Старое здание музыкального училища трёхэтажным кубом правого кулака завершало хлёсткое движение скрытого в глубине двора предплечья концертного зала. Метя в клацающую массивными дверьми каменную челюсть находящегося напротив физкультурного манежа, оно, из-за червоточины интеллигентской своей начинки, опошляло грозный хук стыдливой фигой директорского балкона. Замыкающий диагональ треугольника толоконный лоб областного драмтеатра не выпадал из зубодробительной ассоциации шинельной архитектуры. Полигимния, Эвфрон и Мельпомена вынужденно терпели солдафонский шик своих храмов в неэолийской стране остаточного принципа.
В дальнем, не простреливаемом взглядами углу двора в какой сот первый раз Клёп вылазил из трещины жизни. Пойманный врасплох на своей тарритории 180-сантиметровой дылдой из педагогического института, он, зажатый физиономией между её несиликоновыми пятого размера, трепыхался, носком ноги пытаясь опереться на земную ось. Задолго до олигархической эпохи модельные девочки дрались за Вовку Клепацкого, не заморачиваясь от разноэтажности ради его мелодраматичной спринтерской любви. Чем брал (хм... pardon: покорял) их калмыцки широкоскулый, ниже среднего роста, с бетонно-сбитой, но кошачьей грации фигурой баянист-боксёр - отгадывать не мужикам. Но поволока серых глаз, щегольские усики и парочка есенинских кудряшек обаяли столь банально и безотказно, что любая монашка тут же начинала искать метлу. В отличие от знаменитых и пошлых в своей изысканности казанов и жуанов Клёп не коллекционировал, а, отдаваясь с потрохами, падал в омут, в трещину, в любую щель ближайших к нему пяти кварталов. Вешая лапшу, он ослеплялся сам, в любой калоше видя "чёрную колдунью, фигурку феи, походку львицы и жгучие глаза уязвляющего душу поющего ангела". Две недели он был в ударе и не знал, куда сено ложить. Доведя пассию до ощущения почти беременности, он не мог устоять перед ускользающей новизной срывания лепестков следующего лугового цветка. И здесь начинала работать проверенная, почти не знавшая сбоев, коснувшаяся пера лишь в письмах, хотя и запатентованная непритязательным названием "ЖЖ - жизнь и женщины" система. Он, гипнотически веря каждому своему слову, начинал убеждать бедную девушку, что недостоин её прекрасных, недосягаемых, не ему по рылу, высот, красот и сладких прелестей, которые, слава Богу, открылись ему сейчас в такой беззащитной наготе, что он, скорее, сделает себе харакири, чем осквернит хоть мгновением своего присутствия их святость. Девятый вал вовкиных словес равно накрывал дуру и разумницу, и обалдевшие от взрывной, феерической и карнавальной любви девахи начинали видеть в себе таких принцесс, что обливали слезами неутешного Клёпа, мол, и ему ещё перепадёт такое же, ну, может, чуть беднее сокровище... Вовкина любовь не знала скуки и умирания, и, обрываясь всегда в пикЕ безумств, запоминалась таким шальным вкусом жизни, что дарила стране крылатых и счастливых женщин.
Выскользнув, слегка помятым, из гренадёрских объятий и утешив страдания нервов топотушными вариациями шалаевского "Яблочка", он оставил рыкающий и бухающий (с ударением - пока! - на первой гласной) подвальчик духовиков и ударников, где в лёгком джем-сейшне каждодневно подтверждалась избитая истина о дьявольской приспособляемости homo sapiens. Ну попробовали бы какой местный носорог или экзотический житель альфа-центавр совместить тромбоновую нежность с кораблекрушением литавр, сидя другом на друг друге, - тогда, пожалуй, и можно было бы подумать о доминирующей расе. Пока же сомнения вселенную не напрягали, и надо было лишь зафиксировать очередной краткий миг свободы традиционным покаянием под пивко другану Веньке, простите - Вадиму Витальевичу Венедиктову, уже поджидавшему его в кафешке на Советской. Тем более и повод к тому располагал. Сегодня была вторая годовщина, как Веник впервые заплакал от музыки, и лётное училище пошло на бреющем. Казус случился на уроке музлитературы, когда вальяжный Алексей Николаевич с трепетом поставил пластинку с си-бемоль минорной сонатой Шопена в исполнении Рахманинова. Рваные, мятущиеся, задыхающиеся, не успевающие что-то договорить и удержать, клочки человеческой речи - на безжалостном смертном ветру, выдувающим замануху-жизнь и бессильную правду её издёвки... Два гения походя опустили давнюю мальчишечью мечту, и небо моторов замиражило недостижимыми небесами первой венькиной ошибки.
- Опять в монастырь? - встретил он немного засомневавшегося в своей поспешности утешителя.
- Не, ну кто их выдумал на наши головы...
- Да есть один затейник - любитель апокалипсисов. Хотя, для тебя ж, разбойника, старался. Хотя, бесплатный сыр...
- Эх, снявши голову, не плачут по головке... Но ты же видишь: я не профи и рад бы быть лишь подмастерьем: женщин нельзя ЗНАТЬ - их можно лишь узнавать. Желательно регулярно и так, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире...
- Эк тормознул... несомненно, там закончил бы и слепой комиссар, когда б не кавалерийская цензура
- ... и не твоё, бекарамать, по полочкам-всёдирижёрство. О страсти, о флюиды, о милые матрёшки - погибелька моя...
- Так, песни - к теме годовщины: бабы - сырость, музыка - нектар
- ... но полирует их пивко. Ну что ты решил: консу-журавля хватать или дотумкаешь, что предложенная военкоматовская путёвка-синица не каждому в ручку порхает?
- Мда... Поймёшь тут буриданова собрата. Всё равно в консе экзамены раньше: можно прокатиться за компашку, столицу посмотреть, а осенью - и в асы.
- В пампасы... Эх, братишка, какие выпадут-то нам компашки...
Так и выпало: один загремел в консерваторию, другой поступил в СА. Венькин ангел-хранитель ещё пытался смухлевать с весами: перед последним вступительным экзаменом - сочинением - намекнул Венику дичайшим летним гриппом, но тот, по причине отсутствия трагических клёповых любовей никогда не срифмовавший и пары строк, в полубреду выдал о героях-комсомольцах рифмоплётский опус, и ангел, столкнувшись с высшими силами, сбил к следующему утру пииту 39-градусную температуру и умыл руки. Много ещё лет зуд души подначивал Веньку на прорыв в архив, чтоб хоть краешком глаза взглянуть на бредовую нетленку, уступившую Луну Нэйлу Армстронгу...
Травное жизнелюбие Клёпа, проламывающее любой асфальт его биографии, прессанулось в ближнем радиусе минской электрички, в какой-то армейской морщине. Пропал без весточек почти на год, и, когда неожиданно нарисовался в 47-ой комнате общаги у Оперного, в том же улыбчивом взгляде затаилась отрава. Сопровождавший почему-то его сержант-сверхсрочник сказал, что на сутки отлучится по делам, и если всё будет штатно, то на Новый год Клёп будет без охраны. Потом попросил Веньку прогуляться до выхода и коротко сообщил: дабы не направлять Клёпа в дисбат или дурдом, отцы-командиры решили дать ему глотнуть гражданки, в надежде прервать дебильные суициды. И по-пацански попросил Веню не выпытывать, что и почём... Новый друг Веника Валера прилепился к Вовке сразу и взахлёб. Наверно, этакая диспозиция оказалась тактически грамотной, и до конца службы Клёп не пытался выломаться из морщины, взрезая вены.
Ожидаемо, но всё же, как обычно, из-за угла, в паре часов от Нового года он вырвал полутёпленьких Валеру и Веньдю из имевших на них виды девиц и аллюром три креста перенёс на другой конец города в район автозавода. Запутавшись в пятиэтажных шедеврах, они вписались в гудящую компанию, так и не поняв степени её случайности и для Клёпа. Глядя на двух простецких сибаритов, так однотонально понимающих за жизнь, невозможно было догадаться, что видятся они второй лишь раз. А Веня, которого НГ вводил в идиотическое состояние несуразной грусти, предался философической болтовне в обществе женственной простушки - юной хозяйки квартиры. На надцатой минуте тетатета в полумраке дальней комнаты он обнаружил, что над ним изящно посмеиваются. Знавший об относительности и парадоксах времени, пылесосах чёрных дыр, подпространстве и множественности расходящихся вселенных, весе напёрстка вещества нейтронной звезды и об антиматерии более, чем прилично для простого лабуха, он был непринуждённо опущен до постыдного понимания своей вершковой нахватанности. Переведя стрелку на литературу, он, шалея, прослушал Хайяма на фарси и монолог Гамлета на раннеанглийском. Ухватившись за спасительную соломинку музыки, он продирижировал-пропел ей за оркестр и князя "Любви все возрасты покорны", а она как-то с трудом пересела за кабинетный рояльчик и вдруг уронила его сердце задыхающимся b-moll'ным Шопеном...
- Ты кто? - сполз он на пол у её ног вслед за упавшим и ненужным почти предметом.
- Деймона. И на свету тебе не понравлюсь: хромая и несграбная.
- Причём здесь свет: я тебя уже боюсь...
- Не обременяй себя догадками: всего лишь студентка философского фака универа, и родители достали дворянским воспитанием.
- Они племянники английской королевы?
- Нет, мама переводчица, а папа слесарь... с неостепенённой докторской по... искусствоведению.
- Но вторая Шопена - не уровня музицирующих барышень.
- Может, барышня и ошиблась в призвании... Но мы ведь множественнее вселенных твоего трёпа? Кстати, я не из антиматерии - и кто бы вспомнил, что сейчас за ночь...
Волна её распущенных волос накрыла Веника - и в проёме резко открывшейся во вспыхнувший коридор двери возникла коза.
- Ой! - сказала коза, чиркнув рогами по дверному косяку. - Деймоночка, а где моя Верка?
- Наверно, где-то с ребятами за столом. Я позову, тётя Валя.
В квартире скоморошествовали ряженые. Табор катался под столами и бегал по потолку. Какой-то приблатнённый с загипсованным носом рвал гитару, плача о пойманном урике.
- Скорее, надо найти подружку-поблядушку, - уже не скрывая хромоту, Деймона кидалась во все углы, и Веник распихивал этот зверинец.
Из стен материлизовались странные создания, и, казалось, что хрущёвка простого слесаря-искусствоведа засасывает все параллельные миры. Дым столбом и коромыслом и титаник кверху дном вынесли следопытов в коридор и уткнули в заваленную шкурами вешалку. Волосы девушки брызнули ветром и спрятали Веню на острове, где было так жарко, что она начала таять в его руках...
- Ой, - сказала коза и заплакала.
Открытая ею дверь туалета продлила барельефы индийских храмов Кхаджурахо: упёршись локтями в крышку унитаза, маленькая рыжая бестия ловила задранным задом постоянно выпадающее по причине упийствия в хлам хозяина его сокровище и проклятие. Никакая отключка, кроме непроверенной пока смерти, не могла вырубить у Клёпа его главную функцию. Облапив аппетитную попу, он иллюстрировал гремевший из залы еврейский припевчик "шаг вперёд и два назад". Правда, с оглобистым акцентом русского "Только вперёд!" Подвывающая о чём-то своём, девичьем, нимфа потянулась к сатиру, разлепила глаза и, увидев рыдающую козу, заорала, поймав, наконец, своё всё...
На далёком острове забилась в резонансе Деймона, и Венька понял, что овладеть суккубом на расстоянии мог только эксорцист-Клёп.
Откуда-то с банкой огурцов вынырнул Валера и, сняв с козы рогатую маску, стал успокаивать мать счастливой потаскушки.
- Вылазь из своей норы и вливай в Клёпа рассол! - приказал он Венику. - Это тебе можно музыкалить, а ему надо охранять твою жопу. Увольнительной в 9 кирдык, а этого самурая надо ещё протрезвить и на электричку успеть - с Родиной не шутят.
Вытаскивать им Клёпа пришлось, ломая сопротивление блатной компании, где хорохорился гипсоносый гитарист. Двумя руками два В тащили тоже третью букву алфавита, оставшимися отмахиваясь от гостеприимства. Дёрнутый споткнувшимся Клёпом, Веня не рассчитал траекторию и зацепил гипсовый нос. Контуженный взрывом праведного мата, он не успел уклониться и наткнулся сердцем на нож, как в остановившемся кадре, увидев летящий справа из-за Клёпа валеркин кулак...
Вечером в театральном кафе у общежития, поёживаясь от атеистического непонимания, Валера признается, что бездарно опоздал.
- Но я же видел, как ты выбил нож, даже царапина уходит влево, - удивлённо не поверил Вендя.
- Угу, но это было уже вторым кадром, а в первом ты схлопотал по рукоять и потащил Клёпа на пол. Но тут как кино крутнулось назад, и какая-то хромоножка, шепнув на ухо: "Я ещё не сыграла ему III и IV части", подтолкнула меня под локоть... Но мистика в другом: не мог Клёп так мгновенно протрезветь - рассола было мало - и раскидать всех блатняков, довезти нас до общаги и в 9 позвонить вахтёрше, что служба, блин, идёт и дембель неизбежен.
