Жила на свете Девочка. Самая обычная малышка с голубыми глазами и светлыми нежными волосами, закручивающимися в тугие кудряшки, которые хотелось дернуть как пружинку. Она и сама была как пружинка, всегда веселая, задорная, неугомонная, вечно что-то рассматривающая, теребящая в руках, что-то исследующая, во что-то играющая. Эта детская прыткость и непоседливость порой заставляла ее родителей волноваться, а иногда даже сердиться, ведь они были людьми аккуратными, строгими и сдержанными. И того же требовали от своего ребенка, слишком яркого для этого. Как можно попытаться сдержать солнечный зайчик?
Но Мама и Папа не оставляли подобных попыток. Девочке делали строгие выговоры за испорченные светлые в кружавчиках платьица, ругали за разбитые хрустальные вазы и фарфоровые чашки для чая.
"Сиди прямо, не мотай ногами, не прыгай, не вертись, скажи тете спасибо", учила девочку Мама. Учения эти были столь настойчивы и столь часто повторялись, что со временем непоседливое нутро ребенка, заставляющее ее все время двигаться, поддалось влиянию. Девочка стала спокойнее и сдержаннее, как того и хотели родители.
Теперь она старалась делать все так, как надо, а не так, как хочется. На детской площадке она больше не лазила с мальчиками по кустам, гоняясь за кузнечиками, не возилась в грязи, лепя из нее красивые тортики, которые можно подарить Маме. Теперь она чинно сидела на скамеечке рядом с Мамочкой, листала большие книжки с глянцевыми яркими страницами. Теперь она всегда говорила тетям и даже дядям спасибо, всегда здоровалась и прощалась, никогда не влезала в важные разговоры взрослых и больше не смотрела в глаза людям пристально, внимательно, неотрывно, как это умеют делать только дети.
- Мама, я теперь хорошая, ты меня любишь? - иногда дергала Девочка за юбку Маму, что-то пекущую на кухне.
- Иди, прибери свои игрушки, еще с обеда в комнате такой беспорядок -, отвечала Мама, вытирая запачканные в муке руки о полотенце в цветочек.
Девочка шла и убирала, а затем возвращалась на кухню за свое наградой в три слова. Но Мамочка была очень занята, ведь скоро должен был прийти Папа, и Девочке вновь приходилось уходить - читать в зальной комнате развивающие книжки и смотреть, как яркий солнечный свет непоседливого дня меркнет перед насупившемся поучительным взором серьезного вечера.
Вечером приходил Папа. Они вместе ужинали, родители говорили о чем-то Важном и Серьезном, а Девочке оставалось только старательно молчать и давиться зеленым горошком и цветной капустой, которые она очень не любила, но которые были очень полезны. Мама и Папа лучше знали. Они знали очень много. И девочка все больше и больше слушалась их, забываю о том, что она любила, обращаясь к тому, что было полезно.
Вскоре из ребенка в запачканных платьях с вечно разбитыми коленками она превратилась в тихую красивую фарфоровую куклу, с белой кожей, ясными прозрачными глазами, в платьях с оборочками, что молча сидела или стояла около Мамы, умиляя и восхищая других взрослых своим послушанием.
Девочка больше не бегала и не прыгала, как ее друзья на детской площадке, которых она постепенно стала терять. Поначалу они еще подходили к ней, сидящей в кружевной тени деревьев, рассматривали некоторое время яркие рисунки, блестевшие на глянцевых листах, слушая сбивчивый девочкин пересказ историй из этих книг. Но Мама смотрела так строго и так неодобрительно поджимала свои губы, что вскоре дети совсем перестали общаться с Девочкой.
- Эта необразованная детвора совсем не пара нашей девочке, - говорил Папа.
- Их матери совсем не следят за детьми, никакого воспитания, никакого достойного поведения, - возмущалась Мама. - Веди себя прилично, а то так и останешься плохой невоспитанной девочкой. А ты должна быть Леди, - учила Мама дочь, надевая на нее очередной новое белое платьице.
Но Девочка знала, что у нее до сих пор не получается быть Леди, ведь мама все еще ругала ее, вазы еще разбивались, а платьица, пусть редко, но все же пачкались.
