Аннотация: Посвящается "некоторым" знатокам отечественной истории...
Война Ники и Вилли.
Время действия - февраль 1917 года.
Северный фронт.
Штабс-капитан Пётр Сергеевич Овечкин впервые за несколько дней выглянул из силосной траншеи и его сразу ослепило издевательски-яркое солнце, которое, презирая законы природы, согревало только неприятельские позиции. Офицер зябко поёжился - ведь в окопах его 2433-го народно-гренадёрского Императрицы Анны Леопольдовны стационарного полка уже три с лишним года царила зима с редкими, но обильными снегопадами. Бинокля у Овечкина не было, перископом он не пользоваться по причине врождённого косоглазия и чтобы разглядеть хоть что-нибудь ему пришлось подняться повыше. Привстав на бруствере сложенном из пересыпанных известью трупов погибших при последнем наступлении солдат, штабс-капитан поразился произошедшим в стане противника изменениям. Проклятые немцы, которые в последнее время держали против их усиленного армейского корпуса целых четыре ландверных батальона, окончательно обнаглели и устроили на нейтральной полосе весёлый пикник с дамами и озорной губной гармошкой. Несмотря на то, что от истекавших соком баварских сарделек Овечкина отделяло несколько сотен метров, его нос мгновенно уловил восхитительный запах. В животе сразу заурчало и офицеру отчаянно захотелось подбежать поближе, но он не мог этого сделать, ибо немцев защищали сто сорок рядов минированной и электрифицированной колючей проволоки.
- Хочу есть, - только и сказал он, когда сполз обратно в окоп. Однако денщик Яшка-цыган даже не посмотрел в его сторону, ибо кушать Пётр Сергеевич просил три раза в день, а денег уже полгода не давал, отговариваясь, что порционные и столовые деньги у него отнимают старослужащие солдаты.
Овечкин бросил в денщика комок грязи, но промахнулся, чем вызвал среди бывалых окопников некоторое оживление. Не смеялся только молодой солдатик, недавно прибывший в полк и не видевший до этого ни одного фронтового офицера. И неизвестно что больше вызывало у него ужас в облике Овечкина - раздутое и позеленевшее от химических атак лицо офицера или одеяние раввина с пришитыми голубыми нитками погонами, которое он носил за неимением форменной одежды.
Неожиданно единственный на весь полк полевой телефон запиликал, чего он не делал уже очень давно и так как первое время никто не мог сообразить, откуда идёт звук, все на всякий случай попрятались. Наконец полковой адъютант поручик Перов сообразил, что делать, и насилу вырвав из гнезда чугунную фановую трубку, подал её Овечкину. И когда тот принимал ответственность, руки у него дрожали...
Позвонить на их боевой участок мог только один человек - начальник 162-й инонациональной туркестанской пехотной дивизии генерал-майор от артиллерии Юрген Клинсманн по прозвищу "Золотой Бомбардир". Этот так и не обрусевший немец был ставленником самого Распутина, который, как известно даже после своей смерти продолжал управлять страной.
- Russisch...schwein!...Vorwärts!!!...Voran-voran! - Золотой Бомбардир бесновался, а Овечкин судорожно перелистывал странички переписанного от руки русско-немецкого разговорника. Пётр Сергеевич был призван на войну из запаса и немецкий язык, который использовался в русской армии в качестве основного, успел порядком подзабыть, поэтому он почти ничего не понимал, хотя и повторял как заведённый одно и тоже: "Zu Befehl!"
- Verrecken! - последнее, что он расслышал, и трубка навсегда замолкла.
Овечкин заплакал. Всё ясно - это наступление.
Зимний.
Император Ники курил кальян. Превосходный табак, который ему присылал в подарок турецкий султан, давно закончился, но вовремя выручил персидский шах. Царь никак не мог проснуться, но его внимание, в конце концов, сфокусировалось на толпе министров, которые битых полчаса твердили ему что-то неразборчивое:
- Беспощадная эксплуатация... миллионы тонн...можно в тысячах штук...можно в киловатт-часах...
Царь ничего не понимал - пуды и лошадиные силы - это ещё куда ни шло, но какие-то там киловатты вызывали у него беспощадные приступы головной боли.
Царица, которая одна могла ему помочь была занята - заканчивала донесение в Германский генеральный штаб, причём следует отметить, что своё послание она в целях конспирации писала на русском, так как этого туземного языка во дворце никто не знал.
И только когда шпионка закончила свою работу, Ники был избавлен от надоевших министров, хотя для этого ему всё-таки пришлось выпустить изо рта мундштук и выйти в свой кабинет с окнами на Неву.