Дембель, в любой его интерпретации, действительно кармичен. Дорвавшись до свободы, Клёп прошёлся ураганом по Гродненской области, и много дрынов и колов пытались приладиться к дембельскому заду. Вновь "жизнь в тумане, сплошной омут, сердце обливается холодным потом, с водки похмелье, а с женщин что взять..." В неистребимой, в охапку и нараспашку, жажде жизни, нарушая все кармические следственности, он с азартом обыгрывал шулера-судьбу в своё любимое "очко" под хмельным земным девизом "Нах энтропию!" Угрюмое статическое электричество копило молнию, а катализатор любви к двадцати двум годам обошёл хуановых казанов в непризнанных рекордах Гиннесса. Стране домн и светлых завтраков тоже было нас*ать на подлинные свои таланты, и бренд ненужной нацидеи по сбережению народа был прошляпен.
Осев в родном Новогрудке, Клёп замутил на свой октябрьский день рождения гранд-сабантуй, расстаравшись закусью, гуриями и пойлом. С некоторым смущением Веня встретил там и приехавшую из Баранович шикарную их училищную однокурсницу, модельного клёпова ряда, но не рискнувшую хоть раз остаться с Вовочкой наедине. В начале сентября, продлив летние каникулы, Веник завернул к ней в гости. Не видевшись два года, они полночи болтали и вспоминали, кто, где и как, и она всё подливала домашнее вино на кухне частносекторного дома. За стеной храпели родители, Мила была совсем не против и, хотя, формально, застелила ему раскладушку в полутора метрах от своей перины, недвусмысленно предлагала своё упругое, в лунной ночнушке, тело. Естественности клёпового отношения к женщине у Веника не было и в помине, он держал их за инопланетянок и довёл-таки циничного романтика Валеру до благого совета избавляться от перманентного наваждения зримым представлением, как у ангелочков вздувается жила на лбу, когда они тужатся на унитазе. Даже научившись им врать (а в этом деле, как наставлял Клёп, самым трудным было самому себе поверить) и дойдя до двадцатиминутной, с момента знакомства, охмурительной паузы перед грехопадением, он мог оставить предательски разошедшиеся ножки на попечение их устойчивым кроватным товаркам и сбежать к дворовой лавочке, лишь заметив, что у потягивающего там пивцо ожидающего Валеры глаза скользнули по окнам. По потенциальным смурным своим незалётам Веник мог соперничать с клёповскими победами, и в первых была его вторая ошибка.
Поэтому, чувствуя некую вину и видя в смеющихся глазах расцеловывающей его подружки позорные картинки барановичского пролёта (а тут - хоть убей! - он и себе не мог объяснить неврубание в толстые намёки и бредовость умирания на раскладушке в непреодолимом метре от нервно ворочающегося в ожидании женского тела), Веник договорился с Клёпом о персональном люксе на сеновале. Вечером, когда все мачо и опекавшие их вовкины гурии освежались ветерком самого возвышенного в республике старинного городка, Веня, забыв о люксе, покаялся и попросил негритянские полные губы дать ему последний шанс. Губы перекрыли ему дыхание и сказали, чтобы топал в дом и не сбегал. Мила появилась в клёповой спальне в том же пальто, в котором только что гуляла, и Вендя, уже нырнувший в постель, подумал, что будет пикантно и торчково смотреться, попытавшись, по штампам американских фильмов, помочь девушке раздеться. Но дама, распахнув пальто, избавила его от голливудских пошлостей: кроме двух причёсок ничто не отрывало взгляд от ослепительной наготы. В темноте комнаты Веник даже зажмурился. А Мила, из предыдущего опыта резонно полагая, что надо брать быка за рога, т.е. штурвал - на себя, прижалась к нему и хрипло приказала: "Ну, целуй же!.." Веник, боясь потерять решимость, тратиться на такие лишние нежности не мог. Поэтому и полез, как Матросов на амбразуру. Такое неджентльменство амбразуре почему-то не понравилось, и кавалеру не обломилось. Незадачливый боец, лёжа у роскошного зада, пожалел себя гейневским:
Много женщин - много блошек,
Много блошек - много боли.
Блошки жалят понемножку,
ты же терпишь поневоле.
Мстят они неблагодарно:
Ночью хочешь улыбнуться
И обнять - они коварно
Всей спиною повернутся.