Поэтому она была очень и очень удивлена, когда Папа и Мама сделали ей на день рождение подарок. И не простой, а настоящий Подарок - щенка, которого она так долго хотела.
Щенок был превосходного чисто белого цвета, белее чем все кружавчики на одежде Девочки. У него были голубые круглые глазки, по чистоте цвета почти сравнимые с глазами его новой хозяйки, и нежная шерстка, почти такая же нежная, как Мамины щеки.
Девочка сразу полюбила своего друга, как только увидела его.
- Он научит тебя ответственности, - сказала ей Мама, целую в макушку.
- С днем рождения, солнышко, - сказал папа, подняв ее на руки и поцеловав в лоб. - Старайся и дальше быть хорошей девочкой.
Девочка так и не поняла, можно ли, чтобы щеночек стал ее другом, но очень на это надеялась, все-таки из фарфоровых кукол (с которыми нужно обращаться очень осторожно, она хрупкие) друзья так себе. Но прежде всего, она себе пообещала, что обязательно будет учиться ответственности и станет хорошей.
И Девочка действительно очень старалась исполнить это обещание. Когда щенок вдруг начинал что-нибудь грызть или делал лужу прямо на полу, она ругала его и даже слегка шлепала. На улице она не отпускала его с поводка, чтобы он не начал гоняться за голубями, не пугал прохожих лаем и не клянчил еду. Щеночек, такой непоседливый сначала, быстро учился, вскоре став существом тихим и степенным. В награду за такое поведение Девочка подолгу гладила его по нежной шерстке, даже немного завидуя щенку. Он был такой хороший, белый и послушный, что Мама и Папа его никогда не ругали, только ей делали выговор, если она не уследила.
И все было бы хорошо, если бы вдруг он не стал покрываться темными, черными пятнами. Подобно плесени, они расползались по его белоснежной шкурке, словно язвы уродуя прежде безупречную чистоту.
- Кажется, нас обманули, - сказала как-то за завтраком Мама, - подсунули какую-то смесь с дворняжкой, беспородистого выродка.
- Да, это не хорошо, - протянул Папа, не отрывая взгляда от газеты.
Девочка не знала, что такое выродок, но знала, что Папа и Мама всегда правы.
- Ты плохой, - думала теперь Девочка, глядя на своего щенка. Она стала реже его гладить, а потом и вовсе прекратила, все чаще теперь играя с куклами.
А щенок начал слабеть и худеть, он почему-то стал меньше есть и целый день лежал на своей тряпочке в углу.
- Заболел? - удивлялись Мама и Папа.
Он просто нехороший, думала Девочка, недовольно глядя на щенка. Наверное, поэтому она совсем не расстроилась, когда однажды утром щенок больше не встал со своей подстилки, а так и остался лежать на ней, тяжелый, недвижный, почти весь черный. Нелепый и жалкий как старая сломанная игрушка.
- Умер, - сказал Папа вечером. Он предложил дочке похоронить его где-нибудь в парке, под красивым деревом, но Девочка не захотела, она должна была дочитать свою новую книжку. Папа молча унес куда-то щенка, и больше никто о нем не говорил и не вспоминал.
Девочка стала еще тише и еще послушнее, давно забыв о том, что когда-то ей хотелось прыгать и бегать. Платьица ее теперь всегда оставались чистенькими и не мятыми, и Мама почти никогда не сердилась и не ругалась.
А вот в доме стало твориться что-то неладное. Все началось с любимых фарфоровых кукол Девочки, с которыми нельзя было играть, но можно было рассматривать. Их белоснежная твердая кожа вдруг стала покрываться черными пятнами, совсем как шерстка щенка когда-то. Фарфор под этими пятнами истончался и крошился, превращаясь в серую пыль тлена. Это странная болезнь перекинулась и на фарфоровые сервиз, стерев чернотой всю роспись с пастушками и овечками, которой так любила любоваться девочка, затем на хрустальные вазы, погубив всех солнечных зайчиков, за плясками которых она следила каждый полдень, а потом все дальше и дальше. На любимые платья девочки, на любимые юбки Мамы, на лучшие галстуки Папы. Мама пыталась побороть странную эпидемию черноты, натирая вещи чистящими средствами, стирая ткани в пенных заводях порошка, но все без толку. Материалы крошились и распадались, ткани истончались и расползались по ниткам.
