А.
Дж.
М.
ни от кого
и без книги.

В начале была Вероятность, и Вероятность была у Бога, и Вероятность была Бог. Она была в начале у Бога. Всё чрез Вероятность начало быть, и без Неё ничто не начало быть, что начало быть. В Вероятности была жизнь, и жизнь была свет человеков.

Был человек, посланный от Вероятности; имя ему Люк. Он пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать об Игре Прихоти, дабы все уверовали чрез него. Он не был Вероятностью, но был послан, чтобы свидетельствовать о Вероятности. Был Случайность истинная, Которая рандомизирует всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во случайность, дал власть быть чадами Вероятности, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Вероятности родились. И Вероятность стала плотию; и мы видели славу Её, славу, как Единородную от Великого Отца Изменчивости, и она обитала с нами, полная хаоса, лжи и капризов.¹

Из "Книги костей"

"Cтиль - это человек" - сказал однажды Ричард Никсон² и посвятил свою жизнь тому, чтобы наводить скуку на читателей.

Что делать, если нет никакого человека? Никакого стиля? Следует ли менять стиль по мере того, как меняется человек, пишущий автобиографию, или меняется прошлое человека, о котором он пишет? Литературные критики настаивали бы на том, что стиль главы должен соответствовать человеку, чья жизнь живописуется: вполне разумное предписание - оттого им стоит нередко пренебрегать. Комичная жизнь, изображаемая как высокая трагедия, ничем не примечаельные вещи, описываемые безумцем, влюблённый, описываемый учёным. Так. Давайте больше не придираться к стилю. Если в какой-либо из глав стиль и тематика сливаются воедино, это счастливая случайность, да, и стоит надеяться, что такое будет не часто встречаться.

Замысловатая хаотичность - такой должна быть моя автобиография. Я всё расположу в хронологическом порядке - на новшества в наше время осмеливаются немногие. Но стиль будет случайным, по велению Дайсов, игральных кубиков. Я буду негодовать и воспарять, превозносить и ухмыляться. Я буду переходить от первого лица к третьему: я буду повествовать от всеведущего первого лица - способ изложения, который обычно забронирован неким Другим. Когда в истории моей жизни мне попадутся искажения и отступления от истины, я это приму, умение красиво лгать есть дар божий. Но реалии жизни Дайсмена интереснее моих самых вдохновенных вымыслов: реальность будет доминировать над увлекательностью.

Я рассказываю историю своей жизни по той же скромной причине, что вдохновляла каждого, взявшегося за перо - доказать миру, что я великий человек. Конечно, я потерплю, как и другие, неудачу. "Быть великим - это быть непонятым"³ , - сказал как-то Элвис Пресли, и никто не смог ему возразить. Я рассказываю об инстинктивной попытке человека осуществить себя по-новому, и меня сочтут сумасшедшим. Быть по сему. В ином случае, я бы счёл свой труд провалом.

Мы не сами по себе; на самом деле, не ничего такого, что бы могли бы назвать "собой"; мы многолики, у нас столько же "я", сколько групп, к которым мы принадлежим. У невротика в явственной форме болезнь, которой подвержен каждый.

Я. Х. ван ден Берг⁴

Моя цель - вызвать психическое состояние, в котором мой пациент начинает экспериментировать с собственной природой, - состояние текучести, изменения, роста, в котором нет ничего фиксированного, безнадёжно застывшего.

К. Г. Юнг

Факел хаоса и сомнения - вот, чем направляем мудрый.

Чжуан-цзы

Я - Заратустра, безбожник: каждую вероятность я варю в своём котле.

Ницше

Кто угодно может быть кем угодно.

Дайсмен

---

↑2 Фраза на самом деле из произведения Луи Бюффона "Речи о стиле" (1753). В целом, нелепое приписывание цитат из классиков популярным деятелям современности или недавнего прошлого - характерная черта поэтики Райнхарта.

↑3 Фраза из письма Оскара Уайльда.

↑4 Ян Хендрик ван ден Берг (1914-2012) - нидерландский психиатр, последователь феноменологической психиатрии (раздел психиатрии, исследующий психопатологические явления в том виде, в котором они представлены в сознании лиц с психическими расстройствами).

Глава первая

Я здоровый мужик, c большими руками мясника, толстыми дубовыми ляжками, головой с каменной челюстью и массивными очками с толстыми линзами. Я под два метра ростом и весом в 230 фунтов; выгляжу как Кларк Кент⁵, разве что когда снимаю деловой костюм, я едва ли шустрее своей жены, лишь немного сильнее мужчин вполовину меня меньше, а по зданиям и вовсе не cмог бы скакать, как бы ни пытался. Как спортсмен я совершенно посредственен во всех популярных видах спорта и в некоторых малоизвестных. В покер я играю смело и неудачно, на бирже - осторожно и вдумчиво. Я женат на симпатичной женщине, в прошлом чирлидере и рок-н-ролльной певице, у меня двое прекрасных детей, они не невротики, у них нет никаких отклонений. Я глубоко религиозен, я написал замечательный, первоклассный порнографический роман "Обнажённые перед миром", и я сейчас не еврей и никогда им не буду.

Я понимаю, что это ваша задача как читателя в том, чтобы из всего этого воспроизвести правдоподобного непротиворечивого персонажа, но боюсь, мне придётся прибавить, что обычно я атеист, я раздавал кому попало тысячи долларов, эпизодически я революционно настроен против властей Соединённых Штатов, города Нью-Йорка, Бронкса и Скарсдейла⁶, и у меня до сих пор есть членский билет Республиканской партии. Я создатель, как большинству из вас известно, этих гнусных Дайсцентров для исследований человеческого поведения, о которых журнал Abnormal Psychology отзывался как о "возмутительных", "неэтичных" и "поучительных", в The New York Times вели речь о "невероятных заблуждениях и искажениях", в Time их называли "помойками", а в Evergreen Review - "блестящей и забавной идеей".

Я верный муж, я неоднократно изменял и экспериментировал с гомосексуализмом; я квалифицированный, высоко оцениваемый психоаналитик, и единственный за всё время исключённый как из Ассоциации психиатров Нью-Йорка (PANY), так и из Американской медицинской ассоциации (за "произвольную деятельность" и "вероятную некомпетентность"). Меня хвалят, мной восхищаются тысячи приверженцев, однако я дважды проходил лечение в психиатрической больнице, попал как-то в тюрьму и в настоящее время я в бегах, но надеюсь, меня, коли Кубику будет угодно, не найдут - по крайней мере, до тех пор, пока я не завершу эту 543-ю страницу автобиографии.

Моя основная профессия - психиатрия. Моя страсть, как психиатра, так и Дайсмена, - человеческая личность. Моя собственная. Других людей. Всякая. Моя страсть - давать людям ощущение свободы, бодрости, радости. Восстанавливать то потрясение, которое мы испытываем, когда первые касаемся пальцами ног земли на рассвете и видим, как лучи солнца, подобные горизонтальным молниям, пробиваются через деревья в горах; когда девушка впервые поднимает лицо, чтобы её поцеловали; когда мысленный образ внезапно всплывает в сознании, воссоздаваясь при каком-то из жизненных впечатлений.

Жизнь - это острова экстаза в океане скуки, и после тридцати уже редко видишь землю. В лучшем случае мы перебираемся от одной песчаной отмели к другой, и вскоре нам приедается в них каждая песчинка.

Когда я поднимал эту "проблему" в дискуссиях с моими коллегами, меня уверяли, что угасание радости так же нормально для нормального человека, как увядание его плоти, и во многом основано на тех же физиологических изменениях. Цель психологии, - напоминали мне, - уменьшение страданий, увеличение работоспособности, улучшение отношений человека с его окружением, в том, чтобы помочь человеку увидеть себя и принять. Не корректировать привычки, ценности и круг интересов, а видеть их без идеализации и принимать их такими, какие они есть.

Это всегда казалось мне вполне очевидной и желаемой целью терапии, но после того, как я "успешно" прошёл психоанализ и после того, как я семь лет прожил умеренно счастливо с умеренным успехом со среднестатистической женой и семьёй, я внезапно обнаружил, в районе моего 32-го дня рождения, что хочу покончить с собой. И с некоторыми другими людьми тоже.

Я подолгу прохаживался по мосту Куинсборо и размышлял над потоком. Я перечитывал Камю, мысли о самоубийстве как о логичном выборе в абсурдном мире. На платформах метро я всегда стоял в трёх дюймах от края и покачивался. По утрам в понедельник я неотрывно смотрел на бутылку со стрихнином в шкафу на полке. Я часами мечтал о ядерном холокосте, дотла выжигающим улицы Манхэттена, о паровых катках, случайно раздавливающих мою жену, о такси, везущих моего недруга, доктора Экштейна, через Ист-Ривер⁷, о нашей няне-подростке, вопящей в экстазе, когда я врезаюсь в её девственные недра.

Так вот, желания покончить с собой и убивать, травить, насиловать других обычно рассматриваются в психиатрии как "нездоровые". Плохие. Злые. Точнее выражаясь - греховные. Когда у тебя появляется желание покончить с собой, ты должен понимать это и "принимать", но не, упаси господи, кончать с собой. Если ты желаешь познать плоть беспомощной малолетки, ты должен признать себя похотливым и не касаться даже мизинца на её ноге. Если ты ненавидишь своего отца, отлично, но смотри не влепи этому ублюдку битой. Пойми себя, прими себя, но не будь собой.

Это cдерживающая доктрина, гарантированно помогающая пациенту избегать насильственных, страстных, из ряда вон выходящих действий, и жить продолжительной, почтенной жизнью в умеренных страданиях. По сути, это учение, направленное на то, чтобы заставить всех жить, подобно психотерапевтам. Меня тошнило от этой мысли.

Эти тривиальные прозрения на самом деле начали формироваться через несколько недель после моего первого необъяснимого погружения в депрессию - депрессию, вроде бы, вызванную долгим застоем в написании моей "книги", однако являющейся частью, на самом деле, конституции души, накапливаемой в течение долгого времени. Вспоминаю, как я сидел за своим большим дубовым столом, каждое утро после завтрака перед первым приёмом, пересматривая свои прошлые достижения и будущие надежды с чувством презрения. Я снимал очки, реагируя как на свои мысли, так и на сюрреалистическую дымку, которая без очков становилась моим визуальным миром, и драматично тянул: "Слепой! Слепой! Слепой!", - и с театральным грохотом бил кулаком размером с боксёрскую перчатку по столу.

Я был блестящим студентом на протяжении всего периода моего образования, академических наград у меня было, как у моего сына Ларри бейсбольных вкладышей из-под жвачки. Ещё в медицинской школе я опубликовал свою первую статью о психотерапии, хорошо принятую безделицу под названием "Физиология нервного напряжения".

Когда я сидел за своим письменным столом, все статьи, которые я когда-либо опубликовал, казались мне такими же хорошими, как статьи абсолютно всех остальных людей - то есть чушью. Мои успехи с пациентами казались мне идентичными успехам моих коллег - незначительными. Максимум, на что я надеялся - это освободить пациента от беспокойства и конфликтов, то есть преобразить мучительный застой его жизни в самодовольный застой. Если мои пациенты обладали невостребованным творческим потенциалом, изобретательностью или энергичной напористостью, с помощью моих методов анализа к ним не удавалось подкопаться. Психоанализ оказывался дорогим, медленно действующим и ненадёжным транквилизатором. Если бы ЛСД действительно производил то действие, какое провозглашали Альперт и Лири⁸, все психиатры в одночасье бы остались без работы. Эта мысль меня забавляла.

Посреди моего цинизма иногда я мечтал о будущем. Мои надежды? Преуспеть во всём, что я делал в прошлом - писать широко известные статьи и книги, воспитывать детей, так, чтобы они могли избежать ошибок, которые сделал я, встретить какую-нибудь колоритную женщину, которая стала бы моей родственной душой на всю жизнь. К сожалению, мысль о том, что этим мечтам не суждено сбыться, повергала меня в отчаяние.

Я попал в тупик. С одной стороны, я был нудным и недовольным, своей жизнью и собой, таким же, как в последние десять лет; с другой стороны, никакие мыслимые изменения не казались чем-то более достойным. В моём возрасте уже не веришь в то, что, если будешь бездельничать на берегах Таити, станешь богатым телеведущим, закорешуешь с Эриком Фроммом, Тедди Кеннеди или Бобом Диланом, или развлечёшься с месяцок с Софи Лорен и Ракель Уэлч в одной постели, это сможет что-то изменить. Как бы я ни извивался, как бы ни крутился - в моей груди, казалось, якорь, который крепко держит меня, а длинная верёвка, натянутая и прочная, сбегающая к склону берега, как будто надёжно вколочена в скалу огромного ядра Земли. Это держало меня на привязи, и когда налетала буря скуки и грусти, я нырял и - перебирался по шершавой верёвке, ослабляя узел, чтобы быть подальше, лететь, подгоняемым ветром, но узел затягивался, якорь только глубже впивался мне в грудь; я оставался на месте. Бремя моего "я" казалось неотвратимым и вечным.

Мои коллеги и даже я сам, жеманно бормоча у наших кушеток, всё твердили, что моя проблема абсолютно нормальна - я ненавидел себя и весь мир, потому что столкнулся с ограничениями жизни и не сумел принять их. В литературе этот отказ смириться с пределами называется романтизмом, в психологии - неврозом. Предполагается, что ограниченное и скучающее "я" является неизбежной, всеохватывающей нормой. И я начал соглашаться, пока, после нескольких месяцев погружения в депрессию (я втихую приобрёл револьвер 38-го калибра и девять патронов), я пришёл совершить омовение на берегу Дзэн.

В течение пятнадцати лет я вёл довольно честолюбивую, упорную, напористую жизнь; любой, кто выбирает медицинскую школу и психиатрию должен иметь некий здоровый невроз, внутри, который бы поддерживал работу двигателя. Мой психоанализ, проведённый доктором Тимоти Манном, помог мне понять, почему мой двигатель разгоняется, но не замедлил его. После чего я постоянно двигался со скоростью 60 миль в час, а не дёргался хаотично между 15-ю и 95-ю, но если что-нибудь препятствовало моему быстрому передвижению по скоростному шоссе, я становился раздражительным, как извозчик, проезжающий через толпу. Когда Карен Хорни⁹ побудила меня познакомиться с Д. Т. Судзуки¹⁰, Аланом Уотсом¹¹ и дзэн, мир повседневной суеты, который я считал нормальным и здоровым для честолюбивого молодого человека, вдруг предстал передо мной миром крысиной возни.

Я был ошеломлён и обращён - что может произойти только о беспросветной скуки. Находя напористость, рвачество и интеллектуальные стремления у своих коллег бессмысленными и нездоровыми, я сумел сделать для себя необычное обобщение - у меня были те же самые симптомы, я цеплялся за иллюзии. Секрет, как я понял, заключался в том, чтобы не обращать на это внимания, принимать ограничения, конфликты и неоднозначности жизни с радостью и удовлетворением, в бездумном дрейфе с потоком импульсивных желаний. Итак, жизнь бессмысленна? Ну и кого это волнует? Итак, мои амбиции тривиальны? В любом случае добивайся успеха. Жизнь кажется скучной? Зевай.

Меня влекли импульсивные желания. Я плыл по течению. Мне было всё равно.

К сожалению, жизнь становилась всё скучнее. Стоит признать, я радовался жизни, даже весело скучал там, где раньше депрессивно скучал, но жизнь оставалась, по сути, неинтересной. Моё настроение счастливой скуки теоретически было предпочтительней моего желания убивать и насиловать, но, откровенно говоря, ненамного.

Это происходило примерно на том этапе моего несколько грязного пути к истине, когда я открыл Дайсмена.

---

↑4 Кларк Кент - альтер-эго Супермена, супергероя из комиксов.

↑6 Бронкс - район Нью-Йорка. Скарсдейл - пригород Нью-Йорка.

↑7 Через Ист-Ривер - то есть в психушку.

↑8 Ричард Альперт (1931-2019), Тимоти Лири (1920-1996) - американские психологи, занимающиеся исследованиями эффектов ЛСД. Являлись сторонниками идеи, будто при помощи этого препарата можно добиться высшего состояния сознания, что сопряжено с глубоким пониманием природы вещей и устройства мира.

↑9 Карен Хорни (1885-1995) - американский психоаналитик, один из основных представителей неофрейдизма, в одном ряду с Эриком Фроммом.

↑10 Дайсэцу Судзуки (1870-1966) - японский психолог, популяризатор дзэн-буддизма.

↑11 Алан Уотс (1915-1973) - британский писатель, популяризатор восточной философии.

Вторая глава

Моя жизнь до Дня Д¹² была рутинной, обыденной, повторяющейся, неупорядоченной, тривиальной, приевшейся, раздражающей - типичная жизнь благополучного женатого мужчины. Моя новая жизнь началась жарким днём середины августа 1968 года. Я проснулся незадолго до семи утра, прижал к себе мою жену Лилиан, которая раскинулась в форме буквы Z в постели рядом со мной, и начал ласкать её грудь, бёдра и ягодицы моими большими нежными лапами. Мне нравилось так начинать день, это служило стандартом для измерения ухудшения, которое постепенно начиналось. Где-то через три-четыре минуты мы перевернулись, и она стала ласкать меня руками, а потом губами, языком и ртом.

- Мммм, доброе утро, малыш, - в конце концов говорил один из нас. - Мммм, - отвечал другой.

С этого момента все диалоги дня пойдут на спад, но тёплыми, томными руками и губами, скользящими над самыми чувствительными поверхностями тела, мир настолько приближается к совершенству, насколько это вообще возможно. Фрейд называл это состояние полиморфной перверсией и удручённо покачивал головой при этом, но я почти не сомневаюсь, что он никогда не ощущал рук Лил, по нему скользящих. Или собственной жены, если уж на то пошло. Фрейд великий человек, но у меня никогда не складывалось впечатления, что кто-нибудь так эффектно поглаживал его пенис.

Мы с Лил медленно приближались к сцене, где игра сменяется страстью, но вот из коридора донёсся всё приближающийся топот ног, дверь нашей спальни открылась, и 60 фунтов мальчишеской энергии, беззастенчиво плюхнувшись, взорвались на нашей постели.

- Пора просыпаться! - крикнул он.

Лил инстинктивно отвернулась от меня, заслышав топот, и хотя она выгнула ко мне свой прекрасный задик и интеллигентно виляла, по своему опыту я знал, что игра окончена. Я пытался убедить её, что в идеальном обществе для родителей заниматься любовью в присутствии своих детей будет так же естественно, как есть или разговаривать, что в идеале ребёнку следовало бы ласкаться, нежиться и заниматься любовью с родителем или же с обоими родителями, но Лилиан казалось иначе. Ей нравилось заниматься любовью под простынями, наедине со своим партнёром, без помех. Я указал, что это говорит о неосознанном чувстве стыда, и она согласилась и продолжила скрывать наши ласки от детишек. Наша девочка, 45-фунтовой разновидности, к тому времени объявила с чуть более нежным тоном, чем её старший брат:

- Кукареку! Пора вставать.

В общем, мы поднялись. Иногда, когда у меня нет пациента на девять часов, мы взываем сына состряпать себе и своей сестре что-нибудь к завтраку. Он с удовольствием за это принимается, но внимание, вызываемое звуком бьющейся посуды или отсутствием каких-нибудь звуков их кухни, сводит на нет радость наших дополнительных минут в постели - трудно испытывать чувственное блаженство, когда уверен, что кухня в огне. В то особенное утро Лил сразу же поднялась, скромно отвернувшись от детей, скользнула в тоненькую ночную рубашку, которая, возможно, оставляла их в неведении, но ничего не оставляла и для моего воображения, и сонно ссутулилась, чтобы идти готовить завтрак.

Лил, надо здесь отметить, высокая, донельзя худая женщина, с жёсткими и острыми локтями, ушами, зубами, с острым носом и (метафорически) языком, но с мягкими и округлыми грудями, ягодицами и бёдрами. Все соглашались, что она красивая женщина с натуральными волнистыми светлыми волосами и скульптурной статью. Тем не менее, её прекрасное лицо обладает своеобразным лукавым выражением, и у меня есть соблазн описать его как мышиную мордочку, однако ж тогда вы будете представлять её c красными глазами-бусинками, а на самом деле эти бусинки голубые. Кроме того, мыши редко бывают 5 футов 10 дюймов и стройными и редко нападают на людей, а Лил это делает. Как бы там ни было, её красивое лицо, мне так кажется, навевает мысли о мыши, прекрасной мыши, чтобы быть точным, но мыши. Когда во время наших первых встреч я отметил этот феномен, мне обошлось это в четыре недели полного сексуального воздержания. К слову говоря, друзья мои, эта аналогия с мышью - строго между нами.

Юная Эви уже выговорила всё, что хотела, и убежала вслед за матерью на кухню, а Ларри ещё лежал рядом со мной, развалившись на двухспальной кровати. Это была его философская позиция - наша постель достаточно обширная, даже для всей семьи, и его глубоко возмущал с очевидностью лукавый аргумент Лил, будто мама и папа такие большие, что им нужно всё пространство. Его недавняя стратегия заключалась в том, чтобы валяться на постели до тех пор, пока последний взрослый не выберется из неё - и только после этого триумфально уйти.

- Пора вставать, Люк, - объявил он со сдержанным достоинством доктора, объявляющим, что, как ни печально, ногу придётся отнять.

- Ещё нет восьми, - сказал я.

- Не-а, - ответил он и молча указал на часы на комоде.

Я скосился на эти часы.

- На них без 25 минут 6, - сказал я и отвернулся. Через несколько минут я почувствовал, как он тычет мне в лоб кулаком.

- Вот твои очки, - сказал он. - Теперь посмотри.

Я посмотрел.

- Ты подкрутил стрелки, пока я не видел, - сказал я и снова отвернулся, в противоположную сторону.

Ларри забрался обратно на постель и, я уверен, без осознанного намерения принялся подпрыгивать на ней, напевая.

И я, с тем иррациональным всплеском ярости, известным каждому родителю, внезапно выкрикнул: "СВАЛИ отсюда!" И примерно тридцать секунд, пока Ларри мчался на кухню, я лежал в моей постели относительно спокойно. Я слышал бесконечную болтовню Эви, прерываемую изредкими покрикиваниями Лил, и бесконечную болтовню автомобильных гудков снизу, с улиц Манхэттена. Эта тридцатисекундная погружённость в сенсорные ощущения была чудесной; потом я начал думать, и мой день закрутился.

Я размышлял о двух моих утренних пациентах, об обеде с докторами Экштейном и Феллони, книге о садизме, которую мне предложили написать, о детях, о Лилиан - и почувствовал, что мне всё надоело. В течение нескольких месяцев я чувствовал - от 10 до 15 секунд после прекращения полиморфной перверсии до погружения в сон - или погружения в другой сеанс полиморфной перверсии - то тоскливое чувство при спуске и подъёме на эскалаторе. "Куда и почему, - как сказал однажды генерал Эйзенхауэр, - улетели все радости жизни?"

Или, как вопрошал однажды Берт Ланкастер: "Почему наши пальцы, касаясь коры дерева, холода стали, жара солнца, плоти женщины, начинают грубеть?"

- ЗАВТРАК, ПАПА!

- Я-ЯЙЦА, милый.

Я встал, сунул ноги в тапочки тринадцатого размера, закутался в банный халат, как римлянин, готовящийся к Форуму, и отправился к столу с, как я полагал, поверхностно жизнерадостным видом, но в глубине вынашивая вечный вопрос Ланкастера.

У нас 6-комнатная квартира, ближе к верху, ближе к Восточной стороне, ближе к дорогим, невдалеке от Центрального парка, неподалёку от чёрных районов и неподалёку от фешенебельного Верхнего Ист-Сайда. Местонахождение настолько неоднозначно, что друзья до сих пор не разобрались, завидовать нам или сочувствовать.

В кухоньке Лил стояла у плиты и агрессивно смешивала яйца на сковородке; двое детей с щенячьим послушанием сидели на дальнем конце стола. Ларри игрался с оконной шторой позади него (у нас прекрасный вид из кухонного окна на кухонное окно с прекрасным видом на нас), а Эви провинилась в том, что говорила без умолку и вообще не по делу с тех пор, как проснулась. Лили, раз уж мы не одобряем телесные наказания, сделала им устное замечание. Однако Лил кричит так, что дети (или взрослые) если бы у них был выбор, предпочли бы вместо "устных замечаний", порку ремнями с металлическими заклёпками.

Лил с очевидностью не любит часы раннего утра, но мы нашли, что обзаводиться прислугой на эти часы "непрактично". Когда в начале нашего брака первая служанка, которую мы наняли на полную ставку, оказалась прекрасной, источающей сексуальность, мулаткой, от взгляда которой разомлел бы и евнух, Лилиан благоразумно решила, что дневная, на неполный рабочий день, служанка, будет меньше вторгаться в нашу частную жизнь.

Ставя на стол тарелки с омлетом и беконом, она взглянула на меня и спросила:

- Во сколько ты сегодня вернёшься из Квинсборо?

- В 4:30 или где-то так. А что? - спросил я, осторожно усаживаясь на кухонный стульчик напротив детей.

- Арлин вечером хочет ещё раз побеседовать с глазу на глаз.

- Ларри взял мою ложку!

- Отдай Эви ложку, Ларри! - сказал я.

Лил вернула Эви ложку.

- Предполагаю, она хочет снова поговорить о своей мечте, на тему "Мне надо ребёнка", - сказала она. - Я бы хотела, чтобы ты поговорил с Джейком, - сказала Лил, садясь рядом со мной.

- Что я могу ему сказать? - сказал я. - "Послушай, Джейк, твоя жена отчаянно хочет ребёнка - могу я чем-нибудь помочь?"

- А в Гарлеме есть динозавры? - спросила Эви.

- Да, - сказала Лил. - Именно так мог бы и сказать. Это его супружеский долг - Арлин почти тридцать три года и она хочет ребёнка для... Эви, пользуйся своей ложкой.

- Джейк сегодня едет в Филадельфию, - сказал я.

- Я знаю; это одна из причин, по которой Арлин так рвётся. Но у тебя ведь сегодня вечером покер, да?

- Ммм.

- Мама, а что такое целка? - тихо спросил Ларри.

- Целка - это молодая девушка, - ответила мама.

- Очень молодая, - прибавил я.

- Это смешно, - сказал он.

- Что смешно? - спросила Лил.

- Барни Голдфилд обозвал меня тупой целкой.

- Барни неправильно употребил это слово, - сказала Лил. - Почему бы тебе не отложить покер, Люк. Это...

- Почему? Я бы лучше наметил игру.

- А мы бы наметили вот эти лимоны.

- Это лучше, чем играть в покер с ними.

Пауза.

- С лимонами?

- Если бы ты, и Тим, и Рената могли говорить о чём-то, кроме психологии и игре на бирже, в этом бы ещё был смысл.

- Психология игры на бирже?

- На бирже! Боже, открой ты уши хоть раз.

Я с достоинством положил яйца в рот и с философской отстранённостью отхлебнул растворимого кофе. Моя посвящённость в тайны дзэн-буддизма научила меня многому, самое важное из чего - не спорить с женой. "Плыви по течению", - говорил великий Обоко, что я и делал вот уже пять месяцев. Лил становилась всё свирепее и свирепее.

Примерно через двадцать секунд молчания (относительного - Ларри вскочил, чтобы произнести тост в свою честь; Эви разразилась монологом о динозаврах, который был задушен взглядом), я (теоретический способ избежать споров состоит в том, чтобы сдаться до того, как атака пойдёт полным ходом) тихо сказал:

- Извини, пожалуйста, Лил.

- Твой дзэн у меня уже вот где. Я пытаюсь тебе кое-что втолковать. Мне не нравится то, как мы проводим свободное время. Почему мы никогда не делаем ничего нового или необычного или, это прямо революция, то, чего я хочу.

- Мы сделаем, милая, сделаем. Последние три игры...

- Мне тебя в любое место приходится тащить. Ты такой...

- Милая, дети.

Детей, на самом деле, наш спор так же волновал, казалось, как слонов ссора двух комаров, но этот трюк всегда заставляла Лил замолчать.

После того, как мы все позавтракали, она отвела детей в их комнату, чтобы они оделись, а я пошёл умываться и бриться. Крепко держа намыленную кисть в поднятой правой руке, как индеец, я произнёс "Хау!",¹³ - и мрачно уставился в зеркало. Я всегда ненавидел брить двухдневную щетину; с тёмными тенями вокруг рта я выглядел, по крайней мере, как Дон Жуан, Фауст, Мефистофель, Чарльтон Хестон или Иисус. Я знал, что после бритья буду выглядеть как успешный, по-мальчишески симпатичный, специалист по связям с общественностью. Оттого, что мои клиенты буржуа и мне надо надевать очки, чтобы увидеть себя в зеркале, я сопротивлялся порыву отрастить бороду. Однако я отпустил бакенбарды и теперь стал немного меньше похож на успешного специалиста по связям с общественностью и немного больше на неуспешного безработного актёра.

После того, как я начал бриться и особенно сосредоточился на трёх маленьких волосках на конце подбородка, подошла Лил, всё ещё в своей сдержанно-непристойной ночной рубашке и прислонилась к дверному косяку.

- Я бы развелась с тобой, если бы это не означало, что я зависну с "прицепом", - сказала она полуироничным-полусерьёзным тоном.

- Ммм.

- Если бы ты их взял себе, они бы все превратились в комичных горемык Будды.

- Ух-ммм.

- Чего я не понимаю, так это того, что ты психиатр, вроде бы хороший, а вникнуть, что в меня, что в себя, ты можешь не лучше какого-нибудь лифтёра.

- Ох, милая...

- Не милая! Ты думаешь, любовь, с извинениями до и после каждой ссоры, покупкой мне красок, спортивных купальников, гитар, пластинок и подписок на новые книги может сделать меня счастливой. Это меня бесит.

- Что же мне делать?

- Я не знаю. Ты психоаналитик. Ты должен знать. Мне тоскливо, я Эмма Бовари во всём, за исключением того, что у меня нет романтических надежд.

- Знаешь, это говорит о том, что я паршивый доктор.

- Я знаю. Я рада, что ты это уловил - нападать не интересно, если ты не замечаешь моих аллюзий. В целом, литературу ты так же хорошо знаешь, как какой-нибудь лифтёр.

- Слушай, да что же там между тобой и тем лифтёром?

- Я бросила мои занятия йогой...

- Как так?

- Они просто заставляют меня напрягаться.

- Странно, они же должны...

- Я знаю! Но меня напрягают - ничего не могу с этим поделать.

Я закончил бриться, снял очки; и зачесал волосы - боюсь, каким-то жирным детским средством; Лил прошла в ванную и села на деревянную корзину для белья. Немного присев, чтобы глянуть на свои волосы в зеркале, я заметил, что мои коленные мышцы уже болят. К тому же я без очков выглядел сегодня старым, каким-то распухшим, чрезвычайно рассеянным. Поскольку я мало пил и курил, я невольно задавался вопросом, не чрезмерно ли изнурительными были утренние ласки.

- Может быть, мне стоит захипповать, - отсутствующе продолжила Лил.

- Некоторые из наших пациентов пробуют. Мне не кажется, что они очень довольны результатом.

- Или в наркотики.

- Ах, Лил, дорогая, драгоценная...

- Не прикасайся ко мне.

- Ах...

- Нет!

Лил была прижата к ванне и занавеске для душа, как будто её схватил незнакомец из дешёвой мелодрамы, но я, слегка смятённый её очевидным страхом, покорно отступил.

- У меня через полчаса пациент, зая, мне пора.

- Надо попробовать супружескую измену! - крикнула Лил мне вслед. - Эмма Бовари так делала.

Я снова повернулся. Она стояла, скрестив руки на груди, её локти резко выдавались вперёд, и со своим унылым, мышиным, беспомощным выражением лица, она казалась сейчас кем-то вроде женской версии Дон Кихота, которого только что подбрасывали на одеяле.¹⁴ Я подошёл к ней и принялся подлизываться.

- Бедная богатая девочка. С кем бы ты совершила адюльтер? С лифтёром? - Она всхлипнула. - Кем-то другим? Доктором Манном 63-х лет и эффектным жизнерадостным Джейком Экштейном? (Джейка она терпеть не могла, а он в упор её не замечал). Давай-давай. Мы скоро поедем на ранчо, сделаем перерыв, который тебе нужен. А сейчас...

Её голова всё ещё была прижата к моей груди, но дышала она ровно. Всего раз всхлипнула.

- А сейчас... подбородок вверх... вытяни... живот втяни... - говорил я. - Ягодицы напряги... и ты снова готова к жизни. У тебя может получиться восхитительное утро - разговоры с Эви, обсуждение авангардного искусства с Ма Кеттл (наша служанка), чтение Time, прослушивание "Неоконченной симфонии" Шуберта - колоритный, дающий пищу для размышлений, опыт.

- Надо было, - она почесалась носом о мою грудь, - ещё упомянуть, что я порисую с Ларри, когда он придёт из школы.

- И порисуешь, и порисуешь. Совершенно бесконечные домашние развлечения. Не забудь с лифтёром по-быстренькому, когда Эви будет спать после обеда.

Обвил её правой рукой, повёл в нашу спальню.

Пока я одевался, она спокойно наблюдала, стоя рядом с большой постелью, скрестив руки на груди и выставив локти. Она проводила меня до двери и, после того, как мы обменялись на прощание поцелуем, без большой страсти, она тихо сказала с озадаченным, даже заинтересованным выражением на лице:

- Всё равно у меня даже йоги теперь нет.

---

↑12 День Д - время начала военной операции. В российской терминологии - Время Ч.

↑13 Хау - приветствие между мужчинами на языке лакота; широко используется в американской поп-культуре.

↑14 На самом деле, на одеяле подбрасывали не Дон Кихота, а его оруженосца Санчо Пансу (Мигель де Сервантес, "Дон Кихот", Часть первая, глава XVII). Вообще, переиначивание деталей из чужих произведений - характерная черта поэтики Райнхарта.

Третья глава

Я делил офис на 57й-стрит с доктором Джейкобом Экштейном, молодым (33 года), активным (две опубликованных книги), интеллектуальным (наши мнения обычно сходились), представительным (он всем нравился), непривлекательным (никто его не любил), анальным (азартно играет на бирже), оральным (много курит), негенитальным (похоже, не обращает внимания на женщин), евреем (знает два сленговых словечка на идише). Нашим общим секретарём была мисс Рейнгольд, Мэри Джейн Рейнгольд, старая (36 лет), неактивная (работала на нас), неинтеллектуальная (она предпочитала Экштейна мне), представительная (все ей сочувствовали), непривлекательная (высокая, худая, в очках, никто её не любил), анальная (озабоченная опрятным видом), оральная (всегда ест), генитальная (старательная), нееврейка (находит использование двух сленговых слов на идише очень интеллектуальным). Мисс Рейнгольд деловито меня поприветствовала.

- Мистер Дженкинс ожидает в вашем кабинете, доктор Райнхарт.

- Спасибо, мисс Рейнгольд. Вчера мне звонили?

- Доктор Манн уточнял насчёт сегодняшнего ужина. Я сказала да.

- Хорошо.

До того, как я отправился к своему пациенту, Джейк Экштейн быстро вышел из своего кабинета и весело выдал:

- Привет, малыш Люк, как книга? - с таким видом, с каким большинство мужчин спросили бы о жене друга, и попросил у мисс Рейнгольд пару папок с записями.

Я описал характер Джейка, туловище же у него было короткое, полное, пухлое, лицо округлое, бдительное, весёлое, с очками в роговой оправе и пронзительным взглядом "я-вас-вижу-насквозь"; в социальном плане он был продавцом подержанных автомобилей, и его туфли всегда так ярко блестели, что я подозревал его в махинациях с фосфоресцирующим кремом для обуви.

- Моя книга смертельно больна, - ответил я, когда Джейк принял стопку бумаг от немного взволнованной мисс Рейнгольд.

- Здорово, - сказал он. - Я только что получил AP Joumal с отзывом на мою книгу "Психоалализ: цель и средства". Они пишут, что это здорово.

Он начал медленно просматривать бумаги, время от времени откладывая их по одной обратно на стол секретаря.

- Рад это слышать, Джейк. Кажется, ты сорвал джекпот.

- Люди прозревают...

- Э... доктор Экштейн, - сказала мисс Рейнгольд.

- Им понравится - я смогу обратить в свою веру нескольких психоаналитиков.

- Ты сможешь сегодня пойти на ужин? - спросил я. - Когда ты улетаешь в Филадельфию?

- Чёрт, правда. Я хотел показать отзыв Манну. Самолёт в два. Сегодня я пропущу твою покерную вечеринку.

- Э... доктор Экштейн.

- Ты читал что-нибудь из моей книги? - продолжал Джейк и бросил на меня один из своих пронзительных, с прищуром, взглядов, который, если бы я был пациентом, на десяток лет вытеснил бы всё, что было у меня на уме в тот момент.

- Нет. Нет, не читал. Должно быть, у меня какой-то психологический блок - профессиональная ревность и всё такое.

- Э... доктор Экштейн?

- Хмммм. Эх. В Филе я хочу встретиться с анальным оптометристом. Я тебе рассказывал. Думаю, мы на пороге прорыва. Излечился от вуайеризма, однако ещё имеет визуальные нарушения. Хотя и прошло всего три месяца. Я добью его. Начну добивать в 20:20. - Он усмехнулся.

- Доктор Экштейн, сэр, - сказала мисс Рейнгольд, вставая.

- Покедова, Люк. Пришлите мне мистера Клоппера, мисс Р.

Когда Джейк, всё ещё держа в руках стопку бланков, быстро зашёл к себе в кабинет, я попросил мисс Рейнгольд узнать в Государственной больнице Квинсборо о моих дневных встречах.

- Да, доктор Райнхарт, - сказала она.

- А что вы хотели сообщить доктору Экштейну?

- Ох, доктор, - она неуверенно улыбнулась. - Доктор Экштейн запросил записи о мисс Рифф и мистере Клоппере, и я по ошибке дала ему папки с нашими прошлогодними отчётами.

- Не беспокойтесь, мисс Рейнгольд, - твёрдо сказал я. - Это может стать ещё одним прорывом.

В 9:07 я наконец уселся в своё кресло, у растянувшегося на кушетке тела Реджинальда Дженкинса. Обычно ничто не расстраивает пациента сильнее, чем опоздание психоаналитика, но Дженсинс был мазохистом, с ним я мог себе такое позволить, списывая на то, что он это заслужил.

- Извините, что я уже здесь, - сказал он, но ваша секретарша настояла на том, чтобы я зашёл и лёг.

- Ничего страшного, мистер Дженкинс. Извините, что я опоздал. Давайте мы с вами расслабимся, и тогда уже пойдём дальше.

Теперь любопытный читатель захочет узнать, какого же рода психоаналитиком я был. Так вышло, что я практиковал нондирективную терапию. Для тех, кто не знаком с этим - психоаналитик пассивен, сострадателен, не интерпретирует, не направляет. Точнее, он напоминает отстранённого дебила. К примеру, сеанс с таким пациентом, как Дженкинс, может проходить подобным образом:

Дженкинс. У меня такое чувство, что, как бы я ни старался, я всегда буду терпеть неудачу - будто какой-то внутренний механизм начинает действовать, чтобы испортить то, что я делаю.

Пауза.

Психоаналитик. У вас такое чувство, будто что-то внутри заставляет вас терпеть неудачи.

Дженкинс. Да. Например, вот случай, когда у меня было свидание милой женщиной, на самом деле очаровательной - библиотекарем, вы помните - а я за ужином и весь остальной вечер говорил с ней только о "Нью-Йорк Джетс" и о том, какие у них прекрасные сэкондари. Я знал, что надо говорить о книгах или спрашивать у неё что-нибудь, но я не мог остановиться.

Психоаналитик. Вы чувствуете, что-то внутри вас намеренно разрушило ваши потенциальные отношения с той девушкой.

Дженкинс. И эта работа в Wessen, Wessen and Woof. Я мог её получить. Но я уехал в месячный отпуск на Ямайку, хотя знал, что они хотели пригласить меня на собеседование!

Психоаналитик. Я понимаю.

Дженкинс. Что вы обо всём этом думаете, доктор? Мне кажется, это мазохизм.

Психоаналитик. Вы думаете, что это может быть мазохизмом!

Дженкинс. Я не знаю. Что вы об этом думаете?

Психоаналитик. Вы не уверены, что это мазохизм, но знаете, что часто делаете вещи, которые ведут к саморазрушению.

Дженкинс. Верно. Верно. И при этом у меня нет никаких суицидальных наклонностей. Кроме тех снов. Я бросаюсь под стадо гиппопотамов. Или бегемотов. Поджигаю себя перед Wessen, Wessen and Woof. Но продолжаю упускать реальные возможности.

Психоаналитик. Несмотря на то, что сознательно вы никогда не думаете о самоубийстве, вам это снится.

Дженкинс. Да. Но это нормально. Все делают во сне безумные вещи.

Психоаналитик. Вы чувствуете, что ваши сны о саморазрушительных действиях - это нормально, потому что...

Толковый читатель схватывает суть. Эффект недирективной терапии заключается в том, чтобы поощрять пациента говорить больше и откровеннее, чтобы он обрёл полную уверенность в безобидности олуха, который его лечит, полностью доверился, и в конце концов дал возможность диагностировать и разрешить свои собственные конфликты, всё за те же 35 долларов в час откликающемуся эху за кушеткой.

И это работает. Работает так же, как любая другая испытанная форма психотерапии. Иногда работает, иногда терпит провалы - успехи и неудачи идентичны успехам и неудачам других психоаналитиков. Конечно, временами диалоги напоминают комедийную рутину. На второй час того утра моим пациентом был незадачливый наследник небольшого состояния, с телосложением профессионального рестлера и умственными способностями профессионального рестлера.

Фрэнк Остерфлуд - мой самый удручающий случай за пять лет практики. В первые два месяца психоанализа он казался довольно милым пустым состоявшимся человеком, несколько обеспокоенным своей неспособностью на чём-либо сосредоточиться. У него была склонность переходить с работы на работу, в среднем два-три раза в год. Он много рассуждал о своих работах, и про кроткого, как мышь, отца, и про двух отвратительных братьев с их семьями, но всё с такой скороговоркой коктейльной вечеринки, что я знал, мы, должно быть ещё далеко от того, что его действительно тревожит. Если его вообще что-нибудь тревожило. Единственный признак, по которому я определял, что он не пустоголовое тело, а что-то собой представляет, - это его случайные едкие замечания - обычно расхожего характера - о женщинах. Когда я спросил его как-то утром о его отношениях с женщинами, он поколебался, а потом сказал, что находит их скучными. Когда я спросил его, как же он удовлетворяет свои сексуальные потребности, он безразлично ответил: "Проститутки."

Два или три раза на более поздних сеансах он подробно описывал, как ему нравилось унижать девушек по вызову, которых он снимал, но он никогда не пытался анализировать своё поведение; исходя из его спонтанных повадок, по типу "так принято", он, казалось, считал, что оскорбление женщин - это хорошее, нормальное поведение всех американцев. Ему куда интереснее было анализировать, почему он оставил свою предыдущую работу - офис, в котором он работал "забавно пах".

Примерно в середине сеанса того августовского дня он сидел на кушетке и пристально, но по моему профессиональному мнению, тупо, глядел в пол и интерпретировал свои, как ему казалось, приятные воспоминания о том, как он в одиночку громил бар в Ист-Сайде. Даже его лицо казалось накачанным мускулами. Он сидел в одном и том же положении несколько минут, тихо мурча про себя, звуком похожим на шумный холодильник. Наконец он сказал:

- У меня всё так запутано внутри, что я просто должен... сделать что-нибудь, или я взорвусь, - сказал он.

- Я понимаю.

Пауза.

- Сделать что-нибудь... сексуальное, или я взорвусь.

- Вы становитесь настолько напряжённым, что чувствуете потребность выразить себя сексуально.

- Да.

Пауза.

- Разве вы не хотите знать, как?! - спросил он.

- Вы можете рассказать мне.

- Вы хотите знать? Разве вам не нужно об этом знать, чтобы помочь мне?

- Я хочу, чтобы вы говорили мне только то, что вам нравится рассказывать.

- Ну, я знаю, вам бы хотелось узнать, но я не собираюсь вам это рассказывать. Я рассказывал вам об этих ебучих женщинах, которых я ебал, и как меня тянуло блевать от их змеиных влажных оргазмов, но, думаю, я оставлю это при себе.

Пауза.

- У вас такое чувство, что вы уже рассказывали мне о своих отношениях с женщинами, исходя из чего не хотите рассказывать, хоть мне и хотелось бы об этом узнать.

- На самом деле, это содомия. Когда я напрягаюсь - может быть, сразу после того, как трахну какую-нибудь подстилку, я получаю... Мне нужно... Я хочу выдрать сучьи внутренности из какой-нибудь женщины... какой-нибудь девушки... девочки... чем младше, тем лучше.

- Когда вы очень взвинчены, вам хочется выдрать внутренности какой-нибудь женщине.

- Сучьи внутренности. Я хочу вонзить свой стояк в ту самую кишку, в живот, через пищевод в горло и выйти прямо через макушку её сучьей головы.

Пауза.

- Вы хотели бы проникнуть через всё её тело.

- Ага, но через жопу. Я хочу, чтобы она кричала, истекала кровью, была в ужасе.

Пауза. Долгая пауза.

- Вы хотели бы проникнуть в её анус и заставить её истекать кровью, кричать и ужасаться.

- Ага, но шалавы, которых я пробовал, жевали жвачку и ковыряли в носу.

Пауза.

- Шалавы, с которыми вы это пробовали, ни страдали, ни ужасались.

- Чёрт, они брали с меня 75 баксов, пердели своими жопами и жевали жвачку или читали комиксы. Если я пытался быть грубым, какой-то парень на шесть дюймов выше меня появлялся в дверях с кувалдой или чем-нибудь ещё.

Пауза.

- Я обнаружил, что содомия, per se¹⁵,- он неловко улыбнулся, - не даёт мне расслабиться.

- Вам не удавалось снять напряжение в отношениях с проститутками, когда эти женщины, казалось, не испытывали боли или унижения.

- Так что я понимал, я должен найти кого-то, кто будет кричать.

Пауза.

Долгая пауза.

- Вы искали другие варианты, чтобы снять напряжение.

- Ага. Дело в том, что я начал насиловать и убивать девочек.

Пауза.

Долгая пауза.

Затянувшаяся пауза.

- Пытаясь снять чувство напряжения, вы начали насиловать и убивать девочек.

- Ага. Вам это можно рассказывать, да? То есть, вы сказали мне, профессиональная этика запрещает вам рассказывать всё, что я говорю, правильно?

- Да!

Пауза.

- Я понял, что изнасилование и убийство девочек помогает немного снимать напряжение и позволяет мне чувствовать себя лучше.

- Я понимаю.

- Проблема в том, что я начинаю немного нервничать... из-за того, что меня могут поймать. Я, как бы, надеюсь, что психоанализ помог бы мне найти более нормальный способ снятия напряжения.

- Вы бы хотели снимать напряжения не изнасилованием и убийством девушек, а другим способом.

- Ага. Или так, или помогите мне перестать беспокоиться о том, что меня поймают...

Чуткий читатель может сейчас посчитать, что всё это чересчур поразительно для обычного офисного дня, но мистер Остерфлуд действительно существует. Вернее, существовал - об этом позже. Дело в том, что я писал книгу под названием "Развитие садо-мазохистской личности " - работа, в которой описывались случаи перехода садистской личности и мазохистскую и наоборот. По этой причине мои коллеги всегда присылали мне пациентов с ярко выраженными садистскими или мазохистскими наклонностями. Остерфлуд являлся, по общему признанию, самым деятельным садистом, которого я лечил, но в палатах психиатрических больниц таких много.

Что примечательно, как я считаю, так то, что Остерфлуд разгуливает на свободе. Хотя после его признания я уговаривал его поступить в учреждение, он отказался, и я не мог отдавать распоряжение о его задержании, не нарушив профессиональной конфиденциальности - более того, никто больше, по-видимому, не подозревал, что он "социально опасен".

Всё, что я мог сделать, это предупредить своих друзей, чтобы они не пускали своих девочек на игровые площадки Гарлема (где Остерфлуд добывал своих жертв) и изо всех сил старался его исцелить. Поскольку все мои друзья не пускали своих детей на игровые площадки Гарлема, опасаясь негров-насильников, мои предостережения были даже излишними.

После того, как Остерфлуд ушёл, я немного поразмышлял в то утро о том, что бессилен что-нибудь сделать, набросал несколько заметок, а затем решил, что надо бы поработать над моей книгой.

Я устремлялся к ней с исступлением человека с диареей, идущего в туалет, у меня была навязчивая потребность с ней расправиться, но несколько месяцев назад я пришёл к выводу, что это дерьмо, всё, что я накатал.

Моя книга мне начинала надоедать - это был пафосный провал. Несколько месяцев назад я старался договориться с Random House о публикации книги, когда она будет завершена, я предполагал, что при широкой рекламе книга достигнет национальной, а затем и мировой славы, доведёт прилизанного Экштейна до отчаяния, женщин и безумных проигрышей на бирже. Random House вилял, мудрил - рассматривал, пересматривал... Random House это не показалось интересным. Мне тоже, в тот день, как и в большинство последних дней.

Недостаток у книги был небольшой, но существенный - в ней нечего было сказать. Основа представляла собой эмпирические описания пациентов, обладающих и меняющих преимущественно садистскую модель поведения на мазохистскую. Я мечтал открыть технику, позволяющей зафиксировать поведение пациента в тот момент, когда он ушёл от садизма, но ещё не стал мазохистом. Если такая точка вообще есть.

У меня много впечатляющих наблюдений совершенных перевоплощений; никакого "застывшего избавления" - это словосочетание, описывающее идеально среднее состояние, идея о котором пришла ко мне во вспышке просветления, однажды утром, пока я вторил мистеру Дженкинсу.

Проблема заключалась в том, что Джейк Экштейн, торговец автомобилями в первую очередь, написал две самые разумные и честные книги о психоаналитической терапии, которые я когда-нибудь читал, и их значимость по сути заключалась в том, что никто из нас не знал и не имел правдоподобной возможности знать, что мы делаем. Джейк излечивал пациентов так же, как любой другой, а затем публиковал блестящие отчёты, ясно демонстрирующие, что ключом к его успеху была случайность, и часто это было вызвано его неспособностью следовать своей собственной теоретической структуре, что приводило его к "прорыву" и улучшению состояния пациента. Когда ранним утром завершая мою беседу с мисс Рейнгольд, потешавшейся над чтением Джейком папок 1967 года, я бросил, что это может привести к прорыву, я говорил отчасти серьёзно. Джейк раз за разом демонстрировал значение случайности в психотерапии - возможно, лучше всего это изображалось в его знаменитом "курсе заточки карандашей".

Пациентка, которую он лечил в течение пятнадцати месяцев, но так мало преуспел в изменении её невротического апломба, что даже Джейку надоело, добилась полной и совершенной трансформации, когда Джейк, по рассеянности перепутав её со своей секретаршей, велел ей заточить ему карандаши. Пациентка, богатая домохозяйка, послушалась, вошла в кабинет и внезапно, когда уже почти вставила карандаш в точилку, начала визжать, рвать на себе волосы и испражняться.

Через три недели "миссис П." (умение Джейка придумывать псевдонимы - это лишь один из его несомненных талантов) исцелилась.

Тогда я стал понимать, что мои изощрённые писательские потуги - не учёный труд, а всего лишь праздная, претенциозная игра со словами.

Так что час до обеда я провёл: а) читая финансовый раздел "Нью-Йорк Таймс"; b) за полуторастраничным описанием случая мистера Остерфлуда, в форме финансово-экономического обоснования ("у проституток спад"; "спрос на девочек с детских площадок Гарлема растёт") и с) за тщательным вырисованием на рукописи моей "книги" дома викторианской эпохи, подвергшегося бомбардировке аэропланами, пилотируемыми Ангелами Ада.

---

↑15 Per se (лат.) - сама по себе.

Четвёртая глава

В тот день я обедал с тремя моими ближайшими коллегами - доктором Экштейном, над которым посмеивался, из-за того, что он такой умный и успешный; доктором Ренатой Феллони, единственной практикующей женщиной-психоаналитиком итальянского происхождения в современной истории Нью-Йорка; и доктором Тимоти Манном, низеньким, толстым, взлохмаченным, с видом папаши, четыре года назад я прошёл у него психоанализ и с тех пор он наставлял меня.

Когда мы с Джейком пришли, доктор Манн сидел, сгорбившись над столом, тщательно пережёвывал булочку и доброжелательно моргал доктору Феллони напротив. Доктор Манн был крупной шишкой - один из директоров Государственной больницы Квинсборо, где я работал два раза в неделю; член исполнительного комитета PANY (Ассоциации психиатров Нью-Йорка) и автор семнадцати статей и трёх книг, одна из которых, в области экзистенциональной терапии, входила в число наиболее востребованных по всей экзистенции. Наблюдаться у доктора Манна считалось чрезвычайной честью, и я чрезвычайно ценил это, до того, как всё возрастающая тоска и недовольство жизнью не заставили меня поверить в то, что психоанализ никакой пользы мне не принёс. Доктор Манн сосредоточился на еде и то ли слушал, то ли нет возвышенные рассуждения доктора Феллони.

Рената Феллони походила на старую деву, на какого-нибудь декана Пресвитерианского женского колледжа - у неё были седые волосы, всегда аккуратно зачёсанные, очки и медленная, величественная речь с итало-новоанглийским акцентом, из-за чего её рассуждения о пенисах, оргазмах, содомии и фелляции казались обсуждением рабочих часов и домашних дел. Более того, она, насколько это известно, никогда не была замужем и, с меньшей определённостью, ни разу за те семь лет, что мы её знали, не было никаких признаков того, что её кто-нибудь познал (в библейском смысле). Её величественность мешала всем нам прямо или косвенно поинтересоваться её прошлым. Мы не стеснялись с ней говорить только о погоде, акциях, пенисах, оргазмах, содомии и фелляции.

Ресторан был шумный и дорогой и, кроме доктора Манна, которому нравилось любое корыто, из которого он когда-нибудь ел, мы все ненавидели это заведение, и ходили туда, потому что все другие рестораны в шаговой доступности, которые мы перепробовали, тоже были забитыми, шумными и дорогими. Обычно я тратил так много нервной энергии на старания расслышать, что рассказывают мои друзья через тарарам голосов, посуды и "фоновой" музыки, и попытки не смотреть на жующего доктора Манна, что я никогда не помнил, понравилась мне еда или нет. Во всяком случае, тошнило от неё меня редко.

- Только десять процентов опрашиваемых нами верят, что мастурбация "обрекает на муки вечные", - говорила доктор Феллони, когда мы с Джейком уселись за столик друг против друга.

Очевидно, она рассказывала об одном исследовательском проекте, которым мы с ней совместно руководили, и она церемонно улыбнулась и кивнула Джейку, слева от себя, и мне, справа, и продолжила:

- Тридцать три процента считают, что мастурбация "карается Богом в определённой мере"; сорок процентов, что это вредит здоровью, два с половиной процента считают, что существует опасность беременности, семьдесят пять про...

- Опасность беременности, - вставил Джейк, отрываясь от изучения меню.

- Мы применяем один и тот же множественный выбор, - объяснила она с улыбкой, - для мастурбации, поцелуев, петтинга, добрачных и послебрачных гетеросексуальных совокуплений, гомосексуального петтинга и гомосексуальной содомии. До сих пор опрашиваемые указывали, что опасность беременности существует только при мастурбации, петтинге до оргазма и гетеросексуальном совокуплении.

Я улыбнулся Джейку, но он косился на доктора Феллони.

- Ну, - спросил её Джейк, - а с каким вопросом вы тут зачитываете проценты?

- Мы спрашиваем: "По каким причинам, если таковые имеются, вы считаете, что сексуальное возбуждение, наступающее посредством фантазий, чтения, просмотра изображений или стимуляций руками, это плохо?"

- Вы предоставляете им набор причин, по которым мастурбация привлекательна? - спросил доктор Манн, вытирая нижнюю губы куском булочки.

- Разумеется, - ответила доктор Феллони. - "Опрашиваемый может ответить, что он одобряет мастурбацию, выбрав любой из шести вариантов: 1) Это удовольствие; 2) это снимает напряжение; 3) это естественный способ выражения любви; 4) это помогает почувствовать полноту жизни; 5) воспроизводство рода; 6) это общественно важное дело."

Мы с Джейком засмеялись. Когда стихли, она заверила Джейка, что для мастурбации выбирали только первые два варианта, за исключением одного человека, который указал, что ценит мастурбацию в качестве способа выражения любви. Однако в ходе недавнего собеседования она выявила, что этот оригинал поставил галочку, пребывая в циничном настроении.

- Не понимаю, зачем ты вообще влез в это дело, - сказал Джейк, внезапно повернувшись ко мне. - Социальные психологи десятилетиями проводят такие исследования. Там ничего не нароешь.

Доктор Феллони вежливо кивнула в ответ на слова Джейка, как она делала всякий раз, когда произносили то, что отдалённо походило на критику её самой или её работы. Чем критика была резче и прямее, тем резче она кивала. Я вывел гипотезу, что, если бы прокурор разносил её в течение целого часа, гильотина бы уже не понадобилась - её шея бы расплавилась, а голова, всё так же кивая, покатилась бы у ног прокурора. Она ответила Джейку:

- Однако наш план оценить достоверность ответов с множественным выбором при помощи подробного собеседования с каждым испытуемым является подлинным вкладом.

- Вы потратите - бог ты мой - сто двадцать часов на выявление очевидного, а именно: тесты на выявление установок с множественным выбором ненадёжны.

- Да, но не забывай, мы получили грант от фонда, - сказал я.

- Так и что? Почему бы не пустить его на что-то оригинальное, что-то стоящее?

- Но мы хотели получить грант от фонда, - иронически ответил я.

Джейк посмотрел на меня с прищуром, типа "я-вижу-тебя-насквозь", а потом рассмеялся.

- Мы не могли придумать ничего оригинального или стоящего, - добавил я, тоже смеясь, - поэтому решили заняться этим.

Доктор Феллони кивнула и нахмурилась, то и то она произвела с решительным видом.

- Вы выясните, что о половом акте легче договориться после вступления в брак, чем до брака, - сказал Джейк, - что гомосексуалисты одобряют гомосексуализм, что...

- Наши результаты, - тихо сказала доктор Феллони, - могут не оправдать обыденных ожиданий. При углублённом собеседовании, методами, о которых предыдущие экспериментаторы и не догадывались, мы можем обнаружить, что испытуемые искажают свой опыт и установки.

- Она права, Джейк. Я согласен, всё это кажется неимоверной скукой и может привести к констатации очевидного, но может и не привести.

- Приведёт, - сказал доктор Манн.

- Что? - сказал я.

- Приведёт к констатации очевидного и ни к чему больше.

Он впервые посмотрел на меня. Его щёки были красными, как у Санта-Клауса, то ли от алкоголя, то ли от гнева. Я не мог говорить.

- Так зачем ты тратишь своё время? Рената могла бы сделать всё и сама, без твоей помощи.

- Это развлечение ради убийства времени. Мне часто приходит в голову, а не опубликовать ли искажённые результаты в виде пародии на такие исследования. Понимаете? "95% американской молодёжи считают, что лучший способ выразить дружбу и любовь - это мастурбация, а не коитус."

- Ваше исследование - это пародия в чистом виде, - ответил доктор Манн.

Наступила тишина, если не считать какофонию голосов, звуков посуды и музыки окружающего гомона.

- Наше исследование, - наконец сказала доктор Феллони, яро кивнув, - позволит по-новому взглянуть на взаимосвязь между сексуальным поведением, сексуальной толерантностью и стабильностью личности.

- Я читал ваше письмо в Фонд Эссо, - сказал доктор Манн.

- Одна моя знакомая девочка, подросток, она могла бы обставить в интеллектуальной игре большинство из присутствующих, - сказал Джейк, меняя тему, не моргнув глазом. - Она знала всё, мозги лезли из ушей. Я был в считанных неделях от грандиозного прорыва. Но она умерла.

- Умерла? - спросил я.

- Бросилась с Вильямсбургского моста в Ист-Ривер. Признаться, я считаю её одним из своих двух, может, трёх провалов.

- Послушай, Тим, - сказал я, повернувшись к доктору Манну. - Я согласен, что наше исследование на грани ерунды, но в абсурдном мире можно только лишь плыть по течению.

- Мне не интересны твои метафизические рассуждения.

- Или мои научные. Быть может, мне лучше ограничиться разговорами о фондовом рынке.

- О, ты это тоже брось, - сказал Джейк. - С тех пор, как Люк написал статью "Даосизм, дзэн и психоанализ", Тим воспринял это, как обращение в астрологию.

- По крайней мере, в астрологии, - сказал доктор Манн, холодно глядя, - всё ещё пытаются предсказывать что-то существенное. Дзэн же течёт в нирвану без мыслей и усилий.

- В нирвану не текут, - услужливо сказал я. - Нирвана - это поток.

- Удобная теория, - сказал доктор Манн.

- Все хорошие теории таковы.

- Золото и акции General Motors росли в среднем на два пункта в неделю в этом месяце, - сказала доктор Феллони, кивая.

- Ох, - сказал Джейк, - вот увидите, Waste Products, Inc., Dolly"s Duds и Nadir Technology, все они подрастут.

Я и доктор Манн продолжали смотреть друг на друга, он с красным жарким лицом и холодными голубыми глазами, а я - намереваясь изобразить весёлую отстранённость.

- Мои акции, кажется, весьма упали в последнее время, - сказал я.

- Возможно, стремятся к своему естественному уровню, - ответил он.

- Может, ещё подпрыгнут.

- Плывущие по течению прыгать не могут.

- Да подпрыгнут, - сказал я. - Ты просто не понимаешь дзэн.

- Чувствую уже, как начинаю просветляться, - сказал доктор Манн.

- Ешь давай и оставь в покое мой дзэн и сексуальные исследования.

- Приём пищи не снижает мою продуктивность.

- Скорее, увеличивает не в меру.

Он покраснел ещё больше и отодвинул стул.

- Ох чёрт, - сказал Джейк. - Прекратите вы оба. Тим, ты нападаешь на буддизм Люка, а сам похож сейчас на жирного Будду, а Лю...

- Ты прав, - сказал доктор Манн, сидя на своём стуле столько неподвижно, насколько это было возможно с его жирным телом и мешковатой одеждой.

- Прошу меня извинить, Люк. Булочки сегодня были холодными, и мне нужно было на кого-то сорваться.

- Ничего страшного, - сказал я. - Я тоже прошу меня извинить. Мой мартини оказался разбавленным, и мне пришлось ответить.

Официантка снова появилась у стола, и Джейк собрался заказать десерт, но доктор Феллони громко сообщила на весь стол:

- Мой портфель акций вырос на 14% за последние три месяца, несмотря на то, что рынок упал на 2%.

- Ты очень скоро создашь собственный фонд, Рената, - сказал доктор Манн.

- Разумное инвестирование, - ответила она, - это как разумное экспериментирование - надо придерживаться очевидного.

К концу обеда разговор сошёл на нет.

Пятая глава

После обеда я заплатил за местную стоянку и под дождём поехал в больницу. Ездил я на "рамблере"¹⁶. Мои коллеги - на "ягуарах", "мерседесах", "кадиллаках", "корветах", "порше", "танбербёрдах" и (особые оригиналы) "мустангах" - а я на "рамблере". В то время в нью-йоркском психоанализе я, в основном, только этим и выделялся.

Я двинулся на восток, через весь Манхэттен, въехал на мост Квинсборо, заехал на остров в Ист-Ривер, где располагалась Государственная больница. Старые здания казались жуткими и суровыми. Некоторые выглядели заброшенными. Три новые постройки, из жизнерадостного жёлтого кирпича и с приятными блестящими решётками, в сочетании с теми мрачными домами, придавали больнице вид голливудской съёмочной площадки, где разом снимались два фильма - "Моя мать в психбольнице" и "Бунт заключённых".

Я прямиком направился к приёмной, одному из старых, низких, почерневших зданий, внутренние стены и потолки которых, как уверяли, держались только на тридцати семи слоях бледно-зелёной краски - небольшой кабинет был в моём распоряжении по понедельникам и средам во второй половине дня, в нём я проводил терапевтические сеансы с избранными пациентами. Избранными в двойном смысле - во-первых, их выбирал я, а во-вторых, они действительно получали психотерапевтическую помощь. Обыкновенно я работал с двумя пациентами и принимал каждого примерно по часу два раза в неделю.

За месяц до того, впрочем, одних из двух моих пациентов напал с восьмифутовой скамейкой на санитара и заработал три сломанных ребра, тридцать два шва и гематому, пока его скрутили. Так как пятерым санитарам, усмиряющим его, досталось немногим меньше, никакие обвинения о зверствах в больнице оснований не имели, и, после заживления ран, пациента должны были отправить в больницу строгого режима.

На замену ему доктор Манн порекомендовал мне семнадцатилетнего мальчика, у которого признавали начальную стадию божественности - он проявлял склонность вести себя так, будто он Иисус Христос. Считал ли доктор Манн всех Христосов мазохистами, отправил ли мальчика для поправки моего духовного здоровья, осталось неясным.

Другим моим пациентом в Государственной больнице Квинсборо был Артуро Тосканини Джонс; этот негр каждое мгновение проживал так, будто был загнанной "чёрной пантерой"¹⁷, на острове в пол-акра, набитом белыми охотниками, вооружёнными гаубицами. Основная трудность терапии заключалась в том, что его видение мира, казалось, в высшей степени реалистически оценивало его жизнь - именно такой, какой она и была. Наши сеансы проходили обычно тихо - Артуро Тосканини Джонсу не о чем было говорить с белыми охотниками. Я его не виню, но, как всякий недирективный терапевт, я немного не самодостаточен - мне нужны звуки, чтобы отражать их эхом.

Джонс три года на отлично учился в Городском колледже Нью-Йорка, а потом сорвал собрание Клуба молодых консерваторов, бросив две ручные гранаты. Обыкновенно подобный поступок повлёк бы длительное пребывание в пенитенциарном учреждении, но история "душевного расстройства" Джонса (употребление марихуаны и ЛСД, "нервный срыв" на втором курсе - среди лекции по политологии начал выкрикивать нецензурную брань в адрес профессора) и неспособность двух гранат повредить что-нибудь более ценное, чем портрет Барри Голдуотера¹⁸, обеспечили ему взамен того бессрочное пребывание в ГБК. Он стал моим пациентом, по причине сомнительного предположения, будто каждый, кто швыряет гранаты в молодых консерваторов непременно является садистом. В тот день я решил немного расслабиться и посмотреть, нельзя ли его как-нибудь разговорить.

- Мистер Джонс, - начал я (пятнадцать минут уже прошло в полной тишине), - что заставляет вас думать, что я не могу или не хочу вам помочь?

Сидя боком ко мне на деревянном стуле с прямой спинкой, он с безмятежным пренебрежением скосил на меня глаза:

- Опыт, - ответил он.

- Если вас девятнадцать белых подряд били ногами по яйцам, это же не значит, что двадцатый будет делать то же самое.

- Это правда, - сказал он, - но если бы бро пришёл к очередному этому Чарли¹⁹, не защищая руками промежность, он был бы конченым придурком.

- Это правда, но разговаривать бы он мог.

- Ты не мути! Нигга должен пользоваться руками, когда говорит, понял? Это - физиология, мы все такие.

- Но вы-то не пользуетесь руками, когда говорите.

- Я - белый, чувак, ты чо, не знал? При поддержке коммунистов я расследую деятельность NAACP²⁰, чтобы выяснить, существует ли какое-нибудь тайное влияние чёрных на Коммунистическую лигу Америки²¹.

Его зубы и глаза сверкали, игриво или с ненавистью, уж я не знаю.

- Гля, тогда, - сказал я, - ты заценишь и мою конспирацию. Я чёрный, чувак, ты чо, не знал? При поддерж...

- Ты не чёрный, Райнхарт, - отрезал он. - Было б так, мы бы оба об этом знали, и только один из нас был бы здесь.

- Тем не менее, белый или чёрный, я бы хотел вам помочь.

- Чёрному бы не дали мне помогать, а белый не сможет.

- Ладно, как вам угодно.

- Да вот же.

Когда я погрузился в молчание, он возобновил своё. Последние пятнадцать минут мы провели, слушая ритмичные вскрики какого-то мужчины, доносящиеся откуда-то со стороны "Космолд-билдинг".

После ухода мистера Джонса я смотрел в серое окно на дождь, до тех пор, пока хорошенькая медсестра-студентка не принесла мне папку об Эрике Кэнноне и не сказала, что приведёт семью ко мне в кабинет. После того, как она ушла, я несколько секунд поразмышлял о том, что в медицине называется явлением Ф - склонности к накрахмаленной "сисястой" униформе, создающей впечатление, будто всех медсестёр природа щедро одарила бюстами и, стало быть, в форме буквы "Ф". Это значит, что врачи, оценивающие пространство для манёвров, никогда не могли быть уверены, что медсестра, с которой они флиртуют, пропорциями схожа с двумя грейпфрутами на палочке, а не с двумя горошинами на гладильной доске. Некоторые утверждают, что в этом самая суть таинственности и очарования медицинской профессии.

В папке Эрика Кэннона содержалось довольно подробное описание овцы нашего времени в волчьей шкуре. С пяти лет мальчик проявлял себя как на редкость развитым не по годам, так и немного простоватым. Даром, что сын лютеранского священника, он ругался с учителями, прогуливал школу, не слушался ни учителей, ни родителей и с девятилетнего возраста шесть раз убегал из дома, последний раз это случилось всего шесть месяцев назад - он пропал на восемь недель, а потом объявился на Кубе. В двенадцать лет он взялся дразнить священников, что привело к отказу мальчика посещать церковь. Также он отказался ходить в школу. Его уличили в хранении марихуаны. Его остановили в Бруклине, когда он, по всей видимости, пытался принести себя в жертву перед Центральным сборным пунктом призывников.

Пастор Кэннон, его отец, казался хорошим человеком - в традиционном смысле этих слов: консервативный, посмеивающийся над тем, что вокруг. Но его сын продолжал бунтовать, отказывался лечиться у частного психиатра; отказывался работать. Отказывался жить дома, оставался только когда ему было так удобней. Так что отец решил отправить его в ГБК, рассчитывая на то, что терапию проводить буду я.

- Доктор Райнхарт, - сказала вдруг стоящая у моего локтя, хорошенькая медсестра-студентка. - Это пастор Кэннон и миссис Кэннон.

- Как поживаете? - машинально сказал я и поймал себя на том, что пожимаю пухлую руку приятного мужчины с густыми седыми волосами. При рукопожатии он широко мне улыбался.

- Рад познакомиться с вами, доктор. Доктор Манн мне о вас рассказывал.

- Здравствуйте, доктор, - сказали женским музыкальным голосом, я повернулся - миссис Кэннон. Маленькая и аккуратная, она стояла за левым плечом мужа и улыбалась изо всех сил, её глаза то и дело соскальзывали на ведьм, которые тянулись шумной чередой по коридору мимо нашей двери. Пациентки были одеты настолько неописуемо безобразно, что походили на актрис с ярко выраженным амплуа, которых не взяли в "Марат/Сад"²² за то, что сильно переигрывали.

За ней стоял сын Эрик. В галстуке и костюме, но его длиннющие волосы, очки без оправы и блеск в глазах, то ли идиотский, то ли божественный, делали его похожим на кого угодно, но только не на представителя среднего класса из пригорода.

- Это он, - сказал пастор Кэннон с искренней улыбкой.

Я вежливо кивнул и жестом предложил им присаживаться. Пастор и его жена двинулись мимо меня занимать места, а Эрик стоял, уставившись на остаток женщин, проходящих по коридору. Одна из них, уродливая, беззубая, с волосами мочалкой, остановилась и застенчиво улыбалась ему.

- Привет, красавчик, - сказала она. - Заскакивай ко мне, если чо.

Парень ещё секунду глядел, потом улыбнулся и сказал:

- Заскочу.

Засмеявшись, он метнул на меня горящие глаза и пошёл к стулу. Малолетний идиот.

Я небрежно развалился за столом напротив семейства Кэннонов и постарался улыбнуться по типу: "Вот здорово, что нам довелось встретиться и поговорить". Парень сидел у окна справа от меня и чуть позади родителей, глядя на меня с дружеским доверием.

- Я надеюсь, пастор Кэннон, вы понимаете, что, отправляя Эрика в эту больницу, вы отказываетесь от своей власти над ним.

- Конечно, доктор Райнхарт. Я полностью доверяю доктору Манну.

- Хорошо. Я также предполагаю, что и вы, и Эрик знаете, что здесь не летний лагерь, это государственная психиатрическая лечебница и...

- Прекрасное место, доктор Райнхарт, - сказал пастор Кэннон. - Штат Нью-Йорк в полном праве им гордиться.

- Хммммм, да, - сказал я и повернулся к Эрику. - Что ты обо всём этом думаешь?

- Интересные узоры на запылённых окнах.

- Мой сын считает, что весь мир безумен.

Эрик продолжал зачарованно смотреть на окно.

- Для нашего времени, надо признать, это правдоподобная теория, - сказал я ему, - но это тебя из больницы не вытащит.

- Нет, это меня сюда затащило, - ответил Эрик. И мы впервые уставились друг на друга.

- Ты хочешь, чтобы я попытался помочь тебе? - спросил я.

- Вы сможете?

- Некоторые мне хорошо платят за то, что пытаюсь.

Улыбка мальчика не казалась сардонической - просто дружелюбной.

- Они платят моему отцу за распространение Истины.

- Здесь это, знаешь ли, может быть, неуместно, - сказал я.

- Думаю, я буду чувствовать себя здесь как дома.

- Немногие хотят сделать этот мир лучше, - сказал его отец.

- Все хотят сделать мир лучше, - ответил Эрик с резким оттенком в голосе.

Я вылез из-за стола и обошёл его кругом, чтобы взять историю болезни Эрика. Глядя поверх очков, как будто я мог видеть без них, я сказал отцу:

- Я бы хотел поговорить с вами об Эрике, пока вы не ушли. Вы бы предпочли поговорить наедине или хотите, чтобы Эрик остался?

- Мне без разницы, - сказал он. - Он знает, что я думаю. Он, наверное, немного выделывается, но я к этому привык. Пусть остаётся.

- Эрик, ты хочешь остаться или пойдёшь в палату?

- Отец мой спит на дне морском,²³ - сказал он, глядя в окно.

Мать вздрогнула, а отец просто покачал головой и поправил очки. Так как меня интересовала непосредственная реакция сына на своих родителей, я разрешил ему остаться.

