А сейчас - мы ублюдки и душегубы, поднявшие руку на самое святое. Да что там руку - я мог бы рассказать, с каким вкрадчивым хрустом плющатся под космоберцами тонкие детские черепа. Но кто станет слушать?

Кто станет слушать какого-то уборщика? Есть же камеры.

Вот он входит в шредерную - обряженный в нелепую безразмерную униформу, - водит пультом, определяя направление. Вот старательно елозит задом, вытягивая из-под стойки заблудившийся пылесос. Вот нарушает протокол, затыкая за пояс огромные перчатки. Обнажившиеся запястья - как щепки.

Пылесос давится бумагой.

Подцепив белый уголок, мальчишка вытаскивает не попавший в ножи шредера лист. Угадываются цветные диаграммы, видны отверстия сшивки.

Невозможно. Все, что на настоящей бумаге, запечатывается грифами особой важности, а по истечении сроков - режется и сжигается в спецпечах.

Невероятно. Часть документа завалилась черт знает куда и осталась незамеченной, неуничтоженной. Разобраться и наказать!

Неслыханно. Грифы в покрытых цыпками руках оторопевшего уборщика.

Впрочем, справедливости ради: цыпки оберманном только что додуманы.

Хотя протокол по-прежнему нарушен: перчатки торчат из-за пояса коричневого комбинезона. Пальцы с красными растрескавшимися костяшками нервно теребят грубую ткань.

Взгляд задерживается на ногтях. Они грязные и обкусаны под самый корень. А форменные манжеты - неглажены. Какое совершенное плебейство. Отвратительно.

- Герр оберманн, простите!

Тощая бледная шея болтается в жерле ворота.

В светлых глазах оберманна стынет лед. Губы кривятся:

- Разберемся.

Газеты не отличаются оригинальностью: "Новая ужасная катастрофа!", "'Одаренные крошки' погибли!', 'Разбился авион с детской командой", "Что случилось в горах?"

Положим, фельдманн, вытирающий подошву испачканного сапога о жухлую траву, мог бы в общих чертах ответить на последний вопрос. Но кто станет слушать?

Кто станет слушать какого-то фельдманна? Есть же камеры.

Вот он пробирается сквозь обломки развалившегося еще в воздухе авиона - затянутый в ладную темно-зеленую униформу, - водит тепловизором, определяя направление. Вот, старательно соблюдая протокол, вытаскивает из-под кусков обшивки безжизненное тело. Ручки - как щепочки.

И тут детский рот давится рвотными массами.

Невозможно. Фельдманн готов поклясться: этот тоже был мертв. Но дети начинали дышать и двигаться, стоило прикоснуться к ним поисково-проверочным щупом.

Как-то многовато счастливчиков. Сто сорок три пассажира и члена экипажа превращаются в "Сто шестнадцать погибших и двадцать семь выживших!"

Невероятно. Группа юных гениев, в сопровождении взрослых и целой своры обслуги, летит лучшим бортом на состязания и внезапно припечатывается к земле банальной формулировкой "ошибка экипажа". Разобраться и наказать!

Неслыханно. Инцидент стремительно обрастает бумагой, украшается грифами, а затем тихо сливается в шредерную.

Впрочем, справедливости ради: слив имел звуки.

Во-первых, чертовы шредеры - сколько ни настраивай, грохочут так, что стены дрожат и, кажется, вот-вот лопнут - вместе с барабанными перепонками, как бывает, когда авион начинает разваливаться еще в воздухе.

Во-вторых, газеты - они верещали так, что экраны шли рябью: вскоре после возвращения детей по домам с самым младшим - дочерью знаменитого кригманна, ветерана трех космовойн, между прочим, - произошел 'Трагический несчастный случай'.

Помимо выживших - вернее, оживших, на землю шмякаются странного вида останки. Фельдманн нервно теребит обшлага своих кожаных перчаток и все трет и трет - то мыском, то подошвой - сапогом о траву. Кто бы мог подумать, что внутренности такие липкие?

Взгляд задерживается на ногтях. Они грязные и обкусаны под самый корень. Пальцы - детские, с красными растрескавшимися костяшками. Там вроде бы даже цыпки. Рука обслуги, оторвана по локоть, на запястье все еще красуется неглаженая коричневая манжета. Какое совершенное плебейство. Отвратительно.

- Герр фельдманн, простите.

Мимо плывут носилки с выжившими. Потом с частями невыживших. Части разложены по пакетам. Пакеты сложены в кучки. Медики швыряются бессмысленными фразами. Нужно оформлять запросы на идентификацию.

В темных глазах фельдманна стынет лед. Губы кривятся:

- Разберемся.

Исполнительность - она такая. Дураки разбивают лбы, фельдманны путаются в протоколах. Пакеты и части разложены и сложены согласно результатам анализов, однако запросов - на один больше.