А однажды привычным утром, когда Девочка, сидя на полу, наблюдала за отражением красящейся Мамы в зеркале, Мама вскрикнула и, уронив несколько баночек со столика, вскочила на ноги. Она была испугана, на глазах ее появились слезы, которые так чудесно заискрились в солнечных лучах. Девочка тоже поднялась с пола и подошла ближе к маме, не сводя взгляда с ее красивого лица, на котором бесценными украшениями блестели капельки соленой влаги. Даже выражение страха было обворожительным, утонченным и полным достоинства. Единственная мелкая деталь, что нарушала эту гармонию женственности, было небольшое черное пятнышко на левой щеке.
- Мамочка, что это у тебя на щеке, - спокойно, но с удивлением спросила Девочка, все также пристально продолжая рассматривать, изучать любимые черты.
Мама утерла слезы и посмотрела на дочь, вдруг почему-то нервно отшатнувшись от нее и передернувшись под ее взглядом.
- Иди, поиграй в свою комнату, - дрожащим голосом сказала Мама, дрожащими же руками подтолкнув девочку к двери. - Мне нужно прибраться.
И Девочка ушла в свою комнату. И почти весь день не выходила оттуда, потому что при ее появлении, каждый раз, Мама как-то нервно поглядывала на нее и отступала на шаг назад. За весь день Девочка так ни разу и не смогла обнять Маму или хотя бы дотронуться до нее.
Вечером, когда домой пришел уставший папа, она тоже не стала выходить из комнаты, чтобы обнять его, как это делала всегда. А продолжала сидеть около своего кукольного домика с последней целой куклой в руках, рассеяно водя пальцем по фарфору ее лица, повторяя контур разрастающихся черных пятен. Девочка слышала, как Мама дрожащим, с брыкающимися интонациями, голосом о чем-то рассказывала Папе, под конец заплакав. Папа что-то спокойно и твердо ответил, а затем его шаги приблизились к двери детской.
- Дочь, подойди ко мне, - сказал он с порога, даже не войдя в комнату.
Девочка молча и без вопросов подошла. Когда Папа говорит таким вот голосом, ровным, холодным, спокойными и непреклонным, похожим на рельсы, по которым вот-вот пронесется скорый поезд, ослушаться было нельзя.
Папа присел перед ней на корточки, заглянув ей в глаза. И тут же отстранил ее от себя, а когда снова выпрямился, его лицо и взгляд отяжелели и посерели, будто превратились в бетон.
Больше к ней в комнату никто не заходил, ужинала она одна за своим письменным столом. Девочка не задавала вопросов, зная, что если родители как-то и за что-то ее наказывали, значит, она это заслужила.
"Видимо я была плохой" - объяснила она сама себе столь странный день. Она и так знала, что еще не стала леди, поэтому не могла считать себя хорошей. Поведение Мамы и Папы лишь стало подтверждением этому.
А на следующий день Папа почему-то не пошел на работу. Мама, стараясь избегать ее взгляда, почти не смотря на лицо Девочки, одела ее в лучшее платье. И они куда-то поехали.
- Мы едем в больницу, - сказала Мама по дороге, и в машине снова повисла тишина, словно игрушка на стекле, так и проболтавшаяся там всю дорогу.
В больнице они немного посидели на неудобных жестких скамьях, ожидая своей очереди в совершенно пустом коридоре.
Кабинет, в который их проводила сестра в беленьком, коротком халате оказался таким же белым, как и все в больнице. Стены были гладкие, пустые и блестели глянцевой краской, словно подражая большой лысине пожилого Доктора.
