Я родилась ранней весной, очень ранней – только-только начал сходить снег. Он еще лежал ноздреватыми неопрятными пятнами на оголившейся бурой земле, заметно парившей на солнце, но все меньше становились его губчатые островки, все сильнее оголялась земля, пока, наконец, снежные ошметки не остались лишь в местах с густой постоянной тенью, а там и вовсе пропали.
Что это был снег, я узнала много позже, а тогда я просто видела, как грязно-белое исчезает постепенно, уступая место бурому, которое постепенно покрывалось зеленой дымкой, пока эта дымка не стала густой и яркой и не покрыла бурое полностью.
Потом я узнала, что это трава выросла и покрыла собой землю.
Я очень рано осознала себя, мне даже кажется, что с самого рождения я себя помню, чуть ли не сам миг появления на белый свет вижу внутренним взором так же ясно, как сейчас вижу все, что окружает меня. Но некому меня утвердить в этом знании, как некому и разуверить: так уж повелось в нашем семействе, что дети рано становятся самостоятельными и растут сами по себе.
Не было причин, чтобы со мной обращались как-нибудь по-особенному, и я стала взрослеть в окружении родных, но абсолютно одиноко.
Мы не были исключением: все наше племя жило так же, все к этому привыкли и ничего особенного не видели в таком положении вещей.
И вот, я родилась и стала расти, набираться сил, впечатлений и образов.
Весна крепла, ширилась, она стала полновластной хозяйкой, и уже ничто в природе не напоминало о зиме и ее ужасах, которые еще не были мне известны и ждали меня впереди, но я услыхала, как взрослые шептались между собой об удачной весне, о том, что много появилось малышей, и теперь нужна мягкая зима, чтобы все дети смогли ее пережить.
Этот мягкий, почти не слышный шепот напугал меня, и я стала часто думать о грядущей зиме и ждущих меня и моих сверстников испытаниях.
Правда, эти панические мысли недолго мучили меня: такое тепло и свет были разлиты вокруг, такое благоухание, такие нежные ветерки касались моей кожи, что страхи отступали сами собой, и хотелось не думать о грустном или тяжелом, а просто впитывать всю эту благодать, радоваться вместе со всей природой и просить ее продлить очарование весны.
Однажды странное ворчание послышалось с небес, сначала далекое и чуть слышное, причем горизонт озарился слабой вспышкой света.
Затем ворчание стало приближаться, свет вспыхивал все чаще, и наконец ворчание стало ужасающе громким рыком и грохотом, а свет полыхал так ярко и часто, что наступившая, было, тьма отступала перед ним, и казалось, что все светится, что весь воздух заполнен этим странным голубоватым свечением.
Сверху полились потоки воды, прохладные, освежающие.
Напряжение, которое охватило всех перед тем, как послышались первые раскаты рычания, ослабело, а потом и вовсе ушло, словно смытое потоками, низвергающимися с небес, воздух становился все чище и благоуханней, а бульканье ручьев, несущихся по малейшим неровностям почвы, было похоже на музыку.
- Это дождь! - с восторгом догадалась я: я слыхала, как взрослые произносили это слово, высказывая желание, чтобы скорее прошел дождь, потому что весна в этом году была жарковата, и всем хотелось слегка освежиться.
Первый в моей жизни дождь бушевал несколько часов.
Громыхание уползло за холмы и уволокло за собой световые вспышки. Воздух был промыт до первозданной чистоты, ароматы свежести наполняли его, и хотелось пить этот воздух, омываться этими ароматами и жить, жить вечно, жить всегда...
И хор ликующих птичьих голосов вторил моим чувствам, гремел не хуже грозы, заполнял все пространство щебетом и посвистом: жить, жить, жить!
В дальнейшем я стала спокойнее воспринимать дожди, но все равно у меня улучшалось настроение, когда раздавался стук первых капель, вонзающихся в землю, как острые быстрые булавки. А дожди с грозами стали для меня самым прекрасным из всего, что подарила мне жизнь.
