Арнаутова Дана : другие произведения.

Дорогой Жан...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1933 год, деревушка в Нижней Нормандии, куда возвращается умирать главный герой. Что объединяет его с отставным инспектором полиции и юным архивариусом? Кто опоясывает побережье Франции чередой смертей, и почему в глазах мертвых девушек нет страха? Успеет ли инспектор "Бульдог" Мерсо взять верный след? Осень, кальвадос, развалившийся дом, тени прошлого и свежая кровь на руках, которую герой не помнит. Он многого не помнит... Повесть в письмах о прошлом, настоящем и жутком.

Август

15 августа 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Думал ли я, что когда-нибудь вернусь в Сен-Бьеф? Нашему дому, конечно, дорого стоили четыре десятилетия без хозяйской руки и присмотра. Крыша в столовой течет, так что пол там совсем сгнил и вот-вот провалится. Мебель изъедена жучком, а ступени рассохлись и скрипят под ногами. Впрочем, в этом скрипе есть что-то умиротворяющее. Да и мне ли жаловаться? Прадедушка Ребеф строил на века, дом вполне простоит еще несколько лет, а это куда больше, чем нужно. Жаль, что книги в библиотеке отсырели, но я не так уж много читаю: голова в последнее время болит все чаще и глаза слезятся. Не те мигрени, что мучили нас в молодости, но тоже ничего приятного. Люди совсем не изменились, словно я никуда и не уезжал. Война пронеслась над Нормандией огненным валом, по счастью, не сильно затронув нашу деревню. Разве что женщин в черных платках стало куда больше, чем раньше. Но кальвадос в кабачке дядюшки Клоделя по-прежнему крепок, а по воскресеньям на лугу за церковью все так же пляшет молодежь. Ты никогда не любил этих развлечений, помнишь? А глядя на тебя, и я стеснялся пригласить на танцы какую-нибудь девицу из деревни. Потом появилась Люси - и нам обоим стало не до других девушек. Люси. Даже сейчас ее имя обжигает застарелой болью. Почему я тебе пишу? Не знаю. Я не настолько безумен, чтобы ждать ответа. И все же... Может, потому, что мне больше некому написать. Нельзя всю жизнь ненавидеть собственное отражение в зеркале лишь потому, что оно у нас одно на двоих. Или можно?

Твой Жак.

18 августа 1933 года,

Тулузский департамент полиции, Пьеру Мерсо,

Старшему инспектору по уголовным делам

Из Главного архива Министерства полиции

Младший архивариус Андре Легран

Господин старший инспектор,

В ответ на ваш запрос от 10 августа сего года высылаю вам копии уголовных дел,соответствующих указанным параметрам, за период с 1925 по 1932 год. Все жертвы - светловолосые женщины не старше двадцати пяти лет, белокожие, голубоглазые. Умерли в результате различных причин, в том числе выглядящих как естественные. Следов полового насилия на трупах не обнаружено. Предоставить вам более ранние материалы не представляется возможным, так как значительная часть архивных данных до 1925 года была утрачена в результате реорганизации архивов и неаккуратного хранения.

P. S. Ваша догадка поистине поразительна. Сложно поверить, что никто не видел этого раньше, но, похоже, так и есть. Это, несомненно, один и тот же человек, страдающий психическим расстройством, понуждающим его к убийству. И это чудовище вряд ли остановится! Господин инспектор, прошу прощения за смелость, но я позволил себе на основании изученных архивных дел сделать собственные выводы и льщу себя надеждой, что они могут оказаться для вас небесполезными. Впрочем, вы наверняка придете к ним и сами. На прилагаемой карте я отметил места совершения преступлений в хронологическом порядке. Он движется! Точнее, переезжает, пытаясь скрыть свои чудовищные деяния. Все преступления совершаются осенью, каждый раз в определенном радиусе от небольшого провинциального городка, на фермах и хуторах. В некоторых случаях смерти выглядят как самоубийство либо убийство с целью ограбления. Но я уверен, что это он!

P. P. S. Господин инспектор, я был бы чрезвычайно благодарен, если бы вы сочли возможным объяснить, как именно вам удалось прийти к таким точным и ясным соображениям по поводу личности преступника. Видите ли, я намереваюсь в следующем году поступать на юридическое отделение Сорбонны.

С глубочайшим уважением, искренне ваш Андре Легран.

20 августа 1933 года,

Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня пол в столовой наконец-то провалился. Пятый день льют дожди, а вчера даже пошел град. К счастью, мелкий и совсем ненадолго. Я не устаю благодарить судьбу за то, что камин в спальне в полном порядке. Сначала он дымил, пришлось плеснуть керосина и пожертвовать несколькими томами Ларошфуко, которыми ранее не побрезговали мыши. Но это в прошлом. Сейчас в нашей спальне особенно уютно, как бывает всегда, когда сидишь у огня, а за окном идет дождь. Я нашел в кладовой запас свечей и отличную керосиновую лампу: она совсем не коптит и дает столько света, что я с легкостью читаю остатки Ларошфуко. Как же мало нужно человеку! Тепло, мягкое кресло, прекрасная книга... Луиза Ренар, внучка старой Мадлон Ренар - помнишь Мадлон? - приносит мне молоко, свежий хлеб, яйца и сыр, а в погребе еще остался ящик кальвадоса. Тратить такую выдержку на больного старика - почти кощунство, но кто оценит вино, сделанное Дуаньярами, лучше Дуаньяра? У этого кальвадоса вкус солнца и юности, после глотка он обволакивает небо и остается надолго, как вкус первого причастия.

Иногда я накидываю дождевик и выхожу на террасу, подышать холодным влажным воздухом. Сад совсем зарос, трава в нем кое-где моего роста, а терновник совершенно заплел ограду. И мне все чаще кажется, что я счастлив. Столько лет, столько дорог... Я всегда любил маленькие города, с их неповторимым вкусом и запахом, особенными улыбками на лицах девушек, спешащих по утрам на рынок, прохладным молчанием церковных сводов... Стертые, выщербленные камни мостовых, руины римских крепостей и средневековых монастырей, переплетение узеньких улиц... Помнишь, ты всегда издевался над моей любовью к архитектуре? Тебя влекла медицина, ты грезил о славе спасителя человечества, профессорской мантии и амфитеатре лекционного зала Сорбонны. А я всего лишь хотел строить дома. Да еще - любоваться чужими шедеврами, застывшей музыкой анфилад и контрфорсов. Я видел столько маленьких городов за эти годы! Тебе бы они понравились. Точно понравились бы. Но Сен-Бьеф - все-таки прекраснейшее место на земле. Теперь, когда глаза мои чисты от суеты мира, я вижу это как никогда раньше. Благодарение судьбе, подарившей мне последнюю осень. Я бы не хотел уходить весной или летом, когда жажда жизни пьянит и бурлит в венах. Зима? Слишком тоскливо и безнадежно. Осень же тает на губах, как спелая вишня девичьего поцелуя. Самые красивые девушки мира - здесь, в Сен-Бьефе. Ты не согласен? Тогда вспомни Люси. Нашу милую кузину Люси... Помнишь? Ты хорошо ее помнишь, Жан? За все эти сорок лет не было, кажется, ни одной ночи, когда бы я не просыпался в звериной тоске по блеску ее глаз, ярких, как море у скал Эрбийон в летний полдень. В каждой светловолосой девушке, мелькнувшей в толпе, я видел ее - мою Люси. Не нашу! Только мою. А впрочем, что я тебе говорю? Ты все знаешь сам, не так ли?

Твой Жак.

30 августа 1933 года,

Главный архив Министерства полиции,

Младшему архивариусу Андре Леграну,

Тулузский департамент полиции,

Старший инспектор по уголовным делам Пьер Мерсо

Господин Легран,

Благодарю за копии уголовных дел, предоставленные по моему запросу. В настоящее время рано говорить с полной уверенностью о каких-либо закономерностях по этому делу. Тем не менее, выводы, к которым вы пришли, небезосновательны и будут рассмотрены мной как подтверждение выдвинутой теории. В настоящее время активно ведется следствие, и до его окончания я не имею права разглашать какие-либо обстоятельства дела, в том числе и те, которыми я руководствовался. Вам же рекомендую уделять возможно большее внимание изучению классического и современного права, что, безусловно, окажет большую пользу при поступлении в университет.

С уважением, Пьер Мерсо.

Сентябрь. Часть первая

1 сентября 1933 года, Сен-Бьеф,

Дорогой Жан,

Вот и наступила осень. Как же это банально. Как прекрасно. Есть ли что-то банальнее и прекраснее осени, если она - последняя? Мне все же пришлось свести знакомство с местным врачом, чего я всеми силами хотел избежать. Старик Годуа, лечивший еще наших родителей, давно отправился в мир иной, после него в Сен-Бьефе сменился не один доктор, но практика здесь небольшая и невыгодная. Помнишь, ты шутил, что на сен-бьефцах честолюбивый врач карьеры не сделает? Они, мол, слишком прижимисты, упрямы и деловиты, чтобы позволять себе такую роскошь как болезни.

Доктор Мартен из нового поколения эскулапов, что лечат прохладными ваннами и обтираниями, пешими прогулками и диетой. Впрочем, врач он неплохой. Узнав диагноз, заверил меня, что сделает все возможное, и доказал это на деле: без лишних рассуждений назначил мне морфин и ванны с камфарой. Разумеется, не прохладные. Мы с удовольствием перемыли кости доброй половине Сен-Бьефа, так как милейший доктор поначалу счел и меня приезжим. Да и могу ли я называться местным жителем после стольких лет на чужбине? Полагаю, все же - да. У всех сен-бьефцев к крови примешивается изрядная доля морской воды и кальвадоса, я не исключение. В окопах мне снились облитые сливочно-розовой пеной сады и отблески солнца на жемчужно-сером граните скал Эрбийона. И Люси, разумеется. Всегда - Люси. Сладчайшее из яблок раздора, боль моя непреходящая...

Кстати, вернувшись домой из деревни, я неожиданно почувствовал себя лучше. Даже смог разобрать ворох старых бумаг в библиотеке. Записки прадедушки Ребефа, мемуары его вдовы... Жаль будет, если все это достанется мышам. Пожалуй, стоит завещать библиотеку сен-бьефскому кюре или нотариусу Греноблю, если старый филин еще жив. Как ты думаешь, Жан? Или пусть все канет в Лету вместе с нами, чтобы Дуаньяры из Сен-Бьефа остались не более чем легендой?

Твой Жак.

4 сентября 1933 года, начальник департамента юстиции Тулузы

Старшему инспектору Тулузского департамента полиции,

Г-ну Пьеру Мерсо.

Г-н Мерсо,

За истекшие четыре года вы четыре раза продлевали свой отпуск без сохранения жалованья, а также пять раз обращались о предоставлении вам отпуска по личным причинам. К моему глубокому сожалению, департамент юстиции больше не может предоставлять вам отпуск по первому требованию. Если состояние здоровья или личные причины не позволяют вам выполнять служебные обязанности в должном объеме, я могу рекомендовать вам перевод на менее напряженную работу.

Г-н Лавиньи,

начальник департамента юстиции Тулузы

Резолюция: в ходатайстве об отпуске ОТКАЗАТЬ. Лавиньи.

4 сентября 1933 года,

г-ну старшему инспектору П. Мерсо

Личный секретарь начальника департамента юстиции Тулузы

Клод Жавель

Пьер,

Ты сам видишь, к чему все идет. Друг мой, я сочувствую твоему горю, но пора смириться и принять случившееся. Эксперты единодушны в заключении: это было самоубийство. Я прекрасно знаю твои доводы, но поверь и ты мне. Увы, даже искренние католички иногда кончают с собой. Излишняя экзальтированность, несчастная любовь, отчаянный порыв... Мало ли причин могут заставить молодую девушку совершить страшный необдуманный шаг? Тебе не в чем винить себя, поверь! Клэр уже не вернуть. Ты же, если будешь и дальше упорствовать в своей охоте на привидений, потеряешь место, погубишь блестящую карьеру. Учти, что я больше не смогу покрывать твои эскапады. На твое место слишком много желающих. Например, племянник Лавиньи. Одумайся, прошу тебя. Вернись к службе и людям, которым ты действительно нужен.

Искренне твой Клод.

6 сентября 1933 года,

Сен-Бьеф, Нормандия,

Жану Дуайяру

Дорогой Жан,

Сегодня я спускался в Сен-Бьеф. С поворота тропы, откуда открывается вид на особняк, он выглядит совершенно заброшенным. Стены потемнели от сырости, черепичная крыша покрылась темно-зеленым мхом. То ли убежище вампира, то ли дом злого колдуна... Тропа тоже изрядно заросла, кое-где под слоем размытого дерна обнажились пласты глины, и в дождь ходить по ней довольно опасно. Я даже просил милую услужливую Луизу не носить мне еду, когда на тропе скользко. Все-таки внизу обрыв. Уж лучше я несколько дней посижу без свежего хлеба, чем эта славная девушка поскользнется на крутом склоне. А сыр и яйца прекрасно сохраняются в погребе неделями. Да и ем я не так уж много, все чаще приходится напоминать себе о необходимости перекусить чем-нибудь. Луиза обещала, но, боюсь, не послушается. Она все охает над моей худобой и болезненным видом, обещая, что к весне я непременно поправлюсь, если буду есть вдоволь доброго нормандского сыра. Не хочется пугать малышку, так что я неизменно соглашаюсь с ней. Она так мило краснеет, когда я почтительно зову ее демуазель Луизой и сен-бьефской лилией. Хотя, по правде сказать, от лилии в ней ничего. Скорее уж Лу, как зовут ее прочие посетители трактира, похожа на породистую телочку: спелая, крутобокая, с высокой налитой грудью, пышущая жизнью и здоровьем. Только светлые волосы и нежная, розово-белая кожа роднят ее с тем типом, который мне нравился когда-то. Эту девушку я бы и в темноте не перепутал с Люси. Да и можно ли кого-то с ней перепутать? Все блондинки мира - лишь ее бледные копии. Люси была ангелом, по недоразумению спустившимся на грешную землю, которая ее и погубила.

Не хочу вспоминать. Мне больно, Жан. Больно даже сейчас. И все же мысли неустанно возвращаются к ней. Ничего удивительного, конечно. Разве не для этого я вернулся в Сен-Бьеф? Еще раз увидеть места, где жила Люси, пройтись по пляжам, где мы гуляли втроем, вдохнуть пряный и резкий аромат дрока, который она мяла в ладонях. Узких беленьких ладошках, нежных, совсем непохожих на грубоватые руки сен-бьефских скотниц с намертво въевшимся запахом сыра. Руками Люси я мог бы любоваться часами. Помнишь, на левой ладони, у основания безымянного пальчика, у нее был крошечный шрам в форме звездочки? Как она посерьезнела, когда однажды после томительно-сладкой прогулки, уже у порога ее дома, я наклонился и поцеловал эту отметинку: нежно, благоговейно, будто икону Пресвятой Девы. Как вскинулся ты, процедив сквозь зубы какую-то гадость о Мари-Анж из трактира, которой, якобы, я целовал не только руки. И осекся, глядя на мое лицо. Тогда все закончилось нервным смешком Люси и протянутыми нам на прощание - одновременно - теплыми ладошками с запахом дрока, который мы рвали ей наперебой, выбирая самые красивые ветки, с самых высоких склонов. Она примирила нас - в тот день. Но трещина уже легла: черная, страшная, неизмеримо глубокая. Близнецов Дуаньяров, неразлучных близнецов из Дома на Холме, не стало. Отныне и навсегда: только Дуаньяр Жак и Дуаньяр Жан. И смутная тень поселилась в глубине глаз Люси. Тень, которую видел я. Тень, которой не мог не заметить и ты. Но хватит на сегодня, пожалуй. Я устал. Я все чаще и сильнее устаю от сущих пустяков. Прогулки к морю или в деревню, чтения, разговоров. И от этих писем - тоже. Но я еще успею рассказать тебе, Жан. Я успею.

Твой Жак.

7 сентября 1933 года,

Тулуза, улица Медников, 47,

г-ну П. Мерсо

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Пьер, ты болван!

И, заметь, это не вопрос, а чистейшая констатация факта. Какого дьявола ты хотя бы не посоветовался со мной? Какого треклятого дьявола ты подал прошение об отставке лично Лавиньи, в обход секретариата? Чтобы я его не потерял? Ну, так можешь не сомневаться, именно это я бы и сделал! Старый боров уже давным-давно не был так счастлив, как в те полчаса, когда он смаковал твое заявление, подписывал его, выводя каждую букву, и рассказывал мне - мне! - о необходимости очищать ряды юстициарного ведомства от чиновников, открыто пренебрегающих служебными обязанностями. Двадцать лет ослу под хвост, Пьер! И не говори мне, что карьера решает не все. Я не хочу этого слышать. Ты погубил свое будущее ради проклятого призрака вины. Призрака, Пьер! Кто-то же должен сказать тебе это. Это не было убийством, слышишь? Да, погибли четыре девушки. Подозрительно, конечно. Однако, убиты были только Мари Дро и Стефания Орранж. Пьер, ты куда лучше меня знаешь, что с проститутками это случается. Одну зарезали за содержимое кошелька, вторую, вероятно, убил клиент или сутенер. А Жанна Гильоме просто неудачно поскользнулась, разбив висок. Пьер, эти девушки никак не связаны с твоей Клэр. Ничего общего! Ну что может связывать прожженных шлюх, честную, но бедную швею и гимназистку из порядочной семьи? Ты рехнулся, друг мой.

Лавиньи, разумеется, торжествует. Но дело даже не в этом. Решил посвятить остаток жизни поискам неизвестного убийцы? Как ты собираешься делать это теперь, без помощи полиции? У нас, знаешь ли, не североамериканские штаты, где, по слухам, процветает сыщицкая контора какого-то Пинкерона или Пинкертеля. Надолго ли хватит твоих сбережений, если ты собираешься объехать десяток городов в разных концах Франции, где давным-давно простыл даже малейший след твоего мифического убийцы? Извини, но на это не хватит даже твоих знаменитых чутья и хватки, месье "Бульдог" Мерсо! Я уже говорил, что ты болван? В общем, если надумаешь вернуться, места старшего инспектора - сам понимаешь - больше не обещаю. Но что-то приличное постараюсь из Лавиньи выбить. Поезжай, выветри из головы дурь. А когда вернешься - напиши. И вообще, пиши, если что-то понадобится. Хоть ты и болван, но все же мой школьный товарищ.

P. S. Чек обналичишь и потратишь по своему усмотрению. И даже не думай заикаться о возврате. Мадам Жавель вполне обойдется без третьей шубы, у нее еще первые две моль не доела. Я это делаю не ради твоих дурацких теорий, а исключительно в пику Лавиньи.

Клод

9 сентября 1933 года,

Секретариат Тулузского департамента юстиции

На письмо из Главного архива министерства полиции

Младшему ахивариусу А. Леграну

Г-н Легран,

В ответ на ваше письмо с пометкой "Лично для старшего инспектора г-на Мерсо" вынуждены сообщить, что адресат письма в настоящее время не работает в Тулузском департаменте юстиции. Г-н Мерсо уволился из рядов полиции 4 сентября сего года. Если ваш запрос касался служебных дел г-на Мерсо, просим повторить его, либо сообщить, к кому из инспекторов мы можем его направить. В настоящее время г-на Мерсо заменяет старший инспектор г-н Поль Лавиньи.

