Анита осторожно переставляла фигурки в витрине, смахивая с них несуществующие пылинки. В десять утра посетителей ещё не было. В последнее время Анита чувствовала себя странно, печально-меланхолично, словно всё, что могло когда-то сбыться, теперь навсегда осталось для неё в прошлом. А ей ведь только тридцать восемь... Она поправила быстрым жестом короткие волосы — и ей вдруг захотелось плакать, просто так, без причины. Витрина была почти доделана; Аните не хотелось расставаться с этим занятием, и её движения стали нарочито медленными и аккуратными. После она взялась перелистывать книгу учёта покупателей, заполненную её круглым бисерным почерком; она вдруг не обнаружила девочку с корзинкой, которая ещё вечером была здесь, и решила проверить, кто её купил. Печаль делала Аниту рассеянной.
Через полчаса, думая, чем бы ещё себя занять, она решила почитать стихи арабских поэтов (в лавке был небольшой букинистический отдел, а сборник принесли всего пару дней назад) — и так увлеклась, что не заметила, как в лавку кто-то вошёл.
— Извините... Похоже, мне потребуется ваша помощь.
Анита подняла взгляд. На вид ему было меньше тридцати, точно не определить, и одет он был немного старомодно, хотя и изящно, будто не желая мириться с безвкусицей современности. У него были вьющиеся волосы, светлого бледного оттенка, доходящие до плеч, тонкие черты архангела с картины Леонардо (где только художники находили таких натурщиков?), чуть плотный стан и очаровательные большие глаза, смотрящие как бы виновато, будто он оторвал её от дела особой важности. Анита подумала, что хочет выпить с ним кофе; желательно утром — и желательно в квартире над лавкой, которую она снимала. Да, одиночество может довести до чего угодно...
— Я вас слушаю, — улыбнулась она, откладывая книгу.
— Мне нужен подарок ребёнку. Мальчику. Он очень любит фарфор. Видите ли, он очень одинок, мать недавно умерла, отец женился снова... Найдёте что-нибудь особенное для его коллекции?
Наверное, богатый благодетель, решила Анита. А может быть, дальний родственник.
— Сколько ему лет?
— Двенадцать.
Она подошла к той самой витрине, которую недавно оформляла.
— Здесь самое красивое и дорогое. Пастушки, влюблённые, балерина, Пьеро...
— Прекрасно, — он тоже улыбнулся. — Я возьму Пьеро и пастушек. Заверните, пожалуйста, в подарочную бумагу.
Какая она красивая, думал он, будто светится изнутри. И одинокая... Не понимаю людей.
— Надеюсь, этот мальчик будет счастлив, — сказала Анита, заворачивая фигурки, чтобы как-то поддержать разговор.
— Он будет очень счастлив! Вы знаете, совсем скоро он познакомится с женщиной по имени Анна, которая полюбит его, когда он вырастет...
Анита странно на него смотрела, и он понял, что сказал лишнего. Впрочем, она объяснила это по-своему.
— Вы писатель? — спросила она.
— Нет, я... Наверное, в каком-то смысле. — Он расплатился и забрал покупку из её рук. — Вы во сколько освободитесь сегодня?..
Конечно, он понимал, к чему приводят такие встречи у людей, но это его не беспокоило. Тяга к теплу сама по себе чиста и невинна, это люди извратили всё, до чего дотянулась рука... А потом ещё придумали ограничения, чтобы сдерживать зло, которое сами же и впустили. Он знал такие красивые пары, что всё, что они делали, казалось проявлением искусства и высшей красоты. Он знал и таких людей, чья лживая праведность была для него противнее разнузданности самых своевольных влюблённых. А ещё он знал, что Анита красива и очень одинока, и он просто обязан её спасти. В конце концов, он же решил узнать изнутри, каково это, быть человеком. Как будто это могло помочь ему оправдать человечество... Но спасти пару жизней — вполне.
— А я не верю в любовь, — сказала Анита, когда они сидели на летней веранде небольшого ресторанчика.
Небо уже подёрнулось розовым, зажглись первые фонари, и он подумал, что человек, наверное, был задуман только зрителем всей этой благодати и радости, однако зритель из него получился неблагодарный.
— Почему?
