Говорят, что на рассвете рождается жизнь. Что это грань, разрывающая темную паутину ночи. Это сизая дымка, очерчивающая линию горизонта. Рассвет прекрасен.
Но он ничего не значит для тех, кто с его наступлением принимает начало нового дня. Для тех, кто видит его каждый день, он не значит ничего более звонка будильника или маячка, сигнала, возвещающего о начала рутины. Для остальных же рассвет наделен чарующей магией рождения. Когда из пустоты появляется сначала один едва заметный всплеск света, а затем уходит, охваченный туманом. И снова наступает, но уже не один, и вслед бледные всполохи атакуют черный силуэт города, разрывают пустоту надвое. Одна половина, окровавленная рассветом, принимает на себя роль неба, вторая же лениво ложится под ноги оранжевому полукругу солнца, пеленая его в траурное кружево, сотканное из силуэтов деревьев и высотных зданий. Рваные их зубцы вскоре тоже посветлеют. Но пока... Пока они все еще находятся по ту сторону баррикад, принимая на себя раненную и бьющуюся в последней яростной агонии ночь. Она уходит медленно, цепляясь за корни деревьев и подножия башен. Она покидает свое королевство. И лишь узкая тень, призрачное подобие истинной повелительницы, остается. Старинный католический собор принимает ее, прячет за резными иконами, в кабинке для исповедей, он охраняет ее, как она всю ночь хранит его тайны.
Сегодня же в соборе было необычайно людно. Люди сидели на узких темных скамьях, тихонько ерзали на гладкой поверхности, переговаривались благоговейным шепотом. Рассвет неспешно проникал сквозь витражи в обитель мрака.
Аналой был чист. Лишь дымка ладана будоражила прозрачный тугой воздух, да неуловимой тенью скользил священник, заканчивая необходимые приготовления перед своим ритуалом.
Вскоре по залу пронесся вздох. Дубовая дверь, ведущая в храм, с натяжным скрипом дрогнула. На пороге показался жених. Он шел медленно, каждый шаг давался ему с трудом. Волнение, которым был пропитан каждый звук, передавалось людям. Но он мужественно шагал к центру, готовый принять на себя всю ответственность за свое решение. На всю жизнь. Пока смерть не разлучит. Пока обет не будет исполнен до конца.
Невеста не спешила. И только когда утихли последние пересуды, когда рубиново зеленые глаза жениха заметили всех присутствующих... Так вот, именно в тот миг, когда волнение улеглось, а солнечные лучи заиграли на богатом убранстве икон, вошла невеста.
Даже канонник не смог сдержать улыбку.
Сочетание огня и льда, тандем между черными и белыми фигурами на шахматной доске, великолепие бургундского и плесени, застарелой, но терпкой и оттеняющей вкус.
Все было в ней. В простом белом платье, в скромной, пенящейся от многочисленных кружев фате, в блеске глаз. И голубая лента на букете, ровно настолько, насколько голубой может контратаковать белоснежные бутоны роз.
Все было в ней. В легкой походке и пухлой ручке, сжимающей букет.
Храм вздохнул. Почтенный господин бережно опустил руку невесты и, пятясь задом, отступил, дабы не заслонять своей сгорбленной фигурой обзор.
Пастор не спеша прочел все предписанные ритуалом молитвы, благословил. Принял клятвенные заверения в вечной любви и преданности и сделал знак служке принести расшитую подушечку с кольцами. В глуби, за аналоем, метнулась тень. Доля секунды и движение, не ускользнувшее от присутствующих, прекратилось, но оставило горький привкус на губах собравшихся. Они были не одни. Кто-то чужой нарушил интимность торжественного момента. И исчез, не дав объяснений своему поступку. Неимоверно, вопиюще нагло и непонятно. Неприятный шепоток пронесся под сводами собора, но практически сразу исчез, священное таинство достигало своего апогея, и какой-то чужак был совсем не вправе испортить его.
Жених уверено поддел дрожащими от волнения пальцами маленький кружок. Глаза невесты увлажнились, последний напряженный взгляд перед разлукой. Миг - и все кончено. Она - его навеки. Изящный ободок на безымянном пальце, связывающий все тело. Оковы, томящие душу, несущие покой и свободу.