С уважением,

младший секретарь Тулузского департамента юстиции,

Д. Рено

***

Облезлая белоснежная коза покосилась желтым бесовским глазом на мальчишку, взмекнула дурным голосом и решительно поскакала по склону, густо заросшему жестким серо-зеленым дроком. Мальчишка, ругаясь словами, за которые святой отец непременно назначил бы три часа после уроков, а отец попросту взялся за ремень, с опаской полез следом. После недавних дождей тропинку от деревни к морю совсем развезло. Уйдет Белянка туда - и ищи ее потом по всем полянам. Лучше сразу - веревку на рога и к дереву. Подлая скотина упорно лезла вниз и наискосок, ловко перебирала копытами, оглядывалась, будто издеваясь. И выбирала - вот же злюка! - самые непроходимые заросли. А потом остановилась, мекнув тихо, неуверенно. Скакнула вбок, едва не наткнувшись на что-то светлое, торчащее из кустов.

Мальчишка, примеряясь к серым потрескавшимся рогам, подобрался ближе. И тоже увидел светлое, непонятное. Оскальзываясь на глине, подошел ближе, раздвинул куст. Ойкнул, выпустив ветку, отступил, едва не улетев вниз. И, забыв про козу, ошалело полез вверх по склону, спотыкаясь, падая, не замечая ссадин на грязных руках и коленях. Выбрался и пустился к деревне, тихонько подвывая, боясь оглянуться, задыхаясь от бега и ужаса.

Коза меланхолично потянулась к особенно сочной ветке, зацепила, дернула, открывая светлое. Спутанные белокурые волосы разметались по камням и редкой жесткой траве. Спокойный, невидящий взгляд кукольно-голубых глаз. Нарядная синяя юбка по щиколотку, обвившаяся вокруг ног в козловых башмачках, расшитая белая блузка. И тонкая струйка крови изо рта, засохшая на фарфорово-бледной коже. Жирная зелено-синяя муха с трудом выбралась из полуоткрытых губ, проползла по кровавой дорожке, зажужжав, поднялась в воздух...

13 сентября 1933 года,

Тулуза, улица Медников, 47,

г-ну П. Мерсо

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Пьер,

Не знаю, где тебя носит, но отправляю письмо в надежде, что экономка все же перешлет его по назначению. В высшей степени достойная женщина твоя мадам Бреф, хотел бы я, чтобы мои слуги умели так же держать язык за зубами. Сегодня у меня был любопытнейший посетитель: некий Андре Легран из Парижа. Он разыскивал тебя, потрясая кипой каких-то бумаг и утверждая, что ты непременно захочешь его видеть. Юноша явно не от мира сего, но, возможно, для твоих нынешних занятий это вовсе не недостаток?

Мы сошлись на том, что я при первой возможности попытаюсь передать тебе его письмо, что и делаю сейчас таким ненадежным способом. Мне с трудом удалось уговорить этого юнца не идти по твоим стопам, а то он уже собирался начать собственное расследование. Конечно, Тулуза не Париж, здесь куда безопаснее, но если бы молодой столичный архивариус начал шататься по окраинам в поисках приключений, он бы их непременно нашел. В данный момент месье Легран отбыл обратно, к месту службы, которой он, что-то мне подсказывает, пренебрегает так же усердно, как и его новоявленный кумир, гениальный инспектор Мерсо. Без шуток, Пьер, если тебе действительно что-то нужно от этого юноши или он выполнял твое поручение, будь любезен, напиши ему. Мне трудно представить себе человека, менее приспособленного к ведению сыска на городском дне. Однако его рассуждения о систематизации архивных дел и их роли в раскрытии преступлений выглядят на удивление здравыми. По-прежнему жду от тебя известий и надеюсь на скорейшее возвращение блудного сына в лоно юстиции.

Твой Клод.

Господин Мерсо,

Прошу прощения, что снова беспокою вас. Я понимаю, что вы не восприняли мое предложение всерьез. Действительно, что может человек моего возраста и опыта посоветовать вам? Все же прошу вас не отмахиваться от моей помощи, какой бы наивной она вам ни казалась. Я много размышлял над тем, как же вы уловили закономерность в четырех тулузских убийствах, на первый взгляд, ничем не связанных, кроме возраста и внешности жертвы. Действительно, трудно предположить, что один и тот же человек мог входить в круг общения девиц Дро и Орранж, швеи Гильоме и демуазель Клэр Сантери. Постепенно я пришел к выводу, что у меня слишком мало информации, чтобы строить какие-то предположения, и решил зайти, если позволите так выразиться, с другой стороны, попытавшись найти что-то общее не только в тулузских убийствах, но и в остальных.

Увы, сыскное дело во Франции позорнейше отстает в сравнении с другими государствами Европы, не говоря уж о Новом свете. Система господина Бертильона, основанная на измерении физических параметров преступника, была для своего времени передовой и позволила создать точный и подробный реестр преступного мира Франции. Но для нашего случая она не годится, так как нет преступника, которого можно было бы уличить в злодействе. Здесь неоценимым был бы опыт других стран в применении исследований отпечатков пальцев, как это делается в Англии, Индии, Аргентине. Печально, что Сюрте, ставшая прообразом Скотланд-Ярда, столь отстала от британского кузена. Простите, я увлекся. Но если бы кто-то собрал отпечатки пальцев на местах гибели девушек, их можно было бы исследовать и привести к одному образцу, который и принадлежал бы преступнику. А сравнив с каким-нибудь всеобщим каталогом жителей Франции... Что об этом говорить, скажете вы и будете совершенно правы.

Но вот что я заметил, господин инспектор, исследуя архивные дела о гибели блондинок. Самые ранние записи, тысяча девятьсот двадцать пятого года, о гибели пяти девушек - из Роана в департаменте Луары. Затем - Вильфранш-сюр-Мер - три жертвы. В тысяча девятьсот двадцать седьмом году чудовище убивает четырех девушек в окрестностях города Ним, в Лангедоке.

Господин инспектор, я думал над его логикой даже, кажется, во сне. Посмотрите на карту! Каждый год он перемещается в новый регион. А ведь регионы, как вы знаете, были образованы сравнительно недавно, после мировой войны, в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Потому никто и не связывал эти дела, что полиция разных регионов совершенно не обменивается между собой информацией. Только потом, в нашем парижском архиве, эти дела могли бы быть упорядочены и классифицированы, если бы кто-нибудь прислушался к моим предложениям о реорганизации архивов. Но я снова отвлекся. Итак, регионы! Наш монстр движется строго по часовой стрелке, по побережью, как бы опоясывая Францию. Не знаю, что происходит в его воспаленном мозгу, но мою теорию легко проверить. Тысяча девятьсот двадцать восьмой - окрестности Тулузы, как вам известно, - Пиренеи. Тысяча девятьсот двадцать девятый - Аквитания, городок Аркашон. Затем Пуату, Луара и, в прошлом году, Бретань!

Господин инспектор, я с полной уверенностью осмелюсь утверждать, что в этом году убийца будет в Нижней Нормандии. Конечно, вы можете сказать, что это больше семнадцати тысяч квадратных километров - и будете правы. Но у нас есть шанс если не опередить чудовище, то хотя бы остановить его, выследив, как волка-людоеда, по кровавым следам.

Господин Жавель обещал переслать вам мое письмо, я от всей души надеюсь, что оно попадет к вам вовремя. Сейчас середина сентября. Значит, у нас есть еще, как минимум, пара месяцев. Жду от вас известий и позволения присоединиться, а пока продолжаю исследовать все, что могло бы помочь в поисках твари.

Искренне ваш Андре Легран.

15 сентября 1933 года,

Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

У нас по-прежнему льют дожди. В доме холодно и сыро, так что я окончательно переселился в спальню. Обои в углу напротив кровати позеленели и покоробились, вечером, засыпая, я смотрю на пятна и развлекаюсь детской игрой: пытаюсь увидеть в их очертаниях замки, чудовищ и лица людей. Отблески пламени в камине и тени от него играют на обоях, меняя границы пятен, и будь я более склонен к суевериям, непременно попытался бы увидеть в них прошлое. Почему не будущее? Оно и так мне прекрасно известно, сам понимаешь, и ничего привлекательного в этом знании нет. А вот позади осталось многое, на что хотелось бы еще раз бросить взгляд...

Сегодня меня разбудил колокол деревенской часовни. Он звонил долго и мерно, а выйдя на склон, обращенный к Сен-Бьефу, я увидел длинную процессию, вьющуюся среди холмов. В черных плащах и шляпах, под черными же зонтиками, сберегаемыми, кажется, единственно ради дождливых похорон, добрые сен-бьефцы были удивительно похожи на понурых ворон. Кто знает, кого они провожали в последний путь? Не я. И невольно ловлю себя на мысли, что мне это совсем не интересно. Все сильнее отдаляясь от людей, словно тень, сходящая в царство Аида, я с непрестанной жадностью смотрю на приметы уходящего лета: по утрам заметно холоднее, яблоки в саду покрываются восковым налетом, а ежевика, оплетающая перила беседки, покрыта сизо-черными кислыми ягодами, такими плотными, что даже на пальцах от них не остаются пятна. Раньше они казались намного мягче и слаще, и это не ностальгия, ведь я помню, как матушка собирала их, чтобы сделать начинку для пирога. Ее пальцы потом испещряли лиловые кляксы, такие забавные и милые на бледной нежной коже, словно нерадивая школьница испачкалась чернилами. Отец ловил ее руку, когда она, лукаво смущаясь, поднимала ее к глазам, и целовал, улыбаясь в усы. А я, маленький, не понимал смысла этой игры, ведь меня-то за испачканные руки всегда ругали...

Как ты думаешь, Жан, это тоже одна из примет близящегося конца? Я все чаще вспоминаю их такими, какими видел незадолго до того дня: счастливыми, с яркими молодыми глазами на слегка увядших, но таких прекрасных лицах. Здесь, на широком деревянном крыльце, всегда до блеска вымытом и натертом воском, они стояли вечерами, вглядываясь в даль: то ясную, то затянутую легкой дымкой тумана. Точнее, смотрела матушка, а отец не отрывал от нее влюбленных глаз - и кто сказал бы, что супруги Дуаньяр уже не так молоды, как когда-то. Все это рухнуло, Жан, ты помнишь? Все рухнуло в одночасье. Но если бы мне хоть на миг увидеть то, что видела тогда она с холма - и прикоснуться к этому теплому, незамутненному счастью, которое лживо обещало им будущее. В тот день, когда мы провожали матушку, тоже накрапывал дождь. И, наверное, так же сен-бьефцы были похожи на нелепых ворон? Я не помню. Но капли, стекающие по мгновенно поседевшим вискам отца - о, их я помню так, словно это было вчера.

Твой Жак.

Сентябрь. Часть вторая

16 сентября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Париж, проспект Марсо, 126

Дорогая Ортанс,

Когда ты получишь это письмо, не торопись адресовать свой ответ в Париж. Я пока не могу дать тебе свой следующий адрес, но не сомневайся, моя дорогая кузина, что буду писать тебе каждый раз, как выпадет свободное время. Уверен, сейчас в твоей прелестной и умной головке появилось множество справедливых вопросов: куда я отправляюсь, зачем, когда вернусь. Обещай мне, что содержание этого письма останется между нами - и я постараюсь хоть немного удовлетворить твое любопытство.

Помнишь, ты говорила, что архивная служба - это невыносимо скучно? Я уже почти согласился с тобой, разбирая пропыленные папки и чувствуя себя кем-то вроде джинна, обреченного вить веревки из песка по приказу злобного колдуна, однако... Ортанс, то, что я узнал, разыскивая дела по самому обычному запросу из провинциального комиссариата, теперь грозит перевернуть всю мою жизнь. Вообрази идеальное преступление: бесчеловечное, отвратительное и почти безнаказанное. Почти, потому что зверь в человеческом облике, совершающий раз за разом немыслимые ужасы, предусмотрел все, кроме стечения случайностей. После работы я целую неделю отбирал бумаги по этому запросу... Не то чтобы мне было больше нечем заняться - Париж прекрасен - но уже после первого вечера исследований картина, сложившаяся передо мной из разрозненных частей мозаики, потрясала. Я не могу рассказать тебе всего - и по долгу службы, и из опасения, что разрушу твою веру в божественное милосердие и справедливость, - но речь идет о целой череде убийств. Убийств юных девушек! И самое ужасное, что почти невозможно доказать даже то, что это - убийства.

Ты спросишь, почему же я так уверен, что увидел преступление там, где его больше не видит никто? Наша юстициарная система плачевно несовершенна, а большинство доказательств уже надежно скрыты временем и кладбищенской землей. Но есть один человек, тот самый, что прислал запрос... Ортанс, это просто удивительно! Как он смог увидеть связь в том, что было невозможно связать между собой? Как у него получилось встать на след чудовища? Я поражен, дорогая Ортанс, поражен и восхищен. А теперь все грозит затормозиться лишь из-за того, что ни один суд в мире не примет в качестве доказательства нашу с ним глубочайшую уверенность в собственной правоте. Я сказал "нашу", но лишь тебе могу признаться: я вовсе не уверен в том, что имею на это право. Он опытный полицейский, гроза преступников, человек, который всю жизнь отдал борьбе за правосудие. А я... Кто я? Архивная крыса, мечтающая увидеть свое имя в списках студентов Сорбонны?

Ортанс, пришло время признаться тебе в корыстных целях этого письма. Вчера я взял на работе отпуск по семейным обстоятельствам. Дядюшка Поль, заботам которого поручила меня в Париже моя дорогая тетя, твоя матушка, ничего не подозревает. Он уверен, что я возвращаюсь в Авиньон для знакомства... О, дорогая кузина, прости мне эту ложь! Для знакомства с одной из твоих подруг по гимназии. Ты понимаешь? Если ты мне не поможешь, разрушится не просто моя карьера - вся моя жизнь рухнет. Я уверен, убежден всем сердцем и душой, что в этом мире ничто не совершается просто так. Если бы запрос инспектора Мерсо попал к менее внимательному архивариусу, утомленному постоянной работой, если бы у меня не выдалось несколько свободных вечеров перед получением жалованья, если бы... Если бы не все это - но Провидение, в которое верим мы оба, устроило все именно так и никак иначе. Я еду в Нижнюю Нормандию, чтобы исполнить долг перед теми несчастными, чья смерть в противном случае так и останется неотмщенной человеческим правосудием. Умоляю, если дядюшка Поль решит поинтересоваться моими семейными делами и матримониальными устремлениями твоей матушки... Ты ведь знаешь, что делать, верно? Обещаю, следующим летом я покорно приму свою судьбу, оказав должное внимание любой авиньонской барышне по вашему с тетушкой Корделией выбору. И обещаю писать тебе, рассказывая все новости. Ты ведь поможешь мне, милая, дорогая Ортанс!

Искренне любящий тебя кузен Андре

P.S. Не могу передать должных слов любви и благодарности моей дорогой тетушке, так как иначе тебе придется показать ей это письмо. Но можешь не сомневаться, что в сердце я храню ваш образ с самой искренней нежностью и каждый вечер поминаю вас в молитве перед сном.

16 сентября 1933 года

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Г-ну К. Жавелю

от г-на А. Леграна

Париж, проспект Марсо, 126

Господин Жавель,

Простите, что снова причиняю вам беспокойство, но в мой прежний к вам визит я оставил вам некоторые бумаги, которые, надеюсь, вы смогли передать адресату. Я помню наш разговор и все сомнения, которые вы высказывали, но и собственный разум, и душа убеждают меня, что последовать этим сомнениям означает проявить недостойную слабость и малодушие.

Сегодня я испросил на службе отпуск. К сожалению, придется отработать еще неделю, но когда она истечет, я сразу же отправлюсь в Кан, откуда, по моему скромному разумению, следует начинать поиски. Видите ли, господин Жавель, я прекрасно осознаю, что не имею ни малейшего опыта в тех изысканиях, к которым привык господин Мерсо и которые столь хорошо ему удаются. Однако льщу себя надеждой, что и у меня есть некоторые способности, которые могли бы пригодиться ему. Я неплохо умею работать с бумагами, а вы знаете по собственному жизненному и служебному опыту, как много ценных сведений можно извлечь даже из документов, на первый взгляд не относящихся к делу.

Я надеюсь, что в главном городе Нижней Нормандии смогу получить доступ ко всем ежедневным газетам, в которых печатаются сводки несчастных случаев и преступных происшествий. Вам, наверное, известно, что, согласно правилам, в архив полицейского департамента региона поступают экземпляры всех печатных изданий, выпускаемых в этом регионе, даже самых маленьких провинциальных газет. В прошлом месяце я ездил по служебным делам в Нант, и у меня сохранилось письмо в нантский городской архив с указанием оказывать содействие и помощь. Надеюсь, мне удастся убедить архивные власти Кана, что мое пребывание в их городе - часть прошлого поручения, но если эта надежда окажется безуспешной, не могли бы вы прислать на мое имя любой запрос из вашего департамента, касающийся архивных исследований? Господин Жавель, я понимаю, что моя просьба кажется более чем сомнительной, но вы гораздо лучше меня знаете, что инспектор Мерсо не остановится раньше, чем либо поймает преступника, либо полностью убедится в своей неправоте. А я верю, что он прав, и хочу помочь ему всеми доступными мне силами и способами.

Если монстр, о котором мы говорили, существует, он непременно проявится в Нижней Нормандии в этом году. Мне достаточно будет последовательно проверять все газеты региона, чтобы рано или поздно наткнуться на подозрительные случаи смерти юных девушек, ведь это всегда привлекает внимание журналистов. Но если я получу доступ к полицейским сводкам, время ожидания сократится в разы, и, возможно, ваше письмо спасет чью-то жизнь.

Кроме того, если вас не затруднит, не будете ли вы столь любезны еще раз передать господину Мерсо, что в Кане я собираюсь поселиться в гостинице "Дюссо" и буду ждать от него любых известий. Я понимаю, что господин Мерсо не воспринимает меня всерьез, но надеюсь доказать ему, что аналитический подход к исследованию документов может дать полезные результаты в расследовании преступлений.

С глубоким уважением, ваш А. Легран

18 сентября 1933 года,

Сен-Бьеф, Нормандия,

Дорогой Жан,

Дожди, непрерывно лившие целую неделю, наконец-то прекратились. Сегодня меня навестил доктор Мартен, обеспокоенный, по его словам, тем, что давно не видел меня в деревне. Неудивительно, ведь со времени моего приезда я был в Сен-Бьефе всего пару раз. Осенняя апатия, кажется, все-таки преодолела крутой склон холма и вползла в наш дом одной из темных дождливых ночей, заполнив его невидимой влажной мглой. У меня болят суставы пальцев, а аппетит совершенно пропал, чему, впрочем, не стоит удивляться. Доктор Мартен, осмотрев меня - и охота же ему тратить время - лишь вздохнул многозначительно. Да, я все прекрасно понимаю сам. Каждый день, на который продлевается мое томительное существование - это подарок судьбы. Незаслуженный подарок. Но я сказал ему, что хочу увидеть сбор урожая, пусть и не успею дождаться, когда кальвадос этого года созреет. Ты ведь помнишь, что последние яблоки для кальвадоса Дуаньяров снимают в конце октября - и я хочу последний раз посмотреть на струю бледного золота, льющуюся в дубовые бочки, вдохнуть ее пока еще девственный аромат, только начинающий мешаться с запахом старого дуба. Желание не хуже любого другого, верно? Чем еще гордиться мне, Дуаньяру, как не кальвадосом, прославившим нашу землю? За что цепляться на этой земле, как другие цепляются за последнюю надежду? Но я отвлекся.

