Вот любопытно.
В десятых годах двадцатого века Лотка придумал модель химической реакции с автоколебаниями концентраций реагентов, а Серпинский — геометрический объект дробной размерности, аналог множества Кантора. Красивые математические абстракции. Как были математическими абстракциями матрицы и тензоры, пока не пригодились в квантовой механике и в общей теории относительности для описания вполне реальных объектов. Как когда-то красивой и удобной для вычислений математической абстракцией была гелиоцентрическая модель Солнечной системы.
В 1951 году Белоусов открыл автоколебательную периодическую реакцию. Не случайно наткнулся — решил, что такая должна существовать, и целенаправленно искал, подбирал реагенты и их соотношения. Когда он попытался опубликовать результаты работы, его подняли на смех: коллегам не приходила в голову даже мысль о возможности автоколебаний в химических системах. Их признали почти двадцать лет спустя — только в 1969 Симон Шноль, сам в том же 1951 открывший колебания конформации белковых молекул в гомогенном растворе и тоже посланный нах, смог поручить Жаботинскому изучить автоколебательную реакцию. А вскоре автоколебания стали находить везде и всюду. Сейчас считают, что автоколебательных реакций, от регулярных периодических до хаотических, в мире больше, чем классических, которые проходят в школе.
В 1975 году Мандельброт предложил для треугольника Серпинского и родственных ему безумных структур объединяющий термин «фрактал». Мандельброт утверждал, что всё на свете имеет фрактальную природу. Похоже, так оно и есть. После выхода книги Мандельброта «Фрактальная геометрия природы» фракталы стали попадаться на каждом шагу: снежинка и облако, береговая линия и кровеносная система, альвеолы лёгкого и крона дерева, колебания курсов валют и странный аттрактор — притягивающее множество неустойчивых траекторий в фазовом пространстве открытой динамической системы. В химических системах странный аттрактор был впервые обнаружен экспериментально в той самой реакции Белоусова-Жаботинского.
Для автоколебаний и автоволн, как и для салфетки и ковра Серпинского, тоже нашлись обобщающие термины: синергетика и нелинейная динамическая система. Можно сказать, одним из продуктов реакции Белоусова-Жаботинского стала теория детерминированного хаоса, которая пытается описать поведение таких систем. Нелинейные динамические системы теперь обнаруживаются всюду, куда ни плюнь: от атмосферы до общества.
А теперь дурацкий вопрос. Как себя вели все эти дивные системы — фрактальные, нелинейные и динамические, которые сегодня вот прямо на виду — до того, как их открыли? А до того, как придумали математический аппарат для описания их поведения? Где они были, если их никто не замечал? Они вообще — были? Вправе ли мы экстраполировать сегодняшнее поведение сегодняшнего мира в прошлое?
Нет, в принципе, меня восхищает предсказательная мощь науки. Я в курсе, что открытие бозона Хиггса, подтвердившее Стандартную модель, было предсказанным и ожидаемым. А реликтовое излучение, подтвердившее теорию Большого Взрыва, обнаружено до того, как вычислено теоретиками, — открыто случайно, и сам его открыватель Мак-Келлар понятия не имел, что это такое. И я знаю об изумительно прекрасной теореме Нётер, связавшей фундаментальные симметрии мира с законами сохранения: однородность пространства определяет закон сохранения импульса, изотропность — закон сохранения момента импульса, а однородность времени проявляется законом сохранения энергии. Стало быть, если сохраняются, то мироздание всегда и всюду одинаковое. И прав был Марк Твен:
За сто семьдесят шесть лет Нижняя Миссисипи стала короче на двести сорок две мили. В среднем это составляет чуть больше чем миля с третью за год. Отсюда следует, — в этом может убедиться любой человек, если он не слепой и не идиот, — что в нижнесилурийском периоде (он закончился как раз миллион лет тому назад: в ноябре юбилей) длина Нижней Миссисипи превышала один миллион триста тысяч миль.
