Вдруг прилетело воспоминание из моего детства. Мне тогда было, наверное, лет 9 или 10. Мама повезла меня к своей родне в деревню Кугеево. А у нее самой были какие-то неотложные дела в Казани, и она уехала, а я остался на попечении нашей дальней-предальней родственницы. А точнее, сестры мужа моей старшей тети.
Была она очень высокого роста. Работала бригадиром в колхозе, была членом партии (естественно, КПСС), а может быть, даже и секретарем парткома. Голос у нее был гулкий, раскатистый, басистый, почти мужской. И сама она была похожа на грозную тучу. Даже имя у нее было подходящее - громкое и величественное - Махрибан апа. Мужа у нее не было, а, может, и был он, да я его почему-то не запомнил. Наверное, где-то сидел себе незаметно, уж очень она была командирша! Но вот точно были у тети Махрибан две дочери: с медно-рыжими длинными косичками Роза (на два года меня старше) и с пшенично-желтыми такой же длины косичками Клара (на два года меня младше). Такие вот типичные татарские имена - в честь пламенных революционерок - Розы Цеткин и Клары Люксембург. Несмотря на разницу в четыре года, младшая была лишь чуть-чуть ниже ростом. И мне тогда казалось, что они были близняшками. Тем более, что у обеих лица были в одинаковых веснушках - и щеки в веснушках, и носы в конопушках, и шея и даже уши.
Однажды вечером Махрибан апа устроила всеобщую помывку. Первыми в баню отправила девочек, а после них велено было пойти в баню мне. Вот вроде бы, тетя все подробно объяснила, что делать. А я все как-то тормозил, все не начинал мыться, бесцельно топтался в бане. Наконец, тетя не выдержала и заглянула ко мне.
- Ты чем тут занимаешься?
Видя, что я ничем не занимаюсь, что я даже не развел в шайку горячую и холодную воду, как она велела, тетя рассердилась. И еле успел я прикрыть руками свою неприличность, как она схватила мочалку, вмиг намылила ее и, ворча про мою нерасторопность, начала тереть мне спину. Намылила мне волосы. А пока я старался безуспешно кулаками оттереть от мыла глаза, она вдруг присела и начала с удивлением разглядывать и даже пощупала мою мужскую особенность.
Тем, что она увидела, тетя была явно недовольна, и от этого мне сделалось совсем стыдно.
Наконец, она спросила глухо:
- Ты что, не татарин, что ли?
- Татарин, - удивился я.
- Так тебе что, суннет не делали? - задала она странный, но, видимо, очень важный вопрос.
- А что это такое? - спросил я.
- Так, все с тобой ясно, - сказала Махрибан апа.
Что было ясно, я пока не понял, но спросить как-то постеснялся.
- Вот я приготовила тебе теплую воду, намылила мочалку. Я выхожу, а ты уж сам потри себе живот, ноги, ну и и эту штуку свою. Потом из этой шайки себе польешь. Воду не экономь. В сенях я тебе положила на лавку чистое белье. Майку-трусики.
И она ушла. А утром она сказала.
- Сегодня у тебя праздник. Сначала я поведу тебя к суннет-бабаю.
Я еще подумал, какое странное имя. Идти оказалось недалеко. Через два дома на лавочке сидел - тогда я подумал, что это старик - сидел мужчина в тренировочных штанах и голубой майке. И в фетровой шляпе. С важным видом читал газету "Правда".
- Абдурахман абзый, салям алейкум!
Хозяин дома не спеша сложил газету, поздоровался и пригласил к себе во двор. Тетя очень быстро попрощалась, побежала по делам, а я остался. Старик же, оказывается, тоже не бездельничал. Весь стол во дворе был завален свежесрубленным камышом.
- Так! Как зовут? Сколько лет? - начал расспросы хозяин. Сам же разбирал и нарезал камыши.
- Десять уже.
- Ох-хох-хо! Поздновато пришел. Все-то у вас, у городских, через одно место. Не как у людей!
Тут и я спросил.
- А что вы будете делать из этих камышей - дудочки?
Это мое предположение очень развеселило хозяина дома.
- Сейчас, сейчас мы тебе очень правильную дудочку смастерим.
С этими словами он рассек стебель камыша. Один конец его стал тонким и острым. Я еще подумал, что длинноватая дудочка получается.