Команда выжила в полном составе, но "Крошками" больше не рискуют. Никаких состязаний. Они пройдут интенсивное обучение, чтобы поскорее начать служить на благо отечества. И, конечно же, плодить себе подобных.

Виссенманн крутит в защищенных лабораторными перчатками руках пластину со сто семнадцатым запросом и запаянным в капсулу материалом. Все останки идентифицированы, для чего тестировать лишнее? Но не нарушать же протокол, да и кто такой виссенманн, чтобы спорить с военными чинами?

Невозможно. Наша ДНК все же чуточку иная. То есть она почти - почти-почти! - такая же, а когда во всех попавших в поле зрения плазмидах активируются точки начала репликации, присланный материал станет идентичным человеческому. Как и его переживший авион источник. А этого не может быть. Организм не справится с настолько глобальной подменой. Подлог? Разобраться и наказать!

Невероятно. Повторный тест дает абсолютно другой результат, правильный. Носитель данного биоматериала не имеет отклонений, он чист. И все бы ничего, но когда у тебя фотографическая память, достаточно беглого взгляда, чтобы вспомнить исчерченный точно такими же цветными диаграммами лист бумаги в дрожащих руках. Следы сшивки. Обработанные жесткой химией уборщицкие перчатки, красные расчесы на костяшках пальцев. Светлые глаза и кривящиеся губы оберманна.

Неслыханно. Но бывает, что тощие уборщики, благодаря помноженным на упорство врожденным талантам, со временем становятся кем-то - из совершенно плебейского ничего. Бывает, даже работниками особых лабораторий.

И совершают страшные открытия.

Впрочем, справедливости ради: эйдетизм встречается настолько редко, что все это похоже на случайное стечение обстоятельств.

Виссенманн беспомощно застывает. Как выходит, что страшные открытия совершаются маленькими людьми в униформах не по размеру? Твой вид - на минуточку, единственный разумный в системе этой звезды - захватывается чужим, а ты - бледная рядовая единица в нелепом белом комбинезоне и очках.

Да, в очках, потому что линзы - сколько ни вживляй - не приживаются. Да и удобнее, когда окружающий мир расплывчат и потому - неинтересен. Ты не видишь его, он не видит тебя, вы квиты. Пока однажды равновесие не нарушается.

Но кто станет слушать?

Кто станет слушать какую-то лабораторную крысу? Здесь нет и никогда не было камер. Зато ножи есть не только у шредеров.

И тогда всплывает имя: Теренс Фелипе.

- Ну? Чем обязан? - Теренс Фелипе, безутешный отец, знаменитый кригманн, ветеран трех космовойн, отдавший армейскому корпусу, помимо юности и здоровья, еще и обе ноги, давно и привычно красноглаз, всклокочен и пьян.

Впрочем, справедивости ради: ноги бравый вояка отдал, пытаясь спасти от гибели свою единственную дочь.

- Вот ты, докторишка, пойми! Руками сломала! Как две гребаные щепки!

- Я не доктор. - Ты вяло отодвигаешь бутылку. - То есть доктор, но не врач.

Бутылка волшебным образом снова прыгает в руку, а горьковатое пойло - в рот. Ты больше не давишься, и внутри - все теплее. Слушаешь и слушаешь, про то как Теренс Фелипе отправил свою крошку на детские состязания и получил взамен...

- А когда к Альфарду летали, хрен там чего. Сразу засекретили, корпус раскидали, кому-то память чистили... Мне еще повезло. - Кригманн запускает пальцы в давно не чесанные волосы и стихает.

- Герр Фелипе. - Ты пытаешься сфокусировать взгляд, но тот растекается по свежевыкрашенной стене. Разве тут не должен быть камин? - Я вам сочувствую. И хочу сообщить... Это заговор. Видите ли, я начинал уборщиком...

- Эх, очкарик!

- Извините, у меня просто линзы не приживаются.

- О! А у меня - биопротезы. Чужие ноги не хочу, а новые растить ссыкотно. Знаешь, почему? - И Теренс опять рассказывает, как его малышка во мгновение ока поменяла цвет своей радужки на серую - "Хочу папочкины глазки!", а еще видела происходящее вокруг, не поворачивая головы. - Как те твари на планетах Альфарда. Они поначалу показывают, что хошь. Вот приснится тебе щенок, которого в детстве не купили, и - хопа!

Ты бы сошел с ума, если б над кружевным воротничком детского платьица закачалась вдруг собачья морда. С "папочкиными глазками".

А Теренс уже описывает, с каким трудом удерживал гарпун и кочергу, чтобы тварь не выбралась из камина. И как она ухватила его за только что сломанные ноги и потащила прямо в огонь. И как пришлось обрушить чугунный противовес. Разом отсекая и бесполезные ноги, и кудрявую детскую голову.