Весна старилась и начинала скучнеть, ей уже не терпелось двинуться дальше, что она и сделала при первых же признаках появления лета.
Наступили длинные жаркие и томные дни, сменявшиеся короткими легкомысленными ночами, который иногда бывали лишь чуть прохладнее дней.
Все зрело вокруг, все цветы, родившиеся весной, превратились в плоды, и те наливались теперь соками, росли,тучнели, приобретали краски и аромат.
Сладострастие было разлито в воздухе, млевшем над разогретой землей, в воздухе, пронизанном солнечными лучами, все поры которого были заполнены запахами сытой зрелости, как поры губки – водой.
Летом я поняла, что не только в нашем племени появился молодняк: всюду взгляд натыкался на резвящихся играющих малышей, подраставших не по дням, а по часам – и это было понятно: все должны были набраться сил, чтобы пережить зиму, о которой, конечно, никто из нас не думал, а большинство и не знали, но которая все равно должна была прийти, хотя и не верилось в это под теплым солнцем и ясным небом.
Однажды мне показалось, что ночи стали немного длиннее. Мне не у кого было спросить, не обманывают ли меня мои ощущения, и я стала сама приглядываться к смене дней и ночей. Вскоре я убедилась, что права: дни стали неумолимо укорачиваться, а душные и теплые ночи постепенно становились все прохладнее и длиннее.
И вот уже краски мира начали меняться вокруг меня.
Еще совсем недавно окружавшее меня, зеленое с голубым, испятнанное разноцветьем цветов и плодов, пространство вдруг стало терять свои краски, к которым я успела привыкнуть, и в зеленой ноте все больше становилось желтого различных оттенков, оранжевого, даже багрового.
Птицы летали большими темными стаями, напоминая тучи, из которых летом лили такие чудесный дожди.
Сами тучи тоже не оставили нас своим вниманием – стали чаще появляться и затягивали небо такой непроницаемой мглой, что солнечные лучи не могли пробиться сквозь нее, и мы начали зябнуть.
Все происходило незаметно, исподволь, исподтишка. Просто кончилась жара, но какое-то время было еще тепло и хорошо.
Потом день укоротился, и часов тепла стало меньше, а там – и само тепло слабее, пока однажды я вдруг не поняла, что мерзну, мерзну не только длинной темной ночью, но и посреди дня. Правда, небо было затянуто тучами, а из них сеялась такая холодная вода, что не верилось в ее родство с летним дождем.
Нашему семейству пришлось туго. Были у нас сородичи, имевшие одежду на все сезоны, а мы были одеты лишь на случай весны и лета. Качество одежды тоже оставляло желать лучшего: уж очень быстро она изнашивалась и выцветала.
Я плохо представляла себе, как мы будем согреваться в холода, и в душе укоряла безалаберность взрослых, не позаботившихся ни о себе, ни о нас, хотя и знавших, что морозы наступят обязательно.
И они наступили.
Правда, к этому времени я уже впала в какое-то странное состояние: то ли сна, то ли бодрствования – мне самой оно не было понятно.
Я все видела, все слыхала, но звуки и картины жизни доходили до меня приглушенными, словно какая-то стена выросла и окружила меня, отделила от всего мира, и я жила в этом полупроницаемом коконе, отрешенная от всех, не интерсуясь ничем.
Однажды ночью – а моя отрешенность от мира ночами усиливалась – я увидела что-то странное: в темном небе появились вдруг какие-то странные белые пятна.
Они порхали, кружились в темном воздухе, плыли, постепенно снижались, их становилось все больше – и вот уже сплошная белая пелена скрыла и небо, и землю, и пространство между ними.
Все происходило в абсолютной тишине и неподвижности. Лишь белые пятна мелькали и мельтешили в воздухе, опускались на землю и оставались лежать на ней, белыми пластами разной формы и размера; они все увеличивались, сливались между собой, так что довольно скоро земли уже не был видно под сплошным покровом этой непонятной субстанции, прилетевшей с небес...