Всё это работает, крутится, обращается и иногда сохраняется здесь и сейчас, на протяжении каких-то пяти веков существования экспериментальной науки, в доступном наблюдению пространстве, преимущественно в самых простых — физических системах. И то — наверняка ли? Чего стоят одни названия работ всё того же Симона Шноля сотоварищи:
«Макроскопические флуктуации — возможное следствие флуктуаций пространства-времени».
«Тонкая структура спектра амплитуд флуктуаций результатов измерений процессов разной природы как характеристика неоднородностей (анизотропии) пространства-времени».
Разумеется, Шноля можно осмеять. Профессору не впервой: его уже высмеивали за автоколебательные реакции.
Высмеивали и Владимира Савченко. За что? Савченко, в первую очередь — инженер и лишь во вторую — писатель-фантаст, просто проштудировал справочники разных лет и выписал периоды полураспада долгоживущих радионуклидов, даты и места измерения. И увидел, что скорость радиоактивного распада не постоянна; что она увеличивается; что некоторые изотопы, прежде стабильные, стали радиоактивными.
На тезисе постоянной скорости радиоактивного распада, между прочим, основан радиоизотопный метод, которым, в числе прочего, определили возраст Земли.
Мы — со всеми нашими амбициями и заблуждениями — обитаем на малюсенькой «кочке вещества» в громадной мощной Вселенной, для которой не составляет труда достать нас даже из соседней галактики, — писал Савченко. — Мы летим в ней со скоростью 250 км/с. Это значит, что наш утлый кораблик-планета... за время от открытия радиоактивности, неполный век, переместился на 760 млрд. километров — или, в относительных мерах, на 60 миллионов своих размеров. Океанский лайнер от полюса до экватора перемещается только на 100 тысяч своих размеров — для сравнения. Почему же мы уверены, что во вселенском материальном океане пространства-времени ничего, в частности «физический климат», не меняется, сколько ни лети? Он не одинок.
Логарифмически фрактальное строение материи во всех масштабах — от атома до Солнечной системы — может быть понято как следствие собственных (резонансных) колебательных процессов. Именно характер этих процессов, по-видимому, определяет пространственно-временные масштабы. Вполне возможно, что фундаментальные асимметрии и нарушения симметрий являются свойствами линейных проекций логарифмически фрактальных структур. — Мюллер. Скейлинг как фундаментальное свойство собственных колебаний вещества и фрактальная структура пространства-времени.
А теперь возьмём систему неизмеримо более сложную. Человечество и его историю.
Из статьи Переслегина «История: метаязыковой и структурный подход».
Задачей наблюдаемой истории считается воссоздание полной совокупности событий, то есть построение упорядоченного множества истинных высказываний. Здесь, во-первых, предполагается, что в истории существует объективной критерий истинности, и, во-вторых, что любое событие оставляет информационный след, выделяемый на фоне шумов. Оба эти предположения являются неоправданной идеализацией.
Историк, как правило, не является свидетелем описываемых им событий. Перед нами, следовательно, опосредованное наблюдение — «форма» событий, видение их восстанавливаются по сохранившимся информационным следам. При этом исследователь широко использует анализ и синтез, применяет логическое реконструирование и другие формы информационного усиления. Но усилению подвергается не только «сигнал», но и его непосредственное информационное окружение («шум»). Поэтому сигнал искажается, причем степень искажения пропорциональна усилению. Согласно второму началу термодинамики, информационный «шум» принципиально неустраним. Это приводит к неопределенности исторического знания: всякая совокупность событий, описывающая ту или иную «историю», с неизбежностью включает события, истинность которых не может быть установлена. (Примечание. Дело обстоит даже хуже. Если рассматриваемая совокупность событий достаточно велика и самосогласована, чтобы образовать структурную систему, в ней обязательно будут события с неопределенной истинностью: то есть те, которые не истинны и не ложны, либо, напротив, и истинны, и ложны). Из статьи Переслегина «Проблема будущего и философия истории».
