Его двадцать пять лет готовили к тому, что это произойдет. Но вот оно случилось, а он оказался не готов. К этому нельзя быть готовым! Нельзя привыкнуть к тому, что при пробуждении жизнь обрушивается на тебя болью. Когда кажется, что болит каждая клеточка твоего полуразрушенного организма, и каждая болит по-своему, и, стараясь перекричать остальных, спешит поведать миру о своей боли. Адский хор, возвещающий тебя о том, что ты еще жив. Пять секунд гарантированного ада. Два раза в сутки. И потом блаженство. От тишины, от отсутствия собственного тела как источника боли. Если бы это могло длиться вечно. Пусть не вечно, хотя бы минут пятнадцать. Но этот гул, мерно нарастающий, подавляющий своей неотвратимостью... Нужно встать и отбуксировать свою немощную плоть до сортира и обратно. А потом загрузить себя тем минимальным количеством топлива, которое позволит не только переварить это топливо, но и переместить его вместе с тарой хоть на незначительное расстояние...
--
Александр, Вы пойдете на прогулку после завтрака? - Эльза повторяла изо дня в день не только слова, но и интонацию.
Первое время Александр не мог отделаться от мысли, что это не женщина, а робот. И даже однажды попросил Семена перепрограммировать Эльзу, чтобы та варьировала интонации, но Семен усмехнулся и сказал, что это невозможно, потому что Эльза человек. Впрочем, во всем остальном она была безупречна - ни одного лишнего слова, ни одного эмоционально окрашенного взгляда, ни одного жеста, требующего ответной реакции. Идеальная сиделка для человека, который не производит ничего кроме хлопот. Во всяком случае, перед Эльзой Алексадр не стыдился своей немощи.
--
Да, Эльза, подготовьте одежду и обувь в соответствии с погодой.
Прогулка - самое мучительное событие дня, но отказаться от него, значит признать, что ты умер. Куда отправиться сегодня? Обойти дом вокруг и посмотреть, не отцвела ли календула у восточной стены дома? Или посидеть на берегу озера? Жаль, что нет ветра, а значит, нет и мерного дыхания прибрежной травы. Ах да, он же еще вчера решил добраться до большой сосны. Это самый дальний маршрут, а он сегодня малость не в форме. Но надо же контролировать хоть крохотный участок своей жизни. К сосне!
Александр медленно развернул коляску и нажал кнопку. Мягкие шины старательно обволакивали мелкие камушки, попадавшие под колеса, но нет-нет, да пихнет подлокотник, нарушая и без того зыбкое равновесие. Равновесие - это покой. Его нарушение отдавалось не болью, но какой-то гулкой неестественностью. Александр упорно называл этот способ передвижения "ходьбой". Впрочем, его никто не поправлял. Ходил, так ходил.
Корни сосны, словно вывороченные варикозкой вены, выползали на поверхность и не позволяли коляске подъехать вплотную к стволу. А нужно было именно вплотную. И то не факт, что удастся дотянуться. Александр раза три разворачивал коляску, прежде чем выбрал оптимальное положение, при котором он, о чудо, достал-таки средним пальцем до неглубокого желобка, а в нем... есть или нет? Есть или?.. Есть! Вот она - шляпка гвоздя, совсем маленькая, почти вросшая в кору. Когда-то на этот гвоздь была натянута нитка.
"Маразматик!" - обругал себя Александр, позволив, наконец, утомленному телу обмякнуть. Это была навязчивая идея. Александр и сам понимал, что это бред, но... Его не покидало ощущение, что это не его дом, не его озеро, не его сосна. Что все это - очень хорошая копия. "Потрясающе хорошая копия, - прислушавшись к себе, вынес вердикт Александр, - Да, есть сосна, и в ней желобок, и в нем шляпка от гвоздя, но это не моя сосна". Александр не мог объяснить, откуда взялись эти сомнения, но они терзали его с самого первого дня его второй жизни.
Самое страшное - даже не боль. А то, что он не помнил, чем занимался до аварии. Из-за чего все это с ним случилось. Его предупреждали, что так будет. Что он не должен помнить, в целях его же собственной безопасности. Но ему было бы легче переносить все эти мучения, зная ради чего... Он бы вычерчивал формулы, как магические знаки. Вспоминал бы мигающее табло или что-то там, что означало действие, движение. Черт! Нельзя лишать человека прошлых побед. Тем более, когда их больше никогда уже не будет. Когда и завтра-то нет, а есть одно тягучее сегодня, разделенное на двенадцатичасовые отрезки пятисекундными вспышками боли.