- Расскажите мне о своём сыне, пастор Кэннон, - сказал я, усевшись в кресло за деревянным столом и подавшись вперёд с искренним профессиональным взглядом. Пастор Кэннон с рассудительным видом склонил голову набок, закинул ногу на ногу и прокашлялся.

- Мой сын - это загадка, - сказал он. - Для меня непостижимо, как он существует. Он совершенно нетерпим к другим. Вы... если вы читали то, что в этой папке, знаете подробности. Хотя две недели назад - ещё один пример. Эрик, - он нервно покосился на мальчика, который, казалось, смотрел в окно или на оконное стекло, - уже месяц плохо ест. Не читает и не пишет. Два месяца назад он сжёг в духовке всё, что написал. Невероятное количество. Он ни с кем ни о чём не разговаривает. Меня удивило, что вам он ответил... Две недели назад за обедом, когда Эрик разыгрывал из себя святошу со стаканом воды²⁴, я заметил мистеру Хьюстону, вице-президенту Pace Industries, который был нашим гостем в тот вечер, что я иногда чуть ли не надеюсь на то, что будет Третья Мировая война, потому что я не вижу, как иначе мир сможет избавиться от коммунизма. Это мысль, которая всех нас посещала в тот или иной момент. Эрик плеснул мне водой в лицо. Разбил стакан об пол.

Он уставился на меня, ожидая реакции. Как только я отреагировал, он продолжил:

- Мне-то всё равно, но вы можете представить как расстраивают мою жену такие сцены, а у нас это обычное дело.

- Да, - сказал я. - Как вы думаете, почему он это сделал?

- Он эгоманьяк. Он не видит мир, как мы с вами. Он не хочет жить, как мы. Он думает, что все католические священники, большинство учителей, и я сам, все мы неправы - таких много, которые так считают, но они не делают из этого особых проблем. И в этом суть. Он слишком серьёзно относится к жизни. Он никогда не притворяется - по крайней мере, в тех случаях, когда это делает большинство людей. Он всегда притворяется, но не тем, кем надо. Он всегда отстаивает свой образ жизни. Это великая свободная страна, но она не создана для людей, которые упорно отстаивают свои собственные идеи. Наш девиз - толерантность, а Эрик, прежде всего, нетерпим.

- Извини, папа, - сказал вдруг Эрик, с дружелюбной улыбкой поднялся и стал между своими родителями, прямо позади, положив руки на спинки обоих стульев. Пастор Кэннон посмотрел на меня так, будто бы по выражению моего лица пытался прочесть, сколько ему осталось жить.

- Ты нетерпим, Эрик? - спросил я.

- Я нетерпим ко злу и глупости, - сказал он.

- Но кто даёт тебе право, - сказал отец, сел вполоборота, чтобы возразить сыну, - всем рассказывать, что есть добро и что зло?

- Это божественное право королей, - ответил Эрик, улыбаясь.

Отец повернулся ко мне и пожал плечами.

- Ну вот вам, - сказал он. - И позвольте мне привести ещё один пример. Эрику тринадцать, он стоит, заметьте, посреди моей церкви во время многолюдного утреннего причастия и громко говорит над коленнопреклонёнными: "К этому всё и шло", - и выходит.

Все мы продолжали сидеть неподвижно, ни говоря ни слова, как будто я был сосредоточившимся фотографом, а они позировали для семейного портрета.

- Тебе не нравится современное христианство? - спросил я, наконец, Эрика.

Он провёл рукой по своим длинным чёрным волосам, мельком взглянул на потолок и закричал.

Отец с матерью подскочили на своих стульях, как крысы над электропроводом, и оба стояли, глядя с дрожью на своего сына, который, опустив руки, кричал с лёгкой улыбкой на лице.

В кабинет зашёл санитар, негр в белой форме, за ним ещё один. Они посмотрели на меня, ожидая распоряжений. Я дождался пока кончится второй, на полные лёгкие, крик Эрика, чтобы узнать, не начнёт ли он следующий. Не начал. После завершения, он встал, помолчал мгновение и потом сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

- Пора идти.

- Отведите его в приёмное отделение к доктору Венеру на медосмотр. Передайте доктору Венеру этот рецепт.

Я выписал лёгкое успокоительное и увидел, как два санитара, насторожившись, смотрят на мальчика.

- Он спокойно пойдёт? - спросил тот, который поменьше.

Эрик постоял ещё некоторое время, сделал пару быстрых шагов, а затем поскакал странной джигой к двери. Пропел: "Мы в город Изумрудный ПОШЛИ дорогой трудной. ПОШЛИ дорогой трудной..."

Вышел, пританцовывая. Санитары следом - оба тянулись, чтобы ухватить Эрика под руки, это последнее, что я видел. Пастор Кэннон утешающе обвил ладонью плечо жены. Я позвонил медсестре-студентке.

- Мне очень жаль, доктор Райнхарт, - сказал пастор Кэннон. - Я опасался, что случится нечто подобное, но вы сами должны были увидеть, что он вытворяет.

- Вы совершенно правы, - сказал я.

- И ещё, - сказал пастор Кэннон. - Мы с супругой задавались вопросом, нельзя ли... Я так понимаю, иногда пациенту может быть предоставлена отдельная палата.

Я обогнул свой стол и подошёл поближе к пастору Кэннонну, который всё ещё обнимал свою жену.

- Это христианское заведение, пастор, - сказал я. - Мы твёрдо верим в братство всех людей. Ваш сын разделит спальню с пятнадцатью другими здоровыми, обычными, душевнобольными американскими пациентами. Обретёт чувство принадлежности и общности. Если ваш сын почувствует потребность в одиночке, попросите его поколотить одного-двух санитаров, и они выделят ему отдельное помещение - государство даже обеспечивает специальной рубашкой по этому случаю.

Его жена вздрогнула и отвела глаза, но пастор Кэннон поколебался всего секунду, а потом кивнул.

- Совершенно верно. Пусть учится реалиям жизни. Так, что касается его одежды...

- Пастор Кэннон, - резко сказал я. - Это не воскресная школа. Это психиатрическая больница. Люди оказываются здесь, когда отказываются играть в наши повседневные игры. Ваш сын в психушке; прежним он уже не будет, к лучшему это или к худшему. Не говорите таким обыденным тоном о палатах или одежде - вашего сына больше нет.

Его глаза поменяли выражение испуга на холодный взгляд, а рука перестала обвивать жену.

- У меня никогда и не было сына, - сказал он.

И они ушли.

---

↑16 Рамблер - Rambler American - один из самых недорогих американских автомобилей 50-60-х.

↑17 Член партии "Чёрные пантеры" (1966-1982), марксистко-ленинской организации, боровшейся за права чёрных.

↑18 Чарли - белый.

↑19 Барри Голдуотер (1909-1998) - политик, ультраправый консерватор, кандидат в президенты на выборах 1964 года. Во всём, что происходило, видел происки коммунистов.

↑20 NAACP (осн. в 1909) - Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения - общественная организация для защиты прав чёрных.

↑21 Коммунистическая лига Америки - троцкистская партия, которой в описываемые времена давно не существовало.

↑22 "Марат/Сад" (1963) - пьеса Петера Вайса, действие которой происходит в клинике для душевнобольных.

↑23 Строчка из пьесы Уильяма Шекспира "Буря" (приводится в переводе Татьяны Щепкиной-Куперник).

↑24 Здесь речь идёт об обычае молиться перед стаканом воды.

Шестая глава

Когда я вернулся домой, Лилиан и Арлин Экштейн лежали вместе в халатах на диване и смеялись так, будто только что выпили бутылку джина. Арлин, между прочим, всегда, казалось, затмевало фееричное сияние её мужа. Невысокая, с точки зрения моего роста в шесть футов и четыре, она обычно казалась чопорной и благонравной, в очках с толстой роговой оправой, как у Джейка, и с ничем не примечательными чёрными волосами, собранными сзади в пучок. Хотя ходили неподтверждённые слухи, будто её стройное тело, как ни странно, обладало двумя чудесно крупными грудями, она всегда надевала мешковатые свитера, мужские рубашки, свободные блузки и халаты оверсайз - в результате никто её грудей в первые месяцы знакомства не замечал, а потом и вовсе о ней забывал.

Думаю, в своей милой, простодушной манере, она бы позаигрывала со мной, изображая жену-домохозяечку, но, будучи женатым человеком, достойным коллегой, верным другом и всё время забывающим о ней, я этому не поддавался. (Насколько я помню, однажды она весь вечер провела с просьбами убрать ворсинки с её халата - и я провёл вечер, убирая ворсинки с её халата.) С другой стороны, смутно, поздним вечером, после тяжёлого дня в психиатрической больнице или когда Лил вместе с детьми болела гриппом, диареей или корью, я жалел о том, что я женатый человек, достойный коллега и верный друг. Дважды я мечтал о том, чтобы как-нибудь поглотить ртом всю грудь Арлин целиком. Ясно, что если бы судьба когда-нибудь предоставила мне уважительную причину - т. е. если бы Арлин залезла ко мне голой в постель - я бы уступил; у нас была бы прекрасная вспышка первого прелюбодеяния, а потом бы мы погрузились в некую унылую рутину совокуплении с неопределёнными отношениями. Но, раз уж пока инициатива оставалась за мной, я ничего не предпринимал в этом направлении. Две трети женатого коллеги-друга всегда одерживали верх над унылым животным. И, насколько, друзья мои, известно, это довольно жалкая пропорция.

Смех у Лил громкий, даже грубый, смех же Арлин похож на приглушённый звук равномерной пулемётной очереди; она припадала к кушетке, когда смеялась, тогда как Лил выгибала спину и фыркала в потолок.

- Ну, чем вы тут занимаетесь? - спросил я, засовывая портфель под стол и аккуратно, над ванночкой на полу, вешая плащ в кухне.

- Мы только что хлопнули бутылку джина, - радостно сказала Лил.

- Выбирали, это или ЛСД, а ЛСД мы не нашли, - добавила Арлин. - Джейк кислотой не интересуется, а твою Лил отыскать не смогла.

- Это странно. Лил знает, что я всегда держу её в шкафчике для детских игрушек.

- Интересно, потому Ларри сегодня утром ушёл в школу без всякой суеты? - сказала Лил и после этой шутки перестала смеяться.

- Ну, а что за повод? Кто-то из вас разводится или делает аборт? - спросил я, наводя себе мартини из ещё на две трети полной бутылки джина.

- Не дури, - сказала Лил. - Мы никогда не помышляли о столь возвышенном. Наша жизнь тихо сочится. Не сочится возбуждением, сексуальной влагой - просто сочится.

- Как вагинальная смазка из тюбика, - прибавила Арлин.

Полминуты они сидели, сгорбившись, на диване, с убитыми горем глазами, а потом Лил оживилась.

- Арлин, мы можем организовать Клуб жён психиатров, - сказала она. - А Люка и Джейка приглашать не будем.

- Я на это надеюсь, - сказал я, пододвинул стул и, театрально оседлав его, с бокалом в руке, устало повернулся к женщинам.

- Мы могли бы стать учредителями КЖП, - продолжала Лил, нахмурившись. - Но с трудом представляю, какую пользу нам это принесёт.

Потом хихикнула.

- Хотя, возможно, наша КЖП будет больше, чем твоя эта самая, - и обе женщины, мило посмотрев на меня несколько секунд, начали глупо хихикать.

- Нашим первым общественным проектом стал бы - обмен мужьями на неделю, - сказала Арлин.

- Мы обе не заметили бы разницы, - сказала Арлин.

- Это не правда. Джейк очень оригинально чистит зубы и могу поспорить, у Люка есть способности, о которых я не знаю.

- Поверь мне, - сказала Лил, - у него нет.

- Тшшш, - сказала Арлин. - Не стоит высказывать на людях неуважение к своему мужу. Это ударит по его самолюбию.

- Спасибо, Арлин, - сказал я.

- Люк - ин-телл-и-гентный человек, - еле выговорила она. - Я даже не гуманитарий, а он изучал... он изучал...

- Мочу и кал, - закончила Лили, и они засмеялись.

Почему я, тихо отчаявшись, могу проживать мою жизнь с полным самообладанием, достойно и прилично, тогда как большинство женщин, которых я знаю, своё тихое отчаяние проживают подчёркнуто шумно? Я всерьёз задумался над этим вопросом, но тут заметил, как Лил и Арлин ползут ко мне на коленях, сложив руки в мольбе

- Спаси нас, о Повелитель кала, нам скучно.

- Скажи хоть слово!

Было приятно вернуться в тишину дома, к родному очагу после утомительного дня с психически больными.

- О Повелитель, помоги нам, наши жизни принадлежат тебе.

Впечатление от двух ползающих, умоляющих, пьяных женщин, подбирающихся ко мне, привело к тому, что у меня возникла эрекция - я на это отреагировал искренне, а не как профессионал или супруг, что было бы более толково. Но я почему-то почувствовал, что от мудреца ожидают большего.

- Встаньте, дети мои, - нежно сказал я и сам встал перед ними.

- О, Повелитель, говори! - сказала Арлин, стоя на коленях.

- Желаете ли ты спастись? Возродиться?

- О да!

- Желаете ли вы новой жизни?

- Да, да!

- Вы уже попробовали новый All with Borax?

Они сложились со стонами и хихиканьем, но быстро выпрямились:

- Попробовали, попробовали, но всё ещё не постигли сатори. - Это Лили, а Арлин: "Даже Mr. Clean".

- Не пекитесь ни о чём, вы должны отдать мне всё. ВСЁ.

- Ох, Повелитель, здесь, на глазах у твоей жены! - и они обе хихикали и трепетали, как воробьи в брачный период.

- ВСЁ, - раздражённо бубнил я. - Откажитесь от всех надежд, всех иллюзий, всех желаний.

- Мы пытались.

- Мы пытались, но всё ещё желаем.

- Мы всё ещё желаем не желать и надеемся обходиться без надежд и иметь иллюзию, что можем обходиться без иллюзий.

- Откажитесь. Откажитесь от всего, вплоть до желания спастись. Станьте подобны сорной траве, что растёт и умирает неприметно в полях. Отдайтесь ветру.

Лилиан внезапно встала и пошла к бару.

- Я уже всё это слышала, - сказала она, - и ветер оказался очень горячим.

- Я думал, ты пьяная.

- Одного вида твоей проповеди достаточно, чтобы отрезвить любого.

Арлин, всё ещё стоявшая на коленях, сказала странным голосом, моргая через толстые очки:

- Но я ещё не спасена. Я хочу спастись.

- Ты слышала, что он сказал. Откажись от этого.

- От спасения души?

- Это всё, что он может предложить. Может, Джейк получше?

- Нет, но с Джейком я рассчитываю на семейную скидку.

И они рассмеялись.

- Вы обе правда пьяные? - спросил я.

- Я да, но Лил говорит, она хочет сдержать все свои дарования, чтобы соответствовать тебе. Джейка дома нет, поэтому я даю своим дарованиям порезвиться.

- Люк своих дарований так и не утратил, но у всего свой срок, - сказала Лил. - Вот почему все они одряхлели.

Лил улыбнулась сначала горькой, а потом самодовольной улыбкой, и подняла свежий мартини, притворно чествуя мои одряхлевшие дарования. Неспешно, с достоинством, я двинулся в свой кабинет. Есть моменты, которые даже трубка не силах облагородить.

Седьмая глава

Покер в тот вечер оказался каким-то несчастьем. Лилиан и Арлин поначалу чрезмерно веселились (их бутылка джина почти опустела) и после серии безрассудных рейзов соответствующим образом чрезмерно сокрушались. Потом Лил продолжила рейзить ещё безрассуднее (моими деньгами), а Арлин погрузилась в чувственно-блаженное равнодушие. Везение доктора Манна было убийственным. Со своим скучающим, казалось бы, незаинтересованным видом, он продолжал резко повышать, выигрывать, переблефовывать или вовремя сбрасывать и упускал только маленькие банки. Он был интеллигентным игроком, но когда ему шла карта, его мягкость делала его похожим на сверхчеловека. То, что этот жирный бог крошил картофельные чипсы по всему столу, служило для меня дополнительным источником уныния - Лил, казалось, счастлива, что это доктор Манн выигрывал по-крупному, а не я, однако доктор Феллони, судя по энергичности, с которой она кивала головой после того, как проигрывала ему банк, тоже казалось сильно раздражённой.

Около одиннадцати Арлин попросила разрешения удалиться и, объявив, что проигрыш в покер заставляет её чувствовать себя сексуальной и сонной, ушла в свою квартиру внизу. Лил пила и продолжала рубиться, выиграла два огромных банка в семикарточном стаде c дайсами, как она любила, снова развеселилась, ласково подразнивала меня, извиняясь за то, что была раздражённой, дразнила доктора Манна за то, что он так много выиграл, затем выбежала из-за стола блевать в туалете.

Она вернулась через несколько минут, потеряв интерес к покеру. Объявив, что проигрыш заставляет её чувствовать себя фригидным лунатиком, она ушла спать.

Мы, три доктора, играли ещё где-то полчаса, обсуждая последнюю книгу доктора Экштейна, которую я блестяще критиковал, и покер мне постепенно надоедал. Около полуночи доктор Феллони сказала, что ей пора, но, вместо того, чтобы прокатиться с ней по городу, доктор Манн сказал, что останется ещё ненадолго и возьмёт такси. После того, как она ушла, мы разыграли четыре последних руки в стад и, к счастью, я три из них выиграл.

Когда мы закончили, он поднялся со стула с прямой спинкой и переместился в мягкое кресло возле длинного книжного шкафа. Из коридора донеслось, как кто-то смыл воду в туалете, и я подумал не стало ли Лил снова плохо. Доктор Манн извлёк свою трубку, набил её и раскурил - всё это со скоростью замедленной съёмки - бесконечно долго всасывался в трубку, пока раскуривал, а потом, наконец, бум, пустил среднемегатонный ядерный гриб к потолку, затмивший книги на полках вокруг себя и вообще поражающий размахом.

- Как продвигается твоя книга, Люк? - спросил он. У него был низкий, грубый, старческий голос.

- Вообще не продвигается, - отозвался я со своего места за покерным столом.

- Ммммм.

- Не думаю, что там много ценного...

- Ух... Ух. Хм.

- Когда я начал, я думал, что переход от садизма к мазохизму выведет к чему-то важному.

Я провёл пальцем по мягкому зелёному бархату покерного стола.

- Садизм выводит к мазохизму. - Я улыбнулся.

Попыхивая и глядя на портрет Фрейда, висевший напротив него на стене, он спросил:

- Сколько случаев ты проанализировал и подробно записал?

- Три.

- Всё так же три?

- Всё так же три. Я тебе говорю, Тим, я только неинтерпретированные истории болезни и делаю. Книжный шкаф уже ломится от них.

- Мммм.

Я посмотрел на него, он продолжал смотреть на Фрейда, а внизу на улицу взвыла полицейская сирена, приближающаяся с Мэдисон-авеню.

- Всё равно, почему бы тебе не закончить книгу? - мягко спросил он. - Как говорит дзэн, плывите по течению, даже если течение бессмысленно.

- Я плыву. Но течение из-за этой книги совершенно остановилось. Не вижу, чем его снова накачать.

- Мммм.

Я осознал, что втираю игральный кубик в зелёный бархат. Я пытался расслабиться.

- Кстати, Тим, я провёл первое собеседование с тем мальчиком, которого ты отправил мне в ГБК. Я нахожу, что он...

- Меня твои пациенты в ГБК не интересуют, Люк - разве только дело дойдёт до публикации...

Он по-прежнему не смотрел на меня, и резкость его замечания ошеломила меня.

- Если ты не пишешь, ты не мыслишь, - продолжал он, - а если ты не мыслишь, ты мёртв.

Обычно я так себя и чувствовал.

- Да, ты умер. И тогда ты открыл для себя дзэн.

- Да, открыл.

- И теперь ты считаешь, что писать скучно.

- Да.

- А мыслить?

- И мыслить тоже, - сказал я.

- Может быть, с дзэн что-то не так, - сказал он.

- Может быть, с мышлением что-то не так.

- В последнее время среди мыслителей стало модно так говорить, но когда я слышу: "Мыслить бессмысленно", - это для меня звучит довольно абсурдно.

- Это и есть абсурд; так же и с психоанализом.

Он посмотрел на меня; морщинки вокруг его левого глаза дёрнулись.

- С помощью психоанализа о человеческой душе узнали больше, чем за все предыдущие два миллиона лет размышлений вместе взятых. Дзэн существует уже давно, и я не заметил, чтобы из него проистекал сколько-нибудь значимый объём знаний.

Без видимого раздражения он выпустил ещё одно мощное грибовидное облако к потолку. Я перебирал пальцами один из кубиков, нервно вдавливая подушечки в точки; я продолжал смотреть на Тима, Тим на Фрейда.

- Тим, я не собираюсь снова спорить с тобой о достоинствах и недостатках дзэн. Я говорил тебе, то, что мне даёт дзэн, не является чем-то, что я мог бы сформулировать.

- То, что тебе даёт дзэн, называется интеллектуальная анемия.

- Может быть, я обрёл смысл. Ты знаешь, восемьдесят процентов материала в психоаналитических журналах - это дерьмо. Бесполезное дерьмо. Включая моё.

Я замолчал.

- Включая... твоё.

Он помедлил, а потом расхохотался.

- Знаешь, первый принцип медицины? Нельзя вылечить пациента без образца его дерьма, - сказал он.

- Да кого надо лечить?

Он лениво посмотрел мне в глаза и сказал:

- Тебя надо.

- Ты пропсихоанализировал меня. Нашёл там что-то? - Я ответил взглядом на взгляд.

- Ничего существенного - малозначительное напоминание о том, что такое жизнь, не поможет.

- Ох, отвали.

- Ты не любишь напрягаться, а тут подвернулся дзэн, и вот ты уже "плывёшь в потоке".

Он замолчал и, продолжая смотреть на меня, бросил трубку в пепельницу на столике перед собой.

- И твой поток, естественно - застойные воды.

- Хорошая среда для размножения, - сказал я и попытался посмеяться.

- Ради бога, Люк, не смейся, - громко сказал он. - Ты растрачиваешь теперь жизнь впустую, расточаешь её.

- Разве так не у всех?

- Нет, не у всех. У Джейка не так. У меня. У стоящих людей в любой профессии. Ещё год назад у тебя было не так...

- Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил...²⁵

- Люк, Люк, послушай меня.

Старик разволновался.

- Да?

- Давай я проведу с тобой ещё одну психоаналитическую сессию.

Я потёр кубик тыльной стороной ладони и, совершенно ни о чём не думая, ответил:

- Нет.

- Что с тобой? - резко сказал он. - Почему ты разуверился в значимости своей работы? Объясни, пожалуйста!

Не задумываясь, я вскочил со стула, как дефенсив тэкл при виде броска квотербека²⁶. Я пересёк всю комнату перед доктором Манном и подошёл к большому окну, выходящему на улицу в сторону Центрального парка.

- Мне скучно. Скучно. Извини, но это всё. Мне надоело подтягивать несчастных пациентов до уровня нормальной скуки, надоели тривиальные эксперименты, пустые статьи "Это внешние признаки, а не психоанализ". Впервые испытать что-то - воздушный шар, поездка за границу. Прекрасный и неистовый блуд с новой женщиной. Первая зарплата или внезапный первый крупный выигрыш за покерным столом или на скачках. Волнующая заброшенность, когда я стою на шоссе, обдуваемый ветром, голосую, дожидаясь, когда кто-нибудь остановится и предложить подбросить - к чему это приведёт? к городу ли в трёх милях дальше по дороге? к дружбе ли? к смерти? Роскошное сияние, которое я чувствовал, когда знал, что наконец-то написал хорошую статью, провёл блестящий психоанализ или отбил слева красивой свечой. Волнение от новой жизненной философии. Или нового дома. Или первого ребёнка. Это то, чего мы хотим от жизни, а теперь... всё это, кажется, ушло, и ни дзэн, ни психоанализ, похоже, не в состоянии вернуть это обратно.

- Ты говоришь, как разочарованный второкурсник.

- Опять те же новые страны, тот же старый блуд, те же приобретения и расходы, те же одурманенные, отчаявшиеся, повторяющиеся лица, появляющиеся в кабинете для психоанализа, те же эффектные, дурацкие свечи. Опять те же новые философии. И то, к чему я действительно привязывал своё я - психоанализ - кажется, мало относится к проблеме.

- Как раз относится.

- Потому что психоанализ, будь он действительно правильным методом, был бы в состоянии изменить меня, изменить что угодно и кого угодно, устранить все нежелательные невротические симптомы и сделать это гораздо быстрее, чем за два года, необходимых, чтобы провести наиболее значимые изменения в людях.

- Размечтался, Люк. Это невозможно сделать. Как в теории, так и на практике невозможно избавить индивида от всех его нежелательных привычек, переживаний, навязчивых идей, подавленных чувств и всего такого прочего.

- Тогда, может, теория и практика несостоятельны.

- Несомненно.

- Мы можем совершенствовать растения, ремонтировать машины, дрессировать животных, но почему не людей?

- Ради бога! - доктор Манн энергично постучал своей трубкой о бронзовую пепельницу и раздражённо посмотрел на меня. - Размечтался. Это Утопия. Не бывает совершенных людей. Жизнь каждого из нас - конечная последовательность ошибок, имеющих тенденцию закрепляться, повторяться и становиться необходимыми. Личная поговорка каждого человека о себе: "Как есть, так и правильно в этом лучшем из всех возможных людей." Тенденция такова, что... вся тенденция человеческой личности состоит в том, чтобы окоченеть в трупе. Труп не изменишь. Не преисполнишь воодушевлением. Его можно только принарядить и сделать привлекательным.

- Абсолютно согласен - редко удаётся сломать этот застывающий поток личности, психоанализу нечего предложить тоскующему человеку.

Доктор Манн хмыкнул, или фыркнул, или что-то в этом роде, и я отошёл от окна, чтобы посмотреть на Фрейда. Фрейд хмуро глядел; он не выглядел довольным.

- Должно быть что-то другое... другая тайна (кощунство!), какое-то другое... волшебное зелье, позволяющее неким людям в корне править свои жизни, - продолжал я.

- Попробуй астрологию, "Книгу Перемен"²⁷, ЛСД.

- Фрейд склонял меня найти какой-нибудь философский эквивалент ЛСД, но эффект от собственно фрейдовского зелья, кажется, ослабевает.

- Размечтался. Ты слишком много хочешь. Человеческая сущность, человеческая личность есть совокупность накопленных ограничений и возможностей некоего индивида. Тебе достаются все его привычки, компульсии и направленные влечения, и тебе достаётся он сам.

- Тогда, может... может стоит покончить с "ним самим"?

Он помолчал, будто пытаясь переварить то, что я сказал, и когда я повернулся к нему, он удивил меня, издав два быстрых пушечных выстрела изо рта.

- Ох, Люк, ты опять хватаешься за эту чёртову восточную мистику. Если б я не был цельным - обжорой, неряшливым в одежде, мягким в речах, но твёрдо преданным психоанализу, твёрдым в достижении успеха, в своих публикациях - и всё это цельное - я бы никогда ничего не сделал, и чем бы я был?

Я не ответил.

- Если бы я курил когда так, - продолжал он, - когда эдак, иногда совсем никак, по-разному одевался, был нервным, безмятежным, честолюбивым, ленивым, развратным, прожорливым, аскетичным - где было бы моё я? Чего бы я достиг? Именно то, как человек ограничивает себя, определяет его характер. Индивид без привычек, привязанностей, излишеств - отсюда и скука - это не человек. Он душевнобольной.

С удовлетворённым и расслабленным урчанием он снова положил трубку и мило мне улыбнулся. Я почему-то ненавидел его.

- Принятие этих, обречённых на саморазложение, ограничений - это психическое здоровье? - спросил я.

- Ммммм.

Я встал к нему лицом и почувствовал странный прилив ярости, охвативший меня. Я хотел раздавить доктора Манна десятитонным бетонным блоком. Я выпалил следующие слова:

- Мы наверняка заблуждаемся. Всякая психотерапия - это что-то нудное и неприятное. Мы наверняка совершаем какую-то фундаментальную, основополагающую ошибку, которая искажает всё наше мышление. Годы спустя люди будут смотреть на наши психотерапевтические теории и наши методики, как мы сейчас на кровопускание в девятнадцатом веке.

- Ты больной, Люк, - тихо сказал он.

- Ты и Джейк - одни из лучших, но как люди вы два нуля.

Он сел прямо в своём кресле.

- Ты больной, - сказал он. - И не впаривай мне больше чепухи о дзэн. Я наблюдаю за тобой уже несколько месяцев. Ты никак не можешь расслабиться. Половину времени ты выглядишь, как хихикающий школьник, а половину - как напыщенный осёл.

- Я психотерапевт и понятно, что я горе, а не человек. Врач, исцели себя сам²⁸.

- Ты потерял веру в самую важную профессию в мире из-за идеализированных ожиданий, о которых даже дзэн отзывается как о нереальных. Тебе наскучили ежедневные чудеса, которые делают людей немного лучше. Если бы мы позволили им становиться немного хуже, я не понимаю, чем тут можно гордиться.

- Я не горжусь.

- Нет, гордишься. Ты думаешь, что обладаешь абсолютной истиной или, по крайней мере, являешься единственным, кто её ищет. Ты являешься классическим случаем Хорни - человеком, который утешается не тем, чего достигает, а тем, чего мечтает достичь.²⁹

- Являюсь.

Я охотно подтвердил - это казалось правдой.

- А ты, Тим, классический случай нормальной личности, но я от тебя не в восторге.

Он уставился на меня, перестав попыхивать, лицо его вспыхнуло, а потом он резко, как большой надутый мяч, отскочил от кресла с ворчанием.

- Мне жаль, что ты так считаешь, - сказал он и, пыхтя, направился к двери.

- Должен быть более радикальный метод менять людей, чем тот, который обнаружен...

- Сообщишь, когда найдёшь его, - сказал он.

Он остановился у двери, и мы встретились глазами, два чуждых друг другу мира.

- Сообщу, - сказал я.

- Когда найдёшь, просто позвони мне. Оксфорд 4-0300.

Мы стояли лицом друг к другу.

- Доброй ночи, - сказал я.

- Доброй ночи, - сказал он, повернувшись. - Утром передай Лил от меня привет. И, Люк, - он снова повернулся, - постарайся дочитать книгу Джейка. Всегда лучше критиковать книгу после того, как её прочёл.

- Я не...

- Доброй ночи, - и он открыл дверь, вышел переваливаясь, потоптался у лифта, затем отправился к лестнице и исчез.

---

↑25 Первое послание к Коринфянам (5:7).

↑26 Основная задача квотербека - раздавать пасы, как можно более эффективные. Основная задача дефенсив тэкла - сводить эффективность пасов к минимуму.

↑27 "Книга Перемен" - конфуцианская гадательная система, гадания по которой производятся при помощи броска монет, игральных костей или стеблей тысячелистника.

↑28 Древнегреческая поговорка, бытовала в качестве ответа на неуместную или некомпетентную критику. С самоиронией употребляется Иисусом в Евангелии от Луки (4:23).

↑29 Карен Хорни. "Невротическая личность нашего времени".

Восьмая глава

Закрыв дверь, я машинально вернулся в гостиную. Стал у окна и уставился на немногочисленные огни и пустые утренние улицы. Доктор Манн появился внизу и направился к Мэдисон-авеню; с высоты третьего этажа он выглядел, как чучело карлика. Мне захотелось поднять кресло, в котором он сидел, и бросить ему вслед через стекло. В голове крутились перемешанные образы - книга Джейка, темнеющая на белой скатерти во время обеда; чёрные глаза Эрика, с теплом глядящие на меня; Лил и Арлин, ползущие ко мне; пустые листы бумаги на моём столе; клубы дыма доктора Манна, грибом поднимающиеся к потолку; и Арлин, покидающая комнату несколько часов тому назад; нескрываемый, чувственный зевок. Почему-то мне хотелось рвануть из одного конца комнаты, примчаться на полной скорости к другому и разбить портрет Фрейда, который там висел.

Вместо этого я отвернулся от окна и стал ходить взад и вперёд, поглядывая на портрет. Фрейд взирал на меня достойно, серьёзно, продуктивно, рационально и стабильно - он был всем, к чему должен стремиться разумный человек. Я протянул руку и, осторожно взявшись за портрет, повернул его лицом к стене. Я глядел на коричневую картонную подложку с возрастающим удовлетворением, а затем со вздохом вернулся к покерному столу, чтобы прибрать карты, фишки, стулья. Один их двух кубиков куда-то подевался, но на полу его не оказалось. Отправившись спать, я увидел на маленьком столике, рядом с креслом, с которого доктор Манн читал мне лекцию, карту - пиковую даму - под наклоном, как будто на чём-то лежащую. Я подошёл рассмотреть её и решил, что под ней кубик.

Я простоял так целую минуту, чувствуя нарастающую необъяснимую ярость, что-то вроде того, что чувствовал, наверное, Остерфлуд, вроде того, что Лил, может, чувствовала в течение вечера - но направленную ни на что: бездумную, бесцельную ярость. Я смутно видел электрические часы, гудящие на каминной полке. Затем звук туманной сирены ворвался в комнату с Ист-Ривер, и ужас вырвал артерии из сердца и связал их узлами в моём животе - я подумал, сейчас спущусь вниз и изнасилую Арлин. "Если там один, я изнасилую Арлин", - продолжало вспыхивать и гаснуть в моей голове, подобно огромной неоновой лампе, и мой ужас возрастал. Но когда я подумал, что если не один, я пойду спать, ужас испарился, превратившись в приятное волнение, и рот расплылся в широченной улыбке: один - это изнасилование; другие цифры - иду спать. Кто я такой, чтобы ставить под сомнение веления кубика? Я приподнял пиковую даму и увидел уставившийся на меня глаз циклопа: один.

Меня это шокировало, я замер секунд на пять, но в конце концов резко, по-солдатски, развернулся и зашагал вперёд к двери нашей квартиры, открыл её, шагнул было наружу, крутанулся и зашагал механически ритмично и с радостным волнением по квартире, через коридор, к нашей спальне, приоткрыл дверь и громко объявил: "Я пойду прогуляюсь, Лил".

Поворотившись, я вышел из квартиры во второй раз.

Спускаясь по двум лестничным пролётам, я заметил пятна ржавчины на перилах и рекламный проспект, смятый и брошенный в угол. "Думай масштабней", - призывал тот. На этаже Экштейнов я покружил, как марионетка, промаршировал к двери их квартиры и позвонил. Следующая моя ясная мысль пронеслась в моём сознании с отрезвляющей паникой: "А принимает ли Арлин таблетки?"

Моё сознание окрасила улыбка при мысли о Джеке Потрошителе, который собирает изнасиловать и придушить очередную женщину, но беспокоится при этом, предохраняется она или нет.

Спустя двадцать секунд я снова позвонил.

Вторая улыбка (моё лицо оставалось деревянным) промелькнула при мысли о том, что кто-то раньше меня открыл кубик, так что теперь деловито натягивает Арлин на полу по ту сторону двери.

Замок защёлкал, и дверь приоткрылась.

- Джейк? - сказал сонный голос.

- Это я, Арлин, - сказал я.

- Чего тебе?

Открытой оставалась только щель.

- Я спустился, чтобы изнасиловать тебя, - сказал я.

- О, - сказала она, - минуточку.

Она сняла цепочку и дверь распахнулась. На Арлин был непривлекательный хлопковый халат - возможно, даже халат Джейка, её чёрные волосы спадали на лоб, кольдкрем выбелил ей лицо, и она без очков щурилась на меня, как слепая нищенка в мелодраме о жизни Христа.

Закрыв за собой дверь, я повернулся к Арлин и стал ждать, пассивно соображая, что же делать дальше.

- Чего, ты говоришь, ты хочешь? - спросила она; она ещё не отошла ото сна.

- Я спустился, чтобы изнасиловать тебя, - ответил я и приблизился к ней, а она продолжала стоять с расширяющимися глазами и, возможно, пробуждающимся любопытством на лице. Едва почувствовав слабый намёк на сексуальное желание, я обвил её, опустил голову и прижался губами к шее.

Почти сразу же я почувствовал, как её руки с силой упёрлись мне в грудь и вскоре прозвучало протяжное "ЛююююЮЮк", отчасти с ужасом, отчасти вопросительно, отчасти с хихиканьем. Вскоре после крепкого, влажного, возбуждающего поцелуя её верхней спинной области, я отпустил её. Она отступила на шаг и поправила уродливый банный халат. Мы уставились друг на друга, пребывая в разных гипнотических состояниях, как двое пьяных друг напротив друга, которые знают, что им сейчас предстоит танцевать.

- Пошли, - я поймал себя на том, что говорю после момента нашего взаимного благоговения, обвил левой рукой её талию и начинал тянуть её в сторону спальни.

- Отпусти меня, - резко сказала она и оттолкнула мою руку.

С механической ловкостью великолепно управляемой марионетки моя правая рука ударила её по лицу. Арлин охватил ужас. Меня тоже. Мы смотрели друг на друга второй раз, теперь на её лице с левой стороны виднелось красное пятно. Я машинально вытер кольдкрем с пальцев о штаны, затем потянулся, ухватил её за халат и притянул с себе.

- Пошли, - снова сказал я.

- Убери руки, это халат Джейка, - неуверенно прошипела она.

Я отпустил её и сказал:

- Я хочу изнасиловать тебя, Арлин. Именно сейчас. Идём.

Словно испуганный котёнок, она отстранилась от меня, вдавила голову в плечи, схватив руками халат у горла. Потом выпрямилась.

- Хорошо, - сказала она с видом, который можно описать только как праведное негодование и прошла мимо меня по коридору к спальне, прибавив: - Только оставь в покое халат Джейка.

Изнасилование тогда было реализовано с минимумом насилия с моей стороны, фактически без особого воображения, страсти или удовольствия. Удовольствие досталось прежде всего Арлин. Я производил соответствующие движения, целуя её груди, сжимая ягодицы, лаская половые губы, взгромождаясь на неё обыкновенным образом и, после чуть более долгого, чем обычно, погружения и выныривания (в течение всего акта я чувствовал себя куклой, обученной демонстрировать нормальный половой акт группе умственно отсталых подростков), кончил. Она извивалась и выгибалась ещё на несколько секунд дольше и томно выдохнула. Через некоторое время она посмотрела на меня.

- Зачем ты это сделал, Люк?

- Пришлось, Арлин, меня до этого довели.

- Джейку это не понравится.

- А... Джейку?

- Я ему всё рассказываю. Он говорит, что это даёт ему ценный материал.

- Но... это... а тебя раньше... насиловали?

- Нет. С тех пор, как я вышла замуж. Джейк у меня единственный, и он никогда меня не насилует.

- А ты уверена, что ему надо о таком рассказывать?

- О да. Ему будет интересно.

- Это его, наверное, ужасно расстроит...

- Джейка? Нет. Он найдёт это интересным. Он всё находит интересным. Если бы мы предались содомии, это бы стало ещё интереснее.

- Арлин, перестань язвить.

- Я не язвлю. Джейк - учёный.

- Ну, может быть, ты и права, но...

- Конечно, было там один раз...

- Что было?

- То, что один его коллега в Белвью приласкал на вечеринке одну из моих грудей локтем, и Джейк разбил ему череп бутылкой... бутылкой... коньяка, что ли?

- Разбил череп?

- Бренди. А в другой раз, когда мужчина поцеловал меня под омелой - Джейк, ты помнишь, ты тогда был, он сказал парню...

- Я помню - так что послушай, Арлин, не глупи, не рассказывай Джейку о сегодняшней ночи.

Она задумалась.

- Но если я ему не расскажу, это внушит ему, что я сделала что-то не так.

- Нет, это я сделал что-то не так, Арлин. И я не хочу терять дружбу Джейка и его доверие только потому, что изнасиловал тебя.

- Я понимаю.

- Ему будет неприятно.

- Да, будет. Он не сможет смотреть на это объективно. Он будет, как пьяный.

- Да, будет.

- Я не расскажу ему.

Мы перебросились ещё парой фраз, и на этом всё. Примерно через сорок минут после прибытия я ушёл. О, нет, там ещё кое-что случилось. Когда я уходил и мы с Арлин страстно переплелись языками у двери её квартиры, она была в тонкой ночной рубашке, одна из её грудей, выпала наружу, сжимаемая моей рукой, а я был одет более или менее так же, как и пришёл, звук ключа в двери внезапно разбил наше сладострастие, мы отскочили друг от друга, дверь квартиры открылась, на пороге стоял Джейкоб Экштейн.

Казалось, шестнадцать с половиной минут (возможно, пяти-шести секунд) он пристально смотрел на меня сквозь свои толстые очки, а затем громко сказал:

- Люк, малыш, тебя-то мне и надо. Мой анальный оптометрист? Он излечился. Я это сделал. Я знаменит.

Девятая глава

Вернувшись наверх, в свою гостиную, я мечтательно уставился на точку, выдавленную на кубике. Почесал яйца и покачал головой в ошеломлённом благоговении. Изнасилование являлось возможным годами, даже десятилетиями, но было реализовано только тогда, когда перестал рассматривать, возможно ли это, благоразумно ли, даже желаемо ли, а проделал это без предварительного обдумывания, чувствуя себя скорее марионеткой внешней силы, творением богов - игральной кости - а не ответственным лицом. Причина - в удаче или судьбе, а не во мне. Шанс того, что на кубике окажется один, составлял всего один из шести. Вероятность того, что под картой именно кубик - может быть, один к миллиону. Моё изнасилование явно продиктовано судьбой. Я невиновен.

Конечно, я запросто мог нарушить моё словесное обещание следовать велению кубика. Правда ведь? Правда. Но обещание! Торжественное обещание повиноваться кубику! Слово чести! Можно ли ожидать, что профессионал, член PANY нарушит своё слово, когда кубик, с большими шансами против, определил изнасилование. Нет, очевидно, нет. Я явно не виновен. Мне захотелось ловко сплюнуть в какую-нибудь удобно расположенную плевательницу на глазах у присяжных.

Но в целом защита казалось довольно слабой, и я смутно начал подыскивать новую, но тут зажёгся мыслью - я прав - я всегда должен подчиняться костям. Куда бы они не вели, я должен следовать за ними. Вся власть - кубику!³⁰

Взволнованный и гордый, я остановился на мгновение перед моим личным Рубиконом.³¹

И тогда я смело перешёл. Я установил в своём сознании в тот момент и навсегда непререкаемый принцип - я буду выполнять то, что диктует мне кубик.

Следующий момент вышел разочаровывающим. Я взял кубик и провозгласил: если выпадет один, три или пять, я пойду спать; если двойка, я спущусь вниз и спрошу у Джейка, могу ли я снова попытаться изнасиловать Арлин; если четыре или шесть, я спать не буду, а ещё немного об этом подумаю.

Я яростно потряс кубик в руках и бросил его на покерный стол, он покатился и стал: пять.

Изумлённый и немного разочарованный, я лёг спать. Это урок, который я усваивал множество раз при последующих бросках - кубик может проявить такую же неправоту, как и человек.

---

↑30 "Вся власть - кубику!" - Фраза выстроена по аналогии с лозунгом "Вся власть - народу!", принадлежащим партии "Чёрные пантеры".

↑31 Ведя войско из своей провинции через реку Рубикон, то есть в Италию, что означало начало гражданской войны, Юлий Цезарь сказал по гречески: "Кубик брошен" (Ανερρίφθω κύβος - Анерифо кибос). Уподобляя тем самым свой замысел игре в кости, в которой следует уповать на удачу. В русской традиции эту крылатую фразу с недостаточной точностью передают как: "Жребий брошен".

Десятая глава

Натренировавшись, я научился обнаруживать в каждой видимой причине долю случайности. Утром, после неласкового, безобнимательного периода перед завтраком и тёплого, как помои, кофе и похмельной ругани Лил, я бродил по гостиной, пытаясь воссоздать сцену преступления. Расхаживая взад-вперёд, я пытался воспроизвести в мыслях, отправился бы я к Арлин, будь на кубике один, четыре или шестёрка. Но оставался неразубеждённым. В глубине моего большого, тяжело стучащего сердца я знал, что только кубик мог меня вытолкнуть в подъезд, на лестничную клетку Арлин.

Тогда я пытался доказать, что видел кубик, лежащий на журнальном столике, до того, как его накрыло картой, или, во всяком случае, до того, как я дал торжественный обет совершить священное изнасилование, если окажется, что на верхней грани один. Я пытался определить, кто бросил там карту и кубик, и предположил, что это, должно быть, Лил, когда понеслась в туалет. Следовательно, выходило, что я не мог знать, что там один. Мог ли я разглядеть под тем углом, со своего стула, грани кубика и, таким образом, знать на бессознательном уровне, что кость должна быть повёрнута кверху единицей или шестёркой? Я подошёл к столику, бросил на него кубик и, не глядя на то, что выпало, накрыл его пиковой дамой, примерно так же, как накануне вечером. Я отошёл и сел за покерный стол. Оттуда, глядя через очки, щурясь, напрягаясь, прилагая нечеловеческие усилия, я сумел различить столик и слегка наклонённую карту. То есть, исходя из показаний моих глаз, кубик под картой был для меня новостью. Чтобы увидеть кубик с моего места за покерным столом, моё бессознательное должно обладать телескопическим зрением. Дело ясное: я никак не мог знать, что находится под пиковой дамой - моё изнасилование предопределено судьбой.

- Что с фотографией Фрейда? - спросила Лил; она пришла из кухни после того, как передала детей горничной.

Увидев, что портрет Фрейда по-прежнему лицом к стене, я сказал:

- Не знаю. Я предполагал, что это ты вчера сделала, перед тем, как лечь спать. Символическое отторжение меня и моих коллег.

Лил, со своими растрёпанными светлыми волосами, красноватыми глазами, с сомневающимся видом насупилась, что сделало её необычайно похожей на мышь, приближающейся во время преследования к ловушке, и с подозрением посмотрела на меня.

- Я? - спросила она, перебирая в мыслях события прошлого вечера.

- Конечно. Разве не помнишь? Ты сказала что-то вроде: "Пусть теперь Фрейд заглянет в недра дома", - и потащилась в сортир.

- Я не тащилась, - сказала она. - Я ступала с большим достоинством.

- Да, правильно. Ты ступала с большим достоинством, и тебя пошатывало в разные стороны света.

- Но преимущественно я двигалась на восток.

- Точно.

- На восток, в сортирок.

Мы посмеялись, и я попросил её принести ещё чашечку кофе и пончик в мой кабинет. Эви и Ларри на мгновение вырвались из когтей горничной, пронеслись через гостиную, как два десперадо, открывших стрельбу в городе, и снова скрылись в кухне. И я уединился в моём доме внутри моего дома - у себя в кабинете, за моим старым дубовым столом .

Некоторое время я сидел, бросая два зелёных кубика на покрытую царапинами столешницу и гадая,какое же значение имеют для меня события прошедшей ночи. Мои ноги и чресла отяжелели, мой ум оживился. Прошлой ночью я сделал то, что смутно хотел сделать уже два или три года. Сделав же, я изменился - не сильно, но изменился. Не станет ли моя жизнь на несколько недель немного сложнее, немного более захватывающей?

Поиски свободного часа для игры с Арлин означали выкраивание времени, которое в недавнем моём прошлом уходило на то, чтобы не писать книгу, на попытки сосредоточиться на работе и мечты об удачном ходе дел на бирже. Время, вероятно, можно потратить и лучшим образом, но я бы счёл за доброе поразвлечься. Благодаря кубику.

Что ещё может повелеть кубик? Ну, чтобы я перестал писать глупые статьи по психоанализу; чтобы я продал все мои акции или купил всё, что могу себе позволить; чтобы я занялся любовью с Арлин на нашей двуспальной кровати, пока моя жена спит на другой стороне; чтобы я съездил в Сан-Франциско, на Гавайи, в Пекин; чтобы я блефовал каждый раз, когда играю в покер; чтобы я ушёл из дома, бросил друзей, профессию. После отказа от психиатрической практики я бы мог стать профессором колледжа... биржевым маклером... продавцом недвижимости... мастером дзэн... продавцом подержанных автомобилей... туристическим агентом... лифтёром. Выбор профессий показался мне вдруг бесконечным. То, что я не хотел становиться продавцом подержанных автомобилей, потому что не уважал эту профессию, показалось мне почти ограничением раздолья, вроде идиосинкразии.

Мой мозг разрывало от возможностей. Скука, которая меня так долго одолевала казалась чем-то пустяшным. Я представлял себе, как спасаюсь от неё после каждого случайного решения.

"Кубик брошен", - и стоически шлёпаем через какой-то новый, всё более расширяющийся, Рубикон. Если одна жизнь оказалась мёртвой и скучной, так что? Да здравствует новая жизнь! Но что это за новая жизнь? В последние месяцы казалось, что нет ничего такого, чем стоит заниматься. Изменил ли кубик это? Что именно я хотел сделать? Ну, ничего конкретного. А в целом? Вся власть дайсам! Звучит интересно, но что они могут предопределить? Всё.

Всё? Всё.

Одиннадцатая глава

Сначала всё получалось не так уж здорово.

В тот день дайсы пренебрегли всевозможными увлекательными вариантами и вместо этого отправили меня в аптеку на углу - выбрать наугад что-нибудь почитать. Разумеется, листать четыре выбранных журнала - "Мучительные признания", "Ваш футбольный справочник", "Ебля и здоровье" и "Ты" - это поинтереснее моей ежедневной психоаналитической жвачки, но я смутно жалел, что игральные кости не отправили меня с более важной или абсурдной миссией.

Тайский вечер - и на следующий день, я, казалось, избегал костей. В результате, две ночи после моего великого Дня Д я лежал в постели и размышлял о том, что же делать с Арлин. Несомненно, я хотел снова прижать её к своей груди, но опасности, осложнения и комизм казались мне слишком дорогой ценой. Я ворочался в нерешительности, тревоге и похоти, пока Лил не приказала мне принять успокоительное или поспать в ванне.

Я выбрался из постели и удалился в свой кабинет. Я был на полпути к сложному воображаемому разговору с Джейком, в котором очень ясно объяснял, что я делаю под его кроватью и указывал на неприятности с законом, связанные с убийством, но тут с облегчением понял, что просто предоставлю решение кубику.

Нерешительность? Неуверенность? Беспокойство? Пусть катящаяся слоновая кость избавит вас от бремени. Всего 2,5 доллара за пару.

Я взял ручку и написал цифры от одного до шести. Первое, к чему порывалась моя сдержанная натура - к тому, чтобы всё это бросить, забыть мою короткую интрижку и относится к Арлин, как будто бы ничего не произошло. В конце концов, спорадическое соитие с чужой женой может повлечь осложнения. Когда женщина является женой твоего лучшего друга, ближайшего соседа и основного делового партнёра, предательство настолько всеобъемлюще, что щёлка едва ли стоит затраченных усилий. Щёлка Арлин от щёлки Лил не сильно отличалась, так что это служило оправданием многочасового вынашивания коварных замыслов, как бы туда войти, продиктованными дайсами способами, и многочасовых размышлений о том, стоит ли размышлять о том, чтобы туда входить. Изгибы её души не предполагали большей оригинальности, чем линий её тела.

Арлин и Джейк поженились семнадцать лет назад, когда оба учились в школе. Джейк был не по годам развитым подростком и, после того, как однажды летом он соблазнил Арлин, осенью он обнаружил, что испытывает сексуальную неудовлетворённость, по той причине, что пребывал в школе-интернате Таппера для особо одарённых. Мастурбация привела к возникновению гнева на почве фрустрации, поскольку ни фантазии, ни самоудовлетворение даже отдалённо не напоминали круглые груди Арлин, сжимаемые его руками или наполняющими его рот. На Рождество он объявил родителям, что он или вернётся в обычную школу, или покончит с собой, или женится на Арлин. Его родители некоторое время поколебались, выбирая из последних двух вариантов, а затем неохотно согласились на брак.

Арлин очень обрадовалась, что покинула школа и избежала выпускных экзаменов по алгебре и химии - поженились во время пасхальных каникул, и она начала работать, чтобы помогать Джейку в его учёбе. Так что образование Арлин получила из жизни; а поскольку жизнь она провела в качестве клерка в "Гимбеле", девочки на побегушках в "Баш энд К?", машинистки в "Вулворте" и телефонистки в Институте индустрии моды, её образование было ограниченным. В эти семь лет, прошедшие с тех пор, как Арлин перестала работать, она посвятила себя благотворительным проектам, о которых никто никогда не слышал ("Выставка щенков за один пенни", "Монеты против диабета", "Помогите пастухам Афганистана!"), и чтению зловещей художественной литературы и передовых психоаналитических журналов. Неясно, до какой степени она вникала в любой из видов своей деятельности.

День свадьбы, по-видимому, был последним разом, когда Джейк удосужился приударить за женщиной. Казалось, он приобрёл Арлин в том же духе, в каком в более позднем возрасте приобрёл пожизненный запас аспирина, а ещё немного позже - запас слабительных средств. Вдобавок, подобно тому, как гарантировалось, что аспирин и слабительные не вызовут каких-либо раздражающих побочных эффектов, он следил за тем, чтобы периодическое использование Арлин также не сопровождалось никакими эффектами.

Ходили злостные слухи, будто бы он заставлял Арлин принимать таблетки, использовать внутриматочную спираль, противозачаточный колпачок и заниматься промыванием, а сам он, не смотря на то, что пользовался противозачаточными средствами, всегда имел её в анус, всегда практикуя при этом прерванный коитус.

Какие бы методы ни применялись, это работало. Детей у них не было, Джейка всё устраивало, а Арлин тосковала и мечтала о ребёнке.

Итак, с первым вариантом ясно - никаких больше интрижек. Чувствуя внутренний протест, в качестве второго варианта я написал: "Сделаем так, как скажет Арлин." (Довольно смело по нынешним временам.) Вариант номер три - попытаться провести пересоблазнение Арлин как можно скорее. Слишком расплычато. Я назначу проведение пересоблазнения, хммм, очевидно, на вечер субботы. (У Экштейнов коктейльная вечеринка.) Вариант номер четыре - ... Я, кажется, исчерпал все очевидные варианты действий - нет, подожди, номер четыре - всякий раз говорить ей, когда будем оставаться наедине, будто люблю её так, что не выразить словами, но ради детей мы должны сохранить нашу любовь платонической. Вариант номер пять - действовать по ситуации, позволить импульсам диктовать мне, как себя вести (очередной собачий бред). Вариант номер шесть - я пойду к ней домой во вторник днём (в следующий раз уточню, когда она будет одна) и более реалистично изнасилую её (т.е. без проявления мягкости и совращения).

Я пересмотрел все варианты, довольно улыбнулся и бросил кубик - четыре: платоническая любовь. Платоническая любовь? Как такое туда попало? Меня это на мгновение ужаснуло. Я решил, что под номером четыре надо понимать, что Арлин может отговорить меня от платонизма.

В тот субботний вечер Арлин встретила меня у двери в милом голубом коктейльном платье, которого я никогда раньше не видел (как и Джейк), со стаканом виски и широко раскрытыми глазами отображающими благоговение, испуг или слепоту от того, что она без очков. Вручив мне виски (Лил ещё одевалась наверху), Арлин убежала в другой конец комнаты. Я подошёл к небольшой группе психиатров во главе с Джейком и выслушал серию последовательных монологов о методах ухода от подоходного налога.

Смятенный, я поплыл за Арлин, стихи застыли на моих губах, как крошки от печенья. Она, как йо-йо, порхала от кухонного бара к гостям, широко и безучастно улыбаясь, а затем снова срывалась, не дослушав чью-то фразу - надо понимать, для того, чтобы угостить кого-то выпивкой. Я никогда не видел её такой одержимой.

Когда я наконец отправился вслед за ней на кухню, она о странными видом уставилась на фотографию Эмпайр Стейт Билдинг или, вернее, на календарь под ней, где все банковские праздники выделены оранжевым.

Она повернулась и посмотрела на меня теми же широко раскрытыми глазами, благоговейно, испуганно или слепо, и спросила пугающе громким, нервным голосом:

- А вдруг я беременна?

- Тшшшш, - ответил я.

- Если я беременна, Джейк никогда мне этого не простит.

- Но я думал, ты принимаешь таблетки каждое утро.

- Джейк сказал мне принимать, но в последние два года я подменяю их витаминками С на моих часах-календаре.

- Боже ты мой, когда, когда... Думаешь, ты беременна?

- Джейк узнает, что я изменила ему и не принимала таблетки.

- Но он же подумает, что он отец?

- Конечно, а кто же ещё может быть?

- Ну... э-э...

- Но ты же знаешь, до чего он не хочет детей.

- Да, знаю. Арлин...

- Извини, мне надо подать напитки.

Она убежала с двумя мартини и вернулась с пустым хайболом.

- Не смей больше прикасаться ко мне, - сказала она, готовя очередной напиток.

- Ах, Арлин, как ты можешь такое говорить? Моя любовь, она как...

- В этот вторник Джейк проведёт весь день в пристройке к библиотеке, работая над своей новой книгой. Если ты посмеешь учинить что-нибудь, как прошлой ночью, я позвоню в полицию.

- Арлин...

- Я проверила их номер и телефон всегда будет рядом со мной.

- Арлин, чувства, которые я испытываю к тебе...

- Хотя вчера я сказала Лил, что еду в Вестчестер, навестить мою тётю Мириам.

Она снова ушла с полным бокалом виски и двумя накромсанными кусочками сельдерея и до того, как она снова вернулась, прибыла Лил, и человек по имени Сидни Опт поймал меня в в ловушку бесконечного анализа влияния the Beatles на американскую культуру. В тот вечер я как никогда приблизился к поэзии. Я даже не разговаривал больше с Арлин до, понятно, вторника.

- Арлин, - сказал я, пытаясь сдерживать крик, когда она убедительно прижала дверь к моей ноге, - ты должна меня впустить.

- Нет, - сказала она.

- Если ты не впустишь меня, я не скажу тебе, что планирую делать.

- Планируешь делать?

- Ты никогда не узнаешь, что я собираюсь сказать.

Повисла долгая пауза, затем дверь приоткрылась, и я, прихрамывая, вошёл в квартиру Арлин. Она нерешительно отступила к телефону и, застыв, держа трубку в руке, сунув палец, вероятно, в первую цифру, сказала:

- Не приближайся.

- Не буду, не буду. Но трубку тебе точно надо положить.

- Конечно же нет.

- Если трубка будет поднятой слишком долго, тебе отключат телефон.

Поколебавшись, она положила трубку и села на край дивана (рядом с телефоном) - я уселся на другом конце. С безучастием посмотрев на меня несколько минут (я готовился к моему признанию в платонической любви), она вдруг уронила голову на руки и заплакала.

- Я не могу остановить тебя, - стонала она.

- Я же ничего не пытаюсь делать!

- Я не могу остановить тебя, я знаю, не могу. Я беспомощна.

- Я к тебе даже не прикоснусь.

- Ты слишком сильный, слишком могучий...

- Я тебя не трону.

Она подняла голову.

- Не тронешь?

- Арлин, я люблю тебя...

- Я знала это! О, а я так беззащитна.

- Я люблю тебя так, что не выразить словами.

- Ты ужасный человек.

- Но я решил, - я чувствовал себя стеснённо от досады на неё, - что наша любовь всегда должна быть платонической.

Она обиженно посмотрела на меня, сузившимися глазами - полагаю, это был её эквивалент проницательного прищура Джейка, но выглядело это так, словно она пыталась читать субтитры к старому итальянскому фильму.

- Платонической? - спросила она.

- Да, всегда должна быть платонической.

- Платонической... - Она медитировала.

- Да, - сказал я, - я хочу любить тебя любовью, которая выше слов и выше простого соприкосновения тел. Любовью к душе.

- Но чем мы будем заниматься?

- Мы будем видеться, как и раньше, но теперь со знанием того, что были предназначены друг другу, но судьба семнадцать лет назад совершила ошибку и отдала тебя Джейку.

- А чем мы будем заниматься? - Она поднесла телефонную трубку к уху.

- И ради детей мы должны оставаться верными нашим супругам и никогда больше не поддаваться нашей страсти.

- Это понятно, но заниматься-то мы будем чем?

- Ничем.

- Ничем?

- Э... ничем... особенным.

- Мы не будем встречаться?

- Да.

- Даже хотя бы сказать, что мы любим друг друга?

- Да, видимо так.

- Даже хотя бы заверить меня, что ты меня не забыл?

- Вероятно.

- Тебе не нравится касаться меня?

- Ах, Арлин, да, да, нравится, но всё это ради детей.

- Каких детей?

- Моих детей.

- Ох.

Она сидела на дивана, положив одну руку на колени, а другой держа трубку у правого уха. Ее голубое коктейльное платье с глубоким декольте, которое она почему-то снова надела, заставляла меня испытывать всё менее и менее платонические чувства.

- Но... - она, казалось, пыталась подобрать нужные слова. - Как... как бы твоё... изнасилование могло повредить твоим детям?

- Потому что... Как изнасилование повредит моим детям?

- Да.

- Но ведь... коснись я снова к твоему чудесному телу, я уже никогда не смогу вернуться к моей семье. Возможно, мне придётся утащить тебя с собой и начать новую жизнь.

- Ох.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

- Ты такой странный, - добавила она.

- Это любовь сделала меня странным.

- Ты правда любишь меня?

- Я полюбил тебя... полюбил тебя с тех пор... с тех пор, как я понял, сколь многое скрывается под твоей видимой наружностью, сколько глубины и благости в твоей душе.

- Я просто не понимаю.

Она положила трубку на подлокотник дивана и снова уронила голову на руки, но не заплакала.

- Арлин, мне пора идти. Нам никогда больше не стоит говорить о нашей любви.

Она посмотрела на меня через очки с новым выражением лица - то ли с усталостью, то ли с печалью, не могу сказать.

- Семнадцать лет.

Я нерешительно приподнялся с дивана.

Она продолжала смотреть на освободившееся место:

- Семнадцать лет.

- Спасибо, что позволила мне поговорить с тобой.

Она встала, сняла очки и положила их рядом с телефонной трубкой. Подошла ко мне и положила дрожащую руку мне на плечо.

- Ты можешь остаться, - сказала она.

- Нет, я должен уйти.

- Я бы никогда не позволила тебе оставить своих детей.

- Это было бы слишком сильным. Ничто не могло бы остановить меня.

Она задумалась, её глаза изучали мое лицо.

- Ты такой странный.

- Арлин, если только...

- Останься.

- Остаться?

- Пожалуйста.

- Зачем?

Она притянула мою голову к своей и поцеловала меня губами и ртом.

- Я бы не смог себя сдерживать, - сказал я.

- Ты должен постараться, - мечтательно сказала она. - Я поклялась никогда больше не ложиться с тобой в постель.

- Что сделала?

- Поклялась честью мужа никогда больше не оказаться с тобой в постели.

- Мне придётся тебя изнасиловать.

Она печально посмотрела на меня.

- Да, видимо, так.

Двенадцатая глава

Первый месяц дайсы мало влияли на мою жизнь. Я пользовался ими, чтобы выбирать, как провести свободное время, и выбирал среди вариантов, когда нормальному я было по большей части всё равно. Они решили, что мы с Лил посмотрим пьесу Эдварда Олби, а не пьесу, которой присудили Critic's Award³²; что я прочту произведение X, выбранное случайным образом из огромной библиотеки; что я прерву написание моей книги и начну статью "Почему психоанализ обычно безуспешен"; что я куплю General Envelopment Corporation, а не Wonderfilled Industries или Dynamicgo Company; что я не поеду на съезд в Чикаго; что буду заниматься любовью с женой в позах из Камасутры номер 23, номер 52, номер 8 и т.д.; что я увижусь с Арлин, что я не увижусь с Арлин и т.д.; что мы встретимся с ней в пункте X, а не в пункте Y и тому подобное.

Короче говоря, кости решали вещи, которые на на самом деле значения не имели. Большинство вариантов, как правило, пребывали где-то на обширном пространстве среди моих вкусов и склонностей. Я научился играть с вероятностями, которые придавал различным созданным мной вариантам. Позволяя костям выбирать среди возможных женщин, за которыми я мог бы увиваться в течение вечера, я мог, например, Лил дать один шанс из шести, какой-то новой женщине, выбранной наугад, два шанса из шести, а Арлин три шанса из шести. Если я играл двумя костями, тонкостей в вероятностях становилось намного больше.

Два принципа, которым я всегда старался следовать. Первое - никогда не включать вариант, который не хотелось бы выполнять; второе - всегда начинать выполнять вариант без раздумий и увёрток. Секрет успеха в дайсжизни заключается в том, чтобы быть марионеткой на ниточках кубиков.

Через шесть недель после того, как я овладел Арлин, я начал позволять дайсам разводить моих пациентов - это был решительный шаг. Я начал создавать варианты, которые впаривал пациентам в качестве постигших меня озарений; будто бы я перепогружаюсь в одну из стандартных психоаналитических теорий и применяю методику в течение определённого количества часов - так это я преподносил своим пациентам.

В конце концов, так же, как тренер своим спортсменам даёт физические упражнения, я стал назначать пациентам психологические задания, из тех, что включались в варианты: застенчивой девушке назначал встречу с визажистом, агрессивному задире назначал затеять драку со слабаком в 98 фунтов и намеренно проиграть; прилежному зубриле назначал просмотр пяти фильмов, двукратное посещение танцев и игру в бридж не менее пяти часов в день в течение всей недели. Конечно, наиболее экспрессивные задания были связаны с этическим кодексом психиатра. Говоря своим пациентам, что делать, я брал на себя юридическую ответственность за любые негативные последствия, могущие возникнуть.

Поскольку всё, что делает типичный невротик, в конечном счёте приводит к плохим последствиям, выполнение ими моих заданий означало неприятности. А это означало, по факту, конец моей карьеры - мысль об этом почему-то я находил воодушевляющей. Я чувствовал себя психиатром-профессионалом, в боксёрских бинтах моего базового я; я сходился живот к животу с прихотью.

Первые несколько дней дайсы обычно заставляли меня свободно выражать мои чувства по отношению к моим пациентам, нарушая, по сути, основное правило всей психотерапии - не осуждать. Я начал открыто осуждать каждую самую завалящую маленькую слабость, какую только мог обнаружить у моих хныкающих, съёжившихся пациентов. Японский бог, это было весело. Если вы помните, что четыре года я вёл себя, как святой, всё понимая, прощая и принимая весь этот бред, всю человеческую глупость и жестокость, можете представить, какую радость во мне пробуждали дайсы, позволяющие называть моих пациентов садистами, идиотами, ублюдками, неряхами, трусами и бессимптомными тупицами. Радость. Я нашёл ещё один островок радости.

Мои пациенты и коллеги, похоже не оценили мою новую роль. С той поры моя репутация начала снижаться, а моя дурная слава - расти. Мой профессор английского языка в Йеле стал первым нарушителем спокойствия.

Крупный, сварливый мужчина с крошечными тусклыми глазками, он приходил ко мне время от времени в течение шести месяцев, чтобы убрать блок письменной речи. Три года он ничего не мог написать, кроме подписи, и для того, что сохранить свою академическую репутацию филолога, ему пришлось откапывать курсовки, которые он написал ещё в Мичигане, на первых курсах, делать из них, внося небольшие правки, статьи и публиковать в ежеквартальных изданиях. Так как его всё равно никто не читал дальше второго абзаца, он не попался; и к слову сказать, благодаря внушительному списку публикаций он получил должность за год до того, как пришёл ко мне.

Я без особого рвения работал над его амбивалетными чувствами к отцу, его латентной гомосексуальностью и его ложным представлением о себе, когда под воздействием требования дайсов меня внезапно для самого себя однажды разорвало.

- Богглс, - сказал я, когда он пришёл однажды утром (раньше я его всегда называл профессором Богглсом).

- Богглс, - сказал я, - что если мы покончим с этой хренью и перейдём к сути? Почему бы вам с осознанием дела и открыто не бросить писать?

Профессор Богглс, только что прилегший и ещё не сказавший ни слова, задрожал, как огромная шляпка подсолнуха при первом дуновении бури.

- Прошу прощения?

- Зачем вы пытаетесь писать?

- Это удовольствие, которым я давно наслаждаюсь.

- Чушь.

Он сел и посмотрел на дверь, будто ожидая, что Бэтмен вот-вот ворвётся и спасёт его.

- Я обратился к вам не потому, что я невротик, а для того, чтобы избавиться от самого обыкновенного блока письменной речи. Но теперь...

- Вы больной, который обратился с простудой, а умирает от рака.

- Теперь, когда вы, кажется, осознали, что неспособны убрать блок, вы пытаетесь убедить меня не писать. Я нахожу это...

- Вы находите, что вас это тревожит. Но только представьте, сколько удовольствия вы могли бы получить, если бы отказались от стараний публиковаться. Вы любовались листвой деревьев в последние шесть лет?

- Я повидал много деревьев. Я хочу публиковаться, и я не понимаю, что вы сегодня утром надумали.

- Я снимаю маску, Богглс. Я играл с вами в психоаналитическую игру, притворяясь, будто мы рассматриваем значительные вещи, такие как анальная стадия, объектный катексис, латентная гетеросексуальность и тому подобные, но я решил, что вы можете излечиться только будучи погружённым в тайны, скрывающиеся за фасадом - в самое говно, так сказать. В самое говно, это я образно, Богглс, это я..

- Я не испытываю желания погружаться.

- Знаю, что не испытываете. Никто из нас не испытывает. Но я беру с вас тридцать пять долларов в час и хочу дать вам то, что стоит этих денег. Прежде всего, я хочу, чтобы вы уволились из университета и объявили заведующему кафедрой, попечительскому совету и прессе, что отправляетесь в Африку, чтобы восстановить связь со своим животным происхождением.

- Что за ерунда!

- Конечно, ерунда. В том-то и суть. Подумайте, какое внимание общественности вы получите: "Профессор Йельского университета уходит в отставку ради поисков Истины." Такое получит гораздо больше внимания, чес ваша последняя статья в Rhode Island Quarterly о "Генри Джеймсе и лондонском автобусном сообщении". Более того...

- Но почему Африка?

- Потому что это не имеет никакого отношения к литературе, академическим успехам и профессорским званиям, вы не сможете обмануть себя, будто собираете материал для статьи. Проведите год в Конго, попробуйте вступить в ряды революционеров или контрреволюционеров, застрелите несколько человек, ознакомьтесь с местными наркотиками, позвольте себе насладиться всем, что подвернётся - одиночеством, мужчиной, женщиной, животным, овощем, камнем. Потом, если вас по-прежнему потянет писать о Генри Джеймсе для ежеквартальных журналов, я постараюсь вам помочь.

Он сидел на краю кушетки и смотрел на меня с выразительным достоинством.

- Но почему вы хотите, чтобы я перестал хотеть писать?

- Потому что от такого, каким вы сейчас являетесь, Богглс, и каким были в течение сорока трёх лет, всё равно никакого толку. Абсолютно. Не хочу показаться критиканом, но - никакого. В глубине души вы это сами знаете, об этом знают ваши коллеги, на всех уровнях, это знаю и я. Мы должны полностью изменить вас, и тогда вы будете достойны того, чтобы с вас брать деньги. Обычно в таких случая я рекомендую завести роман с какой-нибудь студенткой, но, учитывая вашу личность, доступной для вас может быть только та студентка, у которой в этом смысле всё ещё похуже, чем у вас, и вам это не поможет.

Богглс встал, но я спокойно продолжил:

- Вам нужно получить более широкий личный опыт - жестокости, страданий, голода, страха, секса. Когда вы испытаете необходимый минимум, у нас может появиться надежда на решающий прорыв. А пока нет.

Старик Богглс, уже в пальто, ощерившись, пятился к двери.

- Всего доброго, доктор Райнхарт, счастливо оставаться, - сказал он.

- Счастливо, Богглс. Хотелось бы надеяться, что и вас всё будет хорошо, но пока вы не попадёте в плен к конголезским мятежникам, не проболеете среди джунглей месяцев восемь или не станете, вроде Куртца, торговцем слоновой костью, боюсь, надежды мало.

Я выбрался из-за стола, чтобы пожать ему руку, но он вышел задом в двери.

Шесть дней спустя я получил вежливое письмо от президента Американской ассоциации практикующих психиатров (AAPP), в котором сообщалось, что у моего пациента, доктора Орвила Богглса из Йельского университета, бред параноидного типа, касающийся меня, и что он отправил в AAPP длинную, неприятную, высокохудожественную жалобу о моём поведении. Я отправил ответ президенту Ванштейну, поблагодарив его за понимание, и ответ Богглсу, с предположением, что длина его письма в ААPP свидетельствует о прогрессе в его борьбе vis-à-vis с блоком письменной речи. Я также дал разрешение на тот случай, если он попытается опубликовать своё письмо в журнале South Dakota Quarterly Review.

---

↑32 Эдвард Олби (1928-2016) - американский представитель театра абсурда. Здесь подразумевается борьба между критиками и драматургами-экспериментаторами.

Тринадцатая глава

Джеркинс, - сказал я однажды утром застенчивому мазохисту с Мэдисон-авеню, - вы когда-нибудь подумывали об изнасиловании?

- Не понимаю, - сказал он.

- О принудительном половом сношении.

- Я... не понимаю, с какой стати, по вашей мысли, я должен рассматривать этот вопрос.

- Вы когда-нибудь мечтали кого-нибудь убить или изнасиловать?

- Нет. Нет, никогда такого не было. Я почти ни к кому не испытываю агрессивных чувств.

Он сделал паузу.

- Кроме самого себя.

- Этого я и опасался, Джеркинс, поэтому нам следует всерьёз задуматься об изнасиловании, краже или убийстве.

Джеркинс тихо и примерно пролежал на кушетке всю эту нашу беседу, ни разу не повысив голоса, не дрогнув ни единым мускулом.

- Вы... вы имеете в виду, помечтать о таком? - спросил он.

- Я имею в виду, совершить это. Всё идёт к тому, Джеркинс, что вы становитесь очередным старым похотливым козлом, нет?

- П-п-простите?

- Вы проводите большую часть времени, лёжа на своей засыпанной крошками кровати, читая порнуху и фантазируя о милых девушках, которым нужно, чтобы вы их спасли. После того, как их едва не раздавило горным обвалом, разрубило надвое культиватором, после того как их ударил ножом какой-нибудь псих, после того, как они оказались среди огня, вы спасаете их, и они одаривают вас воздушным поцелуем на кончиках пальцев, правильно? Но когда вы достигаете кульминации, мистер Джеркинс?

- Я... Я не знаю... О чём вы?

- Наивысшее наслаждение приходит, когда вы утешаете спасённую девушку или когда пламя лижет её лицо, нож перерезает её вены, культиватор вот-вот истолчёт её, как картошку..? Когда?

- Но я хочу помогать людям. Я не чувствую агрессии. Вообще.

- Послушайте, Джеркинс, у меня уже вот где сидит ваша пассивность, ваша мечтательность. Вы что, вообще ни разу ничего не натворили?