Историческому знанию присуща неопределенность. Мы не можем, оставаясь в рамках подхода, отвечающего парадигме «наблюдательной» истории, приписать событиям фиксированную истинность — такого алгоритма не существует, более того — его не может существовать.
Следовательно, мы обязаны приписывать событиям вероятность истинности... Но тогда историческое знание является либо однозначным, либо объективным, но оно не может быть тем и другим одновременно. Поскольку объективность (независимость от исследователя) — атрибутивное свойство науки, приходится заключить, что история неоднозначна: существует не единственное фиксированное прошлое, но некоторое распределение «альтернативных историй», различающихся вероятностью реализации.
Основополагающим понятием является «событие», причем оно не обязательно должно быть отражено в «документах».
Рассмотрим связанную (то есть, содержащую взаимные перекрестные ссылки) совокупность высказываний. С ростом числа событий, входящих в такую совокупность, «апостериорная достоверность» быстро стремится к единице, причем — вне всякой зависимости от априорной вероятности каждого события. Этот вывод, несомненно, парадоксален, но теория вероятности вообще тяготеет к парадоксам [Это связано с тем, что «случайности», равно как и «парадоксы», есть механизмы, при помощи которых коллективное бессознательное проявляет себя в мире наблюдаемом].
Будем называть реперными все высказывания, апостериорная вероятность которых стремится к единице. В реперных точках «альтернативные» истории обязаны совпадать. (Не обязательно, что все точки, в которых они совпадают, являются реперными).
История вероятностно детерминирована: каждая из «альтернативных историй» однозначна, однако в точках, где «альтернативы» совпадают, возможен «переход с линии на линию», причем такой переход определяется свободной волей людей.
В вероятностной истории большое значение придается процедурам синхронизации внутреннего времени системы с внешним (физическим), определению «точек ветвления» и интервалов «исторической свободы».
В классической истории сделанный выбор «уничтожает» альтернативные варианты. Если история пошла так, то тем самым, она не пошла «по другому». Иными словами, хотя теоретическая история и оперирует «вариантами» и «выборами», все альтернативы существуют только в воображении исследователя. Физически это означает, что альтернативные миры не влияют на реальность.
Напротив, в вероятностной истории альтернативные варианты существуют сами по себе (т.е. «объективно»). Делая выбор, мы выбираем, на какой ветви мы находимся, но это никоим образом не подразумевает уничтожение остальных ветвей.
«Теневые миры», «зазеркалье», изнанка Нашей Реальности, хотя и «не существуют» в привычном нам смысле, оказывают на нашу жизнь воздействие, подобное влиянию подсознания на поступки личности. Историческое развитие имеет своим источником борьбу между сотнями «если бы» и единственным «так есть», а информационный обмен между реальностями проявляется в форме сновидений, творчества, иногда — ролевой игры. Давно известны простейшие технологии, позволяющие интенсифицировать такой обмен — Джон Лилли описал опыты с изолирующей ванной еще в начале шестидесятых.