Помнишь, в прошлом письме я рассказывал о похоронной процессии? За эти дни моя милая Луиза ни разу не пришла, и только сейчас я узнал причину этого. Бедняжка оплакивает кузину, погибшую на прошлой неделе. По словам доктора Мартена, девушка сорвалась со склона, возвращаясь из церкви. Наверное, хотела собрать букет дрока... Не зря я просил Луизу быть осторожнее. Чувствую себя старым вороном, накаркавшим беду, но я рад, что славная девочка Лу теперь не будет приходить сюда в дождливые дни, ведь если с ней что-то случится, я не прощу себе этого всё отпущенное мне краткое время. Доктор Мартен прописал мне обезболивающие пилюли и обещал сам же принести их в следующий визит. Я не слишком выгодный пациент, но доктор, когда я сказал ему об этом, пошутил, что с него довольно чести лечить "того самого Дуаньяра". Да, теперь Дуаньяр в доме на холме остался только один - не перепутать - и честь эту следует ловить, пока еще можно. Мы вместе посмеялись над этим, пока я провожал его сквозь все еще мокрый сад по заросшей лопухами дорожке. Надо будет взять садовые инструменты и хоть немного привести ее в порядок.

Кстати, помнишь, какие сражения ты выдерживал за роскошный болиголов, цветущий в заброшенных уголках сада? Как упрашивал оставить его, убеждая матушку, что у нас нет ни скота, способного польститься на его высокие сочные соцветия, ни маленьких детей, которых может привлечь его медвяный запах? Матушка хмурилась, смотрела тревожно, но позволяла, и я помогал тебе таскать срезанные стебли в подвал, где кипело и булькало в ретортах, напоминая лабораторию средневекового алхимика. Откуда в тебе была эта тяга к ядам? Ты выискивал их везде, собирая грибы и травы, потроша аптекарские пузырьки. Сначала это умиляло взрослых, потом стало беспокоить, и лишь убедившись, что ты невероятно, не по-детски ответственен и аккуратен, они разрешили тебе продолжить исследования. Нам несказанно повезло с родителями, Жан, не так ли? Тебе доверили лабораторию, содержимое которой могло перетравить всю деревню, я лет с десяти таскался по холмам и лесу с ружьем. О великая тень Сократа, отравленного болиголовом, который греки звали цикутой, - уж не ты ли заступалась за нас, алчущих познания и свободы?

И все чаще мне приходит в голову мысль, что наступит время, когда я пожалею о тех настойках и экстрактах, которые ты готовил, чтобы, испытав их на подвальной крысе, вылить в яму в глубине сада. Полагаю, это случится тогда, когда пилюли доктора Мартена окажутся не действеннее так и не испробованных мной камфорных ванн. Вот когда я начинаю испытывать подлинное сочувствие к тем крысам, злобно блестевшим глазками из прочных проволочных ловушек, которые я придумывал для них. Все является ядом и все является лекарством, - повторял ты слова Парацельса, - тем или иным его делает лишь доза. Видишь, как хорошо я помню твои уроки, Жан? Впрочем, мне кажется, что когда наступит решающий момент, я, скорее, пожалею о своем верном ружье.

Твой Жак

20 сентября 1933 года,

Тулуза, улица Медников, 47,

г-ну П. Мерсо

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Пьер,

Судя по многозначительному молчанию твоей экономки, письмо все-таки нашло адресата. Эта женщина напоминает мне Бастилию: величественная, монументально надежная и пугающая. Впрочем, не будем отвлекаться. Я снова исполняю роль почтового голубя, которую вы столь великодушно мне отвели. Вы - это ты и тот многообещающий молодой человек, чье письмо я опять тебе пересылаю. Да, я знаю, что меня никто не заставляет - так и слышу это от тебя! - но поворчать-то можно?

Как ни странно, но в его письме содержатся вполне здравые идеи, которые реально воплотить в жизнь. Странно, потому что при первой встрече он произвел на меня впечатление личности, не слишком тесно связанной с нашим практическим вульгарным миром. Знаешь, есть такие. Но, кажется, когда дело заходит о том, что действительно способно привлечь его внимание, юноша соображает не хуже прочих. Эта его идея о просмотре полицейских газет и ведомостей... Пьер, если ты это прочтешь, то и сам поймешь, что может сработать. То есть я имею в виду, что просидев осень за чтением нормандских газет, вы убедитесь в бесплодности этой затеи куда лучше, чем слушая меня. Я уже отослал кучу архивных и полицейских запросов, рекомендательных и должностных писем и свидетельств на имя Андре Леграна в гостиницу "Дюссо" и взамен прошу только одно: по возможности держите меня в курсе происходящего. Знаешь, у меня осталось не так уж много школьных товарищей, и я привык к их наличию в моей жизни, даже если они, в сущности, те еще балбесы.

На твоем прежнем месте работы, если тебе это хоть сколько-нибудь интересно, автократия сменилась наследственной монархией. Лавиньи тут, Лавиньи там! Теперь их гораздо больше, чем я привык переносить без вреда для нервов и пищеварения, и если Лавиньи-старший уже известное и прирученное зло, то наличие младшего заставляет весь департамент сожалеть о твоем уходе. Представь, я лично слышал, что Бульдог, как он ни был невыносим, все же доставлял меньше хлопот, чем этот гавкучий бестолковый щенок. Ты становишься популярен, друг мой, как и надлежит всякому тирану - после исчезновения.

Твой Клод

25 сентября 1933 года,

Сен-Бьеф, Нормандия,

Дорогой Жан,

Боюсь, это письмо получится совсем коротким. Я даже не знаю, зачем пишу его. Зачем я пишу его - тебе. Сегодня я был внизу, в Сен-Бьефе. Деревня гудит, как рой растревоженных пчел. Одна из девушек, работающих на сборе яблок в старых садах, не вернулась вчера вечером с танцев. Обычная работница из приезжих, что за осень в садах собирают себе на приданое. Скорее всего, девочка просто отправилась домой, не выдержав тяжелой работы или поссорившись с местным ухажером. Жан, у меня болит голова, сильно, как никогда раньше - и пилюли Мартена совершенно не помогают. Я пишу это письмо, забившись в угол отсыревшего дивана в гостиной, потому что в спальне слишком темно. Надо купить свечи. В Сен-Бьефе я видел нотариуса Гренобля. Старый филин приветствовал меня церемонно и, кажется, с радостью: он сказал, что на банковском счету, управление которым ему оставлено, есть деньги. Завтра я спущусь вниз, куплю свечей и керосина для лампы. Прости за сумбурность письма.

P. S. Вчера мне снилась Люси. Такой долгий сладкий сон. Мы гуляли в яблоневых садах, и я наклонял для нее ветки с самыми лучшими, самыми спелыми яблоками. Одно из них она надкусила - и спелый сок брызнул на щеки и подбородок, а она смеялась. Я так сильно хотел собрать эти капли с ее щек губами, что проснулся. Если бы можно было остаться в том сне навсегда.

Твой Жак

***

Очень старый человек неподвижно сидел в кресле-качалке на открытой веранде, глядя на моросящий дождь. На коленях, укрытых тем же теплым шерстяным пледом, что и плечи, лежала книга, а на столике рядом дымилась чашка. Молодая девушка принесла ее совсем недавно и, поставив на столик, нежно коснулась морщинистого лба губами. Улыбнулась появившейся на пергаментных губах старика усмешке, провела рукой по встрепанным седым волосам и снова упорхнула в дом.

Человек сидел в кресле и смотрел на дождь. Потом, выпростав из-под одеяла руку, больше похожую на птичью лапу, осторожно взял кружку и поднес к губам. Отпив, он обхватил горячий фарфор ладонями, заглянул внутрь, словно рассчитывая увидеть что-то в светло-коричневой жидкости, опять посмотрел в глубину сада. Затем встал, и тут оказалось, что в движениях он все еще свободен и четок, несмотря на старость и ужасающую худобу. Лишь слегка скользя по перилам костлявой ладонью, он спустился по ступеням, подошел к увитой жимолостью арке, обозначающей переход в сад. Мелкие холодные капли падали на его белоснежные волосы, крупный крючковатый нос, худые, но ровные плечи. Человек прошел под аркой и посмотрел в просвет между деревьями вдаль, где на холме высился потемневший от времени дом. Он долго смотрел туда, не обращая внимания на ледяную морось, пока выбежавшая из дома девушка не потянула его за руку обратно со всей бесцеремонностью юности и тревогой любви.

25 сентября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель "Дюссо"

Дорогая Ортанс,

Как и обещал, пишу тебе из Нижней Нормандии, едва приехав и устроившись в гостинице. Кан довольно красив, хотя мне милее извилистые улочки и старинные площади нашего Авиньона. Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы увидеть город, потому что я хорошо помню, зачем сюда приехал. Сейчас, Ортанс, ты, наверное, улыбаешься, опять мысленно называя меня Ланцелотом Архивным. Пусть так, моя дорогая кузина. Я рад доставить тебе приятную минуту хотя бы покорностью нашей старой дружеской шутке. И все же меня не покидает мысль, что эта поездка непременно что-то изменит в моей жизни. Возможно, ее изменит уже то, что я решился оставить Париж и хоть ненадолго сам распорядиться своей судьбой.

Прежде чем я продолжу, позволь спросить, Ортанс, как здоровье дорогой тетушки и твоё. В этом году осень довольно дождливая, и тетушка, наверное, снова мучается болью в суставах. Как мне жаль, что я не могу, как в детстве, растереть ей пальцы лекарством и увидеть ее ласковую улыбку. Прошу, Ортанс, когда ты будешь делать это снова, вспомните меня и скажите между собой несколько слов о том, кто всей душой хотел бы снова увидеть вас. Чем бы ни закончилось это дело, я непременно приеду к вам после и расскажу обо всем, а пока береги тетушку и не позволяй ей гулять у реки в сырую погоду.

Но пока еще до окончания не просто далеко - я в самом начале пути. В городском архиве Кана у меня с завтрашнего дня открыт допуск к полицейским ведомостям: я отправился туда прямо с вокзала, послав вещи в гостиницу, чтоб не терять времени, и не прогадал, поскольку начальник архива здесь принимает по нечетным дням недели до обеда. Вообрази только, Ортанс, если бы я не приехал рано утром в понедельник, пришлось бы ждать два дня! Сразу видно, чем провинция отличается от Парижа. Не морщи насмешливо свой прелестный носик, я далек от того, чтобы презирать маленькие города, всего несколько месяцев прожив в столице, но когда каждый день на счету... Более того, каждый час!

Ортанс, дорогая, сейчас нас разделяет вся Франция, но я как никогда чувствую близость к вам, моим самым близким и родным людям. Остаюсь твоим любящим и преданным кузеном

Андре

29 сентября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня в нашем доме снова горят свечи. Совсем как в те старые добрые дни, когда матушка, вняв нашим просьбам, пасмурным вечером откладывала шитье и долго выбирала из библиотеки какую-нибудь книгу, еще незнакомую нам. Потом - ты помнишь? - она приходила в гостиную с томиком в одной руке и подсвечником с тремя толстыми, истекающими полупрозрачными каплями свечами, устраивалась в кресле, поставив подсвечник на столик рядом, и начинала читать... Сколько можно прочитать за вечер? Страниц пять? Десять? Я усаживался в другое кресло, подвинув его ближе, а ты ложился прямо на ковер, подпирая голову ладонью, и мы слушали, слушали завороженно, и целый мир изливался на нас блистающим потоком с пожелтевших, странно пахнущих страниц...

Прости, я опять отвлекся. Точнее, позволил себе предаться воспоминаниям, перебирая их, как монах перебирает в пальцах бусины собственноручно вырезанных из дерева четок. Бусины неровные, кое-где потрескались, и отполированы они разве что его бесчисленными прикосновениями, но каждая из них напоена памятью, пропитана ею так, что, кажется, сожми посильнее - и брызнет золотой свет минувшего. Мои бусины - стены этого дома, трещины на перилах крыльца и лепной карниз в столовой, на котором в солнечные дни еще видны следы позолоты. А еще камни дорожки, ведущей в глубь сада, и зреющие ягоды терна у его ограды, и покрытые влажным темно-зеленым бархатным мхом камни колодца. Я дышу этим домом, не уставая воскрешать в памяти каждый день, проведенный здесь. Забираюсь все дальше и дальше в глубины памяти по лестнице, сплетенной из слов, звуков, запахов и прикосновений.

Вот, прямо сейчас, за окном прозвенела песня дрозда, совсем как в то утро, когда на именины мне подарили ружье и я выскочил на веранду, шалый от счастья, ища глазами птицу, а матушка улыбнулась и попросила пощадить дрозда хотя бы ради праздника. Ты же не мог оторваться от огромной медицинской энциклопедии - помнишь? Листал ее страницы бережно и жадно и, когда я вернулся в гостиную, даже головы не поднял, отмахнувшись от меня. Впрочем, уже через пару дней я ради любопытства просмотрел это книжное сокровище под твое насмешливое фырканье, ты же пару раз равнодушно спустил крючок ружья, распугав целую стаю дроздов, от которых я столь великодушно отказался в твою пользу. Мы были так фатально непохожи! Но разве это мешало нам любить друг друга? Жак и Жан из Дома на холме. Жан и Жак Дуаньяры. Жан, Жак и демуазель Ламбер. Люси Ламбер. Наша солнечно-сияющая кузина, гостья на одно лето, осветившая не только дом, но и весь мир, как показалось нам. Увы, показалось обоим.

У меня снова болит голова, и, право, от мыслей о Люси начинается резь в глазах. Я допишу завтра, Жан. Я обязательно допишу, потому что мне кажется, что эти письма - единственное, что еще связывает меня с миром живых, как это ни странно звучит. Это моя исповедь и голос, который будет говорить за меня в этом мире, когда ни я, ни кто-то другой уже не сможет ничего обо мне сказать.

Твой Жак

Октябрь. Часть первая

01 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Как и обещал, я продолжаю. Страшно даже думать об этом, но, кажется, моя память похожа теперь на старинную карту, покрытую белыми пятнами. И эти пятна уже не заполнит пытливый труд путешественников. Я все чаще забываю то, что было десять и пятнадцать лет назад, события последних пяти лет уже почти совершенно изгладились из моей памяти, но мне казалось, что детство и юность - этот последний бастион перед надвигающимся забытьем - все еще ограждают меня. Увы, вкрадчивая тьма ползет дальше. Вчера я не смог вспомнить имени нашего кюре, к которому каждое воскресение ходил на причастие. А ведь он так часто приходил к нам обедать или разговаривать о деревенских нуждах, что стал кем-то вроде добродушного и всеми любимого дядюшки. И имени нашей собаки я тоже не помню, хотя она умирала у меня на коленях, и даже сейчас мне легко почувствовать на коже влажную от слюны шерсть ее морды, что я держал в руках. Помню ее мутнеющие глаза, белое пятно на каштановом лбу, бьющийся и медленно затихающий хвост... Но не имя.

Память - предательница. О, я знал, что так и будет, но она же, словно опытный вор, отнимает самое дорогое. Все чаще мне трудно вспоминать лицо Люси. Бывают счастливые дни как сегодня, когда я помню нежный цветочный запах от ее волос, тоненькую голубую жилку на запястье и маленькие ладошки, изгиб шеи там, где она переходит в плечо... Но все эти черты никак не складываются в единое целое, и когда я напрягаюсь, ловя ускользающий образ, перед глазами вспыхивает солнечный блик, затмевая все вокруг. Я не вижу Люси, лишь знаю, что вот она - это теплое, сияющее светлым золотом... И следом меня накрывает раскаленная алая волна... Я не могу вспомнить слово, Жан! Но я постараюсь...

Ах да, о памяти. Доктор Мартен полагает, что головные боли, мучившие нас в молодости, и моя нынешняя болезнь - суть явления одного порядка. Послушать его, так потеря памяти - это совершенно естественное и неизбежное явление деструкции, охватившей мое тело. Я смутно чувствую, что в этом есть что-то не просто несправедливое, но и глубоко неверное, но, в конце концов, он специалист. Наверное, Жан, ты получил бы истинное удовольствие от разговоров с ним. Мартен прекрасно образован, куда лучше, чем можно ожидать от провинциального врача, и интересуется далеко не только одной медициной. Кажется, ему не хватает собеседников, и он часто пользуется случаем зайти ко мне.

Вчера, впрочем, произошло то, что вызывало во мне изрядную неловкость. В очередном блуждании по дому, подобно рассеянному призраку, по случайности еще не расставшемуся с плотью, я зашел в комнату Люси. О, конечно, из нее давно убрали все, что могло напомнить... Но что-то толкнуло меня заглянуть в комод. В верхнем ящике, закатившийся в угол, поблескивал пустой флакончик из-под духов. Маленький стеклянный флакон, оставленный за ненадобностью или случайно. Признаюсь, Жан, я вышел из комнаты, качаясь, словно пьяный, сжимая его в ладони так, что менее толстое стекло могло бы лопнуть. Потом, прижимая к себе драгоценную добычу, сел в библиотеке и лишь тогда откупорил плотно притертую пробку. Этот запах... Я грезил им годами. Он окутал меня и проник внутрь, как частица изорванной в клочья души, чудом вернувшейся на место и безупречно заполнившей кровавые лакуны.

Я не помню, сколько дышал им, глядя в золотое марево перед собой, но пробудил меня голос доктора Мартена. Он вошел через переднюю дверь и, окликнув меня и не услышав ответа, прошел дальше, видимо, опасаясь найти мое тело. Не знаю, кто из нас был более сконфужен. Чтобы замять неловкость, мне пришлось твердо пообещать доктору, что я не буду пренебрегать приемом его пилюль и стану больше гулять на свежем воздухе, будто тот, что входит сквозь разбитые стекла гостиной и спален, недостаточно свеж. Право же, мне приходится вечером защищаться ставнями от его излишней свежести. Но я ценю, что Мартен ни разу не предложил мне перебраться в какое-нибудь более удобное место, вроде богадельни или больницы. Я Дуаньяр, и я проведу свои последние дни там же, где закончили их все Дуаньяры, известные мне. Даже если для этого придется горстями пить пилюли Мартена. И да, я вспомнил это слово. Его назвал мне боцман с корабля, ходящего на Филиппины. Амок.

Твой Жак

6 октября 1933 года

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

г-ну К. Жавелю

от г-на П. Мерсо

Плузане, ул. Куальвери, 80

Клод,

Надеюсь, что ты, по своему всегдашнему обыкновению, не упустил сунуть нос в письма Леграна, и потому не нужно объяснять, что я делаю в Плузане. Теперь, после статистической выписки из парижского архива, ты все так же уверен, что смерть Клэр - последствия случайного порыва, несчастной любви и тому подобной ерунды? Надо ли повторять тебе выводы, к которым самостоятельно пришел юный мсье Легран, стоило ему ступить на ту же дорогу умозаключений, которой ранее прошел я? Полагаю, нет. Впрочем, мы оба понимаем, что я никого не смогу убедить в своей правоте, пока не буду иметь совершенно бесспорных доказательств. И также мы понимаем, что этих доказательств у меня, скорее всего, не будет никогда.