Мама долго и сбивчиво рассказывала про щенка, испорченные вещи и пятнышко на своей щеке, а потом заплакала, не довершив рассказ. За нее закончил Папа, более сухо и кратко. Пока они говорили, Доктор кивал своей блестящей лысой головой, а Девочка наблюдала за ним и все ждала, когда же с лысины попрыгают солнечные зайчики. После окончания рассказа Доктор немного помолчал, а затем попросил сесть ее на высокий стул перед собой. Девочка села, а Доктор наклонился ближе, посветив ей в лицо меленьким фонариком. Она зажмурила глаза, а доктор резко отстранился. Когда она разомкнула веки, он попросил ее не жмуриться, а сам с тяжелым вздохом снова приблизился к ней, слепя фонариком. Затем он надел на правый глаз смешное круглое зеркало с дыркой в центре и опять пристально стал заглядывать ей в глаза. Девочка мужественно терпела процедуры, сидя с прямой спиной, не двигаясь, как учила Мама.
После осмотра Доктор долго задумчиво барабанил пальцами по столу, прежде чем начать что-то писать в больничной карточке. Мама все это время нервно теребила беленький, с аккуратно вышитыми инициалами платочек, кусая свои безупречно розового цвета губы. Папа сидел рядом, неотрывно следя, сначала как двигаются барабанящие пальцы доктора, а затем за ручкой. Девочка тоже молчала, не понимая, что же такое происходит.
Наконец, дописав, Доктор снял свои очки и, тяжело вздохнув, произнес:
- Черная дыра.
Мама вскрикнула и крепко схватилась своими ладошками за ладонь папу.
- И что же теперь делать? - произнес Папа опять ставшим тяжелым, словно неподъемная скала, голосом. Лицо же его было серо, жестко и остро, как скалы.
Доктор подозвал медсестру и попросил ее увести Девочку в игровую комнату. Она подчинилась девушке в красивом белом халате. А та опасливо подталкивала ее в спину всю дорогу.
Игровая комната оказалась такой же светлой, чистой и белой, как и все остальное. Единственными яркими пятнами были игрушки, расставленные по полкам и разбросанные по полу. Девочка села в самом углу, как можно дальше от играющих тут детей. Она собрала вокруг себя горку из разноцветных кубиков и стала выкладывать их в ровные параллельные ряды-стенки.
Родители вернулись за ней совсем не скоро, тяжелые, вязкие, как грозовые тучи, полные воды-горя, готовые вот-вот расплескать его ливнем страха.
Дома, они усадили ее на кресло, а сами сели на диван напротив, решительные и грустные.
- Ты больна, - сказала Мама, нервно сжав подол своей юбки, поджав губы в тонкую линию. - И как только это могло произойти с тобой?! Я говорила, говорила, как опасно было ей играть с этими грязными дворовыми детишками! Это от них она подцепила эту болячку, - вскрикнула мама неприятным голосом, словно какая-та страшная хищная птица.
- Успокойся, - папа сжал ее ладонь, а затем обратился к дочери. - Врач сказал, что у тебя в сердце образовалась Черная Дыра. Пока она еще не сильно разрослась и прорвалась наружу только через твое зрение. Ты понимаешь?
Девочка кивнула, хотя не так уж много понимала.
- Тебе назначили лечение. Ты должна будешь принимать таблетки и придерживаться некоторых новых правил. Если будешь послушной, то быстрее выздоровеешь, и все станет хорошо как прежде.
Затем Папа встал и достал из кармана какую-то черную тряпицу с пришитыми к ней двумя черными длинными шелковыми лентами. Он обошел кресло, где она сидела, сзади, и надел черную тряпицу ей на глаза, завязав черные ленты красивым узлом у нее на затылке. Тряпица была тонкая и легкая, но плотная, почти не пропускающая свет и окружающий мир сквозь переплетение нитей. Девочка видела лишь смутные, серые на черном, очертания мира, достаточные только для того, чтобы передвигаться, не натыкаясь на предметы и не падая.
- Никогда не снимай ее, - строго сказал Папа за ее спиной. Мамин силуэт, неточный и без деталей, судорожно вздохнул, подавляя слезы. - Если будешь выполнять это правило, быстрей поправишься, и тогда повязка будет тебе больше не нужна.
Девочка кивнула, давая понять, что все хорошо усвоила и будет слушаться, как всегда это и делала.
Затем и Мама встала с дивана и отвела ее в детскую, уложив спать в этот день слишком рано. Она не поцеловала ее на ночь как обычно, лишь подоткнула одеяло.
После этого похода к доктору, после того, как на нее надели повязку, девочка все реже стала выходить из дома, все реже стала бывать в других комнатах, кроме своей детской. Гулять ей больше не нравилось, ведь она не могла видеть ни зеленых листьев, ни играющих на площадке детей, ни даже цветных иллюстраций в книгах. А дома ей приходилось больше сидеть на одном месте, чтобы ничего не разбить и не уронить, а Мама редко подходила к дочери, почти не разговаривала с ней и не касалась ее.
Целовать на ночь и обнимать ее, приходя домой после работы, продолжал только Папа, но его прикосновения и поцелуи были непривычно механические и совсем не теплые как раньше, казалось, он надел бронежилет на тело и сердце, и она соприкасалась с его холодной защитой, а не с теплом отцовского тела. Девочка не обижалась на них, она понимала, почему все происходит именно так. Те Мамины слова все ей объяснили - она стала грязной и черной, ведь в ее сердце Черная дыра. И пока она не вылечится и не станет чистой как прежде, ей придется слушаться и терпеть.
Пожалуй, она так бы и просидела всю свою жизнь в комнате, если бы не пришло время учиться в школе.
Мама выбрала для нее самую лучшую школу в городе, это было заведение для настоящих Леди. Или, по крайней мере, где из нее обещали сделать таковую.
Мама заказала для дочери новый, наверное, очень красивый костюм. Девочка не могла его увидеть и оценить, но другой ей просто не позволено было бы одеть. Еще купили новые удобные туфли и чулки, от которых первое время с непривычки чесалась кожа.
Школа ей сразу, с первого дня, не понравилась, не стала она ей ближе и в последующие дни, недели месяцы. Начать с того, что звуки, наполняющие школы были ей очень не приятны. Во время уроков это напряженная, судорожно сжавшаяся тишина, нервная и резкая. На переменах это наглый и агрессивный шум, как малолетний хулиган, лезущий во все щели, пристающий, где бы ты не прятался от него. Девочка невзлюбила запахи, которыми были пропитаны стены, мебель и другие ученицы. Запах горький, со сладкой примесью гниения, так пахнут начинающие мягчить фрукты, резкий, навязчивый, как приторные духи маминых подруг. Много позже, когда у них начались уроки литературы, девочка узнала слова, которыми назывались эти запахи: ложь, лицемерие, зависть, соперничество, жестокость.
В школе ее никто не любил, никто не хотел ни дружить с ней, ни разговаривать, даже учителя. Ее посадили за самую дальнюю парту, в столовой она ела одна в самом темном углу, на переменах она каждый раз пряталась в пустых туалетах, коридорах и комнатах, чтобы никто не нашел ее. Ее повязка, ее болезнь пугала и настораживала учителей, а у учениц вызывало зудящее желание поиздеваться.
"Прокаженная" - назвала так Девочку, в один из первых учебных дней, какая-та старшеклассница. Кто-то, как и сама Девочка, не знал еще такого слова, но прозвище подхватили все.
Грязная, прокаженная, с Черной Дырой в сердце. Они так часто повторяли это, что она и сама стала себя так называть. Они все равно были правы, зачем же скрывать правду от себя?
Больше зараженных этой болезнью в школе не было, но слухи о ней ползли везде. Почти все они дошли и до Девочки. Она жадно ловила каждое слово, потому что хотела знать, что представляет из себя ее кара.
Болезнь это считалась страшной, но не заразной. В сердце у человека, словно червоточина на яблоке, появлялась Черная Дыра. Подобно гниению, она расползлась по всему телу, ее отростки проникали сначала в зрение, делая его опасным для окружающих, потом в поры, делая опасным уже прикосновения, а затем пробивалась наружу, захватывая все тело - кожу, волосы, ногти.