Абдурахман абзый как будто прочитал мои мысли и ловким ударом отсек большую часть стебля, отчего, впрочем, дудочка стала, даже наоборот, даже слишком короткая. Наверное, это специальная детская дудочка, - подумал я. А дед вдруг подсел передо мной на корточки и стал стаскивать с меня штаны.
- Ой! Это вы зачем? - схватился за штаны я.
- Не бойся, - засмеялся он. - Я татарский врач. Сейчас проверим, все ли у тебя там, как у татар положено.
И я красный от стыда, но ничего не понимающий, смотрел, как он, сняв с меня трусы, что-то там изучал, а потом вдруг без предупреждения пырнул меня этой самой дудочкой, да так, что я резко дернулся в испуге.
- Да стой ты, шайтан! - закричал он в раздражении.
И тут мне стало очень больно и очень холодно. Я нагнул голову и увидел, что там внизу всё заливает кровью. Густой-густой кровью. Темно-темно красной кровью. Заливает очень быстро. Как будто я красный фартук надел. Дышу изо всех сил. И холодно очень. Как-то резко затошнило, голова закружилась. И тогда Абдурахман абзый весь побледнел, начал что-то говорить, но я его совсем не слышал. Почему-то. И я начал валиться со скамейки. А он подхватил меня на руки и так как есть, со спущенными штанами и трусами, понес - бегом побежал по улице к дому моей тёти. А там были только девчонки. Они играли перед домом на нашем участке. Увидели меня кровавого и замерли в ужасе. Младшую дед отослал за тетей, а старшей велел побыстрее найти чистые белые тряпки. Меня положили на кровать, и бабай начал макать тряпицу в холодную воду и осторожно обтирать ею кровь. На самом деле, я и боли так не боялся, как вида крови. И все было бы ничего, но кровавые тряпки дед развесил зачем-то на спинку кровати. Проследив, как я с ужасом на них гляжу, бабай сгреб использованные тряпки и пошел их выкидывать. А на его место тут же проскочила Розочка. По его примеру она стала макать белые тряпки в воду и аккуратно протирать мою рану. Протирала открыв рот, даже язык немного высунула от усердия. Мне было и не больно уже, хотя конечно очень щипало, но голова кружилась от вида и запаха крови, но главное - мне было теперь ужасно стыдно и неловко, что до меня там дотрагивается, что все это видит девочка. Вот потом еще сестре расскажет, и обе смеяться надо мной будут. Роза же просто очень жалела меня, и на глазах ее были слезы. Она искренне верила, что, если убрать все кровавые подтеки, с ними вместе уберется и боль.
Абдурахман абзый сел за стол. Он не стал мне выговаривать, дескать, "ты же джигит, ты же мужик, должен терпеть!". Да я и не кричал, только трясся мелкой дрожью, ну и, может быть, лицо мое было перекошено от недавно пережитого ужаса. Да еще вся в слезах поглядывала на мое лицо Розочка. Дед же вообще на меня не смотрел. Просто начал рассказывать, вспоминать свою молодость. Он говорил по-татарски, но я все понимал. Потому что он говорил медленно. И потому что половина слов была татарская, но почти такая же как в русском. Оказывается, после революции он был двадцатипятитысячником. Т.е. он был одним из тех сознательных большевиков, которых партия отправила в Среднюю Азию помогать там укреплять Советскую власть и создавать колхозы. И вот как-то раз они, двое таких активистов ехали себе на арбе по горной дороге где-то в Ферганской долине. А навстречу, не спеша, ехали басмачи. Подъехали: кто такие? - спрашивают.
- Татары мы, из Казани.
- Мусульмане?
- Конечно, мусульмане, - закивал за двоих головой Абдурахман абзый.
- Говорите символ веры.
Абдурахман абзый сразу сказал:
- Нет бога кроме Аллаха и Мухаммад - пророк его.
- А теперь второй, - приказывают басмачи.
Второй был тоже из Казани, да только с ним была незадача: он-то был русским. И тогда хитроумный Абдурахман абзый нашелся.
- Это мой брат, но только он немой. Говорить не может.
Басмачи внимательно посмотрели на одного брата, потом на другого "брата". Задумались. И разрешили им ехать дальше.
А потом прибежала Махрибан апа. И вынесла пирог, который оказывается уже давно томился в печке. Сестры помогли мне подтянуться и я ел кусок пирога полулежа-полусидя в кровати, девчонки сидели рядышком на табуретках и тоже жевали пирог. Мы ели и слушали, как Махрибан апа и Абдурахман абзый, уговорив по стаканчику беленькой, пели задумчиво: