Он жил в своей собственной вселенной посреди бушующего океана людской какофонии, которая в реальности была не более чем абсолютным воплощением мертвенной тишины. Эта вселенная была детищем его неугомонной мысли. В ней действовали любопытные персонажи, разворачивались захватывающие события, рождались и умирали грандиозные мысли, велись диалоги и споры с людьми, официально объявленными умершими много столетий назад. Обыватели смотрели на него как на чудака, не умеющего жить. Его часто осуждали и притворно жалели. Но жалость эта мало чем отличалась от оплевывания. Верно говорят, что "всегда легче осудить, чем понять". Было ли ему какое-то дело до этого всего? Нельзя сказать, что его не задевали издевки окружающих. Однако с годами он научился не придавать этому большого значения. Его собственный мир стал для него "бочкой Диогена", со дна которой он так любил смотреть на небо.
Небо! Пожалуй, ничто не манит так человека, как эта абстракция. Большинство людей почти не смотрит на небо, поглощенные своими земными делами - единственно доступной им сферы бытия, возведенной до степени универсальной реальности. До всего другого им практически нет дела. Лишь изредка обыватель поднимает глаза наверх и мечтательно смотрит в голубую даль. Это случается неожиданно, когда что-то начинает бередить душу, всплывая откуда-то из глубин естества. Но этот миг длится недолго и снова берет свое текущее фантомное бытие. То, что пыталось вырваться наружу, вновь запихивается в нору подсознания. Обыватель опять спокоен. Порой ему даже становится стыдно за то, что он проявил слабину, которую, не дай Бог, могли бы увидеть знакомые и родственники. Ведь для успеха в жизни необходимо быть только сильным.
Аскет хорошо знал это состояние щемящей грусти и одиночества, знал его запах и вкус. Он прекрасно помнил те мгновения из детства, когда грусть впервые появилась в его жизни. Обычно она приходила поздней осенью, наполненной днями с холодными проливными ливнями. В эти дни что-то заставляло его инстинктивно брать старую куртку и надевать огромные красные сапоги - предмет его детского стыда, и бежать на опустевшие улицы своего азиатского городка. Он бродил часами, не обращая внимания на ледяные капли. Наблюдая за убегающими куда-то ручьями, желтыми листьями платанов, покрывающими плотным ковром землю, он погружался в мир воображаемых приключений. Даже замерзнув, ему не хотелось возвращаться домой, где его ждал долг - долг перед семьей, перед своим будущим, перед учителями, родственниками, соседями. Ему внушали и требовали, чтобы он всегда был первым, лучшим, бесподобным. Какое это было счастье, когда он смог вырваться из этого меркантильного мирка и уехать в другой город, где его не знала ни одна собака. Там, он познал пьянящий воздух свободы.
Вначале он его пугал, как выросшую в квартире кошку, впервые попавшую на улицу, но затем свобода стала ему лучшей подругой, с которой хочется бесконечно быть рядом и прожить до конца своих дней. Но как это обычно бывает, подруга однажды куда-то испарилась, оставив после себя лишь кучу фотографий, отрывочных воспоминаний и записную книжку с телефонами и адресами, по большинству из которых уже отзывались совершенно незнакомые люди. Опять как в детстве в двери постучался Долг, вдруг вылезший из необходимости найти работу, чтобы добыть гроши для выживания. Постепенно обрастая заботами и знакомствами, он стал погружаться в трясину обыденного социально-бытового кошмара. Свобода теперь казалась ему чем-то далеким и нереальным. Лишь иногда она показывала свой смеющийся лик. В эти минуты он стоял и мечтательно смотрел на нее, как на случайно встреченную на улице красивую девушку, ради которой хочется бросить все и бежать хоть на край света. Но звенел сотовый телефон и он возвращался к добропорядочной жизни и стойкой депрессии.