- У меня никогда не было такой возможности.

- Вы когда-нибудь причиняли боль другому человеку?

- Я не могу. Я не хочу причинять. Я хочу спасать.

- Прежде всего вы должны спасти самого себя, а это вы сможете сделать только сломив свою инертность. Я дам вам задание к нашей пятничной сессии. Выполните его для меня?

- Я не знаю. Я не хочу причинять людям боль. Всё моё мировоззрение базируется на этом принципе.

- Я это знаю. Знаю это и то, что у вас искажённое мировоззрение, так ведь? Поэтому вы здесь.

- Пожалуйста, я не хочу никого насило...

- Заметили, у меня новая секретарша? Я про вторую.

(Это была средних лет девушка по вызову, которую я специально нанимал для встреч с мистером Джеркинсом.)

- Э-э, да, заметил.

- Милая, не правда ли?

- Да, милая.

- И она к тому же прекрасный человек.

- Да, - сказал он.

- Я хочу, чтобы вы изнасиловали её.

- О, нет, нет, я... нет, это не очень хорошая идея.

- Хорошо, тогда, может, пригласите её на свидание?

- Но... этично ли это?

- А что вы с ней собираетесь делать?

- Я имею в виду... она ваш секретарь... я думал...

- Ну что вы. Её личная жизнь - это её дело. - (Я бы точнее выразился, бизнес.) - Я хочу, чтобы вы назначили ей свидание. Сегодня вечером. Пригласите её на ужин, пригласите потом к себе домой и посмотрите, что будет. Если у вас появится желание изнасиловать её, вперёд. Скажете ей, что это ваше задание от психотерапевта.

- О, нет, нет, мне вообще не хочется её обижать. Она кажется таким милым человеком.

- Так оно и есть, и это её делает более подверженной насилию. Но как хотите. Просто постарайтесь разжечь в себе агрессию.

- Вы правда думаете, мне бы помогло, если бы я стал немного агрессивнее?

- Безусловно. Измените всю свою жизнь. Если будете стараться, вы сможете дойти даже до убийства. Но не расстраивайтесь, если поначалу вам будет удаваться только бухтеть на прохожих.

Я встал.

- Теперь идите. Вам хватит и пары минут, чтобы уговорить Риту пойти на свидание.

Ему потребовалось двадцать, несмотря на то, что Рита пыталась сказать "да" с того момента, как он ей представился. После трёх с половиной недель ухаживаний в стиле Джеркинса, ему наконец удалось соблазнить её на переднем сиденье своего "фольксвагена", к большому облегчению всех, вовлечённых в дело, сторон. К ещё большему облегчению организатора проекта, они переехали в квартиру Джеркинса для дальнейшей работы в помещении. Единственным свидетельством того, что Джеркинс пытался проявить агрессию, из всего, что мне удалось выявить, явилось то, что однажды он случайно двинул Рите локтем в нос и не извинился. Она завела старую песню: "О, ты такой властный, ударь меня!" - но Джеркинс в ответ заверил её, что, каким бы он властным ни был, он никогда никого не ударит. Она призывала укусить её за грудь, но он сказал что-то о своих слабых дёснах. Она пыталась разозлить его, пользуясь своим телом, чтобы возбудить его, а потом отпираться от желаний, которые она пробудила, но Джеркинс обижался, до тех пор, пока она не сдалась.

Тем временем он испробовал все уловки мазохистов, чтобы заставить Риту порвать с ним. Он дважды не явился на свидание (Рита мне выставила счёт за своё время), случайно разбил её наручные часы (счёт пришёл мне) и, в качестве любовника, обычно испытывал оргазм, когда она меньше всего этого ожидала и пока зевала. Тем не менее, Рита любовно вцепилась - триста долларов в неделю как-никак - в него.

Через месяц основательных успехов Джеркинс определённо стал чувствовать себя с женщинами более комфортно - он даже пять минут флиртовал с мисс Рейнгольд. В то же время он был опасно близок к полному нервному истощению. Будучи не в состоянии заразиться венерическим заболеванием, сделать Риту беременной, взбесить её, заставить себя бросить или потерпеть неудачу любым другим очевидным способом, он был в отчаянии. Конечно, он компенсировал это тем, что увеличил количество неудач во всех других сферах своей жизни. Дважды он терял кошелёк. Оставил воду в ванне течь, когда ушёл из дома, и затопил квартиру. Наконец, однажды он сказал мне, что проиграл столько денег на бирже, с тех пор, как самостоятельно занялся инвестированием, что ему придётся отказаться от терапии.

Я уговаривал его продолжать, но в тот день он умудрился попасть под бульдозер, когда наблюдал за какой-то стройкой, и его увезли в больницу на шесть недель. Через несколько месяцев дайсы сказали мне выслать ему счёт за услуги Риты, и, с сожалением должен сообщить, Джеркинс незамедлительно его оплатил. Я предварительно занёс это случай в список неудач.

В других случаях тоже получалось не очень хорошо. С женщиной, страдающей компульсивным промискуитетом, я попробовал третий метод Уильяма Джеймса для избавления от привычек - перенасыщение. Я убедил её поработать неделю в оживлённом бруклинском борделе, полагая, этого хватит, чтобы любого довести до целомудрия, но она задержалась там на месяц. На заработанные деньги она сняла одного из своих клиентов и укатила с ним отдыхать в Пуэрто-Вальярту. С тех пор я её не видел, но её случай тоже условно занёс в список неудач.

Мои психоаналитические сеансы превратились в сеансы ролевых игр без дайсов. Но, вместо того, чтобы свести эту ролевую игру к игре в пределах постановочной площадки, вроде как в психодраме Морено³³, я свёл её к реальной жизни.

Всё требовалось проделывать с реальными людьми, в реальной жизни.

По большей части, в течение последующих пяти месяцев я велел своим пациентам бросить работу, супруга, отказаться от своих хобби, привычек, уйти из дома, сменить религию, перестать спать, есть, совокупляться, избавиться от привычек мышления - короче, заново открыть для себя невыявленные желания, реализовать свои нераскрытые возможности. Но всё это - не сообщая им о дайсах.

Результаты моего нового метода, дайстерапии без ознакомления пациентов об использовании мной дайсов, были, как вы уже поняли, в целом катастрофическими. Помимо двух судебных исков, один пациент покончил с собой (тридцать пять долларов в час выброшены в окно), одного арестовали за вовлечение несовершеннолетнего в совершение преступления, а последний мой клиент пропал в море на парусном каноэ по пути на Таити. С другой стороны, у меня было и несколько явных успехов.

Один человек, высокооплачиваемый специалист по рекламе, бросил работу и семью и присоединился к Корпусу мира³⁴, провёл два года в Перу, написал книгу о псевдореформах в слаборазвитых странах - книгу высоко оценили все, кроме правительств Перу и Соединённых Штатов - и теперь он поселился в Теннесси, живёт в хижине и пишет книгу о влиянии рекламы на слаборазвитые умы. Всякий раз, когда он бывает в Нью-Йорке, он заходит ко мне и предлагает написать книгу о слаборазвитой психике психиатров.

Другие мои успехи были менее очевидными и непосредственными.

К примеру, Линда Рейхман. Стройная, молодая, богатая девушка, которая четыре последних года провела в Гринвич-Виллидж³⁵, занимаясь всем, чем, как они считают, богатые независимые девушки должны заниматься в Гринвич-Виллидж. За четыре недели терапии, до тех пор, пока я сам не достиг независимости, я узнал, что это её третий психоанализ, что она любила поговорить о себе, особенно о своей распущенности, о равнодушии и жестокости по отношении к мужчинам и об их глупых и безрезультатных попытках нанести ей обиду. Её монологи изредка наполнялись литературными, философскими и фрейдистскими аллюзиями, а потом вдруг всё это резко исчезало. На каждом сеансе она обычно высказывала что-нибудь с намерением шокировать такого, как я, добропорядочного буржуа.

Всего через три недели после того, как дайсы диктовали анархию, у меня случился с ней довольно примечательный сеанс. Она вошла ещё более взвинченной, чем обычно, прошла, виляя своей довольно вертлявой попой, через всю комнату и вызывающе плюхнулась на кушетку. К моему большому удивлению она не сказала ни слова в течение трёх минут, это её личный рекорд за всё время.

Наконец, с дрожью в голосе она сказала:

- Я так устала от этого... дерьма.

Пауза.

- Не знаю, зачем я сюда пришла.

Пауза.

- Вы мне так же сильно помогаете, как костоправ. Господи, что бы я отдала, чтобы когда-нибудь встретить МУЖЧИНУ. Я не встречала ничего, кроме... мастурбаторов без яиц.

Пауза.

- До чего ж... этот мир глупый. Как только люди тянут свои жалкие жизни? У меня есть деньги, мозги, секс - а мне скучно до смерти. А вот эти какашечки, у которых ничего нет - что их заставляет держаться на плаву?

Пауза.

- Мне бы хотелось взорвать это всё... чтобы это ебанутый город разлетелся в клочья.

Долгая пауза.

- Выходные я провела с Куртом Роллинзом. К вашему сведению, он только что опубликовал роман, который Partisan Review называет, цитирую, "самым потрясающе поэтичным художественным произведением, появившимся за последние годы". Конец цитаты. У него талант. Его проза подобна молнии - оглушительная, стремительная, блестящая; это Джойс с энергией Генри Миллера.

Пауза.

Он работает над новым романом о пятнадцати минутах жизни мальчика только что потерявшего отца. Пятнадцать минут - целый роман. Курт тоже милый. Девушки на него вешаются.

Пауза.

Ему нужны деньги.

Пауза.

Забавно, кажется, секс он не очень любит. Чпок-чпок, и снова к старому письменному столу. Чпок-чпок.

Пауза.

Ему понравилось, как я у него отсосала. Однако. Мне бы хотелось обрубить ему руки. Клац, клац. Тогда бы он мог надиктовывать мне свой роман.

Пауза.

Обрубить ему руки - мне кажется, это значит, я хочу его кастрировать. Может быть. Не думаю, что он будет сильно от этого переживать. Думаю, он бы посчитал, что теперь у него будет больше времени для его изысканной писанины, его архиважных пятнадцати минутах жизни маленького придурка.

Пауза.

"Потрясающий роман" - господи, в нём грация позднего Германа Мелвилла и мощь умирающей Эмилии Дикинсон³⁶. Вы знаете, о чём там? Чувствительный молодой человек обнаруживает, что у его матери роман с мужчиной, который учит его любить поэзию. Чувствительный молодой человек отчаивается. "О Шелли, для чего ты меня оставил?"³⁷

Пауза.

Он очередной мастурбатор без яиц.

Пауза.

Вы сегодня какой-то молчаливый. Не можете даже не повставлять "да" и "угу"? Вы не забыли, что я вам плачу сорок баксов в час? За эти деньги вам стоило бы вставлять два или три "угу" в минуту.

- Я сегодня не в настроении.

- Вы сегодня не в настроении? Кого это волнует? Думаете, я в настроении вываливать вам свой мусор три дня в неделю? Да ладно, доктор Райнхарт, вас это прикалывает. Мир так устроен, все люди должны есть дерьмо, независимо от вкусов - давайте, выскажитесь. Действуйте как психиатр. Дайте послушать верное эхо.

- Сегодня мне бы хотелось услышать, что бы вы сделали, если бы могли пересоздать мир, чтобы он соответствовал вашим собственным... возвышенным мечтам.

- Что за тупой вопрос - я бы превратила его в огроменное волосатое яйцо, ясно?

Пауза.

Долгая пауза.

- Я бы... Для начала я бы уничтожила всех людей... кроме... эх... может быть, нескольких. Я бы уничтожила всё, что когда-либо создано человеком, ВСЁ, и я бы... всех животных бы там оставила... Нет! Нет, не оставила б. Тоже бы всех убрала. Зато были бы трава и цветы.

Пауза.

Людей там даже представить не могу.

Пауза.

Я даже себя не могу представить. Меня, по ходу, тоже надо похерить. Ха! Зашибись. Самая светлая моя мечта - это пустой мир. Уф, это что-то. Моим пупсикам в Ремо такое бы понравилось. Но где они в этом моём мире? Тоже исчезли. Пустой, пустой, пустой мир.

- Можете ли вы представить человека, который бы вам понравился?

- Послушайте, доктор, я не переношу людей. Я это знаю. Свифт ненавидел их, Марк Твен ненавидел. Я в хорошей компании. Нужно быть балбесом, чтобы ценить балбесов, и частью стада, чтобы ценить стадо. Кем бы я ни была, в башке у меня достаточно, чтобы осознать - лучшие из людей или слабые, или умеют прикидываться. Вы тоже, разумеется. На самом деле, вы, психиатры, прикидываетесь больше всех.

- Почему вы так говорите?

- Ваш этический кодекс создан, чтобы прикидываться. Вы прячетесь за ним. Я здесь уже четыре недели, рассказываю вам о моём глупом, жестоком, лишённым логики, бессмысленном поведении, а вы сидите и киваете, как марионетка, и соглашаетесь со всем, что я говорю. Я верчу задом перед вами, свечу бёдрами, а вы делаете вид, что ничего не замечаете. Вы не признаёте ничего, кроме того, что я выражаю словами. Хорошо - мне бы хотелось попробовать ваш член.

Пауза.

- А теперь добрый доктор скажет своим тихим ослиным голосом: "Вы говорите, что хотели бы попробовать мой член". И я скажу: "Да, всё это восходит к тому времени, когда мне было три года, и мой отец..." А вы скажете: "Вы чувствуете, что желание почувствовать мой член возвращается, когда..." И мы оба будем вести себя так, будто слова не имеют значения.

Мисс Рейхман недолго помолчала, а затем приподнялась на локтях и, не глядя на меня, резко и смачно, сплюнула по высокой дуге на ковёр перед моим столом.

- Вы тут ни при чём. Я и веду себя, как автомат. Или, точнее, осёл.

Мисс Рейхман села на кушетку и перевела взгляд со своей груди на меня.

- Что вы сказали?

- Вы чувствуете, будто не понимаете, что я сказал?

Произнося это я сидел с пародийным выражением лица психиатра и пытался располагающе растянуть губы в улыбке.

- Чёрт побери, что-то человеческое в вас ещё осталось.

Пауза.

- Хорошо. Скажите ещё что-нибудь. Никогда раньше не слышала, чтобы вы что-нибудь говорили.

- Что ж, Линда, пора заканчивать с недирективной терапией, сказал бы я вам. Пора вам теперь выслушать кое-что из того, что я о вас думаю. Верно?

- Как раз об этом я только что и попросила.

- Во-первых, думаю, нам надо признать, что вы чрезвычайно заносчивы. Во-вторых, в сексуальном плане вы гораздо менее интересны, чем многие женщины, поскольку вы худощавая и у вас, если смотреть со стороны, небольшая грудь, требующая чашек с толстой прокладкой, - она усмехнулась, - и мужчинам, вероятно, хочется побыстрее кончить с вами ещё до того, как они полностью расстегнут ширинку. В-третьих, интеллектуально вы чрезвычайно ограничены, в глубине и полноте вашего чтения и понимания. Подводя итог, можно сказать, что как человек вы посредственны во всех отношениях, кроме размеров вашего состояния. Количеством мужчин, с которыми вы переспали, которые предлагали равно как и которым предлагали, вы обязаны охоте, с которой вы раздвигаете ноги, и вашему кошельку, а не вашей личности.

Её ухмылка расширилась до такой степени, что ей больше некуда было деваться на лице, и поэтому она потянулась на плечи, которые Линда театрально отвела от меня в пренебрежении. К тому времени, как я закончил, её лицо раскраснелось, и она заговорила с преувеличенной медлительностью и безмятежностью.

- О, бедная, бедная Линда. Только великий Люк Райнхарт может спасти помойную душу, не то она застынет в бетонное дерьмо. (Она резко сменила темп.) Вы заносчивый ублюдок. Кем вы себя воображаете, что распинаетесь обо мне? Вы меня совсем не знаете. Я ничего вам о себе не рассказывала, кроме каких-то сенсационных поверхностных деталей.

- Вы хотите показать мне свои груди?

- Идите на хуй.

- У вас есть какие-нибудь статьи, или рассказы, или стихи, или картины, которые вы можете мне показать?

- Нельзя судить о человеке по объёмам его тела или по статьям. Когда я занимаюсь любовью с мужчинами, для них это незабываемо. Они знают, что у них была женщина, а не какой-то надувной айсберг. А вы прячетесь за своей любимой этикой, подпитывая чувство превосходства, потому что вы видите только поверхность.

- Какие ещё хорошие качества у вас есть?

- Я называю вещи своими именами. Я знаю. Я не совершенна, я это и не отрицаю, и я поняла, что вы, психиатры - самодовольненькие вуайеристы, я так вам и говорю, вот почему вы в конечном счёте нападаете на меня. Вы не терпите правды.

- От занятий с вами любовью меня удерживала моя этика?

- Да, если только вы не гомик, как другой мозгоправ, которого я знала.

- Позвольте мне тогда официально объявить, что в моих будущих отношениях с вами я не буду стремиться поддерживать традиционные отношения пациента с врачом и не буду соблюдать нормы этики, изложенные в кодексе Американской ассоциации практикующих психиатров. Отныне я буду отвечать вам как человек человеку. Как психиатр я могу советовать вам, но не более того. Как вам такое?

Линда спустила ноги на пол и посмотрела на меня, расплываясь в улыбке - означало ли это внушение чувственных мыслей? Она была, в самом деле, довольно сексуальной. Она была стройной, с гладкой кожей, пухлыми губами. Однако, пока она была моей пациенткой, я не реагировал сексуально ни на один миллиметр, ни на одну пациентку за пять лет, несмотря на извивания, заявления, предложения, раздевания и попытки изнасилования - такое случалось во время того или иного сеанса.

Но отношения врач-пациент заморозили моё сексуальное сознание так же, как пятьдесят отжиманий под холодным душем. Глядя на Линду Рейхман, которая, улыбаясь, заметно прогнула спинку и выставила (настоящую или фальшивую) грудь, я впервые за всю свою психоаналитическую жизнь, возбудился.

Её улыбка медленно переползала в ухмылку.

- Уже лучше, но многого это не предвещает.

- Я думал, вы хотите попробовать мой член.

- Это меня не сильно заботит.

- В таком случае, давайте вернёмся к вам. Прилягте снова и отпустите свой разум.

- Что значит: прилягте снова. Вы только что сказали, что станете человеком. Люди не разговаривают с лицами в разные стороны.

- Верно. Что ж, давайте, поговорим... глаза в глаза.

Она снова посмотрела на меня, её глаза слегка сузились, а верхняя губа дёрнулась два раза. Она встала и повернулась ко мне.

Свет с моего стола высветил лёгкую испарину на её лице, которое на этот раз отображало не многозначительную улыбку - хотя она могла быть задумана - а, скорее, напряжённую гримасу. Она медленно подбиралась ко мне, расстёгивая юбку сбоку по мере приближения.

- Думаю, может быть, нам обоим было бы хорошо, если бы мы узнали друг друга физически. Не правда ли?

Она подошла к моему креслу и позволила юбке упасть на пол. Должно быть, вместе с нижней юбкой. Она была в белых трусиках-бикини, но без чулков. Сев ко мне на колени (кресло с недостойным скрипом откинулось ещё на три дюйма), полузакрыв глаза, она посмотрела мне в лицо и сонно сказала:

- Не правда ли?

Честно говоря, да. У меня прекрасная эрекция, пульс в сорок процентов, чресла активизированы всеми необходимыми гормонами, а мой разум, как и задумано природой для таких случаев, функционировал затуманено и вяло. Её губы и язык влажно коснулись моего рта, её пальцы прошлись по моей шее и зарылись в волосы. Она играла роль Брижит Бардо, и я реагировал соответственно. После продолжительного, добротного поцелуя, она встала и с застывшей, сонной, механической полуулыбкой, сняла, вещь за вещью, блузку, лифчик (в прокладках она не нуждалась), браслет, часы и трусики.

Поскольку я продолжал сидеть с неуместно блаженным и идиотским выражением лица, она поколебалась, и я почувствовал, что где-то сейчас мне надо страстно обнять её, отнести на кушетку и скрепить наш союз. Я решил упустить этот сигнал. После этого короткого колебания (её влажная верхняя губа дёрнулась один раз), она опустилась на колени передо мной и потрогала мою ширинку. Расстегнула ремень, крючок на брюках и потянула молнию. Поскольку я ни на миллиметр (по своей воле) не шевелился, у неё возникли затруднения с извлечением желанного предмета из моих семейных трусов. Когда ей удалось вызволить его из пут, он стоял с величавой жёсткостью, слегка дрожа, как молодой учёный, которому вот-вот наденут на голову докторский капюшон. (Весь остальной я был холоден и неподвижен, как это и рекомендовано этическим кодексом AAPP.) Потянувшись, она наклонилась, что прикрыть его своим ртом.

- Вы когда-нибудь смотрели фильм "Сокровища Сьерра-Мадре"? - спросил я.

Она остановилась, вздрогнув, затем полностью закрыв глаза, втянула мой член в рот.

Она делала то, что делают в таких случаях умные женщины. Хотя тепло её рта и нажим языка вызывали известное чувство эйфории, я обнаружил, что происходящее меня не сильно волнует. Сумасшедший учёный, играющий в кости, смотрел на всё слишком деловито.

После того, как всё это начало казаться смущающе долгим (я всё это время сидел молча, с профессиональным достоинством), она встала и прошептала:

- Раздевайтесь, и пойдём.

Она изящно переместилась на кушетку и легла на живот, лицом к стене.

Я чувствовал, что, если я буду и дальше сидеть, не шевелясь, она плюнет на всё это, оденется и потребует деньги назад. Я видел её в двух ролях - сексуальной кошечки и умной самки. Была какая-то другая Линда? Я подошёл (придерживая у себя в штанах левой рукой) к кушетке и сел. Белое обнажённое тело Линды выглядело прохладным и детским на фоне казённой коричневой кожи. Она отвернулась, но мой вес на краю кушетки дал ей понять, что я прибыл.

Какой бы ни была Линда ограниченной, всё это, казалось, вполне компенсировалось круглыми и, по-видимому, упругими ягодицами. Её инстинкт - или, возможно, хорошо усвоенная привычка - подставлять ягодицы возбуждённому мужчине, казался правильным. Моя рука уже нависла на расстоянии двух с четвертью дюймов от этой плоти, но тут сумасшедший учёный из лондонского тумана передал сообщение.

- Перевернитесь, - сказал я. (Направь своё лучшее орудие куда-нибудь в другую сторону.) Она медленно перевернулась, подняла две белые руки и обхватила меня за шею и потянула вниз до тех пор, пока наши рты не встретились. Она начала требовательно постанывать. Сначала она сильно прижалась своим ртом к моему, а затем, каким-то образом заставив меня поднять ноги к себе на кушетку, крепко прижалась своим животом к моему. Она лизала, извивалась, стонала и хваталась за это с разумной несдержанностью. Я просто лежал, не сильно соображая, что делать.

Очевидно, я пропустил ещё один сигнал, потому что она оборвала наш поцелуй и слегка оттолкнула меня. На мгновение я подумал, что она, возможно, решила отказаться от своей роли, но её полузакрытые глаза и перекошенный рот говорили об обратном. Она раздвинула ноги и потянулась к теоретически детородному органу.

- Линда, - тихо сказал я. (На этот раз никакой чепухи о фильмах.) - Линда, - повторил я. Одна из её рук разыгрывала Вергилия для моего Данте и пыталась увести его в преисподнюю, но я удерживал Данте. -Линда, - сказал я в третий раз.

- Вставьте, - сказала она.

- Линда, подождите минутку.

- Что такое? вставляйте.

Она открыла глаза и уставилась на меня, словно не узнавая.

- Линда, у меня такой этап... у меня эти дни.

Фрейд, безусловно, знает, почему я это сказал, но я это говорил, ища, как бы отшутиться, однако осознав психоаналитический смысл фразы, я тут же устыдился.

Линда либо не читала Фрейда, либо не сильно этим интересовалась, и была теперь, как я с сожалением наблюдал, на грани перехода от Бардо к самке без всякой промежуточной третьей Линды.

Она моргнула, начала что-то говорить, что казалось фырканьем, дёрнула верхней губой три-четыре раза, снова полуприкрыла глаза и проговорила:

- Ох, войдите, пожалуйста, войдите в меня сейчас. Сейчас.

Хотя её руки и не тянули его, мой жеребец отреагировал на эти слова с энтузиазмом и проскакал где-то дюйм и одну восьмую по долине звёзд, но тут безумный учёный натянул поводья.

- Линда, сначала я хочу, чтобы вы кое-то сделали, - сказал я. (Что? Что? Ради бога, что?) Это было, по сути, идеальное заявление - она не могла понять, является ли это чем-то сексуальным, то, что я от неё хотел - и она могла продолжать наслаждаться своей ролью Бардо, или чем-то нецелесообразным, имеющим отношение к тому, что я психиатр. Любопытство, заглушившее Бардо и самку, выглянуло из полностью открытых глаз.

- Что? - спросила она.

- Лежите здесь, не шевелясь, и закройте глаза.

Она посмотрела на меня - наши тела разделяли всего три-четыре дюйма, и одна её рука всё ещё тянула меня к огромному плавильному котлу - и снова она не была, ни Бардо, ни самкой. Когда она вздохнула, отпустила меня и закрыла глаза, я снова уселся на край кушетки.

- Постарайтесь расслабиться, - сказал я.

Её глаза распахнулись, а голова дёрнулась, как у куклы.

- За каким чёртом мне расслабляться?

- Пожалуйста, ради меня, сделайте это... одну вещь. Прилягте вот во всей своей красе и позвольте рукам, ногам, лицу, всему расслабиться. Пожалуйста.

- Чего это? Вы же не расслаблены.

И она холодно посмеялась, над моей отторженной, кинутой, но всё ещё несгибаемой средней ногой.

- Пожалуйста, Линда, я хочу вас. Я хочу заняться с вами любовью, но сначала я хочу приласкать вас, поцеловать, и я хочу, чтобы вы приняли мою любовь без... с полным расслаблением. Я знаю, это невозможно, поэтому предлагаю способ, с помощью которого вы могли бы это сделать. Я хочу, чтобы вы подумали о... девочке, собирающей цветы в поле.

Самка уставилась на меня.

- Чего?

- Если вы это сделаете, то сможете... Если будете следовать моим инструкциям, вы сможете достичь кое-чего удивительного. Если я сейчас войду в вас, ни один из нас ничему не научится, - я театрально приблизил свое лицо к её на расстояние в несколько дюймов. - Девочка собирает цветы в пышном, зелёном, красивом, но пустынном поле. Вы это видите?

Она сидела, уставившись, ещё мгновение, потом опустилась на кушетку и свела ноги вместе. Прошло две-три минуты. Издалека доносился перестук пишущей машинки мисс Рейнгольд.

- Я вижу ребёнка, собирающего тигровые лилии возле болота.

- Эта девочка хорошенькая?

Пауза.

- Ну да, хорошенькая.

- Родители... какие родители у этой девочки?

- Там ещё полевые маргаритки и кусты сирени.

Пауза.

- Родители ублюдки. Они бьют ребёнка... посмеиваясь. Они покупают ей длинные ожерелья и хлещут её ими. Они связывают её сцепленными браслетами. Они дают ей ядовитые леденцы,от которых ей становится плохо, а затем заставляют её пить собственную рвоту. Они никогда не оставляют девочку в покое. Идёт ли она в поле, где она сейчас, приходит ли домой, они бьют её.

(Я не произнёс ни слова, но порыв сказать "они бьют её, когда она приходит домой" обладал силой Геракла.)

Наступила долгая пауза.

- Они бьют её книгами. Всё время лупят её книгами по голове. Втыкают в неё булавки и карандаши. И кнопки. Расправившись с ней, они бросают её в подвал.

Линда не расслабилась; она не плакала; она казалась самкой по своей сути, порицающей родителей, но не способной пожалеть девочку. Она чувствовала только озлобленность.

- Линда, очень внимательно посмотрите на девочку в поле. Посмотрите на неё очень внимательно.

Пауза.

- Девочку?

Пауза.

- Девочка... плачет.

- Почему дев... есть у неё.. у девочки есть цветы?

- Да, у неё роза, белая роза. Я не знаю, где...

Пауза.

- Что она... как она относится к белой розе?

- Белая роза - это всего лишь... вещь в мире, в котором высокогорные луга могут говорить, всего лишь вещь, которая... любит её... Она держит цветок за стебель, перед своими глазами, разговаривает с ним и... нет... она даже не держит его. Он плывёт к ней... как по волшебству, но она никогда, ни единожды, не касается его, никогда не целует его. Она смотрит на него, и он видит её, и в те моменты... в те моменты... девочка... счастлива. Белая роза с белой розой... она счастлива.

Спустя минуту глаза Линды приоткрылись. Она посмотрела на меня, на мой увядший пенис, на стены, потолок. Раздался звук зуммера, который, как я тогда понял, звучал, может, уже в третий или четвёртый раз, и я вскочил.

- Час прошёл, - сказала она ошеломлённо и потом прибавила: - Какая смешная, глупая история, - но без озлобленности, мечтательно.

Если не считать молчаливого приведения себя в порядок, сеанс был окончен.

---

↑33 Психодрама Морено - метод групповой психотерапии с помощью театральной импровизации.

↑34 Корпус мира (осн. в 1961 г.) - гуманитарная организация, отправляющая добровольцев в бедствующие страны для оказания помощи.

↑35 Гринвич-Виллидж - квартал Манхэттена, традиционное место поселения богемы. В одно время с Линдой Рейхман в этом квартале, проживали, к примеру, писатели-битники - Джек Керуак, Аллен Гинсберг, Уильям Берроуз, Дилан Томас - группа The Mamas & the Papas, Боб Дилан и другие.

↑36 У обоих авторов творческий расцвет пришёлся на середину жизни, после чего их интерес к литературе постепенно угасал.

↑37 Аллюзия на фразу распятого Иисуса: "Боже мой! для чего ты меня оставил?" Евангелие от Марка (15:34)

Четырнадцатая глава

В первые месяцы дайсжизни я никогда сознательно не решался позволить игральным костям управлять всей моей жизнью, не стремился стать организмом, каждое действие которого бы определялось игральными костями. Тогда эта мысль меня бы страшила. Я склонялся к тому, чтобы ограничивать мои варианты так, чтобы Лил и мои коллеги не заподозрили меня в занятиях чем-то слегка неортодоксальным. Я старательно прятал мои блестящие зелёные кубики ото всех, тайком консультируясь с ними, когда это было необходимо. Но я обнаружил, что быстро адаптируюсь к спорадическим капризам дайсов. Меня могла возмущать какая-то команда, но, как хорошо смазанный автомат, я шёл и выполнял мою задачу.

Кости отправляли меня в бары, разбросанные по всему городу - посидеть, выпить, послушать, поболтать. Выбирали незнакомцев, к которым отправляли поговорить. Выбирали роли, которые я разыгрывал перед этими незнакомцами. То я был бывшим аутфилдером из "Детройт Тайгерс", который играл в серии против "Янкис" (бар в Бронксе), то английским репортёром из The Guardian (the Barbizon Plaza), драматургом-гомосексуалистом, алкоголиком-профессором колледжа, беглым преступником и так далее. Кости решили, чтобы я попытался соблазнить незнакомку, выбранную наугад из телефонной книги Бруклина (на самом деле миссис Анне-Марии Сплоджио повезло - она совершенно отторгла меня, слава богу); чтобы я попытался занять десять долларов у незнакомца X (очередной провал); чтобы я дал двадцать долларов незнакомцу Y (он пригрозил вызвать полицию, потом взял деньги и убежал, а не ушёл). В барах, ресторанах, театрах, такси, магазинах - всякий раз, когда я оказывался вне поле зрения знакомых - я очень скоро переставал быть самим собой, в моём прежнем "нормальном состоянии".

Я ходил в боулинг. Приобрёл абонемент к Вику Танни³⁸ - убрать пузо. Ходил на концерты, бейсбольные матчи, сидячие демонстрации, открытые вечеринки; что бы я ни делал, всё и вся, создавалось в качестве вариантов, и дайсы бросали меня от одного к другому, и я редко изо дня в день бывал одним и тем же человеком.

Новые места и новые роли заставляли меня остро осознавать, как на меня реагируют другие. Когда человек является самим собой, сочетаясь со своей внутренней природой, надевая подходящие ему естественные маски, сливаясь со своим окружением, он обычно не замечает тонкостей поведения другого человека. Осознанность индуцируется только в том случае, если другой человек нарушает привычный паттерн. Однако нарушение моих установок угрожало моему глубоко укоренившемуся я и возносило меня до непривычного уровня сознания - непривычного, поскольку весь инстинкт человеческого поведения заключается в поиске окружающей среды, благоприятной для расслабления сознания. Создавая себе проблемы, я создавал мысль.

Проблемы я тоже создавал.

Хоть я и пытался вести себя так, чтобы всегда иметь возможность дать Лил "рациональное" объяснение своей эксцентричности, я позволял дайсам всё больше определять, каким отцом и мужем я буду - особенно в течение трёх недель, когда Лил, Ларри, Эви и я (во время трёхдневных выходных) провели в арендованном нами фермерском доме на востоке Лонг-Айленда.

Исторически, друзья мои, я был замкнутым, несколько отстранённым отцом. Мои контакты с двумя моими детьми состояли в основном из того, что я : а) кричал на них, чтобы они перестали кричать, когда я разговаривал по телефону в гостиной; б) кричал на них, чтобы они ушли играть в другое место, когда я хотел посреди дня заняться любовью с Лил; в) кричал на них, чтобы они слушались маму, когда они не слушались маму самым вопиющим образом; г) кричал на Ларри за то, что он тупой, когда он пытался делать домашнее задание по математике.

Бывали, правда, времена, когда я не кричал. Всякий раз, когда я о чём-то мечтал ("Райнхарт обнаруживает недостающее звено в теории Фрейда!", Софи Лорен разводится с Понти ради нью-йоркского психиатра", "Невероятный успех любителя, доктора медицины, на фондовом рынке") или размышлял о чём-то (как найти недостающее звено, как завоевать мисс Лорен, добиться невероятного успеха), я спокойно говорил с детьми обо всём, о чём они хотели ("Красивый рисунок, Ларри, особенно дымовая труба." - Лил: "Это баллистическая ракета") или, думая о чём-то (как найти недостающее звено, завоевать) или даже, при случае, поиграть с ними. ("Ба-бах, ты готов, папа." - Я падаю на пол. - "Ох, папа, да ты только ранен.") Я любил своих детей, но прежде всего как потенциальных Юнгов, Адлеров и Анн Фрейд для моего Зигмунда. Я был слишком увлечён тем, чтобы стать великим психиатром, поэтому небрежно относился к роли отца. В моём отцовском поведении проявлялись изъяны.

Среди альтернатив, которые я предоставил дайсам на рассмотрение, были некоторые, которые выражали любящего отца, скрытого глубоко внутри, и другие, которые давали полную свободу не столь благожелательному деспоту. И кости единодушно определили, что я должен уделять больше внимания своим детям, чтобы я проводил с ними минимум пять часов в день в течение каждого из трёх дней.

(Такая преданность! Такая жертвенность! Матери мира, что бы вы отдали за то, чтобы проводить со своими детьми всего пять часов в день?)

В один из сентябрьских дней, после завтрака в большой старой кухне с белыми шкафчиками и неизбывным солнечным светом, в большом старом фермерском доме на большом участке, окружённом большими деревьями и яркими, волнующимися зарослями ядовитого плюща, я спросил детей, чем они хотят заняться в этот день.

Ларри глядел на меня со своего места у тостера. Он сидел в красных шортах, белой (местами) футболке, босиком, с неизбывными синяками и царапинами на обеих пухлых ногах, и с выгоревшими соломенными волосами, скрывавшими большую часть его подозрительного хмурого взгляда.

- Играть, - ответил он.

- Играть во что?

- Я уже вчера выносил мусор.

- Я хотел бы с вами сегодня поиграть. Чем ты планируешь заняться?

Эви со своего места смотрела на Лари, интересуясь, что же они собираются делать.

- Ты хочешь поиграть с нами?

- Да.

- Ты не заграбастаешь себе самосвал?

- Нет. Я позволю тебе всем руководить.

- А ты так сможешь?

- Ну да.

- Ура, идём играть в песочнице.

Песочницей на самом деле было вспаханное фермерское поле, которое делало участок дома прямоугольным с трёх с половиной сторон. Там, виясь в запутанном лабиринте среди зелёных ростков капусты, была система дорог, которая посрамила бы и Роберта Мозеса³⁹. В течение часа я гонял по этим дорогам на пикапе 1963 года ("Тонка"⁴⁰, 00 л.с., двигатель, 0,002 куб. см., нуждается в покраске). Я часто подвергался критике за то, что разрушал слишком много второстепенных дорог, маневрируя своей тушей по дорогам третьего порядка, и что тоннели, которые годами стояли под циклонами и ураганами, обрушивались под тяжестью моего сбившегося с пути локтя. В остальном дети наслаждались моим присутствием, а я наслаждался землёй и ими. Дети действительно очень милые, если узнать их поближе.

Более чем милые.

- Папа, - сказал мне позже, в тот же день, Ларри, когда мы лежали на песке и смотрели, как прибой Атлантики накатывает на Вестхэмптон-Бич, - почему океан поднимает волны?

Я перебрал свои знания об океанах, приливах и тому подобном и остановился на ветре.

- Но иногда ветер не дует, а океан всегда поднимает волны.

- Это дышит бог моря.

На этот раз он задумался.

- Чем дышит? - спросил он.

- Водой дышит. Вдох-выдох, вдох-выдох.

- Где?

- Посреди океана.

- Он большой?

- В одну милю ростом, такой же толстый и мускулистый, как папа.

- Разве корабли не врезаются в его голову?

- Иногда. И тогда он делает ураганы. Это то, что называется "море разбушевалось".

- Папа, а почему ты ещё не поиграешь с нами?

Мне будто в живот бросили тяжёлый морской якорь. Мне пришла в голову фраза "я очень занят", и я покраснел от стыда. "Мне бы хотелось, но... " - начал я, и румянец стал ещё сильнее.

- Я не знаю, - сказал я и с фырканьем бросился к прибою и пробился через него. Поплыв на спине сразу за буруном, я видел только небо, поднимающееся и опускающееся.

И дайсы, и мои собственные желания позволяли мне больше проводить времени с детьми в августе и сентябре. Однажды кости велели мне взять их в парк развлечений Кони-Айленда, и я вспоминаю тот день, как один из двух или трёх островов абсолютной радости в моей жизни.

Пару раз я ни с того ни с сего приносил им домой игрушки и их благодарности за этот необъяснимый, негаданный дар бога было почти достаточно, чтобы заставить меня отказаться от психиатрии и игральных костей и полностью посвятить себя отцовству. После того, как я такое проделал в третий раз, кран Ларри не работал, и дети три дня упорно дрались из-за другого. Я подумывал провести отпуск на Аляске, на Амазонке, в Сахаре, где угодно, лишь бы в одиночестве.

Игральные кости сделали меня очень ненадёжным поборником заведённых порядков. Они пожелали, чтобы в первые две недели я никогда на них не кричал, не ругал их и ни за что не наказывал. Никогда ещё в доме не было так тихо и мирно настолько долго. В последнюю неделю сентября (начались занятия в школе) дайсы приказали мне быть абсолютным диктатором в отношении домашних заданий, манер за столом, шума, опрятности и почтительного отношения. За все проступки назначались пятнадцать жёстких шлепков. На шестой день попыток навязать мои стандарты, Лил, горничная и дети заперлись в детской и не впускали меня. Когда Лил высказывала мне за недельный приступ тирании, я оправдывался тем, что меня произвела впечатление речь Спиро Агню⁴¹ о том, что терпимость и снисходительность - это зло.

Подобные события, мягко говоря, обострили мои отношения с Лил. Нельзя прожить семь лет с человеком, умным, чутким, который (периодически) проявляет к вам большую привязанность, и при этом не сформировать определённых эмоциональных связей. Вы для неё не отец двух милых детей, если не укрепляете узы.

Мы с Лил встретились и совокупились, когда нам обоим было по двадцать пять. У нас сформировалась глубокая, иррациональная, явно невротическая потребность друг в друге - любовь, одна из многих социально приемлемых форм безумия в обществе. Мы поженились - социальное решение проблемы одиночества, половой удовлетворённости и стирки. Вскоре мы обнаружили, что в браке нет абсолютно ничего плохого - а про холостую жизнь такого не скажешь. Во всяком случае, какое-то время нам так казалось.

Я учился в медицинской школе и ничего не зарабатывал, а Лил, избалованная дочь Петера Даупмана, преуспевающего агента по недвижимости, устроилась на работу, чтобы содержать меня. Лил, единственная опора Люциуса Райнхарта, будущего доктора медицины, забеременела. Люциус, практичный, стойкий (не умеющий только удерживать сперматозоидов в их домишках), настаивал на аборте. Лил, чуткая, любящая, женственная, настаивала на ребёнке. Практичный мужчина затаил обиду. Женщина вынашивает плод, плод покидает женщину - милый сын Лоуренс: счастье, гордость, бедность. Через два месяца избалованный ребёнок Лил снова работает на целеустремлённого, практичного, обедневшего Люка, доктора медицины (но в качестве интерна, подвергаемого психоанализу, а не практикующего врача). Вскоре у Лил развивается здоровая обида на работу, на бедность и на преданность делу практичного доктора медицины. Наши узы друг с другом крепнут, но интенсивная приятная страсть прошлых лет слабеет.

Короче говоря, как уже давно заключил сообразительный читатель, мы - типичная семейная пара. Мы наслаждались тем, чем ни с кем не могли поделиться; у нас появились свои, внутрисемейные, шутки; у нас была наша тёплая, сладострастная, сексуальная любовь, равно как и наша взаимная забота (ну, во всяком случае, со стороны Лил), возня с детьми, гордость за них; и у нас были два всё более и более фрустрированных, изолированных, закрытых я. Наши устремления к этим я не находили осуществления в браке, и все совместные извивания и кувыркания в постели не могли стереть этого факта, хотя сама наша неудовлетворённость объединяла нас.

ТЕПЕРЬ дайсы относились ко всем и ко всему как к объектам, и меня заставляли относиться так же. Эмоции, которые я должен испытывать ко всему, определялись игральными костями, а не личным моим отношением к человеку или вещи. Любовь я рассматривал как иррациональную связь с произвольно выбранным объектом. Как компульсивное расстройство. Это была важная часть моей установившейся личности. Её необходимо было уничтожить. Лилиан должна была стать объектом - объектом столь же мало влияющим на меня и столь же мало меня интересующим, как... Нора Хаммерхилл (имя, выбраное наугад из телефонной книги Манхэттена). Думаете, это невозможно?

Возможно. Но если человека, его личность, можно изменить, значит и самые основные из его отношений могут быть подвержены перестройке. Так что я попытался.

Дайсы иногда отказывались сотрудничать. Они приказывали мне проявлять к Лилиан заботу и великодушие. Они купили ей ювелирное украшение, первое, которое я ей подарил за шесть лет. Она обвинила меня в неверности. Я уверил, что это не так, она очень обрадовалась. Дайсы отправили на три спектакля в течение трёх вечеров подряд (в среднем я ходил на три спектакля в год, два из которых с неизбежностью были мюзиклами с рекордно короткой длительностью); мы оба почувствовали себя культурными, стоящими в авангарде, не-обывателями. Мы поклялись, что будем смотреть по пьесе в неделю в течение всего года. Кости же говорили об ином.

Дайсы в одну из недель потребовали, чтобы я поддавался любой её прихоти. Дважды она назвала меня бесхребетным, а в конце недели казалось возмущённой отсутствием у меня властности, но зато я поймал себя на том, что слушаю её и отвечаю ей в такие моменты, когда обычно и внимания не обращал на её существование, и временами её привлекала моя задумчивость.

Лил даже наслаждалась внезапной страстью игральных костей к замысловатым сексуальным позам, хотя, когда кости приказали мне проникнуть в неё в тринадцати совершенно разных позициях, перед тем, как достичь оргазма, она очень разозлилась уже на одиннадцатой позе. Когда она поинтересовалась, почему у меня в последнее время так много странных прихотей, я предположил, что, возможно, беременен.

Но средство коммуникации является сообщением⁴², и решения дайсов, какими бы приятными иногда ни были, для Лил, Арлин или других, отделяли меня от людей. Сексуальные решения игральных костей особенно эффективно разрушали естественную близость (когда приходилось убеждать женщину в том, что некая замысловатая сексуальная поза это единственное, что может тебя удовлетворить, тогда как женщина думает совсем другое). Подобные распоряжения костей, очевидно, подразумевали привлечение моей способности манипулировать (как психологически, так и физически) женщиной так же, как самим собой. Однажды они, как ни странно, выбрали "не вступать в половую связь ни с одной женщиной в течение недели" и тем самым вызвали существенный внутренний конфликт, серьёзный вопрос совести и принципов - что именно считать "половой связью"?

К концу первой недели мне отчаянно хотелось знать - намерены ли кости предоставить мне свободу действий во всём, кроме пенетрации? Или кроме эякуляции? Неужели в глубине души кости назначили мне избегать всякой сексуальной активности? Какими бы ни были намерения костей, на седьмой день я оказался на кушетке, скромно одетым в футболку и в два носка, рядом с Арлин Экштейн, соблазнительно одетой в прекрасный бюстгальтер, спущенный до талии, чулок, снятый до середины голени, в два браслета, одну серёжку и в трусики, скромно прикрывающие левую лодыжку. В соответствии со своим железным кодексом она не делила со мной постель со дня Д, но в её железном кодексе ничего не говорилось о машинах, полах, стульях или кушетках, и различные части её тела распоряжались моими различными частями с очевидными намерениями. Поскольку я позволял ей ласки - более того, содействовал им, я осознал, что достиг той точки, где если она говорила: "Войди в меня", а я отвечал: "Спасибо, не хочется", - она со смехом сбрасывала меня на ковёр. Количество децибелов в её ругани указывало на то, что через тридцать пять секунд она потребует моего физического присутствия в её комнате для игр.

Чтобы отсрочить это, казалось бы, неизбежное действо, я придвинулся, положил ей голову между ног и начал артикулированную устную коммуникацию. Её ответ был столь же красноречивым, и её сообщение также было хорошо принято. Однако я знал, что Арлин считает такое общение, хоть и приятной, но всё же относительно плохой заменой ортодоксальной беседе с глазу на глаз.

План действий обрел для меня ясность. Моя совесть с удивительной лёгкостью решила, что дайсы требовали только воздержания от генитальных половых актов, и, хотя Арлин однажды сказала мне, что от спермы полнеют, это она где-то вычитала, и теперь не хотела её пробовать, для меня это стало делом принципа - принципа дайсмена. Ещё через полминуты я был сексуально удовлетворён, честь дайсмена осталась незапятнанной, а Арлин смотрела на меня широко раскрытыми глазами и вытирала рот тыльной стороной ладони.

Хоть я и извинялся за то, что назвал "недержанием" ("Так это называется?" - спросила она), Арлин ласково меня к себе прижала, явно гордясь этим - она так перевозбудила меня, что моя страсть переломила мою волю. Я вновь признался ей в страстной платонической любви, сунул в неё пальцы, расцеловал её груди, рот... ещё несколько минут, и я бы столкнулся с той же дилеммой во второй раз, без возможности спастись, но, спохватившись, я слез с кушетки и старательно занялся своим внешним видом.

---

↑38 Вик Танни (1912-1985) - бодибилдер, основатель сети тренажёрных залов, популярной в 50-60х годах.

↑39 Роберт Мозес (1888-1981) - нью-йоркский градостроитель.

↑40 "Тонка" - производитель игрушечных автомобилей.

↑41 Спиро Агню (1918-1996) - вице-президент США (1969-73 гг.), проводил политику, в основном, в интересах среднего класса, выступал против движений за права человека.

↑42 Афоризм Маршалла Маклюэна (1911-1980), канадского культуролога.

Пятнадцатая глава

На один день я стал Христом. Роль любящего Иисуса пришлась мне кстати - это, безусловно, нарушало привычную картину, и меня удивляло, до чего смиренным, любящим и сострадательным я стал себя чувствовать. Дайсы приказали мне быть как Иисус, и быть постоянно наполненным христианской (произносится "крест"- ян-ской") любовью ко всем, кого я встречаю. Я добровольно вызвался отвести детей утром в школу, держа их за ручки, и чувствовал себя отечески заботливым, доброжелательным и любящим.

Вопрос Ларри: "Что случилось, папа, почему ты пошёл с нами?" - нисколько меня не смутил. Вернувшись в свой рабочий кабинет я перечитал Нагорную проповедь и большую часть Евангелия от Марка, и, прощаясь с Лил, перед тем, как она отравилась по магазинам, я благословил её и проявил к ней такую нежность, что она заподозрила что-то неладное. В какой-то ужасный миг я собрался признаться ей в интрижке с Арлин и попросить прощения, но потом решил, что это делал другой человек - из другого мира. Когда мы снова увиделись с Лил в тот вечер, она призналась, что моя любовь помогла ей потратить в три раза больше, чем обычно.

У меня было запланировано рандеву с Арлин на вечер того же дня, но я знал, что примусь убеждать её и себя перестать грешить и молиться о прощении.

Я пытался быть особенно сострадательным к Фрэнку Остерфлуду и Линде Рейхман, моим утренним пациентам, но особого эффекта это не возымело.

Я слегка вывел из себя мистера Остерфлуда, когда упомянул, что, возможно, насиловать девочек грешно - он начал орать, мол, они заслужили всё, что он с ними сделал.

Когда я читал ему Нагорную проповедь, это его бесило всё сильнее и сильнее, и когда я дошёл до места про правый глаз, который надо вырвать, если он соблазняет, и если правая твоя рука собла... Он соскочил с кушетки, бросился через мой стол и схватил меня за горло, я даже не успел прекратить чтение. После того, как Джейку, мисс Рейнгольд и пациенту Джейка, пришедшему в тот же час, удалось нас наконец расцепить, мы с Остерфлудом тогда несколько смутились, и, не зная куда деваться от стыда, признались, что вели беседу о Нагорной проповеди.

Линда Рейхман, казалось, напряглась, когда, после того, как она разделась до пояса, я предложил ей помолиться вместе. Когда она начала расцеловывать моё ухо, я говорил ей о необходимости духовной любви. Когда она разозлилась, я попросил у неё прощения, но когда она расстегнула мою ширинку, я снова взялся за чтение Нагорной проповеди.

- Что, чёрт возьми, с вами сегодня? - усмехнулась она. - Вы ещё хуже, чем в прошлый раз.

- Я пытаюсь показать вам, что духовная любовь обогащает куда более, чем совершеннейшее из физических переживаний.

- Вы действительно верите в эту чушь? - спросила она.

- Я верю в то, что люди погибнут, если не наполнятся большой тёплой любовью ко всем людям, духовной любовью, любовью к Иисусу.

- Вы действительно верите в эту чушь?

- Да.

- Верните мне мои деньги.

Я чуть не расплакался в тот день, когда встретился с Джейком за ланчем. Я так хотел помочь ему, запертому в себе, пойманному в ловушку этой безжалостной перегруженной машины, мчащейся через жизнь, упускающей всё, и, уж конечно, упускающей большую любовь, которой я был наполнен. Он поглощал огромные куски тушёной говядины и лимской фасоли и рассказывал мне о своём пациенте, который случайно покончил с собой. Я подыскивал способ разрушить стену его бронированного я, кажущуюся непроницаемой, и не нашёл. Во время его трапезы я становился всё печальнее и печальнее. Я почувствовал, как слёзы выступили у меня на глазах. Я с раздражением оборвал сентиментальные мысли снова стал искать путь к его сердцу.

"Искать путь к его сердцу" - именно так я в тот день и думал. Каждой личности и каждой религии присущ определённый лексикон - под влиянием того, что я стал Иисусом Христом, я обнаружил в себе любовь к людям, и эти переживания выражались непривычным языком и в непривычных действиях.

- Джейк, наконец сказал я. - Ты когда-нибудь чувствовал сердечную теплоту и большую любовь к людям?

Он замер с вилкой у рта и глянул на меня коротким взглядом.

- С чего это? - сказал он.

- Ты когда-нибудь чувствовал сильный прилив тепла и любви к какому-то человеку или ко всему человечеству?

Он бросил на меня ещё один взгляд, затем сказал:

- Нет. Такие чувства Фрейд связывал с пантеизмом и этапом развития двухлетних детей. Такую иррациональную наполненность любовью я бы назвал деградацией.

- И ты никогда такого не чувствовал?

- Не-а. Зачем?

- Но что если эти чувства... чудесны? Что если это кажется лучше, желаннее любых других состояний? Разве состояние регресса делает эти чувства нежелательными?

- Конечно. Кто пациент? Этот Кэннон? Дитё, о котором ты мне рассказывал?

- Что, если бы я сказал тебе, что чувствую прилив любви и тепла ко всем?

Это остановило бы и паровой экскаватор.

- И с любовью к тебе, - прибавил я.

Джейк моргнул под очками и посмотрел - это всего лишь моя интерпретация выражения, которого я никогда раньше не видел на его лице - испуганно.

- Я бы сказал, что ты деградируешь, - нервно сказал он. - Ты застрял на каком-то этапе развития, и ради ухода от ответственности и с целью поиска помощи у тебя появилась потребность в большой детской любви ко всем.

Он снова начал есть.

- Это пройдёт.

- Ты думаешь, я шучу об этом чувстве, Джейк?

От отвёл взгляд, его глаза прыгали по залу с предмета на предмет, как воробьи в силке.

- Не могу сказать, Люк. В последнее время ты ведёшь себя странно. Может быть, это игра - может быть, искренность. Может, тебе стоит вернуться к психоанализу, поговорить об этом с Тимом. Я тебя как друга не могу здесь судить.

- Хорошо, Джейк. Но я хочу, чтобы ты знал, я люблю тебя, и не думаю, что это имеет какое-то отношение к объектному катексису или анальной стадии.

Он нервно моргал и не ел.

- Христианской любовью или, вернее, иудейско-христианско-америкоской любовью, конечно, - прибавил я.

Он выглядел всё более и более испуганным. Я уже начал бояться за него.

- Я имею в виду лишь тёплую, страстную братскую любовь, Джейк, не о чем беспокоиться.

Он нервно улыбнулся, взглянул на меня с прищуром и спросил:

- У тебя часто бывают такие приступы, Люк?

- Об этом, пожалуйста, не переживай. Расскажи мне больше о своём пациенте. Ты закончил статью о нём?

Джейк вскоре вернулся в свою колею, открыв дроссельную заслонку настежь, а его коллега, исполненный любви Люциус Райнхарт, успешно ушёл в сторону на перекрёстке Подунк, в надежде базироваться там до тех пор, пока о нём нельзя будет написать статью.

- Садись, сын мой, - сказал я Эрику Кэннону, когда в тот день он вошёл в мою зелёную комнатку в ГБК. Я чувствовал в себе божье тепло перед тем, как прозвонил, чтобы мне привели Эрика, и, встав из-за стола, я смотрел теперь на него любовью. Он ответил мне взглядом, как будто веря, что он может заглянуть мне в душу, его большие чёрные глаза мерцали явным задором. Несмотря на свои форменные серые штаны и рваную футболку, он был спокоен и величав - стройный длинноволосый Христос, который выглядел так, будто каждый день делал зарядку и переспал с каждой девчонкой в квартале.

Он, как всегда, подтащил стул к окну и с небрежной беззаботностью плюхнулся на него, вытянув ноги перед собой, и дырка молча посмотрела на меня из левого кеда.

Склонив голову, я сказал:

- Давай помолимся.

Он замер с открытым ртом посреди зевка, сцепил руки за головой и уставился на меня. Потом поджал ноги, наклонился вперёд и опустил голову.

- Господь милостивый, - сказал я вслух. - Помоги нам в этот час служить твоей воле, быть в согласии с духом Твоим и дышать каждым вздохом во славу Твою. Аминь.

Я сидел, всё ещё опустив глаза, гадая, дальше-то что? В большинстве моих первых сеансов с Эриком я, как обычно, был недирективным самим собой, и, к моему большому разочарованию, он стал первым пациентом в истории психиатрии письменной эпохи, который во время первых трёх последовательных терапевтических сеансов сумел сидеть молча и полностью расслабившись. Во время четвёртого он говорил целый час без умолку, о состоянии отделения и мироздания. На последующих сеансах он чередовал монолог и молчание. За предыдущие три недели я провёл всего пару дайс-экспериментов, и дал заданием Эрику попробовать почувствовать любовь ко всем влиятельным людям, но все мои уловки он обходил молчанием. Теперь, когда я поднял голову, я увидел, что он настороженно смотрел на меня. Чёрные глаза пригвоздили меня к тому месту, где я сидел, он полез в карман, протянул руку и безмолвно предложил мне Winston.

- Спасибо, нет, - сказал я.

- Просто как один Иисус другому, - сказал он с насмешливой улыбкой.

- Нет, спасибо.

- Что это за номер с молитвой? - спросил он.

- У меня... религиозное настроение сегодня, - ответил я, - и я...

- Здорово.

- ...хотел, чтобы ты разделил со мной это настроение.

- Кто ты такой, чтобы быть религиозным? - спросил он с внезапным холодком.

- Я... я же... я же Иисус, - ответил я.

- На мгновение его лицо хранило холодную настороженность, затем расплылось в презрительной улыбке.

- У тебя нет к этому способностей, - сказал он.

- Что ты имеешь в виду?

- Ты не претерпеваешь, тебе на всё более или менее наплевать, в тебе нет огня, чтобы действительно быть Христом, живущим на земле.

- А ты, мой сын?

- А я претерпеваю. Каждое мгновение жизни в моём чреве горит огонь, чтобы пробудить этот мир, изгнать чёртовых ублюдков из храма, обрушить меч на их зачумляющие мир души.

- А как же любовь?

- Любовь, - рявкнул он на меня, - его тело выпрямилось в кресле и напряглось. - Любовь... - повторил он тише. - Ну да, любовь. Я испытываю любовь к тем, кто претерпевает, к тем, кто на дыбе, но не к типам, которые крутят валики, не к мучителям, не к ним.

- Кто они?

- Ты, дружище, и каждый тип, который может переделать машину дыбы, или сломать её, или прекратить работу с ней, но кто этого не делает.

- Я часть машины?

- Каждый раз, когда ты подыгрываешь психотерапевтическому фарсу в этой тюрьме, кишащей охранителями, ты вбиваешь гвоздь в старый крест.

- Но я хочу помочь тебе, дать тебе здоровье и счастье.

- Хватит, меня тошнит.

- А если я перестану работать на машине?

- Тогда б на тебя была какая-то надежда. Тогда б я мог тебя слушать; тогда б я мог с тобой считаться.

- Но если я выйду из системы, как мы с тобой сможем видеться?

- Есть часы посещений. И мы с тобой побудем тут некоторое время.

Мы сидели на своих креслах, с настороженным любопытством разглядывая друг друга.

- Тебя не удивило, что я Иисус и что я начал наш сеанс с молитвы?

- Ты играешь в какую-то игру. Не знаю зачем, но играешь. Это заставляет меня ненавидеть тебя меньше, чем других, но знай, я бы никогда на тебя не прогневался.

- Ты думаешь, что ты Христос?

Его глаза переместились с моих на запылённое окно.

- Имеющий уши да услышит⁴³, - сказал он.

- Я не уверен, что твоя любовь достаточно сильна, - сказал я. - Я чувствую, что любовь - это ключ ко всему, а в тебе, кажется, ненависть.

Он медленно перевёл взгляд на меня.

- Ты можешь сражаться, Райнхарт. Без всяких игр. Ты должен знать, кто твой друг, и любить его, знать, кто твой враг, и нападать.

- Это трудно, - сказал я.

- Просто открой глаза. Имеющий глаза да увидит.⁴⁴

- Я всегда вижу, что хорошие и плохие парни прыгают, как йо-йо, вверх и вниз в одном и том же человеке. На кого мне бросаться? Я всегда хочу прощать, любить.

- На человека за машиной, Райнхарт, человека, который является частью машины - таких нетрудно заметить. Они лгут, мошенничают, манипулируют и убивают - ты их видел. Просто пройди по улице и открой глаза, и увидишь, на кого бросаться.

- Однако ты призываешь убивать их?

- Я призываю тебя сразиться с ними. Идёт всемирная война, и призывают всех, и ты или за машину или против неё - ты часть её или твои яйца растягивают каждый день. Нынешняя жизнь - это война, хочешь ты того или нет, и до сих пор, Райнхарт, ты принимал в ней участие на другой стороне.

- Но ты должен любить своих врагов⁴⁵, - сказал я.

- Конечно. А ты должен ненавидеть зло⁴⁶, - ответил он.

- Не судите, да не судимы будете.⁴⁷

- Кто не любит суд, того по жопе бьют, - без улыбки ответил он.

- Во мне нет огня - я люблю всех, - печально сказал я.

- В тебе нет огня.

- Кем бы тогда я мог стать? Я хочу быть религиозным человеком.

- Учеником, может быть, - сказал он.

- Одним из двенадцати?

- Скорее всего. Вы берёте тридцать баксов в час?

Полчаса спустя, сидя напротив Артуро Тосканини Джонса, я чувствовал себя подавленным, усталым не-Иисусом и почти ничего не говорил.

Поскольку, как обычно, Джонс тоже молчал, мы сидели в приятно изоляции своих личных миров, пока я не набрал достаточно энергии для того, чтобы попытаться исполнить мою роль.

- Мистер Джонс, - сказал я, наконец, глядя на его напряжённое тело и хмурое лицо, - хоть я и согласен с тем, что вы правы, не доверяя ни одному белому человеку, постарайтесь на мгновение предположить, что я, может быть, из-за какого-то собственного невроза, с огромным теплом отношусь к вам и желаю помочь любым возможным способом. Что я могу сделать?

- Вытащи меня отсюда, - сказал он, как будто ожидая этого вопроса.

Я задумался над этим. За где-то двадцать сеансов, которые мы проговорили, я обнаружил, что это было его единственным всепоглощающим желанием; как у животного в клетке, у него не было другого.

- А после того, как я помогу вам освободиться, что я могу сделать?

- Вытащи меня отсюда. Пока я не свободен, я не могу думать ни о чём другом. А на воле, ну...

- Что бы вы делали на воле?

Он резко повернулся ко мне.

- Чёрт побери, чувак, я сказал, вытащи меня отсюда, не болтай больше. Ты сказал, что хочешь помочь, а сам продолжаешь трепаться.

Я задумался над этим. Ясно, всё, что я буду делать для Джонса в больнице, будет ни чем иным, как действиями белого доктора. Если я не сломаю этот стереотип, моя любовь никогда его не тронет. После освобождения он вполне мог считать меня глупым Чарли, которого он здорово наебал, но это казалось неуместными соображениями. Внутри больницы могла быть только ненависть. Но снаружи...

Я встал, подошёл к запылённому окну и посмотрел на группу пациентов, вяло играющих в софтбол.

- Я освобожу вас прямо сейчас. Вы сможете пойти домой сегодня после обеда, перед ужином. Это будет слегка незаконно и может повлечь для меня неприятности, но если свобода - это всё, что я могу вам дать, я вам её дам.

- Выпроводишь меня?

- Вы вернётесь в город через час, если мне придётся отвезти вас туда самому.

- В чём подвох? Если я могу выйти на свободу сегодня, чо я не мог выйти месяц назад? Я ваще не изменился.

Он усмехнулся над своим собственным выговором.

- Да, я знаю. Но я изменился.

Я снова повернулся к нему спиной и посмотрел на лужайку, за полем для игры в софтбол, там, я увидел, какой-то мальчик пытался запустить воздушного змея.

- Я думаю, что эта больница - тюрьма, а врачи - тюремщики, - сказал я, - а город - это ад, и что наше общество действует, чтобы убить дух любви, который мог бы существовать между людьми. Мне повезло. Я тюремщик, а не один из заключённых, и поэтому я могу вам помочь. Я вам помогу. Но позвольте мне попросить вас об одной услуге.

Когда я снова повернулся к нему, он подался вперёд, сидя на краю стула, напрягшись, сосредоточившись, как животное. Когда я взял паузу, он нахмурился и прошептал:

- Какую?

Этот хмурый взгляд и шёпот предупредили меня, что обе возможные услуги, которые я подразумевал, могу потерпеть неудачу: "Приходите ко мне в мой офис" и "будьте моим другом". Человек не подружится со своим тюремщиком за то, что тот освободил его, поскольку свобода заслужена, и в отношениях между врачом и пациентом заложена неудача. Я стоял и смотрел на него пустым взглядом.

- Что ты от меня меня хочешь? - спросил он.

Снаружи, с реки, донеслось двойное кряхтенье лодочного гудка, похожее на предупреждающее фырканье.

- Ничего, - сказал я. - Ничего. Я просто вспомнил, что хотел помогать вам. Периодически. Вам не нужно ничего делать. Вы выйдите на свободу. На воле поступайте, как знаете. Вы будете свободны от этой больницы и от меня.

Он с подозрением уставился на меня, и я уставился в ответ. исполненный серьёзного и чересчур актёрского благородства. Желания высказать, что я это делаю во имя добра, было сильным, но смиренный Иисус победил.

- Давай, - сказал я. - Иди, возьми свою одежду и валим отсюда.

Как оказалось, на освобождение Артуро Тосканини Джонса ушло больше часа, но всё равно, чего я опасался, оно было незаконным. Я освободил его из палаты, находящейся под моим ведомством, но подобное освобождение не давало ему разрешения покидать больницу - это требовало формальных действий одного из директоров, что было невозможным в тот же день. Я решил поговорить с доктором Манном за обедом в пятницу или, может быть, по телефону.

Я отвёз Джонса на Манхэттен, а затем домой к его матери на 142й-стрит. За весь путь ни один из нас не произнёс ни слова, а затем, когда он высадился, он сказал только: "Спасибо, что довёз".

- Не за что, - ответил я.

После едва заметной паузы он захлопнул дверь и зашагал прочь.

Иисус завершил страйком очередной нерезультативный иннинг.⁴⁸

Я вымотался к тому времени, пока Артуро выписали из больницы, и моё молчание с ним в машине было отчасти из-за усталости. Пытаться минута за минутой быть кем-то, не совсем естественным для твоей личности, каким Иисус был для меня - это тяжкий труд. Немыслимая работа, по сути. В течение дня я заметил, что примерно через сорок минут пребывания любящим Иисусом моя система просто сбивается на апатию и безразличие. Если я продолжал играть роль спустя сорок минут, то я это делал чисто механически, а не прочувствовано.

Пока я ехал на рандеву с Арлин, мой затуманенный разум пытался подвергнуть критическому рассмотрению мои отношения с ней. Христианство осуждает прелюбодеяние - это самое большее, что я был способен придумать. Наши отношения есть грех. Надо ли Иисусу попросту избегать встреч со своей возлюбленной? Нет. Ему хочется просто выразить свою любовь к ней. Его агапе⁴⁹. Ему хочется напомнить ей о различных соответствующих заповедях.

Таково было намерение Иисуса, когда он в тот день встретил миссис Джейкоб Экштейн в Гарлеме, на углу 125й-стрит и Лексингтон-авеню, и повёз её к аэропорту Ла-Гуардия, в глухую часть автостоянки с видом на залив. Женщина была весёлой и беззаботной и большую часть дороги говорила о "Случае Портного"⁵⁰, книге, которую Иисус не читал. Однако из ее слов было ясно, что автор романа не открыл в себе любовь, а эффект, произведённый произведением, был усилен тем, что она без совести и стыда, по наущению дьявола, предавалась употреблению джина. Иисусу это показалось неподобающим настроением для начала рассуждений об иудейско-христианской любви.

- Арлин, - сказал Иисус после того, как припарковался, - ты когда-нибудь чувствовала теплоту и любовь к людям?

- Только к тебе, любимый, - ответила она.

- Разве ты никогда не чувствовала великий прилив тепла и любви к какому-нибудь человеку или ко всему человечеству?

Женщина склонила голову набок и задумалась.

- Изредка.

- С чем ты это связываешь?

- С алкоголем.

Женщина расстегнула ширинку Иисуса, простёрла руку туда и обхватила Священное Орудие. Оно было, согласно всем моим учётным записям, заряжено лишь агапе.

- Дочь моя, - сказал он, - желаешь ли ты принести несчастье своему мужу или Лилиан?

Она уставилась на него.

- Конечно, нет. Я просто люблю это.

- А чувства своего мужа ты в расчёт не берёшь?

- Чувства Джейка! - воскликнула она. - Джейк превосходно встроен в жизнь. У него нет никаких чувств.

- Даже любви?

- Может быть, раз в неделю с ним такое бывает.

- Но у Лилиан есть чувства. У Бога есть чувства.

- Я знаю, и думаю, то, что ты с ней так поступаешь, это бессердечно.

- Это правда, и вы с доктором Райнхартом должны это прекратить этим заниматься, тем, что явно греховно и неминуемо причинит ей боль.

- Мы ничего не делаем, это ты заставляешь её страдать.

- Доктор Райнхарт станет лучше.

- Хорошо. Не могу её видеть такой расстроенной из-за тебя, - она по-дружески, слегка, сжала его Священное Орудие, а затем опустила голову к его коленям и втянула Духовные Спагетти⁵¹.

- Но Арлин! - сказал он. - Заниматься любовью с доктором Райнхартом - это прелюбодеяние, это может причинить ей боль.

Женщина со всё большей страстью искушала Иисуса своим змеиным языком, но, не произведя заметного эффекта, подняла голову. Лишившись греховного удовольствия, она выглядела раздосадованной.

- Ты о чём? Что такое прелюбодеяние? ещё какое-то из этих ваших извращений?

- Половое сношение с доктором Райнхартом есть грех.

- Кто этот доктор Райнхарт, о котором ты всё время говоришь? Что с тобой сегодня?

- То, что ты творишь - это бессердечно, эгоистично и противоречит Слову Божьему. Твоя интрижка может иметь катастрофические последствия для Лилиан и детей.

- Каким образом?

- Если они об этом узнают.

- Она бы всего лишь развелась с тобой.

Иисус уставился на женщину.

- Речь идёт о людях и о Священном институте Брака.

- Не понимаю, о чём ты.

Иисус разгневался, оттолкнул руку женщины и застегнул Святую Ширинку.

- Ты погрязла в своём грехе и не ведаешь, что творишь.

Женщина тоже разозлилась.

- Ты три месяца развлекался, а теперь вдруг выяснил, что это грех, и что это я - грешница.

- Доктор Райнхарт тоже грешник.

Женщина снова уткнулась в Промежность.

- Давай сегодня немножко, - сказала она.

Иисус смотрел через лобовое стекло на небольшой крейсер, медленно идущий через залив. Две чайки, преследовавшие его, свернули в сторону и по спирали поднялись примерно на пятьдесят футов, а потом по спирали же спланировали к Нему, скрылись, и из машины их больше не было видно. Сигнал? Знак?

Иисус смиренно понял, что, он, конечно же, сошёл с ума. Месяцами, с большим удовольствием, трахая миссис Экштейн в теле доктора Райнхарта, Он, сбил её с толку. Ей трудно было распознать его в теле того, кого она знала в роли грешника. Глядя на неё, он увидел, как Арлин сердито смотрит на воду, сжимая у колен недоеденный миндальный батончик. Её голые колени вдруг показались Ему коленками ребёнка, её эмоции - эмоциями маленькой девочки. Он вспомнил Его наставление о детях.⁵²

- Мне очень, очень жаль. Я сумасшедший. Признаю это. Я не всегда в себе. Я часто забываюсь. Оттолкнуть тебя, внезапно заговорив о грехе, о Лил и Джейке - это должно показаться бессердечным лицемерием.

Когда она повернулась к Нему. Он увидел слёзы, наполнившие её глаза.

- Я люблю твой член, а ты любишь мою грудь, и это не грех.

Иисус задумался над этими словами. Они казались разумными.

- Он хорош, - сказал Он. - Но в мире есть и нечто большее.

- Я это знаю, но мне нравится как раз твой размер.

Они встретились взглядами, два чуждых друг другу духовных мира.

- Мне пора идти, - сказал он. - Но я могу и вернуться. Моё безумие отравляет меня прочь. Моё безумие говорит, что какое-то время я не смогу заниматься с тобой любовью.

Иисус завёл машину.

- Уф, - сказала она и откусила здоровый кусок от миндального батончика, - тебя самому надо ходить к психиатру пять раз в неделю, если тебе интересно моё мнение.

Иисус отвёз их обратно в город.

---

↑43 Евангелие от Матфея (11:15)

↑45 Аллюзия на слова Иисуса: "Слухом услышите - и не уразумеете, и глазами смотреть будете - и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами." (Мф. 13:14-15)

↑45 "Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас." (Мф. 5:44-45).

↑46 "Возненавидьте зло и возлюбите добро" (Ам. 5:15). "Страх господень - ненавидеть зло" (Пр. 8:13).

↑47 Евангелие от Матфея (7:1)

↑48 Другими словами, автор считает, что всё завершилось, как нельзя лучше. Иисус здесь уподобляется бейсбольному питчеру, для которого нерезультативный иннинг является положительным исходом - сопернику не удалось набрать очков. Страйк - самое желанное, что может быть для питчера: игрока на бите вывел из игры он, а не его товарищи по команде, игроки в поле, то есть он подавал настолько удачно, что беттеру не удалось даже отбить, хотя бы как-нибудь.

↑49 "Случай Портного" (1969) - здесь подразумевается случай в психиатрическом смысле этого слова - роман Филиппа Рота, скандальный и запрещаемый, в связи с обилием откровенных сексуальных сцен, ненормативной лексики и отношению к еврейству. Позже наделялся иммунитетом по причине признанных художественных достоинств. Один из ключевых американских романов XX века.

↑50 Агапе (др.-греч. ἀγάπη) - любовь к ближнему, беспокойство по поводу благополучия других людей.

↑51 В англоязычной литературе сознание человека, состоящее из подвижных и переплетающихся событий, мыслей, эмоций, моральных установок и пр. часто сравнивается со спагетти.

↑52 "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное." (Мф. 18:3)

Шестнадцатая глава

Эго, друзья мои, эго. Чем больше я пытался уничтожить его с помощью дайсов, тем сильнее оно росло. Каждый удар костей откалывал ещё один осколок старого я, чтобы питать растущие ткани эго дайсмена. Я убивал прошлую гордость за себя как психоаналитика, как автора статей, как привлекательного мужчину, как любящего мужа, и каждый их труп я скармливал каннибальскому эго того сверхчеловеческого существа, которым, как мне казалось, я становился. Как же я гордился тем, что я Дайсмен! Чьей основной целью предположительно является убить всякое чувство гордости за себя. Единственные варианты, которых я никогда не допускал, были те, которые могли бросить вызов его могуществу и тщеславию. Все ценности могли перечёркиваться, кроме этих. Убрать от меня эту идентичность, и я стану дрожащим, наполненным ужасом комком, одиноким в пустой вселенной. С заданными же параметрами и дайсами - я Бог.