Вторая половина дома корявым хором, как будто сочувствуя Вене, затянула на мотив шопеновского Marche funebre: "ТУ-104 самый лучший самолёт, ТУ-104 никогда не упадёт - па-а-купай билеты, па-а-купай билеты! ТУ-104 - самый быстрый самолёт..."
Мила вздрогнула и спряталась под Вадимом Витальевичем Венедиктовым. И только он перекрестил её своим возмужавшим кадилом, вспыхнул свет, и растерянный Клёп вопросил голую задницу:
- Ты чо, братан?.. Я же тебе на сеновале постелил!
Если бы вторая космическая, с которой Мила вылетела из под Венди, была строго вертикальна, Марс бы увидел Аэлиту...
К весне Володя привёз Венику деньги с настойчивой просьбой достать ему чешскую "Яву". Зная лихую клёпову натуру, тот наотрез отказался собственными руками покупать ему гроб. Клёп кричал, что на четыре колеса ему копить столько же, сколько он уже прожил, а пока подойдёт очередь - ему нужна будет лишь инвалидная коляска. Но на Веника гипнотическая клёпова система убеждения барышень Белой и прочих русий не действовала, и потерявший последнюю веру в лгунье-жизни, которая звалась мужскою дружбой, Клёп понурился плакать в Новогрудок. Через неделю прикатил на таком пришибленном музейном трандулете, что театральные эстетки-вороны падали замертво от его смердящих чихов. Продемонстрировав доходягу сочувственно цокающей 47 комнате, Клёп двинул Веньке ультиматум: или тот помогает ему достать мечту-байк, или пусть собирает клёповы косточки по новогрудской трассе. Измождённый и рассыпающийся на глазах монстр не годился ни на запчасти, ни в раритеты, и Веник сдался. Они доташили изысканное орудие убийства до мусорных баков, где и окончился его километраж.
Купить - вернее, по-советски "достать" - мотоцикл оказалось непросто. Веник полмесяца мотался по столичным магазинам, но все новые "Явы" уходили ещё до прилавка. Блатная торговля в стране равных уваживала тех, кто, ну, чуть-чуть равнее. Причина подспудного веникова желания отказаться от затеи, казалось бы, плыла в руки, но данное слово перевесило. И хотя от судьбы не уйдёшь, но этой третьей ошибки Веник себе не простил. Куча ляпов разнообразила обычную монотонность селявки, но первые юношеские царапались весь этот земной уикенд. Вовка прислал за байком своего приятеля, обещая прикатить в апреле на "коне". Не прикатил. В начале июня зашедшему послушать госэкзамен в своём бывшем музучилище Венику сказали, что Клёпа похоронили. Он влепился в выскочивший похер правил пьяный деревенский грузовик. Девушка, которая сидела сзади, погибла сразу, а Клёп по дороге в больницу всё рвался и просил: "Передайте ему, передайте ему..." Не довезли.
"...встретил сейчас интереснейшего чувака по образу мыслей, по складу ума. Ему перевалило за 50, а чувак как мыслит, как живёт - дай бог нам сохранить в его возрасте такое жизнеутверждающее строение логики. Колоссальнейший чувак! И потом другое: смотрел Буковинский ансамбль песни и танца в Орше. Лажа. Но была такая рапина, железно похожая на Клёпа: такая же реакция на всё происходящее (лицом похож колоссально, рост такой же). Я расстроился не по делу и концерт воспринимал так себе, всё время сёк за чуваком, и всё мне показалось таким малозначительным, таким ничтожным. Поэтому сегодня киряю за засранца, которого сейчас нет, и который всё время стоит перед глазами. Лажа. Любовь - ерунда. Клёпа больше не найдёшь. Сумасшест-ствие. Пока. Целую в маковку. Валерий (пойду ещё поддавать)"
В армейской морщине - схроне ракетной бригады - оркестр был механизатором широкого профиля. Шестёрка срочников построила химгородок, отгрохала плотину, подарив штатским и детям собственное море; ловила свиней хоздвора, загоняя их на рынке старшине в карман, а шкурки и мослы - в компашку к шкуркам огурцов солдатского котла; в век спутников давала отмашку орлам-командирам, какой колдобиной ползти тупорылым тягачам, роняющим свои тактические в кювет в километре от хмурых ангаров победоносно ржавеющей армии. Спецы погрузочно-разгрузочных работ балдели с собственной музой, лишь сданные в аренду окрестным жмурам. Под "ТУ-104" III части любимой венькиной сонаты Федьки Chopin'а и зубовский "из-за угла" деревенские бабушки уходили из негостеприимной страны, а плетущиеся за телегой очерёдники молились за щедрую жадность моца-майора. Не было драм и рыданий под соснами кладбищ затухающих деревенек. Эмоции кренились в сторону законной выпивки и простых забот конвейерной жизни. Вплетаясь в её монотонность и обыденность, смерть теряла своё мистическое очарование. Нет, наверно, бОльших атеистов, чем патологоанатомы, копатели могил и музыканты жмуровых оркестров. Бредя за подванивающим от жары куском мяса, лабухи скабрёзно фантазировали, как, по сути, мгновение назад голоногая девчонка впервые почувствовала, как намокли трусики, когда она привычно вправила скользкий бугристый корешок молодого бычка в равнодушное нутро жующей коровы... Нахлебавшись пыли и надудевшись в раскалённые мундштуки, салаги поминали огурцом и самогоном безгрешные и терпеливые белорассейские души и салютовали погосту "Прощанием славянки".