Свежий воздух понемногу привёл императора в чувство, и некоторое время он с неудовольствием обозревал реку, заставленную кораблями Балтийского флота, который как укрылся в ней в 1914 году, так и не собирался отсюда выходить не то что в Кронштадт, но и в свой основной операционный район Маркизову лужу. Акватория реки была сплошь заставлена линейными кораблями, всевозможными крейсерами, разнотипным миноносцами с заведённым прямо на набережные якорями. Над Невой плыл сочный морской мат, летели с лееров сорванные ветром подштанники, и что особенно выводило Ники из себя - визжал в стотысячный уже, наверное, раз последний граммофонный шлягер "Маруся отравилась".
Император вообще выводило из себя абсолютно всё, что было следствием родовой травмы, полученной им в Далёкой Японии, и во дворце даже хранились оправленный в золото кирпич и украшенные драгоценными каменьями сабельные ножны, которыми они были нанесены.
Чтобы отвлечься, Ники решил немного поработать и первое что он обнаружил на своём столе среди груды не разобранных бумаг, был проект строительства Байкало-Амурской железнодорожной магистрали, подписанный неожиданно скромно - "ссыльнокаторжный И. Сталин". Вот так просто - без имени и отчества - одна кличка. Этот документ подкупил Ники своей оригинальностью, и он немного подумав, подмахнул его - "Согласен". Но потом царь ещё немного подумал и подписал - "Деньги выделить через пятьдесят лет". Эта шутка-экспромт его весьма позабавила, ведь в 1967 году и он и ссыльнокаторжный уже благополучно представятся, так что потом пусть кто хочет тот и строит. Затем царь уселся в кресло и принялся звонить своему кузену германскому императору Вилли. Монархи ежедневно общались не менее часа, обсуждая условия сепаратного мира, который русский царь должен был заключить с немецким кайзером. Однако в связи с тем, что беспроволочному телеграфу Ники не доверял, так как боялся, что его ударит током, о его предательских сношениях знали даже в Трансваале.
- Hallo, am apparat wachoffizier minenleger "Albatros" unterleutnant zur see Marx! - услышав знакомый голос, Ники сразу расплылся в улыбке.
Ему доставляло особое удовольствие говорить с врагами своего государства во время войны и именно для того чтобы делать это как можно чаще, он и упросил Вилли проложить по дну Балтийского моря телефонную линию из Нейфарвассера в Петербург. Операция прошла успешно, если не считать того, что переоборудованный в кабелеукладчик германский минный заградитель "Альбатрос" сел на камни у острова Готланд и не смог с них сойти даже при помощи спешно высланной бригады русских крейсеров. Но нет худа без добра! Ведь на минзаге была оборудована телефонная станция, и сотня немецких моряков, посменно обслуживали на ней переговоры Ники и Вилли.
Однако на этот раз поболтать с кузеном не удалось. Вилли не было дома, и Ники, чтобы окончательно не впасть в депрессию кликнул веселья для своих холопов. Те явились не все и не сразу, потому что царя, несмотря на его статус никто, по сути, не уважал - ни гофмаршал, ни фрейлины, ни камер-пажи, ни даже императорский садовник который в глаза называл своего хозяина не иначе как Николашкой. Но самыми последними как обычно приковыляли шуты и карлицы, приведшие под руки обритых по прошлогодней парижской моде царских дочерей. Великие княжны выглядели омерзительно и от них все шарахались, в том числе и потому, что две из них - Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна уже довольно давно увлекались сатанизмом и с началом войны уговорили батюшку оборудовать в Царском селе госпиталь, где под личиной сестёр милосердия сосали у простого народа кровь. Затем принесли водку и морфин, и во дворце начался ежедневный пир во время чумы.
Ники какое-то время пытался с кем-нибудь поговорить, но к нему все поворачивались спиной и он, махнув рукой, отправился к тому, кто его понимал. К золоту.
Оно хранилось в императорской опочивальне, ведь едва взойдя на престол, Ники распорядился свести весь золотой запас империи в свой дворец где, не доверяя никому, пересчитывал на ночь каждый пудик. Это было очень нелегко, и царь почти не спал - ведь только в последний раз он насчитал 73 400 пудов.
Там - в спальне его и нашла императрица, которая застала своего мужа убаюкивающим в руках золотой слиток.
- Ich liebe dich, butterelf! - нежно сказала она.
- Je t'aime, mon petiot espionne, - ещё более нежно отозвался ей Ники.
Однако идиллию тут же прервал вбежавший с криком царевич Алексей:
- Den Ball verwandeln!!! - визжал он как зарезанный и, натянув себе на голову майку с надписью "FC Schalke 04", бегал вокруг родителей до тех пор, пока не споткнулся. Шлёпнувшись на пол, мальчик сразу замолчал, и под ним медленно расплылась большая лужа венозной крови.
- Ах, ты мой педофил, - глядя на сына, ласково сказал царь, впервые за весь день перейдя на русский язык.
- Идиот! Не педофил, а гомофил! Сколько раз можно говорить! - грубовато, но зато тоже по-русски ответствовала ему жена.
Затем они поднялись, обнялись и, не обращая на сына внимания, отправились обратно к гостям, где первыми словами Ники были: