Аннотация: если не мешать историям происходить - они всегда происходят...
Сны и сказки старого дома
1. Патефон
Жили мы в старом доме, выстроенном даже прежде, чем наш город стал городом. Все, конечно, там были знакомы: аэрологи, дирижаблисты, все работали вместе и жили - вначале в бараках, потом в коммуналках этой пятиэтажки. Тогда их, домов, всего-то было, по пальцам перечесть - в лесу и болоте. Едва ли не хворост стелили по улицам, чтоб пройти... ну, ладно. Все, короче, знали друг дружку, как облупленных.
И вот проживала на пятом этаже семья. Она в столовке работала, он в мастерских при эллинге. И всё время жена жаловалась: ах, он задерживается, ах, по воскресеньям выпивает (по чести сказать - я его сроду пьяным не видела, а с чересчур блестящими глазами - единожды, у моего отца на дне рождения), ах, то, ах, сё. В общем, её послушать - не мужик, а горе и недоразумение.
И вот как-то плакалась она таким манером на скамейке у подъезда. Дело было летом, вечером в субботу, - тогда это ещё рабочий день был, кажется.
И толковала-то соседке со второго этажа. Милой, ещё нестарой светленькой спокойной женщине, у которой муж был то ли летун-испытатель, то ли аэронавт - мала я была, точно не скажу. Короче, погиб он ещё раньше, я даже его и не помню.
И вот первая своего кроет на все корки, и в какой-то момент заявляет:
- Вот отдала бы не глядя, абы не за так!
А вторая ей, вроде шуткой:
- А давай! Что ты хочешь, я заплачу.
Та возьми, да и ляпни:
- Сто рублей и патефон!
А надо сказать - патефон один был во всём доме, предмет многих вожделений. И как праздник какой - вдова выносила его во двор, и все танцевали. Взрослые, конечно. Мы, мелкота, больше из-за кустов боярышника глазели, стеснялись.
Вдруг вдовушка встаёт и говорит:
- Я сейчас.
Минут через пять возвращается, запыхавшись - с патефоном, и деньгами (потом говорили - не сто, сто пятьдесят принесла), и своим выходным шёлковым платьем: ещё довоенным, ни у кого такого не было. И отдаёт обалдевшей поварихе.
А потом разворачивается - и в подъезд.
Та посидела ещё. С самым непонимающим видом. Да и тоже пошла.
Вот так...
А где-то через часок - мужчины гурьбой шли домой. Уж чего так поздно и все вместе - откуда знать! Может, запуск был, или ещё что, я тогда дошколёнком была, так что мне не докладывали.
Ну, слух-то уже весь дом облетел. У подъезда баб, детишек - немеряно. И все, вроде, по своим делам: кто бельё развешивает, кто кошку ищет, кто просто на звёзды любуется. Всем сосед, конечно, совершенно неинтересен, а что глазами так и стригут - это уж так уж...
А тех дам - не видать.
И вот мужчины притормозили: толпень их, видно, поразила.
Стоят тоже, не расходятся. Покуривают.
И тут выплывает вдовушка.
И прямо так, уверенно, словно бы по писаному, говорит:
- Ну, что, милый друг. Тебе, конечно, неприятно, но что случилось, то случилось, и весь двор в свидетелях. Продала тебя твоя-то. Мне. За две месячных зарплаты и патефон. И ты теперь, как есть - мой. Не хочешь - не неволю... Но только одно слово. Продала. Сама. А я бы - никогда и никому, и в том клянусь прямо принародно.
Замолчала и стоит.
И настала тишь. Словно и нет никого. Вечер, луна, синие тени... романтика. Смотрят они друг на дружку, а все - на них.
Вдруг подъездная дверь как громыхнёт! Народ аж подпрыгнул.
Жена. С криком:
- А ну домой, Ирод проклятый! ишь, из-за тебя опять чёрт-те что, опозориться хочешь! что встал барином!
Но муж повернулся, да и говорит:
- Отойди, мол, Маша. Не я решил, ты. Так что уж теперь...
Взял вдовушку за руку и с ней ушёл.
И все зашевелились, и загомонили. Момент остался позади. Почти.
Собственно, как та Маша домой ломанулась - я внимания не обратила, говорили потом, что несколько минут в ступоре простояла, а потом так и бросилась вверх по лестнице.
Слышим: патефон заиграл. Со всей дури. До сих пор мотив помню! Падекатр вещь называлась. А потом с треском распахнулось окно на верхнем этаже, так, что рамы наподдали по кирпичам - и играющий патефон вылетел вон и по широкой дуге отлетел на середину двора.
Он летел - и играл.
А потом хрустнул и умолк, разлетевшись на тысячу кусков.
Вот такая история. Про синий вечер, патефон и любовь...
2. Сон под Рождество
В нашей старой квартире ремонт. Окна нараспашку, и за ними лето. Хотя, когда я шла к дому - была нормальная зима, точно такая, как сейчас на самом деле: снегоуборочные машины, дворники, разгребающие снег, прохожие в пальто и куртках.
Из спальни, навстречу мне, выходит дед. Улыбается. Я прекрасно помню, что его нет уже много лет - но он настолько совершенно живой и довольный, что мне и в голову не приходит спросить об этом. Хвастается:
- Смотри, какие обои подобрал! Тебе нравится? Я знаю, ты такие любишь, ненавязчивые. А здесь, в эркере, - как сделать? Давай, вот этот простенок изразцами отделаю, будет стильно, словно тут печь-голландка. Ты же не хочешь камин? уютно будет! И аквариум я уже заказал - дискусы, скалярии, красные неоны, и эти, как их - пятнистые... а, хромисы! Как было раньше - помнишь? ты любила!
- Дед, милый, не суетись, сядь. Давай чаю, что ли, выпьем. Правда я без торта, как-то не ожидала тебя встретить.
- Здрасьте, дорогая... а кого ж ожидала?! и где я-то, по твоему, должен находиться? а чаю выпить не получится: ты сейчас ненадолго, а я хочу, чтобы, как приедешь, тебе тут всё понравилось. Мне сделать хочется, как следует, абы как не привык. Лучше скажи, какой тебе этаж?
- Как какой этаж? разве можно при ремонте и его поменять?
Дед вначале улыбается, покрякивая, дёргая углами рта и сдерживаясь, но потом начинает хохотать.
- Ну ты дала, - еле-еле сквозь смех выдавливает он, - да конечно, я могу что угодно сделать и устроить, и этаж любой, и планировку! Ты что, не сообразила: эркера-то у нас отродясь не было, я просто знаю твои вкусы. И кухня - гля, насколько увеличил. Эх, девчонка, ведь так и не поумнела!
Он открывает дверцу бара старого серванта - я с некоторой оторопью вспоминаю, как мы выносили этот сервант во двор, к бачкам - и достаёт сверкающую в так и льющихся через окно солнечных лучах цепочку.
- На, возьми, пока я сослепу не ткнул куда-нибудь, а то ведь и не найду после.
- Спасибо.
- Ты не спасибкай, а надевай давай.
Дед уверенно берёт меня за плечо и твёрдой ласковой рукой, как ошейник щенку, надевает украшение мне на шею.
- Терять нельзя, вещь нужная. Я тебе и подвесочку подберу, отдам, как увидимся. Пока, родная, вспоминай. Скоро ремонт закончу и заживём!
Он близко стоял, так близко, что мы оказались буквально глаза в глаза. И вдруг я перестала видеть окружающее, только слышала визг детишек за окном и чувствовала приятный свежий и смолистый запах. Странный, нисколько не похожий на запах любимого дедова одеколона... Я видела чёрный зрачок, окруженный орехово-коричневой радужкой с золотыми искорками, и он всё увеличивался, затягивая меня, словно в водоворот. В какой-то момент вдруг показалось, что я провалилась туда, упала и лечу, беспомощная, растерянная...
И тут - проснулась. Конечно дома, в новой, пока полуобжитой, квартире. Собака рядом, с истерическим подвыванием лижет мне руки. Провожу рукой от подбородка до ключицы - ничего. Почему-то удивляюсь этому. Возможно оттого, что ощущение обнимающего шею ожерелья очень чёткое. Громко тикают часы.
И за окном - зима.
3. Страшная сказочка
Слушай, милый, хватит вертеться. Давай я тебе лучше сказку расскажу, а ты засыпай. Правда, сказка страшная, но ты же у меня - герой!
Жила-была Несмеяна. Прямо здесь, на нашей улице. В старом блочном доме, как раз напротив магазина "Всё для сада".
Папа Несмеяны был профессором-литературоведом, а Мама - учительницей математики. На единственную дочку они возлагали большие надежды. Поэтому, кроме школы, девочка занималась музыкой, фигурным катанием, рисованием, бальными танцами и английским языком. Если бы ты, малыш, всему этому учился, так, небось, тоже не веселился бы! Бедная крошка вставала в половине седьмого, быстренько выпивала чашечку чая - и поспешно убегала. За спиной - школьный рюкзак, в руках - папка с нотами, коньки и коробка красок.
Домой возвращалась часам к десяти вечера, без аппетита съедала холодные блинчики "Морозко", оставленные заботливыми родителями на столе, и садилась за письменный стол. Открывала дневник - Несмеяна всегда выполняла домашние задания - и со слезами принималась грызть гранит науки. Слёзы капали на исписанные листы, оставляя расплывчатые следы. Из-под дивана вылезала кошка Кася и забиралась к девочке на колени. Кошка выгибала спинку и громко мурлыкала, слегка вздрагивая, когда тёплые капли шлёпались на неё. Иногда она вставала и, вытянувшись, начинала вылизывать Несмеяне щёки. Ей было жаль хозяйку.
Папа и Мама никак не могли взять в толк - что это их любименькая дочурка всё время плачет? Иногда, во время каникул, её водили по докторам. И все врачи говорили, что девочка здорова. Постепенно родители привыкли, и перестали волноваться. А знакомым отвечали:
- Что такого? У каждого свой характер. Она же Несмеяна, в конце концов!
Шло время. Несмеяна закончила школу, потом институт...
Ты спрашиваешь, малыш, когда же будет страшно? Подожди немножко.
Она пошла работать учительницей. Вкладывала всю душу! Ребятки Несмеяну Аркадьевну любили. И старались быть похожими на неё. Поэтому директор школы выделил для них кабинет на первом этаже, а после классного часа солёную воду с пола приходилось вычерпывать кружками. Их специально закупили для класса, двадцать одну штуку, двадцать - ученикам и одну, побольше, с нарисованным осенним листочком, для Несмеяны.
А вот теперь - главное. Вчера у Несмеяны Аркадьевны Умниковой, нашей соседки с верхнего этажа, был юбилей. К ней в гости пришли все её ученики. Посидели, повспоминали, поплакали. Поэтому мы с тобой, миленький, пока поживём здесь, у бабушки. Не реви. В нашем районе вполне достаточно и одного пруда.
Спокойной тебе ночи, сынок!
4. Дверь
Под лестничным пролётом загородного дома есть небольшая комната. Покатый потолок, высокий с одной стороны помещения и едва не чиркающий по голове - с другой, придаёт необыкновенный вид всему - словно привычные старые вещи свалили кучей малой в рубке космолёта.
Окно в комнате есть, но выходит оно не в сад или на лужайку, а на широкую крытую галерею, опоясывающую здание. Эту галерею мои домашние почему-то зовут верандой. Ещё бы патио назвали, ага. Какой патио, такая и веранда...
А дверей в комнате - так даже две. Обе они тоже выходят на галерею. По крайней мере, должны туда выходить, судя по их расположению: с двух сторон от окна.
Одна обыкновенная, из гладко ошкуренного массива северной сосны, расписанная когда-то масляными красками - белой, синей и голубой - "под гжель". Краски подвыцвели, и видно, что роспись не из свежих. Впрочем, шарма от этого только прибавилось. Вторая - совсем другая, словно из совершенно иного, несхожего, интерьера. Это дверь довоенного вида, тяжёлая, филенчатая, тёмного дерева, с грубоватой, чуть тронутой прозеленью, бронзовой ручкой-скобкой. По вертикали дверное полотно состоит из трёх секций, в нижней - коричневая, вероятно, обработанная морилкой, фанера, а в двух верхних - мутно-зеленоватые, с пузырьками, не очень ровные стёкла. Примерно на уровне середины верхнего стекла - толстая леска, привязанная к мебельным, с широкими декоративными бронзовыми шляпками, гвоздикам. Вторая такая же на нижней секции двери. Между лесками натянут кусок розового муслина в мелкий кремовый горошек. Вероятно, чтобы никто не заглядывал внутрь. Но ткань чуть узковата, так что по краям довольно приличные, сантиметров по 5 - 8, щели, через которые заглянуть-таки нетрудно. Да и сверху отличный обзор.