Но это неважно. Я не для того ушел из полиции, чтобы, найдя Его, предъявлять обвинение согласно букве закона. Это не человек, Клод, и теперь я вполне убежден в этом. Верь я в адские силы, без сомнения причислил бы его к ним, но он просто бешеный зверь, которому чутье и безумная хитрость заменили разум. Я искал его следы в Бретани, потому что здесь они должны были оказаться свежее всего, - и не нашел. Ничего, кроме цвета волос, одинакового у трех несчастных, ставших его жертвами в прошлом году. Если бы мне хоть малейшую зацепку, что могло их связывать! В одном ты был прав, Клод: нет ничего общего, совершенно ничего. Три незнакомые друг с другом голубоглазые блондинки. Ты понимаешь, Клод? Моя дочь умерла лишь потому, что у нее были светлые волосы. Завтра я еду в Сент-Илер-де-Рье, можешь адресовать мне туда письма до востребования.

П. С. Спасибо за чек. И прости за обоих Лавиньи.

07 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Знаешь, чем отличается осенняя непогода от летней? Летом, как бы ни хлестал по листьям и крыше ливень, как бы ни прибивал он траву, размачивая глинистые склоны, все-таки знаешь, что ясные дни скоро вернутся, и непогода не более чем досадное временное неудобство. Осенью дождь шелестит за окном с надоедливостью кредитора, напоминающего о долге, который не будет выплачен. Ты бы и рад избавиться от мрачной тени, теребящей твою совесть, но карманы пусты, а стыд не может служить монетой, как он ни тяжел. Таков осенний дождь, он приходит, чтобы остаться надолго, пропитывая тело холодом, а душу тоской.

Вчера, спускаясь в погреб за куском сыра для скудного ужина, я поскользнулся на отсыревших ступеньках и едва удержался на ногах. Знаешь, Жан, это был мгновенный, но такой пронизывающий страх, какого я не испытывал никогда. Страх, что глупая случайность падения навсегда оставит меня в темноте и безмолвии погреба, который станет мне преждевременной могилой. Могилой надежной - ведь никто не хватится меня многие дни. Жалкие крохи жизни, что я тяну, как нищий попеременно натягивает слишком короткое одеяло, не позволяющее укрыть и голову, и ноги, - как они внезапно стали дороги мне. Я устоял, вцепившись в перила лесенки и глядя вниз, в темный провал, больше чем когда-либо напоминая себе живой труп. Потом заставил себя спуститься и забрал наверх остатки еды и несколько бутылок кальвадоса. Окна столовой укрыты от солнца разросшимся виноградом, там достаточно прохладно и для сыра, и для хлеба. Хлеб, правда, зачерствел, но единственное, что не доставляет мне неудобств в предательски разладившемся теле - это зубы. Интересно, сделала бы зубная боль мое существование настолько невыносимым, чтоб я решился добровольно сократить и без того скудный остаток дней?

Впрочем, мне бы не хотелось слишком много жаловаться, да и оснований для этого нет. Пилюли Мартена, над которыми я посмеивался, почти совершенно прекратили боль, она стала лишь тупым ноющим воспоминанием о себе прежней, иногда ночью пробуждая меня и заставляя полежать пару часов в зыбком полусонном мареве, глядя в потолок спальни и следя взглядом по его трещинам. Днем мне постоянно хочется спать, я брожу сомнамбулой. Живой труп? Нет, скорее, куколка чудовищной бабочки. Помнишь, ты собирал мягкие шелковистые коконы, затем твердеющие до хрупкости, и клал их на окно столовой между двойными рамами, чтобы потом выпустить яркую бархатистую пленницу на волю, в сад? Почти всегда они благополучно вылуплялись, но я только сейчас могу признаться тебе, в какой не рассуждающий, совершенно иррациональный страх повергали меня случайно увиденные попытки бабочки разорвать изнутри кокон и выбраться наружу. Чего я боялся? Представлял ли себя этой бабочкой, у которой вдруг не хватило сил для благополучного разрешения родов из кокона? Или мне казалось, что это я - кокон?

Однажды, прибежав утром проверить твою камеру возрождения раньше тебя самого, я содрогнулся: из кокона торчало наполовину выбравшееся тельце ручейника - странно и жалко искривленное, с бесполезно зазубренными пилками жвал и мертвыми тусклыми глазками. Это была самая драгоценная из твоих куколок, она явно отличалась от других, и ее пробуждения ты ждал с особой тревогой и надеждой. Я на цыпочках вышел из столовой, боясь повернуться к крошечному трупику спиной, а потом обнаружил, что куколки нет - и мы никогда не разговаривали о ней, заключив молчаливый договор страха и отвращения. Жан, ныне я чувствую себя куколкой-имаго, из которой рвется на волю нечто, но мне не суждено будет увидеть - что. Будет ли это прекрасная бабочка души, родившаяся для лучшего мира, о котором говорил на проповедях наш старый кюре? Позволь в этом усомниться. Скорее, сбросив опостылевшую плотскую оболочку, развернет хищные жвала то, что я всю жизнь старался как можно глубже погрести в недрах рассудка, скрыв даже от самого себя. Я жду рождения этой твари с ужасом и восторгом, как дряхлый рыцарь - своего единственного, всю жизнь разыскиваемого дракона, чтобы умереть в бою.

Перечитал письмо - и улыбнулся. Столько пафоса, Жан. Столько глупой высокомерной убежденности в собственной значимости! Никак не могу смириться с тем, что просто исчезну, прекращу свое никчемное существование, не оставив в этом мире ничего, что дало бы кому-то повод вспомнить меня теплой мыслью или словом. И уже поздно для всего, что могло придать этой не в меру затянувшейся жизни смысл, только и осталось дремать, подобно куколке, ожидая окончательного обветшания изнуренного тела.

П. С. День спустя, 08 октября. К сен-бьефскому кладбищу снова тянется воронья процессия плащей и зонтов. Это странно: вчера я был в деревне, но не слышал разговоров о чьей-либо смерти. Хотя и сам спуск, и прогулка по улицам помнятся мне сквозь туман сонливости. Надо будет спросить доктора Мартена, кто составит мне компанию в новоселье на кладбище. Жан, я шучу, пытаясь отогнать странный холод, что охватывает меня при попытке вспомнить, что же я все-таки слышал в Сен-Бьефе. Будто сон, который осознаешь все хуже после пробуждения, и лишь краткими мгновениями он всплывает в памяти.

09 октября. Я вспомнил. Ее звали Жюстин Карабуш. Блеклая, словно добела выгоревшая на солнце девица, разносившая заказы в кабачке Клоделя. Как я мог забыть? Несчастная покончила с собой, удавилась, кажется... Это было два дня назад, как раз седьмого. И чего стоят все мои рассуждения, Жан, перечеркнутые тупой безнадежностью смерти?

08 октября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель "Дюссо"

от демуазель Ортанс Дерош

Авиньон, ул. Монфрен, 16

Дорогой Андре,

Сказать, что твое письмо меня удивило и встревожило, значило бы не сказать ничего. Как ты мог так легкомысленно отнестись к службе! - подумала я поначалу. Однако если все так серьезно и страшно, как ты пишешь, то мне остается лишь молиться о благополучном исходе вашего предприятия. Конечно, узнав о преступлении, ты не мог остаться в стороне, и сильнее моей гордости за тебя только мое же беспокойство. Матушка здорова, она часто вспоминает о тебе, и я, разумеется, ничего ей не скажу, чтобы не тревожить. Новый аптекарь составил превосходную мазь, от которой ее суставам стало лучше настолько, что вчера она взялась готовить твое любимое варенье из позднего крыжовника, начиненного грецкими орехами и изюмом. Хоть я и говорила, что справлюсь сама, но ты же знаешь матушку: для нее мы всегда останемся теми же малышами, что по очереди таскали варенье из буфета, никогда не выдавая друг друга. Я подозреваю, что в глубине души она остереглась доверить мне изюм, совсем как в детстве, когда я могла объесться его до болей в животе. Андре, какими глупыми и незначащими, верно, тебе кажутся наши домашние заботы по сравнению с тем, чем ты занят. И как жаль, что я не могу помочь ничем, кроме сочувствия. Но мои мысли и молитвы всегда с тобой. Я верю, что ты не позволишь твориться злу, только прошу: поберегись и сам. Остаюсь ждать письма,

твоя кузина Ортанс.

12 октября 1933 г

Почтамт города Сент-Илер-де-Рье,

Г-ну Мерсо до востребования

От г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Пьер,

Слава богу, ты объявился. Да, я сунул нос, как ты изволил выразиться, в письма Леграна и даже не думаю стыдиться этого. Должен же кто-то приглядывать за вами обоими, хотя бы пока вы не встретитесь. Не могу сказать, что проникся твоей безумной теорией, даже с учетом выкладок юного парижского таланта, но если предположить, что она верна... Пьер, ты знаешь, что я не полицейский, а чиновник и бумажный червь, но стоит подумать, что вы можете оказаться правы, как меня продирает озноб и хочется сделать какую-то глупость. Например, оказаться рядом с вами, будто от меня может быть какой-то прок в расследовании.

Но вот... Ты, конечно, сам уже понял, что в окружении погибших следует искать человека, который живет в данной местности не больше года, раз уж Он постоянно переезжает. Человека респектабельного, внушающего доверие... Признаться, Пьер, я боюсь поверить, что ты прав и подобное чудовище может ходить среди людей. Не осуждай меня за это, прошу. И еще мне кажется, что тебе определенно стоит не упускать из виду Леграна с его изысканиями. Пусть ты Бульдог, но у этого молодого человека упорство и чутье норной таксы, и я слегка побаиваюсь, что он сунет свой длинный нос в нору, где окажется кто-то пострашнее хорька.

П. С. Лавиньи - обоих - я тебе никогда не прощу, это даже не обсуждается. Разве только весь этот кошмар закончится и ты вернешься в департамент.

***

Долговязый молодой человек в старомодном темно-коричневом сюртуке и полотняных нарукавниках, как у клерка, склонился над письменным столом. Дернул головой, уклоняясь от ударившего сквозь щель в занавесях солнечного луча, потер пальцем переносицу, словно собираясь чихнуть, но лишь чуть сдвинулся вбок вместе со стулом, устранив помеху. Слева от его локтя на столе высилась кипа плотно сложенных разномастных газет - от солидных воскресных изданий до рекламных листочков. Справа - такая же кипа, но уже не новых, а слегка растрепанных и явно прочитанных. Зажав в худых длинных пальцах аккуратно очиненный карандаш, молодой человек быстро просмотрел газету, уделяя каждой странице лишь несколько секунд. Сложил и отправил в правую стопку. Откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, просидев так минуты две, затем потянул следующий экземпляр...

Примерно через час молодой человек встал, одернул сюртук и прошел по комнате два круга, энергично помахивая руками, наклоняясь к дешевому ковру гостиничного номера и снова выпрямляясь. Остановился у окна, открыл его, вдохнув свежий после недолгого дождя воздух, пропитанный запахом растущих на клумбе под окном хризантем. Оглянулся на изрядно уменьшившуюся левую стопку с решимостью генерала, готовящегося вступить в окончательное сражение, но тут же устало вздохнул, снова приобретя сходство с обычным клерком.

Подойдя к столу, задумчиво провел рукой по поверхности газет, затем посмотрел на стопку бумаг, лежащую прямо перед ним - тонкую, официального вида, с печатями и размашистыми росписями неизвестного делопроизводителя на каждом листочке. Усевшись за стол, молодой человек принялся быстро просматривать эти бумаги, распределяя их на три еще меньшие стопки, закрывшие уже всю поверхность стола. Разложив всё, он отправил правую стопку к уже прочитанным газетам, а над оставшимися двумя склонился еще ниже, почти уткнувшись в них длинным хрящеватым носом и лишь временами делая карандашом пометки на чистом листе бумаги, даже не глядя на него. Когда обе стопки окончательно переместились вправо, на листе оказалось несколько строчек в столбик одна над другой: названия мест, имена и еще два-три слова тонким, сильно наклоненным влево почерком. Снова устало потерев переносицу, молодой человек выпрямился, подтянул нарукавники и принялся аккуратно складывать прочитанные газеты и бумаги, освобождая стол для новой порции, ждущей своего часа на стуле рядом со столом.

14 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня исполняется два месяца со дня моего возвращения. Теперь, когда счет идет на недели, если не на дни, это кажется вполне достойным сроком и уж точно поводом отметить. Посему я открыл бутылку кальвадоса, нарезал оставшийся сыр и копченую колбасу, купленную неделю назад все в том же благодетельном кабачке, которым теперь заправляет младший сын Клоделя - и тоже Клодель. Кто сказал, что династии свойственны одним лишь аристократам? Если уж династия Клоделей удержалась на своем законном троне - месте за стойкой - куда прочнее, чем большинство королевских семей Европы. Хлеб, правда, кончился, а Лу больше не навещает меня. Это слегка грустно и очень неудобно, но вполне понятно. Вообще, в самом воздухе Сен-Бьефа витает что-то темное и холодное, как предчувствие дождя поздним октябрьским вечером, когда идешь домой по пустынной дороге между садов: голых, чернеющих корявыми ветками с кое-где оставшимися висеть яблоками и засыхающими листьями.

Вчера у меня выдалась именно такая прогулка. Внезапно захотелось выйти из дома, несмотря на мелкую морось и студеный ветер, без труда пронизывающий насквозь легкую твидовую накидку. Уже выйдя из дома, я подумал, что надо было бы найти одежду потеплее в отцовском гардеробе, но возвращаться не захотел. Странное чувство гнало вперед, словно я опаздывал куда-то, куда непременно должен был успеть. Знаешь, Жан, так смутно и тревожно бывает во сне. Но я хотел этого холода и дождя, хотел снова хотя бы так - через озноб и твердость каменистой дороги под ногами - почувствовать себя живым, существующим, способным испытывать голод, боль, страх. Хотя чего мне бояться здесь, в окрестностях самого мирного места на земле?

Я шел часа два. Дошел до спуска к морю, постоял на обрыве, не ступая на тропу вниз, глядя на темную поверхность воды далеко внизу, лишь слабо отсвечивающую в лунном сиянии. Прежде я бы дошел сюда за час, а вдвоем - подгоняя друг друга - мы дошагали бы и того быстрее. Но что вспоминать то, что было раньше? В этой ночной прогулке меня сопровождали только тени и воспоминания.

Да, Жан, я вспоминал снова. Это ведь тоже был октябрь, верно? Только не нынешний, дождливый, а золотисто-сухой, солнечный, пронизанный нежарким теплом, запахом последних осенних цветов, грибов и шелестящих ломких листьев. Вкус спелого винограда на губах Люси, мягкость ее волос под моими дрожащими от нежности и благоговения пальцами. Тонкие хрупкие плечи, которые я боялся обнять - и все же обнимал, теплое душистое дыхание на моей щеке...

Да, Жан, тысячу раз да. Она была моей. Краткий миг - и всю мою жизнь после. Это был октябрь, самая его середина, совсем как сейчас. Ее, мою Люси, нашел деревенский мальчишка и прибежал к нам домой... Милосердная память столько лет разрешала мне не видеть этого: ее удивленные глаза, тонкую засохшую струйку крови из виска, полуоткрытый рот. Упала со скользкого склона, - говорили они. Какая трагедия, - говорили они. Октябрь раскололся - ты помнишь, Жан? - и вместе с ним раскололись мы. Разлетелись вдребезги, как и вся жизнь Дуаньяров из Дома на холме. Я не помнил, клянусь тебе. Но у меня уже не будет другого октября, чтобы вспомнить.

Твой Жак

Октябрь. Часть вторая

16 октября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель "Дюссо"

Дорогая Ортанс!

Благодарю тебя, благодарю от всего сердца, что ты поняла те причины, которыми я руководствовался, покидая Париж. О, если моя будущая жена, о которой ты так часто и серьезно размышляешь вслух, окажется похожа на тебя хотя бы одной этой способностью к сочувствию, как я буду любить и уважать ее! Притом, я уверен, что иначе и не станется: разве смогу я полюбить девушку, несходную с моей драгоценной сестричкой Ортанс? Никогда!

Но я обещал тебе новости и это обещание выполнить не в силах. Увы, пока что мой труд похож на ловлю рыбы в воде, где рыбы просто нет. И какой бы прочной и частой ни была сеть, как бы ни усердствовал рыбак, невод раз за разом приходит пустым. Все дни, прошедшие со времени моего последнего письма, я посвятил исследованию печатных изданий, собирающихся в архиве Кана со всего региона. Начальник архива был искренне удивлен, зачем мне это нужно, но разрешил брать газеты в гостиницу, поскольку помещения архива здесь не слишком приспособлены для работы. Сказать по правде, архив находится в плачевном состоянии, так что в первый день работы я всерьез опасался, как бы отсыревшая штукатурка не обвалилась прямо мне на голову. А на ней, несмотря на наши шутки, все же нет рыцарского шлема. Так вот, газеты и даже полицейские ведомости мне разрешили брать в гостиницу. Но в них нет решительно ничего, способного оправдать мои надежды. Неделю назад мне показалось, что я напал на след. В одной из воскресных газет был некролог сразу двух девушек. Ах, Ортанс, мне и в самом деле показалось, что это оно - то, что я ищу, ожидая и заранее содрогаясь. Я оставил за собой номер в отеле и уже через два дня был в Шербурге, но, оказавшись на месте, понял, что ошибся. К счастью, разумеется. Эти девушки - спаси господь их души - были сестрами, умершими от какой-то заразной болезни. Никакого подозрения, даже возможности его.

И теперь мне все больше кажется, что мой труд не просто бесплоден - он глуп. Нет, Ортанс, я по-прежнему уверен, что прав: чудовище есть, и оно продолжает убивать. Но где? Возможно, оно стало хитрее и лучше прячет следы. Кто знает, может, как раз сейчас какие-нибудь несчастные родители ищут дочь, даже не подозревая, что больше не увидят ее никогда. Или - страшно подумать об этом - ведь есть девушки, которых никто не хватится. Ортанс, я уверен, ты с твоей доброй душой поймешь меня лучше, чем кто-либо. Каждый вечер, ложась спать, я с ужасом думаю, что мое промедление могло стоить жизни еще одной бедной жертве. И ничего не могу сделать! Если бы Господь в милосердии своем дал мне хоть на миг дар всеведения, я бы не потратил его ни что другое, лишь на то, чтоб остановить этот длящийся годы кошмар. Один миг - и я бы с радостью согласился заплатить за него жизнью. Ортанс, ты знаешь меня и знаешь, что это не просто слова. Прости, что я жалуюсь тебе, но кто еще умеет утешить меня теплым словом, дружеским приветом, одним лишь знанием, что где-то есть родная душа? Только ты, моя милая сестричка. Прости за грустное и совсем не рыцарское письмо,

Твой кузен Андре

17 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Эти три дня со времени моей ночной прогулки прошли, словно в забытьи. По правде говоря, я не слишком помню, что делал и где был. Кажется, не покидал дома, но вовсе не уверен в этом. Помню ветер, воющий в трубе, пока я зачем-то пытался разжечь камин в библиотеке, но точно так же помню и ветер, несущий черные листья по белой от лунного света дороге. И то, что я бродил по холмам наших старых садов, глядя на ночное небо в просветы между голыми ветками, могло быть или не быть сном совершенно с равной вероятностью. В пользу моего реального отсутствия говорит, что сегодня утром, проснувшись в собственной постели и спустившись в столовую, я нашел на столе пилюли Мартена. Значит, он приходил, пока меня не было, и оставил их со своей обычной деликатностью. Это пришлось очень кстати, потому что боль вернулась и изрядно досаждает мне. Прежде чем выпить лекарство, я заставил себя развести огонь хотя бы в спальне и сварил остатки кофе, влив туда несколько ложек коньяку. Хуже, чем кальвадос - и на вкус, и по действию, но я сразу согрелся, и даже голову перестали стягивать тугие обручи боли.

А после скромного завтрака из пилюли, запитой все тем же кофе, я, к немалому удивлению, принял посетителя. Вообрази только, Жан, меня навестил кюре сен-бьефской церкви - вот уж внезапно. Видимо, христианский долг потребовал от достойного служителя церкви попыток спасения заблудшей души, нечаянно оказавшейся в пределах досягаемости. Я пытаюсь шутить, Жан, хотя сам чувствую, что выходит натужно и жалко. Нет ничего плохого в поступке кюре, просто цель для приложения усилий он выбрал неудачную: мы и в молодости не отличались благочестием, а уж после у меня не было ровно ни единого шанса поверить в милосердие и великодушие божье. С возрастом я все лучше стал понимать отца с его холодной иронией, воспитанной Вольтером, Ларошфуко и прочими апостолами вольномыслия, храмом которых была наша библиотека. Уверен, он лишь потому принимал у себя в доме кюре, что не хотел расстраивать матушку и глубоко уважал святого отца как обычного человека, но вовсе не как священнослужителя.

Так вот, Жан, нынешний кюре - рыхлый и подслеповатый молодой человек с лицом, похожим на непропеченную лепешку. Он с явным трудом поднялся на наш холм и потом долго не мог отдышаться. Право, после этого я почувствовал себя не таким уж старым и почти не больным, ведь до сих пор хожу по тропам Сен-Бьефа без одышки. Как его вообще занесло к нам в Нормандию, с его парижским выговором и манерами добродушного робкого пса? Сначала он долго извинялся за то, что пришел, потом за то, что не пришел раньше... Отказался от кальвадоса почти с ужасом и разглядывал столовую, где я его принял, с таким вежливым недоумением, что одно это могло бы взбесить любого из Дуаньяров. Не знаю, как я сдержался и не выставил его, даже когда слуга божий предложил мне перебраться в "чистый и уютный домик" неподалеку от храма под попечительство какой-то благочестивой вдовы.

Сейчас, Жан, мне смешно, а тогда - ты только вообрази! - я ответил ему вежливо, насколько мог, но великодушный кюре стал еще бледнее - и еще более похожим на лепешку, - попрощался дрожащим голосом и ушел с похвальной торопливостью. Да, Жан, мне грустно и смешно: я теперь только на то и гожусь, чтоб не дать забрать себя в местную богадельню. Пока еще гожусь. Я Дуаньяр, я родился в этом доме и именно здесь хочу умереть, не променяв эту привилегию на чечевичную похлебку благотворительности, тошнотворно отдающую ладаном.

19 октября 1933 года

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

г-ну К. Жавелю

от г-на П. Мерсо

Сент-Илер-де-Рье, отель "Де Лил"

Клод,

Клод, я уезжаю из Сент-Илер-де-Рье. Можешь молча возвести глаза к небу по своему обыкновению - все равно я тебя не вижу, хоть и отлично представляю, как ты это делаешь. Да, Бульдог снова потерял след. Кто только придумал эту дурацкую кличку, ведь бульдоги никогда не числились в охотничьих породах? Впрочем, неважно. Все неважно, кроме оборвавшегося следа.

Я знаю, даже если я скажу тебе, что устал, разуверился и готов сдаться, ты никогда не позволишь себе даже тень самодовольного согласия, а ведь имеешь на это полное право. Вот только ты с твоим долготерпением, всепрощением моих выходок и неизменной готовностью помочь - и имеешь, пожалуй. Ну, хорошо, не на самодовольство, но уж точно на "я же тебе говорил". Скажешь, Клод? Уверен, что нет.

Так вот, о следующем адресе и моем дальнейшем пути. Извини за сумбурность письма, я пошлейшим образом пьян. В моем нынешнем настроении либо застрелиться, либо надраться, но я же всегда был практиком, да и не собираюсь служить примером пересудов для всей Тулузы. Ничего, пройдет. Я почти ухватил его за хвост, можешь ты это представить? Одна из жертв, работница с местной фабрики, незадолго до гибели призналась подругам, что собирается замуж за очень достойного господина. "Замуж" собиралась и вторая девушка, и тоже за человека в высшей степени порядочного и достойного, но не желающего общаться с ее нынешним кругом знакомых. И у этой второй была доверенная подруга, которой она тайком показала "достойного господина". За неделю до моего приезда, Клод, всего за неделю эта подруга умирает в больнице от неудачного подпольного аборта. Вот так... Третья никому ничего не рассказывала, но я уверен, что это Он. Два жениха, не появившихся на похоронах?

Я не понимаю одного, Клод: как могла поддаться на такую глупость Клэр? Или он находит к каждому замку свой ключик? Моя девочка была чистой до наивности, до святости, она бы никогда не стала встречаться с мужчиной тайком, да и где? В колледже, дома, с подругами - она постоянно была под присмотром. Могу признаться только тебе, Клод, я, со своим многолетним опытом, в полной растерянности. Все погибшие девушки разительно отличались положением в обществе, миловидностью, манерами... Ты был прав, какой мужчина мог бы одними глазами взглянуть на шлюху Орранж и мою Клэр? Он видит один лишь цвет волос? Или есть еще что-то?

Одно я знаю точно, Клод, это моя вина. Все считают, что я из упрямства гонюсь за призраком несуществующего преступника, но ты-то знаешь - это призрак моей вины. Мне следовало быть рядом с Клэр, мне, а не тому ничтожеству, которого она звала отцом. Как я ошибся, не желая портить жизнь Амелии, уступив ее тому, кого посчитал более... нет, не достойным, а подходящим. Что я мог ей дать? Ни состояния, ни карьеры, ни связей... Если бы я только знал тогда, что Амелия беременна! Моя Клэр никогда не носила бы чужую фамилию, не жила в чужом доме. Я сумел бы ее уберечь. Не качай головой, Клод, я сумел бы! Я не он, и я знал бы малейшее движение души моей девочки, каждого человека возле нее, любую упавшую на нее тень. Поздно. Все поздно, понимаешь? Амелии нет, а теперь нет и Клэр...

Никто не видел этого таинственного жениха, никто не может его описать. Но теперь я знаю, где искать и как. Подруги, сестры, матери, быть может... Неужели ни одна из жертв не оставила зацепки? Хоть нескольких слов, описания... Быть этого не может, Клод. И если б я думал, что упустил его навсегда, богом клянусь, мои мозги сейчас беседовали бы не с месье Арманьяком пяти лет выдержки, а с мистером Браунингом 45 калибра.

Прости это за письмо, которое я потороплюсь отправить, чтоб утром не порвать в клочья.

Пьер

19 октября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель "Дюссо"

от демуазель Ортанс Дерош

Авиньон, ул. Монфрен, 16

Дорогой Андре,

Получив твое письмо, я весь вечер думала, что тебе написать. Честное слово, Андре, я так долго и старательно думала, что мне даже приснилось, как ты сидишь в какой-то комнате, окруженный огромными стопами бумаг, а между ними, стоит тебе поднять очередную бумагу, извиваются и шипят змеи. Я проснулась от страха, а потом лежала в постели и думала о тебе, мой дорогой братец. Твое письмо сейчас в моей шкатулке с духами, куда матушка не заглядывает, потому что от запаха духов у нее начинается безудержное чихание и болит голова. Я перечитала его снова и поняла, что должна сказать тебе только одно: ты все делаешь правильно. Помнишь, когда мы были детьми, матушка учила нас, что все хорошие дела требуют умения, терпения и труда. Ты ведь знал, что задуманное тобой будет непросто. Андре, на самом деле ты не боишься ни труда, ни опасности, так что это минутная слабость, правда ведь? Уверена, ты уже и сам это понимаешь.

Но вот то, что ты писал о глупости и промедлении... Андре, как жаль, что меня нет рядом, чтобы хорошенько отругать тебя! Выбрось это из своей умной головушки, мой дражайший Ланцелот Архивный! Ты - и глупость? Ты - и промедление? Я готова поклясться на святой книге, что никто на твоем месте не сделал бы большего и не сделает. А раз так, что толку сокрушаться о несбыточном? Если Господу будет угодно помочь тебе в твоем труде и поиске, он сотворит это и без дара всеведения, поверь. Ты просто делай то, что так хорошо умеешь - надейся, верь и трудись ради истины. Я молюсь о тебе и тех бедных девушках, при мысли о которых сердце сжимается от страха и жалости.

Твоя кузина Ортанс.

20 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Мои ночные прогулки не прошли даром, я - вот же насмешка судьбы - простудился. Если бы болезни, гнездящиеся в человеческом теле, обладали собственным рассудком, о, в какое негодование впала бы сейчас моя главная мучительница, нагло потесненная столь обыденными захватчиками - насморком, кашлем и лихорадкой. Разве не ирония судьбы? Свыкнуться с мыслью о коварном и злобном враге непреодолимой силы, сражаться с ним за каждый день и час жизни, чувствуя мертвенный холод приближения конца - и поддаться этому? Осталось, право же, только умереть от простуды - вот будет пошлая глупость. Доктор Мартен мне в жизни этого не простит! Столько трудов... Я подозреваю, что он собирается написать какую-нибудь статью о моем случае, и ни за что не хотел бы его разочаровать. Уж это я ему должен за непрестанную заботу и волшебные пилюли.

Жан, я смеюсь, кашляя от этого смеха, и если бы ты видел меня сейчас, закутанного в кучу старых пледов и одеял, греющего руки о кружку с вином, - ты принял бы меня за одного из персонажей Бальзака или Гюго, какого-нибудь старого нищего или скупца, умирающего на груде золота. Но единственное золото, что еще мне доступно, скользит в оконную щель солнечным лучом и касается моих рук, не в силах их согреть.

21 октября 1933 г

Почтамт города Сент-Илер-де-Рье,

абонентский ящик на имя

г-на Мерсо

От г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

ВЕРНУТЬ С ПОМЕТКОЙ "АДРЕСАТ ВЫБЫЛ"

Пьер,

Надеюсь, что ты достаточно часто заглядываешь на почтамт. Помнишь, четыре года назад, как раз в то проклятое лето, Клэр неделю гостила у тетки по отцу, мадам Дюпри? Господин Дюпри - брат мужа моей сестры, и мы не то чтобы дружим домами, но видимся.

Несколько дней назад они всей семьей приезжали в Тулузу по случаю помолвки старшей демуазель Дюпри. Так вот, друг мой, чтоб не бередить излишними подробностями... В тот визит Клэр поссорилась с одной из младших Дюпри, и маленькая мерзавка украла у нее дневник, а потом, уличенная в краже, заявила, что выкинула его. То ли спустя годы паршивка подросла и поумнела, то ли просто совесть не давала ей спокойно жить, но дневник она привезла с собой, чтобы вернуть хотя бы родным Клэр. Правда, побоялась сделать это сама. А поскольку я для девочек Дюпри что-то вроде семейной феи-крестной, она обратилась к "милому дядюшке Клоду" с просьбой как-нибудь это уладить и все такое...

Пьер, я знаю, что ты думаешь о Жане Сантери, но он уверен, что Клэр его дочь. И ради памяти Амелии так оно и должно оставаться. Потому мне было невозможно просто оставить дневник у себя, чтобы отдать его тебе, но так же невозможно и отдать - без тебя. Да простит меня господь, я воспользовался тем, что дневник состоит из двух тетрадей, сшитых вместе. Помнишь Кристофа Леворучку, что проходил год назад по делу о фальшивых векселях? Он сделал для меня копию дневника, расшил его и сшил заново - с поддельными тетрадями. У тебя будет одна подлинная часть дневника, написанная рукой Клэр, у Сантери - другая. Это справедливо, Пьер.

И главное, ради чего я пишу это сейчас, а не жду твоего возвращения. Я не доверю дневник почте, но вот выписка из последних страниц. Ты поймешь, о чем это, как понял я. Понял - и содрогнулся. Пьер, ты не нуждаешься в моих просьбах найти эту тварь, но ради всего святого... Я любил Клэр, как собственную дочь, которой у меня не было и не будет. Я собирался, сославшись на дальнее родство с Жаном, оставить ей наследство... Не дай нам бог переживать тех, кто должен пережить нас. Надеюсь, что этот дневник станет гвоздем в крышку Его гроба.

Твой Клод

Дневник Клэр Сантери

7 августа 1929 года. Я так счастлива, что, кажется, должна светиться изнутри. Удивительно, как другие не видят этого? Странно подумать, что еще совсем недавно я не знала человека, который скоро станет для меня самым дорогим на свете. Нет - уже стал!..

12 августа 1929 года. Мой Друг говорит, что на мне печать ангела. И смотрит так восторженно и благоговейно, что внутри меня рождается тихий сладкий стыд, и радость, и нежность, такая нежность, что я даже слов не могу подобрать, чтобы выразить ее - да и как бы я посмела? Хотя я заканчиваю образование, но рядом с ним чувствую себя маленькой наивной девочкой, так много он знает обо всем на свете. А когда говорит о великом храме, который будет построен из чистых душ, чтобы даровать счастье и покой нашей милой родине - о, я вся трепещу, словно слушаю мессу...

15 августа 1929 года. Завтра я уезжаю к тетушке Элен. Так больно, что не увижу Друга целую неделю. Мне нездоровится, и мы провели вместе больше времени, чем обычно - я почти рада своему нездоровью из-за этого. Мы снова говорили о храме. Жанин и Колетт уверяли, что все мужчины по природе наглы и развратны, что наедине с девушкой у них мысли только о порочном. Но он не таков! С ним я чувствую себя в полной безопасности, он ни разу не взглянул на меня, как, бывало, смотрели мужчины на улице. Я набралась храбрости и спросила, нравлюсь ли я ему. Как глупо это было! Но Друг лишь улыбнулся и сказал, что у каждой души в храме спасения свое место. Кто-то может стать лишь фундаментом и не должен желать большего, кто-то - часть мощных стен, а я - окно над алтарем, через которое будет литься божий свет, озаряя храм. И что могут после этого сказать мне Жанин и Колетт? Бедные они, бедные, как им не повезло, что они не встретили такого человека. Скорее бы вернуться!..

28 октября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Я перебрал прошлые письма и только по датам понял, что с последнего из них прошла неделя. Время летит пугающе. Днем я еще как-то нахожу себе занятие, притом самые простые дела требуют столько сил, что это отлично меня занимает. Сходить к колодцу за водой, набрать веток для растопки и принести дров - я делаю это с медлительностью и неловкостью деревянной куклы на нитках, управляемой бродячим артистом. Но все же делаю, и чем это не повод для гордости в моем положении?

Простуда прошла быстрее, чем я опасался. Лишь пара дней в лихорадке, среди горячих алых теней, пляшущих по стенам, а потом я очнулся, слабый и опустошенный, но успокоившийся, словно с горячечным бредом ушла какая-то тень, которой я не замечал, но вот она исчезла - и стало светлее. К счастью, за эти два дня ко мне никто не приходил, даже доктор Мартен, мой единственный неизменный собеседник. Как-то я сказал ему наполовину в шутку, что не уверен, существует ли он в действительности или является лишь плодом моего воспаленного воображения. Что, если все вокруг лишь бред? И Сен-Бьеф, и Дом на холме, и даже строки Ларошфуко, которые я могу просто помнить по памяти. Мартен посмеялся вместе со мной подобному предположению. Но могу ли я сам, по собственному желанию отличить явь от сна? Сегодня днем я спустился в Сен-Бьеф, предварительно сменив костюм и рубашку и чисто, как мог, выбрившись отцовской бритвой. Подозреваю, что вид все равно имел жалкий, потому что двое или трое встреченных прохожих покосились на меня странно, а какая-то мамаша поспешила убрать ребенка за свою широкую юбку. Зато в аптеке я столкнулся, представь себе, со старым филином Греноблем. Он лет на тридцать старше меня, а как держится! - позавидовать можно. Высох, правда, как скелет, и опирается на палку, а под другую руку его поддерживала прелестная синеглазая блондинка. Мы раскланялись, он представил меня своей внучке, демуазель Кристине. Два светских господина, которым на двоих исполнилось около полутора сотен лет - препротивное, должно быть, зрелище рядом с цветущей нежной юностью Кристины. Неудивительно, что девочка смотрела на меня почти испуганно. Кстати, старик постепенно выживает из ума. Он назвал меня Жаном, но сразу же поправился, извинившись со старомодной изысканностью. А по мне пробежал холод, словно кто-то - как говорят - наступил на мою могилу.

И о могилах. Пропавшую сборщицу яблок нашли в овраге за старыми вырубками. Несчастную удавили и даже не побеспокоились скрыть преступление, оставив на поживу зверью и червям. Мир вокруг все больше наполняется жестокостью, Жан, я почти рад, что покидаю его. Но синие глаза Кристины, ангела во плоти, ах, эти дивные женские глаза... Не ради них ли мы сходим с ума, прощая действительности то, что она не сон? Если предположить, что и Кристина мне лишь снится, как вчера снилась Люси... Допишу позднее, очень болит голова...

Твой Жак.

Ноябрь. Часть первая

01 ноября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель "Дюссо"

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Господин Легран,

Стыдно признаться, но я банально и глупо потерял связь с нашим общим другом, инспектором Мерсо. Мое последнее письмо не застало его в Сент-Илер-де-Рье, где инспектор почти напал на след преступника. Полагаю, Пьер отправился дальше по цепочке, но не по часовой стрелке вокруг побережья Франции, как вы писали в своих расчетах, а против нее. Видите ли, Пьер несколько консервативен и доверяет только тем методам расследования, которые лично опробовал на практике. Он непревзойденно умеет допрашивать свидетелей и выяснять мельчайшие детали, полагая, что этого всегда достаточно. Потому я не думаю, что он прибудет в Кан, пока не узнает, что есть достоверные результаты вашей работы, к которой я испытываю глубочайшее уважение.

Но сейчас обстоятельства таковы, что появились новые сведения. Одна из жертв в личном дневнике написала, что виделась с преступником, будучи нездоровой. Записи достаточно туманны, но я почти уверен, что несчастная девочка писала о враче. Разумеется, круг пациентов каждого приличного врача ограничен определенным обществом, но все же врач - это тот, кто может войти в любой дом, не вызвав подозрения. Господин Легран, мне необходимо передать эту улику инспектору. Я боюсь не успеть в Аркашон, куда направился Пьер, так что не могли бы вы телеграммой передать мне список тех мест преступления, что были до Аркашона? Я постараюсь перехватить Пьера в одном из них. Могу лишь надеяться, что у меня хватит на это здоровья и живости, которые давно не подвергались такому испытанию, как преследование господина Мерсо, в свою очередь идущего по следу.

