Ржевский Евгений Владимирович : другие произведения.

Стая Белых Писем Из Франции

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Девять рассказов о путешествии во францию летом 2015

  
  Текст написан до террористических актов в Париже.
  
  
  ЗЕМЛЯ. Париж.
  Она писала когда-то: "Память о тебе сохраняется где-то в моей душе - как горстка осыпавшихся лепестков. Они пахнут тихо и сладко тем, что почти было, но так и не стало. От этого запаха можно отречься, забыть о нем, заслонить его новыми - сильными и свежими - запахами соснового леса и родной земли. Но если я ос-таюсь одна, он поднимается из забытого тупичка души, и я снова слышу его - твой запах, не исчезающий никогда".
  Я думал, это - обо мне.
  Я ошибался. Она писала о Париже.
  О нем тогда писали мы все - он был так далеко! за морем, за бескрайними степями, он был в том мире, который никак не мог стать нашим в 1974.
  В тот год в наш класс вошла тощая завитая блондинка: на ней было ярко зеленое кремпленовое платье, что по тем временам означало достаток и моду, груди у нее не было вовсе, - что не мешало моим тайным восторгам, - зато были огромные го-лубые глаза и крашеные зеленым лаком длинные ногти, думаю, в нашем городе единственные.
  - Bonjour! Здравствуйте! - сказала она напористо. - Мы будем учить фран-цузский язык.
  Класс молчал.
  - Paris est la capitale de la France, - сказала она очень отчетливо, без всякого французского шарма. Зеленые ногти добавляли недостающее: каким бы ни было произношение, она все равно выглядела иностранкой в нашем маленьком классе, заставленном побитыми партами.
  На них мы изобретали шикарные подписи - паспорта уже ждали нас, взрослых, в городском отделении милиции - и мы без устали тренировались.
  - Orly est la porte principale du pays, - сказала она неделю спустя, и я сразу запомнил: Орли - это главные ворота страны.
  С тех пор я мечтал о нем, об этом мифическом аэропорте, где бродят странные женщины в ярких платьях: в тонких руках с разноцветными ногтями зажаты кро-хотные сумочки, в них - записные книжки в тон ногтей, и там записан мой телефон! - думал я, глядя в ее огромные и светлые глаза, и представлял, как мне звонят, я отвечаю на очень-очень французском языке, чуть позже - встреча, я - знаменит и остроумен, они - прекрасны...
  Аэропорт построили в 1961, в модном тогда минималистском стиле: стеклянный параллелепипед с темно зелеными перемычками между этажами. Спустя сорок лет я все-таки увидел его: я выскочил из затихшего самолета и пролетел насквозь - через паспортный контроль и зал ожидания, - скорей, скорей на площадь. Я сунул сига-рету в рот, вдохнул и выдохнул - где женщины моей мечты? Их нет! Они теперь старушки, такие же разноцветные, как раньше, но вместо сумочек их дети тянут за ними огромные чемоданы. Но в самых дальних их углах они, - я верю, - возят за собой записные книжки в тон ногтей - как алтари давно умолкшим телефонам. Моим.
  Аэропорт стал памятником. Мне, может быть?
  Всей юности, и 68 году, когда народ еще нуждался в любви и марихуане, а улыбка не называлась смайликом.
  
  * * *
  
  Автобус вез предместьями - и господи! Когда ж Париж? - мы ждали остро-верхих крыш, больших деревьев и кремовых домов. Они явились вскоре. Автобус тормозит: Данфер-Рошеро - сказал железный голос.
  Мы выскочили в мягкий, теплый свет, - он пах неуловимыми духами и жаре-ной уткой из углового кафе, и розовой пылью, и сыростью подвалов, - на той сто-роне бульвара Монпарнас по прежнему стояли стриженные ряды лип обсерватор-ской аллеи.
  Нам нужно было туда, вдоль "Клозери де лиля", - в начале века там выпивали все ангелы славы ХХ века, - а на углу, напротив, была наша квартира, и значилась она как хостел.
  Мы подошли к двери: мадам, мсье на домофоне и никакого хостела. Нажали пару кнопок: в одной ответили, что никакого хостела здесь нет, и мы сраженные известием застыли у запертого входа.
  Пожилая толстая француженка неожиданно протиснулась между нами и при-нялась искать ключи.
  - Вы не знаете как попасть в хостел? - спросил я ее несчастным голосом.
  - Но здесь нет хостела! - воскликнула дама.
  - Но как же нет, - и мы показали ей лист бронирования с адресом и фото-графией.
  - Постойте, постойте, - улыбнулась она, - я, кажется, знаю эту квартиру!
  Женщина решительно отодвинула нас от двери, вошла в маленький холл - а мы запрыгнули внутрь вслед за нею, - и позвонила в дверь справа.
  Хозяйка впустила нас в старинную парижскую квартиру, - с лепниной у по-толков, и люстрами, и темными деревянными панелями. Показала комнату, холл - там будет ждать вас завтрак, - рассказывая по пути о себе и муже, о картинах на стенах, ванне для гостей, и вдруг, у цветастой портьеры, объявила со сдержанным восторгом:
  - А это ваша собственная дверь!
  Я должен ей сказать спасибо. Она исправно выпускала нас, и без труда откры-валась каждый вечер тяжелым стареньким ключом, когда любая приличная дверь не пустила б в дом таких надравшихся хозяев.
  Но пить иль не пить!? - в Париже так даже и помыслить невозможно. Каких возможностей лишается не пьющий, понимаешь сразу же, как выставишь запрет. Где нега угловых кафе? Тепло закатов и неспешные прогулки? Фонарный желтый свет теперь вас только освещает, но раньше - раньше! - вы были в нем, внутри. Теперь снаружи все. Оно отделено: никто не спросит - вы откуда? И не предложит помощь. И девки в темноте аллей Булонского леса не засмеются хрипло вслед. Вы вне всего.
  Мы - нет. Мы - пили! И дверь была великодушна.
  Через нее мы вышли в Тюильри. Сидели на железных стульях, - теперь сво-бодных, а когда-то платных, - смотрели на толпу. Журчал фонтан, и липы зацве-тали сладким медом. Но взгляд скользит вдоль стриженных аллей, сквозь золоченую решетку, - тень эшафота больше не мешает - и вдаль, и вверх к гигантской Три-умфальной Арке. Она висит в сиреневом и золотом, на грани неба. Внутри, над Вечным огнем, трепещет на закате потрепанный французский флаг.
  И в путь к Национальной библиотеке, - как долго мы стояли на верхнем пан-дусе и смотрели вниз: там, между четырьмя башнями, замкнутый стенами, рос не-подвижный сосновый лес, - и боже мой! Какой покой ложился на нас мягкой но-шей: такой небывалый, что не хотелось уходить.
  Мы все-таки ушли - там, за мостом - Роллан-Гаррос, но дальше, дальше и вот она, аллея Венсеннского леса. Там было жарко, мы искали тени, как двести лет назад ее искал отягощенный сумкою Руссо. Он нес еду в Венсенский замок, где с нетер-пением ждал его друг Дидро. Жара сморила благодетеля, и он уснул под одним из дубов.
  Ему приснился "Общественный договор" - ну, вы знаете: народ источник власти, его суверенитет неотчуждаем, неделим, непогрешим и абсолютен. Он встрепенулся, съел все, что нес, и бросился домой: там записал он текст, оформив-ший западную цивилизацию и ставший его славой и несчастьем. Гонимый отовсюду, никем не признанный, во всем виноватый и больной, он умер в поместье маркиза де Жирардена. Жена маркиза много лет пыталась воспламенить сердце Руссо любовью. Удачи в этом деле быть не могло, так что маркиз не возражал.
  Во времена Конвента его гроб, вместе с гробом Вольтера, перенесли в Пантеон. А через двадцать лет прах Руссо украли неизвестные и выбросили в яму с известью для умерших бездомных.
  "И как сложилось бы, - подумал я, разыскивая тот самый дуб, - кабы Руссо любил Дидро больше, чем истину?"
  Сквозь редкие деревья был уже виден Венсенский замок, по всем дорожкам леса бегали французы - то ли от инфаркта, то ли просто для красоты - солнце сверкало брильянтами в капельках пота на лицах, а с белой замковой башни махнули чем-то синим.
  "Может, не бегать? - задумался я, разглядывая свои покрытые золотистой пы-лью туфли. - Может, просто поголодать? Как Дидро? Глядишь, и пользы челове-честву будет больше. Но где взять друга Руссо? Эх, придется бегать!"
  
  * * *
  
  Визиты в места упокоения меня никогда не привлекали, но размышления о прахе Руссо закономерно привели на Пер-Лашез.
  Визит оказался продуктивным, если так можно выразиться о кладбище.
  Недалеко от Стены Коммунаров - там я вспомнил опять нашу худенькую француженку и всех однокласников, косноязычно излагающих тему "Le mure des federes" - мы присели на бордюрчик в густой тени могильных лип. Предаться воспоминаниям 1870 года, однако, не удалось: мы тут же были согнаны подозри-тельным служителем. Как выяснилось, ожидалось прибые покойничка, и он не за-медлил.
  Явился черный фургон, за ним пара-тройка машин, прямо на перекрестке аллей поставили что-то вроде аллюминиевого стола, а на него водрузили гроб. Из машин высыпали родственнички, уселись на расставленые там же аллюминиевые стуль-чики, и тут то выяснилось, что усопший - еврей. Вопли цадика огласили вполне комунистические окрестности - Поль Лафарг с супругою, Марсель Кашен, Жорж Марше и пр., и пр., и пр. Гроб светлого дерева блистал на солнце, было жарко, все, кроме покойника, потели, но главный вопрос - куда же его запихнут после служб и прощаний - остался нераскрытым.
  Все вокруг дышало покоем, ни один камень потревожен не был, никаких страшных ям не зияло. Может быть, его привезли на экскурсию? На свидание с давно усопшими предками до Ноя включительно? Охи, охи! Не на все воросы сле-дует знать ответы.
  В поисках могилы Сары Бернар мы наткнулись на пожилого французика, ко-торый сказал, что конечно же знает, где она. "Следуйте за мной!" - таково было указание, и мы последовали.
  Прежде чем мы добрались до Сары, были Мольер и Лафонтен, изобретатель телеграфа, агрикультурный деятель, принесший во Францию картошку, оказывается, из Германии - его могила действительно была усыпана ею - Бальзак и тот, кто был прообразом Растиньяка.
  Богиня драмы лежала под простеньким камнем - совсем без цветов - ибо ев-реям положено класть на могилы не цветы, но камни. "Почитатели таланта все равно несут цветы, а утонченные в традициях служители их выкидывают", - сказал нам дедусик, и тут же положил на могильную плиту неизвестно откуда взявшиеся камешки.
  - Все, все, спасибо, - сообщил я ему.
  Но дед был не прост.
  - Вы видели Шопена? - спросил он укоризненно.
  - Нет, - вынужден был признаться я.
  Вот тут и началась феерия!
  Средь зеленеющих дубрав мелькали наполеновские обелиски и гигантские мавзолеи, - Ах, Строганов! Ах, Демидов! - вы все ушли, о многих все сказали: "Слава богу!", а за Шопеном, в синем летнем небе висела верхушка Тур Эйфель.
  Француз остановился и взмахнул рукой, как Гамлет: "Наша королева!"
  - Но сердце Шопена в Варшаве, - робко возразил я, стоя перед памятником великому поляку.
  - Я знаю, в колонне церкви Святого Креста, - дедусик омрачился: какое не-счастье для Франции, что Шопена зарыли здесь не полностью! Он помолчал секунду, и тень сменилась светом торжества:
  - В день его смерти вся эта аллея - он указал коротеньким пальцем в асфальт, - засыпана цветами! Вы знали!?
  - Alons, alons! - опят заторопился он, и побежал вперед, помахивая крохотной ладошкой за спиною.
  И дальше мы посетили всех: торговцев оружием и жертв всех способов убий-ства, тех, кто кричал "О зарм!", и тех, кто тихо торговал, и гордый памятник изо-бретателю гомеопатии: благородный и бородатый он стоял со скрещенными на груди руками - дедусик подскочил к монументу и быстро достал из-за его локтя флакончик пилюль, помахал им перед лицом и спрятал обратно, и скромный мав-золей Ротшильдов, оплативших все войны последних трехсот лет, и пышный портик божественной Рашель.
  Я видел уже выход, главные ворота, и, воздевая руки причитал:
  - Простите, мы торопимся!
  Дедусик разразился длинной тирадой, и смысл ее был ясен - труд должен быть оплачен - тем более, что слово подкрепилось наглядной агитацией: он вытащил из кармана смятую десятку.
  - Меняем? - спросил я, вытаскивая потную двадцатку.
  И деньги перешли из рук в руки под аккомпанемент французских благодарно-стей. Я понял все, кроме последнего слова "женерозите".
  Дома посмотрел словарь. Так я узнал, что я - щедрый!
  
  * * *
  
  Домой мы шли сквозь пышный и теплый Париж, лавируя меж столиками кафе - и надо же! Везде можно курить! - в пятнистой тени платанов и уже отцветшей акации, сквозь Сент-Антуан и Бастий, пока из-за угла не показалась Гранд Опера: сначала - серый купол с золоченой шапкой, и вскоре - ангелы и музы, и лиры и тимпаны, и бюсты великих прячутся в золоченых люнетах, и мрамора, порфиры, и ряды колонн. Я восхищен, я застываю перед этим тортом, где зал и сцена не больше, чем предлог. Он изготовлен для фойе: их множество, их площадь больше зала, все в золоте и хрустале, роскошные, как пышный бюст, как увлекательный роман с за-мужней дамой. Верховный дом свиданий, где зал - сенат всех куртизанок.
  Там в темных ложах - белый бархат рук на красном бархате барьера, короткий блеск лорнета, и шепчет что-то в маленькое ухо с длинным бриллиантом некто мо-лодой, кудрявый. Сверкнет стекло бинокля с противоположной стороны, потом другое и приговор внесен на утверждение партера.
  В антракте заседаний кордебалет выходит в специальное фойе - там покрови-тели - они любезны, льстивы, но рядом слышен злой шелест вееров и гневный шепот: травиата!
  Так было, а сейчас не так.
  Под сценою - бассейн, начальник всех пожарных там разводит карпов, они пугаются прыжков кордебалета и прячутся в глухом углу, но гром пуантов настигает их и там.
  Потом свет гаснет, пустеют все фойе, и тень Виолетты проступает серой вуалью на позолоте стен - для тех, кто ее помнит.
  
  Но мы свернем, пора домой, и Опера темнеет за спиною, сливаются колонны в сизой мгле, а впереди уж виден Лувр, но прежде чем войти в его гигантский двор, мы сядем ненадолго в угловом кафе, напротив Комеди франсез.
  - Что изменилось здесь за десять лет? - подумал я, - и выпил белого Сансера. Он пах немного дыней и горячей глинистой землей.
  Вокруг, в неярком свете фонарей, стояли старые французские дома, сложенные из золотистого песчаника. Я помнил все - их стены, наличники и гирлянды по-крытые тогда легким серым налетом - чадом бесчисленных кухонь, выхлопами автомашин, следами дыхания всех, здесь прошедших.
  И пылью немецких сапог, слезоточивым газом восстания 1968, и пудрой многих поколений девиц, спешивших к месту работы:
  - На Сен-Дени торопишься, бэйби?
  - Нет. Отвали. Опаздываю.
  Тогда дух авантюры плыл в воздухе сквозь аромат духов и запах лукового супа, картошки фри и тленный дух желтевших листьев.
  Теперь дома стояли все как новые. Они отчистили их все, и вместе с сероватым налетом исчезли предчувствия - нечаянной радости, как в карточном гадании, и память о сисястой Марианне и баррикадах, и обещания чудес, а вместо них пришел порядок, расписание и cela ce fait - так принято. Париж замкнулся в красоте - молодой и франтоватой - и крупное сменилось мелким и изящным: ушли куда-то негритянки с Сен-Дени, счастливые владелицы не задниц, но бестящих крупов. Их заменили уроженки Юго-Восточной Азии - маленькие и хрупкие, они стоят теперь у Порт Сен-Мартен с веселым, но отсутствующим видом.
  Тогда, в обменном пункте, мы вместе с деньгами получали незримые ключи, они могли открыть совсем не то, что мы хотели, теперь мы получаем лишь права: быть зрителем, быть посторонним, быть покупателем - не больше! - но не случайным соучастником всегда живого карнавала.
  Теперь из-за угла на вас не бросится распатланная девица с воплем:
  - Вы были "У Кармен"?
  - Да.
  - Пойдем обратно, я боюсь одна!
  И если вы сидите посреди улицы Вивьен на мокром асфальте и никак не можете встать, к вам не подойдет старик в шикарном пальто, не спросит:
  - Вам помочь?
  Он отвернется и пройдет мимо с маленькой собачкой на ярком поводке.
  Вас объедут машины и мотоциклисты: ведь вы - помните? - совсем недавно купили права смотреть. Но вы смотрели так внимательно, что лишняя бутылка вина проскочила незаметно.
  И, кстати, вдруг закончился Сансер, открылись двери Комеди Франсез, и теат-ральная толпа - там те, кто в кедах, никак не смешивались с другими, в бриллиан-тах и вечерних платьях, - неторопливо разошлась по своим шикарным машинам и станциям метро.
  За чашкой кофе я с любопытством рассматривал людей. Они шли мимо, мимо - самоуверенные китайцы искали Пале-Руайяль, и юные французы, все в костюмах: приталенные короткие пиджаки, узкие коротковатые брюки, остроносые туфли и, чудеса! - почти все бородаты - целеустремленно шли в метре от меня, но в другом пространстве.
  "Молоды и красивы, - думал я, - откуда же такие озабоченные лица?" Ше-ренги нравственности и деловитости шли мимо: то ли американцы, то ли право-славные, не замечая ни пристального взгляда, ни самого моего существования.
  Сквозь темную арку Лувра мы вышли на освещенный двор. Там, где когда-то пылал дворец Тюильри, на газонах и в кустах расположилось французское юноше-ство попроще. Один из них вскочил, с сомнением взглянул на нас, спросил огня. Всего-то! - я выдал зажигалку. Он прикурил, и быстро побежал к своим, взял пла-стиковый пакет, отпил из горлышка, и засмеялся. "Совсем как в Костроме", - по-думал я, и вспомнил трогательную беседу с тамошними полицейскими.
  
  * * *
  
  В винном магазине я купил бутылку пива.
  - Вам дать маечку? - спросила продавщица.
  - Какую маечку? - испуганно спросил я, незаметно ощупывая свое исподнее.
  - Ну, пакетик.
  - Зачем?
  - Положите туда бутылку и будете пить из пакетика. У нас нельзя пить из бу-тылки.
  Что делать? - я согласился.
  Завернув в переулок, ведущий к Волге, я обнаружил полицейских. Немногая доза смелой воды уже сделала свое дело: я мечтал поговорить с ними.
  Я торопился зря - они подошли первыми, затребовали паспорт, пробили его по базе, и, не обнаружив ничего, вернули.
  - Скажите, - воспользовался я своим неожиданно наступившим правом спрашивать, - правда ли, что в Костроме можно пить на улицах, если бутылка в маечке?
  - На улицах Костромы пить нельзя! - грозно сказал полисмен. Помолчал, и, отвернувшись, тоскливо добавил, - а в маечке - можно!
  
  * * *
  
  Мы шли по верхней набережной Лувра, поглядывая вниз, - там раньше в ры-жем свете фонарей прогуливались лишь редкие групки голубых, да знаменитые парижские клошары тащили свои тележки под мосты, - теперь вся набережная была усеяна пьющими из пакетиков компаниями. Парни прижимали девиц к тол-стым стволам платанов, и заходились в длинных поцелуях, как будто завтра их отошлют на фронт, китайцы на верхней набережной стыдливо отворачивались - не все, не все! - к пышным стенам Лувра, а я смотрел и думал, что за месяц жизни во Франции мы ни разу не видели целующихся мужчин, и даже идущих под руку не видели! Мы не заметили засилия арабов и африканцев - их было не больше и не меньше, чем раньше - и только еда изменилась. Никогда не предлагали уток в таком разнообразии, - и боже мой! какие все они были вкусные! Никогда не было так мало овощей в салатах и гарнирах: два крохотных помидора на горе травы - будь проклято здоровое питание! - и никогда метрдотели в ресторанах не делали оскобленного лица, когда я спрашивал их - очень вежливо, почти жалобно:
  - В какое время закрываетесь?
  - В 10 вечера, - говорили они и отворачивались.
  "Horraire и cela ce fait - расписание и так принято - вот какое теперь лицо la Belle France", - твердил я возмущенно жене всю дорогу к мосту дез Ар.
  Его перила были сплошь закрыты загадочными плакатами. Конечно, мы знали, что под ними: бешеное количество брачных замков, замкнутых на решетках, на других замках, в каждом крохотном свободном месте - железные, латунные, сложные и простые амбарные - единственная традиция, которая, кажется началась у нас, и только позже перекинулась на Францию.
  Мы шли по мосту, где тоже пили из маечек, и материли весь этот идиотизм.
  - Запретить! - ругалась жена, - спилить замки и запретить!
  - И что!? Придурки будут вешать замки на решетку Тюильри! Да мало ли ре-шеток!
  Так мы дошли до конца моста и остановились, - я любовался подсвеченным куполом Института Франции.
  Жена огляделась и застыла, вычитывая в сумраке английский текст плаката на изгибе решетки. Я оглянулся и вчитался во французский.
  "Дорогие граждане! - было написано там. - Любовь - это не замок. Любовь - это ключ!"
  
  * * *
  
  Сегодня добрая дверь выпустила нас насовсем: мы уезжаем в Бретань.
  Нагруженные рюкзаками мы перли на нелюбимый вокзал вниз по бульвару Монпарнас: осталось справа кафе Селект, - в 20-х годах здесь тоже летали меж столами ангелы славы, - теперь их больше нет, зато остались божественные утки с тонкой золотистой шкуркой. Мы заходили сюда прошлой ночью в память о "Фие-сте", которая в юности научила меня свободе и страсти. Сидели на террасе, а за ок-ном, внутри, мыши устраивали гонки, иногда проскакивая и к нам под стол.
  Уже осталось позади кафе "Ротонда", куда идти не захотели мы, и "Дом", в ко-торый не успели - и близок уж вокзал: урод темной башни Монпарнас то и дело выглядывал из-за серых крыш.
  Мы ищем кассы, путаясь в лестницах и эскалаторах, читаем указатели на двух языках сразу, но ничего не понимаем, а где-то сбоку стоит пианино: "Развлекайтесь кто может", - пишет на табличке железная дорога, - и некто в приталенном кос-тюмчике развлекается Шубертом.
  Странная конструкция с тремя парами велосипедных педалей и розетками пре-граждает нам дорогу: "Зарядите свои дивайсы!" - сообщает инструкция, и двое экологических граждан, несмотря на жару, задорно крутят динамо-машину. Мне хочется присоединиться, но мы опаздываем, - эх! Трудно покидать Париж! - все время хочется остановиться, и заглянуть в подъезд, и выпить кофе на террасе, взять в руки книжку на развале.
  Но кассы найдены, в руках билеты, мы вылетаем на платформу - а может быть, не ехать!? Остаться!? Что там, в Бретани!? Ах, не знаю! Там не хуже! - и в сумер-ках платформ мерцают меж путей таинственные синие огни.
  Там Ренн и рыцари Круглого Стола, Пемпонский лес и море.
  