Александр рванул рукоятку, разворачивая колеса, и россыпь мелких иголок очертила на теле зоны перегрузки. Замена боли, предупреждающий знак. Александр медленно закончил разворот и направил коляску к крыльцу. Вчера ему хотелось посидеть около сосны, поговорить с ней, но сейчас он не ощущал ничего к этому дереву, кроме неловкости, словно обознался.
"Надо попросить Семена, пусть привезет собаку, - подумал Александр, - большую, сильную собаку. И посадить ее на цепь. Черт, что за злорадство? Неужели мне станет легче оттого, что другое существо будет приковано к стене этого дома, как прикован я? Неужели мне, разбитому, немощному, будет легче оттого, что не только немощность может быть причиной ограничения? Меня двадцать пять лет готовили к тому, чтобы, оступившись, я не злился на весь мир, а я оступился, но оказался не готов принять это".
Как хочется позвонить Марте. Маленькой юркой женщине, которая похожа на хлопотливую птицу. Произнести ее имя, словно льдинку положить на язык и чувствовать, как она тает. Не надо, чтобы она приезжала, нет. Просто позвонить.
После развода Александр видел Марту лишь раз. Вот так же нестерпимо захотелось убедиться, что она есть на свете. Тогда он был здоровым, сильным... просто был. Он был, но что-то разладилось. Внутри. Где-то настолько глубоко, что никто, кроме Марты и не расслышал бы. А она расслышала и сказала: "Я сейчас приеду". Как будто не было пяти лет разлуки.
Она любила его. Он это знал. Она и не скрывала, и, уходя, сказала: "Я очень тебя люблю. Но я не могу жить на обочине твоей жизни". И он не стал ее останавливать, потому что знал, что ничего, кроме обочины, не может ей предложить. Когда он только начинал работать в проекте, никто не сказал ему, что теперь на его дороге есть место только для одного, что любой человек, оказавшийся рядом, вынужден будет отступить на обочину. А ведь их у Александра было уже двое - Марта и маленький Семка. Он даже не сразу заметил, что их нет рядом, настолько поглотила его перспектива дороги. И именно эта дорога оправдывала пронзительную тоску, которая порой разрезала жизнь пополам, обнажая окоченевшую душу. И в один из таких моментов Александр не выдержал и набрал номер телефона, который хранил в сейфе памяти как код бессмертия.
"Я сейчас приеду". И словно шелест крыльев оживил немоту ночи. Александру хотелось слышать этот шелест снова и снова. Он вытащил со стеллажа тоненькую книжку со стихами Марты и стал пролистывать страницы, вслушиваясь в их шелест.
Я спокойна.
Твой голос меня не тревожит,
и взгляд не смущает...
Ничто не мешает
достойно
не жить... Быть может,
прошло слишком мало ночей,
чтоб мнимым покоем хвалиться...
Немы мои певчие птицы.
Сквозь лед не пробился ручей.
... Я чувствую жесткой спиной:
что-то таится
в углу опустевшей души,
меня победить не стремится
и сдаться само не спешит,
следя неотступно за мной...
Я знаю, нельзя
ни в случайность упрятать свиданье,
ни, пальцем по цифрам скользя,
раздвинуть молчанья тиски,
ни просто коснуться рукой...
Бездонный колодец тоски,
и тягостный плен ожиданья,
и временный мертвый покой...
Он повторил этот стих раз двадцать, то прочитывая его залпом, то растягивая слова, то разрезая стих на строчки и укладывая их одна к другой, пытаясь в который уже раз угадать, писала ли она о себе, или, словно сверхчувствительная антенна, уловила его состояние. Наконец, на улице послышался шелест шин.
Марта выпорхнула из машины и извинилась, что не привезла ничего к чаю, слишком торопилась. "У меня там есть что-то" - извинился в свою очередь Александр, лихорадочно вспоминая, что именно у него есть к чаю. Марта ни о чем не спрашивала, она поставила чайник, достала чашки, отыскала-таки в холодильнике морошковое варенье, что-то говоря при этом. Что-то настолько незначительное, что Александр забывал произнесенные Мартой слова, едва они срывались с ее губ. Он все время пытался заглянуть ей в лицо. А когда, наконец, перехватил ее взгляд, понял, почему не надо было звонить, и уж тем более звать. Бездонный колодец тоски. Два бездонных колодца.
И какое право он имеет звонить ей сейчас, когда он не человек даже - развалина. Когда сам оказался на обочине. Звать, зная, что все бросит и приедет, и будет вместо Эльзы вытирать шины коляски от грязи, стирать его белье, за сутки набираюшее запах разложения настолько, что даже сверхмощный стиральный порошок не в силах заглушить его... Нет! Она не может не знать, что с ним случилось. И если не приехала до сих пор, значит, не хочет унижать его своим сочувствием.