Мы можем ввести в «историческом континууме» условную метрику. Текущая Реальность есть состояние, верифицируемое общественным сознанием: иначе говоря, эта история, какой она представляется большинству исследователей (история, осознающая себя). Понятно, что она не единственна, и в действительности представляет собой конгломерат частных «историй», совпадающих во всех ключевых (для сознания данного конкретного социума) точках. Далее лежат миры-Отражения — отличные от текущей Реальности в конечном числе частностей. Эти миры могут быть верифицированы индивидуальным сознанием, то есть, в них могут жить отдельные люди (совершенно не обязательно — историки-исследователи), но не данная культура целиком. Отражения должны рассматриваться, как «вытесненная форма» текущей Реальности — бессознательное исторического процесса. Далее лежат области легенд и мифов: в них не верят, но они задевают какие-то струны души, иначе говоря — верифицируются индивидуальным бессознательным. Затем границы бытия размываются все сильнее: возникают версии событий, внутренне противоречивые или невозможные. Мы, однако, в состоянии представить себе такие версии, мы понимаем их и можем интерпретировать (скорее всего, неправильно). Это — уровень метафор, компактифицированные формы мифов и религий, и, возможно, самой психики — это — представления видового бессознательного. Выборы, порождающие эти мертворожденные «альтернативы», были сделаны очень давно: до момента возникновения социума, до цивилизации, может быть, даже до возвышения Homo sapiens. Размазанная на миллион лет точка бифуркации, уснувшая страница в нашей заструктурированной психике, проявляющаяся лишь как след видовой памяти.
Как подсознательные импульсы оставляют свои знаки в сознательной деятельности психики, так и альтернативные версии означивают себя проекциями на текущую Реальность. Проекции могут быть почти незаметны — вроде наличия мелких разночтений в источниках: город Львов был/не был взят немецкими войсками в 1939 году, линейный крейсер «Гнейзенау» получил торпедное попадание 20/21 июня 1940 года, эскадрилья пикирующих бомбардировщиков Беста атаковала и потопила «Акаги»/«Кага». Однако они могут быть и сколь угодно велики, представляя собой невозможные или крайне маловероятные в текущей Версии технические решения, художественные тексты или социальные структуры. Иногда целые страны представляют собой метафору альтернативной Реальности (Примечание. В значительной мере таковыми странами были СССР и Германский Рейх. Но наиболее чистым примером является Парагвай, единственный пример внегосударственной индустриальной культуры). Судьба их печальна: поскольку само их существование отрицает текущую Реальность, то текущая Реальность отрицает само их существование. Из квазиклассичности исторического процесса вытекает, что шансы на выживание культуры-артефакта отличны от нуля лишь вблизи критических точек исторического континуума: там, где две или несколько версий экспериментально неразличимы.
В квантовой же истории исчезает само понятие текущей Реальности.
Или, выражаясь точнее, она оказывается относительной и личной, прямо и непосредственно зависящей от исследователя.
Представим себе вероятностный континуум, в котором каждое событие рассыпается на бесконечный ряд взаимосвязанных проекций, и мы поймем, что нет никакой выделенной Нашей (Абсолютной) Реальности. Есть лишь «текущая реальность», которую конструирует психика, дабы упорядочить процесс рождения/уничтожения исторических состояний — миров, людей и их судеб. «Текущая реальность» ничем не лучше (и не хуже) любой другой вероятностной реализации. Она вполне субъективна; калибрует исторический континуум и выделяет текущую реальность каждый человек. Сам, актом своей воли, которую Господь сотворил свободной.
Своими решениями и поступками он либо утверждает сделанный выбор, либо ставит его под сомнение. Конечно, текущая реальность, которая сама по себе является структурной системой, обладает некоторой устойчивостью. Но эта устойчивость не безгранична. Если сомнения перейдут некоторое пороговое значение, калибровка сменится скачком. Насколько можно судить (а мы, наверное, единственная страна, которая может об этом судить на опыте!), в этот момент Обществом будет потеряна одна История и обретена совершенно другая.
Встречаясь с бывшими однокурсниками, я удивлялся, скажем так, «изменчивости мировоззрения» некоторых из них. Причем, почти по Дж. Оруэллу, изменения распространялись на прошлое — люди упорно не желали вспоминать некоторые свои слова и поступки. Отрицание бывало столь навязчивым, что возникало неприятное ощущение заведомой лжи, а может быть, и попытки собеседника скрыть что-то действительно предосудительное.