Он ел тарталетку с грушей маленькой ложечкой и смотрел на Аниту.
— Мужчины не умеют любить.
— Но вы пришли сюда со мной, — произнёс он серьёзно.
— Просто я хочу побыть с вами, пока это возможно, — тихо ответила она. — Мне давно не двадцать лет, меня не сдерживают надежда на лучшее и условная мораль. Даже если вы исчезните завтра, это ничего не изменит. Скоро у меня не будет и этого. А такие люди, как вы, редки. Такого человека можно встретить раз в жизни, если вообще повезёт. Я не стану разбрасываться возможностью. Знаете, у меня в детстве был альбом с репродукциями картин великих художников... Вы похожи на ангела с одной картины.
— Ангелы совсем не такие, как думают люди, — он позволил себе немного улыбнуться. — Да и я всего лишь работник среднего звена... Недурной, скажем честно, но выше никогда не стремился, слишком много ответственности...
Она решила, что я опять предаюсь литературным фантазиям, подумал он. Или шучу. Впрочем, это не имело значения.
— Что вам больше всего нравится в близости? — спросил он.
Анита неплотно задёрнула шторы, и последний розоватый свет лёг на его восхитительно белую кожу и плечи в мелких веснушках.
— Когда после вы уткнётесь носом мне в шею, — ответила она, — а я буду обнимать вас и гладить по волосам...
— Вы имеете отношение к музыке?
— Как вы поняли?
— Заметил, как вы смотрели на уличного музыканта.
— Я играла на виолончели, — медленно проговорила она. — Ушла, потому что нестерпимо стало выносить предложения концертмейстера группы... Один мужчина исчез из моей жизни, потому что не смог пережить, что я умнее его. Другому было дороже то, что он называл свободой. Случайные, ничего не значащие соединения тел... Он даже влюбиться не мог по-человечески. А третий бросил меня после выкидыша. Я не знала о своём состоянии. Вы спрашиваете, почему я не верю в любовь? Потому что она всегда происходит у кого-то другого. У великой писательницы, которой уже нет в живых, у внучатой племянницы случайной попутчицы, у прохожих, которых видишь один раз в жизни. Трудно верить в то, чего никогда не было у тебя самого. Это как глухой, который верит, что прямо сейчас играет музыка, просто потому, что ему так сказали. Он не может это проверить.
Он молчал в ответ, и она произнесла через несколько минут:
— Можно, я попробую вас нарисовать?
Он кивнул. Она взяла ручку и большой блокнот, лежавшие рядом на тумбочке, включила настольную лампу. Всё, что ей хотелось запомнить: завиток волос, изгиб плеча, чуть заметный дрогнувший живот, тонкий профиль, в полумраке казавшийся совсем юным. Она не заметила взгляда, которым он смотрел на неё, смесь земного восхищения и небесной нежности.
Через пару недель он сказал Аните, что скоро ему придётся уехать. Она только пожала плечами.
— Мальчику понравился ваш подарок?
— Что?.. А, да, очень понравился.
— Я рада. Вы поднимитесь наверх сегодня?
Он кивнул. Он не знал, что ещё сказать ей, не знал, спас её своим присутствием или сделал только хуже. А потом, лёжа в её постели, находясь в ней, он вдруг подумал, что не сможет её оставить, такую маленькую, инопланетную и прекрасную. И вдруг понял, почему некоторые, обладающие особой природой люди согласны умереть за любовь.
Он остался до утра, приготовил Аните завтрак и ушёл. Она думала, что навсегда, и бесплатно отдала случайно забредшему в лавку (был сильный дождь) сборник арабских стихов, напоминавший ей о нём. Вечером, перед самым закрытием, он вернулся.
— Я выкупил лавку и квартиру над ней. Теперь всё ваше. Ничего не спрашивайте, я знаю, вы очень этого хотели. А я решил остаться. Пока не понял, продлю командировку или уволюсь...
Он боялся, что она будет плакать или испугается такой щедрости, но она просто смотрела на него, как на ребёнка, который, ни дня не проведя в художественной школе, скопировал работу Леонардо. Когда она заснула, он сидел на подоконнике, уткнувшись подбородком в колени, и думал: пусть только любить её во всю силу заложенных в нём земного и небесного будет основой его бытия.