Искренне ваш Клод Жавель

02 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Определенно, что-то неладное творится с моей головой. Сегодня я проснулся изможденным настолько, что едва открыл глаза. А открыв их, первое, что увидел - внимательный взгляд доктора Мартена, сидящего у моей постели. Удивительный человек - доктор. Всегда безупречно внимательный, деликатный. Но знаешь, Жан, в эти первые мгновения между сном и явью мне отчего-то стало не по себе. Словно... нет, конечно, глупости. Просто доктор очень чуток к пониманию клятвы Гиппократа и не может оставить в беспомощном состоянии даже такой жалкий человеческий обломок, как я. Что еще может быть причиной его заботы? Оказалось, Мартен навещал меня каждый день и даже хотел прислать из деревни сиделку, но отказался от этой мысли, потому что я уверял его, что могу обойтись своими силами. Да, Жан, представь, все эти дни я разговаривал с доктором, ел бульон и гренки, которые он приносил из кабачка Клоделя и даже выходил в сад. Но ничего этого я не помню. Мое последнее воспоминание - Сен-Бьеф и сухая, как старая кость, фигура Гренобля, из которой годы вытопили все, кроме разума и жесткой сердцевины. А еще Кристина... милый ангел с испуганно-беспокойными глазами. Говорю тебе, Жан, я не помню почти неделю.

Перед уходом Мартен сказал, что мне следует быть осторожнее, потому что в один из своих походов по саду - "неосторожных походов", как он сказал, неодобрительно покачивая головой, - я поранился. И действительно, на простынях засохшие пятна крови. Но я не могу понять, откуда она. Для кровотечений слишком рано, но, может... Я растерян, Жан. Растерян и почти испуган. О, я не беспокоюсь за себя, но... А, ладно, пустое. Лишь бы не болела так голова да рассеялся утомительный туман перед глазами.

Твой Жак.

03 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня мне лучше, и вчерашнее письмо кажется такой глупостью... Мартен снова навещал меня утром и успокоил мои страхи, сказав, что у меня был жар и потеря памяти объясняется именно этим. Разумеется, я доверяю его мастерству, но иногда, Жан, как бы мне хотелось, чтобы ты был рядом, мой дорогой брат, столь сведущий в медицине. Действительно ли при лихорадке могут исчезнуть из памяти несколько дней? Я не знаю. Мне кажется, что нет, но... В нынешнем состоянии я не могу воспользоваться помощью другого врача, а Мартен... Мне неприятно думать, что я так зависим от его великодушия, но если выбирать между богадельней кюре и любезным вниманием Мартена... У меня все же слегка путаются мысли, Жан, но я точно знаю, что не хочу покидать Дом на холме, а доктор твердо обещал мне это. Мы договорились, что в крайнем случае он найдет мне сиделку.

Жан, я и сам не могу сказать, почему так цепляюсь за эти развалины, без которых прекрасно обходился столько лет. Ну, хорошо, не прекрасно, в глубине души у меня всегда, подобно старому облезлому псу с слезящимися глазами, жила тоска по садам Сен-Бьефа и мирной теплой тишине нашего дома. Я не могу, не могу и не хочу покинуть его сейчас, когда нам осталось так мало времени провести вместе. Я последний, и дом просто развалится, став руинами уже не по названию, а на самом деле. Но пока мы будто поддерживаем друг друга...

Ах, Жан, я сыплю словами, чтобы скрыть за ними свой страх. Знаешь, я стал прятать эти письма в наш старый тайник в библиотеке. От кого? Не знаю. Ко мне приходит только доктор, с чего мне бояться его? Должно быть, это еще один признак постепенного разрушения мозга, ведь его омывает неполноценная кровь, отравленная болезнью и обезболивающими пилюлями. Ночью мне приснился сон. Я склонялся над мертвой девушкой, глядящей в безупречный круг луны, трогал холодную окостеневшую руку. Ригор мортис, не так ли? Откуда я знаю это, Жан? Услышал от тебя, вероятно... Но это значит, что девушка уже была мертва, откуда же тогда у меня могла взяться кровь на руках?

Я перечитываю последние фразы снова и снова, но смысл их ускользает. Я не мог испачкаться кровью во сне, а Мартен видел ее на мне наяву. Но я не помню, как и куда выходил. Но сборщицу яблок, если это была она, нашли до моей лихорадки, утопившей и без того слабый разум в забытьи. Жан, как мне не хватает твоей спокойной логики и ледяной рассудочности. Я... Я боюсь и не хочу вспоминать. Это ведь уже было, верно? Люси... она была первой. Еще двое девушек из деревни последовали за ней, прежде чем все прекратилось. Мартен не помнит, но он не из Сен-Бьефа. Мне бы стоило поговорить, но с кем? С рассудительным доктором? Со смешным недотепой кюре? С Греноблем? Я боюсь говорить об этом, Жан, словно мои слова и даже мысли пробудят нечто страшное, чему лучше бы лежать в могиле вместе с последним из Дуаньяров.

Твой Жак.

05 ноября 1933 года

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Г-ну К. Жавелю

от г-на А. Леграна

Кан, отель "Дюссо"

ПОМЕЧЕНО "СКОРАЯ КУРЬЕРСКАЯ ПОЧТА"

Господин Жавель,

Прочитав ваше письмо, я сначала выполнил вашу просьбу и составил список тех городов, куда может последовательно отправиться инспектор Мерсо, приложив к нему имена и адреса жертв. Но потом мне пришло в голову, что вам в вашем почтенном возрасте будет несколько затруднительно следовать за господином Мерсо. Не подумайте, что я хочу уклониться от добровольно взятых на себя обязанностей по поиску преступника путем исследования статистических материалов, но не проще ли будет отправиться к инспектору мне самому? Я глубоко ценю деликатность, с которой вы описали мнение инспектора о моих методах работы, но надеюсь, что при личном знакомстве смогу либо убедить его в их ценности, либо оказать ему более действенную помощь, если она понадобится инспектору. Ваше письмо я беру с собой, чтобы передать г-ну Мерсо, а уж он, полагаю, найдет способ связаться с вами. Господин Жавель, я не смею просить, но если бы вы, с вашим опытом и умением, сочли возможным продолжить мое дело здесь, в Кане, раз уж все равно собирались на время оставить службу... Впрочем, я понимаю, что эта просьба слишком дерзка, и высказать ее меня заставило только отчаяние и невозможность разорваться на две части, чтобы успеть везде. Я уверен, абсолютно уверен, что не должен прекращать... Впрочем, неважно. Если есть прямая улика, инспектор, конечно, должен узнать об этом как можно раньше. Жду вашего ответа,

С глубочайшим уважением, ваш А. Легран

07 ноября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель "Дюссо"

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Телеграмма

Г-н Легран, вы правы. С бумагами от меня больше толку. Выезжаю в Кан и жду в "Дюссо". Передайте Пьеру, что это врач Клэр, он поймет. Удачи. Ваш К. Жавель.

08 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Эти письма, ты знаешь, не просто ритуал, помогающий мне как-то собрать и привести в порядок спутанный клубок мыслей. Это, пожалуй, связь, единственная тонкая, но пока еще крепкая нить, держащая меня на краю. Я пообещал себе две вещи, Жан, которые непременно должны случиться прежде, чем я рассчитаюсь с этим миром. Я хочу вспомнить все, что столько лет скрывала моя лукавая память, и я хочу дождаться кальвадоса нового урожая. Увы, второе - уже вряд ли. Сегодня, откашлявшись, я увидел на платке давно ожидаемые кровавые пятна. Старый седой доктор в госпитале предупреждал меня, что ранения в грудь не проходят бесследно. Немолодой лысоватый профессор медицины, с которым судьба свела меня в Алжире, качал головой, убирая стетоскоп. Я все понимаю, Жан. Это могло быть что-то иное, никто не вечен, а у меня хотя бы есть время попрощаться с жизнью, как подобает. Притом я вовсе не собираюсь дожидаться последнего этапа - к чему? Но вот кальвадос... Его жаль. К моим услугам лучший сорт во всей Нормандии, несколько бутылок самого удачного года за последние полвека все еще ждут своего часа, и я не собираюсь оставлять их тем, кто придет, подобно вору, искать нищенской поживы в осиротевшем доме. Пожалуй, стоит послать бутылку Греноблю, он помнит родителей и оценит последний кальвадос Дуаньяров по достоинству. Но все равно я хочу попробовать новый, этого года. Мне кажется, он должен быть особенным.

Так вот о кровохарканье. Профессор предупреждал меня, что это будет признаком стремительного приближения конца. Кто-то тянет в этом состоянии годами, но на моих легких уже столько рубцов, что... У меня нет иллюзий, Жан, я почти рад, что можно больше не ждать неминуемого. Ты навсегда остался молодым, мой дорогой брат, а я прожил долгую жизнь, но итог у нас с тобой один. Может, лучше было бы и не коптить небо? Старый сад при доме умирает вместе со мной. Я сегодня ходил по дорожкам и трогал шершавые стволы яблонь, седые от лишайника. Некому обрезать ветви, счистить омелу и мох, убрать из-под стволов листву и паданцы. Это хорошие яблони, Жан, при должном уходе они бы еще дали пару урожаев. Старые нормандские сорта - как старые солдаты: даже умирая, они отдают свой долг. Я держался все эти месяцы, Жан, но увидев яблоню, сломанную ветром, я упал рядом на колени и гладил ствол, рыдая от жалости. Ее посадил отец в год нашего рождения, под этой яблоней я впервые поцеловал Люси. Говорю тебе, Жан, смерть отца, о которой я узнал случайно, не ударила меня так жестоко, как вид сломанного серого ствола на черной гнилой листве. Будто все эти годы, все смерти наконец навалились на меня. Отец... Как он смог пережить все это? Смерть лишь одного из сыновей убила нашу матушку. Как он смог пережить смерть жены и сына, отъезд другого сына, больше похожий на бегство... Или не пережил? Мне, никогда не имевшему ни жены, ни детей, этого не понять. Но яблони тоже не всегда падают, умерев, чаще они остаются выситься печальными корявыми остовами, ожидая милосердного топора. Вот и я так, Жан. Мы оба умерли тем ликующим солнечным днем, только один из нас не сразу это понял.

Твой брат Жак Дуаньяр

***

- Господин Мерсо, господин Мерсо, подождите!

Высокий молодой человек в старомодном плаще с развевающимися полами неуклюже бежал по площади, придерживая рукой шляпу. Очередной порыв ветра все-таки сбил злосчастный головной убор, но молодой человек, не обратив на это внимания, добежал до омнибуса, в который уже собирался сесть инспектор и, задыхаясь, воззрился на Мерсо с жадной радостью.

- Кто вы такой и что хотите? - бросил Мерсо, глянув на часы - до отхода омнибуса оставалось две с половиной минуты.

- Господин Жавель просил передать: "Это врач Клэр", - выпалил молодой человек, опираясь мокрой ладонью о внешний поручень омнибуса. - У Жавеля есть улики. Он ждет в Кане...

- А вы - Андре Легран, - перебил его Мерсо, прищурившись и в упор глядя на только кивнувшего юношу. - Если собираетесь идти в полицию, займитесь бегом. Иначе от вас смоется даже инвалид. Почему врач? Хотя не здесь. Идемте.

Подхватив маленький дорожный чемодан, он сунул кондуктору неиспользованный билет и быстрым шагом пошел от омнибуса, не заботясь, следует ли за ним архивариус. Проходя мимо обрамляющих площадь кустов сирени, Мерсо, не сбавляя шага, подпрыгнул, выхватил из переплетения веток шляпу и, не оборачиваясь, сунул ее в точно в руки догнавшему его Леграну.

- Где остановились?

- Нигде, - отрапортовал архивариус, пытаясь поймать упругий ритм шагов Мерсо, но его длинные тонкие ноги никак не поспевали за приземистым инспектором, летевшим вперед с уверенностью пушечного ядра. - Я только с поезда...

- А как нашли меня?

- Спросил носильщиков на вокзале... Они указали гостиницу. А уж там...

Мерсо молча кивнул, немного сбавил шаг.

- Вы хуже липучки для мух, Легран, - пробормотал он под нос то ли порицающе, то ли одобрительно. - Нашли меня, вытащили Клода из любимого кресла и даже из города. Последнее - вообще подвиг, который мне никогда не удавался. Далеко пойдете.

Он свернул к маленькому кафе, сияющему свежевымытой витриной, толкнул дверь и, войдя, придержал ее перед Леграном, запнувшимся о высокий порог. Сел за столик у окна лицом к выходу, достал портсигар. Держа в пальцах папиросу, глянул на опустившегося напротив архивариуса, суетливо достающего из внутреннего кармана плаща какое-то письмо. От стойки спешил официант, в окно-витрину светило утреннее солнце, заливая кафе уже по-зимнему неярким светом. Андре набрал воздуха под немигающим взглядом инспектора, протянул ему письмо, выдохнул:

- Вот. Как я рад, что нашел вас, инспектор Мерсо...

12 ноября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

почтамт города Тулузы

Дорогая Ортанс,

Прости, что письмо без обратного адреса, но мы постоянно в пути, так что и не знаю, куда бы ты могла написать. Мы - это инспектор Мерсо, о котором я тебе писал, и твой любящий кузен. Наконец-то я встретился с инспектором и следую за ним, помогая, насколько это в моих скромных силах, его расследованию. Подозреваю, что помощь эта существует скорее в моем воображении, но инспектор так любезен, что не дает мне почувствовать себя ненужным, поручая всякие мелочи вроде заботы о билетах и багаже. Он удивительно интересный человек, хотя и не слишком приятный спутник, потому что постоянно курит крепчайшие папиросы, а ты знаешь, как я отношусь к табачному дыму. Конечно, это вполне можно пережить, и я понимаю, что так инспектор снимает страшное нервное напряжение последних месяцев, если не лет. Папиросы, неизменная рюмка "Арманьяка", без которой он не в силах уснуть...

Мы проехали уже три города, и в каждом из них к картине чудовищного преступления добавлялась пара штрихов, все четче обрисовывающих темный силуэт убийцы. Инспектор Мерсо не сомневается, что это врач. Боже мой, Ортанс, есть ли предел злодеянию этого чудовища? Воспользоваться для сокрытия своей мерзости святой профессией, призванной исцелять! Я умолкаю, потому что все, что я могу сказать об этом, не для ушей невинной девушки.

Что касается фактов, инспектор давно нашел бы этого человека, но он с дьявольской хитростью в каждом городе менял имя, представляясь иначе. Как-то инспектор обронил: зверь знает, что охотники идут по следу. Мерсо убежден: этот зверь в человеческом обличии также чувствует приближение кары, но не в силах отказаться от жажды крови, толкающей его на все новые убийства. Ортанс, как все это ужасно. Я увидел такую Францию, о которой даже не подозревал. Фабричные районы с их нищетой и невежеством, деревни вокруг крупных ферм - и то же самое. Богатые респектабельные дома, но и они не смогли послужить укрытием для волка в человеческой шкуре, исхищающего жертву, как овечку из охраняемого стада. Это ужасно, Ортанс. Сколько горя, сколько неизбывного горя. Я еще больше укрепился в своем желании посвятить жизнь правосудию и защите людей. Глядя на инспектора Мерсо, я понимаю, почему он прячется за маской грубоватости и цинизма. Но все, что я могу, это быть рядом и помогать в меру своих скромных сил, благодаря судьбу за то, что столкнула меня с таким удивительным человеком.

Твой Андре

14 ноября 1933 года

Кан, отель "Дюссо"

г-ну К. Жавелю,

от г-на А. Леграна

почтамт города Тулузы

Господин Жавель,

Я долго не мог понять, почему инспектор, имея теперь совершенно ясное свидетельство о докторе демуазель Клэр Сантери, не торопится начать расследование с Тулузы. По-видимому, расследуя смерть демуазель в первый раз, он еще тогда обратил внимание на личность доктора Лефевра, но доктор пробыл в городе слишком мало времени, чтобы оставить о себе какие-то свидетельства, кроме описания внешности. Да и толку от таких описаний! Приятный, обходительный и даже галантный... Отдавая должное методам инспектора, я не мог не задаться вопросом: пусть Лефевр-Венсан-Жиньяк и так далее менял фамилии, под которыми его знали, но как он мог менять врачебный диплом? И тут меня осенила наивная, быть может, мысль. Вы когда-нибудь приглядывались к врачебной лицензии, выдаваемой в медицинском муниципалитете на основании диплома? Она висит в кабинете у практикующего врача под стеклом, но кто ее рассматривает? Само наличие лицензии гарантирует доверие, не так ли? А фамилия... Кто ее сверяет? Пока инспектор беседовал с прислугой доктора, я посетил медицинский департамент города Тулузы и запросил сведения о лицензиях на практику, выданных в течение десяти лет. Таковых оказалось пять, но только один из врачей покинул Тулузу в год смерти д-ль Сантери. Г-н Крепо, выпускник медицинского факультета Сорбонны, а вовсе никакой не Лефевр. Признаюсь, я был окрылен этой небольшой победой, и даже инспектор Мерсо, кажется, взглянул на меня с одобрением. Господин Жавель, умоляю, скорее сделайте запрос в медицинский департамент Кана, вдруг нам повезет и чудовище решило обосноваться именно там? Ведь иначе придется объехать Нормандию город за городом, а время... Время стоит жизни, в прямом смысле слова.

П. С. Инспектор говорит, что мы выезжаем в Кан!

Ваш Андре Легран

14 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Итак, мне больше нет нужды беспокоиться, что сен-бьефская лилия Лу поскользнется на склоне по дороге в Дом на холме. Слава богу, с ней все в порядке, просто какая девушка по доброй воле сунется в Замок Синей бороды и Чудовища в одном лице? Моем лице, разумеется. Я шучу, Жан, как шутят висельники, с которых в последний момент сняли петлю: дрожащим голосом, но вполне искренно.

Вкратце, вчера добрые жители Сен-Бьефа, человек двадцать-двадцать пять, не поленились подняться на холм, чтобы обвинить меня в смерти трех девушек: кузины Лу, не помню, как ее зовут, подавальщицы Жаклин Дюбуш и сборщицы яблок. Трех девушек со светлыми волосами, в точности, как тогда. Жан, они помнят. Нормандский крестьянин похож на сундук: немногое видно снаружи, но внутри...

Они стояли перед Домом на пригорке, где еще сохранились следы клумб и изгороди, разгоряченные кальвадосом, угрюмые и одновременно вызывающие. Что я мог сказать им? Что я старик, неспособный даже принести полное ведро воды из колодца? Что все женщины мира для меня давно лишь тень? Что тогда, много лет назад, это был не я? Сен-Бьеф помнит, что смерти прекратились, когда один брат погиб, а второй уехал - и это все, что ему нужно помнить.

Не знаю, чем бы кончилось дело, и не хочу думать, что кровью, - ради Сен-Бьефа не хочу, но в последний момент к старому издыхающему дракону на помощь примчался рыцарь, тоже, соответственно жанру, трагикомический. Маленький кюре взбежал на холм, путаясь в рясе и задыхаясь, но голос его, о, это были трубы иерихонские. Он стыдил, увещевал, взывал и молился о вразумлении. Мне никогда не понять, Жан, какую силу и почему возымели над этими гневными угрюмцами слова человека, большинству из них годящегося в сыновья, если не внуки. Не тень же карающего ангела они увидели за его плечом? Мне было трудно стоять, я оперся об ограду и закашлялся, и это, кажется, окончательно склонило чашу весов. Уходя, они опустили головы, и я видел стыд на загорелых лицах, иссеченных ранними морщинами от солнца и ветра. Но кюре - парижанин, а мы с тобой знаем наш нормандский народ. Лу больше не принесет мне свежих яиц и молока, а в кабачке Клоделя, боюсь, я теперь не слишком желанный гость, хотя никто не откажет мне впрямую. Нормандия долго помнит, этого доброму кюре никогда не понять.

И еще... Доктор Мартен тоже пришел, но часом позже, когда я пытался выставить взъерошенного и едва не плачущего кюре, с которого, стоило всему закончиться, мигом слетел воинственный пыл. Вдвоем мы успокоили смущенного парижанина, я открыл по подобному случаю бутылку того самого кальвадоса. Не часто же в Сен-Бьефе бунтуют против сеньоров, хоть и бывших! Нашлись стаканы и несколько поздних яблок для закуски. Трудно было бы подобрать трех столь разных людей, как те, что пили в столовой дома Дуаньяров сегодня. И знаешь, Жан, я рад, что кюре успел вовремя, но... кровь, Жан. Кровь на моих руках, которой я не помню. И тень двух братьев, блистающе-солнечным днем отправившихся на лодке ловить рыбу к скалам Эрбийон. Ты помнишь, Жан? Моя молчаливая тень, все эти годы идущая следом, смотрящая из глубины зеркала, любого зеркала, к которому я подхожу, - ты помнишь? Из двух братьев вернулся только один, да и тот вскоре уехал, но смерти... они все равно прекратились. Так какая разница, кто вернулся?

Твой брат Жак.

Ноябрь. Часть вторая

15 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Боюсь, теперь мне никак не отделаться от трогательной, но весьма утомительной заботы кюре. Сегодня этот добрый человек опять преодолел склон лишь затем, чтобы принести мне горячего - остывшего за время пути, разумеется, - супа и снова предложить гостеприимство и уход. Определенно, Сен-Бьефу изрядно везет на склонных к благотворительности священников, ведь не все они такие. Достойная черта, но я не умею принимать чужую жалость как должное и учиться этому уже не буду.

Но хватит о кюре. Осень близится к концу, раньше в это время мы уже навешивали зимние ставни и протапливали камины каждый день даже в сравнительно теплую погоду. В подвалах стояли, в ожидании своего часа, чистые сухие бочки, и отец советовался с управляющим и старым Колленом, а на столе будто парил в солнечном свете графин с молодым, еще не созревшим кальвадосом, который они разливали по рюмкам, пробовали, священнодействуя, покачивали головами и шли осматривать подвалы. Сейчас знаменитые подвалы Дома на холме пусты, лишь один занят остатками лаборатории: колбы, мензурки и спиртовки сиротливо пылятся на полках и столе, а в углу до сих пор свалены несколько проволочных клеток. Да, я побывал там вчера. Долго стоял на пороге, не осознавая, зачем пришел, потом переходил от полки к полке, вспоминая... Никогда не понимал, зачем было устраивать лабораторию в подвале, если наверху полно комнат. Подозреваю, тебе просто нравилось чувствовать себя средневековым алхимиком. У меня странное настроение, Жан: зыбкое ожидание чего-то, что вот-вот должно случиться. Сегодня утром я впервые по-настоящему ощутил близость смерти. Это началось, как обычный кашель, я ждал крови, но вместо этого боль резанула по сердцу, и показалось, что вот сейчас оно, испуганно трепыхающееся, разорвется. Глупость, конечно, просто приступ паники. Но... Как ты думаешь, может ли человек смириться со смертью? Не ждать ее, как избавление от мучений, а принять с полным спокойствием? Боюсь, у меня нет подобной силы духа.

Я говорил об этом с Мартеном. Доктор, на удивление, склонен к мистицизму, он искренне убежден, что медицина лишь пока не может доказать наличие души. Вообще, у Мартена много теорий о посмертном существовании человека, когда он говорит об этом, его всегда спокойные глаза горят вдохновенно. За последние дни мы сблизились и часто беседуем в саду или библиотеке. Доктор - истинный патриот, Франция для него нечто живое и нуждающееся в заботе. Это забавно и трогательно, но иногда... Снова болит голова, пора пить пилюли и полежать.

Твой Жак

15 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Жак, ты глупец. При высокой температуре не бывает амнезии. Такой амнезии - не бывает. Ригор мортис и кровь? Ты не видишь очевидного. Совершенно очевидного.

Ж. Дуаньяр

16 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Ты помнишь крыс? Я чувствую себя такой же крысой, запертой в клетку собственного отравленного тела. Визжать и рвать себя зубами? Пока нет, но кто знает. Возможно - уже скоро. Мысли путаются, это совершенно отвратительно. Я всю жизнь ненавидел беспомощность: она хуже боли, потому что нельзя сопротивляться. Письма помогают. Помогают сосредоточиться, помогают держаться, помогают, помогают... Потом я перечитываю и вижу следы спутанного сознания. Кто вчера писал о ригор мортис и амнезии, неужели я? Не помню. Но это мой почерк, моя подпись. Подпись, о да... Хорошая шутка. Мне страшно, меня зовет ночная дорога за окном. Я боюсь, что выйду из дома - и очнусь где-нибудь в холмах, как сегодня днем. Безумный Дуаньяр, пугало для детей. Не хочу. Жан, это слишком. У меня под ногтями земля, мокрая черная земля, ею испачканы руки и манжеты. Я не помню, что и где копал. Я хочу еще хотя бы раз увидеть Люси, но она не приходит во сне, как раньше. Почему она не приходит? Чем я ее обидел? И голова болит, не переставая.

Жак. Жак Дуаньяр.

17 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Ты помнишь голос? Тот, что спрашивал: "Жак Дуаньяр, где брат твой Жан?" Кюре сен-бьефской церкви, наверное, узнал бы его сразу, он ведь явно из тех, кто наследует царствие небесное. Но на такой вопрос никогда не бывает ответа. Сегодня я видел Люси. Она шла по дороге от церкви к почте, почти такая же, как тогда. Тоненькая, хрупкая, ее светлые косы венчали головку, как корона. Жан, если это и есть безумие, я почти рад ему. Сегодня ко мне приходил дьявол. Он сел на край постели и измерил мне температуру, потом взял за запястье холодными жесткими пальцами и заглянул в глаза. Зачем ему мои глаза, Жан? Он хочет заглянуть мне в душу и забрать память? Но разве дьявол не знает, что у меня в памяти?

Твой брат Жак

Жак, ты дурной мистик. Он посчитал пульс и проверил зрачки. Как можно быть таким болваном? И это ты, всегда гордившийся своим рационализмом. Лучше подумай, зачем ему это. Подумай. Просто подумай.

Ж. Дуаньяр

19 октября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель "Дюссо"

Дорогая Ортанс,

Я снова в Кане, теперь уже с инспектором Мерсо и его другом, господином Жавелем, тоже работающим в полиции. Инспектор временно оставил службу, но я уверен, что он вернется, когда это дело будет закончено. А закончиться оно может лишь торжеством правосудия. В последнее время я много думал, Ортанс. Я теперь постоянно думаю об одном и том же: почему Бог позволяет твориться подобному злу? В детстве моя вера была чиста и лишена сомнений, но сейчас она подвергается испытанию. И мне кажется, что я нашел ответ, который подходит лично мне и позволяет не разувериться в справедливости и милосердии Господа нашего.

Мир вокруг, моя любимая кузина, принадлежит людям, так же как и Господу, и истребить в нем все зло означало бы лишить нас, его детей, права выбора между злом и добром, и мужества защищать свой выбор, и веры в справедливость, которую творим мы сами. Когда дитя мало и неразумно, родитель убирает с его пути все, обо что ребенок может пораниться. Но малыш взрослеет и должен учиться тому, что мир бывает опасным и жестоким. Он должен сам, своей волей и трудом сделать этот мир лучше, защитить обиженного, помочь попавшему в беду, отказаться от выгоды, способной повредить кому-то. Я знаю, Ортанс, ты поймешь меня, хотя я пишу путано и невнятно. Если бы в мире не было зла, как мы могли бы оценить добро? Это слабое утешение, когда смотришь в глаза матери, потерявшей дочь, но не будь его - как жить дальше? Улыбнись, милая сестричка Ортанс, над моими рассуждениями, потому что у меня тяжело на сердце и я хочу согреть его воспоминаниями о твоей улыбке, как будто увижу ее за много миль вдали.

Сейчас, пока я пишу тебе письмо, мои старшие товарищи второй час сидят в номере инспектора и разговаривают. Господин Жавель встретил нас с инспектором на вокзале, и я снова поразился, как могут дружить настолько несходные между собой люди. Думаю, Ортанс, что втроем мы представляем собой еще более странное зрелище. И можно ли поверить, что вся цепочка случайностей, которая свела нас в отеле Кана - и вправду не более чем цепочка случайностей? Многолетние неустанные поиски инспектора, преданная дружба господина Жавеля, архивный запрос, выпавший именно мне, дневник несчастной демуазель Сантери, вернувшийся к ее семье спустя несколько лет после смерти хозяйки... Разве может все это быть простым совпадением вероятностей? Нет, Ортанс, я твердо верю, что сама жизнь сопротивляется смерти, а добро борется со злом. Не всегда это происходит вовремя, не всегда можно исправить уже случившееся, но все-таки мы, люди, чаще выбираем добро, и это дает надежду и веру.

Наверное, я утомил тебя философскими рассуждениями, Ортанс, но ты ведь слишком добра, чтобы упрекнуть в этом своего верного Ланцелота. Я благодарю бога за то, что у меня есть ты и тетушка, ведь когда так близко сталкиваешься со смертью, начинаешь еще больше ценить близких. И главное, ради чего я пишу тебе это письмо, выполняя обещание рассказывать обо всем, что случается в ходе нашего расследования. Пока мы с инспектором были в Тулузе, господин Жавель подал запрос в медицинский департамент о врачах, получивших лицензию на частную практику в регионе за последний год. Сейчас передо мной лежит список из восьми имен, а еще есть описание внешности и настоящая фамилия... В этот раз мы найдем его, Ортанс! Мы обязательно его найдем.

Твой любящий кузен Андре

19 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Вот и осень близится к концу. Я снял зимние ставни с окон в спальне. Подозреваю, что мне они уже не пригодятся, зато вечерами дольше видно закат. Я не знаю, сколько еще выдержу. Помнишь плотину в Голландии? День за днем, ночь за ночью она сдерживает напор воды, вот и я, как та плотина, еще держусь, но уже размыло течь, и вода сочится такой тонкой безобидной струйкой... Скоро море обрушится на спящий город всем своим ужасом.

Жан, я снова видел Люси. Не знаю, был ли это сон или явь. Она шла по той же дороге, что и прошлый раз, на ней был ни разу не виденный мною голубенький плащ и коричневые осенние ботинки. Ах, она обернулась, глянула на меня с испугом и прибавила шаг, взявшись за широкий воротник плаща, словно хотела плотнее закутаться в него. Ты скажешь, что я безумец? Я помню, что ее нет. Конечно, помню! Но я уже видел ее когда-то наяву, целых два раза. Это был вечер, но сумерки не могли скрыть от меня Люси, это точно была она, с ее милой, чуть удивленной улыбкой и нежным взглядом... Но когда я пытаюсь вспомнить еще что-то, голова болит так, что в глазах темнеет.

Сегодня снова приходил доктор Мартен. Я ему не сказал про Люси. Нет, я не сказал! Но он сам догадался. Доктор добр, он пытается вылечить меня. Он дает мне таблетки, хорошие пилюли, такие же добрые, как он сам. А мне не нужно пилюль, мне нужна Люси. И еще немного кальвадоса... От собственного кальвадоса еще никто из Дуаньяров не умер.

Твой брат Жак

Проклятье, болван, лучше пей кальвадос!

Ж. Дуаньяр

20 ноября 1933 года, Сен-Бьеф

Жан, не странно ли, я снова пишу - и не помню этого. Впрочем, я потерял счет странностям. Мне кажется, кто-то ходит на чердаке, скребется в подвале. Звуков из подвала я, признаться, боюсь больше. Может, это крысы? Те, знаешь... Вздор, они давно мертвы. Жан, я отчаянно устал. Сегодня пришлось сменить постель, старая уже вся в кровавых пятнах. Ничего, в ящиках комода еще полно белья, мне лишь пришлось просушить его, но, кажется, эту сырость ничем не вывести. Дом трещит, рассыхаясь. Тиканье древоточцев и сверчков сводит с ума. Но если я его слышу, значит, я еще жив. Эти письма я прячу в тайник, едва написав. Мне кажется, кто-то перебирает их, когда я сплю. Мне кажется... Мне кажется, Жан? Я бы не хотел под конец скатиться в пошлое суеверие, мне стыдно за то, что я порой пишу. Но как отличить явь от сна, если иногда я словно просыпаюсь, стоя посреди сада или какой-нибудь комнаты и не помня, как попал сюда.

Доктор Мартен говорит, что это нормально. Доктор говорит, что все хорошо, и я ему верю. Кюре уехал навестить кузину. Жан, разве у кюре может быть кузина? Нет, нет и нет! Кузина была только у нас с тобой. Милая, милая Люси. Она улыбается мне из-за тонких штор, лукавая моя девочка, думает, что я ее не вижу. Но я же чувствую запах духов, он веет по комнатам, мешаясь с кальвадосом. Доктор Мартен говорит, что скоро я увижу Люси.

21 ноября 1933 года, С-Б.

Кюре уехал к кузине. Доктор не приходил уже два дня. Кто же ходит на чердаке? Он мешает мне спать, а я сплю почти весь день. Ночью спать нельзя, нужно лежать и ждать его. Он приходит, тянется из-за штор, скалится мертвой головой, мохнатый, как бабочка-бражник. Если лежать молча и считать трещины на потолке, он не тронет, просто пройдет мимо, тихо-тихо пройдет. Я лежу молча. Шестнадцать трещин, больших и маленьких. Одна, две, три, пять... Сбился - начинай сначала и побыстрее, пока он не услышал, как ты живешь рядом. Люси, не приходи. Он знает, что у тебя в глазах солнце. Люси - ангел. Маленький ангел, охраняющий Сен-Бьеф. Он сказал, что отпускает ангелов на волю, строя храм. Великий храм. Вот окно над самым нефом, вот капитель колонны. А ты, Жан, чем хочешь стать? Ножом на алтаре - хочешь? С чердака кап-кап-кап. Трещин - пятнадцать. Где еще одна? Я должен найти, иначе он найдет меня в темноте.

22 ноября 1933 года

Жан, я больше не пью таблетки. У доктора Мартена чуткие добрые руки, он хороший врач. Но я не пью таблетки. Прячу за щеку, сглатываю, роняю голову на постель. Тихий добрый доктор. Он строит храм. Я тоже когда-то хотел стать архитектором, помнишь? Нам есть о чем поговорить, но таблетки я не пью. У меня осталось несколько бутылок кальвадоса, я почти все время пьян, но это даже к лучшему.

Твой Жак

23 ноября 1933 года

Жан,

Как же мне тебя не хватает. В углу наволочки уже три пилюли. Три маленьких круглых пилюли. Я боюсь спрятать их под подушку, боюсь оставить на столе письмо к тебе, боюсь, боюсь, боюсь. Знаешь, я теперь очень хорошо понимаю - никто не придет. Никто не придет сюда, в Дом на холме, где живет местное пугало - сумасшедший старик Дуаньяр. Не забавно ли, Жан? Кто нам поверит? Он почтенный человек, респектабельный врач, а я? Больной безумец с темным следом позади. Откуда мне помнить, что такое ригор мортис? Откуда мне знать, что такое странгуляционная борозда? У нее была тонкая шейка, у этой девчонки - как же ее звали? И борозда - неправильная. Ведь ты мне веришь, брат? Ты веришь. Три пилюли. Интересно, их бы хватило, чтобы - совсем? Зато голова у меня такая ясная, какой уже и не припомню.

Твой брат Жак

25 ноября

Жан,

Сегодня я выбрался в деревню. Сам не знаю - зачем. Может, хотел дойти до людей и что-то сказать, объяснить. Не знаю. Было холодно, голова кружилась. Помню - допил остатки обычного кальвадоса, осталось две бутылки. Того, старого. Но я дошел, спустился вниз, как бы ни темнело в глазах. К кому я мог пойти? Разве что старый филин бы мне поверил. Пусть не поверил, но... Я дотащился до его дома уже в сумерках - полдня на тройку миль, и темнеет рано. Жан, там все так же растет живая изгородь, она стала только выше и гуще за эти годы. Они стояли совсем близко. Я слышал, Жан. Слышал каждое слово. "Мой ангел", - говорил он. "Чистый, светлый ангел", - говорил он. "Мы построим храм новой прекрасной Франции, - говорил он, - потому что ты живое воплощение Нормандии". "В последний день осени", - сказал, наконец, он.

Что я мог, Жан? Выйти из-за кустов, напугав ее одним своим видом? Грязный больной старик, заросший, воняющий старым перегаром - и он, воплощенная праведность. Кому бы она поверила? Я ушел, Жан. Дождался, пока она упорхнет в дом, и ушел. У меня мало времени, так мало, что страшно. Да, Жан, мне страшно. Я уже не тот юноша, что когда-то плавал к скалам Эрбийон. Дома я искал ружье, но тот, кто оставил белье, книги и кальвадос, добрался до оружейного шкафа. Нам никто не поверит. Я не знаю, сколько у меня еще времени. Я не знаю, что делать. Я только не хочу еще раз потерять ее, мою девочку с солнцем в глазах. Жан, я... Жан, ради бога!

26 ноября

Стебли болиголова уже совсем сухие, от них никакого толку. Есть еще плющ и тот вьюнок, как же его... Но это не то. Все не то. Летом я бы пошел в лес, но сейчас это бессмысленно. Мне нужен болиголов. Реторты почти все разбиты, но если поискать... Жан, поговори со мной. Подскажи своим тихим ровным голосом, как ты всегда делал. Мой умный брат Жан. Ты знаешь, зачем болиголов? Последняя крыса давно сбежала из клетки. А я остался. Перегонный куб цел. Доктор Фаустус продал душу дьяволу. Помнишь оперу? Мы слушали ее в Париже. Па-па-па-па-па-парам... Люди гибнут за металл. Глупцы. Нет металла дороже бледного золота ее волос. Бледного старого золота. Почти серебра. Дьявол не купит мою душу. От нее остались одни угли и зола. Есть чем развести огонь в подвале. Вьюнок - ипомея, я вспомнил. Тоже неплохо, но слишком слабо. Мне нужен болиголов, я не могу рисковать с неизвестными рецептами. Жак не знает нужных рецептов.

27 ноября

Я Жак Дуаньяр. Моего отца звали Фабиан Дуаньяр. Мою мать - Мари-Эжени Дуаньяр, в девичестве Ростан. Мой брат - Жан. Жан Дуаньяр. Я люблю свою кузину Люси Ламбер. Люси. Люси Ламбер. Я Жак. Жак, где брат твой, Жан?

28 ноября

Я, Жак Дуаньяр... Я, Жак. Жак Дуаньяр... Жак. Жан. Я - Жак Дуаньяр. Дуаньяр - да. Я Дуаньяр. Дуаньяр из Дома на холме. Жан Дуаньяр. Жан...