Однажды я написал в качестве варианта (один шанс из шести), что могу (в течение месяца) не подчиняться любому и решений дайсов, если мне так захочется и если следующее выброшенное число окажется чётным. Меня пугала такая возможность. Одно осознание того, что акт "непослушания" на самом деле был актом послушания, избавляющего меня от паники. Кубик пренебрёг этим вариантом. В другой раз я подумал написать, что с этого момента все решения дайсов будут рекомендациями, а не командами. По сути, дайсы из главнокомандующих перевелись бы на роль совещательного органа. Угроза "свободной воли" снова парализовала меня. Этот вариант я так никогда и не писал.

Кости постоянно меня унижали. Однажды в субботу они приказали мне напиться - поступок, который я счёт несоответствующим моей величественности. Быть пьяным означало отсутствие самоконтроля, что также несовместимо к отстранённым, экспериментальным существом, которым становился я в качестве Дайсмена. Тем не менее, мне понравилось. Разгул не сильно отличался от тех безумств, которые я совершал в трезвом виде. Вечер я провёл с Лил и четой Экштейнов, а в полночь начал делать бумажные самолётики из страниц рукописи моей предполагаемой книги о садизме и запускал их в окно на 72ю-стрит. Моё пьяное лапанье Арлин было истолковано как лапанье по пьяни. Индидент стал ещё одним свидетельством медленного распада Люциуса Райнхарта.

Я предоставлял моим друзьям множество других доказательств. Я редко обедал со своими коллегами, так как кости обычно в мой перерыв отправляли меня в другие места. Когда я обедал с коллегами, кости часто диктовали мне какую-нибудь эксцентричную роль или выходку, что, казалось, выбивало моих друзей из колеи. Однажды во время 48-часового полного голодания (не считая воды), которое мне выписал кубик, я почувствовал слабость и решил не позволять кубику куда-нибудь меня отправлять - я разделил свой пост с Тимом, Джейком и Ренатой.

Они разговаривали, как повелось в последние месяцы, в первую очередь друг с другом. Всякий раз, когда они обращались ко мне с вопросом или комментарием, они это делали с осторожностью, подобную той, с которой дрессировщики кормят раненого льва. В тот день они говорили о принятой в больнице политике условного освобождения пациентов, и я, истерически уставившись на бифштекс Джейка, дурел от голода. Доктор Манн заляпал устрицами весь стол и свою салфетку, а доктор Феллони изящно отправляла каждый кусочек барашка (барашка!) в рот, а я сходил с ума. Джейку, как обычно, удавалось говорить и есть больше, чем тем двоим вместе взятым.

- Надо держать их, - сказал он. - Это вредит нам, больнице, обществу, всем, если пациента преждевременно выписывают. Читайте Бауэрли.

Тишина. (На самом деле, жевание [я слышал каждый глоток], ресторанные голоса посторонних, смех, грохот тарелок, шипение [я слышал взрыв каждого пузырька] и громкий голос, который сказал: "Больше никогда").

- Ты абсолютно прав, Джейк, - неожиданно произнёс я. Это были мои первые слова за вечер.

- Помните того негра, досрочно отпущенного, который убил своих родителей? Мы идиоты. А если бы он их только покалечил?

- Он прав, Тим, - сказал я.

Доктор Манн не соизволил прервать свою трапезу, но Джейк бросил на меня второй пронизывающий взгляд.

- Готов поспорить, - продолжал он, - что две трети пациентов, выписанных ГБК - и других государственных больниц - выписываются слишком рано, то есть когда они ещё представляют угрозу для себя и общества.

- Это правда, - сказал я.

- Я знаю, многие представители профессионального сообщества считают госпитализацию, в лучшем случае, необходимым злом, но это глупая мода. Если мы можем что-то сделать для наших пациентов, то и нашим больницы могут. На пациента там приходится в три раза больше врачебных часов, чем он получает при лучшем амбулаторном лечении. Читайте Хегалсона, Поттера и Буша, их исправленные издания.

- И они там не пропускают встречи, - добавил я.

- Правильно, - продолжал Джейк, - у них нет семейной жизни, которая бы им мешала.

- Ни жён, ни мужей, ни детей, ни домашней еды.

- Ну да.

Доктор Феллони перебила его:

- Разве мы не стремимся приспособить больницы под домашнюю обстановку?

- Приспособить пациентов к какой бы там ни было обстановке, - ответил Джейк. - Я стараюсь, чтобы мои негры во время групповой терапии увидели болезни белого мира, прекратили возмущаться и были довольны или своей жизнью в палате, или существованием в своём необходимом гетто.

- И Бог знает, - сказал я, - что белый мир болен. Посмотрите на миллионы голодающих в Восточной Германии.

Это на мгновение сбило Джейка - он жил в ритме поддакивания, но не был уверен что моё заявление соответствует требованиям. С тем блеском, который был его сущностью, он выкрутился:

- Наша работа - впрыскивать психологический пенициллин во все социальные ткани, белых и чёрных, и мы этим занимаемся.

- Но что касается миссис Лансинг, - сказала доктор Феллони, - вы же чувствуете, что её следует выписать.

- Она твоя подопечная, Рената, но помни: "Сомневаешься, не выпускай".

Доктор Манн отрыгнул - это был явно предупреждающий сигнал о том, что он вот-вот заговорит. Мы все повернулись к нему с почтением.

- Джейк, - сказал он. - В качестве начальника концлагеря ты бы чувствовал себя как дома.

Тишина.

Тогда я сказал:

- Что за ерунду ты говоришь. Джейк хочет помогать своим пациентам, а не уничтожать их. А кроме того, в концлагерях начальник иногда... не давал им еды.

Тишина. Доктор Манн, казалось, жевал жвачку; доктор Феллони очень медленно двигала головой из стороны в сторону и вверх-вниз - будто смотрела теннисный матч, состоящий из одних свечей. Джейк, наклонился вперёд и бесстрашно вглядываясь в добродушное лицо доктора Манна, высказал с быстротой пишущей машинки:

- Не понимаю, что ты имеешь в виду, Тим. Давай сопоставим истории болезни мои пациентов с твоими, за любое время. Моя политика по выписыванию пациентов такая же, как у директора. Думаю, тебе стоит принести извинения.

- Совершенно верно, - доктор Манн вытер рот салфеткой (или, возможно, откусил от неё). Принести извинения. В качестве начальника я бы тоже был, как дома. Единственный, кто бы так себя не чувствовал - это Люк; дай ему волю, он бы всех повыпускал.

Доктор Манн не был в восторге от освобождения Артуро Тосканини Джонса.

- Нет, не повыпускал бы, - сказал я. - Если бы я был начальником, я бы увеличил порции еды на двести процентов, а заключёнными проводил эксперименты, которые бы за двенадцать месяцев продвинули постфрейдистскую психиатрию на сто лет вперёд.

- Ты говоришь о заключённых-евреях? - спросил Джейк.

- Чертовски верно. Евреи - лучшие субъекты для психологических экспериментов.

Я взял паузу примерно на полторы секунды, но когда Джейк начал говорить, я продолжил.

- Потому что они такие умные, чуткие и гибкие.

Это сбило Джейка. Каким-то образом расовый стереотип, который я воспроизвёл тремя прилагательными, не оставил ему повода возразить.

- Что ты подразумеваешь под гибкостью? - спросил он.

- Отсутствие косности - непредубеждённость, способность к изменениям.

- Какие бы ты эксперименты ставил, Люк? - спросил доктор Манн, наблюдая, как пухлый официант проносится с блюдом лобстеров.

- Я бы не прикасался к заключённым физически. Никаких операций на головном мозге, стерилизаций, всего такого. Я бы сделал лишь вот что: превратил всех аскетов в гедонистов, всех эпикурейцев в флагелянтов, нимфоманок в монашек, гомосексуалистов в гетеросексуалов и наоборот. Приучил бы их всех есть некошерную пищу, отречься от своей религии, изменить профессию, стиль одежды, манеру прихорашиваться, походку и так далее, и приучить их всех быть неинтеллигентными, бесчувственными и косными. Я бы доказал, что человека можно изменить.

Доктор Феллони выглядела немного напуганной, она многозначительно кивала:

- Мы это сделаем в Государственной больнице Квинсборо?

- Когда я стану директором, - ответил я.

- Но я не уверена, что это будет этично, - сказала она.

- Как бы ты всё это делал? - спросил доктор Манн.

- Дролтерапией.

- Дролтерапией? - спросил Джейк.

- Да. Хонкер, Ронсон и Глуп, APB Journal, август, 1958 год, страницы 16-23, аннотированная библиография. Это сокращение от драматической ролевой терапии.

- Официант, десертное меню, пожалуйста, - сказал доктор Манн и, казалось, потерял интерес.

- Та же, что у Морено? - спросил Джейк.

- Нет. Морено предлагает пациентам разыграть свои фантазии в постановках. Дролтерапия состоит в принуждении пациентов пережить их подавленные латентные импульсы.

- Что это за APB Journal? - спросил Джейк.

- Джейк, я согласен со всем, что ты говоришь, - умоляюще сказал я. Не бросай мне вызов. Вся тонкая ткань, поддерживающая наши аргументы, порвётся, и всё обрушится на наши головы.

- Я не поддерживал эксперименты над пациентами.

- Тогда чем ты занимаешься в будние дни?

- Лечу их.

Доктор Манн было начал то, что могло стать долгим рокочущим смехом, но подавился неудачно проглоченной едой, и всё завершилось приступом кашля.

- Но Джейк, - сказал я, - я думал, это наша идея - постепенно увеличивать средства обслуживания и число принятых на один процент в год, пока вся нация не будет излечена.

Тишина.

- Начинать надо с тебя, Люк, - тихо сказал Джейк.

- Давайте, я стану первым, сегодня. Мне нужна помощь. Мне нужна пища.

- Ты имеешь в виду психоанализ?

- Да. Все мы знает, что мне это до крайности надо.

- Доктор Манн был твоим психоаналитиком.

- Я потерял веру в него. У него плохие манеры за столом. Он разбрасывает пищу.

- Ты это знал и раньше.

- Но тогда я не знал, насколько важна пища.

Тишина. Затем доктор Феллони:

- Я рада, что ты упомянул о манерах Тима за столом, Люк, потому что с некоторых пор...

- Как насчёт этого, Тим, - сказал Джейк. - Могу я взять Люка?

- Конечно. Я работаю только с невротиками.

Это двусмысленное замечание (был ли я шизофреником или психически здоровым?) фактически завершило разговор. Через несколько минут я, пошатываясь, выбрался из-за стола, за которым забронировали начало психоанализа с доктором Джейкобом Экштейном, в пятницу, в нашем общем офисе.

Джейк покинул стол, как человек, получивший помазание божье на блюдечке с голубой каёмочкой - его величайший триумф вот-вот должен был состояться. И, по Фромму, он был прав.

Что касается меня, то, когда я, наконец, через восемнадцать часов снова поел, это убило мой аппетит к психотерапии, но, как оказалось, вернуться к психоанализу с Джейком было гениальным ходом. Никогда не сомневайтесь в Пути, избранном Кубиком. Даже если вы умираете от голода.

Семнадцатая глава

В конце концов, это должно было случиться - дайсы решили, что доктор Райнхарт должен распространять их чуму - ему было приказано совратить своих невинных детей к дайсжизни.

Он легко уговорил жену на трёхдневной продолжительности визит к её родителям в Дейтону-Бич, недостойно сославшись на то, что няня миссис Робертс и он прекрасно позаботятся о детях. Затем он спровадил миссис Робертс в мюзик-холл "Радио-сити".

Потирая руки и истерически ухмыляясь, доктор Райнхарт приступил к осуществлению своего отвратительного плана по втягиванию невинных детей в паутину болезни и разврата.

- Дети мои, - сказал он им с дивана в гостиной отеческим тоном (О! маска, которую носит порок!) - У меня сегодня для нас особая игра.

Лоуренс и крошка Эви, обступили отца, как невинные мотыльки смертоносное пламя. Он вытащил из кармана и положил на подоконник два кубика - эти ужасные семена, которые уже принесли такие горькие плоды.

Дети уставились на кубики широко широко открытыми глазами, они никогда прежде не видели зла прямо перед собой, но мерцающий зелёный свет, излучаемый костями, вызвал в каждом из них глубокую конвульсивную дрожь. Подавив страх, Лоуренс храбро сказал:

- Что за игра, папа?

- Я тоже буду, - сказала Эви.

- Она называется игра в дайсмена.

- Что это? - спросил Лауренс. (Ему всего семь лет, но он так быстро созрел для зла.)

- В дайсмена играют так: мы записываем шесть вещей, которые мы могли бы сделать, потом бросаем кубик и смотрим, что нам делать.

- А?

- Или напиши шесть личностей, которыми ты можешь быть, а потом брось кубик и увидишь, кто ты.

Лоуренс и Эви уставились на отца, ошеломлённые чудовищностью извращения.

- Окей, - сказал Лоуренс.

- Я тоже буду, - сказала Эви.

- Как мы решим, что записывать? - спросил Лоуренс.

- Просто скажи мне что-нибудь странное, то, что, по твоему мнению, может быть забавным, и я запишу это.

Лоуренс подумал, не подозревая о наклонной плоскости, по которой можно покатиться, сделав этот первый шаг.

- Пойти в зоопарк, - сказал он.

- Пойти в зоопарк, - сказал доктор Райнхарт и вразвалку отправился к своему столу за бумагой и карандашом, чтобы записывать эту печально известную игру.

- Подняться на крышу и бросить бумажки, - сказал Лоуренс. Он и Эви присоединились к отцу за столом и смотрели, как он пишет.

- Пойти и побить Джерри Брасса, - продолжал Лоуренс.

Доктор Райнхарт кивнул и написал.

- Это номер три, - сказал он.

- Поиграть с тобой в лошадку.

- Ура, - сказала Эви.

- Номер четыре.

Наступила тишина.

- Больше ничего не могу придумать.

- А ты, Эви?

- Поесть мороженого.

- Ага, - сказал Лоуренс.

- Это номер пять. Ещё один.

- Пойти прогуляться по Гарлему, - крикнул Лоуренс, побежал обратно к дивану и взял кубики. - Можно кинуть?

- Кидай. Только один, не забывай.

Он покатил по полу своей судьбы один из кубиков: четыре, лошадка. О боги, волк в шкуре кобылы.

Они играли, понукая, минут двадцать, а потом Лоуренс, как я, Читатель, должен к сожалением сказать, уже подсевший на это дело, попросил снова поиграть в дайсмена. Его отец, улыбаясь и задыхаясь, поковылял к столу, чтобы написать ещё одну страницу в книге грехопадения. Лоуренс добавил несколько новых вариантов, оставил несколько старых, и кубик выбрал: "Пойти побить Джерри Брасса".

Лоуренс уставился на отца.

- Что нам теперь делать? - спросил он.

- Спускаешься вниз, звонишь в дверь Брассам, просишь позвать Джерри, а потом стараешься его побить.

Лоуренс смотрел в пол, чудовищность глупости начала проникать в его сердечко.

- А если его нет дома?

- Тогда попробуешь позже.

- А что мне сказать, перед тем, как бить его?

- Почему бы тебе не спросить об этом кубик?

Он мельком глянул на отца

- Что ты имеешь в ввиду?

- Ты должен побить Джерри, так почему бы тебе не дать кубикам шесть фраз, которые ты скажешь?

- Отлично. А какими они будут?

- Ты - Бог, - сказал отец с той же жуткой улыбкой. - Ты мне их назовёшь.

- Я скажу ему, что это мне мой отец сказал.

Доктор Райнхарт кашлянул, поколебался.

- Это... хм... номер один.

- Я скажу ему, что это мне мать сказала.

- Правильно.

- Что я напился.

- Номер три.

- Что... что я терпеть его не могу.

Он был погружён во взволнованную сконцентрированность.

- Что это я так тренируюсь... - Он засмеялся и по-боксёрски попрыгал.

- И что мне это кубик сказал.

- Это шесть и достаточно, очень хорошо, Ларри.

- Я кидаю, я кидаю...

- Это моя тренировка по боксу... - Он засмеялся и гостиная огласилась воплем команды, переданной отцу: - Три!

- Окей, Ларри, ты напился. Так что давай.

Читатель, Лоуренс ушёл. Лоуренс треснул Джерри Брасса. Объявив, что он напился, треснул несколько раз и скрылся, избежав задержания отсутствующими родителями Брасса и присутствующей горничной, но уже преследуемый фуриями, которые не оставят неотмщённым такое бессмысленное зло. Когда Лоуренс вернулся в квартиру, первыми его словами были - пишу это со стыдом:

- Где кубики, папа?

Ах, друзья мои, тот невинный день с Ларри заставил меня задуматься над тем, что моя собственная дайсжизнь до этих пор плохой никогда и не была. Ларри взялся за исполнение велений дайсов с такой лёгкостью и радостью по сравнению с моим мрачным самокопанием, с моим зачастую долгим покашливанием перед принятием решения, что мне пришлось задуматься о том, что же случается с каждым человеком за два десятилетия между семью и двадцатью семью годами, отчего котёнок превращается в корову. Почему дети так часто кажутся спонтанными, полными радости, сосредоточенными, в то время как взрослые кажутся сдержанными, полными беспокойства, рассеянными?

Это было проклятое чувство собственного я - то самое самоощущение, которое, как заявляют психологи, должно быть у всех нас. Что, если - тогда это казалось оригинальной мыслью - что, если развитие самоощущения, это нормально и естественно, но оно не является ни чем-то неизбежным, ни чем-то желательным? Что, если оно представляет собой психологический аппендикс - бесполезную анахроничную боль в боку? Или это что-то вроде бивней у мастодонта - тяжёлая, бесполезная, и, в конечном счёте, саморазрушительная ноша? Что, если ощущение себя кем-то представляет собой эволюционную ошибку, столь же пагубную для дальнейшего развития более сложного существа, как панцирь черепахи или раковина улитки?

Что если вдруг? на самом деле-то люди должны попытаться устранить ошибку и развить в себе и в своих детях способность освобождаться от самоощущения. Человек должен без дискомфорта переходить от одной роли к другой, от одного набора ценностей к другому, от одной жизни к другой. Люди должны быть свободны от границ, шаблонов, повторяющихся действий, чтобы иметь возможность свободно думать, чувствовать, прокладывать новые пути. Люди слишком долго восхищались Прометеем и Марсом - нашим Богом должен стать Протей⁵³.

Я был чрезвычайно взволнован своими мыслями: "Человек должен без дискомфорта переходить от одной роли к другой" - почему бы и нет? В возрасте трёх или четырёх лет дети были бы готовы стать или хорошими или плохими, американцами или коммунистами, студентами или легавыми. Однако по мере того, как их формирует культура, каждый ребёнок начинает прилипать только к одному набору ролей - он всегда должен быть хорошим или, по столь же предвзятым причинами, плохим или бунтарём. Теряется способность играть и чувствовать оба набора ролей. Он уже начинает понимать, кем стремится быть.

Ощущение постоянного я - ах, как же психологи и родители страстно желают запереть своих детей в какую-то поддающуюся определению клетку. Повторяющиеся действия, шаблоны, что-то, к чему мы можем прицепить ярлык - вот, чего мы хотим от нашего мальчика.

"Ах, у нашего Джонни всегда такое красивое испражнение после завтрака."

"Билли такой начитанный, всё время читает..."

"Разве Джоан не милая? Ей всегда нравится, когда у неё кто-то выигрывает."

"Сильвия такая хорошенькая, такая взрослая - она просто обожает всё время наряжаться."

Мне казалось, тысяча упрощений в год вытесняют истину в сердце ребёнка: в какой-то момент он понимает, что ему не всегда хочется срать после завтрака, но это приводит маму в трепет. Билли рвётся плескаться в грязных лужах с другими мальчиками, но... Джоан хочется отгрызть член своему брату каждый раз, когда он выигрывает, но... А Сильвия мечтает о стране, в которой ей не придётся беспокоиться лишь о том, как она выглядит...

Шаблоны - это проституция, которую порождают радеющие родители. Взрослые руководят и вознаграждают следование установленным образцам. Вот вам и паттерн. И, в конечном счёте, несчастливая жизнь.

Что, если бы мы воспитывали детей по-другому? Вознаграждали их за разнообразие привычек, вкусов, ролей? Награждали их за непоследовательность? Что тогда? Мы могли бы приучить их быть надёжно разнообразными, последовательно непоследовательными, полностью свободными от привычек, даже "хороших" привычек.

"Что, мальчик мой, ты сегодня ещё ни разу не соврал? Что ж, отправляйся в свою комнату и сиди там, пока не научишься выдумывать как следует."

"Ах, мой Джонни такой удивительный. В прошлом году у него в табеле успеваемости были все "А", а теперь он получает, в основном, "D" и "F". Мы так им гордимся."

"Наша малышка Эйлин до сих пор время от времени писает в трусики, а ей уже почти двенадцать." - "О, это дивно! Ваша дочь непременно будет такой непосредственной!"

"Хороший мальчик, Роджер", это было прекрасно, когда ты при ничейном счёте и двух аутах в последнем, восьмом, иннинге⁵⁴, ушёл с поля домой, чтобы поиграть в пинг-понг. Каждый папа на трибуне хотел бы, чтобы его дитё додумалось до такого."

"Донни! Не смей сегодня снова чистить зубы! Это становится навязчивой привычкой." - "Прости меня, мама."

"Чёрт бы его побрал, сынка моего растакого. Всю неделю не гоняет лодыря. Если я в ближайшие дни не увижу газон нескошенным, а урны переполненными, моё терпение лопнет."

"Ларри, тебе должно быть стыдно за себя. Лето проходит, а ты не наехал ни на одного ребёнка на районе." - "Да я просто не хочу, мама." - "А ты через нехочу."

"Что мне сегодня надеть, мам?" - "Ой, я не знаю, Сильвия. Примерь кофту, в которой ты выглядишь плоскогрудой, и ту уродливую юбку, подарок бабушки, которая всегда скручивается. У меня есть нейлоновые чулки, которые я берегу для особых случаев - они оба со стрелками." - "Звучит клёво."

Учителям тоже следовало бы измениться.

"Все ваши рисунки обыкновенно стремятся к схожести с предметами, которые вы рисуете, молодой человек. Вы, кажется, неспособны дать себе волю. "

"Ваше сочинение слишком логично и хорошо выстроено. Если вы хотите развиваться как писатель, вы должны научиться отступать от темы и временами писать совершенно неуместное."

"Ваш сын работает заметно лучше. Его тетради по истории снова обрели милую неряшливость, а поведение стало совершенно неудовлетворительным (А-). В математике он продолжает оставаться компульсивно точным, но его письменная речь вызывает восхищение. Особенно мне понравилось, как он написал "очко" вместо "очки"."

"С сожалением сообщаем вам, что ваш сын всегда ведёт себя как мужчина. Он кажется неспособным быть девушкой часть времени. Он встречается только с девушками и может нуждаться в психиатрическом лечении."

"Боюсь, Джордж, ты один из немногих девятиклассников, который на этой неделе не вёл себя, как ребёнок из детского сада. Тебе придётся остаться после школы и поработать над этим."

* * *

Ребёнку, как нам сообщают, необходимо видеть порядок и постоянство в мире, иначе он вырастет неуверенным и пугливым. Но что есть порядок и постоянство? У ребёнка не должно быть никакого постоянного постоянства; мне показалось, что он мог бы так же хорошо расти при постоянном, стабильном непостоянстве. Жизнь, на самом деле, такая и есть; если бы родители принимали и хвалили только непостоянство, детей бы не пугало так лицемерие или невежество родителей.

"Иногда я отшлёпаю тебя за то, что ты разлил молоко, а иногда мне будет на это наплевать."

"Иногда мне нравится, что ты бунтуешь против меня, сынок, а иногда я люблю вытрясти из тебя душу."

"Обычно я доволен твоими хорошими оценками в школе, но иногда я думаю, что ты ужасный зубрила."

Такие чувства у взрослых, а дети перенимают чувства взрослых. Почему они не могут признать и похвалить свою непоследовательность? Потому что думают, у них есть своё я.

Подобно панцирю черепахи, самоощущение служит щитом от раздражающего воздействия и бременем, ограничивающим подвижность в потенциально опасных областях. Черепахе редко приходится думать о том, что находится по ту сторону её панциря - что бы там ни было, это не может причинить ей вред, не может к ней даже прикоснуться. Так же и взрослые настаивают на том, чтобы у них и их детей была скорлупа постоянного я, и черепах держат за своих; они хотят быть защищёнными от боли, или волнений, или тупиковых ситуаций, или необходимости думать. Если человек может положиться на постоянство, он может позволить себе не замечать людей после первых нескольких раз. Но я представил себе мир, в котором каждый индивидуум мог бы играть роль любовника, благодетеля, нахлебника, злоумышленника, друга - сегодня он может быть для одним, а на следующий день уже кем угодно. Обратили бы мы внимание на такого человека? Будет ли жизнь скучной? Будет ли жизнь терпимой?

Тогда для меня впервые стало ясно, что запертыми в пещере своего я нас держит страх неудачи - группы поведенческих паттернов, которые мы освоили, и не помышляем рисковать отказом от них.

Что, если бы перед каждым конкурсом или матчем бросали кости, чтобы определить, кто "выигрывает" - "победитель" или проигравший"! Приз или звание чемпиона, с шансами пятьдесят на пятьдесят для каждого? В конечном итоге, проигравшего поединок в половине случаев поздравят с тем, что ему посчастливилось проиграть и, таким образом, выиграть приз. Человек, одержавший победу, утешится своей хорошей игрой.

Но!!! Проигравший в игре всё же будет чувствовать себя плохо, победитель всё же будет чувствовать себя "хорошо". Но я вспомнил, что читал в широко известной книге о детских играх что-то, объясняющее склонность Ларри к дайсжизни. Я откопал эту книгу и с радостью прочитал подтверждение своим мыслям. Дети, говорится там

...редко считают необходимым вести подсчёт очков, мало значения придают тому, кто выиграет или проиграет, им не требуется стимула в виде призов, им кажется не важным, закончена игра или нет. На самом деле, детям нравятся игры, в которых присутствует существенный элемент удачи, такие, где нельзя напрямую сравнивать индивидуальные способности. Им нравятся игры, которые перезапускаются автоматически, и каждый получает новый шанс.

Мне казалось, есть два совершенно разных значения неудачи. Ум знает, когда он в тупике, а когда нашёл решение. Ребёнок, пытающийся решить головоломку, знает, когда ему это удаётся, а когда нет - не нужен взрослый, чтобы сообщить ему об этом. Ребёнок, строящий дом из кубиков, знает, когда обрушение дома означает неудачу (он хотел построить повыше), а когда успех (он хотел, чтобы упал). Успех и неудача означают просто удовлетворение желания и разочарование. Всё это реальные вещи, существенные, ребёнок не вознаграждается и не наказывается обществом за предпочтение успеха неудаче.

Второе значение неудачи тоже простое: неудача - это неспособность угодить взрослому; успех - это то, что доставляет удовольствие взрослому. Деньги, слава, победа в бейсбольном матче, красивая внешность, обладание хорошей одеждой, машиной, домом - всё это виды успеха, которые, в первую очередь, вращаются вокруг удовольствий мира взрослых. Ни в одном из этих страхов неудачи нет ничего присущего человеческой душе.

Стать дайсменом было трудно, потому что это сопряжено с постоянным риском провала в глазах взрослого мира. По мере того, как дайсмен терпит неудачу (во втором смысле) раз за разом. Я был отвергнут Лил, детьми, моими уважаемыми коллегами, моими пациентами, незнакомцами, отражением общественных ценностей, появившимся возле меня за тридцатью лет жизни. Во втором смысле я постоянно терпел неудачу и страдал, но в первом смысле - никогда. Каждый раз, когда я следовал указаниям кубика, я успешно строил дом или намеренно разрушал его. Мои головоломки всегда решались. Я постоянно подставлял себя новым проблемам и с удовольствием распутывал их.

С детского возраста до зрелых лет мы загоняем себя в рамки, чтобы избегать новых проблем и возможных неудач - через некоторое время зрелым людям становится скучно, потому что нет новых проблем. Такова жизнь под страхом неудачи.

Терпи крах! Проигрывай! Будь плохим! Играй, рискуй, дерзай.

Так что я ликовал в тот вечер, в первый дайсдень Ларри. Я решил сделать Ларри и Эви бесстрашными, лишёнными рамок, лишёнными я людьми. Ларри мог бы стать первым человеком без эго со времён Лао-Цзы⁵⁵. Я бы позволил ему играть роль отца семейства, а Эви - матери. Я бы позволил им менять роли. Иногда бы они играли родителей такими, какими они нас воспринимают, а иногда такими, какими, по их мнению, должны быть родители. Мы все могли бы играть телевизионных героев и персонажей комиксов. И Лил, и я - каждый добросовестный родитель - мы меняли бы свою личность каждый день или каждую неделю.

"Я тот, кто может играть во многие игры. " Такова сущность счастливого дитяти промашек, и он никогда не чувствует, что проигрывает. "Я тот, кто x, y и z, и только x, y и z": такова сущность несчастного взрослого. Я бы попытался развить в моих детях их ребячество. Говоря бессмертными словами Дж. Эдгара Гувера⁵⁶: "Если не обратитесь и не будете как дети, не узрите Бога".

---

↑53 Протей - создатель и защитник людей, согласно древнегреческой мифологии. Марс - один из главнейших богов, покровитель Рима, согласно древнеримской мифологии. Протей - морское божество в древнегреческой мифологии, обладал способностью принимать любые обличья; в Средние века получил трактовку в качестве символа легкомысленности и переменчивости - тогда как истинный христианин должен быть человеком твёрдых убеждений.

↑54 Обычно в юношеском бейсболе 6-7 иннингов. 8 иннингов - это значит, речь идёт о серьёзном матче.

↑55 Лао-Цзы (VI-V в. до н.э.) - полулегендарный мыслитель, основоположник даосизма, учения, центральное место в котором занимают гадания.

↑56 Дж. Эдгар Гувер - директор ФБР (1924-72), известен борьбой с организованной преступностью, коммунистами, фашистами и рок-н-роллом.

Восемнадцатая глава

Первый день Ларри в качестве дайсбоя прекратился от скуки из-за слишком большого количества однотипных вещей. Ему понравилась игра - он выполнял команды кубиков, даже если это противоречило его обычным шаблонам, но примерно через три часа он просто захотел поиграть со своими машинками, и ему не хотелось рисковать с кубиком этим удовольствием. Поскольку я часто чувствовал то же самое (хотя и не в отношении машинок), я объяснил, что в дайсмена играть надо только когда хочется. Я подчеркнул, впрочем, что, если уж он играет, то должен следовать выбору кубика.

К сожалению, мои попытки в последующие два дня превратить Ларри в Лао-Цзы были сведены на нет его детским здравым смыслом - он предоставлял кубику только чрезвычайно приятные варианты - мороженое, кино, зоопарки, лошадки, машинки, велосипеды, деньги. Он начал использовать кости как сундук с сокровищами. В конце концов я сказал ему, что игра в дайсмена всегда сопряжена с риском, что здесь тоже может быть неправильный выбор. Как ни странно, он согласился. На неделе я придумал для него игру с кубиками, которая стала для нас одной из классических - русская рулетка. Первоначальная версия игры для Ларри проста - из каждых шести вариантов один должен быть решительно неприятным.

В результате в течение следующих пяти или шести дней Ларри пережил несколько интересных событий. (Эви же вернулась к своим куклам и к миссис Робертс.) Он совершил долгую прогулку по Гарлему (я сказал ему следить за большим мускулистым белым мужчиной с конфетами по имени Остерфлуд), и его задержали как убежавшего из дома. Сорок минут я убеждал 26-й участок, что это я уговорил своего семилетнего сына отправиться в поход по Гарлему.

Кубик отправил его прокрасться в кино "Я любопытна (Жёлтый)" - фильм, который включает определённое количество откровенных сцен наготы - и Ларри слегка полюбопытничал и сильно поскучал. Он прополз на четвереньках из нашей квартиры вниз по четырём лестничным пролётам и по Мэдисон-авеню в "Уолгрин" и заказал сливочное мороженое с сиропом. В другой раз ему пришлось выбросить три игрушки, но с другой стороны кубик выдал ему новый набор гоночных автомобилей. Он дважды должен был позволить мне обыграть его в шахматы, и три раз мне пришлось позволить ему обыграть себя. Он чудесно провёл время, целый час демонстративно делая глупые ходы и, таким образом, мешая мне проиграть.

Кости приказали один час играть ему в папу, а мне в малышку Эви, но вскоре ему это наскучило, моя малышка Эви была слишком слабой и слишком глупой. Но спустя два дня ему очень понравилось играть в папочку с моей Лил. В то время я не осознавал, что так были посажены семена групповой дайстерапии и моих Центров для экспериментов в совершенной случайных средах, пока мы с Ларри резвились, как папа и Лил, или Супермен и жулик, или Лесси и опасный бегемот.

Первый и последний кризис этой фазы в дайсжизни Ларри случился через четыре дня после того, как Лил вернулась из Флориды. Мои контакты с Ларри сократились, и он сам иногда надумывал такие варианты для кубика, что не мог их выполнить, когда они выпадали. Например, незадолго до кризиса он сказал мне, что однажды дал кубику вариант убить Эви (она сломала его гоночную машинку). Когда же кубик выбрал это, Ларри решил этого не делать. Я спросил, почему.

- Она бы наябедничала на меня, и ты бы не стал чинить машинку.

- Если бы она умерла, как бы она могла тогда наябедничать? - спросил я.

- Не волнуйся, она бы придумала как.

Кризис был прост: кубик Ларри сказал ему украсть три доллара из кошелька Лил, и он потратил их на двадцать три комикса (прихоть кубика, которая Ларри, как он сам сказал мне, глубоко возмущала, так как он хотел жвачку, леденцы, пистолет с присосками и шоколадное мороженое). Лил задумалась, откуда у него деньги на все эти комиксы. Он отказался говорить ей, настаивая на том, чтобы она спросила у папы. Она так и сделала.

- Очень просто, Лил, - сказал я, и, пока она в пятый раз за час надевала туфли Эви, я проконсультировался с кубиком - мне было приказано (один шанс из шести) сказать правду.

- Я играл с ним в кости, и он проиграл, и ему пришлось украсть три доллара из твоего кошелька.

Она уставилась на меня, прядь светлых волос упала ей на лоб, а её голубые глаза на мгновение опустели от недоумения.

- Ему пришлось украсть три доллара из моего кошелька?

Я сидел в кресле, попыхивая трубкой, с номером Times на коленях.

- Это глупая игрулька, которую я придумал, пока тебя не было, чтобы помочь Ларри научиться самодисциплине. Игрок создаёт определённые варианты, некоторые из них неприятные - как, например, кража - и потом кости выбирают, что из этого тебе надо сделать.

- Кто это должен делать?

Он выгнала Эви на кухню и передвинулась к краю дивана, где закурила. Она хорошо провела время в Дейтоне, и мы наслаждались прекрасным воссоединением, но теперь она стала выглядеть менее загорелой и более раскрасневшейся.

- Игрок или игроки.

- Я не понимаю, о чём ты говоришь.

- Это просто, - сказал я (я люблю эти два слова - я всегда представляю, как Иммануил Кант произносит их перед тем, как написать первое предложение "Критики чистого разума", или американского президента перед тем, как тот берётся объяснять политику войны во Вьетнаме). - Чтобы побудить Ларри осваивать новые области этой молодой...

- Кража!

- ... новые области его молодой жизни, я изобрёл игру, в которой ты придумываешь, чем заняться.

- Но кража, Люк, я имею в виду...

- Из чего потом выбирают кости.

- И кража была одним из вариантов.

- Это всё внутри семьи, - сказал я.

Она смотрела на меня с края дивана, скрестив руки на груди и зажав в пальцах сигарету. Она выглядела удивительно спокойной.

- Люк, - она начала говорить медленно. - Я не знаю, чем ты занимаешься в последнее время; я не знаю, нормальный ты или сумасшедший; я не знаю, пытаешься ли ты уничтожить меня, или пытаешься уничтожить своих детей, или пытаешься уничтожить самого себя, но если ты, если ты... ещё раз вовлечёшь Ларри в какую-нибудь из твоих дурацких игр... я... я тогда...

Её удивительно спокойное лицо вдруг раскололось, как разбитое зеркало, на десятки напряжённых трещин, глаза наполнились слезами, она отвернулась в сторону и издала сдавленный крик.

- Не надо. Пожалуйста, не надо, - прошептала она и резко пересела на подлокотник дивана, всё ещё отворачиваясь. - Иди, скажи ему, никаких больше игр. Никогда.

Я встал, номер Times упал на пол.

- Прости, Лил, я не осознавал...

- Никогда... Ларри... никаких игр...

- Я скажу ему.

Я вышел из комнаты, отправился к нему в спальню и сказал, что его карьера дайсбоя, спустя всего восемь дней, завершена.

Однако Кубик её воскресил.

Девятнадцатая глава

Моё детство! Моё детство! Боже мой, я уже написал больше ста десяти страниц, а вы даже не знаете, кормили меня грудью или из бутылочки! Не знаете, как и когда меня отняли от груди; когда я впервые обнаружил, что у девочек нет никакой сосиски, о том, как надолго я задумался, о том, что у девочек нет сосиски, о том, когда я впервые решил насладиться тем фактом, что у девочек нет сосиски. Вы не знаете, кем были мои прадеды, мои дедушки и бабушки; вы даже не знаете о матери и отце? Моих братьях и сёстрах! Моей среде! Моём социально-экономическом бэкграунде! Моих ранних травмах! Ранних радостях! Знаках и предзнаменованиях, окружающих моё рождение! Дорогие друзья, вы ничего не знаете об этой "Дэвид Копперфильдофской херне"⁵⁷ (цитирую Говарда Хьюза⁵⁸), которая является самой сутью автобиографии!

Расслабьтесь, друзья мои, в мои намерениях не входит говорить с вами об этом.

Традиционные автобиографы хотят помочь вам понять, как "формировался" взрослый человек. Полагаю, большинство человеческих существ, подобно глиняным ночным горшкам, "формируется" - и соответствующим образом используется. Но я? Я рождаюсь заново после каждого зелёного костопада и, умирая, взгремев моими костями, уничтожаю былое. Моё житьё-бытьё - быльё, гнильё, вторсырьё - всё это лишь иллюзорные события, созданные каменной маской для оправдания иллюзорного застойного настоящего. Жизнь течёт, и единственно возможное оправдание автобиографии в том, что она написана случайно - вот как эта. Когда-нибудь высшее существо напишет почти идеальную и абсолютно честную автобиографию:

"Я живу".

Однако признаю - как бы там ни было, у меня, по факту, была человеческая мать. Это я подтверждаю.

---

↑57 "Дэвид Копперфильд" (1849) - во многом автобиографический роман Чарльза Диккенса, самое популярное его произведение. Классический образец романа воспитания.

↑58 Говард Хьюз (1905-1976) - самый богатый человек США тех лет, известный своим эпатажным поведением.

Двадцатая глава

В ноябре мне позвонил доктор Манн и сообщил, что Эрик Кэннон выделывался, пока я неделю был на встрече в Хьюстоне, и что необходимо увеличить дозу принимаемым им препаратов (транквилизаторов), и спросил, не мог бы я специально, как можно скорее, заехать повидаться с ним. Рассматривался вопрос о переводе Эрика в другое учреждение. В моём временном кабинете на острове я прочитал отчёт старшего медбрата отделения Херби Флэмма об Эрике Кэнноне. В нём была своего рода художественная сила, которую Генри Джеймс искал в течение пятидесяти лет, но так и не нашёл:

Необходимо сообщить, что пациент Эрик Кэннон - нарушитель порядка. В моей жизни было не так много пациентов, которых бы мне приходилось так называть, но этот - один из них. Кэнонн - злостный нарушитель порядка. Он мешает другим пациентам. Я всегда считала эту палату одной из самых тихих [sic] на острове, однако с тех пор, как он здесь, в палате шум и гвалт. Пациенты, которые годами не говорили ни слова, теперь трещат без умолку. Пациенты, которые всегда стояли в одном и том же углу, теперь играют в бейсбол стульями. Многие поют и смеются. Это беспокоит пациентов, которые хотят тишины и покоя, чтобы выздороветь. Кто-то продолжает доламывать телевизор. Думаю, мистер Кэннон шизофреник. Иногда он бродит по отделению тихий и милый, как будто только что из мира грёз, а иногда он крадётся, как змея, шикая на меня и пациентов, как будто это он начальник отделения, а не я.

К сожалению, у него есть последователи. Сейчас многие пациенты отказываются от седативных средств. Некоторые не посещают мастерские для трудовой терапии. Двое пациентов, прикованных к инвалидным креслам, изображали попытки ходить. Пациенты проявляют неуважение к больничному питанию. Когда у одного заболел желудок, другой пациент начал есть рвотные массы, утверждая, что так оно будет повкуснее. У нас в отделении недостаточно помещений строгого режима. Также пациенты, который отказываются от седативных средств или не глотают их, не перестают петь и смеяться даже когда мы их вежливо просим. Неуважение во всём. Иногда у меня такое чувство, будто меня нет в отделении. Хочу сказать, никто не обращает внимания. У моих помощников часто возникает искушение применить к пациентам физическую силу, но я напоминаю им о Клятве Гиппократа. Пациенты по ночам покидают свои кровати. Продолжают вести разговоры друг с другом. Это похоже на совещание. Они перешёптываются. Не знаю, есть ли против этого правило, но я рекомендую такое правило установить. Шептаться - это хуже, чем петь.

Мы отправили нескольких его последователей в отделение W [палата для буйных], но пациент Кэннон непрост. Он никогда ничего не делает сам. Думаю, он распространяет нелегальные препараты в отделении, но ничего не нашли. Он никогда ничего не делает, но всё как-то само собой происходит.

Должен сообщить ещё и вот что. Это серьёзно. 10 сентября, в 14:30, в Главной комнате, перед сломанным и безжизненным телевизором, большая группа пациентов начала обниматься. Они образовали круг, обняв друг друга, напевали или мычали песню, сближаясь всё теснее, напевали, покачиваясь или пульсируя, как гигантская медуза или человеческое сердце, и все они были мужчинами. Они так делали, а санитар Р. Смит пытался растащить их, но их круг был очень крепким. Я попытался разнять их круг так осторожно, как только мог, но пока я пытался, круг внезапно разомкнулся, и двое мужчин прямо-таки схватили меня своими пальцами, руками, и против моей воли втянули меня в этот ужасный круг. Настолько это было отвратительно, я даже не могу выразить словами.

Пациенты не проявляли никакого уважения, а продолжали свои нелегальные объятия, пока четыре санитара из отделения Т плюс Р. Смит не спасли меня, разорвав круг со всей возможной осторожностью, к сожалению, случайно сломав мне руку (полагаю, нижнюю часть малоберцовой кости⁵⁹).

Это происшествие типично для той неприятной атмосферы, которая установилась в нашем отделении после поступления пациента Кэннона. Он был в кругу, но, поскольку их там было восемь человек, доктор Венер сказал, что мы не можем их всех отправить в отделение W. Также объятия технически не противоречат правилам, что ещё раз демонстрирует необходимость обсуждения этого вопроса.

Мальчик никогда со мной не разговаривает. Но его я слышу. Среди пациентов у меня есть друзья. Говорят, он против психбольниц. Вам это следует знать. Говорят, он зачинщик всех беспорядков. Что он пытается сделать всех пациентов счастливыми и заставить их не обращать на нас внимания. Они говорят, он говорит, что пациенты должны захватить больницу. Что, говорит, даже если он покинет их, он вернётся. Это пациенты, мои друзья, так говорят.

В связи с фактами, которые я изложил, со всем почтением должен вам рекомендовать:

1) Все седативные средства следует вводить с помощью иглы, чтобы пациенты не имели возможности изображать проглатывание транквилизаторов и оставаться активными и шумными в течение дня.
2) Все нелегальные препараты должны быть строго запрещены.
3) Разработать строгие правила в отношении пения, смеха, шёпота и объятий и следить за их выполнением.
4) Соорудить специальную железную клетку для защиты телевизора, а его шнур, который протянут в десяти футах от пола, переместить к потолку, чтобы защитить провод от тех, кто отказывает в просмотре телевидения тем, кто хочет его смотреть. Это свобода слова. Квадраты железной сетки должны быть размером около дюйма, что предотвратит попадание летящих предметов и повреждение экрана, но всё же позволить людям видеть экран телевизора, пусть и с эффектом вафельницы. Телевизор должен работать.
5) Самое важное. Этого пациента, Эрика Кэннона, вежливо перевести куда-нибудь в другое место.

Старший медбрат отделения Фламм отправил этот отчёт мне, доктору Венеру, доктору Манну, главному инспектору Хеннингсу, директору государственной психиатрической больницы Альфреду Коулсу, мэру Джону Линдсею и губернатору Нельсону Рокфеллеру.

Я видел Эрика всего три раза после моей Иисус-сессии с ним и каждый раз он был крайне нервным и говорил очень мало, но когда в тот день он вошёл в мой кабинет, он вошёл так же кротко, как ягнёнок на травянистый луг.

Он подошёл к окну и выглянул наружу. На нём были синие джинсы, довольно замызганная футболка, кроссовки и серая больничная рубашка, расстёгнутая. Его волосы были довольно длинными, но кожа стала бледнее, чем в сентябре. Примерно через минуту он повернулся и лёг на короткую кушетку слева от стола.

- Мистер Фламм, - сказал я, - сообщает, что, по его мнению, ты подталкиваешь пациентов к... неподобающему поведению.

К моему удивлению, он ответил сразу.

- Ну да, неприличный. Плохой. Паршивый. Это я, - сказал он, - глядя в зелёный потолок. - У меня ушло много времени на то, чтобы понять замыслы эти ублюдков, чтобы понять, "спасибо за игру" - это самый эффективный способ поддерживать их ебучую систему в рабочем состоянии. Когда же я понял, я разозлился из-за того, как меня развели. Моя доброта, моё всепрощение, моя кротость, это лишь позволило системе всех подавлять без лишних помех. Любовь - это клёво, если она для хороших ребят, но любить легавых, любить армию, любить Никсона, любить церковь, ёпт, чувак, это дохлый номер.

Пока он говорил, я вытащил трубку и принялся набивать её марихуаной. Когда он наконец остановился, я сказал:

- Доктор Манн извещает, что если Фламм продолжит жаловаться, тебя переведут в отделение W.

- О, му-ха-ха, - сказал он, не посмотрев на меня. - Всё равно. Это система, видишь. Машина. Ты усердно трудишься, чтобы машина работала - ты хороший парень; отлыниваешь или пытаешься остановишь машину - ты коммуняка или псих. Машина выкашивает чёрных, как сорняки, или разбрасывает десятитонные бомбы над Вьетнамом, как петарды, или свергает реформаторские правительства в Латинской Америке каждый месяц, но старая машина должна продолжать работу. Ох, чувак, когда я понял это, меня рвало всю неделю. Заперся в моей комнате на шесть месяцев.

Он взял паузу, и мы оба прислушались к пению птиц в клёнах за окнами. Я раскурил трубку и глубоко затянулся. Выпустил дым, тот лениво поплыл в сторону Эрика.

- И всё это время ко мне медленно приходило чувство, что со мной должно произойти что-то важное, что я избран для какой-то особой миссии. Мне оставалось только поститься и ждать. Когда я ударил отца по лицу и меня отправили сюда, я ещё более твёрдо убедился - что-то должно произойти. Я знал это.

Он замолчал и вздохнул два раза. Я снова пыхнул трубкой.

- Что-нибудь ещё примечательное было? - спросил я.

Он понаблюдал, как я в очередной раз затягиваюсь, а потом снова улёгся на кушетку. Полез в волосы и достал самокрутку.

- Есть спичка? - сказал он.

- Если будешь курить, я с тобой поделюсь, - сказал я.

Он потянулся, чтобы взять трубку, но она погасла, так что я передал ему и спички. Он подкурил, и следующие три минуты мы молча передавали трубку туда-сюда. Он смотрел в потолок, словно в его зелёных трещинах, как в панцире черепахи, заключались предзнаменования будущего. К тому времени, как трубка выгорела во второй раз, я был уже под кайфом. Я чувствовал себя счастливым, будто отправлялся в новое путешествие, которое впервые, даже в моей жизни дайсмена, проявляло настоящие, а не поверхностные изменения.

Мои глаза сфокусировались на его лице, которое, возможно под влиянием кайфа, светилось. Он улыбнулся с миролюбием, вполне укладывающимся в моё понимание. Он лежал как мёртвый, скрестив руки на животе, но светился, светился. Его голос, когда он говорил, был медленным, хриплым и нежным - будто исходил откуда-то из облаков.

- Примерно три недели назад я встал, когда весь персонал ещё спал, посреди ночи, чтобы поссать, но ссать я не хотел. Меня как магнитом потянуло в комнату отдыха, и я уставился в окно на горизонт Манхэттена. Манхэттен - центральный винтик машины, а может, просто сливной канал. Я преклонил колени и помолился. Ога, молился. Духу, который поднял Христа на массой людей, чтобы принести Его Дух мне, чтобы дать мне свет, который мог бы осветить мир. Позволить мне стать путём, правдой и светом. Ога.

Он взял паузу, а я вытряхнул пепел в пепельницу и начал снова набивать трубку.

- Сколько я молился, не могу сказать. Вдруг бумц! Меня залило светом, по сравнению с которым кислотный трип показался бы нюханьем клея. Я не мог видеть. Моё тело, казалось, раздувалось, моя душа раздувалась, я, казалось, расширялся, пока не заполнил всю вселенную. Мир был мной.

Он немного помолчал, звуки Jefferson Airplane, доносились откуда-то сверху, из коридора.

- Я не курил дурь три дня. Я не был безумным. Я заполнил всю вселенную.

Он снова замолчал.

- Я плакал. Плакал от радости. Я стоял, как мне представляется, и весь мир был светлым и был весь мной, и это было хорошо. Я встал на цыпочки, раскинув руки, чтобы обнять всё, а потом я осознал эту ужасающую безумную лыбу на моём лице, и видение как бы исчезло, и я сжался обратно к себе. Но я это чувствовал, я понял, что мне дали задание... поручение, миссию... ну да. Это серо-зелёное адское здание нельзя оставлять. Серые заводы, серые офисы, серые дома, серые люди... всё, в чём нет света... должно сгинуть. Я видел это. Вижу. То, чего я ждал, свершилось. Дух, которого я искал, я... знал... знаю, я не для всех. Массы всегда будут видеть серый мир, жить в нём. Но немногие последуют за мной, немногие, и мы изменим мир.

Я передал ему раскуренную трубку, когда он перестал говорить, он взял её, затянулся и вернул мне. Он не смотрел на меня.

- А ты, у тебя какая игра? - сказал он. - Ты ведь не куришь со мной траву только потому, что тебе хочется курить траву.

- Да, - сказал я.

- Тогда зачем?

- Просто так вышло.

Он смотрел в зелёный потолок, пока я не вернул ему трубку. Когда он, наконец, выдохнул, он снова сказал, как будто издалека:

- Если хочешь быть моим последователем, ты должен бросить всё.

- Я знаю.

- Врачи, курящие траву, обдалбывающиеся с психически больными, ненадолго остаются врачами.

- Я знаю.

Я чуть не хихикнул.

- Жёнам, братьям, отцам и матерям обычно не по нраву мой путь.

- Я так и понял.

- Когда-нибудь ты посодействуешь мне.

Теперь мы оба смотрели в потолок, горячая чаша трубку покоилась в моей ладони.

- Да, - сказал я.

- Это дивная игра, в которую мы сыграем - лучшая, - сказал он.

- Почему-то я чувствую, что я на твоей стороне, - сказал я. -Всё, что от меня потребуется сделать, я сделаю.

- Да будет так.

- Да.

- Слепые ублюдки [его голос был тихим, безмятежным и отстранённым] будут паниковать и убивать, паниковать и убивать, пытаясь управлять неуправляемым, пытаясь убить то, что может только жить.

- Мы будем паниковать и убивать.

- А я, - тут у него вырвался смешок, - я попытаюсь спасти весь этот сраный мир.

- Да.

- Я богоподобен, ты же знаешь, - сказал он.

- Да, - сказал я, веря в это.

- Я пришёл пробудить мир злом, склонить человечество к добру.

- Мы будем ненавидеть тебя...

- Кромсать кашу мозгов до тех пор, покуда не узрят господа.

- Мы будем слепы...

- Попытаюсь заставить слепых видеть, хромых ходить, мёртвых ожить, - он засмеялся.

- А мы попытаемся сделать зрячих слепыми, ходячих хромыми, живых мёртвыми, - улыбнулся я.

- Я буду безумным Спасителем мира, а ты меня убьёшь.

- Всё, что от меня потребуется, будет сделано, - я расслабился, радостно прыснув, как в замедленной съёмке.

- Я буду... - Он тоже посмеивался в замедленной съёмке. -Я буду... Спаситель... мира... и делать нечего, ты... убьёшь... меня.

- И я... - Чёрт возьми, это было смешно! До чего мило: - ...Я убью тебя.

Комната превратилось в нечто прекрасно расплывшееся, подпрыгивающее вверх и вниз при прысканье нашего смеха. Слёзы выступили у меня на глазах, я снял очки, спрятал лицо в сложенных у груди руках и смеялся, моё большое тело сотрясалось от щёк до живота и колен, от смеха слёзы вымочили мой пиджак, мягкая хлопковая ткань нежно касалась моего мокрого лица, подобного медвежьей шерсти, и, плача с экстазом, которого я до того момента не ведал, и поднял глаза, потому что не мог поверить, что я плакал, а лицо Эрика расплывалось, расплывалось ярко, но расплывалось, и я искал свои очки - меня ужасало, что я этого никогда больше могу не увидеть - и после сорока дней блужданий я нашёл их, надел и посмотрел на расплывчатое сияние, и это было святое лицо Эрика, по которому текли слёзы, как и у меня, но он не смеялся.

---

↑59 Кость ноги.

Двадцать первая глава

(Это отредактированная запись одного из первых аналитических сеансов, проведённых доктором Джейкобом Экштейном с доктором Люциусом Райнхартом, невротиком. Мы запускаем плёнку примерно в середине аналитического часа. Первый голос принадлежит доктору Райнхарту.)

- Не знаю, почему я ввязался в эту интрижку - думаю, это отчасти может быть агрессией по отношению к мужу.

- Как складывались ваши отношения с Лилиан?

- Отлично. Вернее, примерно как обычно, то есть так, сяк, но по сути счастливо. Не думаю, что это была или есть агрессия против Лил. По крайней мере, я так не думаю.

- Но против мужа.

- Да. Я не буду называть имён или вдаваться в подробности, потому что ты знаешь замешанных в этом людей, но я считаю мужа слишком честолюбивым и тщеславным. Я воспринимаю его как соперника.

- Скрывать имена нет необходимости. Ты же знаешь, это не повлияет на моё отношение к ним за пределами этого кабинета.

- Ну, может. Возможно, ты прав, но я не думаю, что имена необходимы, если я могу честно предоставить всё остальное.

- Детали.

- Да. Хотя я полагаю, ты сразу поймёшь, о ком я говорю. Но всё же я опущу имена.

- Как начался роман?

- Я пошёл к ней как-то ночью по велению... каприза, застал её одну и изнасиловал.

- Изнасиловал?

- Ну, там были удачно скооперированы усилия. На самом деле, она наслаждалась этим больше, чем я. Но изначальная идея была моей.

- М-м-м.

- Мы встречаемся время от времени уже около полугода.

- М-м-м.

- Я хожу к ней, когда её мужа нет дома, или иногда мы встречаемся в комнате, которую я снимаю в пуэрториканских кварталах.

- Ааа.

- В сексуальном смысле оно того стоит. Эта женщина, кажется, совершенно свободна от запретов.Я попробовал практически всё, что только мог выдумать, но, кажется, она более изобретательна, чем я.

- Понимаю.

- Муж, кажется, ничего не подозревает.

- Ничего не подозревает.

- Да. Кажется, он полностью поглощён работой. Жена говорит, что он долбит её по-быстренькому примерно раз в две недели, но с такой же страстью и удовольствием, как при одномоментной дефекации.

- Мммм.

- Однажды я кончил в неё, когда она подавала мужу полотенце в ванну.

- Что сделал?

- Я пристроился сзади, а она просунулась в ванную, поговорила со своим мужем и протянула ему полотенце.

- Слушай, Райнхарт, ты хоть понимаешь, что говоришь?

- Думаю, понимаю.

- Как ты мог... Как ты мог такое сделать...

- В чём дело?

- Как ты мог упустить значимость этого события?

- Я не понимаю. Это, кажется, просто...

- Свободные ассоциации.

- Что?

- Я буду давать тебе слова, а ты свободные ассоциации.

- Ох, ладно.

- Чёрный.

- Белый.

- Луна.

- Солнце.

- Отец.

- Мать.

- Вода.

- О... ванна.

- Дорога.

- Проезжая часть.

- Жёлтый.

- Ебля сзади.

- Э... хм... хм...

- Искусственный?

- Искусственный.

- Как так?

- Откуда я знаю? Это просто свободная ассоциация.

- Ладно, дальше. Отец.

- Фигура.

- Озеро.

- Тахо.

- Жажда.

- Вода.

- Любовь.

- Женщины.

- Мать.

- Женщины.

- Отец.

- Женщины.

- Белый.

- Женщины.

- Чёрный.

- Негритянки.

- Хорошо. Достаточно. Всё именно так, как я ожидал.

- Ты про что?

- В ванне - это был твой отец.

- Как так?

- Безусловно. Пункт номер один - ты ассоциируешь отца с фигурой. На сознательном уровне ты можешь толковать это как воспроизведение психоаналитической терминологии, и это действительно имеет место, но ассоциация также содержит намёк, что ты ассоциирует "фигуру" - естественно, женскую фигуру - с отцом.

- Ничего себе.

- Пункт номер два. "Еблю сзади" ты ассоциируешь с искусственным, но ты это выдал только после значительного промедления. Я призываю тебя рассказать мне о первом, что мелькнуло у тебя в голове.

- Ну...

- Смелее.

- Честно говоря, я подумал, что ебля была чем-то искусственным, ненужным, нелепым. Я хотел навредить кому-то... кому-то, кто больше меня.

- Именно. Пункт номер три: сзади - это явственно позиция содомии, или самца, занимающегося любовью с самцом.

- Но...

- Пункт номер четыре: озеро у тебя ассоциируется с Тахо. Тахо, пусть даже твоё сознание это и отрицает, на языке чероки означает "Большой Отец-вождь". Озеро, очевидно, означает воду, а вода ассоциируется у тебя с ванной. Следовательно: Большой Отец-вождь был в ванне.

- Ничего себе.

- Подытоживая, ты ассоциируешь себя с "жаждой", "водой", но это всего лишь тривиальные подтверждения того, что теперь для тебя очевидно. Ты жаждешь не женщин, а воды, отца. В конце концов, кажется, что свободные ассоциации разрушаются, когда ты связываешь и мать, и отца с женщинами, но на самом деле это ещё одно подтверждение всей значимости твоей внебрачной связи и этой свободной ассоциации - твоей кровосмесительной, гомосексуальной любовью к отцу.

- Это невероятно. Это совершенно... бумц...

(Долгая пауза.)

- Но что... что это означает?

- Как что? Я же тебе сказал.

- Я имею в виду... что мне с этим делать?

- Ах так. Подробности. Твоя тяга к этой женщине, вероятно, испарится теперь, когда ты узнал правду.

- Мой отец умер, когда мне было два года.

- Именно. Мне больше нечего добавить.

- Он был шести футов ростом и блондин. А муж пять и восемь и темноволосый.

- Смещение.

- Мой отец никогда не принимал ванну, только душ - по крайне мере, так мне говорила мать.

- Это не имеет значения.

- Когда женщина подаёт мужу полотенце и болтает с ним, проникать в неё спереди неудобно.

- Ерунда.

- Я не знал, что Тахо переводится как Большой Отец-вождь.

- Вытеснение.

- Думаю, я всё ещё буду наслаждаться любовью с этой женщиной.

- Я призываю тебя исследовать свои фантазии, когда продолжишь.

- Обычно я фантазирую, что занимаюсь этим со своей женой.

- Время истекло.

Двадцать вторая глава

Проходили дни, Читатель. Недели. А так как у меня плохая память, и я в те дни, которые прямщас описываю, не вёл дневника, точная последовательность событий в моём уме не более ясна, чем на этих страницах. Дайсы приказали мне написать автобиографию только через три года после моего открытия, и историческая ценность всего, что я делал, не была в то время для меня очевидной.

С другой стороны, моя выборочная ненадёжная память, по видимому, выхватывает только кульминационные точки. Возможно, это придаёт моей рандомной жизни шаблонность, которая при полном воспоминании бы стёрлась. Итак, предположим, то, что я забываю, априорно незначительно, а то, что я помню, по тем же основаниям имеет большое значение. Нам может показаться, что это не так, но для автобиографии это удобная теория. Кроме того, если переходы от главы к главе или от сцены к сцене кажутся особенно нелогичными, припишите это или причудам моей памяти, или случайному выпадению игральной кости - это придаст психоделичности.

В эволюции тотально рандомного человека следует отметить следующее событие, пришедшееся на 1 час ночи 2 января 1969 года. Я решил начать новый год (начинаю издалека), позволив дайсам определять мою дальнейшую судьбу.

Я написал нетвёрдой рукой и с туманом в глазах первый вариант, для змеиных глаз или двух шестёрок - я брошу жену и детей и начну отдельную жизнь. Я дрожал (это трудно для человека, у которого так много мяса) и был горд за себя. Рано или поздно на костях выпадет два или двенадцать, и произойдёт великое испытание способности самоуничтожения дайсами. Если я уйду от Лил, пути назад уже не будет - это была бы игра в кости на жизнь.

Но потом я почувствовал усталость. Дайсмен казался скучным, не интересным, чужим. Это стало казаться какой-то тяжёлой работой. Почему бы не расслабиться и не наслаждаться обычной жизнью, играть с дайсами помаленьку, как я это делал вначале, и не отказаться от этого бессмысленного, театрального действа, самоубийства? Я открыл для себя интересное тонизирующее средство, более разнообразное, чем алкоголь, менее опасное, чем ЛСД, и более сложное, чем игра на бирже или секс. Почему бы не воспринимать это как тонизирующее средство, а не пытаться из этого сделать волшебное зелье? У меня только одна жизнь, к чему жертвовать ею ради того, чтобы оказаться в клетке катящегося кубика? Впервые за шесть месяцев с тех пор, как я стал играть в кости, мысль о полном отказе от дайсов привлекла меня. Вариантом для 6, 7 и 8 я написал, что на шесть месяцев вернусь к нормальной жизни, без дайсов. Я был доволен.

Но сразу же после этого, друзья мои, я испугался, почувствовал себя подавленным. Осознание того, что я могу остаться без дайсов, так же давило, как мысль о том, что я могу остаться без Лил. После того, как я стёр 7 в качестве варианта отказа от костей, мне стало немного лучше. Я вырвал страницу целиком и выбросил её в мусорное ведро. Не отказаться бы и от всей концепции долгосрочных решений дайсов? Я поднялся со стула и медленно пошёл в ванную, почистил зубы, умылся. Посмотрел на себя в зеркало.

На меня уставился Кларк Кент, собственной персоной. Этому, главным образом, поспособствовало то, что я снял очки, изображение размылось настолько, что моему воображению была предоставлена свобода действий.

Расплывчатое лицо было сначала безглазым и безо рта - безликий никто. Сосредоточившись, я представил себе две серые щели и беззубый рот - голова мертвеца. А с очками снова был только я. Люк Райнхар, доктор медицины, нью-йоркский Кларк Кент психоанализа. Но где же Супермен? Собственно, в этом ватерклозетный кризис идентичности. Где в действительности был бы Супермен, если бы я вернулся в постель? Вернувшись к письменному столу, я переписал первые два варианта - оставление Лил и отказ от дайсов. Затем я дал один шанс из пяти варианту, что я в начале каждого из следующих семи месяцев (до годовщины Дня Д в середине августа) буду решать, чему должен быть посвящён каждый конкретный месяц. Такую же вероятность я дал варианту, что попытаюсь написать роман в течение семи месяцев. Чуть больше шансов было у варианта, что я проведу три месяца в турне по Европе, а остальное время буду путешествовать по прихоти кубиков. Мой последний вариант состоял в том, чтобы отдать мои исследования секса с доктором Феллони на произвол дайсов.

Наступил, впервые за два года, судьбоносный день - знаменательное событие. Я благословил кости во имя Ницше, Фрейда, Джейка Экштейна и Нормана Винсента Пила⁶⁰, потряс их в руках, сильно стуча ими по ладоням. Я замурчал от предвкушения - ближайшие полгода моей жизни, а может и больше, тряслись в моих руках. Кубики покатились по столу; на одном выпала шестёрка, а на другом выпала... тройка. Девять - сроки, разрядка напряжения, незавершённость, даже разочарованность; дайсы приказали мне каждый месяц заново решать, какой должна быть моя особая судьба.

---

↑60 Норман Пил - автор популярной книги "Сила позитивного мышления" (1952).

Двадцать третья глава

Национальный месяц отказа от привычек был, видимо продиктован кубиком в приступе досады по поводу моего лёгкого удовольствия от дайсжизни; месяц повлёк сотню небольших порывов к разрыву Лициусом Райнхартом, доктором медицины. Отказ от привычек одержал победу над 1) месяцем, посвящённым психиатрии, 2) месяцем "начинаю писать роман", 3) месяцем "проведу отпуск в Италии", 4) месяцем "буду добрым ко всем" и 5) месяцем "помощь Артуро N". Точнее, команда была такая: "В каждый момент каждого дня этого месяца пытаться изменить свои привычные модели поведения".

Первым делом, значит, когда я перевернулся, чтобы обнять Лил на рассвете, мне пришлось откатиться обратно и уставиться в стену. Поглядев несколько минут, я снова начал дремать, и сообразил, что никогда не вставал на рассвете, поэтому через силу, негодуя, вылез из постели. Обе ноги сунул в тапочки и побрёл в ванную, прежде чем сообразил, что это привычка держала меня в кулаке. Я скинул тапочки и побрёл, нет, побежал в гостиную. Тем не менее, мне всё ещё хотелось отлить. Торжествуя, я сделал это в вазу с искусственными гладиолусами. (Три дня спустя доктор Феллони отметила, как хорошо они себя чувствуют.) Через несколько минут я проснулся, стоя в том же положении, осознавая, что на моём лице всё ещё была глупая гордая улыбка. Тщательное исследование моего сознания показало, что я не имел привычки засыпать на ногах, помочившись в гостиной, поэтому я снова позволил себе задремать.

- Что ты делаешь? - сказал голос сквозь мой сон.

- А?

- Люк, что ты делаешь?

- О.

Я увидел, Лил стоит голой, скрестив руки на груди, и смотрит на меня.

- Я думаю.

- О чём?

- О динозаврах.

- Вернись в постель.

- Ладно.

Я пошёл было за ней обратно в постель, но вспомнил, что идти вслед за обнажёнными женщинами в постель это привычное дело. Когда Лил плюхнулась и натянула на себя одеяло, я залез под кровать.

- Люк???

Я не отвечал.

Скрип пружин и блуждающий потолок из нависших надо мной облаков означали то, что Лил свесилась сначала с одной стороны кровати, потом с другой. Покрывало приподнялась, и её перевёрнутое лицо посмотрело на моё, перекошенное. Мы смотрели друг на друга секунд тридцать. Не сказав ни слова, её лицо исчезло, и кровать надо мной замерла.

- Я хочу тебя, - сказал я. - Хочу заняться с тобой любовью. (Прозаичность прозы компенсировалась поэтичностью положения.)

Когда же тишина не прервалась, я почувствовал, что Лил меня восхищает. Любая нормальная, посредственная женщина а) выругалась бы, б) ещё раз заглянула под кровать или в) накричала бы на меня. Молчала бы только женщина высокого ума и глубокой чувствительности.

- Я бы с удовольствием приняла в себя твой колышек, - вдруг сказал её голос.

Я испугался - противостояние характеров. Я не должен отвечать привычным образом.

- Я хочу твою левую коленку, - сказал я.

Тишина.

- Я хочу кончить тебе между пальцами ног, - продолжал я.

- Я хочу почувствовать, как твой кадык ходит вверх и вниз, - сказала она.

Тишина.

Я начал напевать "Боевой гимн Республики". Изо всех сил поднял над собой пружины. Лил откатилась в сторону. Я поменял позицию, чтобы попытаться сдвинуть её. Она откатилась обратно в середину. Я выдохся. Хоть то, что я делал под кроватью и было априори непривычным действием, но у меня болела спина. Я выбрался наружу, встал и потянулся.

- Мне не нравятся твои игры, Люк, - тихо сказала Лил.

- Pittsburgh Pirates победили в трёх играх подряд, но по-прежнему остаются на третьем месте.

- Пожалуйста, ляг в постель и побудь самим собой.

- Которым из них?

- Любым, кроме сегодняшней утренней версии.

Привычка потянула меня в постель, дайсы отступили.

- Я должен думать о динозаврах, - сказал я и, осознав, что я сказал это своим обычным голосом, повторил это с криком. Когда я догадался, что использовал свой привычный крик, я начал издавать третью версию, но осознал, что третий - это нечто приближённое к привычному, поэтому полукрикнул-полупробормотал:

- Завтрак с динозаврами в постели, - и пошел на кухню.

На полпути я попытался изменить походку и в итоге последние пятнадцать футов прополз.

- Что ты делаешь, папа?

Лари стоял у входа в кухню, с заспанными глазами, но заинтригованный. Я не хотел его разочаровывать. Мне пришлось следить за тем, что говорю.

- Я ищу мышей.

- Уф, можно посмотреть?

- Нет, они опасны.

- Мыши?

- Эти мыши - людоеды.

- Ох, папа... [Пренебрежительно]

- Я шучу. [Привычная фраза; я покачал головой]

- Иди, займись... [Очередная!]

- Посмотри под кроватью у мамы, думаю, они могут быть там.

Через считанные секунды Ларри вернулся из нашей спальни в сопровождении Лил в банном халате. Я стоял на коленях у плиты, собираясь нагреть котёл с водой.

- Не вовлекай детей в свои игры.

Поскольку я никогда не срываюсь на Лил, я вышел из себя.

- Заткнись! Ты их всех распугаешь.

- Ты не говори мне затыкаться!

- Ещё одно слово, и я заткну твою глотку динозавром. - Я встал и направился к ней, сжав кулаки.

Оба выглядели испуганными. Меня это впечатлило.

- Иди к себе, Ларри, - сказала Лил, прикрывая его и пятясь.

- Вставай на колени и молись о пощаде, Лоуренс, СЕЙЧАС ЖЕ!

Ларри убежал, плача, в свою комнату:

- Да ну вас!

- Не смей меня бить.

- Боже, да ты сумасшедший, - сказала Лил.

Я ударил её, довольно сдержанно, в левое плечо.

Она ударила меня, довольно несдержанно, в левый глаз. Я сел на кухонный пол.

- Завтрак что на?

Я спросил, хотя бы переставив слова.

- Ты угомонился?

- Мне ничто не потребно.

- Пойди, ляг в постель.

- Кроме чести.

- Можешь оставить свою честь у себя в трусах, но вернись постель и веди себя хорошо.

Я побежал обратно в постель впереди Лил и пролежал неподвижно, как доска, сорок минут, после чего Лил скомандовала мне встать. Немедленно и беспрекословно я подчинился. Стал, как робот, возле кровати.

- Расслабься, - раздражённо скомандовала она, сидя у туалетного столика.

Я рухнул на пол, стараясь не ушибиться боками и спиной, насколько это возможно. Лил подошла, мгновение посмотрела на меня сверху вниз, а затем ударила меня ногой в бедро.

- Веди себя нормально, - сказала она.

Я поднялся, сделал шесть приседаний с вытянутыми руками и пошёл на кухню.

На завтрак я съел хот-дог, два кусочка сырой морковки, тост, дважды прожаренный, аж почерневший от арахисового масла и редиски, и выпил кофе с лимоном и кленовым сиропом. Лил страшно злилась - в первую очередь потому, что и Ларри, и Эви отчаянно хотели есть на завтрак то же, что и я, и в итоге расплакались по причине фрустрации. Лил тоже.

Я пробежал по Пятой авеню от квартиры к офису, привлекая значительное внимание, поскольку я 1) бежал трусцой; 2) задыхался, как рыба, тонущая в воздухе; 3) был одет в смокинг поверх красной футболки с большими белыми буквами "Вождь краснокожих".

В офисе мисс Рейнгольд встретила меня формально, нейтрально и, должен признать, с секретарским апломбом. Её холодная, раздражающая деловитость побудила меня открыть новые горизонты в наших отношениях.

- Мэри Джейн, детка, - сказал я. - У меня для тебя сюрприз с утра. Я решил тебя уволить.

Её рот аккуратно открылся, обнажив два в точности параллельных ряда кривых зубов.

- С завтрашнего утра.

- Но... но доктор Райнхарт, я не пон...

- Всё просто, зануда. В последние несколько недель я стал более возбуждённым, поэтому мне нужна секретарша, которая хорошо даёт.

- Доктор Райнхарт...

- Ты деловая, но у тебя плоская жопа. Найму 38-24-37, которая знает всё о фелляции, регистрации post hoc propter⁶¹, soixante-neuf⁶², жестикуляции и надлежащей процедуре оформления документов.

Она медленно попятилась к кабинету доктора Экштейна, выпучив глаза, сверкая зубами, подобными двум параллельным армиям при беспорядочном отступлении.

- Завтра утром она выходит, - продолжал я. - Насколько я понимаю, у неё собственные противозачаточные средства. Вы получите полный расчёт до конца века. Удачи и прощайте.

Я начал бег на месте где-то в середине своей тирады, а к её завершению ловко вбежал в свой кабинет. В последний раз мисс Рейнгольд видел вбегающей, не с такой ловкостью, к Джейку.

Я сидел в традиционной позе лотоса на своём и задавался вопросом, что мисс Рейнгольд будет делать с моей хаотичной жестокостью. После минимальных размышлений, я пришёл к выводу, что она найдёт, чем заполнить свою скучную жизнь. Я представил её годы спустя, в окружении племянниц и племянников, сгрудившихся вокруг её пухлых коленей, которым она рассказывала о злом докторе, который в одних пациентов втыкал булавки, других насиловал, и под воздействием ЛСД и заграничного скотча⁶³ увольнял хороших, трудолюбивых людей и заменял их неистовыми нимфоманками.

Почувствовав, что достиг вершин в своих способностях к воображению и что моя поза йоги не очень комфортная, я вытянул обе руки вверх. В дверь постучали.

- Йо! - ответил я, продолжая сидеть с вытянутыми руками, смокинг гротескно сидел на мне. Джейк сунул голову.

- Послушай, Люк, малыш, Рейнгольд говорила мне, что... - Он увидел меня. Привыкший ко всему пронзительный прищур Джейка не смог полностью совладать со зрелищем - он дважды моргнул.

- Что такое, Люк? - осторожно спросил он.

Я засмеялся:

- А, это, - сказал я, одёргивая смокинг. - Затянувшаяся вечеринка прошлой ночью. Пытаюсь проснуться до прихода Остерфлуда. Надеюсь, мисс Р. не сильно расстроилась.

Он поколебался, его пухлая шея и круглое лицо по-прежнему были единственными частями тела, которые непосредственно вошли в помещение.

- Ну, - сказал он, - это. Она говорит, что ты её уволил.

- Глупости, - ответил я. - Я рассказал ей анекдот, который вчера услышал на вечеринке; может, он был немного непристойный, но ничего такого, что смутило бы Марию Магдалину.

- Ага, - сказал он, его обыкновенный прищур набирал силу, а очки напоминали две летающие тарелки с прорезями, скрывающими смертоносные лучевые пушки.

- Лады, - сказал он. - Извини за беспокойство.

Его лицо исчезло, дверь закрылась. Мою медитацию через несколько минут прервали открывающаяся дверь и появившиеся очки Джейка.

- Она попросила меня удостовериться, что её не уволили.

- Скажи, чтобы завтра на работу вышла полностью подготовленной.

- Лады.

Когда Остерфлуд пришёл, я хромал по комнате, пытаясь восстановить кровообращение в ногах. Он машинально направился к кушетке, но я остановил его.

- Нет, не туда, мистер О. Сегодня вы сидите вон там, а кушеткой воспользуюсь я.

- Я устраивался поудобнее, пока он неуверенно ковылял к стулу за моим столом.

- Что за дела. Доктор Райнхарт, вы...

- Я сегодня в приподнятом настроении, - начал я, заметив в углу потолка внушительную паутину. Сколько лет мои пациенты на это смотрели? - Чувствую, что совершил решительный прорыв на пути к Новому Человеку.

- Что за новый человек?

- Рандомный Человек. Непредсказуемый. Чувствую, сегодня я продемонстрирую, что от привычного можно отказаться. Этот человек свободен.

- Я хотел бы избавиться от привычки насиловать девочек, - сказал он, снова пытаясь сосредоточиться на себе.

- О, есть надежда, есть надежда. Просто делайте противоположное тому, что вы обычно делаете. Если вам хочется изнасиловать их, осыпьте их конфетами, добротой и уходите. Если вам хочется побить шлюху, пусть она вас побьёт. Если есть желание посетить меня, идите вместо этого в кино.

- Но это не легко. Мне нравится причинять людям боль.

- Верно, но вы можете обнаружить, что доброта вам тоже нравится. Сегодня, например, бег на работу мне показался более содержательным, чем моя обычная поездка на такси. Также меня также встряхнула моя жестокость по отношению к мисс Рейнгольд. Раньше мне нравилось быть с ней любезным.

- Мне стало интересно, почему она плачет. Что случилось?

- Я обвинил её в том, что у неё неприятный запах изо рта и от тела душок.

- Иисус.

- Да.

- Это ужасный поступок. Я бы никогда на такое не пошёл.

- Надеюсь на это. Но городские органы здравоохранения подали официальную жалобу на то, что всё здание провонялось. У меня не осталось выбора.

В наступившей тишине я услышал, как скрипнуло его кресло - Остерфлуд, возможно откинулся в нём, но точно сказать не могу. С того места, где я лежал, я видел только часть двух стен, книжные шкафы, книги, мою паутину и единственный портретик Сократа, потягивающего цикуту. Мой вкус в успокаивающих картинах для пациентов казался сомнительным.

- В последнее время я тоже поразвлёкся, - задумчиво сказал Остерфлуд, и я осознал, что хочу снова сосредоточиться на моих проблемах.

- Конечно, отказ от привычек тоже может быть рутиной, - сказал я. - Например, мне трудно уже находить новые способы мочеиспускания и подыскивать для этого новые места.

- Мне кажется... Мне уже начинает казаться, что вы подвели меня к прорыву, - сказал Остерфлуд, не обращая на меня внимания.

- В особенности меня беспокоит моя следующая дефекация, - продолжал я. - Кажется, существуют определённые ограничения, за которые держится общество. Всем видам эксцентричности и бессмысленных ужасов находят оправдания - войнам, убийствам, супружеской жизни, нищете - но испражнение в любом месте, кроме туалета, кажется, повсеместно считается презренным.

- Вы знаете, если бы... я почувствовал, что могу соскочить со своей зависимости от девочек, просто... потерял бы к этому интерес, у меня всё было бы в порядке. Большие сами не прочь или их можно купить.

- Так же и с передвижением. Существует лишь ограниченное число способом перемещения из точки А в точку Б. Завтра, например, чувствую, не смогу спокойно бежать на работу. Но что же делать? Идти задом наперёд?

Я, с серьёзным видом нахмурился и обернулся к Остерфлуду, но тот был погружён в свои мысли.

- Но теперь... в последнее время... надо признать... Кажется, я теряю интерес к девочкам.

- Идти задом наперёд - это выход, но, конечно, это всего лишь временное решение. После это и ползая, и бегая задом наперёд, и прыгая на одной ноге, я буду чувствовать себя замкнутым в определённых пределах, ограниченным, повторяющимся, роботом.

- И это хорошо, я знаю, это так. Хочу сказать, что ненавижу девочек, и теперь, когда трахать их мне не так интересно, я чувствую, что это... определённо улучшение. - Он искренне посмотрел на меня, и я ответил ему искренним взглядом.

- Общение тоже проблема, - сказал я. - Мы привыкли к нашему синтаксису, нашей манере выражаться, нашей связности речи. У меня есть привычка к логическому мышлению, от которой явно нужно избавиться. И словарный запас. Потому я и ограничиваюсь нашими привычными словами. Я дурень! Дурень!

- Но... но... в последнее время... Боюсь... Я почувствовал... я почти боюсь сказать это...

- Ампвиллис. Арт-корм. Шишмонгер. Гладсулл. Парминксон. Джомби. Блит. Почему бы и нет? Человек искусственно ограничивает себя прошлым. Я чувствую, что вырываюсь на свободу.

- ...что я, по ощущениям, начинаю хотеть, как бы... мальчиков.

- Прорыв. Определённый прорыв, если я смогу продолжать противоречить своим привычных схемам поведения, как сегодня утром. И секс. Сексуальные шаблоны тоже должны быть разрушены...

- Хочу сказать, они мне действительно нравятся, - многозначительно сказал он. - Мне не хочется их насиловать, причинять им боль или что-нибудь в этом духе - хочу их просто пердолить и заставлять мне отсасывать.

- Возможно, этот эксперимент может завести меня чересчур далеко. Допустим, раз уж я обыкновенно не интересовался изнасилованием девочек, теоретически, выходит, я должен это попробовать.

- И мальчиков... до мальчишек легче добраться. Они доверчивей, они не так подозрительны.

- Но причинение кому-то боли меня отпугивает. Я полагаю... Нет! Это ограниченность. Ограниченность, которую я должен преодолеть. Чтобы освободиться от привычных запретов, мне придётся насиловать и убивать.

Его кресло заскрипело, и я услышал, как он одной из ног ударил об пол.

- Нет, - твёрдо сказал он. - Нет, доктор Райнхарт. Я пытаюсь сказать вам, что насиловать и убивать больше не нужно. Может, даже бить не стоит.

- Насиловать или, по крайней мере, убивать совершенно необходимо Рандомному Человеку. Уклоняться от этого означало бы уклоняться от прямого долга.

- Мальчики, мальчишки постарше, даже подростки сойдут, я уверен. С девочками опасно, док, предупреждаю.

- Опасность - необходимая вещь. Вся концепция Рандомного Человека является самой опасной и революционной из всех, когда либо задуманных. Если тотальная победа требует крови, будет кровь.

- Нет, доктор Райнхарт, нет. Вы должны найти другой способ решить проблему. Менее опасный. Поймите же, речь о людях.

- Только в соответствии с нашими привычными cхемами восприятия. Вполне может быть, девочки, на самом деле, бесы из другого мира, посланные, чтобы уничтожить нас.

Он не ответил, но я услышал, как кресло тихонько скрипнуло.

- Совершенно ясно, - продолжал я, - без девочек не было бы женщин, а женщины - snorfu bock clisting rinnschauer.

- Нет, нет, док, мы меня искушаете. Я это знаю, понимаю сейчас. Женщины - это люди, они должны существовать.

- Называйте их как угодно, но они отличаются от нас, Остерфлуд, и вы не можете этого отрицать.

- Знаю, знаю, а мальчики - нет. Мальчики - как мы. Мальчики хорошие. Думаю, я мог бы научиться любить мальчиков и больше не переживать насчёт полиции.

- Конфетки и доброта - девочкам, О., а жестокость - мальчикам; так, может, правильно. Это будет, для вас, определённо избавлением от привычки.

- Да, да.

Кто-то постучал в дверь. Час истёк. Когда меня стащили с кушетки, я ошеломлённо почувствовал, как мистер Остерфлуд энергично трясет мою руку - его глаза сияли от радости.

- Это был самый замечательный психотерапевтический час в моей жизни. Вы... вы... вы мальчик, доктор Райнхарт, настоящий мальчик.

- Спасибо вам, О. Надеюсь, вы правы.

---

↑61 Обрывок латинской поговорки; фраза особого смысла не имеет, что характерно для высказываний Райнхарта на иностранных языках.

↑62 Soixante-neuf (фр.) - шестьдесят девять.

↑63 В те годы в США импорт виски был запрещён, именно поэтому в романе пьют, в основном, скотч, то есть шотландский виски.


Двадцать четвёртая глава

Медленно и неуклонно, друзья мои, я начал сходить с ума. Я обнаружил, что остатки моего я изменились. Когда я решил больше не трогать брошенные кости, то обнаружил, что мне нравятся абсурдные реплики, анекдоты, действия. Я лазил по деревьям в Центральном парке, принимал позу йоги для медитации во время коктейльных вечеринок и каждые две минуты произносил эзотерические, пророческие замечания, которые смущали и утомляли даже меня. Я во всё горло кричал "Я Бэтмен" в конце телефонного разговора с доктором Манном - и не потому, что мне так сказали кости, а потому, что мне так хотелось.

Я смеялся безо всякой причины, я чересчур остро реагировал на ситуации, становясь злым, испуганным или сострадательным, намного превышающим то, что обычно требуется. Я был непоследователен. Иногда становился весёлым, иногда грустным, иногда красноречивым, серьёзным, блестящим, иногда - нелепым, отрешённым, безмолвным. Только то, что я пребывал в процессе психоанализа у Джейка, позволяло мне свободно ходить по улицам. Пока я не делал ничего насильственного, окружающие ещё могли чувствовать себя относительно непринуждённо: "Бедный доктор Райнхарт, но доктор Экштейн с этим разбирается."

Лил тревожилась всё сильнее, но, посколько игра всегда отвергала возможность сказать ей правду, я продолжал придумывать полурационалистические оправдания своего нелепого поведения. Она разговаривала с Джейком, Арлин и доктором Манном, и у всех у них были совершенно рациональные и обычно блестящие объяснения происходящему, но, к сожалению, не было никаких предложений, как с этим покончить. "Через год или два..." - доброжелательно сказал доктор Манн моей жене, которая, по её рассказу, чуть не закричала.

Я заверил её, что постараюсь получше контролировать свои прихоти.

Национальный месяц отказа от привычек определённо не способствовал делу. Вот так меняются люди, имеющие дело с отказом от шаблонов, вот так они меняются, вот так наполняются радостью. Мой бег трусцой в офис, мои нелепые речи, мои кощунственные попытки соблазнить бесполую и неподкупную мисс Рейнгольд, моё пьянство, моё бессмысленное поведение с пациентами - это шокировало, приводило в смятение всех, кому случалось наблюдать такое, но всё же это им, я начал замечать, доставляло удовольствие.

Когда мы смеёмся, мы получаем удовольствие от иррационального, бесцельного и абсурдного - наша тоска по такому вырывается из нас вопреки всем ограничениям морали и разума. Бунты, революции, катастрофы - всё это нас оживляет. Уныло же читать одни и те же новости изо дня в день. О боже, хоть бы что-нибудь случилось - то есть только бы шаблоны сломались.

К концу того месяца я думал, вот бы Никсон напился и сказал кому-нибудь: "А иди-ка ты, дружок, в жопу"; вот бы Уильям Бакли или Билли Грэм⁶⁴ сказали: "Некоторые из моих лучших друзей - коммунисты"; вот бы спортивный комментатор хоть раз сказал: "Конечно, это скучная игра, ребята". Но ничего такого не случается. Так что каждый из нас уезжает в Форт-Лорендейл, во Вьетнам, в Марокко, или разводится, или заводит роман, или пробует новую работу, поселяется в другом районе, пробует новый наркотик, в отчаянной попытке найти что-то новое. Шаблоны, шаблоны, о, только бы разорвать эти цепи. Но мы тащим за собой прежнего себя, и он накладывает своим прочные дубовые рамки на весь наш опыт.

Но во многих отношениях Национальный месяц отказа от привычек оказался непрактичным; в какой-то момент я дошёл до того, что позволил дайсам решать, когда мне ложиться спать и сколько мне спать. Мой сон случайное количество часов в случайно выбранное время быстро сделал меня раздражительным, вымотанным, но иногда я пребывал и на взводе, особенно, когда закидывался наркотиками или алкоголем. Когда и где мне есть, умываться, бриться, чистить зубы тоже определялось дайсами на трёхдневный срок. В результате я один или два раза обнаруживал себя бреющимся портативной электробритвой посреди толпы в центре города (прохожие озираются в поисках съёмочной группы), чистящим зубы в туалете ночного клуба, купающимся и обтирающимся у Вика Тэнни и серьёзно обедающим в четыре утра в "Недике"⁶⁵.

В следующий раз Кубик приказал мне быть чутким к каждому мгновению, каждый момент жизни проживать от и до. Это представлялось изумительно эстетичным. Я казался себя Уолтером Патерном, Джоном Раскином и Оскаром Уайльдом⁶⁶ в одном лице. Первое, чем я проникся в День Эстетической Чувствительности, так это своим насморком. Он, может, был у меня месяцами, даже годами, а я никогда этого не замечал. В января, благодаря случайной команде Кубика, я стал осознавать периодическое всасывание воздуха через мои ноздри, проходящего через скопившуюся слизь, что производило звук, обычно описываемый как "шмыг". Если бы не кости, я так и остался бы бесчувственным болваном.

В течение той Недели чувствительности я узнал о других ранее нереализованных чувственных переживаниях. В ранние утренние часы, лёжа с Лил в постели, я зачарованно слушал симфонию уличных шумов, доносящихся снизу, шумов, которые я раньше называл тишиной - подразумевая, что Ларри и Эви ещё не проснулись. Правда, дня через два шумы превратились в совсем однообразную и второсортную симфонию, но на два утра они - и я - снова ожили. На следующий день я пошёл в Музей современного искусства и, отчаявшись испытать эстетическое блаженство, решил полчаса проторчать там ради простого удовольствия, а закончилось всё полуторачасовой болью в ногах и чувством удовлетворения тем, что боль была небольшой. Должно быть, моё зрительное восприятие в какой-то момент атрофировалось, и даже могучие дайсы не смогли его воскресить. На следующий день я порадовался, что дайсы избавили меня от Уолтера Патера.

В целом, в течение того месяца касаемо одежды, я ходил в том, в чём никогда не ходил; касаемо слов, уверял в том, в чём никогда не уверял; касаемо секса, имел то, чего никогда не имел.

Избавиться от сексуальных привычек и предпочтений было труднее всего. Спускаясь по лестнице, чтобы слиться с Арлин, я не изменял своим сексуальным предпочтениям - я только реализовывал их. Прелюбодеяние избавило меня от привычки к верности, но верность была самой тривиальной из моих привычек-предпочтений. Мария, мать Иисуса, однажды внушила, что природа сексуальности человека определяется на всю его жизнь, но ей ли было не знать, что, когда индивида определяют как гетеросексуального, бисексуального или асексуального, это достаёт. Начиная, я так примерно и чувствовал. Я предположил своим типичным механическим способом, что отказ от сексуальных привычек означает смену сексуальных поз, смену женщин, переход от женщин к мужчинам, от мужчин к мальчикам, переход к полному воздержанию и так далее. Меня с моими полиморфными извращёнными наклонностями смутно возбуждали подобные перспективы, и однажды ночью, вернувшись с вечеринки, я начал с попытки проникнуть в анус моей жена в 2 часа ночи, в квартирном лифте. Лил однако, не столько возмущённая или скованная, сколько незаинтересованная, настояла на том, чтобы мы вышли из лифта, легли в постель и заснули.

Поскольку мы с Арлин, казалось, занимались любовью всеми мыслимыми обычными способами, я пришёл в выводу, что единственный способ избавиться от привычного - это воздерживаться или, что ещё лучше, почувствовать вину за наш роман.

Когда я переметнулся к новым женщинам, я осознал, что это мой долг, согласно распоряжению изменить мой вкус на женщин. Поэтому моё следующее увлечение должно быть старым, худым, седым, большеногим, в очках, и любить фильмы c Дорис Дэй/Роком Хадсоном. Хотя я уверен, в Нью-Йорке много таких женщин, я вскоре понял, что их столь же трудно найти и уговорить на свидание, как и женщин, которые фигурой более или менее схожи с Ракель Уэлч. Мне пришлось снизить свои стандарты до старых, худых интеллектуалок, а остальные тривиальности оставить без внимания.

Образ мисс Рейнгольд возник перед моим мысленным взором, и я вздрогнул. Раз уж я отказываюсь от своих сексуальных предпочтений, мне придётся соблазнять её. Я проконсультировался, и кубик сказал да.

Редко когда я чувствовал меньше уважения к приговору кубика. Мисс Рейнгольд, несомненно, была полной противоположностью всем мои сексуальным аппетитам, Брижит Бардо из моей преисподней. Она, конечно, не была старой - скорее, у неё была замечательная способность в тридцать шесть лет производить впечатление, что ей шестьдесят три. То, что она совершает мочеиспускание, нельзя было и представить, и я даже краснею, когда здесь об этом пишу. Насколько нам известно, за 1206 дней у Экштейна и Райнхарта, они ни разу не воспользовалась офисным туалетом. Единственный душок, который она источала - это всепроникающий запах детской присыпки. Я не знал, плоская у неё грудь или нет - никто ведь не строит предположений о размерах своей матери или бабушки.

Её речь была более целомудренной, чем у диккенсовских героинь; она зачитывала отчёт о сексуальной жизни нимфоманки-сверхчеловека так, будто это было оптимистичное заявление о феноменальных успехах корпорации. В конце она бывало спрашивала: "Не лучше ли будет изменить фразу о множественном совокуплении мисс Вернер на параллельную структуру?"

Впрочем, не моя воля, о Кубик, но Твоя да будет⁶⁷, и, болезненно увлечённый, однажды вечером, примерно через три недели, я пригласил её на ужин в рамках Национального месяца отказа от привычек, и по ходу вечера, почувствовал, к вящему моему ужасу, что у меня может получиться. После ужина я пошёл в туалет и обсудил с кубиком несколько возможных вариантов, но всё, что он мне сказать делать, так это курить сигареты с марихуаной и не употреблять кокаина перед стоматологической пыткой. Как я ни извивался, тем же вечером я обнаружил себя сидящим рядом с ней на диване и обсуждающим (клянусь, не я поднял эту тему) нимфоманок. Хотя по прошествии нескольких часов и начал замечать, что у неё красивая улыбка (когда она держала рот совершено закрытым), её, с глубоким вырезом, чёрное платье на белом теле чем-то напоминало мне чёрную драпировку, свешивающуюся с вертикального гроба.

- Но вы думаете, нимфоманки наслаждаются жизнью?

Я говорил со спонтанной рандомизированностью и блаженным безразличием, что, кажется, произвели курение марихуаны и мисс Рейнгольд.

- Ох нет, - быстро сказала она, подняв очки на одну восьмую дюйма. - Они, должно быть, очень несчастны.

- Да, возможно, но я не могу отделаться от мысли, что огромное удовольствие, которое они получают от любви стольких мужчин, не компенсирует их несчастья.

- Ох, нет. Доктор Экштейн говорил мне, что, согласно Роджерсу, Роджерсу и Хиллсману, 82.5% не получают удовольствия от совокупления. - Она с такой неподвижностью сидела на диване, что периодически моё, затуманенное марихуаной, зрение заставляло меня думать, будто я разговариваю с портновским манекеном.

- Ага, - сказал я. - Но ни Роджерс, ни Роджерс, ни Хиллсман никогда не были нимфоманками. Сомневаюсь, что они когда-нибудь были женщинами. - Я торжествующе улыбнулся. - Теория, которую я разрабатываю, состоит в том, что нимфоманки на самом деле - полные радости гедонистки, но лгут психиатрам о своей фригидности, чтобы соблазнять психиатров.

- Ох, нет, - сказала она. - Кто бы мог соблазнить психотерапевта?

Какое-то мгновение мы недоверчиво поморгали друг другу, по её лицу калейдоскопом пробежались цвета и остановились на белом, как у писчей бумаги.

- Вы правы, - твёрдо сказал я. - Женщина - пациентка, и наш этический кодекс не позволяет им уступать, но... - Я замолчал, потеряв нить аргументации.

Кротким голосом, обеими руками теребя носовой платок, она спросила:

- Но..?

- Но? - эхом откликнулся я.

- Вы говорили, что кодекс не позволяет вам им давать, но...

- Ох, ну да. Но это тяжело. Мы постоянно в возбуждённом состоянии, но у нас нет этичного способа удовлетвориться.

- Ох, доктор Райнхарт, вы же женаты.

- Женат? Ох, да. Правда. Я и забыл. - Я посмотрел на неё, моё лицо - трагическая маска. - Но моя жена практикует йогу и, следовательно, может заниматься сексом только с гуру.

Она уставилась на меня.

- Это действительно так? - спросила она.

- Я даже не могу сделать упрощённую стойку на голове. Я уже начал сомневаться в том, что я мужчина.

- Ох, нет, доктор Райнхарт.

- Что ещё хуже, меня всегда угнетало то, что вы, кажется, никогда не испытывали ко мне сексуального влечения.

Лицо мисс Рейнгольд отразило психоделическое цветовое шоу, и снова стало белым, как писчая бумага. Потом она сказала едва слышным голосом:

- Но я...

- Вы... вы...

- Я испытываю к вам сексуальное влечение.

- Ох.

Я взял паузу, остаток сил мобилизовал моё тело для побега к двери - только религиозное благочестие удерживало меня на диване.

- Мисс Рейнгольд? - импульсивно закричал я. - Вы сделаете меня мужчиной? - Я сел прямо и подался к ней.

Она уставилась на меня, сняла очки и положила их рядом на плед.

- Нет, нет, - тихо сказала она, рассеянно глядя на пространство дивана между нами. - Я не могу.

Сначала, единственный раз в жизни, не продиктованный кубиком, я был бессилен. Мне пришлось сидеть голым на постели рядом с мисс Рейнгольд, не касаясь её, в упрощённой позе лотоса, и в течение семи-восьми минут медитировать всеми силами йоги на груди Арлин, на ягодицы Линды Рейхман и на щёлочку Лил, пока, наконец, с должным образом сконцентрированными силами не принял позу кошачьей колыбели над мисс Рейнгольд, принявшей позицию трупа, и не погрузился в самадхи (пустоту).

Это пугающий опыт - заниматься любовью с матерью, особенно с матерью в виде трупа, но это и близко не то, что воображал Фрейд. То, что я смотрел на неё, как на образ матери, но всё же сумел принять должную позу и выполнить все соответствующие упражнения - всё это благодаря моим развивающимся способностям йога. Это был большой шаг вперёд в разрушении психологических барьеров, и весь следующий день я содрогался, думая об этом. Удивительно также, что с тех пор мы стали с мисс Рейнгольд заметно ближе.

---

↑64 Уильям Фрэнк Бакли-младший (1925 - 2008) - писатель, публицист, антикоммунист-фанатик. Билли Грэм (1918 - 2018) - евангелист, проповедник.

↑65 Nedick's - сеть ресторанов фаст-фуда (1913 - 1980-е годы).

↑66 Писатели-эстеты, то есть культивирующие преобладание в жизни эстетических ценностей над всеми прочими - моральными нормами, утилитарными потребностями и т.д.

↑67 Евангелие от Луки (22:42)

Двадцать пятая глава

Но не так, чтобы очень.

Двадцать шестая глава

Друзья мои, пришло время исповеди. Какими бы забавными ни казались мне или вам некоторые события моей ранней дайсжизни, должен признать, что быть дайсменом - иногда сродни тяжёлой работе. Гнетущей, унылой и тяжёлой. Дело просто в том, что я не хотел играть в боулинг. Или расставаться с Арлин на месяц. Или играть аутфилдером за Detroit Tigers. Или соблазнять мисс Рейнгольд. Или заниматься сексом в той позе, когда Лил хотела в этой. Выполнение этих заданий судьбы стало рутиной. Выполнение многих других стало рутиной. Иногда, когда дайсы волей случая отравляли меня в боулинг или накладывали вето на мою игру в Ромео, я чувствовал себя рабом, да я им и был, влекущим ярмо бесчувственного и тупого хозяина, капризы которого всё больше действовали на нервы. Сопротивление остатков моего "я" определённым решениям дайсов никогда не прекращалось и всегда тащилось вслед за моим желанием стать Рандомным Человеком. Я пытался позволить этому единственному желанию, желанию убить моё прежнее я, и усвоить что-то новое о природе человека, доминировать над подавляющим большинством остальных моих желаний. Это была аскетическая, религиозная борьба.

Иногда, конечно, дайсы выявляли и позволяли выразить некоторые из моих глубочайших (и ранее нереализованных) порывов, и с течением времени это происходило всё чаще и чаще. Но в других случаях дайсы обнародовали, что я не играл в боулинг четырнадцать лет, потому что не любил боулинг, и я не спал с толстыми неряхами, потому что был прав, предчувствуя, что мне это не понравится. Я полагал, что какой-то подавленной тысячной части меня может нравиться боулинг, тостухи, неряхи и поза двадцать три, но мой уровень восприятия не мог её выявить.

И потому, друзья мои, взяв в руку карандаш, набросав список вариантов и бросив дайсы, вы можете разочароваться. Вы пройдётесь по нескольким струнам и придёте к выводу, что дайсжизнь - это липа, а я обманщик.

Одно желание, друзья мои, одно - покончите с собой. Вы должны желать этого. Вы должны чувствовать, что путешествие первооткрывателя - оно более важное, чем все эти мелкие туры, которые не прочь приобрести каждый обыватель.

Дайсы спасают только заблудших. Нормальная интегрированная личность сопротивляется разнообразию, переменам. Но отъявленный, неисправимый, несчастный невротик освобождается из тюрьмы сдержек и противовесов. Он становится в некотором роде "авторитарной личностью", но подчиняется не Богу, отцу, церкви, диктатору или философу, а собственному творческому воображению - и дайсам. "Если бы дурак упорствовал в своём безумии, - сказал однажды Йоссариан⁶⁸, - он стал бы дайсменом."

Но это нелегко - только святые и безумцы когда-либо пробовали это. И только последние продолжают этим заниматься.

---

↑68 Йоссариан - главный герой романа Джозефа Хеллера "Уловка-22" (1961). Искажённая цитата Уильяма Блейка: "Если бы дурак упорствовал в своём безумии, он стал бы мудрецом". Блейк (1757 - 1827) - английский поэт-романтик, культовая фигура среди нью-йоркских битников. Хеллер (1923 - 1999) - представитель литературы абсурда.

Двадцать седьмая глава

В феврале дайсы приказали мне мне провести эксперимент для сексуального исследования Феллони-Райнхарта. В частности: "Сделать что-то новое и ценное". Я сложил кубики в коробочку и несколько дней пытался понять что. Я впал в уныние.

Ограничения в экспериментах над людьми велики. Можно их просить о чём угодно, но нельзя их заставить что угодно делать. У других животных, конечно, можно ничего и не спрашивать, но устроить так, чтобы они делали что вам надо. Вы можете кастрировать их, вырезать им половину мозга, заставить их ходить по раскалённым углям ради получения еды или пары, можете лишить их еды, воды, секса или общества, на дни или месяцы, давать им ЛСД, в огромных дозах, чтобы они умерли от переизбытка экстаза, можете отрезать им конечности одну за другой и изучать, как они будут передвигаться, и так далее. О таких экспериментах пишут в научных журналах, переполненных статьями о кастрированных мышах, безмозглых крысах, хомяках-шизофрениках, одиноких кроликах, экстатических ленивцах, безногих шимпанзе, но, к сожалению, о людях нет ничего.

По этическим соображениям нам не разрешается испытуемых выполнить что-либо из того, что они сами или их окружение считают неэтичным. Проблема, которой я посвятил свою жизнь - насколько можно изменить человека - никогда не могла быть затронута учёными, поскольку костяк всех людей - это сопротивление изменениям, и неэтично настаивать на том, чтобы испытуемые делали то, чего они не хотят делать.

Я решил попытаться изменить некоторых испытуемых из исследования Феллони-Райнхарта. Поскольку исследование касалось сексуального поведения, я пытался изменить сексуальные установки, наклонности и действия. К сожалению, я знал, требуется два года психоанализа, чтобы превратить гомосексуалиста в гетеросексуала, да и тогда подобные изменения происходят редко. Можно ли превращать невинных девиц в нимфоманок? Мастурбаторов в потаскунов? Верных жён в прелюбодеек? Совратителей в аскетов? Весьма сомнительно. Но возможно.

Чтобы изменить человека, нужно изменить аудиторию, по которой он о себе судит. Человека определяет его аудитория - люди, организации, авторы, журналы, киногерои, философы, которые, как ему представляется, приветствуют или освистывают его. Серьёзные психологические нарушения, "кризисы идентичности", возникают, когда человек начинает менять аудиторию, для которой он играет - родителей на сверстников; сверстников на работы Альбера Камю⁶⁹; Библию на Хью Хефнера⁷⁰. Переход от "я хороший сын" к "я хороший приятель" представляет собой нечто революционное. С другой стороны, если приятели мужчины один год одобряют верность, а на следующий неверность, и мужчина превращается из верного мужа в прелюбодея, никакой революции не происходит. Отношения классов остаются нетронутыми - меняется лишь политика по незначительным вопросам.

Когда я только стал дайсменом, моя аудитория сменилась с моих коллег по психиатрии на Блейка, Ницше, Лао-Цзы. Цель состояла в том, чтобы разрушить чувство аудитории, остаться без ценностей, оценщиков, без желаний - стать нечеловечным, всеобъемлющим, Богом.

Однако, допуская дайсмена к сексуальным исследованиям, я стремился к тому, чтобы стать похотливым кобелём. Зевс хотел прикинуться зверем и блудить с прекрасной женщиной. Но моим столь же сильным, как похоть, желанием было стать аудиторией для наших подопытных. В качестве аудитории я бы создал атмосферу всеохватывающей вседозволенности, в которой невинная девица могла свободно выразить свою латентную распущенность; а гей - выразить свой латентное желание пизды. Дайсмен обнаружил, что человеку-экспериментатору позволено почти всё. Могу ли я создать экспериментальную ситуацию для испытуемых с такой же вседозволенностью?

Таковы были мои чаяния. Обольщение - это искусство делать нормальным, желанным, хорошим, поощряемым то, что раньше казалось ненормальным, нежелательным, порочным и осуждаемым. Обольщение - это искусство изменения аудитории другого человека и, следовательно, его личности. Я подразумеваю, конечно, классическое обольщение "невинных", а не взаимную мастурбацию распутных взрослых.

Величественность деканши, присущая доктору Феллони, и мой строгий, профессиональный вид, убеждали наших испытуемых в том, что мы являемся воплощением респектабельности. Для них становились более привычным, чем для среднего человека, обсуждения всех видов непристойной сексуальности с необыкновенными, всепонимающими взрослыми. Всё это подготавливало их, по моему замыслу, к любым непристойным директивам, которые мы могли им дать.

"Нынче, мистер Ф., в соседней комнате - застенчивая, но распутная молодая женщина вашего возраста. Ей заплатили за то, чтобы она занималась с вами любовью. Ведите себя с ней по-джентльменски, но настаивайте на том, чтобы она хорошо трахалась. По завершения опыта заполните вопросник из этого запечатанного конверта. Будьте максимально честны в своих ответах; они останутся полностью анонимными."

"Мисс Ф., в соседней комнате - застенчивый молодой человек вашего возраста по имени Ф. Он, как и вы, девственник. Ему сказали, что вы проститутка, которую наняли, чтобы научить его искусству любви. В ходе эксперимента мы хотим увидеть, насколько хорошо вы можете играть эту роль, сексуально с ним взаимодействуя, чтобы мы могли собрать как можно больше данных. Если вы преодолеете свои запреты на наготу и сексуальный контакт с мужчиной, вы получите бонус в размере ста долларов. Если вы позволите ему вступить в половую связь, вы получите бонус в размере двухсот долларов. О других возможных бонусах читайте на пятой и шестой страницах прилагаемой инструкции и вопросника. Опасаться беременности не стоит, так как другой испытуемый после медицинского обследования признан бесплодным."

"Завтра днём, мистер Дж., вы должны отправиться по адресу, указанному на этой карточке. Вы встретите там мужчину, которому сказали, что вы такой же, как он, гомосексуал. Он попытается соблазнить вас. Вы должны поощрять его как только можете, отмечая при этом свои чувства и реакции. Если он достигнет оргазма, вы получите премию в размере ста долларов за предоставление таких значимых данных. Если и вы достигнете оргазма, вы получите дополнительный бонус в двести долларов. Мы заинтересованы в изучении социального и сексуального взаимодействия между нормальными мужчинами, такими, как вы, и мужчинами-гомосексуалистами. В замкнутом пространстве..."

Подобные инструкции проносились у меня в голове. Мне, возможно, придётся нанять проституток и гомосексуалистов, но в некоторых случаях у меня могут быть испытуемые, задействованные в обеих ролях. (Двое гетеросексуальных мужчин перепихиваются друг с другом, собирая данные.)

Я начал верить, что человеческая личность способна на всё. Наши современные люди, ориентированные на других, настолько привыкли искать одобрения или неодобрения в непосредственном социальном окружении, что при должном руководстве экспериментом, верном тоне, правильном подборе ситуаций, в моих силах было заставить испытуемых изменить свои обычные сексуальные роли.

Это казалось достойным проектом, достойным маркиза де Сада. На уровне сознания я хотел подтвердить свою теорию о податливости человека, но, похоже, испытывал довольно злодейское иррациональное удовольствие от этой перспективы.

---

↑69 Альбер Камю (1913 - 1960) - представитель философии абсурда.

↑70 Хью Хефнер (1926 - 2017) - издатель журнала Playboy.

Двадцать восьмая глава

Суета, суета, суета. Жизнь экспериментатора непроста. Устанавливать лабиринты, находить крыс, чтобы их туда запускать, получать результаты, сводить всё в таблицы - это сложно. Устраивать сексуальные встречи, находить людей для них, получать результаты и верить им - намного сложнее.

Тем не менее, в течение следующих нескольких недель я выполнил сложную задачу по организации того, что официально называлось "Исследование Райнхарта-Феллони по вопросам терпимости к аморальному поведению", больше известной среди нью-йоркских психиатров как "Трах без страха - фан и профит", а в New York Daily News, его назвали "Колумбийские шалости"⁷¹. Мне было трудно убедить доктора Феллони в корректности нашего совместного предприятия, но однажды я пригласил её на обед и там продолжал рассказывать о "тестировании стабильности поведенческих установок и паттернов в экспериментальных условиях" и "критериях Лейбервитца-Лума определения гомосексуализма" и "гетеросексуальности, определяемой опытным путём, как поддержание эрекции в присутствии женщины в течение пяти и более минут" и, в качестве решающего аргумента, о "полной количественной оценке всех результатов". В конце концов она согласилась и с особым профессионализмом подчеркнула важность анонимности всех испытуемых.

Первые две недели эксперимента были невероятно бестолковыми. Слишком многие из нанятого нами персонала - проститутки, мужского и женского пола - не появлялись или, что чаще, пренебрегали инструкциями. Женщина, нанятая на роль недосягаемой, привела с собой подругу и устроила нашему испытуемому оргию. Другая, нанятая для сексуального изнурения мужчины донжуанского типа, заснула через пятнадцать минут, и её не удалось разбудить даже лёгкими ударами ремня.

Многие из наших испытуемых после того, как, казалось, согласились на эксперимент, исчезали. Я отчаянно нуждался в испытуемых, "лаборантах" (наших "помощников", как это значилось в бюджете и в отчёте фонда) и данных. У меня возникло искушение нанять мою жену, Арлин, даже мисс Рейнгольд, для выполнения различных задач. Доктор Феллони сообщила, что у неё, с её группой испытуемых, те же проблемы. Бестолковость усугублялась ещё и тем, что нам приходилось пользоваться одними и теми же квартирами для всех наших "экспериментальных сессий".

Я отправил Арлин играть роль одинокой, благонравной, больной любовью домохозяйки для сексуально озабоченного и застенчивого студента, которому поручили сыграть Генри Миллера⁷²; она вернулась воодушевлённой. Объявила, что вечер удался, хотя и признала, что за первые два часа ничего особенного не произошло и что, возможно, она не полностью придерживалась назначенной роли, когда вошла в гостиную обнажённой после душа. Она вызвалась помочь всем, чем может, если это потребуется в дальнейших экспериментах, и даже согласилась ничего не рассказывать Джейку.

В конце концов я решил, что старый тренер сам должен покинуть скамейку запасных и вступить в игру. Должен был появиться кто-то, кто бы заткнул прорехи там, где их нужно заткнуть, или переломить ход матча. Когда я выбежал на поле, в толпе повисла тишина.

Инструкции требовали от мисс Т.: "Провести вечер в квартире мистера О., тридцати пяти лет. Мужчина за этот вечер заплатит сто долларов. Мистер О. - одинокий профессор колледжа, жена которого умерла год назад. Он ничего не знает об этом эксперименте и считает, что друг предоставил ему молодую, неопытную девочку по вызову. Вы должны постараться отдаться ему настолько, насколько это возможно. Внимательнее проследить за собственными ощущениями и эмоциями и ответить на вопросы, содержащиеся в прилагаемом конверте."

Согласно анкете об её отношениях, мисс Т. девятнадцать лет, в половую связь она никогда не вступала, "жёстко обжималась" только с двумя парнями, целовалась "меньше чем с десятью" и никогда не имела никаких сознательных лесбийских наклонностей или переживаний. Половой акт до брака она считала безнравственным, потому что "Бог за это, понятно, карает", это для "психически нездоровых" и есть "опасность беременности". Она утверждала, что позитивной стороной этого стало порождение нашей расы. По её словам, она никогда не мастурбировала, потому что "Бог за это, понятно, карает". Она была слабо нетерпима ко всем сексуальным отклонениям от гетеросексуальной нормы, крайне традиционна в большинстве других отношений и не указывала на близкие отношения ни с кем, кроме своей матери, с которой она, казалось, довольно близка. Она сообщила, что является верующей католичкой и надеется стать социальным работником для эмоционально неуравновешенных детей.

Мне казалось маловероятным, что мисс Т. вообще появится. Из семи других испытуемых, которым я давал аналогичные инструкции (встречаться друг с другом или нанимать помощников), трое так и не появились - и двое из дезертиров были такими же тихонями, как мисс Т. Время назначили "около восьми часов". Увлечённый собственным проектом, я прибыл в половине седьмого и, побаловав себя парой глотков, приготовился к долгому ожиданию, но тут прозвенел звонок. В дверях я обнаружил девушку, которая представилась как "Терри Трейси". Было пять минут восьмого.

Терри Трейси весело глянула на меня, как подросток, пришедший посидеть с детьми. Она была невысокой и бойкой, со светло-карими глазами, мягкими каштановыми волосами и трепетной грацией, напоминающей мне Натали Вуд. На ней была юбка, свободная водолазка, а в левой руке, согнутой в локте, она несла свою домашнюю работу (это оказалась завязанная папка с вопросником). Я неловко пригласил её войти, чувствуя себя дряхлым и до неприличия развратным стариком.

- Могу я предложить тебе выпить? - спросил я. Мне пришло в голову, что девушка могла неправильно понять инструкции.

- Да, пожалуйста, - сказала она и, выйдя на середину комнаты, оглядела совершенно обычные современные диван, стулья, письменный стол, книжный шкаф и ковры так, будто бы их привезли с луны.

- Меня зовут Роберт О"Коннор. Я профессор истории Лонг-Айлендского университета.

- Я Терри Трейси, - весело сказала она, глядя на меня точь-в-точь, как будто я был интересным дядюшкой, собирающимся развлечь её морскими байками.

Я пытался с псевдоспокойствием медитировать над своей выпивкой, но чувствовал себя нелепо.

- Смотрели ты какие-нибудь хорошие фильмы в последнее время? - спросил я.

- Ах, нет. Я не очень часто хожу в кинотеатры.

- Сейчас это дорого стоит.

- Ах, да. И многие фильмы... ну... не очень стоящие.

- Это правда.

Она посмотрела на камин. Я посмотрел на камин. В нём была небольшая дровяная решётка, которая выглядела так, будто ей не пользовались с тех пор, как этот дом построили, девяносто лет назад.

- Развести огонь? - спросил я.

- Ах, нет. Достаточно тепло, спасибо.

Я сделал глоток из своего стакана и облизнул запотевшее с внешней стороны холодное стекло. Мне пришло в голову, что это, может быть, самое чувственное из того, чем я буду заниматься за весь вечер.

- Подойди, сядь рядом, чего ты. - Бегемот, жующий маргаритку.

- Мне здесь очень удобно, спасибо. - Нервно поглядев некоторое время на камин, она прибавила: - Ладно.

Осторожно балансируя со стаканом, как ребёнок с первой чашкой молока, она подошла и села на диван примерно в футе от меня. Она скромно поправила свою мини-юбку, которая, однако, оставалась на несколько футов выше колен. Девушка казалась невероятно маленькой. С высоты своего роста в шесть и четыре я привык смотреть на людей сверху вниз, но, глядя на Терри Трейси слева от себя, я мог видеть только её вьющиеся каштановые волосы и две, как казалось, голые ноги.

- Эй, - сказал я.

Она посмотрела вверх - с улыбкой, но в её глаза, казалось, прокралась некоторая неясность, такая, будто её плетущий байки дядя употребил слово bordello.

- Можно мне тебя поцеловать? - спросил я. Сотня баксов за вскидывание головы - не так уж о многом я и спросил.

Её глаза стали еще более туманными, и она сказала:

- Ах, да.

Я притянул её тельце к себе и наклонился, чтобы встретиться с её губами.

Ненароком я поймал себя на том, что целую только я. Ротик у неё был маленький, губы пересохшие. Через несколько секунд я выпрямился.

- Ты ужасно хорошенькая, - сказал я.

- Спасибо.

- У тебя очень красивые губы.

- У вас тоже, - сказала она.

- Теперь ты меня поцелуй.

Она подняла взгляд и подождала, чтобы я наклонил голову, но я оставался в вертикальном положении и даже откинулся на спинку дивана, продолжая смотреть на неё сверху вниз, сексуально.

После минутных сомнений, она поставила свой стакан на кофейный столик и поднялась на колени. Положив руки мне на шею, она медленно подалась ко мне. Мои руки обвились вокруг неё, одна рука крепко сжала ягодицу, и я прижался своими ртом и языком к её. Десять, пятнадцать, двадцать, тридцать секунд я держал язык у неё во рту и водил руками по её спине, ягодицам и бёдрам. Тело у неё было маленькое, но упругое, попка круглая и, через шерстяную юбку, эластичная. Наконец я отстранился и посмотрел на неё.

Она улыбнулась улыбкой отличницы.

- Это было ужасно мило, - сказал я.

- Ах, да. Это было хорошо, - ответила она.

- Положи свой язык мне в рот, - сказал я, соскользнув в горизонтальное положение на диване, и потянул её на себя. Она была удивительно лёгкой, и её язык высовывался из ротика мелкими, неуверенными рывками, как змея, пытающаяся кого-то напугать. Я засунул обе руки под её юбку и трусики и, исследуя её между ног, растерялся. То есть из двух пещер, традиционно располагающихся в подлеске, мне удалось найти лишь одну, да и ту, по бессмертными словам Роберта Фроста "менее проходимую"⁷³. Зашита, что ли? Я обнаружил и погладил скользкую щель, но она не так мягко раскрылась, как у Лил или Арлин, я уткнулся в тупик - девственница в полном смысле слова.

Она приподнялась на несколько дюймов от меня.

- Пожалуйста, не трогайте меня там, - сказала она.

- Прошу прощения, - сказал я, деликатно убрал руки и разгладил её юбку.

Мгновение она поколебалась, затем тепло прижалась своим ротиком к моему, её руки обрамили моё лицо. Её живот придавив мой стоящий член, начал подводить меня к кульминации, так что я прервал наш поцелуй, снова сел и усадил её. Она весело посмотрела на меня, как будто довольная тем, что принесла домой хороший табель успеваемости. Конечно, это могло быть сиянием сексуального возбуждения - мои клейкие пальцы определённо не указывали на научные интересы. Глядя на неё немного пьяными глазами, я хрипло спросил:

- Пойдём в спальню?

- Ах нет, - сказала она, мне нужно допить. - Поправляя юбку, она потянулась и сделала здоровенный глоток джина с тоником. Свой стакан я обнаружил на полу, у моих ног, и осушил его.

- Вы профессор? - спросила она.

- Да, профессор.

- Профессор чего?

- Истории.

- Ах, да, вы мне говорили. Это должно быть интересно. Какая история вам больше всего нравится?

- Я специализируюсь на папских буллах эпохи Возрождения. Слушай, может ещё выпьем?

- Ах, правда? Я с удовольствием читала о Чезаре Борджиа и папах. С удовольствием выпью. Правда ли папы были такими плохими, как пишут в книгах?

Я неотступно двигался в сторону выпивки, но бросил через плечо:

- Всё зависит от того, что считать плохим.

- Я имею в виду, у них были дети, и всё такое.

- У Александра I было несколько детей, как и у папы Иоанна IX, но до того, как они стали папами.

- В наши дни церковь более непорочна.

Я набухал ей джина, плеснул чуть тоника, себе налил полный стаканище скотча и зашагал обратно к дивану.

- Насколько далеко продвинулось твоё обучение в колледже? - спросил я.

- Это мой четвёртый семестр в Хантере. Думаю, специализируюсь на социологии. Ой!.. Э-э!..

- Что такое? - Мгновение я думал, что должно быть, пролил джин, когда протягивал ей, но оказалось другое. У меня была расстёгнута ширинка. Терри выглядела испуганной.

- Ничего страшного, - сказала она и сделала большой глоток джина с тоником. - Но... как вы... я хочу сказать, почему вы решили, что я учусь в колледже?

- Ты кажешься интеллектуалкой, - сказал я. - Ты не могла знать таких подробностей о Возрождении только из средней школы.

Она отвела взгляд от меня на грязный, негорящий камин и, казалось, уже не была такой весёлой, как раньше.

- Но не кажется ли вам... странным, что студентка... здесь?

А, её тревожило несоответствие ролевой игре.

- Разумеется, нет, - уверенно сказал я. - Один мой друг говорит, что почти все девочки по вызову, которых он знал - студентки, многие из них отличницы. Плата за обучение вон какая, ну и что же девушке делать?

Этот ход рассуждений, казалось, потребовал некоторое времени на осмысление. Она покраснела и отвернулась при словах "девочка по вызову", но в конце концов тихо сказала, что это правда.

- Кроме того, - сказал я, - студентки понимают, насколько иррациональны все сексуальные запреты. Они знают, насколько безопасным и прибыльным может быть половой акт.

- Но, - сказала она. - Но... некоторые девушки всё же страшатся, что Бог... что секс...

- Ты права, конечно. Но даже многие глубоко религиозные студентки тоже становятся девочками по вызову.

Тогда она вопросительно посмотрела на меня.

- Они осознают, - продолжал я, - что Бог всегда анализирует мотивы, по которым мы что-то делаем. Если девушка отдаётся мужчине, чтобы доставить ему удовольствие и заработать денег ради получения образования и, следовательно, развить свои дарования для служения Богу, она на самом деле совершает хороший поступок.

Она нервно отвела взгляд.

- Но Бог говорит, что прелюбодеяние - это грех, - сказала она.

- А, но слово на иврите, означающее блуд, fornucatio, на самом деле означает половой акт только для удовольствия. Заповедь на самом деле следует переводить так: "Но не предавайся эгоизму в прелюбодеянии." Многие девушки в LIU⁷⁴ на курсе истории Библии очень удивились и обрадовались, осознав истинную природы Божьего веления.

Она сидела, сгорбившись, на диване рядом со мной и рассеянно пила джин. Она смотрела в свой стакан, как будто в нём можно было найти окончательные ответы.

- Но Бог говорит, что... - начала она. - Апостол Павел говорит, что... церковь говорит, что...

- Только эгоистичное удовольствие. Иврит абсолютно точен. Во Втором послании к Коринфянам, стих 8, текст гласит: "Блаженна та, которая даёт мужу познать себя во славу Божию, но горе той, которая из себялюбия прелюбодействует. Воистину, сама земля поглотит её."

Опять колебания. Затем:

- Во славу Божью? - спросила она.

- Святой Фома Аквинский истолковывает это как любое действие, направленное на развитие способностей человека прославлять Бога. Он приводит пример дочери Вирсавии⁷⁵, которая отдалась арамейцу, чтобы обратить его. Он также цитирует блудницу Магдалину⁷⁶ из Нового Завета, которая, согласно легендам, продолжала продавать себя мужам, чтобы получше сблизиться с ними и свидетельствовать о Божественности Христа.

- Правда? - резко сказала она, как будто наконец прикоснулась к Истине.

- В дантовском Paradisio⁷⁷, это ты, возможно, читала, набожные проститутки помещены в третью сферу небес, чуть ниже святых, но выше монахинь и девственниц. По словам Беатриче, проводницы Данте, "отшельницы и заточенные в монастырь никогда не смогут приблизиться к Богу так же, как деятельные. Если душа чиста, тело не может быть запятнанным".

- Ох, я это читала. Такое было у Данте?

- Paradisio, Песнь семнадцатая, думаю. Мильтон перефразировал эти строки в своём знаменитом трактате о разводе.

- Забавно, - сказала она и потрясла оставшиеся кубики льда в своём стакане, прежде чем сделать ещё глоток.

- Церковь, естественно, сгладила эту традицию, - сказал я, как следует отхлебнув из моего стакана. - Посчитали, что молодые девушки могут без особой надобности соблазняться мечтами об обращении мужчин и, несмотря на то, что такой поступок не стал бы грехом, было решено создать впечатление, будто всякий секс есть зло. Так что массы, конечно, жили в неведении относительно истинного замысла Бога.

Наконец она посмотрела на меня и грустно улыбнулась.

- Надо мне больше учить историю, - сказала она.

Я повернулся к ней и правой рукой убрал волосы с её щеки.

- Мне бы хотелось, чтобы у меня была такая студентка, как ты. Мне так одиноко, что нет кого-то, с кем я могу поговорить.

- Одиноко?

- Я чувствую себя духовно заблудшим, одиноким - с тех пор, как потерял жену. Я томился без женского тепла, души и тела, но до этого вечера встречал только скучных, педантичных женщин, которые не были способны... без эгоистичных умыслов отдать себя мне.

- Вы мне очень нравитесь, - осторожно сказала она.

- Ах, Терри, Терри...

Я обнял её, пролив остатки её выпивки на пол и диван. Я нежно обнимал её, мои глаза, значительно выше уровня её головы, нехотя остановили на папке в книжном шкафу. Радио вопило: "Why Don"t We Do It in the Road?"⁷⁸

- Пожалуйста, дорогуша, - сказал я, - пойдём теперь со мной в спальню.

Она всё ещё оставалась в моих объятиях и не отвечала. Музыка смолкла, и диктор начал рассказывать о невероятной силе зубной пасты Gleem, вслед за этим, не переводя духа, разразился добрыми словами о регги-барах.

- Вы такой большой, - наконец сказала она.

- Ты мне так нужна...

Она не шевелилась. Я разжал объятия и опустил на неё взгляд. Она подняла на меня взгляд и нервно сказала:

- Сначала поцелуйте меня. - Она обвила руками мою шею и, пока мы целовались, я скользнул и придавил её к дивану. Мы сплелись больше чем на минуту.

- Я слишком тяжёлый? - спросил я.

- Немного, - сказала она.

- Идём в спальню.

Мы распутались и встали.

- Куда идти? - спросила она, как будто мы собирались в долгий поход.

- Сюда, - сказал я и после того, как мы преодолели десять шагов до спальни, я добавил: - Это ванная. - Мы посмотрели друг на друга. - Ты раздевайся там. Я разденусь тут.

- Спасибо, - сказала она и пошла в ванную, чуть не ударилась плечом о дверной проём, когда вошла. Я разделся, аккуратно сложив одежду отдельными стопками между кроватью и старым комодом из орехового дерева. Лёжа на большой двуспальной постели, я заложил руки за голову и наблюдал, как потолок кружится, подобно космическим туманностям. Прошло пять минут, а туманности всё ещё оставались единственным имеющимся развлечением.

- Терри? - нейтральным голосом позвал я.

- Я не могу, - сказала она из ванной.

- Что? - вскричал я.

Она вышла полностью одетой, её глаза были красными, а помада на нижней губе полностью стёрлась. Неподвижно став на полпути между дверью ванной и постелью, она сказала:

- Это недоразумение. Я не та, за кого вы меня принимаете.

- Тогда кто ты?

- Я... я никто.

- Ох, нет, Терри, ты чудесна, кем бы ты ни была.

- Я... но я не могу лечь с вами в постель.

- Ах, Терри, - сказал я и начала было вставать с постели, но тут увидел по её выражению лица, что она может убежать. Усевшись, я сказал: - Ну а всё же, кто ты?

- Я... меня прислали сюда в рамках эксперимента Медицинской школы Колумбийского университета.

- Нет! - сказал я, ошеломлённый.

- Да. На самом деле, я просто студентка, довольно невинная студентка, наверное. Я хотела провести эксперимент как можно лучше, но не могу.

- Боже мой, Терри, это невероятно, это чудесно. Я ведь тоже.

Она посмотрела на меня пустым взглядом.

- Вы - тоже - что?

- Меня послали сюда в рамках исследования природы человеческой сексуальности, проводимого Медицинской школой Колумбийского университета. Я отец Форбс из собора Святого Иоанна Богослова.

Она уставилась на мой грузный обнажённый торс.

- Понятно, - сказала она.

- Причуды судьбы свели двух невинных людей! - Я на мгновение возвёл глаза к потолку - он ответил кружением водоворота.

- Мне надо идти, - ответила она.

- Дитя моё, ты не можешь уйти. Разве ты не видишь, что в этом есть рука Божья. Ты когда-нибудь отдавалась мужчине?

- Нет, отец, и я должна уйти.

- Дитя моё, ты должна остаться. Клянусь всем, что свято, ты должна остаться. - Я с величественным достоинством поднялся с постели, с отцовским выражением лица и с открытым ртом; приветственно раскинув руки, я подошёл к мисс Т.

- Нет, - сказала она и вяло подняла руку.

Я ничуть не поколебавшись, целиком и по-отечески обнимал её, одной рукой гладя её волосы, а другой спину.

- Моё милое дитя, ты моё спасение. Если бы я согрешил с проституткой, я был бы навеки проклят; женщина действовала бы своекорыстно, и я бы стал причиной её греха. Но соитие с католичкой, отдающейся не своевольно и, таким образом, не своекорыстно, есть избавление тебя от греха, а меня от разврата.

Она стояла в моих объятиях жёстко и непреклонно. Потом начала плакать.

- Я не верю, что вы священник, я хочу уйти домой. - Она сгорбилась и рыдала у моего выпирающего живота.

- In domine Pater incubus dolorarum; et filia spiritu grandus magnum est. Non solere sanctum raro punctilios insularum, noncuninglingus variorum delictim. Habere est cogitare.⁷⁹

Она посмотрела на меня.

- Но почему вы здесь?

- Manes Patri, manes Patri. Ради тебя, дитя моё, чтобы мы могли сойтись в любви spiritus delicti et corpus boner.

- Вы такой странный, - сказала она.

- Это священный момент. Иди и приходи.

Когда она вышла из ванной, через две минуты на этот раз, она скромно придерживала полотенце на животе, но оставила обнажёнными две бодрые, круглые розовые груди. Я отбросил одеяло с её стороны, и она запрыгнула, подобно тому, как десятилетний ребёнок запрыгивает в постель к своим плюшевым медведям. Терри Трейси исполнила свой духовный долг, друзья мои, с очаровательным теплом, самообладанием, послушанием и умением - очень уж умело. Когда я поначалу испытывал затруднения с проникновением в неё, я призвал крестить необрезанного ребёнка священной водой её рта, и она принялась за это настолько истово, что прошло несколько минут, прежде чем мне вспомнилась моя центральная задача. К тому времени я был уже с сверх меры духовно подготовлен, чтобы сносить любые воздействия без достижения немедленной и полной божественной благодати. Она сочувственно утешила меня своими руками, а затем склонила свои священные уста над дрожащим ребёнком, омывая его - она говорила на языках⁸⁰. Я стенал от совершенной двойственности и уничижения, как это бывает во время подобных экстатических служб, но тут почувствовал восхождение Святого Духа. Я пытался отозвать необрезанного ребёнка из Святого Храма и прошептал: "Стоп!" - но ангел не прекратил своего служения. Туманность, ребёнок и я, всё взорвалось вместе в божественном слиянии сознания - я погрузился в её рот. Через десять или пятнадцать секунд, на которые совершенно покинул обыденный мир смертных, я возвратился из моего духовного странствия. Её рот и руки всё ещё тепло засасывали мой член и шарики, как будто ничего не произошло. Я полежал ещё с полминуты, а затем положил мою руку на руку Терри и сказал:

- Терри.

Она оторвалась от меня впервые за три или четыре минуты и подняла голову, но, даже не посмотрев на меня, прижалась ко мне как можно теснее и сказала:

- Прикоснитесь ко мне. Ах, пожалуйста, прикоснитесь ко мне.

Когда я положил руки между ей ног и начал поглаживать и совать, она их гневно отпихивала. В это время мой палец проскользнул в соответствующее и надлежащее отверстие. Её рот пытался поглотить относительно расслабившегося и безусловно принявшего крещение члена. Она перевернулась и впервые издала стон. Надо думать, это звучало явно как некое разочарование. Я чувствовал себя подавленным, виноватым, злым и неадекватным, но, будучи дайсменом, разыгрывающим профессора-священника-клиента, я просто перевернулся на другой бок и сказал ей, что это было восхитительно.

Она ничего не ответила. Десять минут мы лежали в тишине. Я был полон решимости скакать дальше, к победе, как только смогу поднять дух моего красноармейца, но на тот момент всё, что я мог делать - это лежать и чувствовать себя неадекватным. Я даже не задавался вопросом, о чём она думала.

- Ты можешь попробовать ещё раз? - сказала она.

Мы повернулись друг к другу и впали в страстные, наполовину ненавистнические объятия, покуда она не царапнула моё плечо - сказать, что я слишком плотно сжимаю. После нескольких минут любовной игры я поставил её на четвереньки и вознамерился войти сзади. Мы поместили голову дракона у входа в пещеру и попытались побудить его войти. Это всё равно, что затащить кота в ванну, чтобы искупать. Мы снова надавили. Произошла удивительная вещь - мой дракон внезапно преодолел внешнюю преграду и погрузился на целых три четверти дюйма. Она вскрикнула и повалилась вперёд. Я начал было извиняться, но она тут же приподнялась и стала направлять себе между ног - руководящий комитет. После ещё нескольких перезагрузок, дракон исчез в глубине пещеры и, казалось, довольный, уткнулся носом в её живот. Мои большие руки легко манипулировали её талией, и я почувствовал, что не зря мучился. Это было чарующе. В дверь позвонили.

В какой-то момент мы оба настолько были поглощены удовольствием от того, что я наполняю её внутренности, что не уловили шума. Но когда всё же уловили, она подняла голову, как олень, почуявший ружьё, и сказала:

- Что это?

Тупо:

- Дверной звонок.

Она отстранилась от меня и перевернулась. Она была напугана.

- Кто это?

Тупо:

- Не знаю.

Потом, восстановив в себе супермена:

- Должно быть, ошиблись дверью.

- Нет. Вам лучше пойти посмотреть.

В дверях стоял невысокий коренастый молодой человек. Он, казалось, обалдел, увидев меня.

- Это... - он снова посмотрел на дверь, которую я держал слегка приоткрытой. - Это квартира 4-G?

Я не помнил, поэтому вытянулся голым торсом вперёд и за дверь, чтобы посмотреть на то, на что он только что смотрел. 4-G и есть.

- Да, так и есть, - услужливо сказал я.

Он уставился на меня.

- Я думал... Мне была назначена... встреча здесь кое с кем в девять часов.

- Девять часов? - Я начал понимать.

- Кажется, я немного опоздал... Может быть.

- Ты... тебе была назначена здесь встреча с девушкой, которая...

- Да, - перебил он. - Мне была назначена здесь встреча с девушкой. - Он нервно улыбнулся и поправил очки в светлой оправе. Я заметил два прыща на его лбу.

- Как тебя зовут? - спросил я, всё ещё держа дверь приоткрытой.

- Э-э... Рэй Смит.

- Понятно.

Его настоящее имя, насколько я помнил, О"Рейли, и, судя по ответам в анкете, он был привлекательным, раскованным в отношениях с женщинами, молодым человеком. Он должен был встретиться с проституткой, лично мной нанятой и проинструктированной, которая должна была ему дать почувствовать себя как можно более неполноценным. Он прибыл чуть раньше.

- Входи, Рэй, - сказал я и распахнул дверь. - Меня зовут Нед Петерсен. Я здесь проверял, стоит ли Терри - так зовут нашу девушку - тех денег, которые она с тебя запрашивает.

Он смотрел на меня - я был голым - и на совершенно обыкновенную мебель так, будто был первым посетителем марсианской квартиры.

- Терри уже в постели. Я её разогревал. Хочешь ей сейчас впендюрить?

- Нет. Нет. Вы идите сначала. Я тут почитаю, - и он уставился на книжный шкаф.

- Не тупи, - сказал я. - Она здесь специально для тебя. Я просто настраивал её на нужный лад, уламывал.

- Но если вы... - он смотрел на меня с исполнительным видом. На свитере у плеча ему, кажется, птичка наляпала или что-нибудь в этом роде. Не очень привлекательное.

- Вот что, - сказал я. - Давай оба войдём к ней. Любому из нас тут будет одиноко.

- Нет. Нет. Вы идите сначала.

- Не пойду. Категорически отказываюсь оставлять тебя одного в гостиной. Так что проходи. Иди же.

Я взял его за локоть и повёл в спальню. Постель была пуста.

- Терри?

- Да, - раздался из ванной очень взволнованный голос.

- Здесь у меня молодой студент. Молодой студент богословия. Очень одинокий молодой человек. Отчаянно нуждается в дружеской компании. Можно он к нам присоединится?

Что об этом думал Рэй Смит О"Рейли, я не знал. В ванной наступило затишье.

- Кто? - наконец спросила она.

Я подошёл вплотную к двери.

- Очень одинокий молодой анахорет нуждается в твоём внимании. У него в этом великая надобность. Он чуть не плачет. Можно он присоединится к нам в постели?

- Ах да, - быстро ответила она.

Смит так и стоял у кровати, где я его покинул, как заброшенный торшер без лампочки. С большой нежностью я помог ему раздеться и уложил его в постель. Он натянул одеяло до подбородка, как восьмидесятилетний, дожидающийся ту, которая на тридцать лет моложе. Вскоре Терри, прижимая то же полотенце к тому же месту, скромно вышла из ванной. Смит уставился на неё, как на очередной предмет марсианской мебели.

- Терри Траш, познакомься с Джорджем Лавлейсом. Джордж, это Терри.

- Ах, привет, - сказала Терри, с сияющей улыбкой.

- Здравствуйте, - сказал Джордж Рей Смит О"Рейли Лавлейс.

- Как насчёт того, чтобы трахнуть её, Джордж? - спросил я, мой член поднял головку и не только из праздного любопытства.

- Вы первый, - выпалил он.

- Хорошо, я первый, Терри. Давай мне ещё раз свою задницу. - Терри выглядела удивлённой, но быстро прыгнула в постель к нашему молодому человеку и покачала своим пухлым задиком в воздухе. Повернула голову на подушке, лучезарно улыбаясь Джорджу, который смотрел в потолок, лёжа на другой подушке, в футе от Терри. Джордж выглядел больным.

Я вставил член, приловчился и толкнул, и, со всей скорости погрузился в тёплые, влажные внутренности Терри. Бог мой, до чего же было хорошо. Терри помогла мне нацелиться своими руками, но теперь, когда я сам начал легко двигаться туда и сюда, она подобралась на локтях к безмолвному Джорджу и - конечно же, ослепительно улыбаясь до последнего - приблизила своё лицо к его и начала целовать его сексуальными, змееподобными поцелуями.

Джордж лежал, и все его члены были жёсткими, как высушенная солома, за исключением центрального, который был, как мокрая солома, квёлым. Я потянул бёдра крошки Терри к себе, более или менее поднял её целиком и положил её лицо на живот Джорджа. Обнаружив перед собой бедный, одинокий, нелюбимый писюнчик, она исполнила свой долг.

Долго ли, коротко ли, Читатель - а это обычная последовательность в таких делах - я как следует пихал во внутренности Терри, а Терри весьма благосклонно стонала и старалась угодить всем, включая, предположительно, и себя. Когда, наконец, она отпустила старого сэра Джорджа, его конечность была такой же квёлой, как и прежде. Однако, когда Терри откатилась от него и легла на спину, я увидел, что и все остальные тоже обмякли. Сэр тоже увидел Святой Грааль.

- У Терри очень приятный рот, ты не находишь, Джордж?

- Э-э, да, приятный, - сказал он.

- Ты исключительно прекрасна внутренне, Терри, - продолжил я.

- Спасибо, - сказала она. Двое моих юных друзей лежали на спинах бок о бок, а я опустился на колени у изножья кровати. Я чувствовал себя очень усталым и подавленным, и моё настроение выражалось в тяжеловесной иронии.

- А жопа у тебя такая же тёплая и сочная, как твоя пиздёнка, Терри?

- Я не знаю, - сказала она и хихикнула.

- Живи и учись, или, говоря бессмертными словами Леонардо да Винчи: "Anus delictoris ante uturusi sec." Скажи мне, Джордж, чувствуешь ли ты теперь, что тебя кто-то любит, что жизнь всё-таки имеет смысл?

- Я... простите?

- Я говорил мисс Трасс, что ты пришёл сюда этим вечером очень несчастный, одинокий и нелюбимый. Дала ли она тебе духовную пищу, в которой ты нуждался?

- Немного есть такое, наверное.

- Послушай, Терри, всего лишь немного. Джордж, должно быть, действительно в угнетённом состоянии. Разве ты не понимаешь, Джордж, что Терри целовала и ласкала тебя даже без твоего спроса? Она отдалась без лишних просьб и своекорыстных помыслов, ради твоего удовольствия и просветления. Теперь-то что ты скажешь?

Его лицо нервно исказилось - он посмотрел на меня. Наконец, он сказал:

- Спасибо, наверное.

- Пожалуйста, - сказала Терри. - Я люблю помогать людям.

- Терри необычайно полезна, не правда ли, Рэй?

- Да, полезна.

- Давайте же выпьем. Вам скотч, мистер Лавлейс?

- Да, спасибо.

Когда я голяком поплёлся к винному шкафу, я впервые задумался о надёжности наших вопросников. Крошка мисс Т., застенчивая девственница-католичка, продемонстрировала технику колоритной нимфоманки сорока трёх лет. А герой-любовник О"Рейли... Ладно, вернёмся к старой базе данных.

После того, как мы выпили, во время чего мы непринуждённо поговорили а) о погоде (скорей бы уже снег), б) истории эпохи Возрождения (Рабле на самом деле серьёзный мыслитель) и в) религии (это часто неправильно понимают), я твёрдо сказал Джорджу:

- Теперь твоя очередь, Лавлейс.

- Ох да, спасибо.

Терри легла на спину, чтобы принять его, и после нескольких юношеских смешков он, казалось, вошёл в землю обетованную. Зазвенел дверной звонок.

На мгновение я задумался, а не запрятано ли во чреве мисс Трейси электронное устройство, которое включает звонок в квартире. Это казалось маловероятным, но...

На этот раз я подыскал банный халат, сказал ребяткам продолжать без меня и стоически направился к двери. Там, когда я высунул из спальни своё слегка развратное лицо, стояла доктор Феллони. Мы обменивались полными недоумения взглядами целых пять секунд. Затем она сильно покраснела, и описать это я такое могу лишь сказав, что голова её, которая, конечно же, энергично кивала, достигла оргазмического уровня энергии. Она повернулась и побежала по коридору. На следующий день позвонил её секретарь и сказал, что она уехала на конференцию в Цюрих и будет отсутствовать две недели.

---

↑71 Исследование проводилось, как мы узнаём, на базе Колумбийского университета (Нью-Йорк, Манхэттен), одним из самых известных исследовательских центров.

↑72 Генри Миллер (1891 - 1980) - автор интеллектуальных полуавтобиографичных эротических романов, запрещённых в США до 1961 года.

↑73 Из стихотворения The Road Not Taken ("Неизбранная дорога"), одного из самых популярных у Роберта Фроста.

I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I -
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.

Я буду говорить со вздохом,
Когда-нибудь, годы и годы спустя:
В одном лесу расходились две дороги, и я...
Я выбрал менее проходимую,
Это всё и решило.

↑74 LIU - Университет Лонг-Айленда.

↑75 Согласно Библии у Вирсавии было четыре сына, о дочерях не упоминается.

↑76 В католической традиции принято отождествлять Марию Магдалину с безымянной блудницей (Лук. 7:37).

↑77 Paradisio (ит.) - "Рай".

↑78 "Почему бы нам не сделать это прямо на улице?" - песня The Beatles (1968).

↑79 Здесь и далее в главе бессмысленный набор латинских слов, состоящий из обрывков молитв, поговорок, юридической и медицинской терминологии.

↑80 Говорить на языках - так в некоторых христианских ветвях называется бессмысленный набор слов, имеющий признаки осмысленной речи, который обыкновенно произносится в состоянии транса, религиозного экстаза и т.п.; почитается особым талантом - одним из даров Святого Духа.

Двадцать девятая глава

Мой опыт с Терри Трейси и результаты программы "Колумбийские шалости" стали, в целом, для меня откровением. После того, как доктор Феллони в тот вечер покинула квартиру и взяла такси через Атлантику в Цюрих, я вернулся в спальню и обнаружил, что Трейси и Джордж копошатся в постели и не обращают внимания на моё присутствие так же, как и на моё отсутствие. Я стоял и смотрел, как простыня, покрывающая ягодицы Джорджа, поднималась и опускалась в заданном ритме, а когда простыня вздрогнула, я испытал нечто вроде Религиозного Откровения. Другие люди тоже были способны играть искусственно навязанные роли - и, следовательно, роли, продиктованные дайсами. Если Терри и в самом деле была хоть немного невинна, то в тот вечер она демонстрировала замечательную способность открываться новому опыту. Если она на самом деле была нимфоманкой, то ранее он демонстрировала застенчивость и скромность, что поразительно констрастировало с её политикой открытых дверей. И Джордж Лавлейс, похоже, тоже поддавался обучению - от балбеса до совокупления за тридцать минут.

Пока я стоял там, мне стало казаться, что я всего-навсего играющий дайсмен. Это была jeu d'esprit⁸¹, которой я гордился, но не более того - способ невписывающегося в жизнь человека epater les bourgeois⁸², без ведома bourgeois. Не такие ли, как я, невинные, открыли порох, чтобы запускать фейерверки, а потом человек покрупнее начал использовать его для врывчатки? Или увеличительное стекло для показа приятных картинок, но которое потом использовали для совершения открытий?

Стоит ли мне пытаться превращать других людей в дайсменов? Если Арлин один день наслаждалась ролью похотливой домохозяйки, а Терри - девушкой по вызову, не могли бы они наслаждаться другими ролями, которые им, так же, как и мне, могут выдать дайсы? Стоит ли использовать игру в кости в качестве психотерапии для моих друзей и пациентов?

Моя дайсжизнь превратилась почти в комедию, но в тот момент она показалась мне миссией - задачей, которую мне предстояло выполнить, чтобы поднять моих собратьев на новую высоту. Я бросал кости, ожесточившись, я играл против всего мира, но теперь я бы бросал их, чтобы создавать Новыя Я, Рандомных Людей. Тоска будет уничтожена вакциной дайсов, как полиомиелит. Я создал бы Новый мир, лучший мир, Место Радости, Разнообразия и Спонтанности. Стал бы Прародителем новой Расы. Дайслюдей.

- Не могли бы вы нам подать полотенце? - попросила Терри, большая часть её лица и тела была скрыта простынёй и рыхлыми объёмами Джорджа.

Даже то, что мои мысли так грубо прервали, не разрушило моего возвышенного настроя. В те славные минуты я относился к себе совершенно серьёзно. Я пошёл в ванную и принёс им полотенце, и, похихикав, эти двое молча улеглись, снова не обращая внимания на моё присутствие. Пока простыня недвижно лежала, скрывая безмолвные формы, я на цыпочках прокрался туда, где на полу валялись мои брюки и достал из кармана кубики. "Нечет" - сегодня вечером я начну дайстерапию с Джорджем и Терри; "чёт" - не стану этого делать. Я уверенно бросил кубик к изножью кровати: шесть.Уфффф. Я, словно добрая фея, оставив под подушкой монетку, подобрал свою одежду и ускользнул в ночь, а в ушах моих эхом отдавались бессмертные слова Христа: "Врач, исцели себя сам - так ты поможешь и своим пациентам. Это поможет им лучше всего - увидеть своими глазами человека, который исцеляет себя." Я был полон решимости сорвать с тела ничем не примечательные покровы доктора Люциуса Райнхарта и предстать перед моими пациентами без доспехов и забрала: я - Дайсмен.

---

↑81 Jeu d'esprit (фр.) - игра разума; так обычно назывались словесные салонные игры.

↑82 Epater les bourgeois (фр.) - эпатировать буржуа.

Тридцатая глава

Первым взрослым человеком, которого доктор Райнхарт ввёл в дайсжизнь, была Арлин Экштейн, неприметная жена доктора Джейкоба Экштейна, известного психоаналитика и публициста. Миссис Экштейн в течение нескольких лет жаловалась на различные нервные недомогания, которые она приписывала сексуальной неудовлетворённости, вызванной спорадическим характером внимания её мужа. Доктор Экштейн, у которого не было на это времени, в середине января решил, что ей необходим психоанализ, для того, чтобы поглубже проработать её проблему. При поддержке мужа ("Люк, малыш, займись ей") она начала психоанализ у доктора Райнхарта. Первые несколько сеансов оказались проникновенными, и миссис Экштейн обнаружила, что у неё появилась возможность открываться чаще, чем раньше. Её муж отметил, что нервные симптомы уменьшились или исчезли, а её компульсивная сексуальность, казалось, снизилась.

Спустя немногим более шести недель такой терапии (три раза в неделю) доктор Райнхарт, следуя своему Религиозному Откровению во время исследования Райнхарта-Феллони по вопросам терпимости к аморальному поведению, решил начать дайстерапию. Он повёл речь с тем спокойным достоинством, которым был отмечен весь этот этап его жизни.

- Не снимай лифчик, Арлин, я хочу поговорить с тобой о чём-то важном.

- А с этим нельзя подождать?

- Нет. - Он достал два новых серебряных кубика, только из Мексики, с фабрики Таско, и положил их на стол. Пригласил миссис Экштейн присаживаться.

- Что это, Люки?

- Это игральные кости.

- Вижу.

- Мы начнём дайстерапию.

- Дайстерапию?

Доктор Райнхарт очень доступно объяснил теорию и практику бросания костей для определения действия. Миссис Экштейн внимательно слушала, хоть и ёрзала всё время на стуле. Когда стало ясно, что доктор закончил, она некоторое время молчала, а затем глубоко вздохнула.

- Я всё же не понимаю, зачем? - сказала она. - Ты говоришь, я могу позволить костям решить, трахнемся мы сегодня утром или нет. Думаю, это глупо. Я хочу трахаться. Ты хочешь трахаться. Зачем вмешивать в это дело кости?

- Потому что многие частички тебя не хотят трахаться. Маленькая частичка тебя хочет ударить меня, или вернуться к Джейку, или хочет поговорить со мной о психоанализе. Но этим частям тебя ты никогда не даёшь жизни. Ты подавляешь их, потому что большая часть тебя хочет просто трахаться.

- Если это маленькие частички меня, пусть остаются маленькими.

Доктор Райнхарт откинулся на спинку стула и вздохнул. Он вынул трубку и принялся её набивать. Взял один из серебряных кубиков, потряс его одной рукой и бросил на стол. Нахмурился.

- Я расскажу тебе, как родился Бог - о рождении Дайсмена.

И доктор Райнхарт рассказал слегка отредактированную историю о том, как он открыл для себя дайсы и о своём исходном изнасиловании миссис Экштейн. И сделал вывод:

- Если бы я не дал частичке себя шанса быть выбранным кубиком, мы бы здесь с тобой не сидели.

- Ты дал этому только один шанс из шести?

- Да. Дело в том, что я дал меньшинству шанс быть услышанным.

- Только один шанс из шести?

- Мы никогда не сможем стать полноценными людьми, пока не разовьём все важные аспекты самих себя.

- Только одна шестая тебя хотела меня?

- Арлин, для истории это несущественно. Мы говорим о теории. Разве ты не видишь, что дайсы открывают совершенно новые области жизни?

- Я чувствую себя использованной.

- Если бы я соблазнил тебя из хладнокровной похоти, ты бы почувствовала себя довольной. Но поскольку я позволил вмешаться случаю, ты чувствуешь себя использованной.

- Разве ты не чувствуешь чего-нибудь настолько сильно, что прибегать к костям тебе уже не хочется?

- Конечно, но я пытаюсь это преодолевать.

Доктор Райнхарт и миссис Экштейн целую минуту смотрели друг на друга, доктор Райнхарт со смущённой улыбкой, а миссис Экштейн с почтенным страхом. Наконец она вынесла приговор.

- Ты сумасшедший, - сказала она.

- Абсолютно. Слушай, я покажу тебе, как это работает. Я записываю два, скажем, три варианта. Один или два означают, что мы продолжим этот разговор, три или четыре означают, что мы завершим час прямо сейчас, и каждый позволит костям решить, что нам делать в течение следующих сорока минут. Пять и...

- А пять и шесть означают, что мы будем трахаться.

- Хорошо, да.

Доктор Райнхарт вручил миссис Экштейн кубик и, после того, как она энергично потрясла его несколько секунд в обеих руках, она спросила:

- Надо во время этого бормотать какую-нибудь белиберду?

- Можешь просто сказать: "Не моя воля, Кубик, но Твоя да будет".

- Выеби нас хорошенько, Кубик, - сказала она и бросила его на стол. Пятёрка.

- Мне уже не хочется трахаться, - сказала она, но, увидев, как доктор Райнхарт нахмурился, она улыбнулась и почувствовала, что начинает понимать достоинства дайсжизни. Но до того, как она сумела заставить большую часть себя включиться, доктор Райнхарт заговорил:

- Теперь мы можем бросить кубик, чтобы решить , как мы будем заниматься любовью.

Она колебалась.

- Что? - сказала она.

- Существует бесчисленное множество способов вступить в половую связь; частички нас привлекает каждый из из этих способов. Мы должны позволить дайсам выбрать.

- Понимаю.

- Во-первых, кто из нас будет сексуальным агрессором, я или ты? Если дайсы скажут нечет...

- Подожди минутку. Я начинаю понимать игру. Я тоже хочу поиграть.

- Вперёд.

Миссис Экштейн взяла оба кубика и сказала:

- Один - значит, мы будет заниматься любовью тем смешным способом, который, похоже, тебе нравится.

- Отлично.

- Два означает, что я лягу, а ты руками, ртом и Джонни Эпплсидом⁸³ попользуешься каждой часть моего тела, пока я не выдержу и не потребую чего-нибудь ещё. Три...

- Или лучше мы ещё раз бросим кубик.

- Три... ну давай так - ты пять минут играешь с моей грудью.

- Дальше.

Миссис Экштейн помедлила, а потом всё расширяющаяся улыбка осветила её лицо.

- Мы всегда должны позволять кубикам решать, м? - спросила она.

- Именно.

- Но вариантами управляем мы.

- Само собой.

Она счастливо улыбалась, словно ребёнок, который только что научился считать.

- Если выпадет четыре, пять или шесть - это значит, мы должны попытаться сделать ребёнка.

- Ох-х, - сказал доктор Райнхарт.

- Я вытащила ту резиновую пробку, которую Джейк в меня вставил, и я думаю, у меня только что была овуляция. Я читала одну книгу, в ней говорилось о двух лучших позах для зачатия.

- Понятно. Арлин, я...

- Мне кинуть?

- Погоди.

- Что такое?

- Я... я думаю.

- Дай мне кубик.

- Я полагаю, ты немного завысила шансы, - сказал доктор Райнхарт со своим обыкновенным профессиональным хладнокровием. - Скажем, если шесть, мы попробует одну сексуальную позу за другой, из заданного списка из шести поз, который мы напишем. По две минуты на каждую. А оргазмы пусть приходят, где получится.

- Но четыре и пять так и остаётся - мы делаем ребёнка?

- Да.

- Окей. Бросаю?

- Хорошо.

Миссис Экштейн выбросила кубик. Он огласил четыре.

- Ох-х, - сказал доктор Райнхарт.

- Ура, - сказала миссис Экштейн.

- Что это за два рекомендованных с медицинской точки зрения два способа ебли? - чуть раздражённо спросил доктор Райнхарт.

- Я тебе покажу. И выигрывает тот, кто поймает больше оргазмов.

- Выигрывает что?

- Не знаю. Выигрывает бесплатную пару игральных костей.

- Понятно.

- Чего мы раньше не занялись этой терапией? - спросила миссис Экштейн. Она быстро раздевалась.

- Ты же понимаешь, - сказал доктор, медленно готовясь к операции, - после того, как мы сейчас позанимаемся любовью, мы снова должны проконсультироваться у кубика.

- Конечно, конечно, иди сюда, - сказала миссис Экштейн и вскоре она усердно проводила с доктором Райнхартом усиленную дайстерапию. В 11 утра доктор Райнхарт позвонил своему секретарю и сообщил, что, поскольку сегодня утром он особенно глубоко вникает и его работа может принести долгосрочные плоды, необходимо отменить час с мистером Дженкинсом, чтобы продолжать работу с миссис Экштейн.

В полдень миссис Экштейн, сияя, вышла из кабинета врача. История дайстерапии началась.

---

↑83 Джонни Эпплсид - Джонни Яблочное Семечко - персонаж американского фольклора, который разъезжал по стране и всюду сажал яблони; разбрасывающий семя.

Тридцать первая глава

Профессор Орвилл Богглс из Йельского университета пробовал это; Арлин Экштейн нашла это продуктивным; благодаря этому Терри Трейси заново открыла для себя Бога; пациент Джозеф Специо из ГБК решил, что это заговор с целью свести его с ума - популярность дайстепапии медленно, но верно, без ведома моей жены и коллег росла; но Великие Колумбийские Шалости достигли кульминации и кончились. Две девушки из Бернардского колледжа, которых порознь проинструктировали вступить друг с другом в лесбийские отношения, пожаловались деканше женского отделения, которая незамедлительно начала расследование. Хоть я и уверял её, что я и Феллони - добросовестные профессионалы, члены Американской медицинской ассоциации, зарегистрированной республиканцами, и что мы единственные умеренные противники войны во Вьетнаме, она по-прежнему считала этот эксперимент "подозрительно возмутительным", и я его завершил.

На самом деле все наши запланированные встречи уже состоялись. Было выполнено менее 60 процентов от намеченного, и мы с двумя аспирантами несколько недель потом занимались тем, что бегали, собирали папки с заполненными вопросниками, пытаясь встретиться с лаборантами; но эксперимент закончился. Осенью, когда я опубликовал статью о нашей работе (доктор Феллони отказалась от всяких связей и с этой статьёй и с экспериментом), она вызвала небольшой ажиотаж и стала одной из улик, использованных моими врагами для исключения меня из АМА.

Хотя большинство наших испытуемых, по-видимому, получили удовольствие от участия в исследовании, некоторые была травмированы. Примерно через десять дней после моего собственного pas de trois⁸⁴ в офис пришёл запрос на лечение одного из испытуемых доктора Феллони. Эта мисс Виглиота утверждала, что из-за своего участия в нашем эксперименте стала невротиком и говорила, что нуждается в психотерапии. Встреча была назначена, и на следующий день я в назначенный час сидел у себя в кабинете, выводя в письменной форме новые дайс-упражнения, которые создавал. Дверь моего кабинета открылась и закрылась, вошла небольшого роста девушка и, когда я посмотрел на неё, она пошатнулась и рухнула на кушетку.

Это была Терри "Трейси" Виглиота. Я минут двадцать убеждал её, что я действительно доктор Райнхарт, психиатр, и что участие в одном с ней эксперименте было совершенно естественным продолжением моей функции по сбору данных. Успокоившись, она рассказала мне, почему пришла просить о психотерапии. Она сидела на краю кушетки, её короткие ножки висели в нескольких дюймах от пола. Одетая в сдержанный сероватый костюм с короткой юбкой, она, при обсуждении своих проблем, казалась, более хрупкой, нервной и напряжённой, чем всего две недели назад. Во время того разговора и на последующих сеансах я заметил, что ей тяжело смотреть на меня, она всегда входила или выходила из кабинета, глядя в пол своими мягкими карими глазами, будто поглощённая мыслями.

Очевидно, Терри пережила кризис идентичности в результате необычного вечера со мной и Джорджем. Разговор с профессором истории и с отцом Форбсом дал ей новое понимание католической веры, но её сексуальный опыт не относился, как она начала думать, к "вящей славе Божией". Она обнаружила, что становится всё более равнодушной к славе Божией, а её интерес к мужчинам всё возрастает. Но похоть и секс были злом - по крайней мере, так говорила ей вся предыдущая жизнь. Отец Форбс однако указал на то, что церковь одобряет секс. Отец Форбс однако оказался психиатром, учёным, доктором - все они тоже одобряли секс. Она почувствовала отраду, когда скрасила одиночество Джорджа Икс, но, после того, как отец Форбс ушёл, Джордж, похоже, позволил ей скрасить ему одиночество ещё раз, а потом начал обзывать её шлюхой и подстилкой. В результате всего этого она обнаружила, что больше ни во что не может верить. Все её желания и убеждения были разрушены душевными волнениями экспериментального вечера - ничего нового на приходило взамен. Всё казалось ненадёжным и бессмысленным.

Хоть меня и тянуло начать с ней дайстерапию, мне пришлось позволить ей непрерывно изливать свои проблемы в течение первых двух аналитических часов. На третьем сеансе - она всё ещё сидела, свесив ноги и уставившись в пол - она, наконец, исчерпала свои страдания и стала повторять известный человечий припев: "Я не знаю, что делать".

- Ты продолжаешь возвращаться к одному и тому же основному чувству, - сказал я. - Будто все ваши желания и убеждения иллюзорны и бессмысленны.

- Да. Я попросила психотерапию, потому что не могу выносить чувство пустоты. После того вечера я не знала, кто я такая. Когда на прошлой недели моим психотерапевтом оказались вы, я подумала, что, должно быть, схожу с ума. Даже моя пустота казалась пустой.

Она улыбнулась грустной, мягкой улыбкой Натали Вуд.

- А что если ты права? - сказал я.

- Простите?

- Что, если твоё чувство, будто, все предметы твоего вожделения ненадёжны, а все убеждения - иллюзии, это правильное, зрелое, обоснованное видение реальности, а остальные люди живут в иллюзиях, которые твой опыт позволил отбросить?

- Конечно, я так и думаю, - сказала она.

- Тогда почему бы не действовать в соответствии со своей верой?

Улыбка исчезла с лица Терри, она нахмурилась, по-прежнему не глядя на меня.

- Что вы имеете в виду?

- Относись ко всем своим желаниям так, как если бы они обладали равной ценностью, и к каждому из твоих убеждений, так, будто они являются такими же иллюзиями, как и все прочие.

- Как?

- Перестань стараться воспроизводить паттерн, личность - просто делай то, что ты хочешь.

- Но мне ничего не хочется делать; вот в чём беда.

- Это потому, что ты одному своему желанию, желанию твёрдо верить и быть чётко определённой личностью, подавлять всё остальное разнообразие твоих желаний.

- Возможно, но я не понимаю, как это можно изменить.

- Стань дайсличностью.

Она подняла голову и перевела на меня глаза, медленно и без эмоций.

- Что?

- Стань дайсличностью, - повторил я.

- Вы про что?

- Я... - я подался вперёд, с соответствующей значительностью. - Я - Дайсмен.

Она слегка улыбнулась и отвела взгляд в сторону.

- Я не понимаю, о чём вы говорите.

- Ты считаешь, что каждое из твоих желаний так же произвольно, бессмысленно и тривиально, как и предыдущее?

- Да.

- В каком-то смысле абсолютно безразлично, что ты делаешь или не делаешь?

- Именно так.

- Тогда почему бы не позволить броску костей - случаю - решить, что тебе делать?

Она снова перевела глаза на меня.

- Вот почему вы всё время меняете роли и так странно себя ведёте?

- Отчасти.

- Вы позволяете... случаю... паре кубиков определять вашу жизнь?

- В определённых пределах, да.

- Как вы это делаете?

Впервые её глаза заблестели. Она внимательно слушала, свесив ноги, пока я кратко объяснял, как я создаю варианты, как кости кастуют жизнь.

- Боже мой, - сказала она, когда я закончил. Она ещё немного просидела уставившись. - Это замечательно. - Она взяла паузу. - Сначала вы были профессором истории; потом отцом Форбсом, потом любовником, сводником, психиатром, а теперь вы - дайсмен.

Моё лицо триумфально сияло.

- На самом деле, - сказал я, - это шоу "Скрытая камера"⁸⁵.

Терри побледнела - я две минуты тогда убеждал её, что пошутил. Когда она пришла в себя или мне стало казаться, что она пришла в себя, она улыбнулась своей мягкой улыбкой, посмотрела на меня, усмехнулась, а потом начала хихикать. Она хихикала ещё около двух минут, пока смогла перестать. Достала из кармана пиджака носовой платок и вытерла слёзы. Закусив нижнюю губу, но стараясь смотреть мне в глаза, она тихо сказала:

- Думаю, я бы попробовала себя в роли... дайсвумен.

- Тебе это будет полезно, - сказал я.

- Хуже быть не может.

- Это воодушевляет.

Вообще-то говоря, мы Терри поначалу ничего не добились. Она была слишком скептична и апатична, чтобы подчиняться решениям, накастованным костями - делала это разве что самым небрежным образом. Апатия или заставляла её создавать лишённые воображения варианты или, когда я требовал от неё быть более смелой, не повиноваться кубику.

Почти две недели спустя у нас наконец-то состоялся сеанс, который привёл к прорыву в её вере в дайсжизнь. Она стала одной из тех, кто постиг суть.

- Я... мне трудно... поверить. Я должна иметь... веру, но я не... - Она замолчала.

- Я знаю, - произнёс я. - Дайсжизнь связана с верой, с религией, с истинной религией.

- Да, отец, - сказала она, всё ещё улыбаясь.

Я откинулся на спинку кресла.

- Возможно, мне следует читать тебе проповеди. - Я бросил кубик на стол между нами. Он сказал "да" лекции. Я сдвинул брови.

- Я слушаю, - сказала она, пока я держал паузу.

- Это может прозвучать по-отецфорбцевски, но кто я такой, чтобы сомневаться в воле Кубика? - Я уставился на неё, мы с ней выглядели серьёзными. - Послание Христа ясно: нельзя оставаться собой, чтобы спастись. Надо отказаться от личных, мирских желаний, стать нищим духом. Подчиняя свою личную волю прихотям кубика, ты практикуешь именно то самоотречение, которое предписано в писаниях.

Она смотрела на меня пустым взглядом, словно слушая, но не понимая.

- Понимаешь ли ты, - продолжал я, - что совершить что-нибудь бескорыстное ты можешь только если это не будет продиктовано твоим "я"?

Она сдвинула брови.

- Я понимаю, что следование велениям дайсов может быть бескорыстным, но я думала, церковь хочет, чтобы мы сами преодолевали греховность.

Я наклонился и протянул руку, чтобы взять одну из ладошек Терри в свою. Я чувствовал - и, естественно, выглядел совершенно искренним в том, что говорил.

- Слушай внимательно, Терри. То, что я сейчас скажу, содержит мудрость великих мировых религий. Если человек преодолевает то, что он называет греховным, своей собственной силой воли, он увеличивает своё эго, гордыню, которая, согласно самой Библии, является краеугольным камнем греха. Только когда грех одолевается какими-то внешними силами, человек осознаёт свою малость - только тогда устраняется гордыня. Пока ты стремишься стремишься к добру как персональное "я", тебя ждут или провал - и сопутствующее этому чувство вины - или гордыня, которая является просто основой зла. Чувство вины или гордыня - вот они, дары "я". Единственное спасение - в вере.

- Но вере во что? - спросила она.

- Вере в Бога, - ответил я.

Она выглядела озадаченной.

- А как же дайсы? - спросила она.

- Смотри. Я прочту тебя отрывок из священной книги. Слушай внимательно.

Я потянулся к ящику стола и вытащил несколько блокнотов, которые завёл в последнее время в связи с моей развивающейся теорией игры в кости, и, просмотрев их с полминуты, чтобы найти нужное место, я начал читать.

- "Поистине, это благословение, а не хула, когда учу я: "Над всеми вещами высится небо-случайность, небо-невинность, небо-непредсказуемость, небо-веселье". "Случайность" - это самая древняя аристократия мира, я возвратил ее всем вещам, я освободил их от подчинения цели. Эту свободу и безоблачность неба поставил я подобно лазурному колоколу над всеми вещами, когда учил, что ни над ними, ни через них не проявляет себя никакая "вечная воля". Это дерзкое веселье и безумие поставил я на месте той воли, когда учил: "Одно невозможно во всех вещах - разумность!". Хотя немного разума - семена мудрости - рассеяны от звезды до звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: ради безумия примешана к вещам мудрость! Немного мудрости - это уже возможно; но вот какую блаженную уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают танцевать на ногах случая!"

"О чистое и высокое небо надо мной! В том для меня отныне чистота твоя, что нет более вечного паука-разума и паутины его: что ты - место для танцев божественных случайностей, что ты - стол богов, на который божественные игроки бросают игральные кости. Но ты краснеешь? Разве сказал я то, чего не следовало? Или, желая благословить, произнёс хулу?"

Я закончил чтение и, проверив, нет ли ещё материала по теме, поднял взгляд.

- Я не узнала откуда это, - сказала Терри.

- Это "Заратустра"⁸⁶. Но ты это поняла?

- Не знаю. Но мне нравится. Что-то мне в этом очень понравилось. Но я не... я не понимаю, почему я должна верить в дайсы. Наверное, в этом беда.

- Ни одна из малых птиц не упадёт на землю без ведома Бога⁸⁷.

- Я знаю.

- Может хоть один кубик упасть на стол незаметно для Бога?

- Не, думаю, нет.

- Помнишь замечательный конец Книги Иова? Бог говорит из бури и спрашивает Иова, как тот может осмелиться подвергать сомнению пути Бога. В трёх длинных прекрасных главах Бог обвиняет человека в бескрайнем незнании и бессилии. Он говорит что-то в роде:

"Где был ты, когда Я полагал основания земли?..."

Или: "Кто затворил море воротами, когда оно исторглось как бы из чрева?"

И: "Давал ли ты когда в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее?"

"Отворялись ли для тебя врата смерти?"⁸⁸

Снова и снова Бог втирает такое бедному Иову, но стильно - в прекраснейших на свете стихах - и Иов понимает, что был не прав, когда жаловался и задавал вопросы. Его последние слова к Господу:

"Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твоё не может быть остановлено....

Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле."⁸⁹

Я взял паузу, и мы с Терри несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

- Бог может всё, - продолжал я. - Ни одно из намерений Его не может быть остановлено. Никогда.

- Да, - ответила она.

- Мы должны отречься от себя, перестать быть собой, если хотим спастись.

- Да.

- Бог ведает, как падает на землю самая малая из птиц.

- Да.

- Как самый маленький кубик падает на стол.

- Да.

- Он всегда будет знать, какие варианты ты дала Кубику.

- Да.

- Терри, причина, по которой ты должна верить Кубику проста.

- Да.

- Кубик - это Бог.

- Кубик - это Бог, - сказала она.

---

↑84 Па-де-труа (фр.) - танец втроём.

↑85 "Скрытая камера" - Candid Camera - телевизионное реалити-шоу (1948-2014).

↑86 Фридрих Ницше "Так говорил Заратустра" (1885), из главы "Перед восходом солнца", приводится в переводе Владимира Рынкевича.

↑87 Евангелие от Матфея (10:29)

↑88 Книга Иова (38:4,8,12,17)

↑89 Книга Иова (42:2,6)

Тридцать вторая глава

Той весной, в среду вечером, я сидел на заседании правления Государственной больницы Квинсборо, и тут мне пришла в голову идея Центров экспериментов в тотально случайных средах. Пятнадцать стариков, все доктора, профессора и миллионеры, сидели вокруг огромного прямоугольного стола, обсуждая расширение водопровода, тарифные ставки, медицинские реестры и земельные коридоры, пока пациенты в квадратной миле вокруг нас старались покомфортнее устроиться в жизни при своей, различных форм, одури. Вырисовываю я многорукого, многоногого, многоголового Шиву, и тут бац! Меня осенило - Дайсцентр, заведение для превращения народа в рандомных людей. Внезапно я увидел кратковременную тотальную среду такого ошеломляющего воздействия, которое за несколько недель позволит внедрить теоретические основы и практику дайсжизни в той же степени, на достижение которой у меня ушло много, много месяцев. Я увидел сообщество дайслюдей. Я увидел новый мир.

Старик Кобблстоун, наш высокий, полный достоинства председатель, говорил, основательно взвешивая слова, о тонкостях закона Квинсборо в отношении прав ассигнования; шесть трубок, три сигары и пять сигарет придавали комнате с зелёными стенами молочный, подводный эффект; молодой врач (сорока шести лет) рядом со мной покачивал ногой, одним и тем же движением, в течение сорока минут без перерыва. Ручки валялись рядом с бумагой - все, кроме моей, единственного рисовальщика. Зевки то ли заглушались кашлем, то ли скрывались трубками. Кобблстоуна сменил доктор Уинк, с речью о неэффективности бюрократических систем в решении сантехнических проблем, и вот внезапно, напрыгнув на меня с семью руками, шестью ногами, и тремя головами Шивы, меня посетила идея Дайс-центра.

Я достал из жилетного кармана зелёный кубик и задал вероятность пятьдесят на пятьдесят, что я создам такое учреждение. Она сказал "да".

Из меня вырвался сдавленный вскрик. Звук этот, каким бы там он ни вышел, покачивающуюся ногу рядом со мной замедлил, но не остановил. Четыре головы мгновенно посмотрели на меня, а затем снова с почтением повернулись к доктору Уинку. Я загорелся своей идеей. Я бросил кубик во второй раз на блокноте для малевания.

- Джентльмены! - громко сказал я, отодвинул стул и встал. Я возвысился на доктором Уинком, который стоял прямо напротив меня. Все остальные почтительно повернулись ко мне. Покачиватель ногой продолжал покачивать.

- Джентльмены, - повторил я, подбирая нужные слова. - Другая канализация позволит нам только лучше справляться с дерьмом, но принципиально это ничего не изменит.

- Верно, - сказал ободряющий голос, и несколько голов кивнули.

- Если мы хотим выполнять свои обязанности в качестве заботливого персонала, мы должны стремиться претворить учреждение, которое изменит наших пациентов и отравит их в мир свободными людьми. - Я говорил медленно и напыщенно и заслужил два одобрительных кивка и один зевок.

- Как писал Эзра Паунд в одном из поздних стихотворений, психиатрическая больница - это тоталитарное учреждение⁹⁰, оно поглощает каждого пациента бесчисленными правилами, привычными действиями и отношениями, которые эффективно изолируют его от более непредсказуемой жизни во внешнем мире. Пациент может успешно приспособиться к больничной жизни, потому что он может рассчитывать на то, что она сведёт его ужасы к ограниченному числу предсказуемых шаблонов. Но внешний мир таких надежд не сулит. Так что зачастую пациент может приспособиться к больничной жизни, но в то же время пугаться одной мысли, что придётся уйти. Мы эффективно натаскиваем наших подопечных для достойной жизни в психиатрической больнице, но нигде больше.

- Это относится к делу? - спросил старик Кобблстоун со своего места во главе стола.

- О, относится, сэр. Относится, - торопливо сказал я. Но затем с бóльшим достоинством: - У меня есть мечта⁹¹. Видение. Нам нужно готовить наших пациентов к успешной самореализации в любых условиях, освобождать человека от необходимости изолировать себя от проблем и перемен. Мы...

- Это... но, доктор Райнхарт, - неуверенно пробормотал доктор Уинк.

- Нам нужно создать мир взрослых детей, лишённых страха. Нам нужно, чтобы множественность, встроенная в каждого из нас нашим анархическим и противоречивым обществом, вырвалась на свободу. Нам нужно, чтобы люди здоровались друг с другом на улице, не зная, кто есть кто и не переживая об этом. Нам нужна свобода от индивидуальной идентичности. Свобода от охранителей, стабильности и скреп. Нам нужно сообщество творцов, монастырь для безумцев, наполненных радостью.

- Вы вообще о чём? - с твёрдостью сказал старик Кобблстоун. Он продолжал стоять.

- Ради бога, Люк, садитесь, - сказал доктор Манн. Головы повернулись друг к другу, а потом снова ко мне.

- О, какими же мы были глупцами! Глупцами! - я треснул кулаком по столу. - Миллионы лет мы верили, что у нас есть выбор только между управлением и подчинением с одной стороны и, с другой стороны, возможностью уйти - мы не сознаём, что и то, и другое в равной степени являются способами поддержания личности, привычного образа жизни, привычных отношений. Чёртова личность! - Я стиснул зубы и вздрогнул. - Нам нужны подчиняющаяся анархия, управляемый выход из-под контроля, калиф на час, русская рулетка, право вето, эни-бени-рики-факи - новый способ жизни, новый мир, сообщество игроков в кости. - Я обращался напрямую к старику Коббстоуну, а он и глазом не моргнул.

- Вы вообще о чём? - снова спросил он, более мягко.

- Я о преобразовании ГБК в Центр, в котором пациентов будут систематически обучать играм с жизнью, воплощать в жизнь все свои фантазии, быть нечестными и получать от этого удовольствие, лгать и притворяться, испытывать ненависть, и гнев, и любовь, и сострадание - по прихоти игральной кости. Я о создании учреждения, в котором врачи периодически притворяются пациентами, на день, на неделю, где пациенты притворяются врачами и проводят сеансы терапии, где обслуживающий персонал и медбратья с медсёстрами играют роли пациентов, посетителей, врачей и мастеров по ремонту телевизоров, где всё это грёбаное заведение представляет собой одну большую сцену, по которой все свободно ходят.

- Я считаю, вы нарушаете порядок, доктор Райнхарт. Пожалуйста, сядьте. - Доктор Кобблстоун стоял прямо, в конце стола, и его лицо было беспристрастным, когда он произносил эти слова. Когда все головы повернулись ко мне, наступила полная тишина. Когда я заговорил, это было уже почти про себя.

- Громадное чёртово механизированное общество превратило нас всех в хомячков. Мы не видим миры внутри нас, ожидающие своего рождения. Мы актёры, которые способны играть только одну роль - слыханное ли это дело. Мы должны создавать рандомных людей, дайсменов. Миру нужны дайсмены. В мире должны быть дайсмены.

Кто-то крепко схватил меня за руку и потянул, оттаскивая от стола. Где-то половина других врачей, казалось, уже стояли и болтали друг с другом. Я сопротивлялся, поднял правую руку с сжатым кулаком и прогудел старику Кобблстоуну:

- Так, подождите, ещё вот!

Последовало пугающее молчание. Все уставились на меня. Я опустил сжатый кулак и бросил зелёный кубик на блокнот перед собой: пять.

- Хорошо, - сказал я. - Я уйду. - Я взял кубик, положил его в карман жилета и ушёл. Позже я узнал, что совершенно новую систему удаления сточных вод единогласно отклонили, и начали проведение временного ремонта, которым никто не остался доволен.

---

↑90 Эзра Паунд (1985-1972) - американский поэт; с 1925 года жил в Италии, являлся сторонником режима Муссолини; в 1948 году за пропаганду фашизма отдан под суд, на котором признан недееспособным, и отправлен в американскую психиатрическую клинику; в 1958 году под давлением общественности освобождён.

↑91 I have a dream - рефрен речи Мартина Лютера Кинга о расовом равноправии (1963), одной из самых знаменитых речей XX века, которой подражает Райнхарт.

Тридцать третья глава

Тебе, читатель, как любому нормальному, здоровому невротику, известно, что одно из главных удовольствий в жизни - мечтать. После тщательного изучения моих собственных фантазий и фантазий сотен дайс-учеников, которых я встретил на терапии, я заметил, что наши мечты в определённые моменты действуют либо как препятствие, либо как толчок к тому, чтобы мы играли разные роли. Более того, я обнаружил, что примерно каждые четыре года, начиная с детства и до самой смерти, средний человек меняет объекты своих мечтаний и что эти изменения происходят по удивительно предсказуемой схеме. Поскольку все мечты так или иначе связаны с могуществом, я скромно предлагаю назвать этот феномен "схема могущества Райнхарта".

Мечтания начинаются где-то в первом десятилетии жизни ребёнка, обычно в возрасте восьми или девяти лет. В этом возрасте мальчик неизбежно проецирует на себя неограниченное могущество. Часто он быстрее летящей пули, мощнее локомотива, он может перепрыгивать дома одним прыжком. Он становится школьным Чингисханом, районным Атиллой, генералом Джорджем Паттоном⁹² в отряде скаутов. Его родителей истязают до смерти каким-нибудь ужасно изобретательным способом - например, на конце заточенных копий их поджаривают на огромном костре, как маршмеллоу⁹³. Иногда дитё приходит вовремя и спасает родителей; иногда - на самом деле, в большинстве случаев, слишком поздно и, уничтожив злодеев, фокусирует воображение на себе, шествующем среди огромной государственной похоронной процессии, залитым слезами. На процессию нападают враги, и он бросается со своим мечом...

К тринадцати годам сцена обычно перемещается на "Янки-стэдиум", где мальчик, играющий за безнадёжных "Янкиз", с загруженными базами, двумя аутами и с отставанием на три рана во второй половине девятого иннинга седьмого матча Мировой серии, исхитряется запустить 495-футовый мяч в самую высокую частью ограды на правой стороне поля и, молнией пронесясь по базам, совершает невозможный прыжок, скользит на пузе и нестриженным ногтем вытянутого левого мизинца успевает дотянуться до пластины дома. В декабре, в конце четвёртой четверти, когда его команда отстаёт на пять очков, он на бегу получает пас, проходит 109-ярдов и заносит мяч в зону, затащив с собой четырнадцать человек - одиннадцать соперников, одного, не успевшего отскочить, судью и двух болельщиков, уже прорвавшихся с поздравлениями. Весной, за две секунды до конца матча он заколачивает победный мяч одной рукой, в прыжке с линии штрафных, на которой он хозяйничал всю игру.

Это мир спорта, девочек нет, но к шестнадцати-семнадцати годам он уже бегает не с мячом, а за девушкам, и руки тянутся уже только к ним. Мальчик становится мужчиной, а мужчина - владельцем гарема. Здесь происходят вещи за пределами самого смелого воображения, кого бы там ни было - кроме мечтающего мальчика. Женщина, с трудом переводя дыхание, набрасывается обнажённым телом на героя, который, небрежно попыхивая корсиканской сигаретой и со смаком потягивая бокал редкого нью-йорского вина, ведёт свой "Астон-Мартин" со скоростью 165 миль в час по пустынной дороге в Альпах, он умеет предоставить девушке самый захватывающий любовный опыт в её жизни. Если мужчина в возрасте семнадцати лет и становится снова Атиллой, то это для того, чтобы собрать завоёванных римских женщин и, помахивая мечом и усами, выбрать пятнадцать или шестнадцать, чтобы провести с ними ночь. Если он и заносит снова победный тачдаун, то только для того, чтобы прийти на выпускной бал, драматично хромая и оставляя за собой следы крови на полу, подобно дырявому бензовозу, и смотреть, как женщины превращаются в липкий сироп при виде него.

Но к двадцати одному году наш мужчина либо помолвлен, либо женат, либо пресыщен; мир, которым он хочет править - это новый мир, в котором он - Хорейшо Элджер⁹⁴. С мрачной решительностью и сверхъестественной проницательностью он инвестирует 56 долларов в фондовый рынок, шесть месяцев с хладнокровной небрежностью покупает и продаёт и наконец выводит на карман нехилых 4 862 927 долларов 33 цента. Когда правление General Motors впадает в панику от угрозы сокращения военных заказов, он спокойно представляет им проект недорогого реактивного спорткара, в форме ракеты Polaris и с расходом галлон реактивного топлива на 50 миль. И через три недели он на обложках журнала "Удача и успех"!

Но в следующие несколько лет он получает скромную зарплату в качестве младшего клерка в Pierce, Perkins and Poof и расстраивается из-за несправедливости и кривды этого мира - мира, в котором некоторые становятся звёздами спорта, Джеймсами Бондами и миллионерами, а он нет; это удручает. В мечтах этот мир пересоздаётся, в нём исправляются все ошибки, устраняются неудачи, перераспределяется богатство, перераспределяются женщины, прекращаются все войны. Наш герой становится реинкарнацией Махатмы Будды, Иисуса Христа и Хью Хефнера. Злодейские правительства свергаются, продажное духовенство разгоняется, законы пересматриваются, а Истина, отксеренная нашим героем на каменных скрижалях, преподносится миру. Все счастливы.

Кроме нашего героя, доходы которого продолжают оставаться скромными. В возрасте двадцати пяти лет он получает первое достижение в модели могущества Райнхарта: помечтать об изменении мира. К 28-29 годам начинается регресс. Его жена напоминает ему, что мир не меняется, а другие мужчины зарабатывают... et cetera⁹⁵. Он возвращается к своим мечтам об успехе. Только теперь они более скромные, более ограниченные. Теперь она управляет только Pierce, Perkins and Poof, а не General Motors. Теперь его выхлоп на фондовом рынке составляет всего тысячу долларов, а не четыре миллиона. Подступает, подобно трупному окоченению, средний возраст.

Регресс продолжается - через три-четыре года он снова занимает должность управляющего гарема, но это уже не то, что раньше. Теперь он состоит из секретарш, девушек с ресепшенов и, в особенно хорошие дни, одной кинозвезды. Джейн Фонда⁹⁶ во время пикета у Pierce, Perkins and Poof бросает на нашего героя взгляд и утаскивает в коммуну, где... но это кажется не совсем реальным, поэтому он возвращается к завоеванию телефонистки, порочной малышке Мэгги Блемиш.

В тридцати семь он внезапно уходит из Pierce, Perkins and Poof и вливается в футбольный клуб New York Giants. Перспектива пробежать 109 ярдов, таща на себе четырнадцать человек уже не кажется такой весёлой, как в тринадцать лет, поэтому он присоединяется к Giants в качестве главного тренера. Несмотря на то, что его команда финишировала на последнем месте шесть сезонов подряд и в ней всё те же неуклюжие игроки, наш вождь вводит новую расстановку, с тремя бегающими квотербеками в тридцати ярдах друг от друга и центром, переправляющим им мячи, и Giants, исполняя новаторские четверные реверсы⁹⁷ - с быстрыми ударами и обманными розыгрышами - выигрывают весь сезон, четырнадцать раз подряд⁹⁸. Наш вождь в межсезонье становится главным тренером хоккейного клуба New York Rangers и, благодаря революционному введению шести нападающих в одну пятёрку... - дальше понятно.

К сорока одному году это заканчивается; вождь, отказавшись от шести тренерских постов, снова мечтает завоевать мир. Накопившаяся с годами горечь даёт о себе знать, он становится быстрым, как летящая пуля, мощным, как локомотив, способен перемахивать через здания в три мощных прыжка. Он становится генералом Кёртисом Лемеем⁹⁹ и бомбит Китай, возвращая его в каменный век. Он становится Спиро Агню¹⁰⁰ и твёрдой рукой ставит на место чёрных, хиппи и либералов. Его жену и детей истязают до смерти каким-то ужасным изобретательным способом - их поджаривают, как маршмеллоу, на концах копий. Иногда он прибывает вовремя, спасает детей, иногда даже жену. Но чаще всего - слишком поздно. Гигантская государственная похоронная процессия, среди которой он шествует со слезами на глазах, подвергается нападению врага и снова вступает в бой со своим тактическим ядерным оружием...

Схема могущества Райнхарта теперь должна быть ясна. В дайстерапии мы с большой точностью можем предсказать роли, которые ученик мужского пола с большей охотой захочет играть, выявив его возраст и соотнеся его с нашей схемой. Существуют, конечно, вариации - некоторые мужчины поздно взрослеют, а другие, немногие, не по годам развиты. Эрик Кэннон, к примеру, в свои девятнадцать спасает мир, а я в свои тридцать пять снова, как восьмилетнем возрасте, пребываю в процессе его разрушения...

---

↑92 Джордж Паттон (1885-1945) - один из главных генералов США, действующих во Второй мировой войне.

↑93 Поджаривание маршмеллоу на костре - стереотипно-романтичное представление американцев об отдыхе на природе.

↑94 Хорейшо Элджер (1832-1899) - американский писатель, автор романов, в которых главный герой добивался успеха благодаря честному, самоотверженному труду; нарицательное имя у американцев.

↑95 Et cetera (лат.) - и так далее.

↑96 Джейн Фонда (р. 1937) - актриса, общественная активистка, известна своей антивоенной деятельсностью.

↑97 Реверс - довольно распространённым приём в американском футболе, при котором квотербек (основной функцией которого является не столько перемещение по полю, сколько раздача как можно более выгодных передач партнёрам по команде), вместо того, чтобы отдать передачу, отбегает назад, стягивая к себе внимание соперников, прикрывающих партнёров по команде, после чего, улучив момент, отдаёт передачу; менее распространён двойной реверс, при котором партнёр по команде, получив, после розыгрыша реверса, передачу от квотербека, вместо того, чтобы продвигаться с мячом, отдаёт мяч обратно квотербеку; приём призван вносить неразбериху в стан соперника. Четверной реверс и три квотербека в команде - это гротескное преувеличение.

↑98 С 1961 по 1979 годы в регулярном сезоне НФЛ команды проводили по 14 матчей.

↑99 Кёртис Лемей (1906-1990) - генерал ВВС США, во время Второй Мировой войны командовал авиабомбардировками японских городов, в том числе атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки.

↑100 Спиро Агню (1918-1996) - вице-президент США во время правления Никсона. Выступал против движения за расовое равноправие, боролся с противниками войны во Вьетнаме.

Тридцать четвёртая глава

Я провёл всего один сеанс, пытаясь познакомить Эрика Кэннона с дайстерапией, потому что они с отцом пришли к своего рода соглашению, согласно которому Эрика выписывали через три дня. Естественно, он был взволнован уходом и не слушал внимательно, когда я начал сократовский диалог, чтобы вовлечь его в дайтерапию. К сожалению, метод Сократа предполагает, что другой человек будет, по крайней мере, периодически хрюкать, но, поскольку Эрик оставался абсолютно нем, я сдался и в двадцатиминутной лекции рассказал ему в общих чертах, что такое дайсжизнь. Он весьма насторожился. Когда я закончил, он медленно покачал головой из стороны в сторону.

- Почему ты до сих пор на воле, док? - спросил он. - Как тебе удаётся оставаться на той стороне стола?

- Ты про что?

- Почему тебя не закрывают?

Я улыбнулся.

- Я профессионал, - ответил я.

- Профессиональный псих. Проводяющий психотерапию. - Он снова покачал головой. - Бедный папа. Он думал, здесь меня вылечат.

- Концепция дайсжизни тебя не восхищает?

- Конечно, нет. Ты превратил себя в нечто вроде компьютера, вроде того, которым пользуются наши ВВС во Вьетнаме. Только вместо того, чтобы пытаться убить максимальное количество врагов, ты программируешь себя на то, чтобы сбрасывать бомбы наугад.

- Ты упускаешь суть. Раз настоящего врага нет, все войны в жизни - это игры, а дайсжизнь позволяет варьировать военные игры, вместо того, чтобы постоянно вести вялую окопную войну, характерную для обычной жизни.

- "Врага нет", - тихо процитировал он, глядя на пол перед собой. - "Врага нет." Больше всего на свете меня как раз и тошнит от людей, которые думают, что врагов нет. Твоя дайсжизнь в сто раз более нездорова, чем даже жизнь моего отца. Он слеп, так что у него есть оправдание, но ты! Нет врага! - Эрик скорчился в кресле, его лицо исказилось от напряжения. Он потянулся своим мускулистым телом вверх, пока не встал, его шея все ещё с трудом поворачивалась, глаза смотрели в потолок. Сжав кулаки, он наконец успокоился.

- Ты придурок ещё тот, - сказал он. - Этот мир - сумасшедший дом с убийцами на свободе, изуверами, больными развратными садистами, которые управляют церквями, корпорациями, странами. Могло быть иначе, могло быть лучше, но ты сидишь на своей жирной жопе и бросаешь кубики.

Я ничего не сказал, так как не был настроен на борцовский поединок, но, слушая, почему-то чувствовал себя виноватым.

- Ты знаешь, что эта больница - балаган, но балаган с трагическими постановками и настоящими страданиями. Ты знаешь, что здесь за чокнутыми присматривают другие чокнутые! - это даже если не считать тебя! - из-за этого большинство здешних обитателей похожи на Оззи, Харриет, Дэвида и Рики¹⁰¹. Ты знаешь, что такое американский расизм. Ты знаешь, что такое война во Вьетнаме. И ты бросаешь кубики! Бросаешь кубики!

Он ударил обоими кулаками по столу передо мной два, три, четыре раза, его длинные волосы при каждом ударе взлетали, как чёрная мантилья. Затем он остановился.

- Я ухожу, док, - спокойно сказал он мне. - Я иду в мир и попытаюсь сделать его лучше. Можешь оставаться здесь и сбрасывать свои рандомные бомбы.

- Одну минутку, Эрик. - Я встал. - До того, как ты уйдёшь...

- Я ухожу. Спасибо за шмаль, спасибо за молчание, спасибо даже за игры, но не говори больше о своих ебучих костях, а то я тебя убью.

- Эрик... Я... Ты...

Он ушёл.

---

↑101 Оззи, Харриет, Дэвид и Рики - здесь перечисляются персонажи комедийного сериала "Приключения Оззи и Харриет" (1952-66).

Тридцать пятая глава

Доктор Райнхарт, разумеется, почувствовал, что у него проблемы, когда мистер Манн вызвал его в свой кабинет в ГБК. Войдя и увидев, как старик Кобблстоун торжественно при этом выпрямился, доктор Райнхарт окончательно убедился, что дело нечисто. Доктор Кобблстоун - высокий, худой и седовласый, и доктор Манн - невысокий, пухлый, лысеющий, но оба с одинаковыми выражениями лиц - суровые, твёрдые, непреклонные. В кабинет директора Райнхарта уже вызывали, в восьмилетнем возрасте, когда он выиграл деньги у шестиклассников в кости. С тех пор его проблемы не сильно изменились.

- Что скажете насчёт игры в кости, молодой человек? - резко спросил доктор Кобблстоун, подавшись вперёд в своём кресле и громко ударив в пол тростью, которую держал между ног. Он был старшим директором больницы.

- Кости? - спросил доктор Райнхарт с озадаченным выражением на лице. Он был одет в синие джинсы, белую футболку и кроссовки - так решили кости, и это, когда он вошёл, заставило доктора Манна побледнеть. Доктор Кобблстоун, казалось, ничего не заметил.

- Думаю, нам следует рассмотреть всё это в порядке, предложенном вами ранее, - сказал доктор Манн своему соруководителю.

- Ах, да. Да, действительно, - доктор Кобблстоун снова стукнул тростью, словно это был принятый сигнал к продолжению игры. - Почему до нас доходят сведения о том, что вы используете проституток и гомосексуалистов в ваших исследованиях секса?

Доктор Райнхарт ответил не сразу, однако внимательно перевёл взгляд с одного сурового лица на другое. Он тихо сказал:

- Исследование будет подробно описано в нашем отчёте. Что-то не так?

- Доктор Феллони говорит, что она полностью вышла из проекта, - сказал доктор Манн.

- Ох-х. Она вернулась из Цюриха?

- Она утверждает, будто вышла потому, что испытуемых просили совершать аморальные поступки, - сказал доктор Кобблстоун.

- Предметом эксперимента являлись сексуальные изменения.

- Испытуемых просили совершать аморальные поступки? - продолжал доктор Кобблстоун.

- В инструкциях ясно указывалось, что им не нужно делать то, чего они не хотят.

- Доктор Феллони сообщает, что проект поощрял молодых людей к развратному поведению, - нейтрально сказал доктор Манн.

- Она должна знать. Она помогала мне составлять инструкции.

- Поощряет ли проект молодых людей к развратному поведению? - спросил доктор Кобблстоун.

- И пожилых то... Послушайте, думаю, вам стоит поинтересоваться экземпляром моего исследовательского отчёта, когда он будет завершён.

Два суровых лица не расслаблялись, и доктор Кобблстоун продолжал:

- Один из ваших испытуемых заявляет, что его изнасиловали.

- Это правда, - ответил доктор Райнхарт. - Но наше расследование показало, что он либо фантазировал, либо выдал происходящее за изнасилование, чтобы скрыть своё активное добровольное участие в акте, на который он жалуется.

- Как это? - сказал доктор Кобблстоун, раздражённо прикрывая ухо от доктора Райнхарта.

- Он наслаждался, когда его трахали, и лжёт об изнасиловании.

- О. Спасибо.

- Ты понимаешь, Люк, - сказал доктор Манн, - что, позволяя вам вовлекать наших пациентов здесь, в ГБК, в ваши исследования, мы несём юридическую и моральную ответственность за то, что в этих исследованиях происходит.

- Понимаю.

- Представители обслуживающего персонала и медбратья сообщили, что большое количество пациентов добровольно приняли участие в твоём проекте по исследованию секса, и утверждали, что к пациентам приглашали проституток.

- Вы можете прочитать мой отчёт, когда он будет готов.

Доктор Кобблстоун стукнул тростью в третий раз.

- Мы получили сообщение, что вы сами участвовали в... качестве... качестве... в этом эксперименте.

- Естественно.

- Естественно? - спросил доктор Манн.

- Я участвовал в эксперименте.

- Но в нашем отчёте говорилось, что... - лицо доктора Кобблстоуна покраснело от раздражения, от того, что он не мог подыскать нужных слов, - что вы взаимодействовали к испытуемыми... сексуально.

- А-а, - сказал доктор Райнхарт.

- Ну? - спросил доктор Манн.

- Полагаю, автором этой клеветы является некий невротический молодой человек? - сказал доктор Райнхарт.

- Да, да, - быстро сказал доктор Кобблстоун.

- Проецирующий свои скрытые желания на устрашающую его авторитетную фигуру? - продолжал доктор Райнхарт.

- Именно, - сказал доктор Кобблстоун, немного расслабившись.

- Печально. Ему помочь пробовали?

- Да, - ответил доктор Кобблстоун. Да. Доктор Венер уже... Как вы догадались, что это был молодой человек?

- Джордж Лавлейс Рэй О"Рейли. Проекция, компенсация, смещение, анальный катексис.

- Ох, да.

- Что-нибудь ещё? - сказал доктор Райнхарт, собираясь уйти.

- Боюсь, да, Люк, - сказал доктор Манн.

- Понимаю.

Доктор Кобблстоун осторожно сжал трость обеими руками и, прицелившись, в четвёртый раз ударил ей об пол между ног.

- Что насчёт игры в кости, молодой человек? - спросил он.

- Кости?

- Один из ваших пациентов пожаловался, что вы заставляете его играть в какую-то странную игру с костями.

- Новенький? Мистер Специо?

- Да.

- У нас пациенты работают с глиной, тканью, бумагой, деревом, кожей, бисером, картоном, металлом, проволокой... Не вижу причин не позволять отдельным пациентам начать возиться с костями.

- Понятно, - сказал доктор Кобблстоун.

- Зачем? - вежливо спросил доктор Манн.

- Вы сможете прочитать об этом в моём отчёте, когда он будет готов.

Некоторое время никто ничего не говорил.

- Что-нибудь ещё? - спросил наконец доктор Райнхарт.

Два старика беспокойно переглянулись, и доктор Кобблстоун откашлялся.

- Твоё поведение в последнее время, Люк, - сказал доктор Манн.

- О-оох.

- Ваше непочтительное и... необычное поведение на нашем последнем заседании правления, - сказал доктор Кобблстоун.

- Да.

- Твоя изменчивая, вызывающая общественное беспокойство, эксцентричность, - сказал доктор Манн.

- То, как вы перебили доктора Винка, - добавил доктор Кобблстоун.

- Здесь, в ГБК, мы получили жалобы от нескольких медбратьев, от нескольких, естественно, членов правления, от мистера Специо и...

- И? - подтолкнул доктор Райнхарт.

- И я сам не слепой.

- Ох-х.

- "Бетмэн у телефона" - кто у нас так шутит?

Наступила тишина.

- Ваше поведение недостойно и непрофессионально, - сказал доктор Кобблстоун.

Тишина.

- Вы сможете прочитать об этом в моём отчёте, когда он будет готов.

- В вашем отчёте об этом? - спросил доктор Кобблстоун.

- Я пишу статью о вариативности человеческих реакций на эксцентричное поведение.

- Да, да, понимаю, - сказал доктор Кобблстоун.

- Моя гипотеза в том, что...

- Перестань, Люк, - сказал доктор Манн.

- Прошу прощения?

- Перестань. Ты убедил почти всех, кроме Джейка, что у тебя расщепление сознания. Он один в тебя верит.

- Моя гипотеза в том, что...

- Перестань. Друзья защищали тебя изо всех сил. Ты или становишься прежним Люком Райнхартом, или тебе конец как психиатру.

Доктор Кобблстоун торжественно встал.

- И если желаете выдвинуть идею какого-то нового центра помощи нашим пациентам, вы должны внести это в повестку до нашего заседания.

- Я понял, - сказал доктор Райнхарт, тоже вставая.

- Нет, перестань, Люк, - сказал доктор Манн.

Доктор Райнхарт понял.

Тридцать шестая глава

По тому, как Лил усадила меня в кресло напротив себя, даже не прикоснувшись к шампанскому, я догадался, что у меня проблемы. В рамках одного из шести вариантов, выбранного кубиком, я заново ухаживал за ней, со всей бескорыстной и романтической любовью, какую только мог представить, и мы провели так неделю. Сперва четыре дня традиционных ухаживаний (два спектакля, концерт, вечер любви с гашишем), а потом я предложил Лил увенчать Неделю Любви тремя днями в Канаде, на горнолыжном курорте. В аэропорте я подарил ей цветы и купил шампанское к нашей первой ночи. Когда мы прибыли, шёл густой снег и, хотя в первый день мы оба катались на лыжах, как нетренированные моржи, вскоре мы обратили наши кувырки в искусство. После полудня снежинки стали лёгкими и светлыми, мы сняли лыжи, лепили снежки, боролись, катались и жевали снег, примерно, как пара взрослых собак, впавших в своё щенячье детство - я сенбернар, она колли.

Она была хорошенькой, с горящими глазами и по девичьи спортивная, а я был привлекателен, обходителен и по-мальчишески неуравновешен, и нам снова нравилось играть друг с другом. Мы танцевали перед потрескивающим огнём, снова пили шампанское, блестяще играли в бридж с парой из Бостона, занимались сладкой любовью под горой одеял в фут высотой и спали сном праведников.

То же самое мы делали на следующий день и на следующий, и в наш последний вечер, немного опьянённые шампанским и марихуаной, мы провели полчаса, держась за руки у камина, и ещё десять минут, сидя на нашей кровати с выключенным светом, глядя из нашего окна на освещённые лунным светом бледно-голубые снежные склоны, тянущиеся от отеля в даль. Я открыл ещё одну бутылку шампанского и почувствовал тепло, упоение и безмятежность. Прикосновение руки Лил казалось святым. Но потом Лил попросила меня сесть в кресло напротив неё и покачала головой, когда я попытался передать ей бокал шампанского, и я понял, что у меня проблемы.

Включив ночник, я с удивлением увидел слёзы в её глазах. Она подалась вперёд, взяла мою руку и притянула с своему лицу. Её губы нежно коснулись моих пальцев, и она посмотрела мне в глаза. Улыбнулась, легко, любяще, но по щеке её сбегала слеза.

- Люк, - сказала она и замолчала на несколько секунд, глядя мне в глаза. - Чего ты ведёшь себя так странно и так долго?

- Ох, Лил, - начал я, - мне бы хотелось тебе рассказать... - и я остановился.

- Я вижу, что ты не совсем уравновешенный, - продолжала она. - Это какая-то... теория, над которой ты работаешь, правильно?

Тепло, чувствовалось, остывает, любовник превратился в камень. Безмолвно сидел, держась на руку, насторожившийся дайсмен.

- Пожалуйста, скажи мне, - сказала она.

Она покусывала губы и сжимала мою руку.

- Люк, мы снова вместе. Я чувствую себя такой довольной, такой полной любви к тебе, и всё же... Я знаю, что завтра, послезавтра ты можешь снова измениться. Всё, что делало эти последние несколько дней такими сладкими, исчезнет. И я не знаю почему. Я не узнаю почему.

Возможно, Лил могла бы стать Дайсвумен. Это звучало, как имя злодейки из "Бэтмена", но в тот момент это было с моей точки зрения единственным оправданием, которое я мог найти для того, чтобы выдать секрет моей жизни и позволить сберечь счастье и любовь Лил. Я колебался. Оркестр внизу играл вальс. Это был не слишком современный горнолыжный курорт...

- Я, - начал я. Дайсмен ещё боролся.

- Расскажи мне, - сказала она.

- Я экспериментировал, Лил, - начал я в третий раз, - изображал эксцентричное поведение, необычные роли, отношения, эмоции - чтобы познать разнообразие человеческой натуры. - Я взял паузу - Лил, с раскрытыми глазами, ждала, что я скажу. Я тоже ждал, с закрытыми глазами. Потянулся, снова выключил свет. Наши лица, всего в трёх футах друг от друга, все ещё были хорошо видны в лунном свете.

- Я не хотел тебе говорить, пока... не выясню, обладает ли эксперимент какая-нибудь ценностью - ты могла отвергнуть меня, настаивать, чтобы я бросил эксперимент, положить конец нашей любви.

- О нет, я бы не стала.

- Я знал, что настанет момент, когда я смогу рассказать тебе всё. На прошлой неделе я решил приостановить эксперимент, чтобы мы снова могли быть вместе.

Она так сжала мою руку, что это показалось пугающим.

- Я бы это приняла, - сказала она. Я бы приняла, милый. Эти придурки думают, что ты сходишь с ума. Меня бы такое только позабавило, если б я знала. (Пауза) Но почему? Тебе надо было сказать мне.

- Теперь я это понимаю. Я знал, что как только я высвобожусь от эксперимента, мне надо поделиться всем этим с тобой.

- Но.. - Она всё ещё неотрывно смотрела, её глаза блестели в лунном свете, она казалась нервной, неуверенной, интересующейся. - Что это были за... что это за эксперименты?

В лунном свете я был таким бледным, подобным камню, я воображал, что похож на заброшенную статую.

- Ну, ходить туда, где никогда раньше не бывал, притворяться кем-то другим, чтобы понаблюдать реакцию людей. Экспериментировать с едой, голоданием, наркотиками - даже когда я напивался, это в то время было сознательным экспериментом.

- Правда? - И она улыбнулась, слёзы омыли её щёки и подбородок, как ребёнка дождём.

- Было доказано, что, когда я пьяный, я веду себя, как другие пьяные.

- О, Люк, почему ты мне не рассказал?

- Безумный учёный во мне настаивал на том, что, если я открою тебе проведение эксперимента, твоя реакция станет экспериментально бесполезной, и огромное количество полезных сведений будет утеряно.

- А... а эксперимент этот... всё?

- Нет, - ответил я. - Нет, Лил, не всё. Но теперь мы начнём... экспериментировать вместе, и одиночество, которое мы оба чувствовали, закончится.

- Но...

- Что такое, лапушка?

- Наша жизнь, такая, как в эти последние несколько дней, тоже закончится?

Собравшиеся внизу гости расхохотались.

- Похоже, они хорошо проводят время, - сказал я.

- Закончится? - снова тихо спросила она.

- Конечно, закончится, лапушка, - сказал я, стараясь смело смотреть на неё. - Это закончится, вернусь ли я к экспериментам или нет, ты знаешь это. Всё хорошее, что мы чувствовали в последние несколько дней пришло, потому что случилось сразу после такого ада. Не нужно быть учёным, чтобы знать, блаженство не может длиться бесконечно.

Она тяжело опала в моих объятиях, плача:

- Я хочу, чтобы бесконечно. Хочу, чтобы бесконечно, - сказала она.

Я гладил её, целовал, бормотал ей какие-то сладкие глупости, оцепенело чувствуя, что плохо справляюсь ситуацией - чувствовал себя ужасно. Какая-то часть меня воображала, что Лил можно втянуть в ещё более радикальные делишки с дайсами, чем те, которые я проделывал в одиночку; возможно, я бы даже изменил её. Другая часть меня чувствовала себя всеми покинутой.

Плач сменился всхлипываниями, потом она убежала от меня в ванную. Когда она вернулась на прежнее место на диване, приведя в порядок лицо и волосы, я с удивлением увидел, что она холодно смотрит на меня.

- Ты вёл записи своих экспериментов? - спросила она.

- Какие-то вёл. И к тому же писал краткие статьи с анализом различных гипотез, которые проверял.

- Ты экспериментировал со мной?

- Конечно, было такое, лапушка. Поскольку я экспериментирую с самим собой, а сам я живу с тобой, ты была затронута множеством экспериментов.

- Я имею в ввиду, экспериментировал ли ты со мной непосредственно... пытался заставить меня что-то делать?

- Я... нет, нет, не пытался.

- Ты экспериментировал с сексом? С другими женщинами?

Бинго!

Я колебался.

Мои друзья-мужчины, внимание. Есть вопросы, на которые любой ответ лучше, чем колебание. "Ты меня любишь", например, это не вопрос - он замышляется как стимул в последовательности стимул-реакция "Тыменялюбишь? - Ох, дорогуша моя, да." - "Ты спал с ней?" требует немедленного ответа да/нет - виляние подразумевает виновность. "Ты экспериментировал с другими женщинами?" требует немедленного ответа: "Да, конечно, дорогая, и это ещё сильнее сблизило меня с тобой." За этим бы последовали слёзы, пощёчины, оскорбления, разрыв и, в конечном итоге, пытливость и примирение. Нерешительность, она напротив...

Нерешительность заставила Лил вскочить на ноги.

- Вот сволочина, - сказала она. - Не прикасайся ко мне.

- Ты даже не знаешь, что это были за эксперименты.

- Я знаю, что у тебя в голове. Знаю... боже мой... я знаю... Арлин! Ты и Арлин! - Она дрожала от напряжения.

- Лапуля, лапуля, лапуля, ты раздираешься из-за ничего. Мои эксперименты не включали неверность.

- Могу поспорить, что включали. Я не дура. Не дура. - Она кричала и с плачем рухнула на диван.

- О. Я такая дура, - стонала она, - такая дура.

Я подошёл и попытался утешить её. Она меня проигнорировала . Поплакав ещё, она встала и ушла в ванную. Когда примерно через две минуты я отправился вслед за ней, дверь оказалась закрытой на крючок.

А теперь вспомните, друзья мои, я всё ещё должен был играть любящего мужа. Семь дней я был любящим, слился с ролью - а теперь я уже натянуто пытался подобрать правильные движения и эмоции. Любовь умерла, но любящему было приказано жить дальше.

Я стучал и звал и, наконец, услышал "Уходи", - неоригинально, но, боюсь, искренне. Именно это я и хотел сделать, но мой разум предупредил меня, что любящий по-настоящему никогда не покинет свою возлюбленную - тут только или повеситься, или напиться. Обдумав эти альтернативы, я два раза толкнул дверь плечом и вломился внутрь.

Лил сидела на краю ванны с ножницами в руке; она тупо смотрела на меня, когда я вошёл. Беглый осмотр показал, что она ничего не порезала.

- Что ты делаешь? - спросил я.

- Подумала, заштопаю-ка я тебе штаны, если ты не против.

Рядом с ней, как ни странно, в самом деле валялись какие-то нитки и штаны, которые у меня порвались, днём на горном склоне.

- Заштопаешь мне штаны?

- У тебя эксперименты, а у меня... (она снова чуть не заплакала) свои художественные проекты. Штаны и... Я веду себя жалко и сентиментально.

Она положила штаны на край ванны, включила воду в раковине и стала тереть лицо. Перестав, она почистила зубы. Я стоял в дверях, пытаясь мобилизовать творческие способности ради своих россказней.

- Лил, час назад у нас было то, что у нас может быть и будет снова. Но ты должна знать всё о моих экспериментах или...

Она посмотрела на меня с пеной изо рта, с зубной щёткой в руке.

- Я выслушаю всё это, Люк, каждый научный довод, но не сейчас. Только не сейчас.

- Возможно, ты и не хочешь слушать, но я должен сказать. Этот час так важен, наша любовь так...

- Чушь!

- Пусть ночь унесёт этот камень преткновения между нами.

- Я иду спать, - сказала она, выходя из ванной и начав раздеваться.

- Иди же, но выслушай.

Она сбросила одежду на комод, надела ночнушку и легла спать. Натянула на себя одеяло так, что видна была только макушка, и повернулась ко мне спиной. Я стал ходить взад-перёд у изножья кровати. Пытался подготовить речь. Хотел свидетельствовать о том, что я ни в чём не виновен, о том, что эксперименты производились мужем верным, но беспомощно барахтался в море фактов о муже неверном. Я не знал, что делать.

Я знал, что хлопанье дверью только поспособствует окончательной конфронтации, но дальнейшее утешение требовало от меня что-то сказать, то есть того, чего мне хотелось бы избегать лет десять или двадцать. Более того, скромные душевные нежности навели бы её на размышления, а размышления, когда ты в чём-то виновен (какой мужчина первым бросит в меня камень?), это опасно, такое надо останавливать. Утешение подтолкнуло бы её к тому, чтобы считать себя невинной, подвергшейся насилию стороной, а этого лучше избегать.

Я бродил, как голодная крыса, взад и вперёд у изножья кровати, уставившись на еду, которую хотел (Лил), и на электрический провод, из-за которой еда причиняла боль (Лил). Я раздражённо откинул одеяло. Её ночнушка плотно облипала её тело почти до колен. Моя кровь, увидев этот восхитительный, пухлый, беззащитный тыл, отправила гонцов с вестями к капиллярам моего члена.

Я подобрал с пола ножницы и осторожно и деликатно надрезал более плотный материал у горловины её ночнушки и быстрым рывком разорвал её сверху донизу. Лил развернулась, крича и царапаясь.

Дальнейшие детали, возможно и имеющие антропологическую ценность, напоминают сухую документацию о каком-то вторжении на японский остров Тихом океане во время Второй мировой войны - круговые движения; перевод правого бедра в положение "V"; отражение ногтевой атаки слева; установка основного артиллерийского орудия на позицию; основное артиллерийское орудие попадает в классические клещи между двумя флангами противника и вынуждено ретироваться. И так далее.

Принудительное половое сношение, чем бы оно ни было, является хорошим физическим упражнением и представляет собой значимую вариацию нормальных супружеских отношений. Как удовольствие, однако, имеет свои ограничения. Что касается меня, меня настолько в ту ночь утомили царапания, укусы и крики, а также размышления о том, можно ли привлечь человека за насилие над женой (удерживание руками - это уголовное преступление или административное?), что я должен предупредить читателей-мужчин, что хотя это в тактическом смысле и нежелательно, в смысле удовольствия лучше провести тихую ночь, уединившись с порнографией.

На следующее утро мои уши, шея, плечи и спина выглядели так, будто я всю ночь во время града боролся с тридцатью кошками в зарослях шиповника, увитых колючей проволокой. Я истекал кровью, но Лил не сдалась. И, несмотря на холодность и отчуждённость, она выслушала мой длинный научный доклад во время поездки на автобусе и перелёта на самолёте обратно в Нью-Йорк, и хотя на неё не произвели впечатления мои речи о том, что мы с Арлин не грешили, остальному часть её поверила. Я ничего не рассказал ей о применении игральных костей, оставив всё это в рамках некоего временного психологического тестирования, связанного с реакцией на эксцентрические паттерны. Насколько она мне поверила, неясно, но её большая часть недвусмысленно заявила, что, если я не прекращу свои эксперименты - какими бы они ни были - и не прекращу их немедленно, она с детьми покинет меня навсегда.

- Нет, прекрати, Люк, - сказала она, когда я уходил на работу в первый день после возвращения на Манхэттен. - Прекрати. С этих пор ты нормальный, чудаковатый, неинтересный доктор Райнхарт, или с меня хватит.

- Да, дорогая, - сказал я (на кубике выпала двойка), и ушёл.

Тридцать седьмая глава

Когда в ту среду миссис Экштейн пригласила его к себе на диван в гостиной, доктор Райнхарт догадался, что у него проблемы. В её квартире они не встречались с тех пор, как начали терапию. Впустив его, она степенно села на диван, сложила руки и опустила глаза к полу. Её мальчуковый серый костюм, очки и волосы, завязанные на затылке в строгий пучок, делали её поразительно похожей на ходящего от одной двери к другой распространителя баптистких брошюр.

- У меня будет ребёнок, - тихо сказала она.

Доктор Райнхарт сел на противоположном конце дивана, откинулся назад и машинально скрестил ноги. Он тупо смотрел на стену напротив себя, на которой висела старинная литография королевы Виктории.

- Рад за тебя, Арлин, - сказал он.

- У меня уже второй месяц подряд нет менструации.

- Я счастлив.

- Я спросила у Дайсов, как мне его назвать, задала тридцать шесть вариантов, и Дайсы назвали его Эдгар.

- Эдгар.

- Эдгар Экштейн.

Они сидели тихо, не глядя друг на друга.

- Я дала десять шансов Люциусу, но дайсы выбрали Эдгара.

- Ох.

Тишина.

- А вдруг это девочка? - спросил доктор через некоторое время.

- Эдгарина.

- Ох.

- Эдгарина Экштейн.

- Ты рада этому, Арлин?

- Да.

Тишина.

- Кто отец, пока не решено, - сказала миссис Экштейн.

- Ты не знаешь, кто отец? - спросил доктор Райнхарт, выпрямляясь.

- О, я-то знаю, - сказала она и с улыбкой повернулась к доктору Райнхарту. - Но я не дала кубику решить, кого отцом мне называть.

- Понятно.

- Думаю, тебе я дам два шанса из трёх стать отцом.

- Аааа.

- Джейк, конечно, получит один шанс из шести.

- М-м, угу.

- И, думаю, один шанс из шести дам "этому, которого ты не знаешь".

Тишина.

- Кубик решит, про кого ты скажешь Джейку, что он отец?

- Да.

- А аборт? Ты только на втором месяце, ты не дала дайсам рассмотреть возможность аборта?

- О, конечно, - сказала она, улыбаясь. - Я дала аборту один шанс из двухсот шестнадцати.

- Аааа.

- Дайсы сказали нет.

- М-м.

Тишина.

- Так, значит, через семь месяцев у тебя будет ребёнок.

- Да, будет. Разве это не прекрасно?

- Рад за тебя, - сказал доктор Райнхарт.

- И после того, как я выявлю, кто отец, мне придётся позволить кубику решить, стоит ли мне оставить Джейка ради преданности отцу.

- Угу.

- А потом пусть кубик решит, стоит ли мне иметь ещё детей.

- Гм.

- Но перед этим они должны будут сказать мне, стоит ли мне говорить Лил, что у меня будет ребёнок.

- Ох.

- И стоит ли мне говорить Лил, кто отец.

- Эм-м.

- Всё это так удивительно захватывающе.

Тишина.

Доктор Райнхарт вытащил из кармана пиджака кубик и, потерев в ладонях, бросил его на диван между собой и миссис Экштейн. Двойка.

Доктор Райнхарт вздохнул.

- Рад за тебя, Арлин, - сказал он и медленно откинулся обратно на спинку дивана, пустые глаза машинально повернулись к пустой стене напротив, на которой висела лишь старинная литография королевы Виктории. Улыбающейся.

Тридцать восьмая глава

К несчастью для прежнего нормального Люка Райнхарта, его друзей и возлюбленных, катка дайсов продолжалась. Июнь оказался Месяцем национальных ролевых игр, и это ещё мягко сказано. Я получил приказ регулярно консультироваться с кубиком о том, как меняться от часа к часу, изо дня в день, из недели в неделю. От меня ожидалось, что я буду расширять мои ролевые игры - возможно даже для того, чтобы проверить пределы пластичности человеческой души.

Может ли существовать Тотально Рандомный Человек? Может ли человек так развить свои способности, чтобы менять свою душу час от часа по собственному желанию? Может ли человек быть бесконечно множественной личностью? или, скорее, подобно вселенной, по мнению некоторых теоретиков, постоянно расширяющейся множественной личностью, сжимающейся только после смерти? а потом, даже потом, кто знает?

На рассвете второго дня я дал кубику на выбор шесть личностей, одной из которых я намеревался быть в течение всего дня. Я пытаться создавать только простые, не вызывающие общественного беспокойства варианты. Эти шестеро были: Молли Блум¹⁰², Зигмунд Фрейд, Генри Миллер, Джейк Экштейн, ребёнок семи лет и прежний, до-дайсной поры, человек, доктор Люциус Райнхарт.

Кубик сперва выбрал Фрейда, но к концу дня я пришёл к выводу, что быть Зигмудом Фрейдом - это довольно скучно. Мне было известно о многих бессознательных мотивах, которые я обычно упускал из виду, но, распознав их, я не чувствовал, что приобрёл слишком много. Я попытался исследовать своё бессознательное сопротивление тому, чтобы быть Фрейдом, и обнаружил то, в чём психоаналитик Джейк был силён - соперничество с Отцом, страх раскрытия бессознательной агрессии, но я не нашёл свои инсайты убедительными или, скорее, не нашёл их релевантными. У меня могла быть "оральная личность", но это знание не помогло бы мне изменить себя так сильно, как один бросок кубика.

С другой стороны, когда я прочитал о человеке, который покончил с собой, порезав себе запястья, я сразу же отметил сексуальную символику отсечения конечностей. Я начал думать о других способах самоубийства - броситься в море; сунуть пистолет в рот и нажать на спусковой крючок; залезть в печь и включить газ; броситься под поезд - Всё это, казалось, обладает явным сексуальным символизмом и обязательно связанным с психосексуальным развитием пациента. Я придумал превосходный афоризм: Скажите мне, каким образом пациент кончает с собой, и я скажу вам, как его можно вылечить.

На следующий день я вычеркнул Фрейда из списка, заменив его "слегка психованным хиппи, агрессивно настроенным против истеблишмента" и швырнул кубик - он выбрал Джейка Экштейна.

Джейка я мог воспроизвести очень хорошо. Он был настоящей частью меня, и я мог с лёгкостью подражать его поверхностным повадкам и манере речи. Я написал половину статьи для Journal of Abnormal Psychology, анализируя концепцию дайсмена с ортодоксальной Джейковской точки зрения, и чувствовал себя чудесно. Во время моего психоаналитического часа с Джейком я настолько пропитался образом его мыслей, что, как он объявил в конце, за тот сеанс мы охватили больше вопросов, чем за наши предыдущие два с половиной месяца. В более поздней статье он написал о моём анализе "Случай шестигранного человека" (Джейк войдёт в вечность одними только своими заголовками), он подробно описал этот психоаналитический час и приписал его успех случайному обнаружению редко читаемой статьи Ференци¹⁰³, на которую он наткнулся на ночь глядя, когда она лежала, открытая на ключевой странице в ванной под раковиной, и это дало ему ключ, "которым он начал открывать дверь в шестигранный куб". Он был в экстазе вдохновения.