Единственной лишь отрадой в учебные будни для Девочки были большие перемены в середине дня, когда им разрешалось выходить погулять на большую игровую площадку в парке через дорогу. В этом парке гуляли дети и из соседней, самой обычной, школы. Девочке очень нравилась одна дружная компания из трех подруг. Она всегда, находя их по звонким голосам и сладкому, как груши и виноград смеху, садилась незаметно как можно ближе к ним и слушала их веселую болтовню.
Делала она это, несмотря на то, что однажды сказала Мама про этих детей дома. Узнав, что учеников из элитной школы пускают играть на одну площадку с обычными детьми, грязными, грубыми, неотесанными, она долго возмущалась и ругала руководство. Но ничего сделать нельзя было, и Мама лишь запретила дочери приближаться к этим детям. Но Девочка нарушала запрет, от чего чувствовала себя еще грязнее и еще более плохой. Но тягость одиночества было сильнее угрызений совести.
А однажды, это был самый счастливый момент за всю ее жизнь, одна из подруг подошла к ней и предложила поиграть с ними. Девочка тут же согласилась, не веря своему счастью. Теперь у нее появилась аж три подруги, а одна из них даже стала для нее Лучшей! Лучшая подруга делилась с ней секретами, и Девочка отвечала ей тем же, лучшая подруга помогла ей в играх, водя ее за руку. Она сжимала ладошку Девочки так крепко, так бесстрашно, так горячо, что на душе становилось почти тепло и почти не пусто.
Но даже эта теплота не могла справиться с Дырой, разрастающейся внутри, под стуком сердца. Девочка начинала чувствовать ее все отчетливее, все сильнее с каждым днем, разъедающую легкие, вросшую отростками в сердце пустоту, тяжелую, горькую, от которой внутри все леденело и застывало.
Однажды Мама, вдруг решив навестить ее в школе, увидела, как проводит свою большую перемену дочь. Там, на площадке, среди людей, она ничего не сказала, но дома устроила настоящий скандал. Она кричала и ругала дочь, пока Отец, тяжело качая головой, пытался читать книгу. Мама даже ударила ее по щеке, звонко и больно, но не больнее последующего за пощечиной импульса, с каким вдруг увеличившаяся взрывом Дыра впилась в сердце и тело.
Девочка впервые не послушала свою Мать, впервые сказал ей твердое "нет". И с этим "нет" Мать ничего не могла поделать. Она лишь окончательно перестала разговаривать с дочерью и прикасаться к ней. Кажется, это нисколько не опечалило Девочку, ведь каждый день она могола крепко и жарко держать за руку свою Лучшую подругу. Подруга никогда не отнимала ладонь, а когда у Девочки случались совсем печальные дни, утирала ей слезы, вытекающие из-под черной повязки.
Но даже этому хрупкому раю, этому шаткому счастью не было позволено продлиться долго. Однажды к ним в дом пришла чужая женщина, суровая, прямая, сильная, но грубая и плотная, не такая ажурная как Мать. Она потребовала денег на лечение дочери. На лечение той самой Лучшей подруги, чью ладошку Девочка сжимала каждый день, и на чьей руке появилось страшное, черное пятно, мягкое и пахнувшее тленом. Мать хотела выгнать гостью из дома, но Отец отвел жену в спальню, чтобы самому со всем разобраться. Девочка подслушивала их разговор в коридоре. Отец дал денег на лечение, и женщина ушла. А Девочку забрали из школы на домашнее обучение.
Что так нужно, сказал врач, на очередном осмотре. В темном смотровом кабинете он снял с нее повязку и испуганно, будто в клетку с каким-то невиданным, но очень зубастым хищным существом, заглянул ей в глаза. Он вскрикнул в унисон с Матерью, которая стояла за его спиной.
- Все черные, такие черные, - запричитала Мать, бессильно садясь на кушетку у стены. Слушая звуки ее плача, Девочка четко представляла, как красиво и грациозно подрагивают ее плечи, как она комкает свой платочек и утирает слезы, даже в этом полумраке, наверное, блестевшие словно драгоценности.
Доктор с мрачным молчанием на губах дал девочки зеркало, и она впервые за очень долгое время посмотрела на свое лицо.