Уже вероятностная история, однако, с большой осторожностью относится к слову «ложь». Да, некоторым высказываниям с необходимостью приходится приписать очень низкую вероятность реализации — но ведь это «сейчас и здесь», в избранной большинством калибровке, в твоей субъективной истории, в твоей картине мира. В общем, если два утверждения исключают друг друга, совсем не обязательно, что одно из них ложно. Очень часто подобное противоречие лишь обнаруживает меру нашего незнания контекста или непонимания ситуации.
Мне пришлось предположить, что мои собеседники искренни. Просто мы с ними оказались в разной Истории. У нас разное прошлое и разное будущее. Наше пересечение в настоящем — взаимодействие не людей, но теневых проекций.
Так, даже в фиксированной калибровке, именуемой текущей Реальностью, наша жизнь (или жизнь общества) для «историка-квантовика» — не стрела, протянувшаяся от рождения/возникновения к смерти/исчезновению, а произвольная кривая на плоскости событий, причем эта кривая может быть самопересекающейся — в этом случае прошлое и будущее перестают быть абсолютными понятиями и низводятся до роли маяков, облегчающих ориентировку.
Мир вокруг нас изменчив; подобно хамелеону он демонстрирует нам такое прошлое (и будущее), которое соответствует нашему мировоззрению, настроению... погоде на улице, в конце концов.
Человек сам выбирает свою историю, но очень редко он делает это сознательно... потому мир и выглядит так, будто им управляет похоть, голод и страх. Никто, однако, не обречен прозябать именно в такой калибровке.
Классическая история воспринимала самое себя через призму морали. Квантовая история подчеркнуто внеморальна. Она предпочитает изучать социальные законы и улучшать социум «сейчас и здесь», а не извлекать сомнительные уроки из относительного прошлого для/ради столь же относительного будущего.
«Историк-квантовик» считает рассмотрение прошлого, как цепи катастроф, ошибок и преступлений, проявлением садо-мазохистского комплекса и относится к подобному самобичеванию с иронией: люди, постоянно вспоминающие самые тяжелые, самые болезненные моменты своей личной истории или истории коллективной, не только переживают эти моменты снова и снова, но и отбрасывают негативно окрашенную «тень» в свое же субъективное будущее.
В квантовой истории проект «Будущее» выглядит следующим образом:
Локусы ни в коем случае не являются зародышами Будущего — они лишь знаки, метафоры такого будущего в текущем субъективном настоящем.
Всякий личный субъективный выбор приводит к тоннельному переходу между альтернативными реальностями, возможно, близкими.
Информационными методами (в т.ч. социальной психиатрией) этот выбор может быть навязан другим: тогда общество теряет одну историю и обретает другую (или, в рамках проекта, теряет одно будущее и обретает другое).
Таковой выбор обратим и может быть сделан в любое время.
Разумеется, размышления Переслегина могут показаться бредом. Однако.
В начале 1990-х годов на рынках планеты невесть откуда появился чудесный новый сорт капусты — «амфора». Сейчас её называют романеско, то есть римской — и сравнительно недавно в Сети, этой мировой свалке, где жемчужины истин погребены под многослойными пластами чуши, на сайтах о здоровом питании замелькала версия: «По сохранившимся историческим документам впервые культивировать капусту романеско начали на территориях вблизи Рима в 16 в.». Документы, разумеется, не представлены, сайты явно цитируют друг друга, первоисточника не найдёшь. Но сама гипотеза входит в сферу знания: её можно проверить на верифицируемость и фальсифицируемость. Я и проверила — в первом приближении, простым и грубым методом. Просмотрела в интернете натюрморты 17-19-го веков. И среди тонн капусты — белокочанной, краснокочанной, савойской, цветной, кольраби — не нашла ни одной амфоры.
Но что, если когда-нибудь, роясь в гугловской барахолке, среди лимонов, винограда, тыкв и артишоков Франса Снейдерса или в ночной россыпи репы, капусты, моркови и порея Петруса ван Шендела я увижу этот невероятный, фантастичный, математически совершенный фрактальный кочан?