  
  ЛЕС. Пемпон.
  Пемпонский лес не превратился в пашню только благодаря своему местополо-жению: он занимает довольно высокие холмы, а лошади безумных кельтов не радо-вались перспективе тащить плуг в гору. Они затеяли войну, и били их копытом по железным лбам. Лошади победили, и лес остался: им благодаря мы можем погру-зиться в золотое и зеленое, наткнуться за поворотом на обширную поляну, - там в зарослях стоят каменные римские легионеры, - они обозначают торжественный въезд в Эколь Спесьяль Милитэр де Сен-Сир, где как во всех Высших Военных Школах готовят разнообразных мясников для всех частей света. Или на маленький замок из темно-красного местного камня - он плавает в пруду вместе с пескарями и лягушками, и томно сверкает на солнце черной сланцевой черепицей, - особенно на двух остроконечных башнях над главными воротами.
  Деревья смыкаются над дорогами в глубине леса. От них уходят просеки - мелькнет и надпись: "Проприете привэ" - и там, в тиши, сияет стриженный газон, бретонский красный дом с высокой черной крышей, и кажется я слышу смех двух голых девок, загорающих в траве, к которым много лет назад заехал Джон Фаулз.
  И я остановлюсь у поворота на грунтовку, потрогаю совсем не толстую цепь - тихонько заскрипит табличка с уведомлением о частной собственности - перешагну ее, пройду недалеко в запретный лес. Там будет очень тихо, и вглядываясь в ярко зеленую траву, я сквозь нее увижу совсем другую землю.
  
  * * *
  
  Примерно в то же время, когда роман Фаулза "Башня из черного дерева" вышел в нашей "Иностранной литературе", я сдавал школьные выпускные экзамены. На очереди стояла химия. Сидеть дома и зубрить уже не хватало терпения.
  Я побросал в сумку учебники и уехал на пляж в глубокой уверенности, что вместе с загаром в меня войдет и химия.
  Пляж был далеко за городом, да еще и в запретной зоне - скалистый и безлюд-ный, под серыми скалистыми обрывами - там можно было раздеться догола и чув-ствовать себя свободным от всего.
  Ночами там ходили патрули: тропинка, протоптанная тяжелыми солдатскими сапогами, была отчетлива видна на мелкой гальке и глинистых обвалах. Я шел по их следам и пел. Я был один. Стесняться было некого.
  Берег за мысом был завален крупными валунами, потом они сменялись мелкой галькой, а позже появлялись опять.
  Я выбрал удобное место, скинул всю нехитрую одежду и улегся загорать. От-крыл учебник, прочитал пару страниц и понял, что учить химию нет никакой воз-можности. Солнце светило так ярко, что буквы терялись на ослепительно белой бумаге. Не прошло и пятнадцати минут, как у меня заболели глаза. Я отложил учебник и бросился в воду.
  Отплыв метров сто, я как обычно обернулся к берегу: по обрыву ползли бледно голубые растения, чуть выше - выжженная солнцем трава, а по склону горы стели-лись бледно зеленые низкие сосны.
  Спотыкаясь и поскальзываясь, я вылез на берег, и еще раз попытался освоить химию. Я вертел и головой, и учебником в попытке разглядеть буквы, когда из-за мыса показались две фигуры.
  Прямо на меня шли две обнаженные девушки. В колеблющемся над раскален-ными камнями мареве я мог разглядеть только их загорелые и гибкие тела. Они шли босиком, наступая время от времени на мелкие острые камни, и тогда их походка приобретала странную угловатую прелесть.
  Это было столь неожиданно, что я с испугу бросил учебник себе на лицо. Чуть позже я сообразил передвинуть его ниже. Гораздо ниже.
  В руках они несли сверкающие белилами отгрунтованные подрамники.
  Они были все ближе и ближе, я видел уже круглые тяжелые груди одной и ост-ренькие, почти не загорелые - другой, и темный мох внизу живота у обеих. Я слы-шал, как они обсуждали пейзаж и точку, с которой они его возьмут, нешумный мат и смех, когда кто-нибудь из них наступал на неудобный камень, сгибаясь всем телом и балансируя подрамником.
  Они заметили меня, когда между нами было не больше метра. Остановились, сердито оглядели с головы до ног и улыбнулись, обнаружив учебник.
  - Здрасьте... - прошелестел я, не решаясь взглянуть им в глаза.
  Они отвернулись и пошли дальше, как будто меня и не было, а я любовался их ягодицами - одна темная как кофе, другая - светлее табака, и думал, как их догнать, какой предлог придумать, и как заговорить, и может быть даже... они же художницы! Богема!..
  Я познакомился с ними просто: они не умели плавать. И я учил их рьяно и без-жалостно - поддерживая рукою под живот, я вел их в глубину. Они визжали и смеялись одновременно, и спрашивали сквозь попадавшую в рот воду:
  - А акулы здесь есть!? А медузы!?
  Там не было никого. Только серая галька и бледные голубые цветы на серых сыпучих скалах.
  Так и прошел этот чудный солнечный день.
  Назавтра я явился на экзамен.
  - Что с тобой? - спросила меня химичка.
  - Да вот, обгорел вчера, - сказал я, скромно опустив глаза, и отодвинул сво-бодный воротник: там вместо кожи белели огромные пузыри. Меня мутило.
  - Ну, что же делать? - спросила химичка. Она симпатизировала мне. - Может, придешь с другой группой?
  - Не знаю... - я сжал сцепленные ладони между колен, не пораженных солн-цем.
  - А, ладно! Поставлю тебе пятерку, раз уж ты нашел в себе силы придти в та-ком состоянии!
  ... Тем летом мы с художницами встречались много раз - и там, под обрывами, и в городе - мы с другом быстро с ними сговорились, и наслаждались чудесами случайных связей. Нам нечего было бояться: как избежать беременности мы уже знали, а сифилис прекрасно лечили и тогда.
  Потом я сбежал в университет, не оставив ни адреса, ни телефона...
  - Э-ге-гей!- услышал я. Жена дожидалась меня на повороте. - Что там с то-бой?!
  - Иду! - прокричал я в ответ, и мы отправились дальше.
  
  * * *
  
  В Пемпон мы явились около пяти. В "Релэ Броселианд" мест не оказалось - релэ, это, кстати, ямская станция - а в офис тюристик старушка беседовала со мной и с компьютером: с обоими невнятно, сбитая с толку отсутствием у нас транспорт-ных средств.
  - Ну вот есть шамбр дот, - бормотала она, - в шести километрах. Ах, у вас же нет транспортных средств. Или вот, в трех, сейчас позвоню.
  Брала трубку, поциферно сверяла огромный французский номер с указанным в компьютерной базе и говорила в трубку - теперь отчетливо и официально:
  - Иси Люси, лоффис туристик де Пемпон. Авэ ву ан шамбр диспонибль пур де нюи? Сэ компле?
  И звонила в следующий.
  - Есть только в Плелане, - сообщила она.
  - Хорошо, - согласились мы, - уже готовые на все.
  - Но у вас же нет никакого транспортного средства!
  - Они могут взять велосипеды, - вмешалась сидящая рядом девица неопре-деленного рода занятий.
  - Где?
  - В "Релэ Броселианд", у них есть прокат.
  И в третий раз мы пришли в этот старый бретонский дом, в котором сначала не было мест, потом не было еды, а сейчас велосипеды были, но не было парня, их хо-зяина.
  Рисепшн пошел нам навстречу и взялся вызвонить владельца велосипедов. Несмотря на поздний час, он его нашел. И было бы нам счастье, кабы не бешеное количество вопросов, - я понимал их не больше, чем на треть.
  Нас спас француз средних лет - весь в белом, в круглых очках, - он был похож на знаменитого педагога Макаренко, только очень богатого.
  - Я буду вашим переводчиком, - сказал он, отложив газету, - с английского на французский.
  И через полчаса мы получили смешные желтые велосипеды с электрическим подсосом на переднем колесе. Мы стали обладателями транспортного средства, и щелкали переключателями скоростей, и мчались под сомкнувшимися в вышине уже темными кронами деревьев, и ветер, ставший к вечеру еще холоднее дул нам в лицо с новой силой, способной выдуть мысли и слова. И так и вышло - слова летели и мягко осыпались за спиной в густую траву древнего леса. Когда мы добрались до гостиницы, я мог бы вспомнить только "бонжур", да и то после паузы, - но счастье! - нас ни о чем не спросили, просто выдали ключи, и через минуту мы были дома.
  Сквозь асфальт у водосточной трубы росла героическая роза, рыжая кошка ле-жала рядом. Она следила за нами пока мы ставили велосипеды, вынимали аккуму-ляторы и запирали замки. Мы не были опасны - и кошка повернулась к нам спиной, когда мы открывали дверь гостиницы.
  Так мы и поселились на восточный окраине леса, в шести километрах от Пем-пона, в Плелан-ле-гран, с населением меньше тысячи человек. Из окна открывался обнадеживающий вид на кладбище, а во дворе буйствовали розы, но их я обнаружил только на следующий день.
  Я пил там утренний кофе - в круглой беседке, сплошь заплетенной цветущими розами - их запах струился над кофейной чашкой.
  Явилась кудрявая старушка в цветастом халате. Опираясь на трость она рас-сматривала меня, и по привычке качала головой.
  - В этом году прекрасные розы, - сказала она.
  - О да, - поспешно согласился я. - Великолепные розы!
  - Когда мой сын руководил гостиницей, они были еще лучше!
  - А где он сейчас? - спросил я, не подумав об языковых последствиях.
  - Он теперь не живет с нами. А вы откуда?
  - Я русский. К сожалению, я почти забыл французский...
  - Ах, нет! Вы прекрасно говорите по-французски! Какие прекрасные розы!
  - О да! розы прекрасны, - сказал я убежденно, надеясь, что эмоции укроют незнанье языка. Старушка внимательно посмотрела на меня и степенно удалилась.
  Мы отперли тщательно прикрученные к столбу велосипеды - интересно, зачем мы так старались? - и отправились на поиски короля Артура.
  Под тихое жужжание колес мы изъездили лес вдоль и поперек, но под старыми дубами и гигансткими липами кружились только тени пронизанной солнцем листвы, в Озере фей отражались юные француженки и их бородатые спутники, на скалах сидели озадаченные мужчины средних лет - короля Артура не было нигде, и не пускал Эскалибур золотые отсветы сквозь толщу вод.
  Мы вернулись домой: рыжая кошка посмотрела на нас косым и хитрым, древ-ним взглядом, старушка тенью прошла сквозь розовый сад. Я выглянул в окно: ту-ман летел между кладбищенских изваяний. Потом сумерки сгустились, и все ис-чезло.
  
  
  ВЕТЕР. Канкаль.
  Канкаль был местом страшной ошибки.
  Когда утром мы спустились на набережную с авеню Сисси, где поселились поздно вечером - вот бы знать еще, кто такая эта Сисси! - море ушло так далеко, что белые гребни волн едва различались вдалеке. Навстречу нам шли старушки, холодный сильный ветер дул им в спину, и уносил их куда-то, как старые слова - стоит обернуться им вслед, а набережная уже пуста.
  Мы стояли у парапета и мучились проблемой, с чего начать: выпить ли еже-дневную чашку кофе, или плюнуть на все обыкновения и ринутся на вожделенный устричный базар.
  Привычка победила, и после кофе с пирожными мы наконец-то отправились есть устриц. Конечно, мы взяли всех сортов по паре. Продавщица выдала пласт-массовые вилки: "Это вам, - сказала она осипшим голосом, - а это вернете!" - и строго постучала толстым пальцем по краю пластмассовой тарелки.
  Мы сели на неровных, выбитых вечными солеными ветрами ступенях и при-нялись за устриц. Мы съели их все, но без всякого восторга. А ведь сколько раз в Москве мы пели эти песни: вот поедем во Францию! Да, да! А в первую очередь поедим устриц!
  И в кои-то веки, они показались невкусными, скользкими и холодными, точь в точь, как их описывают другие.
  Мы жевали губами, смотрели на далеко ушедшее море, - холодный ветер не утихал ни на секунду - но вкус мыла и соли не уходил.
  "Это больше чем преступление, это ошибка", - вспомнил я. Устрицы недаром подают в начале, их нужно есть только натощак. А мы-то! После кофе, да еще пи-рожных!
  Потом мы долго гуляли над обрывами, защищенные зарослями тамариска, желтого утесника и дрока. Холодный ветер бил в лицо, как только мы выходили на открытое место. К тому времени как мы дошли до нужного мыса, нижняя точка от-лива уже миновала, но море было очень далеко.
  Внизу, на скалах, я начал охоту на устриц. Их было не так уж и много, а те, что были, так плотно вросли в складки скал, что моим ножом достать их было невоз-можно. Я прыгал по камням, заглядывал в щели, и, наконец, нашел несколько штук на плоской поверхности. Жена не проявляла интереса к моим поискам, и когда я протянул ей первую добытую устрицу, съела ее без всякого удовольствия.
  - Чего это ты?
  - Мне их жалко, - сказала она.
  - Но ты же ешь их в ресторанах? И с большим удовольствием!
  - Это другое дело. Их специально выращивали, чтобы съесть. А эти росли сами, они не ожидали, что ты за ними явишься, и убежать они не могут!
  В это время я отковыривал вторую, - нож скрипнул по раковине, по влажным песчинкам, кусочек верхней створки треснул и откололся, и нож вошел внутрь, разрезая упругие мышцы - и всей рукой я вдруг почувствовал, что режу живое. "Мы же не голодаем? - подумал я, - мы же можем купить их на базаре? А?"
  "Мне и первую было жаль", - решил я, и съев все-таки улов, с легким сердцем сложил нож, и пошел по морскому дну к мысу.
  "Вот устрица! И еще одна! А вот еще!" - радостно отмечал я, но больше не вставлял нож меж судорожно сжимающихся створок.
  Уже темнело, и волны бились о мол - до береговой стенки им оставалось со-всем немного, - когда мы вернулись в Канкаль. Есть не хотелось, зато мы вспом-нили о чае.
  Чайных салонов мы не нашли, пить чай в ресторане нам показалось странным, так что бар "Гийот" оказался единственным приемлемым вариантом. У входа в бар стояли непременные столики под брезентовым навесом и красный "феррари".
  Ветер не стих и к вечеру, но стал еще холоднее. Мы так замерзли, что против обыкновения вошли во внутрь.
  За дальним столиком компания тамошнего юношества хохотала так же громко, как гопники в Костроме. Замерзшие и усталые, мы стояли у пустой барной стойки. Я мучительно вспоминал, есть ли во французском языке понятие зеленый чай, и к тому времени как бармен все-таки явился, - а это случилось нескоро - ответа у меня все еще не было.
  Он был красив той красотою, что от бога: прекрасно сложенный, в сером сви-тере, похожим на кольчугу, в маленькой соломенной шляпе над голубыми наглыми глазами, - он был из тех, которым все должны.
  - Что вы хотите, - сказал он с досадой.
  - У вас есть зеленый чай? - спросил я со всей возможной в моем состоянии любезностью, однако очень невнятно.
  - Какой?
  - Green, - сказал я уже отчетливо.
  - Это по-английски! - толкнула меня в бок жена и засмеялась.
  Я почесал затылок: green в моем исполнении звучало как gris - серый - по-французски, но вспомнить слово "зеленый" на этом языке я не мог.
  Бармен посмотрел на меня известным взглядом: такой-то смотрит на тебя как на говно, - и бухнул передо мною ящик с пакетиками. Жена быстро выбрала подхо-дящие.
  - Пойдем на улицу, - сказал я, когда парень поставил перед нами две чашки с кипятком. - Я видеть не могу этого сукиного сына.
  - Чего ты нервничаешь? - сказала жена. - Мы уже по возрасту вышли из сферы интересов таких молодых, как он. Мы для них просто неинтересны.
  Мы выпили чай и долго дожидались счета. Хохочущая компания вывалилась из дверей, бармен провожал их до красного "феррари", я с ненавистью смотрел ему в спину. Потом он все-таки подошел и к нам.
  - Счет, - мрачно сказал я.
  Сдачи оказалось десять центов. Злобно ухмыляясь, я забрал крохотную монетку, и не сказав ни слова на прощание, мы отправились ужинать.
  "Неинтересны! - думал я. - А он-то мне, конечно, интересен! Чем, интересно?! Самодовольной рожей?!"
  - Да что с тобой!? - сердито спросила жена.
  - Злобствую! - также сердито ответил я, и обнял ее округлые плечи. Они всегда мне нравились.
  "И правда, - думал я. - С чего мне злится? Их надо бы жалеть. Они лишились половины простых радостей, которой обладали мы!
  Подумать только! Уже был СПИД, когда они вошли в возраст, и с ним явился смертный ужас перед сексом. И страх перед наготой!
  Черт! Длине их шорт позавидовали бы и пуритане прошлого века - а ведь под ними еще и плавки! И вот они заходят в воду во всей этой сбруе! И океан уж никогда не проведет мягкой ладонью по их гладкому телу.
  У нас-то была усталость, у них - утомление. Мы знали радость сделанного дела, усталость мышц и чувство выполненного долга, у них остался только час окончания работы.
  Они не писали перьевыми ручками, не ели настоящих помидоров и не искали книг.
  Ну ладно! Я не злюсь. Мне просто жаль вас, парни, - вам так не повезло!"
  
  В мишленовский "Виктор" нас не пустили - все места были заняты, и поужи-нали мы в "Фаро". Устрицы, с которых мы на этот раз начали, были прекрасны, и рыба хороша, и даже крем-брюле я съел с удовольствием.
  Из-за стола мы встали с трудом. У выхода обернулись попрощаться:
  - Мерси-и-и - запели сирены бара высокими звонкими голосами. - Оре-вуа-а-р - им вторили наяды кухни. Быть может потому, что мы наконец-то уходим, и рабочий день окончен? Или по привычке? А может, они и вправду были нам рады?
  - Мэрси, - попытались мы пропеть в ответ. Но у нас получалось гораздо хуже. Просто не сравнить.
  
  
  ДОЖДЬ. Брест.
  Дождь пошел в Бресте.
  Я смотрел - и не мог оторваться - на каменные доки Вобана, которые он по-строил по велению Короля-солнца. Они были глубоко внизу, в старом русле реки, облицованном темным камнем и превращенным в канал, такие аккуратные, гео-метрически выверенные, точно по размеру и форме тогдашних судов, вырытые в естественных извивах реки, заполняемые и осушаемые приливами и отливами - они были прекрасны, как бывает прекрасна добротная работа, однообразный бой барабанов и строгий порядок полковых шеренг. Я бегал вдоль каменного бордюра верхней набережной - над ней возвышался сетчатый металлический забор, на ко-тором по сю пору еще висели таблички "тэррэн милитер" - разглядывал доки и гигантские, сложенные из темного камня, подпорные стены обрыва, на котором и расположен Брест, судоремонтные заводы прошлого века, когда еще заботились о красоте заводских зданий, и старые шлюзы.
  Я бегал вдоль каменного бордюра верхней набережной как злая цепная собака, которой хозяева не дают ухватить сочный кусок мяса, но машут им перед ее носом.
  И тут-то ветер понес сначала холодную водяную пыль, потом - редкие капли, они становились все чаще и чаще, и дождь - мелкий и затяжной - все-таки пошел.
  Мы скрылись под навесами кафе, откуда была видна площадь и замок, замы-кающий вход с моря в чудеса Вобана.
  В соседнем кафе снимали фильм: аристократическая старушка - откуда же я ее знаю? - ничем не примечательная и полноватая, если исключить, что лицо ее было живо, что бы она ни делала, с достоинством поедала устриц и медленно запивала их белым вином. По соседству с ней сидела молодая компания - пила пиво, ела чипсы и громко хохотала.
  Вот сняли дубль - вся команда бросается с зонтиками к старушке и, отпихивая друг друга, спасает ее от дождя. На юношество всем плевать - юношество спо-койно мокнет.
  Мы медленно - как и старушка рядом - пьем вино, дубли идут один за другим, но дождь понемногу кончается, и тут же заканчиваются съемки.
  Оба кафе пустеют, а мы отправляемся в крабовый ресторан, который присмот-рели еще вчера.
  Он был в порту, в квартале от нашей гостиницы, и главным блюдом там были атлантические крабы - не считая, конечно, креветок, рыб, устриц и прочего.
  Там я впервые увидел машинку для вскрытия устриц - простой рычаг с ножом - и, о ужас! - обнаружил, что верхнюю крышку раковины просто выбрасывают, не глядя.
  Ресторан мог быть вполне обычным - хорошо оформленные внутренние по-мещения, быстрое обслуживание, не бедные посетители, - если бы не летняя крытая веранда, куда, однако, все и стремились.
  Она была попроще: три длинных, плохо сбитых стола, на них - газеты вместо скатертей и вдоль столов сплошные лавки.
  Посетителям выдавали белые бумажные фартуки, завсегдатаям - красные, ма-терчатые, и каждой паре - простое пластмассовое ведро. Чуть позже приносили крабов на деревянной разделочной доске, совали в руки деревянный молоток, и этим орудием все радостно молотили крабов, а то, что оставалось после - ели руками. Безумное количество отходов тут же сбрасывали в ведра.
  "Свинская еда!" - сказал бы мой брезгливый братец.
  Странная мысль долго меня не оставляла. Конечно, жаль, что эпоха маркизы Помпадур и герцога Мальборо ушла безвозвратно: ведь я уверен, что есть селедку с газеты - верх бесстыдства! - но все-таки, какое счастье, что можно никем не притворяться, что можно быть самим собой, пачкаться, смеяться и не мучиться мыслью, куда же деть останки съеденного.
  Из трех столов, застеленных газетами, два были уже заняты. За одним сидела большая компания китайцев, за другим - здоровые мужики рыболовецкого вида. Мы попытались сесть за свободный стол, но прелестная рыжая бретонка сообщила, что стол зарезервирован. Она была маленькой и быстрой: светло-зеленые глаза смотрели прямо и сочувственно, пока я объяснял ей, как трудно жить и вопрошал, что делать дальше.
  - Внутри есть места, - засмеялась она, и повела нас в недра ресторана.
  Мы не хотели сидеть в духоте, да еще и в рядах буржуазной публики, и моби-лизовав весь свой запас французской вежливости, я отказался.
  Мы вышли на террасу. За резервированным столом сидела съемочная группа, а во главе - та самая старушка-актриса!
  Разнообразные помощники суетились: вставали из-за стола и возвращались об-ратно, говорили разом в телефоны. Они - все в черном, и только старушка в чем-то розовом, да рядом с ней ветхий, но в оранжевом пиджаке, старичок в очках.
  И мы, и чудная рыженькая официантка видели, что конец стола свободен. Мы перекинулись с ней взглядами - вопросительным и утвердительным - и она по-бежала к метрдотелю.
  Он оказался полуседым кудрявым мужчиной средних лет, в рубашке столь же красной, что и лицо, на маленьком востреньком носу сияли огромные очки. Он по-смотрел на нас поверх их стекол - и волосы на голове задрожали шаловливыми рожками, - прелестная бретонка сказала что-то, и место за столом съемочной групы нам было пожаловано.
  Мы заказали все: и устриц, и крабов, какой-то салатик и бутылку белого вина. Мы тут же получили фартуки и ведра, простые вилки, ложки и какие-то железные прутики, и все это, не считая вкусной и простой морской еды.
  Я взялся за разделку краба, а в перерывах прислушивался к соседям.
  В киношной компании разговор поначалу не клеился. Но две-три рюмки вина превратили работников в людей: старушка поднялась и рассказала забавную теат-ральную историю, все засмеялись, похлопали, и принялись безжалостно колотить молотками по панцирям.
  Нежданно объявился хозяин и, склонившись над старушкой в немом почтении, протянул ей черную кожаную книжку. Уложив локти на стол - голова склонена набок, рот приоткрыт - она принялась писать.
  - Кто это? - спросил я у официантки.
  - Кто? - переспросила она.
  - Эта пожилая женщина?
  - О! Это очень известная у нас актриса, Линн Рено.
  - Спасибо! - сказал я, - к сожалению, мы ее не знаем.
  Мы оба были уверены, что где-то видели это любезное лицо, но ничего опре-деленного вспомнить не могли. Помог интернет.
  Старушка и в правду оказалась совсем не молода - ей было восемьдесят шесть.
  В 1942 немцы расстреляли нескольких ее друзей и соседей. Она бежала в Париж, и поступила в консерваторию. Там ее пригласили петь на французском радио, чем она и занялась с большим успехом. Однако в 1945 съехала в Америку, снималась в кино, но главное, - организовала "Парижское ревю" в Лас-Вегасе, которое и сде-лало ее знаменитой.
  Когда страсти по коллаборационистам во Франции улеглись, она вернулась. Ее последний концерт в Олимпии - ей было 82 - прошел в 2011 году.
  Мы весело били крабов, когда все вдруг засмеялись: кудрявый метрдотель, смущенно улыбался, прикрывая рот рукой. Линн Рено, уложив на стол увесистую грудь, и что-то старательно зачеркивала в книжке.
  - Ах, как жаль, ах, как стыдно, - приговаривала она между приступами смеха, - оказывается, вы Жан-Жак! А я думала Филипп! Зачем же я пишу Филипп?!
  Вскоре они распрощались: долго извинялись, успокаивали Жан-Жака, тот двумя руками прижимал к пухлой груди книжку почетных гостей, сверкал маленькими глазками над круглыми очками, и провожал их до машин.
  Линн Рено улыбнулась на прощанье всем, а показалось - именно нам - той улыбкой, что сейчас уже не в ходу, счастливой и грустной улыбкой женщины, в ко-торой затвердела эпоха мужчин, не снимавших шляп и черных фуражек: она умела взять их немногое добро, и не поскупиться при расплате.
  С ее уходом ресторан опустел. Ушли рыбаки и китайцы, одуряюще пахли раз-битые крабы из ведер, бил прилив в равелины Вобана и немецкие молы, сплошь заросшие устрицами и мидиями.
  Мы тоже ушли, опрокинув напоследок по рюмке белого кисловатого вина.
  Гостиница была рядом. Холодный ветер с Атлантики продувал насквозь все на-детые свитера. Пахло морем и почти забытой войной.
  