Дверь, расписанная под гжель, вечно полураспахнута. А вот вторая закрыта плотно. Сквозь щели не видно балюстрады и подвесных цветочных горшков, только небо... Случайность? То ли из-за волнистости стекла, то ли ещё по какой-то причине, но кажется, что на фоне зеленоватого неба там постоянно идёт дождь. Дождь, дождь, дождь, - только дождь зимой и летом. Вечный, непрекращающийся, монотонный, как жизнь и неотвратимый, как... тоже как жизнь?
Наверное, это иллюзия. Иллюзия странной старой двери. А если распахнуть её - окажется, что она тоже выходит на галерею, и никакого дождя там нет, да и быть не могло!
Но почему она тогда всегда заперта? Хотя длинный французский ключ торчит из скважины, но я отроду не слышала, как щёлкает замок этой двери...
И почему-то мне не хочется даже думать об этом!
5. Двое
Перед домом - сад, цветник, ручеёк и старый пруд, заросший жёлтыми кубышками и розетками водяного ореха-чилима. Чего-чего там только не бывает... Хочешь не хочешь, да что-нибудь увидишь.
Если сидеть тихо, и не мешать историям происходить - они всегда происходят. Случаются, потом заканчиваются, но никуда не деваются: раз подсмотренные, попадают в память накрепко, как в книжку. Калейдоскоп картинок, похожих на давно увиденный диафильм. Люблю их перебирать. Могу и вам показать, встречаются разные. Страшноватые и печальные, серьёзные и пустяковые, волнующие и забавные. Порой любопытно!
Взгляните.
Вечер. Закат. Поросший травкой берег. Двое сидят бок о бок и любуются переливами красок.
Лягушка и Крыс...
Она доверчиво прижимается гладкой оливковой щекой к надёжному мускулистому серомохнатому плечу, и всем телом, будто от тока, вздрагивает, когда когтистая узкая лапа приобнимает или поглаживает её глянцевитую спину.
Наконец, раздается тихий, совсем ещё девчоночий, дрожащий от напряжения голос:
- Солнышко, мы с тобой уже давно встречаемся.
- Ага, - отвечает воздыхатель.
- Ты говорил, что у меня гладкая кожа.
- Ага.
- Что изящные лапки.
- Ага.
- Что глаза-как-звёзды!
- Ага.
- Ну что ты заладил, ага да ага! Больше что - сказать нечего?
- Ага.
- Думаешь, уже всё говорил?
- Ага.
- Ты, вообще, меня любишь?!
- Ага.
- Ты знаешь, в таких случаях девушкам кое-что предлагают, даже две вещи, ты хоть слышал об этом?
- Ага.
- То есть, ты ведь понял, что я про руку и сердце?
- Ага.
- И что тогда молчишь? Мамаша с папашей, что ль, против?
- Ага.
- А сам-то ты - за?
- Ага.
- И ничего, что я зелёная?
- Ага.
- И что детей может не быть?
- Ага.
- Тебе главное, что у нас любовь?
- Ага.
- Мы с тобой, как Пирам и Фисба, как Тахир и Зухра, как Ромео и Джульетта!
- Ага.
- Но ведь они-то все погибли...
- Ага.
- Но ты же не боишься, правда? совсем-совсем?
- Ага.
- Лишь бы вместе?
- Ага.
- О, ты мой рыцарь, мой единственный, ты на всё готов ради нашей любви!
- Ага...
Солнце почти скрылось, виднеется лишь узкая сияющая полоска. Ни ветерка. Умолкли кузнечики. Исчезли комары и мошки. Стих птичий щебет.
Крыс смотрит на закат. Лягушка на Крыса. Тишина густеет, словно смола, угрожая застыть янтарём, остановив время.
Из-под водной глади появляется голова: это другая квакушка, постарше, потолще и покоричневее влюблённой. Подружка.
- Вы, шерочка с машерочкой! Атас! - заполошно орёт она - Лягулины родичи плывут, ща уже прям тут все будут!
Парочка поспешно целуется, Крыс исчезает.
Оливковая красавица Лягушка закатывает глазки:
- Ах, голубушка! - говорит она воркующим голосом, - до чего же прекрасна взаимная любовь! Особенно, если возлюбленный так пылок, так мудр и так тонко всё понимает!
6. Перо
Мне на новый год дочка подарила ёлочку в цветочном горшке, точнее - кипарисовик, но не садовый, а домашний. Похож таки на ёлочку, только мяконькую. И вот кажется мне, что этот кипарисовик что-то шепчет по ночам. Ласковое такое, успокаивающее. Знаю, что чушь, и что такого не бывает. Но вот ей-богу: слышу, даже когда близко подхожу.
А в руки возьмешь, к уху поднесёшь - молчит. Секретится. Не догадывается, что я уже знаю, что это он!
И вот, тут на днях, приснился мне профессор, солидный такой, в пиджачной паре, с залысинами и чёрным ноутбуком. Он лекцию читал. Про параллельные миры. Стучал мелом по доске - формулы так и сыпались. Схемы демонстрировал. Доказывал, что параллельные миры пересекаются только в тех точках, где в них кто-то верит. То есть героев сказок и легенд может увидеть исключительно тот, кто в их существовании не сомневается. Зато уж он-то встретит наверняка.
Ну, я даже во сне посмеялась, конечно, подобной идее. Хоть и объяснял не абы кто!
Просыпаюсь - и задумываюсь. А ну как он прав? и я могу столкнуться, например, с настоящим Пегасом? Ой, как лестно-то! поэту! но ладно, если с Пегасом... а если, допустим, с грифоном, да с голодным?
Вдруг слышу - клёкот от окна. Хриплый, низкий, и, вроде, с подрыкиванием. Смотрю: ох ты, Господи, а ведь не соврал профессор-то! Огромная клювастая рожа, почти орлиная, только с гладкой жёлто-коричневой шерстью вместо перьев и совершенно кошачьими, нет, не кошачьими, а леопардьими пылающими глазами, расположенными по разные стороны головы, словно у птицы.
Один глаз почти прильнул к окну, - оказался примерно в половину оконного стекла. Взгляд был странным - смесь злобы и льда. Грифон моргнул. И увидел меня.
Только в этот момент заметила: воздух свистит за окном так, что слышно через стеклопакет. Крылья? И ещё - око уставилось сверлящим взглядом, и в нём появился интерес. "Точно, это охота, - поняла я, - а я добыча". Вроде, когда-то где-то слышала, что грифоны питаются девственницами? явное враньё! зверь совершенно не собирался меня проверять!
Зрачок глаза то расширялся, то сужался в почти невидимую бездонно-чёрную щель на фоне ало-золотой радужки... я пристыла к полу, не в силах пошевелиться.
И тут вдруг мой маленький кипарисовик тряхнул ветвями и театральным, громче грома, шёпотом прокричал:
- Нет!
и
- Прочь, тварь! Уходи! Она в тебя не верит!
и потянувшись, уже тихо, для меня, добавил:
- Она в меня верит...
...и я поверила.
У меня есть говорящий кипарисовик. Да, и нечего тут! Ишь, неверующие... Мне его подарила дочка. Такого красивого, зелёного! и отважного до самых кончиков мягоньких колючек. Классного! Залюбуешься.
Когда я отвела взгляд, за окном никого не было. И вообще было тихо, как на рождественской открытке. Я подошла поближе. Почему-то уверенная, что никакого грифона тут нет, совсем и абсолютно.
И точно. Не было!
Точнее, теперь - не было. Разметённый с середины двора снег, примятые крыши машин, оторванный металлический грибок песочницы... и перо, валяющееся на площадке, где летом сушили бельё...
Всего одно.
Размером примерно с байдарку.
7. Ночная жуть
Ночью кошка почему-то начинает громко топать по ковру. А фикус - ронять шелестящие листья. Могу поклясться, что ночью молчаливые электронные часы с большими зелёными цифрами начинают тикать... - сволочи! Я вижу, как по потолку ползают неприкаянные тени, и как люстра медленно шевелит большими лапами, словно старая ель. Поскрипывает мебель, тихонько шепчутся книги - и безделушки что-то почти неслышно, но бурно, выясняют у себя в нише.
Ночью живут они, а мы должны уснуть: затихнуть и не мешать, как они не мешали нам днём.
Вот только не получается.
Ночная жизнь родного дома для меня проблема, ещё с детства. Я отлично помню, как это было!
Как по периферии поля зрения медленно и неловко бродили игрушки, как колыхались занавески, и большая физиономия окна меняла выражения. Но это вполне безобидно. Неопасно. Не страшно. Всё, кроме покрывала с большой тахты. Когда оно лежало на своём месте, заметить его движение было нелегко. Оно притворялось неживым - зло, хищно прикидывалось! Так нарочито-неподвижно свисало с краёв подушек, прямо как дохлое! И только изредка - видимо, не выдержав напряжения лицедейства - вздрагивало, выдавая себя.
Когда же его кучей сваливали на кресло, то вообще... Тогда оно начинало непрерывно, в плотоядной готовности, шевелиться и умащиваться, изготавливаясь к прыжку. А голая тахта, тахта! Словно распяленная пасть, ощерившаяся подушками!
Оказаться возле них в темноте - нет, этого нельзя было.
Никоим образом.
Иногда соседские старушки судачили на скамейке о том, как дети, да и взрослые, исчезают без следа - и навек.
Я-то знала... неподходящее время - ночь, неподходящее место - возле покрывала, а уж если сесть на постанывающую от голода, ожидающую тахту... подумать жутко!
...И мир сомкнётся во тьме, и только чуть дрогнет двустворчатая дверь в детскую и лёгкая судорога пройдёт по стенам дома...
Что-то тихо и методично долбилось в окно, вроде бы ветка. Прямо стена вибрировала!
- Хотя какая ветка, - расслабленно подумала девочка, - мы же на девятом этаже. Ну, может, это уплотнитель на раме отклеился.
И не встала.
Минут через десять всё прекратилось.
Но зато лампочка над аквариумом со скалярками начала ритмично помигивать. Не то чтобы сильно, а так, вполнакала. Надя задумалась. Нет, она точно выдёргивала вилку пилота из розетки!
- Значит, мне это просто кажется. От недосыпа! - решила она и плотно прикрыла глаза.
И вскоре лампочка мигать перестала.
Только ни с того ни с сего начали странно попискивать и потрескивать колонки компа.
- Сломались они, что ли? - слегка заволновалась Надя. - Ой, только не это! да нет же, я их выключала, там же клавишка сзади. Мерещится...
Она громко, с подвыванием, вздохнула, поворачиваясь на другой бок.
И колонки тоже утихомирились.
И больше ничего не происходило. Было спокойно, тихо и темно. Скучища! Она повертелась ещё, сбивая простыню, да и заснула.
А в это время старший смены программы "Поиск" из системы Альдебарана всем ярко-жёлтым овальным телом откинулся на заднюю подставку, давая отдохнуть передним и боковым мышечным тяжам. Он демонстративно развёл глаза в стороны и вниз, расположив их печальным ритуальным полукругом и старательно притушив блеск глазных покровов по принятой форме. Говорящий участок кожи на груди заполыхал светом и цветом: старший смены докладывал обстановку начальству. Мне не передать, как это выглядело, потому ограничусь приблизительным переводом на звуковую космолингву.
- Сэр, я трижды пытался выйти на контакт с молодой особью местного вида. Воздействовал вибрацией, светом, звуком. Все эти способы передачи информации на совместимость с физиологией здешних квазиразумных проверены, эти существа вполне способны и уловить сигналы, и обработать. Молодая самка, достаточно развитая, согласно возрасту и полу обязана быть любопытной! Ума не приложу, почему её не заинтересовала наша передача, из-за чего она проигнорировала новую информацию?! Да, сэр, совершенно типичный экземпляр, данные даже несколько выше средних. Нет, сэр, весь день она была здорова и вполне активна, мы наблюдали.
Начальство не смогло объяснить произошедшего ничем, кроме явной врождённой дурости аборигенного контактёра, очевидно, вообще присущей данному виду. Эксперимент было решено прекратить. А планету признать неперспективной и подлежащей заселению более разумными существами. С Альдебарана. Со временем, конечно - ведь с собой у экспедиции было недостаточно средств для всепланетной санации.
Но эта процедура, несомненно, была необходима. Все альдебаранцы в это поверили.
Они всегда и всему верили - и тому, что видели, и тому, что им говорили. И они не спали по ночам.
К тому же, им никогда-никогда не бывало скучно.
9. Тварь
В бывшей прабабушкиной гостиной - старая плетёная мебель. Под тиснёной бархатной вишнёвого цвета скатертью - столик красного дерева со странными, чересчур большими бронзовыми львиными ногами на полированной каменной подставке. Розовато-серая яшмовая ваза с букетиком из засушенных роз и пушистых, когда-то белых, а теперь пожелтевших страусиных перьев.
На стенах - дагерротипы в деревянных рамках. Какие-то чопорные дамы, девушки в шляпках и гимназической форме, молодые офицеры с саблями, в сверкающих сапогах... Над узенькой кушеткой, накрытой выцветшим от долгих лет гобеленом с белокурыми прелестницами и гордыми, с сухими головами на круто изогнутых шеях, единорогами, - гравюра. Бог знает, какой оттиск, но работа старинная. На ней изображён прекрасный ангел с полураскинутыми крыльями, вполне женского, нежного обличья, с ребёнком - наверное, это человеческая душа? - на руках. Внизу подпись, из Лермонтова: "По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел". Когда-то, похоже, по несчастному стечению обстоятельств, гравюра оказалась залита водой. Пятна и покоробленная бумага недвусмысленно говорят об этом.
Под картиной небольшая полочка. Там стоит костяной слоник, лежит старый камертон и тоненькая самшитовая палочка - сантиметров тридцать в длину, заканчивающаяся изящным утолщением-шариком. Наверное, такими дирижируют.
В углу этажерка, там на всех уровнях довольно беспорядочно набросаны книги и ноты. Только сверху - вышитая салфетка, а на ней лампа. Когда-то лиловый, а нынче, скорее, серый, шёлковый абажур осеняет жирненького фарфорового амурчика с луком в руке и колчаном стрел за спиной.
Мне нравится эта комната.
Я почти готова оставить всё, как есть.
Хотя... нет, не всё.
Сколько бы ни стоила лампа - вот от неё я избавлюсь! Работа отличная, мастер явно постарался. Но персонаж!
Персонаж мне не симпатичен. Он куда старше лампы, не сомневаюсь. И он... выглядит живым, этот толстый, с перевязочками, "пупсик".
Нет, скульптура - специалист я небольшой, мейсенская, саксонская, или ещё какая-там - прекрасная. Но умелец оказался чересчур хорош, а форма столь правдива, что привлекла содержание. И теперь оно смотрит сквозь фарфор! Пленённая скульптором отвратительная жизнь.
Какая гадкая тварюшка этот лыбящийся пухлогубый херувим! Младенец по виду, порочный старик по выражению маслянистого взгляда. Ему же сотни, а может, и тысячи лет - и до сих пор этот немощный, но умеющий столкнуть других с пути греховодник всё ещё прикидывается деточкой!
Нет, если на то пошло, я уж лучше заведу себе ящерицу. Варана, с чёрно-жёлтой блестящей шкурой. Или жёлтых большеглазых змей-полозов в коробочке террариума. Всё не так противно!
Я подхожу, и, глядя в суживающиеся от каждого слова фарфоровые глаза, тихо чеканю:
- Ты. Не будешь. Здесь. Жить. Не будешь. Ни-ко-гда.
Губы и язык как после заморозки, с трудом поддаются моей воле. Мне приходится помогать словам, буквально выталкивая их изо рта.
Тёмные щёлочки на мгновение смыкаются - и медленно, напряжённо кудрявая голова склоняется... Потом, уже не улыбаясь, разом постаревший толстяк кивает ещё раз - и замирает. Брошенной безделкой, ненужной опустевшей оболочкой.