30 ноября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель "Дюссо"

Дорогая Ортанс,

Завтра утром первым же омнибусом мы выезжаем в Сен-Бьеф. Это прибрежная деревушка в Нормандии, такая маленькая, что я с трудом нашел ее на карте. Все решилось, все сошлось в одной точке! Сегодня я прочел в газете, что в Сен-Бьефе была найдена мертвая девушка, работавшая на сборе яблок. Некоторое время назад я уже видел заметку о молодой женщине, сорвавшейся с крутого склона именно в этой деревне, но почему-то решил - по тону статьи, видимо, - что несчастье произошло на глазах у ее подруг. Как хорошо, что я на всякий случай делал выписки обо всех подобных происшествиях! Сейчас мы с господином Жавелем нашли и перечитали ту статью, а потом господин Жавель позвонил в редакцию и выяснил, что девушку нашли уже мертвой. Ортанс, это точно он! Вдобавок, один из врачей, получавших лицензию, некий д-р Мартен, работает возле Сен-Бьефа, в соседней деревне.

Мы бы выехали сегодня же, но единственный омнибус в ту глушь идет рано утром, а сейчас вечер, вдобавок инспектор Мерсо через час вернется из очередной поездки по третьему из восьми адресов. В нашем списке д-р Мартен стоял шестым, мне страшно подумать, что мы могли добраться до него на несколько дней позже.

Пожелай мне удачи, Ортанс, хотя когда ты получишь это письмо, все уже, вероятно, будет кончено!

Твой кузен Андре

***

Высокий седовласый старик, худой до совершенного измождения, неподвижно сидел в кресле у горящего камина. Костлявые руки покоились на клетчатом пледе, укрывающем его колени до самого пола, глаза, похожие на глаза большой хищной птицы, были полуприкрыты, вместе с крючковатым носом придавая ему еще большее сходство с дремлющим филином. На скамеечке у ног старика сидела белокурая девушка с толстой косой, заколотой в аккуратный узел на затылке, такой же простой и изящный, как и весь ее облик: от белоснежного воротничка на темно-синем платье до кончиков темных туфелек, едва виднеющихся из-под широкого подола.

Трое мужчин, безмолвно глядящих на старика, сидели на стульях с высокими деревянными спинками, обычных стульях приличного деревенского дома, с уже немного облезшим лаком, но все еще совершенно респектабельных. Таким же респектабельным был круглый стол, возле которого они сидели, каминная полка с множеством фарфоровых безделушек и книжный стеллаж, уставленный фолиантами в темных переплетах с потускневшими золочеными буквами.

- Да, господа, - разомкнул губы старик, открывая глаза, остро сверкнувшие желтым в отблесках камина. - Я знал доктора Мартена...

- Знали? - быстро уточнил один из гостей, плотный и коренастый, с решительно выдвинутой вперед челюстью. - Он уехал?

- Он умер, - сухо сказал старик. - Вчера. Признаться, я полагал, что вы из полиции: я посылал в город письмо.

- Умер! Как? - растерянно вскрикнул второй, долговязый юноша, замерший на самом краешке стула, словно готовясь в любой момент вскочить.

Старик пожевал губами, склонив голову набок и еще раз обведя неприятно острым взглядом гостей.

- Так вы из полиции?

- Да, - уронил коренастый. - Я инспектор уголовной полиции Тулузы. Пьер Мерсо, к вашим услугам. Но здесь я и мои друзья по частному делу...

- Понимаю... - бесстрастно сказал старик, снова закрывая глаза. - Господин Мерсо, полагаю, я могу пролить свет на некоторые обстоятельства смерти доктора Мартена, если вы, в свою очередь, подробнее расскажете мне о его жизни. Видите ли, если то, о чем я думаю, правда, моей семье чрезвычайно повезло, что эта жизнь прервалась так... своевременно.

- Так вы знали? - привстал с кресла молодой человек, приобретя в этот момент неуловимое, но явное сходство с инспектором. - Знали, что доктор...

- Я полагаю, - вмешался в беседу до сих пор молчавший третий, уютного вида толстяк в дорогом твидовом костюме, - нам действительно есть, что рассказать друг другу. Позвольте мне. Итак, господин Гренобль, все началось в 1925 году или даже раньше...

Когда он замолчал - спустя почти полчаса - слегка задыхаясь, как это бывает с полными людьми даже после небольших усилий или долгого разговора, старик, в продолжение всей речи так и не пошевелившийся, неожиданно ласковым движением положил руку на головку девушки.

- Кристина, принеси вчерашние письма.

Так же молча девушка поднялась и вышла, через несколько минут вернувшись с пачкой растрепанных бумаг.

- Вы можете прочитать их здесь, господа, - ровно произнес старик, не открывая глаз. - Вслух, если вам так удобнее. Я намерен передать письма полиции в качестве улик, но у вас есть право узнать то, что в них написано. Да... - он помолчал немного, будто прислушиваясь к чему-то, и повторил: - у вас - есть. Вы опоздали совсем немного, так бывает. Но прежде, чем вы начнете, я бы хотел рассказать вам историю, связанную с вашей историей теснее, чем может показаться. Человека, который написал эти письма, звали Жак Дуаньяр. И это он убил доктора Мартена. Впрочем, на самом деле их обоих звали иначе...

Он окинул взглядом нетерпеливо пошевелившегося юношу, подавшегося вперед инспектора и толстяка, сложившего пухлые руки перед собой на столе с выражением полного внимания. Снова пожевал губами, вздохнул...

- Пожалуй, начать следует с того, что близнецов Дуаньяров путала даже их собственная мать. Мальчики были удивительно похожи, но только внешне - так, опять же, часто бывает...

- Разве такое возможно? - тускло произнес инспектор приблизительно два часа спустя. - Не просто выдать себя за другого человека, но вот так вот... Бред какой-то...

- Бред, - бесцветно согласился старик нотариус. - Но разве мы говорим о нормальных людях? Два безумца повстречались в доме Дуаньяров, но один возомнил себя десницей господа, другой же... Полагаю, он хотел просто остаться человеком.

- Он им остался, - убежденно сказал молодой человек, быстро смахивая с глаз что-то. - Конечно, остался... Господи, мы опоздали всего на день!

- Мы опоздали, - эхом откликнулся инспектор. - Да, так бывает...

- Кристина, - тихо сказал старик. - Будь добра, принеси тот кальвадос, штопор и четыре бокала.

Когда на столе появилась грязная, покрытая многолетней пылью бутылка, резко контрастируя с чистой поверхностью полированного дерева и просто-таки сияющими бокалами, старик продолжил:

- Тела в подвале церкви, там они дождутся прибытия полиции. Если хотите взглянуть, я напишу записку нашему кюре. Со своей же стороны попрошу об услуге. Молодой человек, откройте бутылку.

- Дайте лучше я, - вмешался толстяк. - С таким напитком нужно почтительно...

По губам старика скользнула улыбка.

- Вижу, вы знаток, - сказал он негромко, глядя, с какой бережностью вскрывается бутылка. - Я помню этот год. Отличный год был - и вправду лучший за полвека. Поминать Дуаньяров следует кальвадосом Дуаньяров. Прошу вас, господа... Мне кажется, это будет правильно. Вы не опоздали, позволив свершиться тому, что должно было. Видит бог, вы пришли вовремя.

Декабрь

02 декабря 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Моя дорогая Ортанс,

Вот и свершилось правосудие, если не человеческое, то уж точно выше него. Тот, кого мы преследовали так долго и упорно, больше никому не причинит зла, но мои уста замыкает тихий священный ужас, когда я думаю об обстоятельствах, при которых это произошло.

Вернувшись в наш милый дом, наполненный любовью и заботой, я обниму тебя, дорогая Ортанс, поцелую руку тетушке и буду долго сидеть у камина в гостиной, согревая не тело, но душу. А потом я расскажу тебе, Ортанс, только тебе одной, жуткую и печальную повесть о двух братьях, давным-давно, когда нас с тобой еще не было на свете, полюбивших одну и ту же девушку, свою кузину. Это будет страшная повесть, Ортанс, о любви превыше смерти, об отчаянии и искуплении. Да, об искуплении, равном которому и представить невозможно.

Мы опоздали. Правосудие, страшное и справедливое, свершилось без нас, и тот, кого мы так долго искали, пал от руки самого Провидения, стоявшего за спиной больного старика, умирающего в пустом ледяном доме. Знаешь, Ортанс, легко быть Ланцелотом, когда ты молод и силен, рядом опытные старшие товарищи, а жизнь поддается твоему натиску. Но так, как он... Страдая от голода, холода, бессилия старости и болезни - все же противостоять злу и внешнему, и внутреннему, что таилось в нем самом? Есть ли предел силам человеческого духа? Мне страшно, Ортанс, страшно и завораживающе смотреть в эту бездну, которая, рано или поздно, раскинется перед каждым из нас. Этот человек не верил в Бога, но да будет мне позволено сказать, что бог верил в него. Величайший грешник, в последние дни свои он поднялся к еще более величайшему греху - и искуплению. Ортанс, я обязательно расскажу тебе о нем! О том, кто своим последним деянием спас уже обреченную преступному закланию жизнь. И какую жизнь! Ах, Ортанс, если бы ты видела эту девушку! Если бы ты только ее видела, ты бы поняла, почему мне хочется назвать ее ангелом - и только мрачная память о другом человеке, осквернившем это слово, удерживает меня. Но она воистину ангел, и я надеюсь, что когда-нибудь вы познакомитесь...

Инспектор Мерсо и господин Жавель возвращаются в Тулузу. Мне грустно расставаться с ними, но я благодарен за все и понимаю, что уже никогда не стану прежним, тем наивным Ланцелотом Архивным, кинувшимся на поиски своего подвига. Но, наверное, так и должно быть, когда взрослеешь? Что-то уходит безвозвратно, но приходит другое взамен. Я обещал инспектору и господину Жавелю написать, удастся ли мне поступить на юридический факультет Сорбонны. Но пока я на несколько дней задержусь в Сен-Бьефе. Господин Гренобль, местный нотариус, просил меня помочь в оформлении документов по этому делу. Он чрезвычайно стар, и моя помощь совершенно необходима. Его внучка Кристин... Позволь мне умолкнуть, Ортанс, и не смейся, прошу. Не над этим, хорошо? Я вернусь к тебе, обязательно вернусь, моя дорогая сестренка, и ты порадуешься моему счастью, если будет чему радоваться...

Твой Ланцелот Архивный, нашедший свой Грааль

12 декабря 1933 года

Начальнику департамента юстиции Тулузы

Г-ну Лавиньи

от г-на Мерсо,

старшего инспектора по уголовным делам в отставке

Господин Лавиньи,

Это уже четвертое прошение о возвращении на службу, поданное мной. Понимая причины, которыми Вы руководствуетесь при принятии отрицательной резолюции, смею заверить тем не менее, что я подам столько прошений, сколько будет необходимо для принятия положительного решения. Если вы не сочтете возможным восстановить меня на службе, которую я покинул по известным Вам обстоятельствам, я намерен обратиться в Министерство юстиции с просьбой о вынесении решения вышестоящими органами с учетом двадцати лет безупречной службы и множества поощрений.

П. Мерсо

Господин Жавель, прекратите писать прошения за Мерсо!

Лавиньи

Господин Лавиньи, писать прошения за бывших сотрудников, которые по каким-то причинам не могут сделать этого сами - мой профессиональный долг, а у инспектора Мерсо, как вы помните, всегда было гораздо лучше с раскрываемостью преступлений, чем с отчетами по этой раскрываемости.

Жавель

Никакого места старшего инспектора! И перестаньте покрывать своего приятеля!

Лавиньи

Господин Лавиньи, если вы считаете, что мое отношение к инспектору Мерсо противоречит служебному долгу, вынужден сообщить, что нуждаюсь в длительном отпуске по состоянию здоровья и, возможно, последующей отставке. Уверен, что вы найдете мне достойную замену столь же легко, как и старшему инспектору Мерсо, если только у вас есть еще племянники. Уверен также, что на месте вашего секретаря мой преемник будет выполнять обязанности так же блестяще, как и г-н П. Лавиньи на месте старшего инспектора Мерсо.

Жавель

Резолюция: Удовлетворить прошение г-на Мерсо о восстановлении на службе с возвращением прежней должности старшего инспектора по уголовным делам. Лавиньи

Довольны, Клод? И переделайте это проклятое прошение в приличный вид, пока оно никому не попалось на глаза!

ПРИОБЩИТЬ К УГОЛОВНОМУ ДЕЛУ ? 346/С/217 за входящим номером 24

30 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Господин Гренобль,

Письма, которые вы получите вместе с этим, последним посланием, без сомнения объяснят вам произошедшее и прольют свет на то, что случилось в Сен-Бьефе сорок три года назад, в октябре 1890 года. Со своей стороны, я хочу сделать все возможное, чтобы облегчить работу служителей правосудия, которым придется расследовать эти события. Настоящим письмом я, Жан Дуаньяр, последний владелец усадьбы Дуаньяров, заявляю, что виновен в смерти своей кузины Люси Ламбер, своего брата Жака Дуаньяра, а также Мадлен Роже и еще одной девушки, имя которой, к сожалению, забыл. Я также заявляю, что невиновен в смерти служанки Жюстин Карабуш и еще двух девиц, погибших в окрестностях Сен-Бьефа этой осенью. Это письмо будет получено вами, господин Гренобль, когда я уже не смогу дать более подробных объяснений, но я уверен, что для вас не составит труда разъяснить всем заинтересованным лицам суть той давней истории.

В октябре 1890 года мне было двадцать лет, я готовился к поступлению в Медицинскую Академию, изучал, по мере возможности, семейное дело по производству кальвадоса и все глубже погружался в безумие, причину которого не знаю до сих пор. Возможно, это было следствием органического поражения мозга в результате перенесенных в детстве припадков, но ни подтвердить, ни опровергнуть это я не могу, да и какая разница? Полагаю, моим родителям следовало заподозрить неладное, когда я начал экспериментировать с ядовитыми веществами, ставя опыты на крысах, но поначалу эти опыты казались достаточно безобидными, а позже я научился хорошо скрывать их особенности и результаты. Впрочем, о собаке своего брата Жака я сожалею. Если бы я знал, что он будет так переживать ее смерть, то постарался бы найти другой объект эксперимента.

Итак, в октябре 1890 года я впервые встретил свою кузину Люси Ламбер, приехавшую к нам в гости по приглашению моей матери. Вскоре между мной и Жаком возникло соперничество из-за Люси, которая поначалу не отдавала предпочтения никому из нас. Я утверждаю, что смерть Люси - случайность. Я не хотел и не собирался убивать ее во время нашего последнего свидания, это было почти нечаянное движение, я толкнул ее в приступе ярости, она поскользнулась и упала виском на камень. Сейчас, вне досягаемости правосудия, мне нет ни малейшей нужды лгать, и потому я признаюсь, что смерти двух других девушек были осознанным актом. Это была попытка снова испытать то мучительно-сладостное удовольствие, охватившее меня, когда я держал в руках свою мертвую кузину, которая уже не могла предпочесть мне моего брата - мою тень, второе "я", чье существование все чаще приводило меня в бешенство. Умом я понимал, что совершаю преступление, даже сожалел об этом, но остановиться... Остановиться я не мог и не хотел.

Жак, разумеется, зная меня лучше, чем кто-либо, вскоре догадался обо всем и решил прекратить происходящее. Я же настолько не ожидал от него предательства, что был совершенно и искренне поражен и даже испуган. Мои воспоминания о том дне до сих пор туманны, но я виновен - это безусловно. Налетевшая внезапно буря довершила начатое, но когда нашу лодку выбросило на скалы, Жак уже был мертв, а я в беспамятстве. Вы знаете, господин Гренобль, что очнувшись, я назвал себя Жаком. Это было почти бессознательное следствие того ужаса, что я испытал, разбивая свое отражение. Притом я любил брата настолько, насколько вообще способен был кого-то любить. Именно его - мое второе "я". И я не солгал, назвавшись Жаком, я действительно чувствовал себя им, спрятавшись в него, как улитка прячет мягкое уязвимое тело глубоко в панцирь. Жак был здоров, Жак был правильным... Будучи Жаком, я мог не убивать.

Я прожил сорок три года, став Жаком Дуаньяром не по имени, но по сути: характером, образом мыслей, манерами и склонностями. Жан Дуаньяр, убийца и урод, погиб на скалах Эрбийон.

Остальное вы, наверное, уже знаете. Спустя сорок три года назад я вернулся в родовой дом, чтобы умереть, но вместе со мной - как я думал - в Сен-Бьеф вернулась смерть. Господин Гренобль и все, кто читает это письмо, повторяю: мне нет нужды лгать. Я полностью и безусловно убежден, что смерти этих девушек - дело рук доктора Мартена. Полагаю, я стал бы идеальной кандидатурой на роль убийцы для полиции: безумный, больной, с темным пятном в прошлом. Жак, разумеется, не мог правильно оценить действия Мартена, но я убежден, что в обезболивающих пилюлях, которые вы найдете в этом письме, содержится наркотическое вещество, влияющее на сознание. Единственное, чего не предусмотрел Мартен, так это того, что хрупкая оболочка Жака не выдержит напряжения и лопнет, пробудив меня.

Вчера я наконец завершил свою последнюю работу в лаборатории, приготовив вытяжку болиголова. Это та самая трава, что греки именовали цикутой. Последний кальвадос Дуаньяров - наш лучший кальвадос! - скрыл привкус, когда сегодня утром я попросил доктора Мартена выпить со мной, как уже бывало не раз. Затем я попрощался с ним, прикинувшись засыпающим, что доктор должен был приписать своим пилюлям. Моя доза яда была меньшей, но я уже чувствую симптомы отравления, значит, скоро все кончится для нас обоих.

Понимаете, господин Гренобль, я ничего не смогу доказать. Разве что собственную невиновность, но это меня волнует меньше всего. Мартен - я чувствую - похож на меня. Жак почти понял это, он увидел того же зверя, глядящего из зрачков милейшего доктора, существо, равно чуждое злу и добру, как оценивают их обычные люди. Да, я вполне понимаю доктора Мартена. И именно поэтому я остановил его, как сорок три года назад остановил самого себя - единственным доступным мне способом.

Жак Дуаньяр, убитый мною сорок три года назад, умер второй раз вчера, оставив мне в наследство два дня жизни, которые я потратил с толком, вы не можете этого не признать. Все эти годы он жил вместо меня, умершего в тот же самый день, так что, считаю, я полностью расплатился по счетам. Господин Гренобль, вы многие годы были нотариусом нашей семьи. Я прошу вас передать письма Жака властям, как свидетельство сказанного мною и основание для расследования действий доктора Мартена. Кстати, при одной из наших последних встреч вы назвали меня Жаном, но тут же исправились. Любопытно, было ли это простой оговоркой или вы все же чувствовали что-то? Впрочем, неважно. Прощайте, господин Гренобль.

П. С. Это последняя бутылка настоящего кальвадоса Дуаньяров. Я от всей души прошу вас, единственного, кто может оценить этот напиток по достоинству, выпить ее в память о Жаке Дуаньяре, который не успел попробовать кальвадос нового урожая. Но я верю, что он будет неплох. Дуаньяры ушли, теперь уже навсегда, пусть же приходят другие, снимая плоды с наших яблонь и вспоминая нас.

Ваш Жан Дуаньяр.


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"