Он позвонил. Дня через два. Обманув себя тем, что хочет узнать, не опубликовала ли она что-то новое. Знал, что, напечатайся она, Семен непременно бы привез книжку. Но ему хотелось... просто... да, ему хотелось услышать ее голос. Не звать, не скулить, просто спросить про то, как у нее дела. Только у нее. Про себя ни слова.
Никто не ответил. А минут через десять перезвонил Семен.
--
Отец, ты чего-то хотел?
--
Я... я... - Александр растерялся. Он не ожидал, что Семен перевел сигнал на мобильный, - мне бы к Петровичу.
--
Что, припекает?
--
Да. Как-то все не так.
--
Аппарат плохо работает?
--
Нет, с аппаратом все нормально. Если бы еще не эти пять секунд.
--
С этим пока ничего не сделать. Он должен получить сигнал о боли.
--
Но ведь срок действия известен.
--
Пока известен. Он будет меняться. Петрович же говорил. Ладно, батя, я ему позвоню, договорюсь.
Раз, два, три, четыре, пять... уффффф... Начать дышать, начать слышать, продолжать жить. Сегодня после обеда приедет Семен, отвезет в город, в клинику. Какой-то он замотанный с тех пор, опустевший какой-то. Может, на работе что? Все-таки такой компанией управлять - не шутка. "С Петровичем - это я хорошо придумал. Что-то не то с Мартой. Зачем Семен сигнал с домашнего телефона Марты перевел на свой? Семена спрашивать бесполезно, вывернется, а вот Петровича прижать можно".
Семен приехал чуть раньше обговоренного времени, предложил выпить чаю. Они сидели за столом, смотрели через окно, как чайки дерутся из-за ребешки, раскричавшись, как торговки на базаре. Александра вдруг разморило.
--
Может, позвонить Петровичу? Перенести прием? Что-то я совсем обессилел.
--
Нет, батя, нельзя. Я и так еле втиснулся. У него же, сам знаешь, график плотный. Давай-ка я тебя усажу, поспишь в машине. Пока доедем, как раз и оклемаешься.
--
И то верно...
Александр провалился в сон и очнулся уже на площадке перед клиникой.
--
Давно стоим?
--
Нет, минут 15.
--
Не опаздываем?
--
Нет, еще минут 10 есть. Ты как?
--
Да, вроде, ничего.
--
Вот и славно.
Петрович их ждал. Он кивнул Семену, тот вышел. Петрович сам расстегнул на Александре одежду, осмотрел раны, потом поводил приборчиком, снимая параметры...
"Что с Мартой?". Доктор вздрогнул. Едва заметно, и тут же спросил спокойно: "А что такое?". Но он вздрогнул, и Александр это заметил. Может, конечно, от неожиданности, от самого голоса - не от вопроса, но это как с гвоздем в сосне - вот она, шляпка, на месте, а только чутье подсказывает: не то что-то.
--
Она не хочет со мной разговаривать?
--
Может быть.
--
Ладно. Это вполне логично.
Александр вдруг понял, что все гораздо серьезнее, а, значит, и Петрович ничего не скажет, не смотря на их давнее знакомство, почти приятельство.
"Ну и ладно, разберусь сам, - в сердцах решил он, - В конце концов, физически я, может, и не тот, что прежде, но это не значит, что со мной можно обходиться, как с малым дитем!"
Александр "вышел" в коридор. Семена не было. Александр развернул коляску вглубь коридора и нажал на кнопку. Главное, добраться до поворота. Скрыться за углом. И найти лифт. Обычно в таких помещениях два выхода. По противопожарной безопасности положено.
Все удалось. И скрыться за углом, и попасть в лифт. Выехав на площадку перед клиникой, Александр отправился к стоянке такси, высматривая машины с погрузкой для колясок. Александр торжествовал, он представил, как уже из дома позвонит и скажет: "Прости, сынок, вот, решил добраться сам".
--
Зеленый Холм, - кинул Александр водителю, закрепляя коляску уже внутри фургончика.
--
Папаша, ты из какого отделения удрал?
--
Из хирургического, - подмигнул Александр заговорщески.
--
Не похоже, - усмехнулся водитель.
--
В смысле?
--
Может, из психиатрического?
--
Чего сразу так-то? - обиделся Александр, уж и подмигнуть нельзя.
--
Тогда говори, куда едем.
--
Я же сказал: в Зеленый Холм.
--
На кладбище что ли?
Стоп! Вот оно. Вот она - нестыковочка. Мир словно перевернулся с ног на голову, и факты, доселе прочно лежавшие на своих местах, посыпались, перемешиваясь и разбиваясь на куски.