И тогда начал приходить Клёп. Провозившись до вечера с разгрузкой вагонов и укладыванием в штабеля коряжистых брёвнышек, отделение музвзвода получило приказ продолжить эту свою боевую подготовку и в ночную смену. С ласковым напутствием старшины - "чтоб служба мёдом не казалась". Уверовав в армейскую заповедь: не пыжься - чай, приказ и отменят, и свято чтя русский фард - перекур, заметили служивые, что поодаль ретиво и ударно пашет странная команда. Ни звука, помогающего свершать, безобидного солдатского матерка, ни спотыкающейся усталости, ни мировоззренческих перекуров - лишь шухи-шухи летающих брёвен, над которыми, раскачивая мироздание и набухая грозою, неслись лохматые драники туч. Из-за ближнего к перекурщикам штабеля, сжав венькино сердце, кивнул боксёрский силуэт, и, уже зная - КТО, Веник пошёл узнавать - ЧТО...
- Слушай, - прошептал Клёп,- тебе... - и осёкся, увидев того, кто нарисовался за венькиной спиной.
- Рота, подъём! - заорал тот над ухом влетевшего в портянки, сапоги и хэбэшку 45-секундного отечественного защитника.
Дневной шизостационар спас рядового Венедиктова только до следующей ночи. Вторая серия, начавшись с тишайшего ора за венькиной спиной, задрожавшего Клёпа и по-военному слаженно отступившей в грозу его команды, без логического перехода перекинула Веню в увольнительную на главный проспект столицы. Приодетый уже в цивильное из самовольской заначки на квартире минского приятеля, Веник фланировал по знакомым местам, облизываясь от пломбирного вкуса гражданки. Лёгкий толчок в бок прервал буддову созерцательность, и Веник нырнул за Клёпом под землю. На перроне метро, прислонившись спиной к колонне, он услышал: "Вадим, если нам опять помешают, то..." И им помешали: двое штатских гестаповцев молча подхватили выключенного Клёпа, оставив Венику отравленный его взгляд. Затопившая перрон толпа удивлённо обтекала плачущего и молотящего воздух у колонны стриженого мальчишку...
Так и покатило. Днём Веник батрачил на Родину, а ночью рвался ему что-то уже почти понятное СКАЗАТЬ безнадёжно прорывающийся Вовка. И на вдохе его уводили те, кто мог запечатать уста... Валера, ломая сериал, бил по щекам Веника и кричал ему в ухо: "Ты здесь!..", но у потерявшего свою реальность тихо съезжала крыша, и он быстро гас. Пару б недель - и информация, которую, рискуя чёрт знает чем, пытался передать Клёп, потеряла бы свою актуальность. После девятой, повисшей многоточием серии, он перестал приходить...
- Когда он тебе всё же скажет, ты, если успеешь, молви мне, - кассандрой прикинулся Валера. - Буду готовиться к твоей смерти.
- Вот-вот, в отличие от тебя, Клёп не любитель позы лотоса...
- Хотя он тебя чуть не угробил, но, как знать, может, подставляя себя, и оттянул, под угрозой разоблачения, твой "бумс"? И сколько нам ещё не выпадет бухАть за эту жисть, пусть за столом сидит и так её любивший и проклинавший братишка со свинговым имечком - Клёп! А последнему из нас останется ждать, успеет ли проснуться, кореша когда всё же прорвутся и спросят: "Третьим бу...?"