Погруженный в вялотекущий поток городского идиотизма, он уже не надеялся на что-то иное. Дни сменяли дни, похожие друг на друга как сонм даунов. Работа, дом, работа - механический процесс, где он был как рабочий на конвейере, в задачу которого входит лишь проделывание определенных строго зафиксированных движений. Он часто ловил себя на мысли, что конвейер, как это не трагикомично, и есть пик человеческой цивилизации. Не имеет значения, кто на нем работает - главное чтобы конвейер не останавливался. Самое любопытное, что большинство людей стремится стать элементами конвейера всем своим сердцем, и считают его единственным средством своей реализации. Весь кошмар подобной конвейерной жизни состоит в том, что она убивает способность мыслить не только нематериальными категориями, но и мыслить вообще, мыслить свободно, не повторяя других. Даже логика, ставшая царицей мысли нового времени, занявшая место философии и теологии, и та уже выброшена конвейером на свалку, где она вынуждена ютиться в коробке бомжа. Миром правят механицизм и инстинкт. История совершила виток и вернулась на новом уровне к своему началу - печальный итог восхваляемой эволюции.
Однако не зря говорят, что пред Богом тайные мысли и желания человека лежат как раскрытая тетрадь. Создателю лучше известно, кому осветить путь во мгле, а кого погрузить в темень незнания. Ему повезло, ему была дарована нить Ариадны - три книги, перевернувшие его сознание и внесшие свежий утренний бриз в его душевный хаос. Книги стали тем семенем, благодаря которым хаос родил танцующую звезду. Этой танцующей звездой стал он сам, и это было чудо. Современный человек не верит в чудо. Не то, чтобы он относился скептически к этому феномену. Он просто не принимает его на уровне своего сознания и все. Данный барьер не дает ему увидеть чудеса, происходящие сплошь и рядом и, прежде всего чудо трансформации человека, когда под влиянием неведомой силы за мгновение происходит алхимический скачек - превращение свинца обыденной души в золото.
Он стал этим золотом, вернее кто-то вдруг бросил его душу в тигель и умелой рукой превратил ее в нечто качественно другое. Он внезапно понял, что именно этого хотел со дня своего рождения. Перед ним предстал совершенно иной мир, наполненный насыщенными цветами, мир, где привычные вещи предстали в совершенно других ракурсах, а люди в своей истинной личине. Увиденное его потрясло и увлекло. Постепенно обыденный мир и люди стали для него абсолютно малозначимы. На короткое время он стал чистым аскетом. Эту метаморфозу заметили окружающие, реакция которых стала представлять опасность. Обыденные люди могут простить нам практически все пороки, но не достоинства, радикально отличающие индивидуальность от посредственности. Мнение людей особенно беспокоит членов семьи, которая как маленькая корпорация всегда должна стремится к бытийному благу.
Впервые в жизни перед ним встала проблема радикального выбора - или стать одиноким изгоем или отказаться от своего приобретенного дара. Всем своим естеством он вдруг понял, что проблема самостоятельного выбора есть ключевая проблема человеческой жизни. Сделать выбор - это стать мужчиной перед ликом Божьим, достойно ответить на заданный Создателем вопрос. Однако не всякое решение подпадает под категорию выбора, а лишь то, что радикально может изменить жизнь человека и окружающий его и макромир.
Он провел в колебаниях несколько месяцев. Сколько мыслей пронеслось в его голове за это время, сколько было выработано и отвергнуто вариантов, один Бог знает. Но после длительных раздумий он вышел и объявил семье, что будет жить как все и постарается стать успешным человеком. При этом на его изможденном лице блуждала грустная улыбка. Многие его прежние критики стали его тут же осуждать уже за отказ следовать по пути раскрытия индивидуальности и это не удивительно, так как большинству людей важно лишь сотрясание воздуха своими банальностями, посредством которых они самоутверждаются или думают, что самоутверждаются.
Почему он поступил так? Что стояло за его решением публично отречься от своего пути? Почему человек, увидевший свет, вновь захотел войти во тьму? А может быть, он и не думал возвращаться в прошлое и просто последовал старой максиме: "Умному легче прикинуться дураком, чем дураку умным"? Скорее всего, так оно и было. Невидимое золото никогда не станет свинцом. Это инстинктивно подозревали и обыватели, некоторые из которых продолжали ему не верить и по старой памяти пседожалели или осуждать его за житейскую никчемность.
Древний восточный город погружался в кровавый закат. Покрывало тишины накрывало его улицы и дома. Аскет пристально смотрел на могилу мусульманского святого, много веков назад стоявшего перед тем же самым выбором. Он тихо шептал какие-то фразы на персидском языке. Кажется, это была сакральная формула жизни. На его лице постепенно стала появляться загадочная улыбка.