев с размаху в заросли крапивы, - и правда ведь убьют.

Пегий плюхнулся радом, и мы уже вдвоем нырнули в зазор между двумя убогими и, видимо, уже давно заброшенными частными домами - ветхими, зияющими дырами в крышах. Мы промчались по разоренному поселку, перемахнули через поваленный забор и спрятались в полуразрушенном сарайчике. Однако тишину больше ничто не нарушало, и вскоре мы осмелились выйти.

- Пастораль, - буркнула я, обозревая картину разрухи. - Мерзость запустения.

Насколько все же легче на душе, когда есть к кому обратиться, пусть даже он ничего не ответит.

Нас ждали. А может, и нет, просто военные дежурили здесь, отлавливая таких же, как мы, беглецов. Окрыленная первой удачей, я утратила бдительность и вылетела прямо на пару патрульных, как раз приближавшихся к перекрестку.

- Стоять! Руки за голову!

Я послушно застыла, вскинув руки к затылку. А что до Пегого... По своему обыкновению, он проигнорировал то, что было сказано ему. С той же непостижимой ухмылкой он повернулся к патрульным и, вытянув руку, как для пожатия, медленно двинулся им навстречу.

- Не надо, вернись, - прошипела я, но слишком неуверенно, ведь с Пегим никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Он всегда знает, что делает... Ведь он - знает?..

Один из патрульных, с сержантскими нашивками, передернул затвор автомата:

- Стоять.

Улыбка Пегого стала еще шире, и он, привыкший быть своим среди своих, все равно двинулся вперед. Сержант попятился и вскинул автомат.

- Стоять! - выкрикнул он со знакомыми истерическими нотками в голосе, но Пегий не останавливался, и тогда сержант дал короткую очередь, и Пегий замер, словно натолкнувшись на невидимую стену. А через миг у него подкосились ноги, и он упал, упал лицом вперед, даже не попытавшись вытянуть вперед руки, чтобы смягчить это кошмарное медленное падение. Словно издалека я услышала собственный отчаянный вопль; я бросилась к Пегому, упала на колени рядом и перевернула его на спину, и лицо его, потерявшее теперь свое привычное пугающе-веселое выражение, по-детски растерянное, почти красивое лицо испугало меня во сто крат сильнее, чем тогда, при первой нашей встрече. Я трясла его за плечи, тормошила, несла всяческий бред, не позволяя себе поверить в случившееся, отказываясь признавать, что он уже мертв, что его больше никогда не будет, что на моих ладонях - его кровь, и эта кровь пропитывает его одежду и окрашивает алым дождевые лужи. В моей жизни не было большей потери, и я завыла почти по-звериному, неистово, словно желала обрушить небеса этим воем; а потом одиночная пуля зарылась в землю совсем рядом, и сержант повел дулом автомата из стороны в сторону, словно приказывая: беги. И я поднялась, неуклюже, шатаясь, как пьяная, и побежала, спотыкаясь, не видя дороги, которую застила сплошная пелена слез и дождя. Я бежала без оглядки и ненавидела этого сержанта, и себя саму, и этот унылый, обреченный, бесконечно пустой город, где я снова - и окончательно - осталась совсем одна.

Я провела эту ночь в заброшенном домишке, единственном, где в окнах были стекла. Смерть Пегого потрясла меня больше, чем Несостоявшаяся война, ведь я не думала, что он может умереть, да что там, в глубине души я была уверена, что он умереть не способен - этот странный человек, или кем он там был. И вдруг в одну секунду его не стало, он исчез еще быстрее и внезапнее, чем появился. Дождь в эту ночь словно сошел с ума, из слепого, непроглядного, нудного превратившись в ошалелый неистовый ливень. А я даже плакать не могла. Закутавшись в пахнущее мышами одеяло, я сидела в оцепенении, пока меня не сморило тяжелым беспокойным сном.

Утро вечера мудренее. Нет более истинного народного присловья. Измученный человек, отгородившись от своего горя барьером ночного сна, чувствует себя легче, словно худшее уже случилось и отступило, утратив к жертве интерес.

Открыв глаза, я долго лежала, глядя в серый сумрак, и перебирала в уме цепь жестоких и странных событий, приключившихся в последние дни. У меня было столько вопросов, и совсем недавно я не могла бы найти покоя, пока не докопаюсь до ответов, но сейчас мне было неожиданно спокойно и легко: а так ли важно, почему случилось то или иное? Это просто случилось, и все, что от меня требуется, - жить с этим дальше.

И я влезла в потертый ветхий плащ некогда песочного цвета и распустила перед зеркалом волосы, пестревшие седыми прядями. И улыбнулась невольно - ведь Пегий был прав насчет зеркала, и какая жалость, что он так и не узнает, насколько он был прав, - и отражение осклабилось на меня противоестественно широкой, застывшей улыбкой.

Теперь решения, которые днем раньше вызвали бы у меня бурю мучительных сомнений, приходили спонтанно, сами собой, как будто я всегда знала, что будет дальше и как надлежит поступать. Все стало так кристально ясно. Смерть ли Пегого была тому виной или же то, что теперь, после судьбоносной нашей встречи, я снова осталась одна и оказалась перед необходимостью самой себя опекать, - не знаю. Но иногда ответственность не тяготит, она играет роль балласта, который не дает утлой лодчонке твоей жизни опрокинуться и пойти ко дну среди бурь и невзгод. И сейчас я как никогда готова была принять все, что уготовила мне судьба, и быть в ответе за любые последствия.

Дождь лил, как из ведра, но я сложила зонт и бросила его прямо на землю, как ненужное, громоздкое излишество, - он только занимал руки, а сейчас я хотела оставить их свободными. Вода струилась по плащу, по отброшенным за спину волосам, фальшивыми слезами бежала по лицу, но мне было отрадно шагать под его тугими струями.

На перекрестке проселочных дорог, где осталось вчера лежать безжизненное тело Пегого, было пусто. Наверное, его унесли, а кровь смыло ливнем, но я предпочитала думать, что все было иначе. Он просто пропал без вести, он рядом, где-то за углом, в конце улицы, на балконе верхнего этажа, просто теперь я слишком невнимательна, чтобы его заметить.

Зато слух мой обострился до предела. Дождь поредел и начал стихать, и сквозь его почти неуловимый перестук я слышала шаги дальнего патруля, гул моторов. Зеркальный лабиринт из сна стал моей вотчиной, где я не могла заблудиться, потому что это был мой лабиринт.

Притаившись, я дождалась, пока пройдет патруль, и скользнула через поселковую улочку. Огородами обошла пикет; мокрая картофельная ботва хлестала по ногам, когда я ступала междурядьями, чтобы следы оставались скрытыми под зеленью. Я достигла яблоневого сада и нырнула под сень деревьев. Меня заметили, но это не имело значения, потому что теперь я легко ускользала от преследователей, всякий раз оказываясь у них за спиной.

Дождь прекратился.

Далеко за пикетом я продралась через лесополосу и вышла на дорогу. Она расширилась, и на ней уже можно было увидеть следы белой краски от давно не обновляемой разметки. Раскисшие туфли были облеплены толстым слоем жирной грязи, и я долго обтирала их о траву. Мне предстояло идти еще долгие часы. Во внутреннем кармане сумки лежали деньги - достаточно денег, чтобы доехать куда угодно, только бы нашелся тот, кто согласится подвезти меня, расхристанное чучело со странной, неестественно-широкой улыбкой и пегими волосами.

Город остался далеко за спиной. Я отвернулась от этого серого бетонного призрака. Мой бунт удался, и душа обрела успокоение. Впереди была свобода. Нет, я уже была свободна, потому что я приняла решение и воплотила его в жизнь. Я сделала, что должна была сделать, и сказала все, что должна была сказать, и ничто не может теперь разуверить меня в этом - в том, что я выстрадала, вымучила, в том, что я поняла в дороге. Потому что я хочу жить. Потому что у меня нет ничего, за что надо жертвовать жизнью. Потому что я не хочу жертвовать жизнью ради того, что кто-то навязывает мне. И потому что я не вижу смысла жертвовать ради этого жизнями других. Сколько ты ни кричи о свободе - ее не бывает отдельно от людей, самой по себе. Что толку в свободе, если не останется в живых никого, кто мог бы быть свободным?..

Мокрое шоссе тускло отблескивало в рассеянном дневном свете, и там, дальше, почти у самого горизонта, виднелась светлая, ясная полоска чистого неба.