- Сука, ни волоска не опалилось!

В ответ ты хочешь поделиться тем, что чувствуешь, когда обалдело пялишься на чужеродную ДНК, и вспоминаешь, что уже видел это крученное цветными кольцами плазмидное вторжение, и вспоминаешь где, и - застываешь.

Но вместо этого глупо спрашиваешь:

- А ноги?

- Сгорели, - равнодушно бросает кригманн.

Все костяшки у него на руках красные и растрескались. А ногти - грязные и обкусаны под самый корень.

Горьковатое пойло ставит точку на сегодняшнем дне. Из карманов безразмерного плаща извлекаются коктейли собственного изобретения. Твой шприц - намного меньше. Во-первых, по сравнению с ветераном трех космовойн, даже безногим и безбиопротезным, ты - тщедушная лабораторная крыса. А во-вторых, тебе-то не нужно столько детоксикационной и прочей дряни.

- Так я не понял, чего ты от меня-то хочешь?

Теренс Фелипе дезориентирован и зол, но был бы дезориентированнее и злее, если бы не обнаружил, что ты и лигатурные свищи ему залечил.

Он возвышается над тобой во весь свой немаленький рост и время от времени неверяще притоптывает ногами.

В серых глазах стынет лед.

Но. Кригманн тебя слушает.

- Я знаю, где они. И оружие...

- Оружие есть, - перебивает Фелипе.

Вскоре, уже совсем в другом месте, притоптываешь и ты. Правда, с ощутимым усилием. Кто бы мог подумать, что космоберцы такие тяжелые?

Он хмурится на то, как ты сражаешься с обмундированием, и в конце концов отбирает у тебя и автомат, и все прочие опасные штуки. Выдает широкий нож. В ноже прячется сюрприз: стоит утопить пальцем некий рычажок, лезвие невидимо удлиняется, а рукоять принимается легонько вибрировать.

- Долго не держи - руку сожжешь.

По крайней мере ты можешь удержать его на весу.

И, пока Теренс Фелипе метко и радостно отстреливается, методично режешь и рубишь, то и дело стирая с визоров чужую - во всех смыслах чужую! - кровь. Убиваешь детишек с таким пылом, что у тебя запотевают очки. Дыхание с хрипом вырывается из впалой груди.

Впрочем, справедливости ради: очки у тебя запотевают всегда, а хрипишь ты, потому что яростно стискиваешь зубами загубник.

Ты предельно аккуратен, но все же защита прокушена. Никакой паники: быстро делаешь блокаду и вырезаешь из голени кусок мяса. Твоя кровь на полу неотличима от чужой.

А вот была сказка - о летящем грифе, ему нужно было отдавать мясо, чтобы он вынес тебя из ада... Тут ты замечаешь, как из жерла воротничка школьной униформы выпрастывается требовательно распахнутый клюв, а из отглаженных манжет - тянутся хищные птичьи лапы. Недобитый мальчишка превращается в такую невообразимо неописуемую тварь, что ты роняешь шприц с обезболивающим.

Если кому-нибудь нужно просочиться незамеченным на вашу планету - он найдет способ, будьте уверены.

Умирая от страха, ты сбрасываешь часть обмундирования, поднимаешься на онемевшую ногу.

И начинаешь с хрустом давить головы рифленой подошвой.

Двадцать шесть черепов. Двадцать шесть несчастных крошек. С растоптанными в крошку головами.

Невозможно. Невероятно. Неслыханно. Разобраться и наказать!

Хромая и пряча за спину обожженную ладонь, ты выбираешься наружу и о чем-то просишь Теренса Фелипе, запрокинувшего голову к вертолетам. Сероглазый кригманн кривит губы:

- Разберемся.

По щеке скользит прозрачная капля.

Газеты неистовствуют: "Сумасшедший ученый убивает около трех десятков детей!", "Ветеран трех космовойн сходит с ума и расстреливает СОБР!"

Впрочем, справедливости ради: ветерана признают вменяемым и приговаривают к смерти. Затем одаряют помилованием и отправляют на рудники. Что кригманну делать там без ног - тебе непонятно.

А тебя, кстати, тоже к чему-то приговаривают и куда-то везут. Ты щуришься в узенькое окошко, а оттуда на тебя щурится расплывчатый окружающий мир.

По тротуару шагает семья. Крошка держится за мамину руку и смакует мороженое. Твои глаза неожиданно фокусируются, словно никогда и не было никаких очков. Крошка поднимает взгляд и растягивает перепачканные губы в неторопливой улыбке.

Кажется, мы не стали спасителями человечества. Но есть надежда, что когда-нибудь нас признают героями.