- Да это же снег! - сделала я очередное открытие, - ведь такие же белые пятна я видела весной, когда родилась!
Это был снег. Это был знак.
Знак того, что зима пришла и уходить пока не собирается, что она лишь набирает силу, располагается поудобнее, а устроившись, вовсю приступит к исполнению своих обязанностей – только держись!
И все затаили дыхание и со страхом ждали, когда же новая хозяйка проявит свой норов: многие из нас были обречены не пережить ее козней – так разве могли мы не волноваться?!
Казалось бы, наше оцепенение, о котором я уже упоминала, должно было не позволить рождению страха в наших душах: ведь гасило оно другие эмоции!
Но не страх.
Страх был сильнее нашей нирваны, сильнее желания покоя и отдохновения – он был сильнее всего, и он победил.
Вся моя семья пребывала теперь в ужасе. В оцепенении и ужасе. Я знала это, потому что сама почти утонула в пучине страха да еще и улавливала панические всплески эмоций других членов семьи, маленьких и взрослых, и наши взаимные пересечения усиливали поле страха, окружавшее теперь нас всех.
Как ни странно, но после первого снегопада стало теплее.
Снег лежал на земле плотным слоем и не давал ей остыть сильнее, чем она успела остыть за долгую промозглую осень, но тепло это было таким эфемерным, таким неустойчивым, что пробудить кого-нибудь к жизни оно не могло, и все продолжало спать и грезить, дремать и цепенеть на, невесть откуда прилетевших, лютых холодных ветрах.
Даже время словно бы приостановилось, словно бы оно замерзло и тоже оцепенело, обессилело и вынуждено теперь замедлить нормальный ход, и лишь одно ему осталось – ползти по холодной равнине зимы, кое-как ухватив зиму за шиворот ее полушубка: ведь та спала и во сне видела, как бы ей остаться на земле навсегда, навсегда сковать ее льдами, окутать снегами, туманами и инеем, окружить конвоем беснующихся ветров и сидеть над этим сувениром «зима в шаре» - любоваться его искусственной неживой стылой красотой и чваниться своим умением создавать бесполезные сияющие игрушки.
Время не могло позволить зиме остаться. В его обязанности входило следить за плавной сменой сезонов и не позволять им задерживаться в одном месте долее, чем это было предписано каким-то высшими силами и законами.
С другими у времени проблем не было. Ну, весна иногда запаздывала или осень, нагнав на всех сонливость, сама засыпала да так крепко, что не успевала проснуться вовремя, ко дню убытия.
Бывало, конечно.
Но остаться на Земле навсегда хотела только зима, только она норовила обмануть время и оттянуть последний день своей службы как можно дальше в глубь весны.
Поэтому зимой у времени не было возможности расслабиться: оно держало зиму за шиворот ослабевшей от холода рукой, чтобы, в случае чего, вытащить ее волоком из этих пределов и, дав хорошего пинка, отправить по назначению.
Но до этого дня было еще далеко, и зима резвилась вовсю.
Она трясла над нами рукавами и полами своей шубы, стягивала с головы платок и размахивала им в небе, топала ногами в сапожках, подбитых подковками – только звон стоял!
И выли метели над нами, крутили и вихрили толпища снежинок, морозы, поплевав на ладони, ковали целые щиты из льда, а потом покрывали этими щитами все живое, что могли найти...страшная была зима, ужасная.
Все оцепенело так, что я и сама уже перестала испытывать любые чувства, и родичи мои тоже чувствовать перестали – во всяком случае, я больше не слыхала ничьей радости или печали, боли или раздумий. Я даже страха ничьего не слыхала: даже на него не осталось у нас сил.
А поэтому я не знала, все ли мои сверстники живы, и никто не знал, жива ли я или только кажусь живой.