Невеста наклонилась и взяла кольцо. Она уже успела поднять фату и на ее пухлых щеках, прихваченных румянцем, как изморозью, появились маленькие темные ямочки, делавшие ее похожей на одну из старых немецких фарфоровых кукол. И снова эта наглая тень. Мелькнула уже ближе и скрылась за выступом стены. Рука дрогнула, кольцо выскользнуло из дрожащих, влажных от волнения пальцев и покатилось по каменным плитам. Казалось, будто кто-то ударил в набат. Аудитория замерла, лишь перезвон металла и мрамора разрывал утреннюю тишину.
Маленький желтый кружок все катился. Парализованные, люди не могли пошевелиться и остановить его безумный танец. Неожиданно звук умер. Его смерть была настолько оглушительной, что звон все еще продолжал звучать в ушах собравшихся, но это не мешало им с возрастающим интересом обратить все свое внимание на склонившегося у дверей храма человека. Под тяжелыми складками балахона, скрывающими тело, невозможно было определить ни возраст, ни пол. Из-под огромного капюшона виднелся только узкий бледный подбородок, чей идеально острый угол, словно вмятина на бампере дорогой машины, портила ямочка. Из-под тяжело рукава высовывался палец, он был также тонок и бел, короткий ноготь, венчавший его, плотно прижимал непослушного золотого беглеца к мраморной плите. Одно движение, и все присутствующие уже жадно разглядывают ладонь, желтый металл контрастирует с кожей. Фигура в темном балахоне выпрямилась и поспешила к алтарю. Плотная ткань тяжелыми складками струилась по довольно высокому силуэту, шуршала, отмечая каждый шаг. Казалось, балахон пуст, и лишь белеющее пятно кулака, торчащего из многочисленных складок, напоминало, что это реальный человек. На последней ступеньке фигура остановилась, и быстро нанизала кольцо на безымянный палец жениха.
- Пока смерть не разлучит вас, - и резко обернувшись, направилась к выходу. Капюшон слетел, рыжие кудри разметались по плечам, словно огненный шар вспыхнул в сумраке храма. Значит, женщина.
Жених в нерешительности мазанул ритуальным поцелуем по губам невесты.
Все было кончено.
Виолетта брела по проспекту. В одной руке она держала босоножки, в другой за длинный ручки волочила вслед за собой вязаную сумку-котомку. В каждом шаге, в каждом движении, и даже в легком вздрагивании век сквозила усталость. Нет, не та усталость, которую испытывают в конце рабочего дня, или после бурной вечеринки. Любой, кто бы заглянул сейчас в близко посаженные карие глаза, увидел, как под густо накрашенными ресницами подрагивает усталость от жизни.
Виолетта брела по проспекту. Каждый шаг ей давался с трудом, но она знала, что выхода у нее нет и надо идти. Вскоре шумный перекресток перекатился назад, голоса прохожих гуляк остались где-то далеко за спиной, а впереди замаячили приветливые огоньки спального района. Она упорно мотнула головой, как будто невидимый собеседник сказал ей такую невыносимую чушь, что это возмутило ее до глубины души, и с шумом втянула воздух, прогоняя неприятное пощипывание в носу и предательский комочек влаги, готовый сорваться с уголка глаза и прочертить бороздку по пухлой смуглой щеке.
Когда-то она легко и непринужденно на одном дыхании пересекала и этот шумный проспект, и огни на перекрестке, быстрее ужа юркала в подъезд, проскальзывая между вечно спорящих в дверном проеме соседок. Но это было раньше. Сейчас она старалась зацепиться за каждую мелочь, и растянуть путь.
Виолетте не хотелось идти домой, ей не хотелось спешить, некуда было спешить.
Ключи чиркнули о замочную скважину, в прихожей темно. Закрыла дверь и прислушалась. Вдруг его нет дома? Вдруг его задержали на работе? Тишина и только. Опустилась на корточки, отбросила босоножки в сторону и закрыла лицо руками. Держись малыш, главное - держись. Босая, прошла в ванну и сразу залезла под душ. Яростно потерла себя мочалкой, и быстро выскочила из-под холодных струй обратно, завернулась в полотенце и, как была, не вытираясь, оставляя на мутном, уже давно нечищеном паркете мокрые следы, побрела в спальню.
Он был дома. За столом, экран компьютера погашен, руки гладят клавиатуру, мутный взгляд направлен в окно. У нее ухнуло сердце, но все-таки прошла к шкафу, скинула с себя полотенце и, стоя голышом, полуобернулась к мужу:
- Привет, Элиа, - сказала она широкой спине, накидывая на плечи махровый халат.
- Да, - буркнул он.