  
  ОКЕАН. Мыс Ра.
  Гостиницу мы забронировали еще в Бресте - одну из двух у самой кромки пляжа. Однако добраться до нее оказалось не так-то просто, как и разобраться в бе-зумных французских расписаниях, рассчитанных, минимум, на академиков: школь-ное время и каникулярное, дни недели с собственным расписанием для каждого из них, автобусы местные и проходящие. Долго надо прожить во Франции, что бы вникнуть, так что автобусов мы всегда ожидали с замиранием сердца: впрочем, все они приезжали вовремя, и ехали туда, куда мы хотели.
  Но до мыса Ра в тот день они не ходили, что мы и обнаружили в Одьерне. Пришлось брать такси, которое нам любезно вызвали в Оффис туристик.
  Таксист был молод - впрочем, все люди моложе 45 теперь мне кажутся моло-дыми - и очень разговорчив.
  После первой же длинной тирады я собрал все силы в кулак и сообщил:
  - Если вы хотите, что бы я вас понимал, говорите медленно, просто и ласково, - и строго посмотрел на его римский профиль.
  За сорок минут поездки мы обсудили все: Бретань и бретонцев, Путина и Францию, еду и пейзажи, машины и женщин - темы я могу перечислить уверенно, но если понимаешь из трех слов одно, рассказать о содержании также уверенно уже не получается. Однако стало ясно, что он приехал сюда (неизвестно откуда), ему здесь нравится (неизвестно что), потому что бретонцы, хоть и недоверчивы (а так же обладают множеством других неизвестных качеств), но если уж приняли тебя в свои ряды, то это навсегда; да и погода здесь хорошая - всегда тепло.
  - У вас в России, наверное, холодно? - спросил он.
  - У нас тоже бывает лето! - твердо сказал я.
  Шофер удивленно оглянулся на меня и замолчал ненадолго.
  Внизу уже были видны обе гостиницы и пляж.
  - Здесь такая прекрасная природа! - восторженно сказал он.
  - Вам нравится? - вежливо спросил я.
  - Да! Очень похоже на Ирландию!
  - К сожалению, мы никогда не были в Ирландии.
  - Я тоже не был, - засмеялся водитель, заворачивая к песчанному пляжу.
  - Но я видел по телевизору! - важно закончил он, и аккуратно притормозил у дверей нашей гостиницы.
  Она стояла между темными скалами мыса Ра и мыса Ван, далеко уходящими в море, у кромки широкого желтого пляжа, похожего на сцену, с которой в отлив уп-лывает темно-синий занавес, обнажая твердый мокрый песок на всю ее глубину.
  Мы быстро бросили вещи и помчались сначала на мыс Ван, чтобы позже уви-деть закат с мыса Ра, как требуют все путеводители.
  Дорога шла поверху, иногда подводя к высоким скалистым обрывам - внизу бушевал синий океан - был час прилива, и белые волны высоко взлетали по шер-шавой коричневой поверхности скал. Белые ромашки, такие же как у нас, росли вдоль дороги и на кромке обрыва. С другой ее стороны плоская поверхность была сплошь покрыта низким непроходимым кустарником, и заросли желтого дрока ле-жали в нем как заплатки на коричневой овчине.
  Солнце садилось, и мы заторопились обратно.
  - Надо бы купить бутылку вина, - забеспокоилась жена.
  - Конечно! Только где? Ни одного магазина мы не видели!
  - Что-нибудь дадут в гостинице! - уверенно объявила она.
  - Ты помнишь, что мы уже успели отказаться и от ужина, и от завтрака?
  - Ну и что? Уговорим их как-нибудь!
  Эта перспектива не вызвала у меня энтузиазма, в особенности потому, что я стал путать английские и французские слова. Я видел все это как наяву: вот я стою у конторки, требую еды, не понимая при этом собственных слов. Какую еду могут дать такому придурку?
  Однако, запрос на вино я все-таки сумел сформулировать в некотором соответ-ствии с грамматикой, и бутылку вина нам дали, несмотря на то, что время ужина давно закончилось.
  Уставившись в потолок, я мучительно сочинял дальнейшие требования, а женщина смотрела на меня так, как в России смотрят на инвалидов.
  - Ок, - сказала она, я сделаю вам два сэндвича.
  - Ок, ок, - сообщил я безрадостно, потому что сэндвичи в требованиях не фигурировали.
  Облокотившись на стойку, мы ждали даров.
  Женщина вскоре вернулась, вручила пакетики, и посмотрела на нас с еще большей жалостью.
  - Может быть, вы хотите сыра? - спросила она.
  - Конечно, это как раз то, что нужно, - уже радостно сообщил я.
  И начался традиционный сырный концерт.
  Неизвестно откуда объявился мужчина: торжественным шагом он внес мра-морную доску, на которой лежали уже начатые куски разных сортов сыра, и благо-говейно водрузил ее на стол.
  - Этот подойдет? - спросил он, указывая ножом на кусок простенького твер-дого сыра.
  - Конечно, - ответил я равнодушно.
  - Столько? - спросил он, отрезав небольшой ломтик.
  - Да, - сказал я, заранее зная, что будет дальше. Я углядел уже камамбер и рокфор и знал, что по собственной воле их нам не предложат.
  - А этот? - спросил мужчина.
  - И этот, - ответил я почти с отвращением. - А это какой сыр? - и махнул рукой в сторону камамбера.
  - Камамбер, - ответил он, печально разглядывая маленький кружок сыра.
  - И его, - заявил я. - А это?
  - Рокфор, - со слезою в голосе объявил официант.
  - И этот тоже, - сказал я радостно, - и режьте побольше. Ок?
  Конечно, я знал, что нет француза, который станет резать рокфор большими кусками, но если не попросить, его не дадут вовсе: зачем тратить хороший сыр на тех, кто в нем ничего не понимает?
  С нагруженным рюкзаком - мимо маяка, по скалам, прыгая с камня на камень, - мы добрались до острой оконечности мыса. За ним, невдалеке, в бушующем приливе, торчал маяк, растущий из скалы, - ни тот, что оставался за спиною, ни это еще не зажигались. Горящее солнце спускалось в синюю бездну, и океан тек перед нами, кружась водоворотами, кидаясь белыми волнами на темные скалы, и гулко бухал в выбитым им самим пещерах.
  Он падал на скалу как водопад, сверкая синей шкурой с белыми просветами, - и как Европа удержалась на его спине? - он хочет унести ее подальше. Но мы-то здесь еще! Мы держим эту землю за траву и камни.
  Стрелой летели чайки к нам - из синей глубины, из красного заката - как стая белых писем, и исчезали в складках бурых скал.
  - За океан! - прокричал я, не забывая держать покрепче чахлый пластмассо-вый стаканчик.
  - И что б у нас все было хорошо!
  Сансер был мил, как нынче редко уж бывает, и сыр прекрасен. Большая чайка села рядом. Мы отломили ей кусок багета, потом еще, еще один. Она не уходила - внимательно смотрела на рюкзак, как птицы, в профиль, одним глазом, - на синем фоне океана светился красный кончик клюва.
  - Ну что, еще?
  Мы отломили по кусочку хлеба и немного сыра, и чайка удалилась, устроив-шись над нами.
  За нею расстилался ставший узким пляж - прилив захватывал пространство скудной здешней жизни. Там темная мохнатая собака, огромная, как пони, катила красную повозку, - куда-то вдаль, от нас, - на мокром песке вспыхивали белым никелированные спицы велосипедных колес. Но кто был в ней? - Как жаль, как жаль! - уже не разглядеть.
  
  
  РЕКА. Понт-Авен.
  Папаша Хэм не посоветует плохого, если говорить о выборе вин. Мы всегда доверяли ему, - и он ни разу не подвел.
  Хорошие художники тоже никогда не обманут: поэтому в Бретани никак нельзя было миновать Бель-Иль, где Клод Монэ написал свои знаменитые скалы, и Понт-Авэн, - там жил Гоген.
  Кемпер был по пути и мы не миновали и его.
  Навьюченные рюкзаками, мы шли вдоль неширокой реки - меж каменных стен внизу текла прозрачная вода - и через каждые 20-30 метров ее пересекали мосты. На их перилах цвели разноцветные простые цветы, во дворах клубились заросли роз, а на другом берегу, за старыми коричневатыми домами высились башни готического собора.
  - Темнеет, пора искать гостиницу, - сказала жена, - иначе мы ничего не увидим.
  Гостиница обнаружилась сразу же. Ее вполне современное здание стояло в углу, за сквером.
  - Нам нужен номер на одну ночь, для двух человек, - сказал я портье.
  - Да, пожалуйста, - ответил он.
  - Сколько стоит?
  - Семьдесят два евро.
  Так дешево мы еще не жили.
  - Сколько? - переспросил я недоверчиво.
  - Семьдесят два, - терпеливо повторил француз.
  - Нам следует заплатить сейчас?
  - Нет завтра, при выписке, - ответил портье, и мы отправились в номер.
  Он был большим, этот номер, на просторном балконе стояли стол и два кресла, во дворе цвели розы, в ванной была действительно ванна, а не детская душевая ка-бинка, количество зеркал вдвое превышало число живущих.
  - Слушай, мать! - сказал я, - этот номер не может стоить так дешево. Мы чего-то не поняли.
  - Но ты же с ним разговаривал! - возмущенно сообщила жена, - он же сказал 72?
  - 72, - тупо подтвердил я, - но этого не может быть.
  - Ну так пойди, и спроси еще раз! Иди скорее, нужно торопиться: ты же сам видел, какой это прекрасный город!
  Я неохотно двинулся к двери, но платить завтра лишнее было бы нестерпимо.
  - Простите, - сказал я с потрясающим французским прононсом.
  Портье настороженно посмотрел на меня.
  - Вы сказали - 72?
  - Да.
  - 72? - переспросил я и уставился в настеные часы, мучительно переводя в уме сложные французские числительные в простые цифры.
  - Yes! - для улучшения взаимопонимания портье перешел на английский.
  - Напишите мне, пожалуйста, - сказал я в смятении.
  Француз вытащил из-под стола лист А4, очень крупно написал "72", и передал бумагу мне.
  Я повернулся и - счастливый обладатель бумажного документа - зашагал к лифту.
  В зеркале я видел, как он тихонько хохотал, прикрыв рот ладонью.
  
  Мы выскочили внутрь веселого города Кемпер. Мимо нас летели цветущие мосты, почти парижские, если б они были покрупнее, здания, - пьяное юношество, устроившееся на ступенях какого-то мемориала, - пока мы не остановились в изумлении перед собором. Он был костистым, как аскет, чьи ребра явственно чита-лись сквозь тонкую усохшую кожу древности - высокий и сухой, коричневый, но светлый, - сквозь старые темные двери глухо пел орган, и звуки его сливались с пьяными воплями юношества с другого берега реки. Я бы остался там навсегда - кабы был ангелом - орган всегда вызывает во мне желание застыть, но тело тре-бовало еды.
  К несчастью, в Бретани чтут святое расписание, и рестораны открывают вече-ром не раньше семи. Мы побрели по улицам с накрытыми столами, за которыми не было никого. Но слабая надежда не оставляла нас, и на углу мы все же обнаружили единственную открытую дверь. Ее заслоняла стройная девица в белой блузке.
  - О! Вы уже открылись! - сказал я с облегчением.
  - Нет! - ответила девушка строго. - Ресторан открывается в 7 вечера.
  - А если я сейчас умру от голода прямо здесь? - спросил я, и жалобно вздохнул.
  Девица недоверчиво осмотрела меня с головы до ног.
  - Не умрете! - уверенно заявила она. - До открытия остался всего-то час!
  Весь час мы проходили по улицам, выбирая подходящий ресторан из множества закрытых. И мы нашли такой, как нам хотелось, но до открытия было далеко. При-шлось прогуляться еще.
  Ближе к семи мы забыли название улицы и направление. Мы метались по узким средневековым улочкам, каждый раз выходя к одному и тому же углу, злобно вгля-дывались в указатели и вспоминали особые приметы. Но ресторан исчез, а время шло к восьми. В конце концов, мы выбрали другой, и не прогадали. Кормили вкусно.
  Мы сели на террасе, съели все, что смогли, и сразу подобрели. Ласково по-сматривая на уличную толпу, мы наслаждались сытостью и медленно допивали полбутылки "Сансера". Его, впрочем, было маловато, да и на вкус он был не тем, что мы в нем ценили, и мы неторопливо отправились домой.
  - Давай выпьем еще, - сказал я жене. Уж очень не хотелось уходить с празд-ничных цветистых улиц города.
  - Давай, - с радостью согласилась жена, - но только если найдем настоящий "Сансер".
  Мы шли по уже пустеющим улицам - эх, боже мой! Как пахли розы и все другие, мне неизвестные цветы! - и слышали звук собственных шагов. Я заходил во все встречающиеся бары - не исключая тайских и японских ресторанов - ки-дался к стойке и говорил то по-французски, то по-английски:
  - Нет ли у вас немного "Сансера"?
  Его искали под прилавком, и в задних комнатах, и на полках за баром - "Сан-сера" не было нигде.
  Последним был бар в коротком боковом проулке: за барной стойкой сидели пять мужчин преклонных лет - серьезные, внимательные, все в шляпах - они как по команде обернулись, когда я от дверей спросил, глядя на полки:
  - Есть "Сансер"?
  - Какой? - спросил учтиво завитой и крашеный блондин.
  - Красный, - уже не так уверенно уточнил я.
  - Мне очень жаль, - сказал он с легким поклоном, - только белый.
  - Но есть отличный "Мутон барон Ротшильд"! - сказал кто-то из внима-тельных, в шляпах, и улыбнулся.
  И только тут я понял, что попал в гей-бар.
  - Спасибо, это не подойдет, - сказал я, и вышел.
  Как жаль! Жену туда бы не пустили. А редкостный по дружелюбию был бар!
  
  * * *
  
  В Понт-Авене мы вышли из автобуса на главном перекрестке. Вся трудность заключалась в том, что я хотел найти гостиницу, в которой жил Гоген. Вокруг было множество ресторанов, кафе, и гостиниц, да только я не знал, какую именно нам следует выбрать.
  - Ты знаешь, что здесь сохранился средневековый сортир? - сказала жена, и вопросительно посмотрела на меня.
  - Ты говорила, - ответил я деланно равнодушно. Я знал, я знал, чего она хо-чет.
  - Ты должен туда сходить! - сообщила она. - А я сфотографирую твою морду в окне.
  - А вместе слабо? - спросил я.
  - Он мужской! - ответила она.
  - Давай-ка найдем гостиницу! - сказал я сурово, - она где-то там, - и мах-нул рукой в сторону площади.
  И вот перед нами прекрасный древний городок, четырнадцать мельниц на ма-ленькой, в сущности, реке: она растекается на протоки и снова сливается в одно русло, перегороженное кое-где тяжелыми камнями порогов, - мы скачем по ним с одного берега на другой; море китайцев и нескончаемое их селфи; забитые тури-стами блинные - мы прокляли их навеки веков, - но к вечеру город пустеет и мы остаемся одни.
  И лучшего места для подведения итогов нам было не найти: мы поженились в этот день двадцать пять лет назад.
  В 7 вечера открылись рестораны и мы спустились во двор нашей гостиницы - почему-то я был уверен, что Гоген жил именно в ней, - уселись за столик, и тут же явился официант. Он был похож на изгнанника, не угодившего чем-то хозяину пер-вокласного заведения: немолодой, сохранивший стойку легкого поклона, профес-сиональную внимательность в лице и способность быть и отсутствовать одновре-менно.
  Мы решили не скупиться и заказали все: устрицы, мясо, супчик, и посмотрев друг другу в глаза, сказали: Шатонеф де Пап! - и выдохнули от ужаса перед своей смелостью. Сорок восемь евро! Сорок восемь евро!!!
  - Вы одобряете наш выбор? - спросил я у официанта. - Это хороший Ша-тонеф?
  - Конечно, - ответил он так сдержанно, как только мог.
  И я понял, что опять сморозил глупость.
  А ведь я знал, знал давно, что для французов есть вещи безусловные, и спра-шивать о них все равно, что поинтересоваться, есть ли у мужчины хуй.
  Первое - это сама Франция. Ее место в мире непоколебимо со времен Напо-леона, что мне продемонстрировал когда-то старый кудлатый алкоголик в драной шляпе и кашне.
  Я шел по Новом мосту и вел рукою по пористому камню его перил - кремовых сейчас, после ремонта, коричневых тогда, в 1994, - он шел мне навстречу.
  - Освободите дорогу! Идет француз! - воскликнул он, тетрально взмахнув рукой, когда между нами оставалось около метра.
  Ошеломленный, я уступил, и тут же вспомнил речь Шарля де Голля: "...Что бы не произошло пламя французского Сопротивления не должно угаснуть - и оно не угаснет!"
  Нет смысла спрашивать о рокфоре - он всегда безусловен, как Франция, и также прекрасен, как Париж. Шатонеф де Пап - из того же ряда.
  - Давай выпьем за нас! - сказала жена. - Мы смогли!
  - Да! Мы смогли!
  Не возненавидеть друг друга, не утонуть в тине однообразия жизни - рабо-та-дом, не утратить свободы, мы вырвались из духоты взаимных обвинений и пау-тины быта. Мы быстро вышли из рамок традиционной семьи, которая всегда дома: "Как это? Она пойдет без меня?!".
  Мы убежали от вашего счастья и вашей мечты - деньги, квартира, машина, - и не стали ячейкой вашего общества, которое бодро шагает по пути, предначертан-ному традицией и правительством. Он всегда одинаков, этот путь. Известен и его конец: когда супругам за пятьдесят, они вдруг подумают оба: "Когда же ты сдох-нешь?"
  Нам дорого стоило - смочь, но мы не убили друг друга, как многие, а ведь могли!
  - Выпьем, дорогая!
  И я никогда не ударил тебя, хотя, признаюсь, иногда очень хотелось.
  - Мне тоже хотелось!
  - Так выпьем же, мать, что этого мы не смогли!
  Первый Шатонеф кончился давно - а как же он был хорош! - кончался и второй. Классический официант вдруг приобрел человеческие черты и жалобно смотрел в нашу сторону.
  - Мы можем забрать бутылку с собой? - спросил я.
  - Конечно! - он вставил пробку и облегченно вздохнул.
  Мы рассчитались - сумма не произвела впечатления: какое значение имеет она на фоне стольких вместе прожитых лет?! - и выбрались на реку. Город был пуст - как Кострома или Боровск в это же время, - мы были одни.
  Мы прыгали по камням, застрявшим в реке столетия назад, и вода летела вместе с нами - но мимо, мимо - мы допивали Шатонеф под сенью уже невидимых де-ревьев, под шум реки и шорох пены. И там я обнял ее и запустил руку в ее чудные густые волосы.
  - Давай выпьем за то, что ты кудрявая! - сказал я уже не очень четко.
  - А ты лысый!
  - Я ни за что не прожил бы с тобой 25 лет, если б ты была блодинкой с пря-мыми волосами до жопы! - я негодующе затряс головой. - Честно!
  - Но ты смог? А?
  - И ты смогла. И я не лысый! Еще.
  - Мы смогли!
  - Конечно смогли!
  - Выпьем?!
  - Выпьем!
  Потом мы выбрались на остров.
  Под желтыми фонарями гулял мужчина с маленькой собачкой:
  - Жако! Жако! - звал он ее.
  Но собака на всех парах бежала к нам, обнюхала ноги и жалобно заскулила.
  - Жако! - опять позвал он ее, и посмотрел испуганно на нас как на опасных сумасшедших.
  Собака села рядом с нами. Смешно поворачивая голову вверх и в сторону, за-глянула в глаза и решила не уходить.
  Мужчина стоял под фонарем - к нам боком, совсем один, седой и неловкий, - в моей руке поблескивала черным алмазом бутылка Шатонеф, и так хотелось по-звать его с собой: мы выпьем за тебя, потом - за нас, потом - за то, что б все мы умерли тихой смертью, и не сейчас, а позже, много позже, и что бы радость не ос-тавляла нас никогда.
  - Жако! - позвал он ее еще раз.
  - Иди! - сказали мы тихо. - Он твой хозяин!
  Собака отбежала, оглянулась, и решительно направилась к нему. Мужчина по-вернулся к нам спиной и скрылся в глухой тени черных деревьев.
  Мы возвращались домой.
  - Сортир! - засмеялась жена.
  Небольшая каменная будочка с островерхой крышей, крытой черным сланцем, висела над шумной рекой. Ярко горели два маленьких окна без рам.
  - Ну что, мать, пойдем на пару? - спросил я.
  - А, пойдем!
  И мы сделали это вместе. И дух Гогена витал над водами.
  
  
  ПОЛЯ. Киберон.
  Мемориальные доски я стал внимательно читать еще в Бресте. Их было много, и чем ближе мы подбирались к Ванну, тем их становилось больше.
  Они удивляли, эти доски: фамилии не говорили ни о чем, но странное дело - напоминали об еврейских гетто времен второй мировой: расстреляны такие-то, убиты те-то, здесь - пятеро, там - трое, фамилии и годы: 1793, 1795...
  Так много, как будто ошиблись в датах: так много бывает только во Второй мировой.
  Потом я понял: это - следы Вандеи и шуанов. О них мы не знаем ничего.
  
  К вечеру устали ноги, а пятки просто горели. Целый день мы шли полями вдоль бесконечных рядов стоящих камней, шли поперек, забирались на вершину какой-то башни - оттуда были видны ровные ряды постепенно росших в высоту истуканов, - потом искали в лесу самый большой из них, и теперь, забравшись на холм, на-сыпанный в древние времена неутомимыми кельтами, смотрели на пройденные пути.
  Вершину холма стесали христиане, поставили каменное распятие и маленькую церковь, - наверняка, из кельтских кмней, - а позже установили и подзорную трубу: два евро, конечно, за то, что б посмотреть на то, что можно увидеть своими глазами.
  Я закурил и облокотился на поручни: светилась сигарета бледной розовой звездой и дым стелился к низу, к полям и травам. Там было холодно и тихо, и только иногда, далеко внизу, перекликались укрытые туманом туристы.
  "Не для меня все это, - подумал я, и выдохнул вдруг ставший розовым дым, - король Артур, менгиры. Не чувствую и не понимаю. Давно ушедшее и мертвое, и даже, может быть, придуманное. Чего бы я ни сделал, я не могу быть там. Какое усилие я должен совершить? И нужно ли? Возможно ли? Я не могу мечтать о ры-царях Круглого стола". И вспомнил вдруг, как мы когда-то поехали смотреть на ре-конструкцию Бородинской битвы.
  
  * * *
  
  Был вечер. Леса темнели, и дым костров сдвигал ложащийся туман. Мы кое-как устроились поближе к лесу, натаскали дров и запалили костер. Я достал давно при-пасенный коньяк.
  - Давайте за нас. Мы будем как они, - Тучков 4-й, Раевский, капитан Тушин, наконец!
  - Как кто? Как эти?! - сказала моя давняя подруга, брезгливо разглядывая молодых, веселых и красивых парней на Бородинском поле. - Как эти трансве-ститы?!
  - Реконструкторы, - машинально поправил я, заедая коньяк лимоном.
  Парни сидели вокруг костров, их кивера лежали рядом, бутылки с дешевым вином переходили из рук в руки.
  - Почему трансвеститы? - вдруг опомнился я.
  - Им кажется, что вся эта сбруя делает их мужчинами. Они присваивают себе то, что им не принадлежит.
  - Это игра! - возразил я.
  Мне нравился этот веселый бивуак.
  - Если ты оденешь женскую одежду, у тебя же сиськи не вырастут? - спро-сила она, и ткнула меня локтем в бок, - или хочешь поиграть?
  - Нет конечно, - обиженно ответил я.
  - Ну вот! А они думают, сейчас нацепим кивер, и вот, уж хуй на пару санти-метров больше!
  Мы помолчали.
  - И это не игра! - добавила она.
  Спустя минут пятнадцать, к нам стали подсаживаться парни от соседних кост-ров. Я спрашивал их о чем-то, угощал коньком, они в ответ предлагали водку - не мне, конечно, моей пышногрудой подруге, но мне - за компанию, а в ее глазах ис-кали ответ: даст или не даст!?
  Они кокетничали не хуже Тучкова 4-го, и в ту минуту, когда я чувствовал, что пора вмешаться, моя подруга сообщала, подперев объемную грудь скрещенными руками:
  - Вот что! Я у незнакомых мужчин не сосу! О кей?!
  Они уходили сразу же, ни слова не сказав в ответ, и я им был за это благодарен.
  Кто знал тогда, что реконструкторы поедут воевать всерьез? Кто мог подумать, что жизнерадостные парни будут стрелять по живым мишеням и ржать в восторге: попал, попал!!!
  
  * * *
  
  Я бросил сигарету вниз.
  ...Еще был виден пылающий закат. Он тлел за черными лесами. Над лысыми полями плыл туман, - там были только овцы да бесконечные ряды камней.
  - Давай обойдем церковь кругом, - сказала жена, - ты иди с этой стороны, а я пойду с другой. Встретимся за алтарем.
  Я посмотрел на юг. Еще светилось небо бледной синевой, и там кончалась суша, - только море, Киберон, невидимые отсюда маяки, - их свет во времена Фран-цузской революции привел в Карнак английские суда, и вместе с ними солдат, ору-жие, графа Пюизе и бесконечную войну.
  Их ждали. И толпы твердолобых бретонских крестьян приветствовали подмогу яростными воплями. И было отчего: им привезли одежду и еду. "Бретонские кре-стьяне сохраняли верность католической вере и королю, - с почтением писал кто-то из наших нынешних историков. - Они проявляли чудеса героизма в партизанской войне против республиканцев".
  И гибли тысячи людей - в боях, засадах, лесных ловушках. Их били и топили в мешках, резали и жгли, стреляли и вешали. Но верность! Верность королю! Про-стите, я забыл! Она - сама по себе благо.
  Я обогнул угол церкви. Площадка за алтарем была пуста. "Жена-то где? - за-беспокоился я. - Что там она нашла?", и посмотрел на север, в сторону Орэ - в глубокую северную тьму.
  Туда пришли войска республиканцев, и в бешеных боях блокировали полуост-ров Киберон, сплошь занятый бретонцами. Чуть позже они двинулись на юг, к са-мому узкому месту намытого морем полуострова.
  Там был Понтьевр. И поражение бретонцев. И плен всех тех, кто не успел сбе-жать на кораблях любезной Англии.
  Плененных было много, три тысячи или четыре - не очень-то внимательно их пересчитывали. Так много, что трибунал, назначенный Республикой, не мешкал с разбирательством. Он выдал мудрое решение - как все решения войны: убьем ка-ждого пятого, или двадцатого, или второго, и всех евреев в придачу, - и трибунал решил убить всех тех, кто старше 16.
  Их было больше семисот - а кто мне скажет, сколько было там на самом деле? - всех расстреляли на болоте близ Орэ. Видеть его отсюда никто не смог бы и в самую ясную погоду. Я только чувствовал - оно недалеко, - как Крым, 1920-й.
  Под руками вдруг оказалась подзорная труба. Я заглянул в лиловые стекла - там была тьма. "Ну да, два евро, совсем забыл", - подумал я, и тут же почувствовал руку на своем плече. Нашлась жена: мы с ней ходили друг за другом вокруг церкви.
  - Домой? - спросила она.
  - Домой!
  Мы медленно спускались в сумрачный Карнак петляющей по холму дорожкой.
  - А знаешь, - сказала жена, - исследованием менгиров впервые занялся англичанин, фамилию не помню, конечно. Бродил по здешним полям в конце XIX века. Камней было много - три тысячи или четыре, сосчитать точно было почти невозможно. Только большинство камней было повалено...
  "Чудесные бретонские крестьяне, воспитанные в преданности католической вере, конечно, не могли стерпеть языческих божков. Дома, опять же, нужно было строить, распятия вытесывать..." - подумал я.
  - А стоящих оставалось только около семисот, - сообщила жена, - ну, может, больше немножко...
  Мы медленно спускались по холму на окраине Карнака. Из шикарного здания справа выбежал симпатичный паренек.
  - Voulez-vous dejeuner? - спросил он, разглядывая жену с плохо скрываемым любопытством.
  - Mais non, - злобно рявкнул я - Конечно нет!
  Больше нас никто не тревожил. Только холм.
  Его насыпали кельты. Не знаю, кого закопали под ним. Для армии маловат, но для всех генералов, маршалов и генералиссимусов хватило бы вполне. И думаю, я бы присоединился со своей лопатой.
  
  
  СКАЛЫ. Бель-Иль.
  Паром еле протиснулся между двух молов внутренней гавани - их стенки густо обросли устрицами и мидиями - был отлив, и судно подошло к нижней платформе. Из открывшейся дыры в боку спрыгнул на бетон молодой матрос, ловко накинул швартовы на кнехты, и застыл, вперившись в белый бок парома. Высокий и строй-ный, в белой, заломленной назад и вбок фуражке, в темных очках на загорелом лице - ни здесь, ни там, как мертвый - ни взгляда, ни звука.
  Киберон.
  Паром дал гудок, заждавшаяся толпа покатила гигантские чемоданы. Колеса скрипели, стучали по брусчатке и затихали у турникета. Там проверял билеты такой же швартовщик - молодой, загорелый, в таких же темных очках - высокомерный, как все моряки. Ни взгляда, ни звука.
  Народ медленно входит в паром, запихивает чемоданы, лезет по трапам, теряя дыхание, - я вижу, как дряблые мышцы не могут справиться с этой бесхитростной работой. Паром дает гудок и медленно выбирается из мелкого сейчас порта.
  Пассажиры бегут на бак - и смотрят на медленно исчезающий Киберон, де-лятся впечатлениями изящно и сдержанно. Ни капли чувства, не говоря уж о страсти, только женщины - не все! не все! - искоса бросают взгляды на туго обтянутый линялыми синими штанами зад швартовщика. Он медленно укладывает канаты в бухты. Потом в синем тумане вырос Бель-иль.
  Там я впервые увидел общественные классы.
  На берегу все сразу же разделились на группы. Просто одетые бородатые парни в соломенных шляпах скидывали на земь большие рюкзаки, садились в кафе на солнце, ходили от стола к столу, целуя странно одетых девушек.
  Худощавые загорелые женщины среднего возраста с мужьями и непременной собачкой - миллионами собачек! - всегда сидели под зонтиками и сдержанно приветствовали знакомых.
  Они не смешивались, а существовали в параллельных пространствах так ощу-тимо, как томатный сок и водка в "Кровавой Мэри".
  Нас в Ле Пале встретил прекрасный Вобан - неужели он построил все фран-цузские крепости? - мы допоздна гуляли по городу все время натыкаясь на крепо-стную стену, проходя сквозь нее через нечастые темные ворота, украшенные пор-тиками, пересекали рвы и поднимались на насыпи, ставшие теперь парками, и воз-вращались сквозь те же ворота, казавшиеся другими с обратной стороны.
  На другой день мы взяли электрические велосипеды - не желтые на этот раз, - и помчались по узким и гладким дорогам: сильный лобовой ветер и подъемы нивелировались электрической тягой. Впервые я брал подъемы не вывалив язык, а сидя на широком сиденье и переключая кнопки.
  Мы ехали к южным скалам - мелькали поля и перелески, цвела везде напер-стянка, которой Агата Кристи отравила половину своих героев, цвел желтый дрок, - и ветер дул, соленый вольный ветер моря. Я вырос в нем, внутри него, он пел о воле с детства, я вторил - и так всю жизнь, - и тосковал, когда он исчезал, удав-ленный материковыми равнинами.
  Дорога завернула, ветер стих, вернув меня к заботам, и тут я обнаружил вывеску: "Atelier. Èbanist".
  - Смотри, мать! - заорал я. - Как тебе!?
  Жена вернулась и встала рядом. Мы засмеялись разом, не сходя с перекрестка, сгибаясь к рулю и распрямляясь, - машины объезжали нас аккуратно, как сахарных, а мы не могли остановиться.
  - Ебанист! Надо же! И всего до пяти! Опоздали! Приедем завтра!
  - Обязательно! - ехидно пропела жена.
  Мы не приехали, конечно. А вместо ебаниста - как позже выяснилось, всего лишь краснодеревщика - посетили Сару Бернар.
  Путь к ней прорезался давно: через пивные у башни Сен-Жак, напротив ее те-атра, которых нынче уже нет, и через камешек, небрежно брошенный дедусиком на незаметную могилу Пер-Лашез, через заводы Нобеля на Выборгской стороне - я жил с ними рядом в свой первый приезд в Петербург - а он хотел жениться на са-мой яркой тогда звезде, да мать сказала ему: "У актеров нет души, поэтому их не хоронят в церковной ограде", и он разорвал помолвку.
  Но дом ее молчал. В сером прямоугольном строении с полукруглыми заверше-нием окон, не было ни вкуса, ни фантазии, - ни юга, ни севера сказал бы я, ви-девший дачи в Крыму и Стокгольме.
  Только французское здравомыслие: вот тут мой дом, невдалеке - дом сына, и вне прямой видимости, за желтыми кустами дрока - дом для гостей. Так мудро далеко - чтобы не лезли с восторгами и болтовней.
  Она могла себе такое позволить.
  Там было грустно - на северном конце Бель-Иль - компания молодых фран-цузов резвилась тихо у воды, торжественно въезжали на стоянки машины и мед-ленно - велосипеды. Шли тихо люди, и говорили приглушенно - все как у нас у Вечного огня.
  И мы - как все, как все, - дошли до северного конца острова, постояли, при-слушались к океану, и отправились к скалам Монэ.
  Нам повезло: был ветер и мы увидели их точь-в-точь такими же, как на знаме-нитом полотне.
  Мы долго бегали по обнесенными бечевкой тропинкам - посмотрим с этой стороны? Да нет же! Давай с той! - мы посмотрели со всех.
  Солнце било в глаза, освещая низкую траву и слабые сиреневые цветочки, - interdit de marcher, мы восстанавливаем эндемичную растительность, написано было везде - сквозь бечеву жена кидалась на ей одной известные редкие цветы, а я пы-тался вовремя ухватить ее за руку, за полы одежды, но это не всегда удавалось. Она нюхала всю траву подряд.
  - Чувствуешь, как пахнет? - Кричала она.
  - Нет, - отвечал я. - Я даже говна не слышу!
  - Урод! Урод! Как же ты живешь?!
  Но жизнь, прошитая бешеным прибоем, была прекрасна все равно.
  Мы отвязали велосипеды на тщательной, сугубо аккуратной стоянке. Солнце садилось вдалеке, - за растрельными болотами Карнака, за тяжким бетоном не-мецких подлодок кригсмарине в Лорьяне и Бресте - а впереди сиял белизной тон-кий, как мизинец и длинный, как средний палец маяк. Мы ехали к нему.
  Ветер бил в спину, мы быстро добрались до обнесенного решеткой двора. Во-рота были распахнуты настежь - на них, конечно, висела табличка: военная тер-ритория, вход запрещен, но я же не обязан говорить по-французски - и мы вошли во двор.
  Маяк был мертв - зачем эти глупые сигналы светом, когда каждое судно имеет систему спутникового позиционирования, - и прекрасен, как чисто вымытый по-койник: расчесанный, подкрашенный где нужно, нестерпимо аккуратный.
  Стояли по бокам корпуса обеспечения: сквозь чисто вымытые стекла я видел дизельные силовые установки, переплетение медных и серебристых труб, абсо-лютно чистый кафельный пол, и будто вчера выкрашенные светлые стены. Там было тихо, только ветер стучал темными проводами где-то в невообразимой вышине, и даже в корпусе охраны не шелохнулось ничего.
  Прощай, мечта! А так хотелось умереть на дальнем маяке! Их нет больше, в них надобности нет, и мы, кто думал об этом, - скорее как о бегстве, - тоже не нужны.
  Мы вышли за ворота. На узком сером асфальте нас ждут велосипеды - красный и зеленый. Лежат в повалку, но мы поднимем их из праха, дадим им жизнь, и дви-немся к закату. Путь не окончен. Красивому покойнику следует добавить жизни.
  - А не поесть ли нам? - пропел я отвратительным тенором.
  - Зачем хотеть есть, - говорит моя жена-философ, разглядывая пустынный пейзаж - если нечего?
  Вокруг и вправду только тамариск и чахлые травы.
  - Давай искать! - ору я. - Должно же здесь быть хоть что-нибудь!
  Ослепительно белый мертвый маяк стоит в километре от берега, а мы едем к морю, к старинному дому с башенкой. "Ля Гран Лярж", написано над входом, отель.
  - Мы можем поесть у вас? - спросил я в ресторане у необыкновенно суровой девы.
  Она стояла к нам спиной и, наклонившись, перебирала что-то на низком столике, так что я разговаривал с ее туго обтянутым коричневым форменным платьем задом. Суровая дева распрямилась и, не теряя достоинства, отвела нас к свободному сто-лику.
  Мы сделали заказ, выпили по глотку вина, я вышел на террасу покурить.
  Слева направо шла гладкая асфальтированная дорога, за нею бился океан и бе-лый парус закладывал виражи.
  Мертвый маяк я видеть не мог, его закрывало здание гостиницы, однако он не давал мне покоя.
  Я думал, глядя на гладкий асфальт:
  "По молодости лет мы убегаем из дома по такой же гладкой дороге. Мы тянем за собою чемодан, набитый учебниками, родительскими правилами и своими мечтами.
  Не пробежав и десяти метров, мы выбросим учебники, еще раньше мы расста-немся с родительскими правилами, и чемодан станет легче.
  В свободные углы мы запихаем, что попало: дома, машины, деньги и детей, и новый костюм, и старые джинсы - все там. А в самый дальний угол заткнем мечты, - они останутся с нами надолго - но с каждой остановкой их будет все меньше и меньше.
  Потом начнутся потери - смерть близких, уход любимых, вообще живых - но чемодан не опустеет, напротив, заполнится ими под завязку.
  Но позже, в странную минуту правды, мы обнаружим, что ноша стала невесо-мой. Мы сядем где-нибудь, заглянем внутрь и выясним пропажи: мы не заметили, как где-то выпала страна: в ее географическую данность мы верили, - она же была нарисована на всех картах! Или я забыл? - и вместе с ней исчез народ, он больше не желает, чтобы мы жили. Исчезли профессии, которым мы отдали много лет. И бу-дущее тоже затерялось.
  Не повезло нам, парни!
  Вам, впрочем, тоже, - я вспомнил бармена в Канкале и матросов Киберона. Вы родились слишком поздно - мечты и откровения уж были не в цене. И вы пошли за всеми - в простую общепринятую жизнь, в которой успех измеряется деньгами. С чем вы останетесь на краю тьмы? В раю ведь нет карманов, и Петр вас не спросит о новеньком костюме - где купили? - он спросит о мечтах. Вы промолчите".
  Я докурил. Повертел погасший окурок в руке - как страшно пахнет пепел! - и бросил его на серый гладкий асфальт.
  Я знал, конечно, мой чемодан стал легче - как у всех: там были дружба и маяк, любовь до гроба, ферма, где все мы собирались доживать свой век, и хоронить всех тех, кому бы удалось отправиться к праотцам раньше...
  Окурок не долетел, зарылся в стриженый газон.
  За ним стелилась узкая дорога.
  Чуть дальше берег обрывался в небольшую бухту, - коричневые скалы лежали в ней островами, как коровы на синем лугу. Кипящие волны били в их крутые спины. Вдали, из заката, летел к берегу белый парус.
  Холодный ветер усилился, выбивал слезу из прищуренных глаз, а куртку про-дувал насквозь. Я вернулся в зал ресторана.
  - И что там? - спросила жена.
  - Там лучший на острове вид с террасы, - ответил я, - только ветер сильный и холодно.
  - Ну, потом посмотрю, когда поедем домой.
  Я взялся за вилку, но взгляд скользнул сам к огромным окнам ресторана.
  Далекая яхта теперь была уже у скал. Команда пыталась пройти между ними, но ветер гнал ее в белую пену прибоя.
  - Смотри, смотри! - сдавленным голосом сказал я.
  Яхта сильно кренилась, и белый парус ее почти лежал на воде.
  - И что там? - спросила жена.
  - Вообще-то, они терпят бедствие! - ответил я, притворяясь, что владею собой.
  - О господи! Лучше не смотреть, а то придется идти спасать!
  Яхта почти не двигалась, пытаясь выправить крен.
  - В таком прибое мы ничем не сможем помочь, - горестно сообщил я.
  - Ну, давай подождем немного, - сказала жена, - и если они останутся там же, будем поднимать тревогу.
  Я оглядел зал: как и повсюду на острове, здесь были два типа людей - хорошо одетые, загорелые разнополые пары (интересно, куда они подевали своих гнусных собачек?) и бородатые парни в небрежной одежде. Одно их объединяло - полное безразличие друг к другу.
  "Навряд ли мы сможем их встревожить!" - подумал я и посмотрел в окно.
  Яхта по-прежнему боролась с прибоем.
  Теперь она двигалась - совсем чуть-чуть, - рыская корпусом, она нащупала проход между скалами. Потом яхта выпрямилась, и рассекая тучи брызг, ринулась к берегу. Через секунду ее скрыла от нас кромка берегового обрыва.
  В тот день мы мгновенно уснули. Мне снились коровы на синем лугу и толстые чайки: они летели прочь, в океан, и Сара Бернар смотрела им вслед с балкона своего некрасивого дома. Вдруг у нее из под ног выскочила маленькая собачка и зашлась истерическим лаем.
  Так наступило утро.
  Мы уезжаем в Париж.
  
  
  ВИНО. Париж.
  Поезд прошел сквозь болота Орэ - расстрелянные роялисты давно уже сгнили - теперь там растут небольшие леса, и через Ванн, где жили когда-то бретонские герцоги. Их крепость цела и сейчас.
  И старые улицы: трех братьев таких-то, и братьев других - впрочем, все были расстреляны - и улицы братьев уходят в аллею героев и в площадь свободных французов.
  Там стены домов увешаны мемориальными досками - расстреляны, расстре-ляны, расстреляны... 1795. Вандея.
  Потом потянулись поля, мелькнул Ренн, - миновать его нам не удалось ни разу, - поезд постоял немного в Ле Манне, где мы ели когда-то самые вкусные во Франции пирожные, еще немного, и потянулись пустынные пригороды Парижа: многоэтажки, так похожие на наши, тополя и спортплощадки, развязки переферик, бетонные заборы и вот уже в сумерках подземных платформ мерцают меж путей таинственные синие огни.
  Мы вылетаем на платформу - скорей, скорее прочь из нелюбимого вокзала! - и мимо уродливой башни, чахлого скверика, мимо сомнительных магазинов и во-кзальных кафе, вперед, к бульварам, где на любом углу в тени платанов мы бросим на мостовую опостылевшие рюкзаки и спросим кофе. Нам принесут его быстро, мы отопьем по парочке глотков и сразу же почувствуем: "Мы вернулись!"
  
  * * *
  
  Мы вернулись туда, где все меняется и все остается.
  На колокольне Нотр-Дам уныло звонит колокол, на нижней набережной бесну-ется карнавал, там юные феи в остроконечных шляпах пьют пиво, и черные силы мордора - тоже.
  И жизнь кипит по вечерам вокруг старых рынков Ле Аль, как много лет назад, во времена королевы Анны - их нет теперь, но что это меняет? - Кафе набиты хо-хочущими людьми, на всех террасах курят, треплются и смотрят на прохожих, пьют друг за друга, а в переулках негры танцуют брейк - черные на черном фоне мос-товой.
  Толпа, притормозив, глядит на них с восторгом - они и вправду великолепны: сухие мускулистые тела блестят под жидким светом фонарей - и старые негри-тянки, увидевшие вдруг своих, начинают пританцовывать, китайцы проталкиваются вперед и снимают селфи, а толстые смешные геи с бритыми ногами смотрят на них с замиранием сердца и аплодируют истово, не забывая, впрочем, поправлять сбив-шиеся от восторга соломенные шляпы.
  Толпа течет мимо нас - вверх, к Сен-Мартен, и прямо, в Бобур и Маре. Но мы идем вниз, к Нотр Дам, в сторону дома.
  Все встречные юноши - ну надо же! Кострома теперь везде - несут пакеты, в другой руке невинный багет. Я знаю, знаю, что там - пиво или вино, и улыбаюсь в лиловое небо: в моей руке такой же.
  Мы сядем в тени, у решетки закрытого на ночь церковного сада. Подложим под задницы свои рюкзаки, и выпьем немного Бордо прямо из бутылки. Мы будем пить из ветхого пакета - упаси боже пить в открытую! - как все, кого мы видим.
  - За Париж, мать! - скажу я и грустно вздохну.
  - И чтобы вернуться! - ответишь мне ты.
  Мы коротко поцелуем друг друга и, как несовершеннолетние, стыдливо огля-димся.
  "Ноу вуман, ноу край", - поет негр невдалеке, и толпа весело подпевает ему.
  Но я-то знаю, - женщины плачут, и мужчины тоже.
  
  * * *
  
  А утром мы сядем в автобус и поедем в Орли. Пустую бутылку Бордо - она закончилась вчера у Сорбонны - мы тихо положим в урну и бросимся к стойкам: регистрация, посадочные талоны, объявление рейса, досмотр, пограничный кон-троль.
  Жена всегда садится у окна. Я навалюсь на нее - знакомое тепло пройдет сквозь свитер - и разгляжу за мутноватым стеклом стеклянный параллелепипед с темно зелеными перемычками меж этажами. Я улыбнусь ему, аэропорту моей юности, и странным женщинам в ярких платьях - они исчезли, а может, и не было их вовсе - но я улыбнусь ему их улыб-кой. Со смайликом - ничего общего.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"