Нужно признать, что даже и этой жуткой зимой случались дни, которые могли бы пробудить часть моих чувств, если бы их не было так мало, да и коротки они были для столь глобальной задачи.
Бывали дни, за которые зиме можно было кое-что простить.
Заранее невозможно было предугадать, когда такой день вылупится из темноты морозной ночи, но каждый раз во мне возникало что-то вроде радости, если бы я, застывшая в самой своей глубине, могла еще испытывать радость.
Дни эти были заполнены таким ярко-синим небом без единого облака, пронизаны таким золотым сиянием солнечных лучей...странно только, почему они не грели...такие синие и сиреневые тени пестрили снежное покрывало на земле, что надежда тоже пыталась поднять голову... жаль, не успевала – день гас быстро и неумолимо, а ночью опять налетали воющие и плюющиеся снегом ветры.
Я начинала понимать, что каждое время года содержит в себе не только хорошее, но и плохое, не только зло, но и добро и красоту.
Это мое понимание подтверждалось тем, что и осенью случались такие сине-золотые дни, когда золото солнечных лучей отражалось от золота, меди и латуни осени, а разлитые в воздухе тишина и спиртовый запах умирающей жизни навевали не только грусть, но и радость ожидания новой встречи... с чем? - не знаю, с самой жизнью, быть может?
Наступил однажды день, когда мне показалось, что мир слегка изменился вокруг меня, и что я сама тоже изменилась, но я не могла понять, в чем и как.
На следующий день чувство это не исчезло, а даже окрепло, стало расти, и к концу дня я уже знала: грядут перемены! О, как я их ждала!
Их ждала я, их ждала моя семья и другие семьи – весь мир ждал перемен, ждал жадно и нетерпеливо.
И они пришли.
Ветры еще бесновались, еще морозы продолжали стучать по своей наковальне, и снег продолжал сыпаться из бездонного прорванного мешка неба, но в их поведении появилась некая машинальность, схематичность, тот пыл и жар (если, конечно, эти эпитеты подходят к снегу и морозу! ), с которыми они работали всю зиму, пригасли, что и сказалось вскоре на результатах.
Медленно, но неуклонно теплело.
Кажется, дни стали чуть длиннее, а беотрадные и безнадежные ночи потеряли свою абсолютную безнадежность и начали укорачиваться.
Я вдруг поняла, что оцепенение зимы слабеет и опадает с меня, как корка.
Я почувствовала, что и родня моя тоже внутренне зашевелилась вокруг, и, робкие пока, волны радости заколыхались в воздухе, теплеющем все быстрее и быстрее - а однажды утром мы все услыхали странные звуки: мелодичное постукивание, словно птица клевала зерна, рассыпанные на камне.
Чем выше поднималось Солнце в тот день, тем громче был этот стук, а я никак не могла понять, что его порождает, пока не увидела сверкающие на солнце слитки прозрачного льда, свисающие неровной бахромой.
Они отражали солнце, искрились и сияли, а с острого, как пика, конца каждого слитка часто падали капли воды.
Они взблескивали на солнце, пока летели вниз, к небольшой ямке в земле, где их набралось уже изрядное количество; и вот, упав, очередная капля переполнила чашу, а из ямки потек ручеек талой воды, еще слабый и неуверенный, но уже поющий свою журчащую песенку, которая становилась все громче и звонче.
И тут я пробудилась!
Еще секунду назад я была недвижной и скованной. Вся во власти оцепенения, я лишь наблюдала за окружающей меня жизнью, но секунда прошла, и я, живая, бодрствующая, ликующая, жадно смотрела вокруг, и всю меня переполнял восторг продолжающейся жизни и жажда вечности.
Я пережила эту зиму! Я буду жить! Я буду пить эту жизнь всем своим существом!
И однажды в знойный летний день ко мне прилетят чьи-то слова:
- Смотри, какая хорошенькая березка выросла! А ведь в прошлом году ее здесь не было.