Вместо когда-то ярких, сверкающих голубых глаз там теперь были два провала в пространстве, две дыры прямо в пустоту отсутствия всего. Матовая пленка черноты, словно лед, покрыла небесную радужку и белки. Но Девочка не испугалась этого видения, в конце концов, каждую секунду, каждый удар сердца она чувствовала у себя внутри пульсацию растущей, распространяющей свои щупальца Черной дыры, провала в холодное и мертвое ничто. Ее глаза были лишь слабым отражением, блеклым отблеском ужаса живущего внутри тела.
Доктор запретил ей контакт с другими людьми, и Девочку перевели на домашнее обучение. Отец, хоть и с трудом, смог найти приходящего на дом учителя, что с опаской и неохотой вел свои уроки, не отходя далеко от двери в ее комнату, будто в любой момент какая-то опасность может повергнуть его в спасительное бегство. Но эти уроки прекратились, когда даже крупная сумма денег не смогла затмить того страха, что испытывал Учитель, глядя на вещи, покрывающимися черными пятнами и рассыпающиеся постепенно в прах пустоты.
В конце концов, Девочка осталась совсем одна на протяжении всех часов в сутках ее жизни. Мать заглядывала в детскую лишь для того, чтобы поставить поднос с едой или забрать его, тут же быстро удаляясь. Комната была пуста, все вещи либо исчезли, поглощенные ее болезнью, либо были вынесены с целью сохранить их, пока черные щупальца Дыры не объяли и их. Лишь звуки музыки, зачитываемых книг и познавательных уроков хоть как-то оживляли гулкую мертвую комнату. Это был проигрыватель, подарок Отца, что все еще заходил в комнату по вечерам и долго стоял на пороге, глядя, как его дочь неподвижно сидит на полу, обхватив колени руками. С Отцом они хотя бы молчали вместе, и эти минуты молчания были самыми долгожданными в ее днях, самыми драгоценными - ценнее всех ценностей мира.
Но, кажется, мир не желала оставлять ее в покое, что-то в ней тревожило его, словно заноза. Словно чужеродное тело, он отторгал ее и пытался избавиться. Нет, она совсем не тешила себя надеждой, что когда-нибудь излечится. Ни таблетки, ни иные меры не помогали. Ее и так лишили всех цветов и света, выкрасив комнату в черный, заложив окна кирпичом - врачи и ученые вдруг решили, что от таинственной болезни Черных дыр помогает полное отсутствие света. Повязка на ее глазах стала туже и плотнее, теперь уже совсем не пропуская ни свет, ни мир. Но все равно, просыпаясь каждое новое утро, она прежде всего ощущала острые когти Черной дыры, впивающиеся в тело, царапающие душу. Ее щупальца уже полностью обвили сердце тугим коконом, только из какого-то непонятного милосердия позволяя ему биться. Миазмы пустоты расползались по телу, постепенно выжигая, вытравливая из него чувства, цветные сны, воспоминания о свете, о зеленых листьях в обрамлении солнечных лучей, о теплоте и мягкости человеческих объятий и прикосновений.
Последние мечты о выздоровлении, последние крупицы едва тлеющей, почти истончившейся и распавшейся в пыль надежды были уничтожены в тот день, когда Мать, войдя в комнату, испуганно закричала под аккомпанемент звуков удара железного подноса о пол и звона бьющихся тарелок и чашек. Мать быстро сбежала из комнаты, так и не вернувшись за разбитой посудой, появившись на пороге только вместе с Доктором. Хрустнув осколками фарфора, он вошел в комнату, немедля приступив к процедуре осмотра. Он поднял ее с пола, велел раздеться до белья и потом долго рассматривал ее тело, так и не прикоснувшись к нему. Затем, тяжело вздохнув, наполняя воздух безнадежностью, поднимая с пола тяжелую пыль безысходности, молча удалился из комнаты. Он что-то долго и мрачно объяснял Матери, которая уже даже не плакала, давно устав и израсходовав все душевнее силы, отведенные ею на болезнь дочери.
Голоса стихли, хлопнула входная дверь, прошли минуты и часы, а к ней так никто и не пришел. Тогда, все еще не одевшись, она вышла в коридор, прошла до ванной, и плотно заперев за собой дверь, включила свет и повернулась к большому зеркалу на раковине. Она хотела знать, что еще могло с ней случиться.
Лучше бы она этого не делала, ибо в этот раз даже ей стало страшно. Болезнь разрослась так сильно, что, наконец, смогла прорваться наружу. Все ее тело было покрыто сеткой черных с разводами линий, пролегающими прямо над венами, артериями и капиллярами. Черная Дыра, наконец, накопила достаточно яда и теперь беспрестанно впрыскивала его в сердце, с кровью разгоняя по телу. Чернота просачивалась наружу, растекаясь по коже, словно акварель по бумаге, сначала полупрозрачным налетом, а затем превращаясь в густой, непроницаемый цвет. Чернота спускалась по волосам от корней к кончиками, превращая ее некогда золотистые кудри в пряди из пустоты. Чернели ее ногти, и даже зубы, небо и язык. Вся она словно исчезала их этого мира, превращаясь в трехмерную дыру в черное Ничто.
С этого дня ее не вывозили из дома даже на осмотр, Доктор всегда приезжал сам. Мать была не в силах выдерживать подобное зрелище и больше не появлялась в проеме комнаты, даже чтобы принести еду. Отец перестал стоять вечером на пороге, теперь лишь робко и с опаской подкладывая в щель под дверь свое приветственное лживо ласковое слово "доченька". Но и этот голос, единственный живой и обращенный к ней, вскоре померк в волнах нахлынувшей глухоты. Чернота, поглотившая тело, невидимым ореолом окружила его, словно вата, поглощая все звуки и запахи, не давая им пробиться к ней. Она даже утратила осязание, не ощущая под собой поверхности пола или мебели. Она знала, что сидит на твердом стуле или на холодном полу, знала, что ударяется о стол, но не чувствовала этого.
- Ее нужно перевести в специальный пансионат, - сказал доктор на осмотре, когда она рассказала о пропавших чувствах. - Надежды больше нет, а там ей обеспечат должный уход. Там работают лучшие специалисты, они не перестают искать лекарство. Болезнь набирает обороты среди населения, это уже не такая редкость как в те годы, когда только заболела ваша дочь. Там знают что делать, у них есть опыт.
Она была совсем не против, для нее уже не было разницы, где находится, где спать, где есть. Все для нее было едино - пустое, черное, холодное, вторящее ее сущности.
В скором же времени родители оплатили лечение в этом пансионате, и она отправилась в недолгий путь, без надежды на возвращение. Она знала, ее увозят из этого мира навсегда, увозят в маленькую резервацию, где она и ей подобные будут спрятаны от здоровых людей, чтобы не пугать никого своей безликой, непогрешимой, идеальной пустотой. Мать не поехала с ней, она избегала любых волнений, беременная с нетерпением ждущая второго здорового ребенка.
Отец оставил ее в холе, уйдя молча, не попрощавшись. Кажется, он хотел что-то сказать, может извиниться, может посочувствовать, может пообещать навещать. Но она остановила его, и он ушел, оставив ее с чемоданами дожидаться встречающий персонал.
И вот, в день своего рождения, когда она из Девочки, стала Девушкой, она обрела новый дом - безликий, мирный, тихий, безупречный в отсутствии чувств и тепла. Она знала, проходя по коридорам, сидя на диване в комнате отдыха, что рядом находятся такие же как она. Знала, но не чувствовала. Да и для нее это было уже неважно, все потеряло смысл кроме ожидания того последнего сладкого и желаемого момента освобождения, к которому ей придется идти сквозь долгие десятилетия пустоты.
Девушка ждала смерти, продолжая взрослеть в своей черной комнате, а люди снаружи продолжали болеть ее странной болезнью Черных дыр.
Врачи были не в силах найти лекарство, хоть и бились над этой проблемой усердно и сообща всем миром. Не помогали никакие таблетки, никакие сиропы, пилюли, вакцины, никакие процедуры. Никто не знал, как вылечить зараженных Черными дырами.