Виолетта подошла к нему и мягко опустила руки ему на плечи:
- Как твой день?
- Нормально,- ответил тот и повел шеей, стараясь сбросить ее ладони.
Она помолчала, затем отошла в сторону.
- А мой - довольно интересно. Представляешь, все началось еще с самого утра. Наш молочник забыл дома очки и пытался доказать мне, что на бутылке с простоквашей...
Элиа резко вскочил и обернулся к ней.
- Да заткнись ты! - закричал он, на его висках вздулись вены, отчего бледная кожа вмиг посинела. Ярость, словно маска карнавального уродца, обхватила его лицо. Глаза потемнели, - лезешь ко мне, когда я занят. Расскажи это своей очередной пустоголовой подружке, а мне некогда.
Стул опрокинут, Элиа резко выбежал из комнаты. Виолетта присела на кончик кровати, с каким-то отупением посмотрела на задравшиеся ножки с вращающимися колесиками. Громко хлопнула дверь. Виолетта сползла на пол и тихонько заплакала.
К полуночи у нее закончилось вино, но стыд не позволял ей идти в магазин за очередной бутылкой, ее и так там в последнее время видели чаще обычного. К рассвету она перестала ждать. В слезах, обессиленная и измученная, провалилась в беспокойный короткий сон. Страшнее нет, чем засыпать, зная, что он придет, и что все равно потом придется просыпаться. Есть такой сон. Хрупкий и ломкий, когда пробуждает не громкий звук или холод паркета, обволакивающий голое тело, а секундная стрелка на часах в прихожей, шум воды в раковине соседей, собственный вздох. Всхлип.
Последней разбудила Виолетту звонкая пощечина. Затем еще и еще. В полудреме ее схватили за руку и рывком посадили на пол. Удары сыпались по лицу, шее, плечам и руками. Ее нагло вырвали из полудремы.
- Вставай, грязная сука! - прорычал Элиа, замахнувшись в очередной раз. Но Виолетты там уже не было, она будто наблюдала со стороны, она уже ничего не слышит, лишь звон в ушах напоминает о том, что есть что-то кроме разъедающей тишины.
Вот какой-то разъяренный мужчина бьет женщину наотмашь, она даже не пытается защититься. Руки и ноги лежат на полу, голова мотается во все стороны от четких, методичных ударов, щеки и шея наливаются кровью, хлынувшей к местам побоев. Позже там будут огромные гематомы. Но не сейчас. Сейчас она поднимает глаза и смотрит прямо на него. Он бьет ее еще и еще, кричит, Виолетта не слышит этого, она видит, как кривятся его губы, как сужаются глаза, как раздуваются ноздри и поднимается уголок рта. Презрение. Замерла, неподвижна, и только тонкая струйка крови, сползающая из самого краешка рта, еще делает ее живой. Резкий взмах рукой - ее голова опять качнулась. Она молчит, но уже улыбается.
Ее левая рука уходит в сторону. Туда, где пустая бутылка загораживает пустой бокал. Да, именно так, он прямо за ней, в ладонь впилась тонкая резная ножка. Следующий миг - его лицо в оплетке хрустальных осколков. Сияющее кружево на алом. Он падает на спину. Ни звука. Она поднимается и, шатаясь, направляется к двери, приваливается к косяку. Оборачивается.
- Люблю тебя тоже, дорогой.
Выходит из комнаты. Темный коридор. Босая. Люди оборачиваются. Кто-то пытается накинуть ей пиджак на плечи, она отталкивает руки и продолжает идти. Тело дрожит, влажные волосы - паклей на лицо. Кожа горит. Должно быть, синяки и кровоподтеки уже выступили на ней, засохшая кровь стянула подбородок. Но это ее не печалит. Мраморный парапет и самое красивое в мире - мутная темная вода, которая светится изнутри. Она охладит пылающее тело. Узкие ступни разворачивают ее спиной к поддернутой рябью поверхности. Утренняя влага еще не высохла на камне. Значит, останутся следы. Россыпь прозрачных капель и два смазанных отпечатка босых ног. Вокруг собрались люди. Их лица искажены ужасом и состраданием, предвкушением трагедии. Рты раскрыты, движение губ. Она не слышит их. Лишь звон в ушах напоминает ей о том, что есть еще что-то кроме разъедающей тишины.
Мягкий саван из поднявшихся брызг, незабываемая ласка первого прикосновения, и легкость. Сложила руки на груди, сделала последний выдох и открыла глаза.