"Я, - говорит он, возражая мне, - по двадцать прохожу." "Что, - удивляюсь я, - каждый день?"
Следуют оправдания, словно проходить по двадцать подозрительно.
Мне по двадцать не пройти, ограничиваюсь половиной. Зато, действительно, могу ходить это расстояние ежедневно. Но только по привычному маршруту. Ходить, как он, по городу я не могу, суета улиц меня напрягает, к тому же форма одежды стесненная, движения напряженные. Нет, только по пустырям, только вдали от через чур внимательных глаз, только с промытыми мозгами.
Замечаю, как быстро и настойчиво ослабевают устоявшиеся принципы, как "пустая и глупая шутка" реализуется в действиях, сопротивляясь привычкам и общественной нравственности: меню становится всё жестче; дружеские отношения оборачиваются в приятельские, а материальные ценности - в прах и, что особо неожиданное, обесценивается само существование в меру ослабления мозговой активности. Это оправдано освобождением: отваливаются, как устаревшая болячка, какие бы то ни было обязательства.
Мерой здоровья становится километраж: десять...девять... семь... Мозговая активность начинает измеряться количеством осмысленных строк письма, а осмысленность солидарностью или сочувствием. Боюсь, что первым потеснится километраж, хотя примеры чаще свидетельствуют о растрате осмысленности на какой-нибудь лесной тропинке /что-то часто стали теряться грибники/.
Старческий маразм созревает неожиданно и мгновенно. Это как яблоки: вчера ещё были мелковаты, зелены и несъедобны и вдруг в два дня налились, покраснели, пропитались сладостью. До семидесяти пяти человек как человек, в восемьдесят - маразматик. Боюсь такого пароксизма и эта боязнь оборачивается обесценением самого святого.
![акварель [евгений рындин акварель]](/img/r/ryndin_001/1016/erf15-40.jpg)
"Я, - говорит он, возражая мне, - по двадцать прохожу." "Что, - удивляюсь я, - каждый день?"