--
Я, похоже, что-то пропустил, - начал оправдываться Александр, - понимаешь, они со мной там не разговаривали совсем. Некогда им. Даже не знаю, сколько времени прошло. Знаешь, когда валяешься на койке, день с ночью сливаются. Так что там с Зеленым Холмом?
--
Уже ничего.
--
То есть?
--
Пусто. Разравняли уже все. Лет двадцать, говорят, нельзя будет заходить.
--
Лет двадцать, говоришь? Странно, мне казалось, что я там два часа назад чай пил.
--
Слышь, дед, ты может, обратно на коечку, а? Пусть подлечат тебя еще. Да и куда везти-то тебя? Зеленого Холма нет, а другого адреса ты, похоже, не знаешь.
--
Знаю еще адресок. Тихая Заводь, пятая линия, дом семь.
--
Ну, вот это ближе к делу.
Машина мягко тронулась с места, но тут же резко затормозила. Дверца распахнулась.
--
Далеко собрались? - осведомился Семен. Он не выглядел сердитым, скорее усталым.
--
В Тихую Заводь, - пояснил водитель, - знакомый ваш?
--
Отец.
--
А-а-а... Стало быть, сами отвезете?
--
Ага.
Семен выкатил коляску. Перенес отца на переднее сиденье своей машины, пристроил коляску сзади. Сел сам, но машину заводить не стал. Закурил.
--
Не поедем в Тихую Заводь? - поинтересовался Александр.
--
Нет. Нет ее там.
--
Что, Заводи тоже нет?
--
Мамы нет.
--
То есть как нет? А где она?
--
Совсем нет.
Семен отбросил сигарету. Положил руки на руль, ткнулся в них лицом и тихо замычал.
--
Что ты, сынок?
--
Устал, батя. Устал.
--
Не надо все одному нести.
--
Хочешь, чтоб с тобой поделился?
--
А у тебя теперь выбора нет.
--
Что успел узнать? - немного подумав, спросил Семен.
--
Что Зеленого Холма нет. Разравняли, говорят, все, лет двадцать нельзя ходить.
--
Так и есть.
--
А где же мы чай с тобой пили? - Александр чувствовал себя дураком, и ему это не нравилось.
--
В 100 км южнее.
--
И что, там такой же лес, такое же озеро, дом такой же?! - Александр уже не на шутку рассердился.
--
Теперь да. Раньше не было, а теперь есть. Сам ведь видел.
--
Видел! И гвоздь в сосне видел!
--
Какой гвоздь?
--
Во! Такой вот гвоздь! - Александр радовался, что подловил сына, - Ты про тот гвоздь знать не знаешь, а я знаю. И я его видел.
--
Ты его потому и видел, что знаешь про него.
Александр вдруг все понял. Не умом даже, тут ему информации и теперь не хватало, хребтом своим переломанным понял, что прав был в своих подозрениях. И как прежде пытался доказать себе, что не та эта сосна, и дом не тот, так теперь вдруг вцепился в призрачную опору, в последний рубеж. И упал лицом в грязь и заплакал.
--
Взрыв был на химкомбинате. Сгорел, батя, твой дом. Тебя полумертвым из-под обломков вытащили.
--
Значит, это не...
--
Да, батя, не в лаборатории. Потому и страховка такая маленькая была.
--
Вот оно что. Двадцать пять лет меня готовили к тому, что я в любой момент могу умереть, инвалидом могу остаться в лаборатории этой, а про химкомбинат чертов ни слова. К тому, что вообще может что-то случиться - в любом другом месте...
--
... и с любым другим человеком.
--
Марта?! - Александр с разбегу налетел на это имя и сам испугался собственного вопроса.
--
Она, как только про взрыв узнала, поехала в Зеленый Холм. Оцепление успели поставить лишь на центральной дороге, а она через поля поехала, чтобы срезать.
--
И?!
--
Задохнулась она. Сознание потеряла. Мотор заглушить успела. Машина съехала на обочину.
--
На обочину...
Они долго молчали. Александр забыл про время, но реальность дернула его, как марионетку за нитку. Раз, два, три, четыре, пять...
--
Отвезти тебя домой?
--
Домой?! - Александр удивленно поднял брови, - а где он, мой дом?
--
Я выкупил небольшой участок земли. Его воспроизвели по твоей памяти. Там есть все, что ты помнишь, о чем мне знать и не обязательно.
--
Но это ведь, небось, дорого очень?! А страховка, ты сам сказал... Ты что... - Александр понял. Нет больше у Семена его компании. Ничего у него больше нет. Ни компании, ни денег, ни матери, только жалкое подобие отца, - И что, ты собирался до конца моих дней делать вид, что все по-прежнему?!