Над уставшей от дневных забот землей неспешно догорало закатное солнце. В рябиновом свете стены уже близкого замка казались нездешними, словно сошедшими со сказочных полотен Фаамы - юного менестреля и живописца. Широкая ровная дорога, ведущая к воротам, пролегала через пшеничные поля, и уже разбредающиеся по своим делам крестьяне могли хорошо рассмотреть скачущую в пыли кавалькаду.
Помятые шлемы и кольчуги, темные пятна на изорванных плащах, усталость на лицах - все говорило о тяжелой битве, в которой довелось участвовать воинам. Но было в их усталости что-то, заставляющее радостно биться сердце: столь величественны и спокойно уверены могли быть лишь победители. Впереди скакал высокий широкоплечий всадник со светлыми, чуть рыжеватыми волосами. Крючковатый нос и глубоко посаженные стального цвета глаза придавали его лицу суровое выражение, несмотря на доброжелательную улыбку, которой всадник отвечал на поклоны крестьян. Даже не видя серебристой лилии на щите любой в княжестве Юргим узнал бы его: то возвращался князь Ольберт, хозяин здешних земель. Возвращался из похода к границам своих владений, где бесчинствовали прокаженные.
На башнях стала заметна возня, кавалькаду явно заметили, и Ольберт, повинуясь страстному порыву, выхватил меч из ножен, высоко воздев его над собой. Динита - гнарский клинок, переходивший от отца к сыну уже семь поколений - вспыхнул чистым огнем, и через некоторое время в ответ донесся колокольный звон, оповещающий людей о радостном событии.
Когда всадники все до последнего пересекли ров, Ольберт препоручил своего коня слугам и быстрым шагом проследовал в донжон. Пыл битвы и ликование давно утихли, а дежурные славословия мало волновали князя: в глубине строения, в увешанных гобеленами покоях его ждали куда более важные известия.
Едва князь вступил на лестницу, как, обернувшись - не видит ли кто, побежал, перепрыгивая через ступени. Две старые женщины при свете свечей пили травяной настой за низким резным столиком, но, заслышав звук шагов, встали, чтобы поприветствовать Ольберта. Настоятельница женской половины монастыря, Стефания, полноватая высокая женщина с удивительно яркими глазами темного малахита некогда была настоящей красавицей, для тех, конечно, кто способен оценить спокойную чистую красоту. Качнув седой головой и быстро перекрестив вошедшего, она отмахнулась от попытки поцеловать руку:
- Ты при соратниках своих и дамах придворных манерами блистай, а мне без надобности. По лицу вижу: невмоготу тебе ожидание, ну так и ступай к жене!
- Сын у тебя, княже, родился! Вчерась к вечеру... - весело добавила вторая старушка. - Да славный какой, громкоголосый! Одна беда, хороший мой, пятнышки по телу сероваты, но не кручинься: чего только у ребятенков не случается, а все Божьей помощью обходится! Я-то уж знаю, не один десяток приняла...
Была повитуха не так чтобы похожа на Стефанию, скорее уж наоборот: тонюсенькая, да малорослая -, а все ж каждый замечал что-то общее. Доброта ли, которой лучились глаза обеих, в том виновата, али еще что...
Ольберт, едва сдерживая нетерпение, поклонился и вбежал в покои княжны, громко звякнув ножнами о дверной проем.
- Тише ты, неуклюжий, ребенка испугаешь.
На смятой постеле полусидела, прижав младенца к груди, молодая женщина с тонкими губами, на белом как горный снег лице, и светло-каштановыми волосами. Роды не прошли даром: хоть и счастливо смотрели голубые глаза, но тени легли под ними, слабость заставляла подрагивать тонкие кисти княжны.
Ольберт замер, не решаясь подойти, и как на чудо смотрел на любимую и на живой спеленанный комочек.
- Мари...
Та тихо рассмеялась:
Какой храбрый воин, а малыша испугался! Ну же, возьми его. Я слышу бой колоколов, ты вернулся с победой?
- Как и всегда... - отмахнулся князь, неловко принимая сына на руки.
- Не гордись, всякая битва может стать последней.
Но Ольберт уже не слушал, его внимание было поглощено спящим ребенком. На розоватой щеке застыла капля молока, и отец оттер ее губами.
- Лукреция сказала...
- О пятнах? Да, на груди и животе, она принесла мазь - пахнет отвратительно, но должно помочь.
Аккуратно, стараясь не разбудить малыша, Ольберт потянул пеленку и взглянул на нежную кожу. В то же мгновение лицо его окаменело, он тихо положил сына на кроватьи принялся распеленывать. Мариэль испуганно подалась вперед:
- Ты что-то увидел? Не молчи!
Белая ткань упала на пол, и руки князя почти вцепились в маленькое тельце. Пятен оказалось несколько: три почти в центре груди и два на животе, ближе к краю. Больше всего они походили на длинные узкие царапины, непонятно почему заросшие светло-серой кожицей. Ольберт слишком хорошо знал эти царапины... Не в силах посмотреть в глаза Мариэль, он выдохнул:
- Ты предала меня...
- О чем ты?!
- Он не мой сын. Он сын зла! Порождение предвечной тьмы!
- Ты безумен, Ольбт, любовью клянусь, я не понимаю тебя!
- Любовью?! Любовью, говоришь?! Расскажи это дракону!
В бешенстве он выхватил меч и полоснул женщину по тонкой шее... Алая кровь ударила струей, и несчастная рухнула на постель. В наступившей тишине Ольберт повернулся к младенцу и ужаснулся: капли крови, упавшие на маленькое тельце, казалось, мгновенно высохли, а пятна-царапины заблестели холодным отсветом стали... Неожиданно из горла проснувшегося ребенка вырвался дикий визг, все его тельце задергалось в конвульсиях, как от нестерпимой боли. Князь отшатнулся, но в этот момент к визгу добавилось тихое шипение, и, взглянув на меч, Ольберт сам не сдержал крика: кровь растекалась по клинку и словно впитывалась в него, лезвие чернело, вместе с ним чернела и рукоять. Сзади хлопнула дверь, но князь не слышал, в отчаянии склонился он над постелью и обнял рыдающий комочек...