Кости прокатывали меня от роли к роли в шизофреническом калейдоскопе драматической игры. Жизнь стала похожа на череду эпизодов в плохом фильме, без сценария, без режиссёра, с актрисами и актёрами, не знающими ни своих реплик, ни своих ролей. Большую часть моих ролей я, по очевидным причинам, играл вдали от людей, которые меня знали.

Я лишь смутно помню, что делал и говорил в те дни - образы яснее, чем диалоги: я, подобно Обоко, мастеру дзен, сижу, в основном, безгласно и улыбаюсь, пока молодой аспирант пытается расспросить меня о психоанализе и смысле жизни; я ребёнок семи лет, еду на велосипеде по Центральному парку, глазею на уток в пруду, сижу, скрестив ноги и смотрю, как старый негр ловит рыбу, покупаю жевательную резинку и надуваю большой пузырь, мчусь наперегонки с другим великом, опрокидываюсь, обдираю колено и плачу к большому недоумению прохожих: 240-футовые плаксы - большая редкость.

Несмотря на все мои попытки ограничить мою расширяющуюся личность незнакомыми людьми и поддерживать определённую нормальность в кругу друзей и коллег, я всегда давал Кубику хоть какую-то возможность погубить меня, а Кубик, будучи Богом, не мог долго противиться.

---

↑102 Молли Блум - персонаж романа Джеймса Джойса "Улисс", жена главного героя.

↑103 Шандор Ференци (1979-1933) - венгерский психоаналитик.

Тридцать девятая глава¹⁰⁴

Однажды доктору Райнхарту приснилось, что он шмель - шмель, жужжащий, всюду шнырящий, довольный собой и делающий всё, что ему заблагорассудится. Ему не верилось в то, что он доктор Райнхарт. Внезапно он почувствовал, что проснулся и стал прежним Люком Райнхартом, лежащим в постели рядом с красивой женщиной Лил. Но он не знал, был ли он доктором Райнхартом, которому приснилось, будто он играет роль шмеля, или шмелём, которому приснилось, что он Райнхарт. Он не знал, и в голове у него жужжало. Несколько минут спустя он пожал плечами: "Возможно, я на самом деле Хьюберт Хамфри¹⁰⁵, которому снится, что я шмель, которому снится, что он доктор Райнхарт".

Он замер ещё на несколько секунд, а затем перевернулся и прижался к жене.

"В любом случае, - сказал он себе, - в этом сне про доктора Райнхарта хорошо то, что я в постели с женщиной, а не со шмелём."

---

↑104 Перепев известного фрагмента из даосской книги притч Чжуан-цзы.

↑105 Хьюберт Хамфри (1911-1978) - вице-президент США при Джонсоне (36-м президенте), соперник Никсона (37-го президента) на выборах 1968-го года.

Сороковая глава

Доктор Абрахам Крум, немецко-американский исследователь, всего за пять лет поразивший мир психиатрии комплексом из трёх экспериментов, в каждом из которых доказал нечто уникальное. Начал он с того, что стал первым человеком в мировой истории, который смог в порядке опыта вызвать психоз у кур, существ, интеллект которых ранее считался слишком низким для возможности появления психоза. Во-вторых, ему удалось выделить химический агент (моратицемат), который вызывал психоз или укреплял его - став таким образом первым человеком, убедительно доказавшим, что химическое изменение может быть вычленено как решающая переменная в психозе кур. В-третьих, он открыл андидот (аморатицемат), которым полностью излечил девяносто три процента кур от психоза всего за три дня - став таким образом первым человеком в мировой истории, излечившим психоз исключительно химическими средствами.

Поговаривали о Нобелевской премии. За его текущими работами о шизофрении у голубей следили, как за биржевыми курсами, огромное число людей из мире психиатрии. Препарат аморатицемат экспериментально вводили некоторых душевнобольным в нескольких психиатрических больницах Германии и США и получили интересные результаты. (Побочные эффекты, связанные с образованием тромбов и колитов, пока ещё не подтверждены и не опровергнуты.)

Доктор Крум в качестве почётного гостя должен был прибыть на приём, устроенный доктором Манном для своих друзей и некоторых светил нью-йоркской психиатрии. Предстояло важное событие, с участием президента PANY (доктором Джозефом Вайнбургером), директора Департамента психической гигиены штата Нью-Йорк и двумя или тремя другими чрезвычайно крупными шишками, которых я никак не могу припомнить. Кубик, бес-искуситель, приказал мне примерно через каждые десять минут в течение всего вечера менять свою личность среди шести ролей: благодушный Иисус, честный дайсмен, не стеснённый условностями сексуальный озабоченный тип, немой дебил, хвастливый болтун и левак-пропагандист.

Эти варианты я создавал под марихуаной, которую курил полчаса, из-за варианта, созданного под воздействием алкоголя, который мне выдали кости - и так до бесконечности. Моя дайсжизнь выходила из-под контроля, и приём для доктора Крума стал кульминацией.

Квартира доктора Манна удивительным образом походила одновременно на похоронное бюро и музей. Его слуга, мистер Торнтон, мертвец, в тот вечер открыл дверь со всей теплотой механического скелета, помог снять с Лил пальто, игнорируя её глубокое декольте, сказал, таким голосом, будто доктор Манн только что умер: "Добрый вечер, доктор Райнхарт", - и проводил нас до самой гостиной, по коридору, увешанному портретами известных психиатров.

Всякий раз, когда я входил в эту комнату, я всегда удивлялся, обнаружив там живых людей. Джейк стоял у стены книжных шкафов в углу и вёл беседу с мисс Рейнгольд (прибыла, чтобы делать записи для Джейка), профессором Богглсом (прибыл, потому что мой кубик велел пригласить его, а его кубик велел принять приглашение), и парой других мужчин - предположительно, всемирно известных психиатров. На грандиозном восточном диване перед викторианским камином сидели Арлин, доктор Феллони (быстро закивавшая при моём появлении) и пожилая женщина - предположительно, чья-то мать. Платье Арлин было таким же открытым, как у Лил, но с чуть более зрелищным эффектом - её две манящие груди создавали впечатление, будто сверху в разрез были набиты прелестные белые шарики, которые грозили выпрыгнуть в любой момент. В мягких креслах напротив дивана сидели пожилая, важная персона на пенсии, которую я смутно припоминал, некая пухленькая женщина, предположительно чья-то жена, и мужчина с остроконечной бородкой, понурый, однако напористый - доктор Крум, которого я узнал по фотографиям.

Доктор Манн поприветствовал нас с бокалом вина в руке, его лицо слегка раскраснелось от торжества момента, волнений и выпивки, и повёл нас к женщинам и доктору Круму. Я встряхнул крошечный кубик в специально сконструированном корпусе карманных часов, вытащил их и взглянул на результат, чтобы узнать, какую их шести ролей мне предстояло сыграть в течение десяти или около того минут.

- Доктор Крум, позвольте представить вам моего бывшего студента и, в настоящем, коллегу. Доктор Люциус Райнхарт, - сказал доктор Манн. - Люк, это доктор Крум.

- Доктор Райнхарт, приятноcть, приятность. Вашу работу я не читал, но доктор Манн вызоко говорит о вас. - Доктор Крум тряс руки крепкой и короткой хваткой и скалил зубы с преувеличенной мимикой, когда уверенно смотрел мне в лицо, возвышающееся над ним почти на фут.

- Доктор Крум. У меня нет слов. Никогда не надеялся встретиться с человеком, чьи труды так сильно на меня повлияли. Для меня это большая, большая честь.

- Это ничего, ничего. В несколько лет, тогда я вам покажу... Моя дорогая, восхищённый, восхищённый. - Он слегка поклонился Лил и щёлкнул каблуками, ухватил её руку и два раза быстренько сжал. Посмотрел на неё, а потом на меня с довольным, раскрасневшимся лицом.

- Такие милые дамы зегодня вечером, милые дамы. Я жалею работать с курами. - Он засмеялся.

- Доктор Крум, ваши утраты - это радость для всего мира. - Когда я сказал это, Лил бросила на меня короткий взгляд, подняла глаза к потолку и отвернулась, чтобы поговорить с Джейком, который придвинулся к краю нашей группы. Арлин сидела на диване и улыбалась мне, а я широко улыбался ей в ответ.

- Ты потрясна, Арлин, вот правда. Ты с каждым разом, когда я вижу тебя, выглядишь всё сексуальнее. - Она мило покраснела.

- Кто ты сегодня? - беспечно спросила она, сев немного прямее и увеличив свои воздушные шарики.

- Ты потрясна, Арлин, вот правда. Не понимаю, доктор Крум, эти женщины, почему они пытаются отвлечь нас, когда мы хотим поговорить о работе?

Доктор Крум, пожилой человек по фамилии Подконец и я, все мы смотрели на Арлин с восхищёнными улыбками, пока я не повернулся к доктору Круму и не сказал:

- Ваша способность вычленять переменные меня поражает.

- Моя работа, моя работа. - Он повернулся ко мне, пожал плечами и пригладил свою бородку. - Я работаю зейчас с голубями.

- Об этом знает весь мир, - сказал я.

- О чём знает? - спросил Джейк, присоединяясь к нам с виски для меня и чем-то фиолетовым для доктора Крума.

- Доктор Крум, вы, надеюсь, знаете моего коллегу, доктора Экштейна.

- Конечно, конечно, зталкивался. Мы знакомы.

- Джейк, вероятно, лучший теоретик психоанализа, практикующий на сегодняшний день в Соединённых Штатах.

- Ага, - сказал Джейк без всякого выражения. - Так о чём ты говорил?

- О том, что доктор Крум перешёл на голубей и об этом знает весь мир.

- О, ага. Как поживаешь, Крум?

- Хорошо, хорошо. Мы не вызвали шизофрению полностью ещё, но голуби нервничают. - Он снова засмеялся, тарахтящим хе-хе-хе-хе-хе.

- А ты пробовал вводить им эту, куриную хрень - ту психотическую хрень - которую ты открыл? - спросил Джейк.

- О, нет. Нет. Это не действует на голубей.

- Какие методы вызова шизофрении у ваших подопытных вы пробовали после провала с кубическим лабиринтом? - спросил я.

- В настоящее время мы учим почтовых голубей находить дом. Затем мы перемещаем голубя далеко и перемещаем дом. Голубь очень волнуется.

- С какими проблемами вы столкнулись? - спросил я.

- Мы теряем голубей.

Джейк засмеялся, но когда я на него глянул, он перестал смеяться и нервно скосился на меня. Доктор Крум пригладил бороду, внимательно посмотрел на мои колени и продолжил.

- Мы теряем голубей. Это ничего. Мы имеем много голубей, но куры не умеют летать. Голуби умные, но им, может, надо удалить их крылья, - он нахмурился.

К нам присоединился доктор Манн, с бокалом в руке, Джейк о чём-то спросил, а я вытащил мой корпус от часов и глянул на кубик для второй роли.

Подошёл высокий худой мистер Торнтон, раздавая крошечные hors d'oeuvres - крекеры с мельчайшим жемчужным налётом, подобным рыбьим икринкам, ожидающим оплодотворения. Мои коллеги, все трое, машинально взяли по одному - Джейк свой махом проглотил, доктор Манн подержал некоторое время под носом, а потом пережёвывал в течение десяти минут, а доктор Крум энергично откусил эксперимента ради, клюнул, как курица зерно.

- Доктор Райнхарт? - спросил мистер Торнтон, поднося серебряный поднос с непристойным налётом к моей груди так, чтобы я мог его видеть.

- Бэбэбэбэбэ, - шумно завибрировал я, моя нижняя губа небрежно отвисла, а глаза попытались изобразить животную пустоту. Своей правой лапищей я сгрёб и ухватил шесть или семь крекеров, чуть не опрокинув поднос, и запихнул их себе в рот - куски великолепным сухим водопадом посыпались по манишке на пол.

Вспышка человеческого удивления на миллисекунду промелькнула на покойном лице мистера Торнтона, когда он увидел мой пустой взгляд и то, как я неряшливо жевал - мокрый кусок полупережёванного крекера повисел на моей губе, а потом совсем упал на тёмно-коричневый ковёр подо мной.

- Бэбэбэбэ, - снова завибрировал я.

- Благодарю вас, сэр, - сказал мистер Торнторн и повернулся к дамам.

Доктор Крум усердно рубил воздух перед животом доктора Манна, будто выполняя некий магический обряд перед тем, как сделать надрез.

- Доказательства! Доказательства! Они не знают значения злова. Они получают на взятках, они банкиры, варвары, бизнесмены, звери, они...

- Чёрт, да кого это волнует? - оборвал Джейк. - Если они хотят прославиться, стать известными, пусть. А настоящую работу проделаем мы. - Он покосился на меня; или он так подмигнул?

- Это правда, это правда. Учёные, как мы, и бизнесмены, как они, иметь ничего общего.

- Бэ, бэ-бэ, - сказал я, с полуоткрытым ртом и широко открытыми глазами глядя на доктора Крума, как рыба, задыхающаяся на палубе корабля. Доктор Крум посмотрел на меня с серьёзностью и уважением, а затем три-четыре раза пригладил свою бороду.

- Есть два класса людей: творцы и - как вы говорите - работяги. Можно сказать, несредственно творцы. Несредственно работяги.

- Бэбэбэбэбэ.

- Я не знаю вашу работу, доктор Райнхарт, но с того момента, как вы со мной заговорили, я знаю, я знаю.

- Бэ-э.

- У доктора Райнхарта с мозгами всё в порядке, - сказал доктор Манн. Но у него блок письменной речи. Он предпочитает разыгрывать представления. Ожидаем, будущими своими статьями он переплюнет Фрейда.

- Он зумеет, он зумеет. Переплюнут Фройда есть хорошо.

- У Люка в работе книга о садизме, - сказал Джейк, - после которой Штекель и Райх¹⁰⁶ будут казаться проще Бабушки Мозес¹⁰⁷.

Это он говорил для отвода глаз.

Все трое выжидающе посмотрели на меня. Я продолжал глазеть с пустым взглядом, разинув рот, на доктора Крума. Наступила тишина.

- Да, да. Есть интересно, задизм, - сказал доктор Крум, и его лицо передёрнулось.

- Бэээээээ, - вибрировал я, но уже ровнее.

Джейк и доктор Крум смотрели на меня с надеждой , а доктор Манн изящно отпил вина.

- Вы давно занимаетесь задизмом?

Я продолжал глазеть на него.

Доктор Манн внезапно извинился и ушёл встречать ещё трёх гостей, а Арлин взяла Джейка за руку и что-то прошептала ему на ухо. Он с неохотой повернулся, чтобы поговорить с ней. Доктор Крум всё ещё смотрел на меня. Я только наполовину осознавал разговор - я сосредоточился на крошке в его бороде.

- Бэбэбэбэ, - сказал я. Это немного смахивало на неисправный трансформатор.

- Вундерфул - я думал сам экспериментировать с задизмом на курах, но бывает редко. Бывает редко.

Доктор Манн вернулся с двумя, мужчиной и женщиной, и представил их нам. Мужчиной был Фред Бойд, молодой психолог из Гарварда, я его знал и хорошо к нему относился, а женщиной - его подруга, которую он пригласил сюда на свидание, приятная пухленькая блондинка с кремово-гладким цветом лица - мисс Уэлиш. Она протянула руку, когда её мне представили, а когда я не сумел этого взять в толк, она покраснела. Посмотрев на неё, я сказал:

- Бэбэбэбэбэ. - Она снова покраснела.

- Привет, Люк, как дела? - спросил Фред Бойд. Я с безразличием повернулся к нему.

- Что там с заявкой Гердера на грант в Стоунволл? - спросил доктор Манн у Фреда.

- Не всё гладко, - ответил Фред. - Они написали, что их средства в этом году заморожены, и...

- Это доктор Крум, тот самый? - спросил голос у моего локтя. Я взглянул на мисс Уэлиш, потом на доктора Крума. Крошка всё ещё была в его бороде, хотя уже лучше спряталась.

- Блххн, - спросил я.

- Фред тоже так считает, - сказала мисс Уэлиш и переключилась на другой разговор. - Он говорит, одна из причин, по которой он восхищается вами, в том, что вы не терпите никакой ерунды.

Импульсивно я поднял мою лапищу и положил её болтаться на плечо мисс Уэлиш. На ней было серебристое платье с высоким воротником, и мерцающие блёстки грубо касались моего запястья.

- Прошу прощения, - сказала она, и, когда попятилась, моя лапа скользнула вниз по её груди и закачалась, как маятник подле меня.

Мисс Уэлиш покраснела и мельком глянула на трёх мужчин, разговаривающих поблизости.

- Фред говорит, что доктор Крум очень хорош в том, что делает, но то, что он делает, не обладает значимостью. А вы что думаете?

- Б-бэ, - громко сказал я и топнул ножищей.

- О, я тоже. Сама не люблю эксперименты на животных. Я занимаюсь социальной работой в Статен-Айленде, уже два года, и так много нужно сделать для людей...

Теперь она смотрела на диван, где вели беседу доктор Феллони, пожилая дама и старая худая крупная шишка - мисс Уэлиш, казалось, расслаблялась в моём обществе.

- Даже здесь, в этой самой комнате, есть люди, чья жизнь не сложилась, люди, которым нужна помощь.

Я молчал, но с моей нижней губы скатилась слюна и начала своё паломничество вниз, по манишке.

- Если мы не научимся взаимодействовать друг с другом, - продолжала мисс Уэлиш, - воспринимать друг друга, нам не помогут все куриные лекарства в мире.

Я смотрел на воздушные шары Арлин, колыхающиеся в свете люстры. Небольшое оргазм слюны снова вытек из моей нижней губы.

- Что меня восхищает в вас, психиатрах, так это то, как вы держитесь, остаётесь отстранёнными. Разве вы никогда не чувствуете страданий, с которыми вам приходится иметь дело? - Мисс Уэлиш снова повернулась ко мне и поморщилась при виде моего галстука и манишки.

Я начал неуклюже шарить в кармане в поисках корпуса от часов с кубиком.

- Разве вы не чувствуете страданий? - повторила мисс Уэлиш.

Вытащив корпус часов, я трижды дёрнул головой, бормоча лишь: "Бэ".

- О боже, вы, мужчины, такие стойкие.

Я медленно поднял нижнюю челюсть - она болела от своего опущенного положения. Проведя языком по пересохшей верхней губе, я вытер носовым платком слюну с груди и устремил взгляд на мисс Уэлиш.

- Который час? - спросила она.

- Настал час бросить эти словесные игры и перейти к делу, - сказал я.

- Тоже так думаю. Терпеть не могу эту болтовню коктейльной вечеринки, - она выглядела довольной тем, что мы, наконец, будем выше всего этого.

- Что у тебя под этим милым платьем?

- Вам оно нравится? Фред мне его купил в "Орбахе"¹⁰⁸. Вам нравится как оно... мерцает? - Она слегка встряхнула верхней частью своего тела - платье замерцало, а жирок на её руках задрожал.

- Улёт, детка... Слушай, как тебя зовут?

- Джоя. Ничего особенного, но мне нравится.

- Джоя. Прекрасное имя. Ты прекрасна. Твоя кожа невероятно гладкая и аппетитная.Так и хочется провести по ней языком. - Я протянул руку, погладил её щёку, потом затылок. Она снова зарумянилась.

- Думается, я такой родилась. У моей мамы прекрасный цвет лица и у папы тоже. На самом деле, папа...

- Твои бёдра, живот и груди столь же аппетитно белые?

- Ну... Думается, да. Не белые только когда у меня загар.

- Я бы с удовольствием провёл руками по всему твоему телу.

- Мило. Когда я наношу лосьон для загара, она кажется такой гладкой...

Я немного опустил веки и попытался выглядеть сексуально.

- Вы перестали пускать слюни, - сказала она.

- Слушай, Джоя, от этой коктейльной болтовни у меня начинает болеть голова. Давай отойдём куда-нибудь на несколько минут, где можно побыть наедине. - Я увёл её в сторону коридора, который, как я знал, вёл в кабинет доктора Манна.

- О, разговоры-разговоры-разговоры. Через какое-то время становится так противно.

- Позволь мне показать тебе кабинет доктора Манна. У него есть несколько иллюстрированных книг о первобытных сексуальных практиках.

- Картинок с курами, надеюсь, нет? - и она весело засмеялась над своей шуткой, и я тоже смеялся. Доктор Феллони кивнула нам, когда мы проходили мимо дивана, а Джейк покосился через плечо Важной Персоны, когда мы проходили позади группы Крума, а Арлин слегка качнула грудью и улыбнулась, и мы прошли через коридор в кабинет доктора Манна. Я услышал пронзительный писк, когда мы вошли, и увидел, что доктор Богглс и мисс Рейнгольд сидят на полу с парой зелёных кубиков на ковре, и Богглс, на две трети раздетый, как раз триумфально тянулся, чтобы снять с мисс Рейнгольд (триумфально улыбаясь) блузку.

Когда мы отступили, мисс Уэлиш сказала:

- О, это отвратительно. В кабинете доктора Манна! Это отвратительно.

- Ты права, Джоя, пойдём в туалет.

- Туалет?

- Это здесь по коридору.

- Вы про что?

- Это место, где можно поговорить наедине.

- Ой. - Она остановилась посреди коридора, сжимая стакан обеими руками.

- Нет, - сказала она. - Я хочу вернуться на вечеринку.

- Джоя, всё что я хочу - это лишь попользоваться твои прекрасным телом. Это не займёт много времени.

- А о чём мы будем говорить?

- О чём? Поговорим о теории послеоперационной тревожности Гарри Стека Салливана. Пошли.

Она оставалась неподвижной, и я понял, что сильно не дотягиваю до стеснённого условностями сексуально озабоченного типа, которого с очевидностью подразумевал Кубик и, когда мисс Уэлиш заговорила о том, чтобы снова вернуться в гостиную, я шагнул к ней, вышиб стакан из её рук и попытался крепко поцеловать её в губы.

Взрыв боли в яйцах был настолько сильным, что на мгновение я подумал, что в них выстрелили. Я ослеп от боли и с глухим стуком отлетел к стене. С неистовой силой воли святого я заставил себя открыть глаза и увидел мерцающую серебром спину мисс Уэлиш, возвращающейся в гостиную - слава Богу! - оставив меня наедине с моей бедой. Я предполагал, что не смогу сдвинуться с места в течение месяца, и в рассеянии задавался вопросом, будет ли мистер Торнтон вытирать с меня пыль. Я так же задумался, как же "стеснённый условностями сексуально озабоченный тип" должен реагировать на основательный удар по яйцам. Ответ казался однозначным: озабоченный тип, добродушный Иисус, психованный хиппи, немой дебил, Джейк Экштейн, Хью Хефнер, Лао-Цзы, Норман Винсент Пил, Билли Грэм - все бы реагировали, как я, простой очкарик, Люк Райнхарт. Хотя обе мои руки сошлись на месте происшествия, они ничего не касались - казалось, они были там так, на всякий случай, если что-нибудь можно будет сделать - скажем, в следующем месяце. Тем не менее, я не мог заставить мои руки принять другое положение. По коридору шли доктор Крум и Арлин Экштейн. Я попытался выпрямиться и чуть не закричал. Они уставились на осколки разбитого стакана, а затем остановились передо мной.

- Дикая боль в животе, - сказал я. - Сильные спазмы. Может понадобиться обезболивающее.

- Ну, ну. Животик болит, вы говорите?

- Пониже животика, брюшная полость, помогите, - шептал я.

- Люк, в какую игру ты сейчас играешь? - сказала Арлин, опустив взгляд на меня (я сложился и был на полтора фута ниже своего нормального роста) с озадаченной улыбкой.

- Ты... ты потрясна, детка, - выдохнул я. - Сними... с себя платье. - Я медленно обрушился на пол - боль в локте оказалась почти блаженным отвлечением от другой.

До меня из глубины коридора донёсся голос Фреда Бойда, спрашивающего: "Что случилось?" - а потом услышал его смех почти прямо надо мной.

- Я думаю, он был застрелен, - сказал доктор Крум. - Есть зерьёзно.

- О, он выживет, - сказад Фред, и я почувствовал его руки с одного бока, руки Арлин с другого, Фред обхватил моё плечо и потащил в спальню. Они бросили меня на кровать.

Боль в самом деле утихала после того, как все трое ушли. Я уже кое-чем мог шевелить - в основном, глазами, но это уже был прогресс. Потом я вспомнил, что пришло время для очередной консультации с кубиком и, содрогаясь от вероятности второго раунда с сексуально озабоченным, я, с мучениями, вытащил из кармана корпус из-под часов и посмотрел: три - честный дайсмен.

Некоторое время я полежал в кровати, глядя в потолок. Я слышал голоса проходящих по коридору, а потом только смутный отдалённый гул из гостиной. Дверь открылась и вошла Лил.

- Что произошло? - резко спросила она. Она была просто прекрасна в своём чёрном, с глубоким декольте, коктейльном платье, но её глаза и рот были недвижны и холодны. Я посмотрел на неё и почувствовал внутри себя пустоту - что за время и место для такой сцены.

- Доктор Крум сказал, что ты заболел. Ты исчезаешь с блондиночкой, а потом вдруг оказывается, что ты заболел. Что произошло?

Я с трудом принял сидячее положение, опустил ноги с кровати на пол. И повернулся к Лил:

- Это длинная история.

- Ты заигрывал с блондиночкой.

- Длиннее, чем ты думаешь, намного длиннее.

- Как я тебя ненавижу.

- Да. Это неизбежно, - сказал я. - Я Дайсмен.

- Она твоя знакомая? Кажется, Фред говорил мне, что он сам с ней вот только познакомился.

- Я никогда её раньше не встречал. Она попалась мне на глаза, и дайсы сказали мне овладеть ей.

- Дайсы? Ты про что?

- Я Дайсмен.

Согбенный и растрёпанный, боюсь, я был не слишком впечатляющим в тот момент. Мы уставились друг на друга, разделённые всего шестью футами в маленькой спальне, рядом с коридором музея-мавзолея доктора Манна. Лил помотала головой, словно пытаясь прояснить её.

- Что это такое, позволь поинтересоваться, дайсмен?

Снова появились доктор Крум и Арлин - доктор Крум нёс чёрную сумку, похожую на те, с которыми ходили доктора общей практики в начале девятнадцатого века.

- Вы лучше? - сказал он.

- Да. Спасибо. Я встану.

- Хорошо. Хорошо. У меня есть анестетик. Вы хотите?

- Нет. В этом нет необходимости. Спасибо.

- Что такое дайсмен, Люк? - повторила Лил. Она оставалась неподвижной, с тех пор, как вошла в комнату. Я увидел, как Арлин вздрогнула, и чувствовал её взгляд на себе, когда снова повернулся к Лил.

- Дайсмен, - медленно сказал я, - это эксперимент по изменению личности, по уничтожению личности.

- Есть интересно, - сказал доктор Крум.

- Дальше, - сказала Лил.

- Чтобы разрушить единственную господствующую личность, нужно обладать способностью развить в себе множество личностей - нужно стать множественным.

- Ты увиливаешь, - сказала Лил. - Что такое дайсмен?

- Дайсмен, - сказал я и перевёл взгляд на Арлин, которая широко раскрытыми глазами смотрела на меня так, словно я был захватывающим фильмом, - это сущность, действия которой изо дня в день определяются броском игральных костей, причём кости выбирают из вариантов, созданных человеком.

Наступила тишина, длившаяся секунд пять.

- Есть интересно, - сказал доктор Крум. - Но сложно с курами.

Снова последовала тишина, и я перевёл взгляд на Лил, которая, прямая, величавая и прекрасная, поднесла руку ко лбу и неспешно потёрла чуть ниже линии роста волос. Её лицо выглядело потрясённым.

- Я... я никогда ничего для тебя не значила, - тихо сказала она.

- Что ты, значила. Мне всё время приходилось бороться с моей привязанностью к тебе.

- Идёмте, доктор Крум, идёмте отсюда, - сказала Арлин.

Лил отвернулась и смотрела в темноту за окном, не обращая внимания ни на Арлин, ни на доктора Крума.

- То, что ты делал, ты мог бы сделать и со мной, и с Ларри, и с Эви, потому что дайсы..? - наконец сказала она.

На этот раз я не ответил. Доктор Крум растерянно переводил взгляд с меня на Лил, с Лил на меня, качая головой.

- Ты можешь пользоваться мной, врать мне, предавать меня, потешаться надо мной, отдавать меня другим и оставаться... счастливым?

- Ради чего-то большего, - сказал я.

Арлин потащила доктора Крума, и они скрылись за дверью.

Лил, прочувствовано потирая обручальное кольцо между пальцами, смотрела на него нежным, задумчивым взглядом.

- Всё... - она покачала головой медленно, мечтательно. - Всё, что между нами за год... этого нет. Нет. Да вся, вся наша жизнь становится пеплом.

- Да, - сказал я.

- Потому что... потому что ты хочешь разыгрывать из себя своего озабоченного, своего прелюбодея, своего хиппи, своего дайсмена.

- Да.

- А что... что если я скажу тебе сейчас, - продолжала Лил, - что у меня уже год роман с - знаю, это звучит глупо - но роман со сторожем с нашей парковки?

- Лил, это чудесно.

Боль вспышкой пересекла её лицо.

- Что, если бы я сказала тебе, что сегодня вечером, перед тем, как прийти сюда, укладывая детей на ночь, следуя моей теории, чтобы показать отстранённость, я... я придушила Лари и Эви?

Так вот мы стояли друг напротив друга, давно женатая пара, обсуждающая дела текущего дня.

- Если бы это было сделано... во имя ценной теории, это было бы... Нет больше той любви, как если кто положит детей своих за теорию свою.¹⁰⁹

- Ты бы, конечно, убил их, если бы тебе это велели дайсы, - сказала Лил.

- Не думаю, что когда-нибудь предоставил этот специфический вариант на рассмотрение дайсам.

- Только измена, воровство, мошенничество, тяжкие преступления.

- Я бы отдал не только Ларри и Эви в руки Кубика, но и себя тоже.

Теперь она раскачивалась на пятках, сцепив руки перед собой, всё ещё безукоризненно прекрасная.

- Кажется, мне стоит быть тебе благодарной, - сказала она. Загадка разрешена. Но... но это не легко, когда о смерти человека, которого ты любила больше всего на свете, тебе рассказал его... его труп.

- Интересный взгляд, - сказал я.

Голова Лил отдёрнулась от моего ответа, её глаза медленно расширялись, до тех пор, пока она вдруг не набросилась на меня со срывающимся криком, вцепилась в волосы, а потом лупила меня кулаками. Я сгорбился, чтобы защититься, но чувствовал такую пустоту внутри, что удары Лил казались дождём, накрапывающим на пустую бочку. Мне пришло в голову, что давно пора бы обратиться к Кубику. Но мне стало не интересно. Я ни к чему не испытывал интереса. Удары прекратились, и Лил, громко плача, побежала к двери. Арлин, которая стояла там, с испуганным видом, приняла Лил в объятия. Они скрылись, и я остался один.

---

↑106 Вильгельм Штекель (1868-1940) - австрийский психиатр, последователь Фрейда. Вильгельм Райх (1897-1957) - один из первых американских психоаналитиков.

↑107 Бабушка Мозес (1860-1961) - художник-примитивист.

↑108 "Орбах" (1923-1987) - Ohrbach's - сеть магазинов одежды.

↑109 Аллюзия на Евангелие от Иоанна 15:13

Сорок первая глава

Пока я сижу и пишу о том далёком вечере, трагедии и комедии всё ещё цветут вокруг меня, как цветы, и я продолжаю изо дня в день или из года в год разыгрывать роли и, конечно же, рано или поздно я откажусь от этого. Роли, роли. Сегодня крупным шрифтом на афише, завтра в эпизодах. Стендап-комик водевиля, шекспировский шут. Утром Альцест¹¹⁰ или Гари Купер¹¹¹, днём хиппи, вечером Иисус. Я уж не помню точно, когда бы я переставал играть - кубик своим падением переключал роли жизни, во мне не осталось ни одной частички, которая могла бы перечить ему, но я и не гордился тем, что я дайсмен, я только проживал жизни. Я помню, в одиночестве, в той комнате, тем вечером, после того, как Лил ушла, я был преисполнен разгулом безудержного горя. Я там сидел, мне было больно, я страдал.

А ты, дружище, развалившись на кровати или сидя в кресле, ты, может быть, хихикаешь, покуда я вою, как Калибан¹¹², улыбаешься моим страданиям, как всякий добропорядочный человек, или вздыхаешь, когда я неуклюже валяю дурака, философствую в своём безумии, уподобляя в своих разглагольствованиях жизнь игре. Но, если вникнуть, это я добропорядочный человек, при всех его бессмысленных страданиях - я шут. Я был Раскольниковым, поднимающимся по лестнице, Жюльеном Сорелем, слушающим, как часы бьют десять¹¹³, Молли Блум, извивающейся под ритмичным натиском елдака Блейза Бойлана. Мучительная боль - повод сменить маскарадный костюм к счастью не так часто надеваемый, как моя пёстрая одежда, шутовской наряд.

А ты, Читатель, добрый друг, товарищ шута, мой читатель, ты, да, ты, милый мой ноль без палочки, ты - это дайсмен. Дочитав до этого места, ты обречён носить в себе вечно горящую в твоей душе самость, которую я здесь воспроизвёл - Дайсмен. Ты множественен, и один из вас - это я. Я создал в тебе блоху, которая вечно будет в тебе зудеть. Ох, читатель, тебе не следовало позволять мне зародиться. Другие самости время от времени покусывают, разумеется. Но блоха Дайсмена требует, чтобы её чесали каждую минуту - она ненасытна. Никогда у тебя больше не будет минуты без зуда - если, конечно, ты сам не станешь блохой.

---

↑110 Альцест - главный герой пьесы Мольера "Мизантроп".

↑111 Гари Купер (1901-1961) - актёр, исполнитель ролей положительных героев.

↑112 Калибан - грубый дикарь, персонаж пьесы Шекспира "Буря".

↑113 Жульен Сорель - главный герой романа Стендаля "Красное и чёрное"; десять часов - это крайний срок, который он сам себе обозначил, чтобы взять свою возлюбленную за руку: действие, в данном случае, равносильное немому признанию в любви (Часть первая, IX глава).

Сорок вторая глава

Вечеринка за стеной, казалось, обрела ту же деловую суету, что и раньше, а доктор Райнхарт сидел на краю кровати, в одиночестве, сгорбившись, онемев. Теперь отступать было некуда. Он или Дайсмен, или ничто.¹¹⁴ Его тело знало, хотя сам ещё мог не отдавать себе в этом отчёта, что существование Люка Райнхарта стало теперь невозможным. Оцепенев, он ослушался Кубика и не взглянул на часы вот уже более десяти минут. Затем, не имея куда идти, не ведая кем быть, достал часы с кубиком и посмотрел.

Он неспешно выпрямился и, встав, склонил голову в краткой молитве. Затем поправил одежду, пригладил волосы и направился к вечеринке. Сперва он хотел увидеть свою жену, покаяться перед ней. Он прошёл по коридору, в гостиную, с порога вгляделся в попавшиеся на глаза группы, надеясь увидеть лицо жены. Разговаривающие и пьющие не обращали на него особого внимания, но миссис Экштейн подкралась к нему и сказала, что его жена в кабинете доктора Манна.

Он пошёл за миссис Экштейн по коридору, минуя разбитый стакан, к кабинету. Там он обнаружил доктора Манна и доктора Экстейна, неловко стоявших по обе стороны от его жены, которая, похожая на ребёнка, сидела на краю консультационной кушетки доктора Манна.

Увидев её, маленькую и согбенную, с бледным лицом, с размазанными тенями, растрёпанными волосами, с безобразным мужским свитером, нелепо накинутым на её плечи, доктор Райнхарт безотчётно пал на колени, его грудь и голова клонились до тех пор, пока он он не повалился ей в ноги.

В комнате стояла тишина, такая, что из центра дома отчётливо доносился тарахтящий смех доктора Крума.

- Прости меня, Лил, я безумец, - сказал доктор Райнхарт.

Никто ничего не говорил.

Доктор Райнхарт оторвал голову и грудь от пола, чтобы взглянуть на жену, и сказал:

- За то, что я свершил, мне в этом мире нет прощения - но я раскаиваюсь. Я... Я очищен... адским пламенем, которое я вызвал. Я... - Его глаза внезапно загорелись от рвения. - Я чувствую только любовь к тебе и ко всем вокруг. Мир может быть благословенным местом, если мы будем любить друг друга.

- Люк, малыш, ты что? - сказал доктор Экштейн и шагнул вперёд, будто хотел поднять доктора Райнхарта, но остановился.

- Милый, милый Джейк, я говорю о любви. - Доктор Райнхарт медленно покачал головой, как бы сбитый с мысли, и на лице его появилась детская улыбка. - Я всё перепутал, всё не так; любовь, любование, любвеобилие, вот и всё, что есть. - Он повернулся и протянул руки к жене. - Лил, дорогая, ты должна узреть, что Небеса здесь, сейчас, со мной.

Его жена на мгновение перевела взгляд на него, а затем медленно подняла глаза на доктора Манна, стоявшего рядом с ней. На её лице начало появляться огромное облегчение.

- Он сумасшедший, нет? - спросила она.

- Не знаю, - сказал доктор Манн. - Сейчас, конечно, оно так, но он всё время так меняется... Это, может быть, лишь временно.

- Вы глупцы, мы все безумны, - сказал доктор Райнхарт. - Я однако же смотрю на каждого из вас и люблю. Бог сияет из каждого из вас, подобно флюоресцентным лампам. Откройте глаза и увидьте.

Теперь он стояла на коленях прямо, со сжатыми кулаками, а лицо его было странно возвышенным.

- Лучше сделайте ему укол амитал-натрия¹¹⁵, Тим, - шёпотом сказал доктор Экштейн доктору Манну.

- У меня в доме только таблетки, - прошептал в ответ доктор Манн.

- Непредусмотрительно, - сказал доктор Экштейн.

- Но почему, почему, почему, - напористо начал доктор Райнхарт, - вы хотите закрыться от Бога? Я расточаю среди вас любовь, а вы не слышите, не видите, не позволяете ей освежить вас. - Он поднялся. - Я должен попросить прощения у этой бедной невинной девушки и показать ей мою новую любовь. - И он резко зашагал из комнаты.

По коридору, снова по разбитому стеклу - и в гостиную. Мисс Уэлиш и доктор Бойд стояли у книжного шкафа в углу. Когда он подошёл, доктор Бойд встал между доктором Райнхартом и девушкой, чтобы защитить её.

- Что на этот раз, Люк, - сказал он.

- Я глубоко сожалею о безумном нападении на вас, миссис Уэлиш. Я искренне сожалею об этом. Только теперь я вижу истинный смысл любви.

Мисс Уэлиш, округлив глаза, чмокнула своего спутника в плечо.

- Хорош прикалываться, Люк, - сказал доктор Бойд.

- Ты прекрасна; вы оба прекрасны, и я глубоко раскаиваюсь, что испортил вам этот чудесный вечер.

- Надеюсь, я вас не покалечила, - сказала мисс Уэлиш.

- Моя боль была изначальным источником моего видения света. Мне не отблагодарить тебя в достаточной мере.

- Всегда пожалуйста, - сказал доктор Бойд. - Давай, Джоя, пошли.

- Но я должна... - Голос мисс Уэлиш затерялся за удаляющейся фигурой доктора Бойда.

- Вы лучше, правда? - внезапно спросил доктор Крум откуда-то снизу, рядом с доктором Райнхартом, когда эти двое удалились. С ним был худощавый, пожилой Влиятельный Тип в прошлом, а так же Важная Особа лет пятидесяти, попыхивающая трубкой. После того, как они заговорили, к ним присоединились доктор Вайнбургер, президент PANY и пухлая женщина средних лет.

- Со мной наконец всё в порядке, - ответил доктор Райнхарт.

- Что было это про дайзмена, а? Было интересно.

- Дайсмен - это глубоко нездоровая концепция, совершенно лишённая любви.

- По словам доктора Крума, это выглядело немного шизофренически, - сказал доктор Вайнбургер.

- Но идея уничтожения личности - есть интересно, - продолжал доктор Крум.

- Только если она разобьёт скорлупу, оберегающую нашу любовь, - ответил доктор Райнхарт.

- Любовь? - спросил доктор Вайнбургер.

- Нашу любовь.

- Какая любовь звязана з чем-либо? - спросил доктор Крум.

- Любовь так или иначе связана со всем. Если я не люблю, я мёртв.

- Как верно! - сказала женщина.

- Люк, выйди со мной, пожалуйста, на минуточку, - раздался голос доктора Экштейна рядом с доктором Райнхартом.

- Выйду, Джейк, но сперва я должен кое-что объяснить доктору Круму. - Он повернулся к маленькому человеку рядом с ним с тёплым, умоляющим выражением лица.

- Вы должны прекратить работу с голубями и работать только с людьми. Истязая кур и голубей, вы никогда не приблизитесь к тому, что необходимо для здоровья и счастья человека. Шизофрения - это неспособность любить, неумение видеть прекрасное. Медицинские препараты тут не помогут.

- О, доктор Райнхарт, вы зентиментальны, как поэт, - сказал доктор Крум.

- Одна строчка из Шелли расскажет о человечестве больше, чем весь вам курино-голубиный помёт.

- Люди разглаголили любовь две тысячи лет. Ничего. С химикатами мы меняем мир.

- Не убий, - сказал доктор Райнхарт.

- Мы не убиваем, только делаем психотиков.

- Вы не любите своих кур.

- Есть невозможно. Никто, кто работает с курами, не лупит их.

- Духовный человек любит всех духовной любовью, которая никогда не бывает эгоистичной, собственнической или физической.

- О, Христа ради, Люк... - сказал доктор Экштейн.

- Именно так, - сказал доктор Райнхарт. - Извините, секундочку. - На глазах у именитых врачей доктор Райнхарт сверился со своим корпусом от часов. И застонал.

- Вам поздно? - спросил доктор Крум.

Глаза доктора Райнхарта метались по комната, словно артиллерийский радар, ищущий цель.

- Не знала, что доктор Райнхарт - гуманист-экзистенциалист, - сказала женщина.

- Он поехавший, - сказал доктор Экштейн, - даже несмотря на то, что он мой пациент.

- Через пять минут пересечёмся у входа, Джейк. Бывайте, ребятки! - сказал доктор Райнхарт, покинул толпу и зашагал к выходу, но, пройдя группу людей за диваном, свернул направо и снова пошёл по тому же коридору.

Хрустя разбитым стеклом, он увидел мисс Уэлиш и миссис Экштейн, выходящих из комнаты напротив той, куда его притащили. Остановились в конце коридора и настороженно посмотрели на него.

- Лил дали таблетку, и она отдыхает, - сказала миссис Экштейн. - Не думаю, что тебе стоит её беспокоить.

- Боже мой, Арлин, от твоих сисек у меня слюнки текут. Пойдём в сортир.

Миссис Экштейн на секунду уставилась на него. Искоса глянула на мисс Уэлиш, потом снова на доктора. Потом, всё ещё глядя на своего ментора, трижды потрясла, вверх-вниз, своей сумочкой, приоткрыла её и заглянула внутрь. Закрыв сумочку, она сказала:

- Я люблю твою большую штуковину. Идём.

Мисс Уэлиш зачарованно смотрела то на неё, то на него.

- Ты тоже, детка, - сказал ей доктор Райнхарт.

- Идём, Джоя, - сказала миссис Экштейн. - Повеселимся.

Слегка коснувшись груди мисс Уэлиш, она прошла в туалет слева от неё. Мисс Уэлиш проследила, как уходит миссис Экштейн, и снова оказалась лицом к лицу с доктором Райнхартом.

- Прекраснейшее тело в мире, детка, если не считать твоего колена. Идём.

Она уставилась на него.

- Здесь? - сказала она.

- Здесь и теперь¹¹⁶, детка, это всё, что есть.

Обойдя вокруг неё, он двинулся в туалет, подержал дверь открытой, подождал. Бросив быстрый взгляд в пустой коридор, она зашла в туалет.

- Вы действительно потрясающие люди, - сказала она. - Все вечеринки психиатров такие?

- Только вечеринки доктора Манна, - сказал доктор Райнхарт и закрыл за ней дверь.

---

↑114 Аллюзия на фразу, приписываемую Калигуле: Aut caesar, aut nihil. (Светоний, "Жизнь двенадцати цезарей".)

↑115 Амитал-натрий - amytal sodium - успокоительно-снотворный препарат, самое мощное средство в психофармакологии тех лет, пользовался репутацией "спецпрепарата".

↑116 Здесь и теперь - принцип на котором базируются психодрама, недирективный гипноз и тому подобные психотерапевтические практики; интересоваться стоит только тем, что происходит здесь и теперь, не беспокоиться по поводу прошлого или будущего.

Сорок третья глава

(Выдержки из истории болезни доктора Райнхарта, озаглавленной "Случай шестигранного человека")

После того, как Р. порывисто прервал разговор с тремя психиатрами, он покинул зону вечеринки. Все трое кратко обсудили ситуацию, затем к ним присоединился д-р М. После дальнейшего обсуждения было решено, что Р. следует немедленно доставить в одну из частных больниц. М. позвонил в больницу и попросил выслать скорую помощь. Затем М. и д-р Э. в сопровождении д-ра Б. отправились разыскивать Р.

Его не было ни снаружи, ни в кабинете М., однако вскоре выяснилось, что он заперся в туалете. Сперва врачи забеспокоились за жизнь Р., но их успокоили звуки других голосов в помещении. Мы позвали тех, кто внутри, но не получили ответа. Б. громко стучал в дверь, однако Э. вскоре предупредил его, что Р. в состоянии возбуждения может быть опасным. В течение двух минут М. пытался разумно поговорить с пациентом, но Э., Б., и М. слышали в ответ только ворчание. Б. хотел выломать дверь и войти, но М. и Э. уговорили его быть осторожным и учитывать огромный вес и силу Р. В ближайшее время должна была приехать скорая помощь с сопровождающими лицами. Затем из туалета послышались женские стоны, и было установлено, что женщины, находящиеся у Р. - по всей вероятности, А. и Д. У., имеющие отношения с Э. и Б.

Дверь взломали. Выяснилось, что Р. изнасиловал двух женщин. Одежда обоих пришла в крайний беспорядок, а гениталии Р. были обнажёнными и набухшими. Он стоял в центре помещения, похотливо пуская слюни и хрюкая. Казалось, он регрессировал до звериного состояния. Он не мог ответить ни на один из наших вопросов и самым неуклюжим и неэффективным способом сопротивлялся нашим попыткам отделить его от особ женского пола. Он стал смирным.

Две женщины, казалось, пребывали в состоянии шока и не могли объяснить запоздание с обращением за помощью. Связано ли это с угрозой огромной силы Р. или неким необъяснимым гипнотическим влиянием, которое время от времени проявляют психически неуравновешенные люди, осталось невыясненным. Б. выдвигал различные предположения. В конце концов обе женщины вышли из шока и расплакались.

- Это было ужасно, - сказала А.

- То, что он пытался заставить нас сделать, - сказала Д. У.

Р. только пускал слюни и хрюкал. Врачам пришлось одевать его самим, так как сам он, казалось, был на это неспособен. К. и М. предложили гипотезу, будто пациент впал в кататоническое состояние. Однако Э. даже на столь раннем этапе мог постулировать, что срывы Р. являлись случайными и спорадическими и что следует ожидать спонтанной ремиссии симптомов.

Имел место и такой случай. Через десять минут, когда все сидели молча, устало дожидаясь скорой помощи, Р. снова заговорил. Он искренне и здраво извинился за своё поведение, похвалил врачей за то, с какой мягкостью и пониманием они справились с трудной ситуацией, заверил их, что теперь он, наконец, снова в полной мере стал самим собой и минут через двадцать заставил большинство присутствующих расхохотаться над всем случившимся, когда внезапно, как только подъехала скорая помощь, он бросился на единственную женщину, оставшуюся в комнате, д-ра Ф., и казалось, пытался совершить половой акт. Прибыли санитары и врач, пациента оттащили, произвели инъекцию и увезли в *** больницу.

Затем, на другой день, 16 июня, Э., в качестве его психиатра, удалось посетить Р. Вскоре было выявлено, что тот пребывает в иллюзии, будто он молодой хиппи чрезвычайно саркастического склада. Хоть он и признал Э., но проявил к нему негативное отношение, в агрессивной форме. Пациент, хоть и в полной связи с реальностью и зачастую проявляет чрезвычайную наблюдательность, в данное время не в себе, то есть всё ещё в состоянии безумия.

17 июня из больницы поступило сообщение, что пациент, проводил время в совершенном безмолвии, глядя в пространство и изредка похрюкивая. Его приходилось кормить с ложки, и он не был способен контролировать свои выделительные функции. Казалось, кататоническое состояние может прогрессировать.

Однако восстановительные способности Р. продолжали поражать. На следующий день стало известно, что он снова заговорил, он хорошо относился к врачам и обслуживающему персоналу и просил материалы для чтения, преимущественно религиозного характера. Эта последняя деталь, разумеется, обеспокоила Э., но 19, 20 и 21 июня о новых изменениях не сообщалось, поэтому 22 июня Э. снова посетил Р. в больнице.

Сорок четвёртая глава

Пока я в клинике Колба радостно перескакивал с одной роли на другую, остальной мир продолжал, к сожалению, существовать. Доктор Манн сообщил мне, что исполнительный комитет PANY принял к рассмотрению на своём ежемесячном собрании 30 июня ходатайство доктора Пирмана о моём исключении из организации. Он считал, не смотря на то, что сам он убеждал комитет разрешить мне тихо уйти в отставку, было почти ясным, что они проголосуют за моё исключение, и напишут в АМА, предлагая этой организации сделать то же самое.

Арлин прислала письмо: кубик сказал ей, что я отец "малыша, которого она ждёт", и что она рассказала Лил, Джейку и большей части остального мира всю правду, или большую её часть, так что Джейк знал о нашей связи и о дайсжизни. Арлин известила, что какое-то время не сможет ходить на сеансы психотерапии.

Лил зашла ко мне всего раз, чтобы поздравить меня с будущим отцовством и сообщить, что она инициировала бракоразводный процесс, собрав необходимые документы для раздельного проживания, и что её адвокат скоро придёт ко мне. (Он пришёл, но я в то время пребывал в состоянии кататонии.) Лил заявила, что развод и разъезд явно лучше для нас обоих, тем более что я, несомненно, проведу большую часть оставшейся жизни в психиатрических заведениях.

Доктор Венер из ГБК рассказал мне, что мой бывший пациент Эрик Кэннон был, после двух месяцев руководства увеличивающимся поголовьем хиппи в Бруклине и Ист-Виллидж, повторно отправлен в больницу своим отцом и спрашивал о встрече со мной. Он также отметил, что Артуро Тосканини Джонс так же был повторно отправлен, по причине не соблюдённых формальностей, раскопанных прилежной полицией - и о встрече со мной он не спрашивал.

Фактически, единственные хорошие новости, которые я получал от остального мира, пришли от моих пациентов, проходивших дайстерапию. Все спокойно восприняли моё заточение, продолжали самостоятельно выстраивать свою дайсжизнь, терпеливо и уверенно ожидая моего возвращения к ним. Терри Трейси дважды посетила меня в клинике и провела два с половиной часа, пытаясь обратить меня в Абсолютную Истину Религии Дайсов. Меня это глубоко тронуло.

Профессор Богглз написал мне длинное письмо о мистическом опыте, который он пережил в Центральном парке после того, как выполнил веление Кубика и написал особенно бессмысленную статью о Теодоре Драйзере и Лирическом Импульсе. Двое из моих новых пациентов регулярно навещали меня в течение второй недели моего пребывания в больнице, и там я продолжал с ними терапию.

Арлин тоже, казалось поднаторела в дайсах в этот кризисный период. Её письмо с описанием того, что происходило на внутреннем фронте, заставило меня гордиться ею и подготовило меня к беседе с Джейком. Она сказала мне, что Джейк довольно спокойно воспринял её признание в неверности, но поругал за то, что она держала всё это в себе. Вроде как, её этическим долгом было предоставить ему как можно больше информации о себе и обо всех, кого она знала, поскольку он не мог выполнять свои терапевтические обязанности без правдивой информации. Поэтому она продолжала рассказывать ему о своей и моей дайсжизни и о наших совместных дайс-играх. Джейк делал обширные записи и задавал много вопросов, но был очень спокоен. Он велел ей ограничить свою дайсжизнь до тех пор, пока он не увидит возможность изучить ситуацию. Тогда она предположила, что ему могло бы помочь, если бы он поэкспериментировал с ней с кое-какими дайс-играми, чтобы получше понять её и мои проблемы. Джейк согласился, и они вместе провели лучшую ночь со времён старшей школы. Джейк сказал, что нашёл это интересным. Арлин написала, что сможет прийти ко мне, как только Кубик скажет, что всё окей.

Когда ранним вечером 22 июня Джейк посетил меня, я немедленно извинился перед ним за все мои действия в прошлом, который могли причинить ему боль. Так вышло, что это был первый день Недели Прежнего, до Дня Д, Люка Райнхарта - роль, которую мне было очень трудно играть. Я сказал ему, что по всем общепринятым нормам то, что я сделал, соблазнив его жену, непростительно, но я надеюсь, что он понял мои философские цели в следовании велениям дайсов.

- Ага, Люк, - сказал он, усаживаясь напротив моей кровати, на стул перед зарешеченным окном, с видом на стену. - Но ты, должен признать, скрытный тип. Крепкий орешек, так сказать, сразу и не раскусишь. - Он достал блокнотик и ручку. - Хотелось бы больше узнать об этой твоей жизни дайсмена.

- Ты уверен, Джейк, - сказал я, - что ты не... ну, не затаил обиды на то, что я, может, как-то тебя предал, обманывал тебя, унизил?

- Меня нельзя унизить, Люк; разум человека должен быть выше эмоций. - Он смотрел в свой блокнот и писал. - Предоставь мне материал об этом дайсмене.

Я сидел на кровати, удобно откинувшись на четыре подушки, которые выложил позади себя, и приготовился рассказать Джейку о том, что я познал.

- Это действительно потрясающе, Джейк. Это продемонстрировало мне те чувства внутри меня, о существовании которых я даже не догадывался. - Я помолчал. - Думаю, я наткнулся на что-то важное, на что-то такое, что психотерапия искала веками. Арлин говорила тебе, что у меня есть небольшая группа учеников, занимающихся дайстерапией. Есть и другие врачи, пытающиеся это практиковать. Это... ну, может быть, мне лучше дать тебе всю подоплёку теории и её происхождения...

- Ждёшь от меня приветственных криков?

С пафосом, восхищённо, во всех подробностях я примерно полчаса описывал Дайсмена, в теории и на практике. Я думал, многое из того, что мне пришлось рассказывать было довольно забавным, но Джейк никогда не улыбался, разве что профессиональной улыбкой - придать мне уверенности, чтобы я продолжал.

В конце концов я заключил:

- Таким образом, все мои странности, неуместное поведение, все эти нелепости и неудачи за последний год были логическим следствием в высшей степени оригинального, но и в высшей степени разумного подхода к жизни, свободе и стремления к счастью.

Наступила тишина.

- Я сознаю, что, разрабатывая дайстеорию, я проделывал то, что причиняло страдания не только мне, но и другим, но, поскольку всё это было необходимо, чтобы привести меня в моё нынешнее духовное состояние, это может быть оправдано.

И снова тишина, пока, наконец, Джейк не поднял голову.

- Ну? - спросил я. Скрестив руки на груди я с невероятным волнением ждал оценки Джейком моей теории и моей жизни.

- Что? - сказал он.

- Что? - ответил я. - Но почему нет? Разве... я не обрабатываю грани человека, так долго заключённого в тюрьму личности?

- Ты только что очень подробно описал мне классические симптомы шизофрении - множественность "я", отчуждённость, эйфория/депрессия - ждёшь от меня приветственных криков?

- Но шизофреник становится расщеплённым и множественным против своей воли - он жаждет единства. Я же сознательно воспроизводил шизофрению.

- Ты демонстрируешь полную неспособность к личному общению.

- Но если дайсы велят мне общаться, я могу.

- Если это можно включать и выключать, это не нормальные человеческие взаимосвязи. - Он смотрел на меня спокойно, без всякого выражения на лице. Я разволновался.

- Но откуда ты знаешь, что эти нормальные, неконтролируемые человеческие взаимосвязи предпочтительней моей разновидности с кнопкой-выключателем?

Он не ответил. Через некоторое время он сказал:

- Это дайсы велели тебе всё мне рассказать?

- Арлин велели.

- И обманывать тоже они вам велели?

- Нет, это был наш личный вклад.

- Дайсы разрушают твою карьеру.

- Допустим, что так.

- Разрушили твой брак.

- Естественно.

- Они сделали отныне невозможным для меня или любого другого полагаться на твои слова или дела.

- Верно.

- Это значит, что все твои начинания могут быть брошены прямо посреди осуществления, по прихоти кубика.

- Да.

- Включая исследовательскую работу над дайсменом.

- О, Джейк, ты прекрасно меня понял.

- Думаю, да.

- Почему бы тебе тоже не попробовать? - с теплом спросил я.

- Возможно, попробую.

- Мы могли бы стать дуэтом исследователей дайсов, изучающим мечты и разрушающим измученный поведенческими паттернами мир современного человека.

- Да, это интересно.

- Из всех, кого я знаю, ты единственный, кто достаточно умён и образован для понимания того, что реально собой представляет Дайсмен.

- Допустим.

- Итак?

- Надо обдумать, Люк. Это серьёзный шаг.

- Конечно. Я понимаю.

- Тут что-то эдиповское - проклятие твоего отца.

- Ч-что?

- В то время, когда тебе было три года и твоя мать...

- Джейк! Ты о чём? - спросил я громко и с раздражением. - Я только что развернул перед тобой самую передовую систему новой жизни в истории человечества, а ты заводишь речи о старой фрейдистской мифологии.

- Хм? Ох, извини, - сказал он, улыбаясь своей профессиональной улыбкой. - Давай дальше.

Но я засмеялся - боюсь, что горьким смехом.

- Да ладно. Я устал говорить сегодня, - сказал я.

Джейк подался вперёд и пристально посмотрел на меня.

- Я тебя вылечу, - сказал он. - Я верну тебя к прежнему Люку, иначе я не Джейк Экштейн. Не переживай. - Я вздохнул, и мне стало грустно.

- Ага, - тупо сказал я. - Я не переживаю.

Сорок пятая глава

Люк Райнхарт, тот, бытовавший до Дня Д, и воссозданный дайсами на неделю, считая от 22 июня, казался настолько обычным, настолько рациональным, настолько амбициозным и настолько интересующимся психологией, что доктора Экштейн и Манн решили рискнуть и позволить мне защищаться на заседании исполнительного комитета PANY, намеченного на 30 июня. Джейк, хоть и не был убеждён в здравости моей теории, всё больше увлекался определённого рода играми с дайсами,с которыми его познакомила Арлин, и хотел проявить широту души.

Доктор Манн, не владеющий информацией о радикальном характере моей дайсжизни, смутно надеялся, что разумный, сдержанный, думающий о карьере человек, с которым он разговаривал в течение недели, с 22 июня, будет существовать и до 30-го. Исполнительный комитет согласовал моё присутствие, потому что в уставе не смогли найти ничего, что бы запрещало это.

Обвинения против меня были просты - теория и практика моей дайстерапии некомпетентна, нелепа, неэтична и не обладает "устойчивой медицинской ценностью". Следовательно, меня следует исключить из PANY и отправить письмо президенту AMA с требованием запретить мне осуществлять врачебную деятельность где-либо в Соединённых Штатах или Канаде (на южную часть полушария махнули рукой). Я с нетерпением ждал этого собрания, как приятного отдыха от заточения в клинике Колба.

Затем случилось одно из тех досадных происшествий, которые портят даже самую что ни на есть хорошо организованную дайсжизнь - по рассеянности я задал дайсам глупый вариант, и кубик выбрал его. При рассмотрении того, что делать с обвинительным актом PANY, к которому моя остаточная самость была безразлична - прежний Люк Райнхарт, которым я был на той неделе, создал вариант, что, если комитет проголосует за моё исключение, я прекращу дайстерапию и дайсжизнь на один год. Я радостно бросил кубик на больничную койку и утратил всякую радость - Кубик выбрал этот вариант.

Насколько это может быть определённым в продиктованной дайсами вселенной, было очевидно, что исполнительный комитет признает меня виновным. Ни один из пяти членов комитета не казался способным проявить участие. Доктор Вайнбургер, председатель - амбициозный, преуспевающий, стандартный гений, который ненавидел всё, что отнимало время от его, приносящей славу, деятельности в Институте изучения ипохондрии умирающих. Он никогда обо мне не слышал, пока коротко не столкнулся со мной на приёме Крума, и было ясно, что будет надеяться никогда больше обо мне не слышать.

Старик д-р Кобблстоун - честный, рациональный, открытый и справедливый человек, которой, естественно, проголосовал бы против меня. Д-р Манн, он, хоть и пытался добиться от коллег из комитета согласия на то, чтобы принудить меня тихо выйти из PANY, после того, как затея провалилась, естественно проголосовал бы за порицание всего, к чему он питает отвращение. А именно ко мне.

Четвёртым членом комитета был д-р Пирман, который инициировал судебное разбирательство против меня, когда двое из самых способных его молодых интернов - Джо Файнман и Фуиджи Ариши - внезапно покинули его и начали практиковать дайстерапию под моим случайным наставничеством. Это был худощавый, бледный мужчина средних лет с писклявым голосом, чью славу обеспечило его широко известное исследование, демонстрирующее, что подростки, которые курили марихуану, чаще пробовали ЛСД, чем подростки, которые этого не делали. Его голос в мою пользу вызывал сомнения.

Наконец д-р Мун, древнее тело в небесах нью-йоркского психоанализа, близкий друг Фрейда, создатель широко обсуждаемой в 1920-х годах теории врождённой, необратимой порочности детей и член исполнительного комитета PANY с момента возникновения в 1923-м году. Несмотря на свои семьдесят семь лет и на то, что он являлся одним из главных подопытных в Институте Вайнбурега по изучению ипохондрии умирающих, он всё ещё пытался принять активное участие в разбирательстве. К сожалению, его поведение бывало иногда настолько изменчивым, судя по тому, что я о нём слышал, что казалось, он может быть тайной дайсличностью, хотя его коллеги соотносили его "лёгкую эксцентричность" с "начинающимся одряхлением". Пусть он и считался самым реакционным членом всей PANY, он был единственным, который - из-за своей непредсказуемости - мог не пойти против меня.

Рассмотрев вероятное отношение ко мне моих судей, я дал дайсам 1 шанс из 36, что покончу с собой. К сожалению, они отвергли это предложение.

Однако факт оставался фактом - дайсы приказали мне отказаться от дайсжизни на один год, если комитет исключит меня, и эта мысль угнетала меня больше всего на свете. Меня это так страшило, что за три дня до запланированного собрания я каждый час работал над подготовкой того, что казалось мне дельным для дайстеории и терапии. Я делал заметки, писал статьи, репетировал речи и думал, какие роли лучше всего позволили бы мне повлиять тем или иным образом на докторов Кобблстоуна и Манна, чтобы они проголосовали против моего исключения. Тогда б моей единственной надеждой оказался бы взбалмошный старик Мун, который, благодаря некоему случаю тоже станет на мою сторону.

Подобная усердная работа была возможна, так как ещё шла Неделя Прежнего Люка Райнхарта, но 29 июня она заканчивалась, и Кубику предстояло выбрать новую роль или роли на последние два дня. Выберет ли Кубик для меня быстрое переключение ролей, как на приёме Крума? Позволит ли мне быть в полной мере разумным и красноречивым? Скажет ли мне пустить всё прахом?

Я не мог этого знать, пока не бросил кубик.

Сорок шестая глава

28 июня 1969 года, примерно 2 часа 20 минут дня в Нью-Йоркской публичной библиотеке на 42-й улице, куда Джейк разрешил мне пойти с телохранителем-сопровождающим, я обнаружил там смеющихся людей в небе.

Я сидел, с серьёзной рожей, огородившись стопками книг, готовился к моей защите. Справа от меня стоял столик с двумя мужчинами и мальчиком подросткового возраста. За моим столом никого не было, кроме старушки напротив меня, с густыми бровями и волосатыми руками, читающей кипу книг. Мой сопровождающий стоял в углу у окна и читал комиксы. Я просидел там минут сорок, водя моими толстыми пальцами по зернистой поверхности стола и раздумывая о том, какие же варианты могли бы оказаться более действенными для моего способа защиты и обнаружил, что мой разум склоняется к таким забавным способам, как удушение д-ра Пирмана, не проронившего ни слова на протяжении всего заседания, но постоянно тихонько хихикающего, или как демонстративное обсыкание любых бумаг, которые они могли принести. Собравшись, я решил, что должен заставить мой разум вернуться к защите, и спрашивал себя, почти неслышным шёпотом: "Что же тогда мне делать, чтобы спастись?" Пока я повторял себе этот вопрос и водил деревянным карандашом по одной из щелей в столе, послышался, поверх уличного шума, взрыв лопающегося от смеха человека.

Этот звук заставил меня улыбнуться; затем я понял, что такое едва ли возможно в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Я огляделся. Старушка напротив меня не отрывала сплетения кустистых бровей от книги из своей кипы; три особы мужеского пола на другом столе не казались ни удивлёнными, ни возмущёнными; мой сопровождающий нахмурился - будто сдерживая в себе грубые слова. Однако смех взахлёб продолжался, даже становился громче.

И вот сюрприз - смех, должно быть, моя галлюцинация.

Я откинулся на спинку стула и попытался на время заблокировать его, но смех продолжал раскатываться. Когда я поднял глаза, то увидел очень далеко и высоко толстяка, трясущегося от смеха и показывающего на меня пальцем. Он, похоже, думал, что мои усилия найти правильную защиту были дурацкой игрой. Вдобавок он находил забавным мои попытки улыбнуться от осознания того, что я дурак. Он считал, если я увидел его смех и улыбался его смеху, так это тоже забавно. Когда я наконец нахмурился, он расхохотался ещё громче.

- Хватит, - сказал я громко, но и сам рассмеялся.

Старуха с кустистыми бровями холодно уставилась на меня. Двое мужчин за другим столом повернули головы. Мой сопровождающий наконец перевернул страницу. Толстяк наверху опять затрясся от смеха, и я засмеялся ещё сильнее, мой большой живот стукался об стол - я почти перестал контролировать себя. Люди уставились на меня, даже сопровождающий. В конце концов я успокоился.

Угомонился и толстяк, хоть он всё ещё улыбался, и я почувствовал близость к нему. Я снова подумал о захватывающих, безумных вариантах, которые я рассматривал и решил их отбросить. Толстый снова засмеялся, я с удивлением посмотрел на него, дружелюбно ему улыбнулся и решил, что лучше бы задействовать все три нецелесообразных варианта. Он засмеялся сильнее. Покраснев, я понял, что надо бы полностью отказаться от дайсжизни, но толстый продолжался смеяться, к нему присоединились трое, четверо других толстых, все тыкали в меня пальцем и радостно смеялись.

Мой разум внезапно наполнился видением - тысячи толстых сидят там, в четвёртом измерении, и наблюдают за нами и потешаются над человеческими помыслами и стремлениями, смеются - и ни одного среди них трезвого, сострадательного, сочувствующего. Наши планы, надежды, ожидания, обещания и реалии будущего, которые они тоже могли видеть - лишь источник смеха. Толстые (на самом деле, они были и мужчинами, и женщинами, но все толстыми) часто собирались вместе, чтобы посмотреть на одного отдельного человека, чья жизнь, отличалась особым юмором и ироничностью.

Когда я осознал, что ни отказ от дайсжизни, ни попытки её сберечь не положат конец вечному веселью толстых в небе, я чувствовал себя человеком на каком-нибудь телешоу, которого просят угадать, что находится за зелёной стеной. Не важно, какие там догадки он строит - он не видит, что за стеной, а зрители видят, и смеются. Все мои ухищрения в настоящем найти будущее, которое меня порадует, вызывают только смех у зрителей в небе. "Самые продуманные планы мышей и людей под конец срываются,"¹¹⁷ - как с хохотком говорил Наполеон, возвращаясь из Москвы.

Я снова со своими толстыми смеялся, а женщина напротив меня и мой сопровождающий с пальцем на губах, оба яростно шипели: "Тш-ш-ш".

- Смотрите! - сказал я, широко улыбаясь, и указал на потолок и четвёртое измерение. - Всё - там, - продолжал я между смешками. - Ответ - там, наверху.

Старуха сурово взглянула на потолок, дважды поправила очки, а затем снова перевела взгляд на меня. Она выглядела смущённой и немного виноватой.

- Я... Боюсь, я не вижу, - сказала она.

Я смеялся. Я посмотрел на моего толстяка, смеялся и он, над моим смехом. А я над его.

- Всё нормально, - сказал я старушке. - Не волнуйтесь. Всё у вас будет хорошо.

Двое мужчин за соседним столиком бросали "тш-ш-ш", а мой сопровождающий, разнервничавшись, стоял рядом со мной, но я поднял руку, призывая их замолчать. Тепло улыбаясь, я сказал:

- Самое главное в ответе... - снова начал я, большой живот прямо лопался. - Самое главное, что толку нам от него никакого нет.

Смеясь, я повернул нос в сторону смеющихся в небе - которые смеялись - и начал ходить по библиотеке, таская с собой своего сопровождающего и, подобно большому катеру, оставляя за собой расходящееся "тш-ш-ш".

- Всё в порядке, - громко сказал я всем. - Знайте, в ответе толку нет. Вам не обязательно его знать.

Что интересно, никто со мной не связывался, когда я проходил через центральный читальный зал Нью-Йорскской публичной библиотеки, мой живот исторгал свой Ответ стопкам других ответов и кипам вопрошающих. Только на выходе я нашёл того, кто мне отозвался. Убелённый сединами дородный библиотечный охранник с красным лицом и пузом Санта-Клауса подошёл ко мне, когда я уже собирался уйти и, улыбаясь так, что его лицо за малым не треснуло, сказал голосом погромче моего:

- Надо бы приглушать смех, пока вы тут. - И тогда мы оба разразились смехом, пуще прежнего, и смеялись до тех пор, пока я не развернулся и не ушёл.

---

↑117 Из стихотворения Роберта Бёрнса To a Mouse: "The best laid schemes o" Mice an" Men / Gang aft agley..."

Сорок седьмая глава¹¹⁸

Дайсы - пастыри мои; у меня ни в чём нет нужды,
Они покоят меня на злачных пажитях, я покоюсь;
Водят меня на тихие воды, я плыву;
Они губят мою душу,
Водят меня стезями правды
Ради случайности своей.
Если даже пойду долиной смертной тени,
Не убоюсь зла; ибо за меня Случай;
Два твоих священных кубика утешат меня.
Ты поставил предо мною стол
В виду врагов моих;
Умастил елеем голову мою,
Чаша моя преисполнена.
Так! благость и милость, зло и жестокость сопровождают меня
Во все дни жизни моей;
И я пребуду в доме Случая многие лета.

Из "Книги костей"

---

↑118 Перепев псалма 22.

Сорок восьмая глава

Заседание исполнительного комитета Психоаналитической ассоциации Нью-Йорка состоялась в первой половине дня 30 июня 1969 года, в большом зале для семинаров у д-ра Вайнбургера, в Институте по изучению ипохондрии умирающих. Д-р Вайнбургер, густоволосый, крепко сложенный для своих лет, около пятидесяти, нетерпеливо сел за длинный стол с д-рами Пирманом и Кобблстоуном с одной стороны и стариком д-ром Муном и д-ром Манном с другой. Все джентльмены выглядели серьёзными и сосредоточенными, за исключением доктора Муна, который мирно спал между доктором Манном и председательствующим Вайнбургером, время от времени медленно соскальзывая в сторону, чтобы прильнуть к плечу одного, а потом, после некоторого колебания, подобно маятнику, отчаянно нуждающемуся в смазке, медленно проходил по дуге, чтобы упереться в плечо другого.

Стол был до того длинным, что эти пятеро, которые за ним сидели, больше походили на бродяг, сбившихся в кучу для круговой обороны, чем на судей. Д-р Райнхарт и д-р Экштейн, который присутствовал в качестве друга и личного врача, сидели напротив них, посреди зала, на жёстких деревянных стульях. Д-р Экштейн горбился и щурился, а д-р Райнхарт держался прямо и настороженно и выглядел чрезвычайно профессионально в своём идеально сшитом сером костюме с галстуком и туфлями, сверкающими так ярко, что д-р Экштейн задавался вопросом, не словчил ли тот с чёрной дей-гло¹¹⁹?

- Да, сэр, - сказал д-р Райнхарт, когда ещё никто не успел и слова сказать.

- Минуточку, д-р Райнхарт, - резко сказал д-р Вайнбургер. Он окинул взором лежавшие перед ним бумаги. - Известно ли д-ру Райнхарту о выдвинутых против него обвинениях?

- Да, - одновременно сказали доктора Манн и Экштейн.

- Что это за дайсы, молодой человек? - спросил д-р Кобблстоун. Его трость лежала на столе перед ним, словно бы она была вещественным доказательством, имеющим отношение к разбирательству.

- Я разрабатываю новый психотерапевтический метод, сэр, - поспешно ответил д-р Райнхарт.

- Это я понимаю, - сказал он. - Мы имеем в виду, вам стоило бы это объяснить.

- Ну, сэр, при дайстерапии мы побуждаем пациентов принимать решения броском игральных костей. Цель в том, чтобы уничтожить личность. Мы хотим создать на этом месте множественную личность - индивида непоследовательного, ненадёжного и с прогрессирующей шизоидностью.

Доктор Райнхарт говорил ясным, твёрдым и убедительным голосом, но почему-то его ответ был встречен тишиной, нарушаемой лишь резким, неровным дыханием д-ра Муна. Суровая нижняя челюсть д-ра Кобблстоуна стала ещё суровее.

- Дальше, - сказал д-р Вайнбургер.

- Моя теория состоит в том, что у всех нас есть малые импульсы, которые подавляются нормальной личностью и редко вырываются на свободу, проявляясь в действии. Желанию ударить жену препятствуют концепции благородства, женственности и жалость к небитой посуде. Желание быть религиозным останавливается знанием того, что ты "являешься" атеистом. Ваше желание, сэр, кричать "прекратите нести ерунду!" остановлена вашей потребностью ощущать себя справедливым, разумным человеком.

- Малые импульсы - это негры личности. Они не наслаждаются свободой с того времени, как основывается личность - людям они становятся неприметными. Мы отказываемся признать, что малые импульсы - это потенциально полный человек, и до тех пор, пока им не будут представлены такие же возможности для развития, как и у основных, признанных самостей, личность, в которой он живёт, будет разделена, подвержена внутреннему напряжению, что приводит к периодическим вспышкам и бунтам.

- Негры должны знать своё место, - сказал вдруг д-р Мун, его круглое морщинистое лицо вдруг ожило, когда среди этого гиблой поверхности вдруг появились два свирепых красных глаза. Он сильно подался вперёд, его рот, после того, как он закончил свою короткую фразу, продолжал оставаться раскрытым.

- Дальше, - сказал д-р Вайнбургер.

Д-р Райнхарт значительно кивнул д-ру Муну и вернулся к начатому.

- Каждая личность есть сумма накопленных подавленных меньших частей. Если бы человек разработал последовательный паттерн управления импульсами, у него не было бы определяемой личности: он был бы непредсказуемым и беспорядочным - можно даже сказать, свободным.

- Он был бы сумасшедшим, - донёсся пронзительный голос доктора Пирмана с другого конца стола. Его худое бледное лицо было лишено всякого выражения.

- Давайте выслушаем человека, - сказал д-р Кобблстоун.

- Дальше, - сказал д-р Вайнбургер.

- В стабильных, единых, последовательных обществах узкая личность имела ценность - люди могли самореализовываться только с одним "я". Но сегодня это не так. В поливалентном обществе реализоваться может только множественная личность. Каждый из нас - это сотня подавленных потенциальных "я", которые никогда не позволят нам забыть, что с какой бы могучей поступью мы ни шагали по единственному пути нашей личности, наше более глубокое желание - это быть множественным, играть много ролей.

- С вашего позволения, джентльмены, я бы хотел процитировать то, что мой пациент сказал во время недавнего психотерапевтического сеанса, который я записал на плёнку. - Д-р Райнхарт потянулся к своему портфелю у стула и вытащил несколько листов бумаги. Пролистав их, он поднял глаза и продолжил. - То, что говорит здесь профессор О. Б., кажется мне преувеличенной сутью проблемы всех людей. Я цитирую:

"Чувствую, что мне надо бы написать великий роман, написать множество писем, стараться поддерживать больше дружеские отношений с интересными людьми в моём окружении, устраивать больше вечеринок, посвящать больше времени моим интеллектуальным занятиям, играть с детьми, заниматься любовью с женой, чаще ходить в походы, съездить в Конго, стать радикалом, пытающимся преобразовать общество, писать сказки, купить лодку побольше, чаще ходить под парусом, загорать и плавать, написать книгу об американском плутовском романе, заняться домашним обучением детей, быть верным другом, щедрее распоряжаться деньгами, больше экономить, жить более полной жизнью во внешнем мире, жить как Торо¹²⁰ и не придавать значения материальным ценностям, больше играть в теннис, заниматься йогой, медитировать, каждый день выполнять эти чёртовы упражнения RCAF¹²¹, помогать моей жене по хозяйству, зарабатывать на недвижимости и... и так далее. И делать всё это серьёзно, играючи, драматично, стоически, радостно, невозмутимо, добродетельно, равнодушно - делать это, как Д. Г. Лоуренс, Пол Ньюман, Сократ, Чарли Браун, Супермен или Пого. Но это нелепо. Когда я делаю что-то из этого, играю любую из ролей, другие "я" не удовлетворены. Вы должны помочь мне удовлетворять одно из моих "я" таким образом, чтобы другие чувствовали, что с ними каким-то образом считаются. Заставить их заткнуться. Вы должны помочь мне взять себя в руки и перестать метаться по всей вселенной, не делая ни черта."

Д-р Райнхарт поднял глаза и улыбнулся.

- Наша западная психология пытается решить проблему О. Б., побуждая его сформировать некую единую целостную личность, подавить свою естественную множественность и выстроить некое единое доминирующее "я", которое бы контролировало другие. Это тоталитарное решение означает, что необходимо поддерживать огромную армию энергии для сдерживания попыток меньшинства захватить власть. Нормальная личность существует в состоянии постоянных мятежей.

- В этом что-то есть, - стараясь поддержать, прибавил д-р Экштейн.

- В дайстеории мы пытаемся свергнуть тоталитарную личность и...

- Массам нужен сильный лидер, - перебил д-р Мун.

Последовавшее молчание нарушало лишь его неравномерное дыхание.

- Дальше, - сказал д-р Вайнбургер.

- Это всё, что я имел сказать на данный момент, - ответил доктор Мун, закрывая заслонки красных печей своих глаз и начиная покачиваться, медленно припадая к плечу доктора Манна.

- Продолжайте, доктор Райнхарт, - сказал д-р Вайнбургер, с лицом лишённым выражения, но руки так и мяли бумаги перед ним, подобно осьминогам, уничтожающим кальмаров.

Д-р Райнхарт взглянул на наручные часы и продолжил.

- Спасибо. В нашей метафоре - которая обладает той же замечательной степенью научной точности и строгости, что и знаменитое иносказание Фрейда о Я, Сверх-Я и Оно - в нашей метафоре анархический человек, ведомый случайностью, фактически управляется доброжелательным деспотом - Кубиком. На ранних стадиях терапии лишь немногие самости могут предложить себя в качестве вариантов Кубику. По мере того, как обучающийся прогрессирует, всё больше и больше самостей, желаний, ценностей подводятся к возможности существования - бытие человека разрастается, расширяется, становится всё более гибким и разнообразным. Способность основных я сопротивляться Кубику снижается, исчезает. Личность разрушается. Человек свободен. Он...

- Я не вижу необходимости позволять д-ру Райнхарту продолжать, - сказал д-р Вайнбургер, внезапно вставая. - Несмотря на то, что, как любезно заметил д-р Экштейн, в этом что-то есть, мысль о том, что разрушение личности есть путь к психическому здоровью может быть отклонена на априорных основаниях. Я хочу лишь напомнить вам, джентльмены, первую фразу блестящего учебника доктора Манна по патопсихологии: "Если человек уверенно обладает чувством самоидентичности, незыблемости порядка вещей и целостной самости, он в безопасности." - Он улыбнулся доктору Манну. - А посему предлагаю перейти...

- Совершенно верно, - сказал д-р Райнхарт. - Или, точнее, совершенно верно, сэр. Это всегда отвергается на априорных основаниях, а не эмпирических. Мы никогда не экспериментировали с возможностью сильного человека разрушить свою личность и стать более разнообразным, счастливым и творческим, чем он был раньше. Первая фраза нашего учебника будет гласить: "Если человек сумеет обрести уверенность в своей непоследовательности и ненадёжности, обрести уверенное чувство согласия с непостоянством миропорядка и хаосом обособленных, неупорядоченных самостей, он будет чувствовать себя в поливалентном обществе, как дома - он будет счастлив..."

- У нас множество эмпирических данных о разрушении личности, - тихо сказал д-р Кобблстоун. - Наши психиатрические больницы переполнены людьми, которые обладают чувством хаоса обособленных, неупорядоченных самостей.

- Да, множество, - спокойно ответил д-р Райнхарт. - Но почему они там?

На этот вопрос ответа не было, и д-р Райнхарт, подождав, пока д-р Вайнбургер снова сядет, продолжил:

- Ваши методы лечения пытались дать им ощущение целостного "я", и безуспешно. Разве это не является возможным, чтобы желание не быть единым, не быть единственным, не иметь одной личности могло стать естественным и основным желанием человека в нашем многовалентном обществе?

Снова наступила тишина, которую нарушало только сопение д-ра Муна и раздражённое прочищение горла д-ра Вайнбургера.

- Всякий раз, когда я смотрю на западную психотерапию последних ста лет, - продолжал д-р Райнхарт, - мне кажется невероятным, что никто не признал почти полный провал этих методов лечения человеческого несчастья. Как заметил д-р Рэймонд Фелт: "Отношения спонтанной ремиссии симптомов и скорости предполагаемого "излечения" психотерапией различных школ оставались практически неизменными на протяжении всего двадцатого века."

- Почему наши попытки излечения невроза всегда оставались безуспешными? Почему цивилизация распространяет несчастье быстрее, чем мы разрабатываем новые теории о том, как оно возникает и что с этим делать? Наше заблуждение становится очевидным. У простых, единичных устойчивых обществ прошлого мы взяли образ идеальной нормы для человека - совершенно неверный для наших сложных, хаотичных, неустойчивых и многозначных городских цивилизаций сегодняшнего дня. Мы предполагаем, что "честность" и "откровенность" имеют первостепенное значение для здоровых человеческих отношений, а ложь и лицемерие в анахроничной этике нашего времени считаются злом.

- Ох, но д-р Райнхарт, вы не можете... - сказал д-р Кобблстоун.

- Нет, сэр. С сожалением должен сказать, что я серьёзен. Каждое сообщество сегодняшнего дня базируется на противоречивой лжи. Человек, живший в простом, стабильном обществе единой лжи, впитывал систему единой лжи в единое "я" и распространял её до конца своей жизни, не встречая возражений со стороны друзей и знакомых и не подозревая, что его верования на 98 процентов являются иллюзией, его ценности надуманы и спорны, а большинство его желаний до смешного бестолковы.

- Человек в нашем многолживом обществе поглощает хаос противоречивой лжи, а его друзья и знакомые ежедневно напоминают ему, что его убеждения не являются общепризнанными, что его ценности - личные и спорные, а его желания зачастую бестолковы. Мы должны осознавать, что просить этого человека быть честным и верным самому себе, когда его противоречивые "я" дают множество противоречивых ответов на большинство вопросов - это безопасный и экономичный способ свести его с ума.

- С другой стороны, чтобы избавить его от бесконечного конфликта мы должны убедить его не сдерживать себя - лицемерить, притворяться, лгать. Мы должны дать ему средства для развития этих способностей. Он должен стать дайсличностью.

- Видите! Видите! - прервал его д-р Пирман. - Он только что признался, что одобряет терапевтические методы, поощряющие ложь. Вы это слышали?

- Я полагаю, мы слушаем д-ра Райнхарта, спасибо, д-р Пирман, - сказал д-р Ванбургер, - снова сминая бумаги перед собой. - Д-р Райнхарт, вы можете продолжать.

Д-р Райнхарт взглянул на часы и продолжил.

- Когда все люди во множественной лжи общества лгут самим своим существованием, только больные стараются быть честными, и только самые больные требуют честности от других. Психологи, конечно же, призывают пациента быть искренним и честным. Подобные методы...

- Если наши методы настолько плохие, - резко спросил д-р Вайнбургер, - тогда почему вообще кому-то из наших пациентов становится лучше?

- Потому что мы поощряем их играть новые роли, - быстро ответил Райнхарт. - Прежде всего роль "честного", но также и роли виноватого, грешного, подвергшегося угнетению, открывающему инсайты, сексуально раскрепощённого и так далее. Конечно, пациент и терапевт пребывают в иллюзии, что добиваются истинных желаний, тогда как на самом деле они только реализуют и развивают новые и отличающиеся от прежних самости.

- Хорошая мысль, Люк, - сказал д-р Экштейн.

- Ограничения, наложенные на эту новую ролевую игру катастрофичны. Пациента принуждают докапываться до своих "истинных" чувств и, таким образом, быть единым и неделимым. Открывая при своём поиске "истинного я" непрожитые роли, он может испытывать короткие периоды освобождения, но как только его побуждают возвести на престол какое-то новое "я" в качестве истинного, он снова чувствует себя запертым и разделённым на части. Одна только дайстерапия признаёт то, что мы все знаем и предпочитаем забыть - человек множественен.

- Конечно, человек множественен, - сказал д-р Вайбургер, резко ударив кулаком по столу. - Но вся суть цивилизации в том, чтобы держать взаперти насильника, убийцу, лжеца и мошенника, подавлять его. Вы кажется, ведёте речь о том, что нам надо открыть клетку и позволить всем нашим меньшим убийцам бродить на свободе. - Д-р Вайнбургер раздражённо пожал плечами, отправляя инертное тело д-р Муна медленно путешествовать по орбите и упереться в более мягкое, но не менее раздражительное плечо д-ра Манна.

- Верно, Люк, - сказал д-р Манн, холодно глядя через стол на д-ра Райнхарта. - Только потому, что у нас внутри есть безумец, не стоит считать, что он должен проявлять себя.

Д-р Райнхарт взглянул на часы, вздохнул, вытащил кубик, выбросил его из правой руки на ладонь левой и посмотрел.

- Блять, - сказал он.

- Прошу прощения? - сказал д-р Кобблстоун.

- Идея освобождения насильника, убийцы и безумца кажется бредовой, - продолжал д-р Райнхарт, - для тюремщика, которую называют нормальной, рациональной личностью. Точно так же, как мысль об освобождении пацифиста кажется бредовой личности убийцы. Но нормальная личность сегодняшнего дня - это предмет для изучения фрустрации, скуки и отчаяния. Дайстерапия - это единственная теория, которая сметёт все эти труды.

- Но социальные последствия... - начал д-р Кобблстоун.

- Социальные последствия для нации дайсменов по определению непредсказуемы. Социальные последствия нации нормальных личностей очевидны - нищета, конфликты, насилие, войны и всеобщая безрадостность.

- Но я всё равно не понимаю, что вы имеете против честности, - сказал д-р Кобблстоун.

- Честность и откровенность? - спросил д-р Райнхарт. - Иисус! Это худшее, что может быть в нормальных человеческих отношениях. "Ты меня правда любишь?" - на этот абсурдный и поэтому типичный для наших больных умов вопрос, всегда ответят: "Боже мой, НЕТ!" или "Моя любовь больше, чем простая правда, моя любовь - воображаема". Чем больше кто-то пытается быть честным и искренним, тем с большей вероятностью его сознание будет блокироваться и тормозиться. На вопрос "Как ты на самом деле ко мне относишься?" - всегда ответят с ремнём в зубах. Но если кого-нибудь спросят: "Расскажи в неправдоподобных образах, как ты ко мне относишься" - он будет свободен от этого невротического требования единства и правды. Он сможет выразить любое из своих противоречивых "я" - по отдельности, конечно. Он мог бы сыграть каждую роль в полной мере. Он был бы заодно со своей шизофренией.

Д-р Райнхарт встал.

- Не возражаете, если я немного пройдусь? - спросил он.

- Как вам угодно, - сказал д-р Вайнбургер. Д-р Райнхарт принялся расхаживать взад-вперёд перед длинным столом, и ритм его перемещения как раз соответствовал более короткому перекатыванию д-ра Муна между плечами двух его коллег.

- Теперь о том, как всё это работает на практике, - снова продолжил он. - Начинать с пациентом дайстерапию - это тяжело. Его сопротивление случайности на сегодняшний день столь же велико, как и его сопротивление сексуальной мифологии Фрейда семьдесят лет назад. Когда мы попросим типичного несчастного американца позволить дайсам принять решение, он соглашается, только если считает, что это какая-то кабинетная игра. Когда он видит, что я всерьёз жду от него принятия важных решений по воле случая, он сразу ссыт.

- Фигурально выражаясь. В большинстве случаев это начальное сопротивление - мы называем это "ссыкливость" - преодолевается, и начинается терапия.

- Начинать следует самыми тривиальными способами. У психотика нет областей, свободных для спонтанности и оригинальности. У невротика есть несколько, нормальных, "здоровых" личностей, таких, как у нас с вами, но совсем небольшая горсточка. Все остальные сферы контролируются диктатурой личности. Дайстерапия проводит ту же работу, что и, в целом, революции в мире - расширяет территорию свободы.

- В первую очередь мы работает в тех областях, где нет большой угрозы нормальной личности. Как только пациент осваивает основные правила и проникается духом игры, мы переносим решения костей и на другие области.

- Что именно ваши пациенты делают с дайсами? - спросил д-р Кобблстоун.

- Ну, для начала мы на дайсы возлагаем решения, которые вызывают у пациента внутренний конфликт. "В одном лесу расходились две дороги, и я... Я выбрал ту, которую указал Кубик. Это всё и решило." И мы должны делать всё как доктор прописал. К подобному использованию дайсов, пациенты сразу привыкают.

- Также мы показываем им, что на дайсы можно возлагать право вето. Каждый раз, перед тем, как они собираются что-то сделать, мы просим их встряхнуть кубик и, если выпадет шесть, они этого делать не могут - надо просить дайсы выбрать какое-то другое занятие. Вето - это замечательный метод, но жёсткий. Большинство из нас проживает свою жизнь от одного дела к другому, механически, не задумываясь. Мы учимся, пишем, едим, флиртуем, изменяем, трахаемся - в результате реализации привычных моделей поведения. Хлоп - накладывается вето, и мы пробуждаемся. Теоретическим мы работаем с совершенно рандомным человеком - человеком без привычек или поведенческих схем, который ест от нуля до шести или семи раз в день, спит в случайное время, случайным образом сексуально реагирует на мужчин, женщин, собак, слонов, деревья, арбузы, улиток и так далее. На практике, конечно, мы так далеко удочку не забрасываем.

- Вместо этого мы позволяем пациенту сначала рассудить, как бы он использовал дайсы. Конечно, рано или поздно, он скатится в узкую канавку дайсжизни, где он готов позволить себе играть в дайсы. Если его не вытолкнуть, он навсегда там и застрянет.

- Как же вы преодолеваете нежелание пациента расширять использование дайсов? - спросил д-р Кобблстоун. Он казался заинтересованным. Д-р Райнхарт остановился перед ним и улыбнулся.

- Чтобы преодолеть это вторичное сопротивление - запор, как мы это называем - мы используем, в основном, метод запугивания. Мы говорим пациенту бросить дайсы для разрешения его самой большой проблемы: "Дайте дайсам вариант лечь с мамой в постель и пощупать её." "Дайте дайсам решить, скажете ли вы: "Отвали, папа". "Бросьте кубик, чтобы узнать, уничтожите ли вы свои дневники."

- И что происходит?

- Пациент обычно обсирается или падает духом, - сказал д-р Райнхарт и снова начал ходить, хмуро глядя в пол. - Но когда он оживляется, мы предлагаем что-то менее угрожающее, но всё же выходящее да пределы его предшествующей дайсжизни. С величайшей благодарностью он идёт нам навстречу. - Лицо д-ра Райнхарта просветлело, и он улыбался каждому из докторов, мимо которых проходил.

- Тогда он становится на верный путь. Через месяц, как мы рассчитываем, он достигает либо экстатического освобождения, прекращения дайстерапии или психоза. Психотический срыв вызывается потребностью избежать признания пациентом того, что он может действовать, что можно что-то изменить, что он может что-то сделать со своими проблемами. Он не может смириться с тем, что свободен, а не является беспомощным, жалким объектом, каким он себя представляет в своих иллюзиях.

- Он чувствует себя освобождённым, когда понимает, что его ужасные проблемы могут разрешиться, но о них беспокоиться больше стоит - их переложили на квадратные плечи дайсов. Он приходит в восторг. Передача контроля от иллюзорного "я" к дайсам переживается им как посвящение в веру или как спасение. Это подобно тому, как новообращённые христиане отдают свои души Христу или Богу, или тому, как даос или ученик дзен подчиняются Дао. В целом, в этих случаях игра с контролем над "я" прекращается, и ученик уступает силе, которая воспринимается им как нечто находящееся за пределами его самости.

- Позвольте процитировать вам слова одного из наших дайс-учеников, написавшем о своём опыте. - Д-р Райнхарт вернулся к стулу, достал из портфеля какие-то бумаги и начал читать.

"Было здорово. Настоящее религиозное чувство, нечто духовное. Внезапно я совершенно освободился от своих пристрастий к изнасилованию девочек, к содомии с мальчиками. Мне приказывали насиловать. Я насиловал. Мне приказывали воздерживаться. Я воздерживался. Без проблем. Мне сказали лететь в Перу. Летел в в Перу. Это как оказаться в фильме, который я никогда не смотрел. Это захватывающе интересно, и я звезда. В последние пару месяцев я даже не удосужился задать дайсам варианты какой-нибудь девочки или мальчика. Не знаю, всё остальное настолько увлекательно, что у меня просто, похоже, нет прежнего настроя."

Д-р Райнхарт положил бумаги обратно на стул и продолжил расхаживать.

- Конечно, нашим ученикам требуется время, чтобы достичь этого уровня свободы. Поначалу они часто берут дайсы и думают: "Надо собрать волю в кулак, чтобы этим заниматься". Это плохо. Иллюзия того, что "я" управляет или обладает силой воли должна быть отброшена. Ученик должен сперва отнестись к дайсам, как младенец к резиновому плоту среди разлившейся реки - каждое движение реки приятно - не нужно знать, куда плот приплывёт и когда, если вообще куда-нибудь прибудет. Движение - это всё. И тогда он достигнет точки, когда он и Кубик, они играют друг с другом. Дело не в том, что личность обретает равенство с Кубиком, а в том, что человеческий сосуд настолько наполняется духом Кубика, что становится в сущности Священной Оболочкой, Вторым Кубиком. Ученик становится Кубиком.

Д-р Райнхарт на мгновение остановился и пристально посмотрел на своих слушателей. Он сам всё сильнее волновался от того, что говорил, доктора за столом начинали смотреть на него с благоговейным трепетом, за исключением д-ра Муна, который всё ещё сидел с открытым во сне ртом, упёршись в д-ра Манна.

- В самом деле, может быть, я слишком быстро выкладываю материал? - снова начал д-р Райнхарт. - Может быть, мне стоит рассказать вам о некоторых наших упражнениях с дайсами. Эмоциональная рулетка, например. Ученик перечисляет шесть возможных эмоций, позволяя дайсам выбрать одну, а затем выражает эту эмоцию настолько драматично, насколько может, не менее двух минут. Это, пожалуй, самое полезное из всех дайс-упражнений, позволяющих ученику выразить все виды длительно подавляемых эмоций, о наличии которых внутри себя он даже не подозревает. Роджер Метерс сообщает, что его ученику дайсы велели испытывать любовь к определённому человеку, и через десять минут ученик обнаружил, что так и остался влюблённым - в самом деле, он так и женился на ней.

Д-р Райнхарт перестал расхаживать для того, чтобы доброжелательно улыбнуться д-ру Вайнбургеру.

- Рассмотрим игру в Хорейшо Элджера/Гека Финна¹²², - сказал он, - дайсы через равные промежутки времени определяют, должен ли ученик усердно работать, стремится к цели, быть фантастически продуктивным или бездельничать, лениться и ничего не делать. В этом упражнении хорошо делать очень короткие интервалы - абсурдность усердной работы красиво чередуется с абсурдностью попыток побездельничать и полениться.

- Д-р Райнхарт, - перебил его д-р Вайнбургер, сжимая в кулаке скомканные бумаги. - Это было бы...

- Подождите! Подождите! Русская рулетка. У нас есть две версии. В одной из них ученик создаёт от трёх до шести неприятных вариантов и бросает кубик - выбрать, что делать. Во втором, он создаёт один чрезвычайно трудновыполнимый вариант - скажем, уволиться с работы, оскорбить мать или мужа, ограбить банк, кого-нибудь убить - и даёт этому маловероятный шанс выпадения.

- Вторая версия русской рулетки - это одно из наших лучших дайс-упражнений. Д-р Райнхольт Будвейр вылечил безнадёжный, казалось бы, случай страха перед смертью тем, что каждое утро заряжал револьвер одним боевым патроном, вращал барабан и бросал два кубика. Если выпадали змеиные глаза, он спускал курок. Каждое утро вероятность смерти, следовательно, составляла 216 к 1.

- С того момента, как д-р Будвейр открыл для себя это дайс-упражнение, он избавился от страха перед смертью - и почувствовал такую лёгкость, какую не испытывал с самого раннего детства. Его внезапная смерть на прошлой неделе, в возрасте двадцати девяти лет - это трагическая утрата.

Глаза д-р Райнхарта блестели за очками, когда он переводил взгляд с одного доктора на другого. Он продолжал.

- Затем ещё есть Упражнение К, названное в честь выдающегося немецко-американского исследователя Абрахама Крума. - Д-р Райнхарт улыбнулся д-ру Манну. - Ученик составляет список из шести вариантов ролей или личностей, которым он может принять на срок от нескольких минут до недели и более. Упражнение K - ключ к успешной дайсжизни. Студент, практикующий это ежедневно в течение часа или двух или каждую неделю в течение целого дня - на пути к тому, чтобы стать полнокровной дайсличностью.

- Семьи и друзья предполагают, конечно, что ученик сходит с ума и что его психотерапевт уже сошёл, но игнорирование сомнений и насмешек - это необходимое условие для того, чтобы стать дайсличностью. Д-р Фамм рассказывал мне, что его ученик, увеличивал время Упражнения К час за часом, до тех пор, пока с часа в день не дошёл до двадцати трёх часов в день, меняя того, кем он был, каждый день недели - кроме воскресенья, которое он отвёл для отдыха. Сначала его друзья и семья устраивали истерики, пугались и злились, но как только он объяснил им, что делает, они начали подыгрывать. Через несколько месяцев жена и дети просто спрашивали его каждое утро за завтраком, кто он есть и соответствующим образом готовились. Поскольку среди его многочисленных ролей были Симеон Столпник, Грета Гарбо, трёхлетний ребёнок и Джек Потрошитель, члены его семьи заслуживают большой похвалы за их психологическую зрелость. Пусть земля им будет пухом.

Д-р Райнхарт перестал расхаживать и посмотрел, торжественно и искренне, прямо в глаза д-ру Манну.

Д-р Манн тупо уставился в ответ; потом покраснел. Хмуро глянув в пол, д-р Райнхарт возобновил расхаживание.

- Как видите, - сказал он, - как и все сильнодействующие лекарства, дайстерапия имеет определённые побочные эффекты.

- Например, у ученика обычно возникает идея, что дайсы должны определить, продолжать ли ему терапию или нет. Так как он даёт этому варианту значительные шансы, дайсы рано или поздно прикажут ему бросить терапию. Иногда они говорят ему вернуться. А потом снова бросить. Иногда они говорят ему оплатить счёт за терапию, иногда нет. Следует признать, что дайс-ученики в качестве пациентов немного ненадёжны. Однако, рад сообщить, что чем ненадёжнее становится ученик, тем ближе вероятность его полного излечения.

- Второй побочный эффект заключается в том, что студент совершает глупости, тем самым привлекая внимание как к себе, так и, что неизбежно, к своему психотерапевту.

- Другое дело, что при третичном сопротивлении ученик, скорее всего, попытается убить психотерапевта.

Д-р Райнхар остановился перед д-ром Пирманом и, доброжелательно глядя на д-ра Пирмана, отводящего глаза, сказал:

- В норме этого следует избегать.

- Четвёртый побочный эффект возникает, когда ученик настаивает на том, чтобы терапевт также принимал решения с помощью кубика. Если терапевт честен в своих вариантах, ему, вероятно, придётся делать что-то, противоречащее медицинской этике. Следует признать, чем сильнее медицинская этика попирается терапевтом, тем большего прогресса добивается ученик.

Д-р Райнхарт остановился в дальнем конце зала, взглянул на наручные часы, а затем снова двинулся вдоль стола, торжественно вглядываясь в лица каждого из своих судей, когда проходил мимо.

- Прогноз, - продолжил он. - Возможно, вы хотите знать о прогнозе.

- Ученики, проходящие дайстерапию, обычно нормальные, ничем не примечательные, несчастные американцы. Примерно один из пяти ссыт и бросает терапию в течение двух недель. Ещё одна пятая не выдерживает периодических приступов запора. В этой дроби мы менее уверены, так как, возможно, некоторые из тех, кто исчезает в первые месяцы, на самом деле освобождает свои "я" и больше не нуждается в терапевте, чтобы продолжать свою дайсжизнь.

- Из тридцати трёх учеников, работающих с дайсами более двух месяцев, шестеро сейчас в психиатрическом учреждении, и надежда на то, что их выпустят, мала.

- Боже правый, - воскликнул д-р Кобблстоун, стаскивая свою трость со стола, будто готовясь обороняться.

- Однако же рад сообщить, что один из этих шести, несмотря на то, что он уже шесть недель в кататоническом состоянии, может быть полностью, на самом-то деле, излечен к 13 мая следующего года. Его последнее обращение к дайсам, записанное шесть недель назад привело к тому, что было приказано войти в кататоническое состояние и оставаться в нём течение одного года.

Д-р Райнхарт остановился перед д-р Кобблстоуном и тепло улыбнулся унылому старику-директору.

Мой личный прогноз - по завершении года у ученика возникнет "спонтанная ремиссия" всех его симптомов и, как следствие, его выпустят через несколько десятков лет после этого.

Доктора за столом теперь смотрели на д-ра Райнхарта с открытыми ртами.

- Остальные пятеро, похоже, стали жертвами психотического срыва, представляющего очевидную опасность, если ученик слишком быстро проникает в деликатные области своей жизни. Однако в большинстве таких случаев, по мнению терапевта, личность ученика после психотического срыва значительно улучшалась.

Д-р Райнхарт снова взглянул мельком на часы. Он заторопился.

- Из остальных двадцати семи пациентов, продолжающих дайстерапию более двух месяцев, шестнадцать всё ещё колеблются между блаженством и упадком сил, девять достигла, кажется, стабильного уровня высокой радости, и двое умерли - погибли при исполнении своего служебного долга. Назовём это так.

Д-р Райнхарт остановился в центре зала, спиной к д-ру Экштейну, и посмотрел на своих пятерых судей с мягкой, спокойной улыбкой на лице.

- Эти показатели - ещё не всё, на что можно надеяться, - сказал он и потом, после очередной паузы, - но следует отметить, мы не получили с помощью нашего метода хорошо приспособленных несчастных людишек. Все наши выжившие ученики, тридцать один человек, совершенно не желают приспосабливаться к безумному обществу. И значит, есть надежда. - Д-р Райнхарт сиял.

- Не вижу причин позволять ему продолжать, - спокойно сказал д-р Манн, пожимая правым плечом и пытаясь сбросить д-ра Муна.

- Я думаю, возможно, вы правы, - сказал д-р Вайнбургер, разгребая лежащие перед ним скомканные бумаги.

- Дайстерапия и деньги, - сказал д-р Райнхарт и снова вознамерился ходить взад-вперёд. - Начиная с прорывных работ Фрейда, мало что было решено с проблемой денег. Как вам известно, джентльмены, Фрейд ассоциировал деньги с экскрементами и хитроумно доказывал, что "скупость" - это усилия удерживать экскременты, поддерживать, по бессмертному выражению, "безупречность ануса ".

- Д-р Райнхарт, - перебил д-р Вайнбургер, - если вы не возражаете, я думаю...

- Ещё две минуты, - сказал д-р Райнхарт, взглянув на часы. - Фрейд постулировал, что невротик считает отток денег, экскрементов, времени или энергии утратой, осквернением души или, точнее, ануса. Очевидно, что любая попытка сдерживаться обречена на провал. Как остро заметил Эрих Фромм: "Это трагедия, присущая судьбе человека - он срёт." - Глаза д-ра Райнхарта на его торжественном лице заблестели. - Забыл сделать ссылку.

- Очевидно, что старые методы лечения не могли разрешить эту дилемму. В то время как традиционный психоанализ рассматривает стремление к Безупречному Анусу как невротическое и контрпродуктивное, мы утверждаем, что это желание, как и все желания, хорошее и вызывает проблемы только когда их придерживаются чересчур последовательно. Индивид должен, по сути, принять как Безупречный Анус, так и выделяемые какашки.

Он стоял перед д-ром Кобблстоуном и облокотился на стол перед ним обеими своими безупречно ухоженными руками.

- Мы не ищем умеренности в выделительной функции - лишь радостное разнообразие: случайное, как бы, чередование запоров и поносов с, я полагаю, спорадическими всплесками здоровой дефекации.

- Д-р Райнхарт, пожалуйста... - сказал д-р Кобблстоун.

- Это я образно выразился, разумеется. При излечении человека от навязчивого беспокойства о деньгах мы начинаем с того, что даём ему простые дайс-упражнения, которые требуют от него тратить или не тратить небольшие суммы денег по прихоти кубика, и в которых кубик решает, на что тратить деньги. Медленно, но верно мы увеличиваем ставки.

- Всё на этом, - сказал д-р Вайнбургер, вставая и становясь лицом к лицу с д-ром Райнхартом, который подошёл и остановился напротив него. - Вы сказали своё слово; мы выслушали достаточно.

Д-р Райнхарт глянул на часы, вытащил из кармана, кубик, глянул на него.

- Вам никогда не удастся его остановить, - тихо сказал д-р Манн.

- Пожалуй, я закончил, - сказал доктор Райнхарт, отошёл и снова сел на своё место. Д-р Экштейн сидел, уставившись на пол.

Д-р Вайнбургер снова сделал вид, что пытается привести в порядок лежащую перед ним горку скомканных бумаг и шумно прочистил горло.

- Что ж, джентльмены, - сказал он, - полагаю, пока д-р Райнхарт ещё здесь, должен спросить, есть ли у кого-нибудь из вас вопросы к нему, прежде чем мы перейдём к голосованию. - Он сперва посмотрел направо, где сидел д-р Пирман, болезненно ухмыляющийся, и д-р Кобблстоун, сурово уставившийся на набалдашник трости между ног. Никто не ответил. Тогда д-р Вайнбургер нервно посмотрел налево, где д-р Мун, дыхание которого становилось ещё более резким и неравномерным, чем раньше, начал медленно перемещаться движением маятника от д-ра Манна к председателю.

Д-р Манн сказал очень тихо:

- Он уже не человек.

- Прошу прощения? - сказал д-р Вайнбургер.

- Он уже не человек.

- Ох. Да. - Д-р Вайнбургер встал. - Тогда, если вопросов не осталось, я должен попросить д-ра Райнхарта покинуть зал, чтобы мы могли перейти к голосованию по текущему вопросу.

- Вы говорите, я бесчеловечен? - тихо сказал доктор Райнхарт, оставаясь на стуле, рядом с д-ром Экштейном. - Велика важность, бесчеловечен. Но при таком человеческом образе жизни, как в наше время, может ли слово "бесчеловечный" представлять собой оскорбление? В свете обычной, повседневной, заурядной человеческой жестокости на рыночной площади, в гетто, в семье, на войне ваши упрёки в том, что я не человек относятся к ненормальности моих действий, а не к уровню нравственной порочности.

- Д-р Райнхарт, - перебил д-р Вайнбургер, всё ещё стоя, - не могли бы вы...

- Да ладно, я всего час болтаю всякую чушь, дайте мне возможность.

Он молча смотрел на д-ра Вайнбургера, пока председатель медленно не опустился в кресло.

- Страдания, причиняемые нашими действиями, продиктованными дайсами, если сравнивать человека с человеком, явно ничто по сравнению с тем, что творят порядочные, цивилизованные люди. Дайслюди - любители зла. Что, похоже, ребята, беспокоит вас, так то, что другими иногда манипулирует не моя эго-мотивация, а моя дайс-мотивация. Шокирует кажущаяся беспричинность тех случайных страданий, которые мы вызываем. Вы предпочитаете целенаправленное, последовательное, солидно структурированное страдание. Идея, что мы создаём любовь, потому что дайсы нам так велели, что мы выражаем любовь, что мы чувствуем любовь, и всё из-за случайности, разрывает материю ваших иллюзий о природе человека.

Когда д-р Вайнбургер снова начал подниматься с кресла, д-р Райнхарт просто поднял свою огромную правую руку и спокойно продолжил:

- Но что это за природа человека, которую вы так рвётесь защищать? Посмотрите на себя. Что случилось с отчаянным изобретателем в вас? а с любовником? или авантюристом? или святым? или женщиной? Вы убили их. Посмотрите на себя и спросите: "Разве этот образ - Образ Божий по подобию которого был сотворён человек?" - Д-р Райнхарт переводил взгляд от Пирмана к Кобблстону, к Вайнбургеру, к Муну, к Манну. - Богохульство. Бог творит, экспериментирует, скачет верхом на ветре. Он не барахтается в скопившихся фекалиях Своего прошлого.

Доктор Райнхарт положил два листа бумаги обратно в портфель и встал.

- Я ухожу, а вы можете голосовать. Но помните, вы все потенциально хамелеоны духа, а значит, из всех иллюзий, которые лишают людей их божественности, это - самая жестокая; называть тяжкую каменную оболочку "характер", а "индивидуальной чертой" называть величайшее раскрытие человека. Это как хвалить катер за его якорь.

Д-р Райнхар в одиночестве направился к двери.

- Настоящий безумец, - говорил он. - Несколько настоящих безумцев. На несколько поколений, на несколько народов. Столько требовать, до открытия Дайсов, это было бы чересчур. - Улыбнувшись напоследок д-ру Экштейну, он вышел из зала.

---

↑119 Day-Glo (осн. 1946) - производитель светоотражающих красок.

↑120 Генри Торо (1817-1862) - писатель, ставший символом уединённой жизни на природе, благодаря своему сочинению "Уолден, или Жизнь в лесу".

↑121 Упражнения RCAF - комплекс упражнений для Королевских военно-воздушных сил Канады.

↑122 Хорейшо Элдшер - писатель, чьи главные герои видели счастье в усердном труде и успехе; Гек Финн - герой нескольких произведений Марка Твена, видевший счастье в праздном образе жизни.

Сорок девятая глава

(Созданная по специальному заданию дайсов инсценировка судебного обсуждения исполнительного комитета PANY, воспроизведена по магнитофонной записи и свидетельствам д-ра Джейкоба Экштейна.)

Некоторое время пять членов комитета сидели молча, тишину нарушало только хриплое, неровное дыхание д-ра Муна. Доктора Вайнбургер, Кобблстоун и Манн смотрели на дверь, которая закрылась за д-ром Райнхартом. Нарушил тишину д-р Пирман.

- Думаю, следует завершить наше дело.

- А. А. А, да, - сказал д-р Вайнбургер. - Голосование. Мы должны проголосовать. - Но он продолжал смотреть на дверь. - Слава богу, он сумасшедший, - прибавил он.

- Голосование, - повторил д-р Пирман своим пронзительным голосом.

- Да, конечно. Сейчас мы проголосуем за ходатайство д-ра Пирмана о том, чтобы наш комитет исключил д-ра Райнхарта по перечисленным причинам с просьбой о том, чтобы и AMA рассмотрела возможность принять против него меры. Д-р Пирман?

- Я отдаю мой голос за моё предложение, - торжественно сказал он председателю.

- Д-р Кобблстоун?

Старый доктор нервно перебирал трость, которую держал между ног, и тупо смотрел на пустой стул д-ра Райнхарта.

- Я голосую за, - нейтрально сказал он.

- Два голоса за осуждение, - объявил д-р Вайнбургер. - Д-р Манн?

Д-р Манн яростно пожал правым плечом и заставил д-ра Муна принять более или менее вертикальное положение, глаза Муна, пылающие пламенем, открывались ненадолго и с перебоями.

- Я всё же думаю, нам следует попросить д-ра Райнхарта спокойно уйти в отставку, - сказал д-р Манн. - Формально я голосую против.

- Понимаю, Тим, - благожелательно сказал д-р Вайнбургер. - А вы, д-р Мун?

Тело д-ра Муна балансировало, держась прямо, и веки его медленно поднялись, обнажая красные угли его умирающих глаз. Его лицо выглядело так, будто оно претерпело невзгоды всех людей, которые когда-либо жили.

- Д-р Мун, голосуете ли вы за предложение об исключении этого человека, которого вы слушали, или же вы голосуете против, чтобы разрешить ему продолжать.

Свирепые красные глаза д-ра Муна казались единственным, что жило в его морщинистом, измученном лице, но они неотрывно смотрели ни во что - или в прошлое, или во всё. Его рот был открыт; он пускал слюни.

- Д-р Мун, - в третий раз повторил д-р Вайнбургер.

Медленно, до того медленно, что, должно быть, прошло тридцать или сорок секунд, пока он поднял две руки над головой, слабо сжал ладони в полукулаки, а затем, всё ещё с открытым ртом, уронил их с грохотом на стол перед собой.

- ПРОТИВ! - прогремел он.

Повисла потрясённая тишина, нарушаемая только взрывными вздохами теперь уже совершенно спорадического дыхания д-ра Муна.

- Не могли бы вы объяснить своё решение? - мягко спросил д-р Вайнбургер через некоторое время.

Тело д-ра Муна начало падать и снова скользить к плечу д-ра Манна, и его свирепые, всевидящие глаза были теперь лишь полуоткрыты.

- Я ясно высказался, - слабо проговорил он. - Покончим с этим.

Д-р Вайнбургер встал с величественной улыбкой.

- Соотношение голосов по вопросу исключения д-ра Райнхарта два против двух, председатель обязать отдать свой голос, который станет решающим. - Он взял короткую паузу и для вида поперебирал бумаги перед собой. - Я голосую за. Следовательно, тремя голосами против двух д-р Райнхарт исключён из PANY. Письмо будет отправлено в...

- Нарушение процедуры, - раздался слабый голос д-ра Муна, глаза его теперь приоткрылись, как щели, будто позволяя людям лишь слегка заглянуть в его красный ад.

- Прошу прощения? - спросил удивлённый председатель.

- В соответствии с уставом... человек, предъявивший обвинения коллеге, не может... голосовать... за принятие... предложения.

- Боюсь, я не понима...

- Я сам создавал уставные нормы, в тридцать первом, - продолжил д-р Мун со вздохом. Казалось, он пытался заставить себя оттолкнуться от плеча д-ра Манна, но сил не хватало. - Пирман предъявил обвинения. Пирман не может голосовать.

Никто ничего не говорил. Слышался только взрывной хрип прерывистого дыхания д-ра Муна.

Наконец д-р Манн сказал очень тихим голов:

- В таком случае, мы голосовали два против двух.

- За оправдание - два против одного, - сказал д-р Мун и, после отчаянного, глухого, хриплого вздоха он закончил:

- Председатель комитета может голосовать только если его голос решающий.

- Д-р Мун, сэр, - слабым голосом сказал д-р Вайнбургер, опираясь на стол, чтобы не упасть в обморок. - Не могли бы вы рассмотреть возможность изменения вашего голоса или, по крайней мере, объяснить его?

Красные угли умирающих глаз д-ра Муна вспыхнули последний раз на лице, которое выглядело так, будто оно претерпело невзгоды всех людей, которые когда-либо жили.

- Я ясно высказался, - сказал он.

Д-р Вайнбурег снова начал комкать бумаги, которые только что аккуратно выложил перед собой.

- Д-р Мун, сэр, - снова сказал он слабым голосом. - Не могли бы вы рассмотреть возможность изменения вашего голоса для того, чтобы... упростить... упростить... Д-р Мун! Д-р Мун!

Но тишина в зале была полной.

Полной.

Пятидесятая глава

Смерть д-ра Муна при исполнении служебных обязанностей в психиатрическом мире Нью-Йорка вызвала смешанные отзывы, поскольку это был мой кратковременный побег от судьбы, с такой очевидностью заслуженной. Я тихо ушёл из PANY, но д-р Вайнбургер всё же написал личное письмо президенту AMA - моё отстранение от элитных слоёв цивилизации шло своим медленным, рациональным, бюрократическим путём.

Меня бы, вероятно, упекли в Клинику Колба навсегда, но моим психиатром был Джейк Экштейн и, в отличие от большинства других преуспевающих карьеристов, Джейк слушал только Джейка. Таким образом, когда я казался совершенно нормальным (это был Месяц Нормальности), он распорядился выпустить меня. Это даже мне казалось неразумным поступком.

Пятьдесят первая глава

- Люк, ты псевдоучёный, - сказал мне Фред Бойд, улыбаясь и глядя из наших кухонных окон на старый сарай и поля ядовитого плюща.

- Мммм, - сказал я, когда Лил прошла мимо нашего стола к двери, чтобы выйти за продуктами.

- Пройдоха из Фи-Бета-Каппы¹²³, блестящий псевдоучёный, но псевдоучёный.

- Спасибо, Фред. На добром слове.

- Беда в том, - сказал он, макая несколько затхлый пончик в свой остывший кофе, - что отчасти это имеет смысл. Это запутывает вопрос. Не можешь ли ты быть просто - или совершенным безумцем или шарлатаном?

- Хм. Никогда о таком не думал. Надо дать Кубику это на рассмотрение.

Лил и мисс Уэлиш вошли со двора с двумя детьми, которые бежали следом, что-то требовали и царапали пакеты с продуктами, которые несла Лил. Когда Лил достала коробку печенья и раздала каждому по три штуки, они вышли за дверь, вяло споря о том, у кого больше.

Мисс Уэлиш, в белой тенниске и кофте, по девчачьи, с изяществом пухляшки, скакала по кухне, чтобы приготовить свежий кофе и достать свежую выпечку, нам обещанную. Фред смотрел на неё, вздыхал, зевал и откинулся на спинку стула, сцепив руки за головой.

- И чем всё это кончится, интересно? - сказал он.

- Что? - сказал я.

- Твоя затея с дайстерапией.

- Об этом знает только Кубик.

- Серьёзно. Как ты думаешь, чего этим можно добиться?

- Сам попробуй, - сказал я.

- Пробовал. Ты знаешь, я пробовал. Это весело, признаю. Но боже мой, если бы я относился к этому серьёзно, мне пришлось бы полностью измениться.

- Именно так.

- Но я себе нравлюсь таким, какой я есть.

- Ты неплохой, но мне с тобой скучно, - сказал я. - В друзьях нам нравится разнообразие и непредсказуемость. Мы дорожим теми, кто способен на неожиданное. Это захватывающе, потому что нам любопытно, как у них это всё "работает". Через некоторое время мы это узнаём, и наша скука возобновляется. Тебе надо меняться, Фред.

- Нет, не надо, - сказала Лил, принося нам лимонад, кофейный торт Sara Lee, флакон витаминов и села на конце стола. - Мне нравился Люк таким, каким он был раньше, и я хочу, чтобы Фред оставался таким, какой он есть.

- Конечно, это не так, Лил. Ты скучала и была мной недовольна и до того, как я стал Дайсменом. Ты и сейчас недовольна, но зато теперь со мной не соскучишься. Это прогресс.

Лил покачала головой.

- Если бы не Фред, я не думаю, что выжила бы, но он заставил меня увидеть твоё поведение таким, какое оно есть - буйство больного слонёнка.

- Фред!

- Погоди, Лил, - сказал он. - Это же вообще совсем не то, что я думаю.

- Хорошо, - сказала Лил. - Буйство слоноподобного пройдошки из Фи-Бета-Каппы.

- Уже лучше, - сказал он, и мы рассмеялись.

Мисс Уэллиш принесла нам кофе и села со своей чашкой в кресло перед окном. Она поулыбалась нашим спасибо и откусила большой кусок сахарной булочки.

- Вообще-то, - сказала Лил, - теперь, когда я узнала о твоём замысле и я стала более равнодушной к тебе, я нахожу это даже интересным. Тебя надо было рассказать о своей дайсжизни раньше.

- Дайсы мне это не разрешали.

- Вы когда-нибудь что-нибудь делаете сами? - спросила мисс Уэлиш.

- Нет, только в крайних случаях.

- Люк - единственный человек из всех, кого я знаю, - сказал Фред, - который советуется со своим Богом каждый раз перед тем, как пойти в сортир.

- Я думаю, что д-р Райнхарт - настоящий учёный, - сказала мисс Уэлиш. Мы все посмотрели на неё. Она покраснела.

- Он не позволяет личным соображениям вмешиваться в то, что он делает, - продолжила она. И снова покраснела.

- Это-то я заметила, - сказала Лил. Наступило некое смущённое молчание. Лил после моего возвращения из клиники много расспрашивала меня о том, что произошло в туалете д-ра Манна тем вечером, и я сказал ей правду, но рассказывать пришлось долго. Она дала развёрнутый ответ, и у меня начался продолжительный период сна в одиночестве, в моём кабинете. Предположительно, Фред допрашивал мисс Уэлиш столь же дотошно, но её ответы, похоже, не сбили его с курса. После крумовской вечеринки Фред, медленно, но верно, с тем школьным прилежанием, добросовестностью, которыми славятся гарвардцы, методично прошёл свой путь к немаленьким трусишкам мисс Уэлиш; казалось, его не беспокоило, работал ли кто из учёных ранее над этой темой или нет.

- Единственная проблема, которую я вижу во всём этом, - сказал Фред, - это отсутствие у тебя чувства меры, Люк. В какой-то степени, дайсжизнь имеет ценность, исключительную ценность. Я испытал это на себе. Я разговаривал с Орвом Богглсом, с той девочкой, Трейси, и с парой других твоих учеником, и я это понял. Но боже правый, Люк, ты создаёшь проблемы, не давая себе поблажек, не руководствуясь здравым смыслом.

- Это ещё мягко сказано, - добавила Лил.

- Иногда я могу переусердствовать, но из благих побуждений. Неких благих побуждений. "Дорога излишеств ведёт ко дворцу мудрости", - как сказал Кальвин Кулидж¹²⁴, и я ему верю.

- Но больше никаких крумовских вечеринок, хорошо? - сказал Фред с улыбкой.

- Обещаю никогда больше не играть шесть ролей на одной вечеринке.

- Но он должен продолжать экспериментировать, - сказала мисс Уэлиш.

- Обещаю быть всего лишь умеренным шарлатаном, - сказал я. - Весь день.

- Что ж, как насчёт тенниса, клуба, купания в океане или хождения под парусом? - сказал Фред и встал из-за стола.

- Надо ещё два варианта, - сказала Лил.

- Я брошу, - сказала мисс Уэлиш, поднялась, подошла к шкафу и достала наши семейные кости. В конце концов мы все собрались вокруг кухонного стола, мисс Уэлиш катнула кубик по запачканной скатерти - теннис. Мы снова бросили, чтобы посмотреть, на чьей машине поедем, и ещё раз - посмотреть, кто с кем будет играть, и отправились.

Это были первые выходные августа, и мы отдыхали в нашем старом фермерском доме среди среди ядовитого плюща полей Лонг-Айленда, и всё шло довольно хорошо. Лил, после того, как целый месяц расспрашивала меня о дайстеории и терапии, становилась всё более заинтересованной и всё менее антагонистичной. Однажды вечером я притащил домой на ужин профессора Богглса, и он дал прекрасный отзыв о Дарах Дайсов.

Наш разрыв и развод приостановились. Лил терпела меня при условии, что я буду вести себя с рациональной иррациональностью.

Фред Бойд стал частым гостем после того, как меня в середине июля выпустили из больницы, и мы провели с полдюджины приятных дискуссий о дайстеории и практике. Он обыкновенно цитировал Юнга, Райха и Р.Д. Лэйнга - показать, что мои идеи не так уж оригинальны, но при этом, казалось, подразумевая, что они могут заслуживать доверия. Он начал сам экспериментировать с игрой в кости. Он даже, как учёный учёному, намекнул, что, может, помогло его усердному познанию мисс Уэлиш.

Лил вновь предоставила мне супружеские права ближе к концу июля, и, хоть поначалу она резко отказывалась попробовать какую-нибудь из моих постельных игр в кости, в последнюю неделю она начала сдаваться. У нас состоялось два интересных сеанса - Лил в особенности наслаждалась получасовой игрой в грешника/святого, когда кости дважды сделали меня святым, а её грешницей.

Когда мы играли в шахматы, она часто бросала кубик, чтобы определить, какой из двух ходов сделать, и всегда позволяла кубику выбирать, какой фильм мы будем смотреть. Она даже позволила Ларри снова играть в кости, но взяла себе право вето на варианты.

Но настоящий прорыв в наших отношениях наступил, когда однажды днём, пока дети были на пляже, мы играли в эмоциональную рулетку. Мы упростили стандартную игру, используя в качестве вариантов только три эмоции - любовь, ненависть и жалость - но всё усложнялось тем, что мы оба рандомизировались в одно время. Каждый из нас бросил кубик, чтобы определить себе первую индивидуальную трёхминутную эмоцию. Лил досталась ненависть, а мне любовь.

Я умолял, а она меня поносила; я пытался обнять её, а она сильно ударила меня ногой в левое бедро (слава богу!); я стал на колени, а она плевала на меня. Трёхминутный песочный таймер наконец-то истёк, и мы снова бросили. Мне досталась жалость, а ей снова ненависть.

- Бедная Лил, - сказал я ей, как только увидел, какое распоряжение мне выпало, и если бы я не пригнулся, её кулак, думаю, прошёл бы через мою голову и вышел с другой стороны. Горечь, скопившаяся за эти месяцы, годы, которая выражалась раньше лишь в сдержанном сарказме, выплёскивалась в физическом действии и словесной бойне. Она плакала и кричала, стиснув зубы и накидываясь на меня с кулаками, и ещё до того, как таймер истёк, она в слезах рухнула на край кровати.

- Дальше, - сказал я, когда время вышло, бросил кубик и мне досталась ненависть. Она вяло бросила, и ей досталась любовь.

- Ты бесчувственное бревно с пиздой, - прошипел я этой сучке. - У тебя рожа, как у зомби, без слёз не взглянешь, я бы лучше приласкал левый локоть мисс Рейнгольд, чем прикоснулся к такому, трупу, как ты.

Сначала я увидел в её в глазах вспышку гнева, потом, будто молния прошла в её голове, у неё загорелись глаза, и она стала выглядеть нежной и сострадательной.

- ...сиськи как дробинки, жопа такая плоская и костлявая, что на ней гладить можно...

- Люк, Люк, Люк, - нежно повторяла она.

- Полюлюлюкай мне тут, сука. У раздавленного муравья больше живости, чем у тебя. Мыша. Я женился на мыши.

Гнев снова вспыхнул на её лице.

- Ты глянь - не может даже спокойно выполнить тридцатисекундное задание дайсов...

Недоумевающе, я расхаживал перед ней яростно возмущаясь.

- Подумать только, все эти годы я мог трахать женщину - большегрудое соцветие оргазмов, вроде Арлин...

- Люк... - сказала она.

- ...или тигрицу с медовой щёлочкой, как у Терри...

- Бедный мой, бедный Люк...

- А у меня мышь - сама облезлая, глаза красные, хвост волочится...

Она улыбалась и качала головой, а её глаза, хоть и красные, были ясными и яркими.

- ...меня тошнит, как только об этом думаю. - Я возвышался над ней, сжав кулаки, ухмыляясь, шипя, задыхаясь... Я довольно хорошо всё это прочувствовал, но она смотрела на меня мягкими глазами, беззащитная и ничем не задетая. Это заставляло меня ругать её всё сильнее и сильнее, я уже начал беззастенчиво повторяться.

- Люк, я люблю тебя, - сказала она, когда я взял паузу.

- Жалость, тупица. Ты должна чувствовать жалость. Не можешь даже правильно в игру сыграть...

- Мой Люк...

- Безмозглое, безгрудое, безжопное бревно с...

- Бедный мой, сладкий больной гений.

- Какой сладкий! Сука ты. Воткнуть бы тебе тряпку в твой...

- Всё, - сказала она. - Время.

- Да похуй! Так охота отрубить твою мышиную голову, а твоей пиздой потом торговать где-нибудь в лепрозории. Так охота мне...

- Три минуты истекли, Люк, - тихо сказала она.

- О, - сказал я, возвышаясь над ней, брызжа слюной.

- Ох. Извини, я увлёкся, - прибавил я.

- Пока хватит, - сказала она. - Спасибо тебе.

Затем она уткнулась лицом в мой живот, и мы перешли к прекрасному яростному траху без всяких дайсов, к такому, какой обычно ассоциируется с сильными эмоциями в начале отношений или в их конце. С тех пор она была сострадательной или любящей. По большей части.

В то утро, когда Кубик выбрал теннис, мы поехали потом, в тот же день, на пляж, и купались, и играли в "собачку" с Ларри и Эви, и загорали, и купались, и вернулись обратно в домик, выпили чудесного крепкого джина, ещё больше разговорились, поели супа и чизбургеров, покурили дури и, пока Лил готовила пирожные, мисс Уэлиш поиграла на её гитаре, а мы с Фредом спели дуэтом о Гарварде и Корнелле, курнули ещё и разошлись по своим комнатам, мы с Лил занимались медленной, томной, хихикающей любовью, и она стонала, а тут припёрся Фред, голым, и спросил, не мог бы он присоединиться к нам в оргии, и после того, как я бросил Кубик, мне пришлось сказать нет, а он сказал, да ебать этот Кубик, и я бросил ещё раз, и выпало, что пошёл бы он с Кубиком поебаться, а не с нами, и пришла мисс Уэлиш, Лил, не бросая кубика, сказала нет, и мы все сели кругом, обсуждая поэзию, промискуитет, траву, порнографию, таблетки, возможные позиции, пенисы, половые губы, потенцию, снисходительность к распущенности, игры и приёмы.

Намного позже мы снова с Лил позанимались долгой, томной, хихикающей любовью, которая вся текла от разговоров, и перед тем, как мы заснули, она мне сказала мечтательно: "Теперь дайсмен дома", - и я сказал: "Мммм", - и мы уснули.

---

↑123 Фи-Бета-Каппа - элитарное сообщество преуспевающих студентов.

124 Фраза из "Пословиц ада" Уильяма Блейка. Кальвин Кулидж - президент США (1923-29).

Пятьдесят вторая глава

- Я хочу, чтобы ты помог мне сбежать, - тихо сказал Эрик, нежно держа в руках сэндвич с тунцом и салатом, будто любовно его к себе прижимая. Мы сидели в столовой отделения W, кучковались среди других пациентов и навещающих. Я был небрежно одет, в старый чёрный костюм и чёрную водолазку, а он - в жёсткую серую форму психиатрической больницы.

- Зачем? - спросил я, склоняясь к нему, чтобы лучше слышать среди гула окружающих голосов.

- Я должен свалить; мне здесь больше нечего делать. - Он смотрел поверх моего плеча на человеческий хаос в очереди за моей спиной.

- Но почему я? Ты же знаешь, мне нельзя доверять, - сказал я.

- Я не могу тебе доверять, они не могут тебе доверять, никто не может тебе доверять.

- Спасибо.

- Но ты единственный ненадёжный на их стороне, кто достаточно сведущ, чтобы помогать нам.

- Горжусь. - Я улыбнулся, откинувшись на спинку стула и застенчиво пригубил соломинку, ведущую в бумажную коробку шоколадного молока. Я прослушал начало следующей фразы.

- ...выйду. Я знаю это. Как-нибудь это произойдёт.

- Что? - спросил я, снова подавшись вперёд.

- Я хочу, чтобы ты помог мне сбежать.

- А, это? - сказал я. - Когда?

- Сегодня вечером.

- Оооо, - сказал я, как врач, которому вручили особенно интересный набор симптомов.

- Сегодня в восемь вечера.

- Не в восемь пятнадцать?

- Ты арендуешь автобус, чтобы отвезти группу пациентов посмотреть "Волосы"¹²⁵ на Манхэттене. Автобус прибудет в 19:45. Ты придёшь и выведешь нас.

- Почему ты хочешь посмотреть "Волосы"?

Его чёрные глаза на мгновение метнулись ко мне, а затем снова обратились к хаосу за моим плечом.

- Мы не собираемся смотреть "Волосы", мы собираемся сбежать, - тихо проговорил он. - Ты всех нас выпустишь на другой стороне моста.

- Но никто не может выйти из больницы без письменного приказа, подписанного д-ром Манном или одним из других директоров.

- Ты подделаешь приказ. Если доктор передаст его дежурному медбрату, никто не заподозрит подделку.

- После того, как ты выйдешь на волю, что будет со мной?

Он посмотрел на меня спокойно и крайне убеждённо сказал:

- Это не важно. Ты - наша колесница.

- Я ваша колесница, - сказал я.

Мы посмотрели друг на друга.

- Автобус, если говорить точнее, - добавил я.

- Ты наша колесница, ты будешь спасён.

- Это утешает.

Мы продолжали смотреть друг на друга.

- Зачем мне это делать? - наконец спросил я. Шум вокруг нас был потрясающим, и мы неосознанно всё сближали наши головы, пока их не разделяли уже всего лишь шесть дюймов. Впервые намёк на улыбку скользнул по его губам.

- Потому что тебе это скажет Кубик, - еле слышно ответил он.

- Ооо, - сказал я, как врач, наконец обнаруживший симптом, из-за которого и проистекает весь синдром. - Мне скажет Кубик...

- Сейчас ты посоветуешься с Ним, - сказал Эрик.

- Сейчас я посоветуюсь с Ним.

Я полез в карман пиджака и вытащил два зелёных кубика.

- Как я, возможно, уже объяснил тебе, вариантами и их вероятностями управляю я.

- Это без разницы, - сказал Эрик.

- Но не думаю, что я задам тебе большую вероятность такого побега.

- Это без разницы, - сказал он, и его лёгкая улыбка вернулась.

- Сколько человек, предположительно, я должен взять с собой на "Волосы"?

- Тридцать семь, - тихо сказал он.

Кажется, мой рот открылся.

- Я, д-р Люциус М. Райнхарт, на восемь вечера планирую возглавить самый массовый и сенсационный побег из психиатрической больницы в американской истории? Тридцать семь человек?

- Тридцать восемь, - сказал он.

- А, тридцать восемь, - сказал я. С расстояния в шесть дюймов мы изучающе уставились друг на друга, и у него, казалось, нет ни малейших сомнений в исходе события.

- Извини, - сказал я, чувствуя, как начинаю злиться. - Это лучшее, что я могу сделать. - Я подумал несколько секунд, потом продолжил. - Сейчас брошу кубик. Если двойка или шестёрка, я попытаюсь помочь тебе и другим тридцати семи, которые как-то, во сколько-то сбегают сегодня вечером. - Он не отвечал. - Согласен?

- Давай, вытряхни шестёрку, - тихо сказал он.

Я мельком глянул на него, потом зажал в ладонях кубик, хорошенько потряс его и выкинул на стол, между пустой коробкой из-под молока, солью и двумя ломтями салата с тунцом. Двойка.

- Ха! - инстинктивно сказал я.

- Принеси нам и денег, - сказал он, слегка откинувшись на стуле, но без всякого выражения. - Надо где-то сто баксов.

Он отодвинул стул, встал и посмотрел на меня сверху вниз с сияющей улыбкой.

- Пути господни неисповедимы, - сказал он.

Я поднял взгляд на него и впервые понял, что я ищу, чтобы не моя воля, но воля Кубика исполнялась.

- Да, - сказал я. - Колесницы Господа бывают разных форм и размеров.

- Увидимся сегодня вечером, - сказал он, пробираясь к выходу из столовой.

На самом деле, я бы не отказался ещё раз посмотреть "Волосы", подумал я, благоговейно улыбаясь предстоящему дню, и принялся планировать Великий Побег из психбольницы.

---

↑125 "Волосы" (1967) - психоделический хиппи-рок-мюзикл (Джером Рагни, Джеймс Радо - Гэлт Макдермот)

Пятьдесят третья глава

- Ты выздоровел, - сказал Джейк. - Если так можно выразиться.

- Я в этом не уверен, Джейк, - сказал я. В тот день мы были его кабинете, и он пытался сказать мне что это наша последняя совместная психоаналитическая сессия.

- Твой интерес к дайстерапии дал тебе рациональную базу, на которой можно работать с дайсами. Раньше ты прибегал к к дайсам, чтобы избегать своих обязанностей. А теперь они стали твоей обязанностью.

- Метко, должен признать. Но откуда ты знаешь, вдруг меня Кубик бросит в какое-то другое направление.

- У тебя теперь есть цель. Замысел. Ты же управляешь вариантами, так?

- Точно.

- И думаешь, что дайстерапия - это обалденно, так?

- Иногда.

- И ты не станешь рисковать развитием дайстерапии ради очередного кувыркания в сене с какой-нибудь тупой тёлкой. Не станешь. Сейчас-то ты понял, чего ты хочешь?

- Умную тёлку?

- Развития дайстерапии. Развития дайстерапии. Это даёт твоей жизни именно тот фундамент, которого не хватало с тех пор, как ты отверг своего отца в виде Фрейда и д-ра Манна и начал этот рандомный бунт.

- Но хороший дайстерапевт должен вести рандомную жизнь.

- Но он должен регулярно принимать пациентов. Должен их посещать.

- Ммммм.

- Должен выслушивать. Должен наставлять.

- Хммм.

- Кроме того, у тебя Лил, пробующая дайстерапию, дети. Твоё новое "я" принимается обществом. Тебе не придётся больше казаться дураком.

- Понятно.

- Даже я принимаю нового Люка. Арлин познакомила меня в некоторыми ключевыми позициями дайстерапии. Я поговорил с Богглсом. В дайстерапии есть смысл.

- Есть?

- Конечно, есть.

- Но она обыкновенно разрушает чувство стабильного "я", так необходимого человеку, чтобы чувствовать себя в безопасности.

- Только внешне. На самом деле, у дайс-учеников... Иисус, я уже использую твои термины... сила пациентов развивается из-за того, что дайстерапия вынуждает к постоянным конфликтам с окружающими.

- Развивает силу эго?

- Конечно. Теперь ведь ты ничего не боишься?

- Ну, я не знаю.

- Ты столько раз вёл себя, как придурок, что не мог от этого не пострадать.

- Ох, очень метко.

- Это сила эго.

- Без всякого эго.

- Смысловые тонкости, но это то, что нам нужно. Меня нельзя оскорбить, потому что я всё анализирую. Учёный исследует свои раны, ранившего и исцеляющего с равным нейтралитетом.

- А дайс-ученик подчиняется решению дайсов, плохое ли оно хорошее, с равной страстью.

- Верно, - сказал он.

- Но что это будет за общество, если люди начнут консультироваться с Кубиком, чтобы принимать решения?

- Не вижу проблемы. Люди ровно настолько эксцентричны, как и создаваемые ими варианты, и большинство людей, которые будут проходить дайстерапию, пройдут те же стадии развития, что и ты - это то, что делает твой случай таким важным. Они все пройдут период хаотичного бунта, а затем войдут в колею умеренного, рационального использования дайсов, согласованного с какой-то общей целью.

- Это очень мило, Джейк, - сказал я и откинулся на спинку кушетки, выйдя из прежней настороженной позы, в которой я сидел.

- Я в депрессии, - добавил я.

- Умеренное и рациональное использование дайсов - это рационально и умеренно, и каждый человек должен это попробовать.

- Но дайсжизнь должна быть непредсказуемой, иррациональной и неумеренной. Если это не так, это не дайсжизнь.

- Ерунда. Ты в последнее время прислушиваешься к дайсам, правильно?

- Да.

- Ты видишься со своими пациентами, живёшь с женой, регулярно видишься со мной, оплачиваешь счета, общаешься с друзьями, не нарушаешь закон - ведёшь здоровую, нормальную жизнь. Ты выздоровел.

- Здоровая, нормальная жизнь...

- И ты больше не испытываешь скуки.

- Здоровая, нормальная жизнь без скуки...

- Правильно. Ты выздоровел.

- Трудно поверить.

- Ты был крепким орешком.

- Но я не чувствую никакой разницы с тем, что было три месяца назад.

- Дайстерапия, цель, упорядоченность, умеренность, чувство меры - ты выздоровел.

- Так значит, конец моему бустерному психоанализу?

- Всё завершилось, кроме крика¹²⁶.

- Сколько я тебе должен?

- Мисс Р. отдаст тебе счёт на выходе.

- Что ж, спасибо тебе, Джейк.

- Люк, малыш, я завершаю "Случай шестигранного человека", сегодня днём и после покера вечером. Это - тебе спасибо.

- Хорошая статья?

- Чем тяжелее случай, тем лучше статья. Кстати, я попросил старика Арни Вайсмана попытаться уговорить тебя произнести речь на ежегодном съезде AAPP - о дайстерапии. Неплохо, да?

- Что ж, спасибо, Джейк.

- Думаю, в тот же день представить "Случай шестигранного человека".

- Интересный дуэт.

- Подумывал озаглавить статью "Случай безумного учёного", но остановился на "Шестигранном человеке". Как тебе?

- "Случай шестигранного человека". Красиво.

Джейк вышел из-за своего опрятного стола, положил руку мне на плечо и улыбнулся, на меня глядя.

- Ты гений, Люк, и я тоже, но в меру.

- До скорого, - сказал я, пожимая ему руку.

- Увидимся сегодня за покером, - сказал он, когда я уходил.

- Ох, верно. Я забыл. Может, опоздаю немного. Но увидимся.

Когда я неспешно закрывал за собой дверь, он в последний раз поймал мой взгляд и улыбнулся.

- Ты выздоровел, - сказал он.

- Сомневаюсь, Джейк, тут не угадаешь. Да хранит тебя Кубик.

- Тебя тоже, малыш.

---

↑126 It's all over but the shouting - фраза спортивных комментаторов, употребляется, к примеру, при забитом голе, после которого всё в матче становится ясно; в качестве идиомы широко вошла в разговорную речь.

Пятьдесят четвёртая глава

(The New York Times, среда, 13 августа 1969 г., вечерний выпуск)

Тридцать три пациента Государственной больницы Квинс сбежали минувшим вечером во время представления мюзикла "Волосы" в театре "Бловилл" в центре Манхэттена - это крупнейший массовый побег из психиатрического учреждения в истории штата Нью-Йорк.

К 2 часам ночи десять из них были задержаны городской полицией и сотрудниками больницы, но двадцать три ещё остаются на свободе.

В театре "Бловилл" пациенты просидели первый акт популярного мюзикла "Волосы" - побег начался во время второго. Большая часть пациентов, изображая танец змей под первый номер акта, "Куда я иду?", постепенно выбралась на сцену, смешалась с актёрским составом, а затем выбежала за кулисы, а оттуда на улицу. Зрители "Бловилла", видимо, посчитали, что выступление пациентов - это часть представления.

Сотрудники больницы утверждают, что кто-то, по-видимому, подделал подпись директора больницы, Тимоти Дж. Манна, доктора медицины, на документах, предписывающих должностным лицам принять меры для транспортировки тридцати восьми пациентов отделения на арендованном автобусе с целью просмотра мюзикла.

Д-р Люциус М. Райнхарт, которому, согласно поддельным документам, предписывалось организовать и отправить группу, заявил, что он и его помощники сосредоточились на задержании трёх или четырёх потенциально опасных пациентов и не имели возможности предпринять меры для поимки основной части, скрывшейся за кулисами. Всего в театре задержали пять пациентов.

"Поездка была не к месту и не ко времени - смехотворной, что и говорить, я это признаю, - сказал он. - Но я четыре раза пытался связаться с д-ром Манном, чтобы уточнить его требование, но так и не дозвонился, поэтому пришлось выполнять распоряжение, другого выбора у меня не осталось."

Полиция указала, что число сбежавших, специфика некоторых вовлечённых пациентов и сложная серия подделок, необходимых для введения в заблуждение ответственных сотрудников, говорят о крупном заговоре.

Среди сбежавших числится Артуро Тосканини Джонс, член Партии чёрных, который недавно попал в новостные сводки после того, как плюнул в лицо мэра Линдси во время одного из его пеших визитов в Гарлем, и хиппи Эрик Кэннон, сторонники которого недавно устроили беспорядки в соборе Св. Иоанна Богослова. во время пасхальной мессы.

Полный список имён сбежавших не оглашается, пока официальные представители лечебного учреждения пытаются выйти на связь с их родственниками.

Сбежавшие пациенты были, в основном, в больничной форме и футболках и в неформальной обуви, такой как кроссовки, сандалии и тапочки. По достоверным свидетельствам, нескольких пациентов видели в пижамных куртках или халатах.

Полиция предупреждает, что некоторые из пациентов могут быть опасны, если почувствуют себя загнанными в угол, и призывают граждан с осторожностью общаться со всеми выявленными беглецами. Отмечается, что среди них двое сторонников Партии чёрных м-ра Джонса.

Проведено полное расследование побега.

Официальные лица театра "Бловилл" и Hair Productions, Inc. отрицают, что являются организаторами массового побега в качестве рекламного трюка.

Каким простым всё это кажется теперь, когда читаешь об этом в Times. Подделка документов, аренда автобуса, поездка в театр, побег во время представления.

Вы даже не представляете, сколько документов нужно подделать, чтоб хотя бы одного-единственного пациента хотя бы на один-единственный час выпустили из психиатрической больницы. С того момента, как я ушёл от Эрика в 11:30 утра до моего психоаналитического часа с Джейком в 3 часа дня, я постоянно печатал документы, подделывал подписи Манна и мотался передавать приказы соответствующему персоналу. У меня получалось ставить подпись д-ра Манна быстрее и чётче, чем у него самого. Как бы там ни было, я всё же подписал на 86 документов меньше, чем по закону необходимо для подобной поездки.

Вам бы показалось подозрительным, если бы кто-то позвонил и приглушённым голосом, с намёком на негритянский акцент, попросил автобус на 45 мест, чтобы к шести часам того же вечера отвезти 38 психбольных на бродвейский мюзикл? Вы когда-нибудь пробовали увести 38 психбольных за пределы отделения, с учётом того, что половина из них не понимает, куда идти, зачем идти, не одета или хочет вечером смотреть игру Mets по телевизору? Поскольку я не знал, кого из 43 пациентов организатор хочет вывести из неволи, я выбрал наугад 38 фамилий, что, естественно, не совпадало с замыслом м-р Кэннона. Как вы думаете, старший медбрат или д-р Люциус М. Райнхарт, согласились бы на какую-либо замену фамилий в списке?

- Слушай, Райнхарт, в списке нет двух моих лучших людей, - отчаянно шептал Артуро мне в ухо в 7:53 того вечера.

- Они отправятся на "Волосы" в другой раз, - сказал я.

- Но мне нужны эти люди, - яростно продолжал он.

- В списке тридцать восемь фамилий. Этих пациентов я и повезу на "Волосы".

Он оттащил меня в дальний угол.

- Но Кэннон сказал, что это только кости...

- Кости сказали только, что я попытаюсь помочь м-ру Кэннону и тридцати семи другим пациентам сбежать из психушки. Имена не обговаривались. Если хочешь проявить инициативу, могу заверить тебя, я понятия не имею, кто такие Смит, Петерсон, Клаг, я беру только людей, которые называют себя Смит, Петерсон или Клаг.

Он сорвался с места.

Через пять минут припёрся старший медбрат Херби Фламм:

- Скажите, д-р Райнхарт, Хекельбурга в списке нет, а я только что видел, как он ушёл с той группой, вместе с твоими помощниками.

- Хеккельбург? - сказал я. - Нет, что вы. Я проверю. - Я отошёл.

Фламм снова выловил меня, когда я уходил.

- Простите, что снова беспокою вас, док, но четверо из вашего списка ещё тут, а четверо, которых в списке нет, только что ушли.

- Вы утверждаете, м-р Фламм, что теперь у вас пять пациентов в палате?

- Да, сэр.

- А ушли, общим числом, тридцать восемь?

- Да, сэр.

- И вы уверены в том, что меня зовут Райнхарт?

Он посмотрел на меня и начал нервно поглаживать свой большой живот.

- Да, сэр. Думаю, так, сэр.

- Вы думаете, что меня зовут Райнхарт?

- Да, сэр.

- Кто этот пациент - вон там? - спросил я, указывая на того, кого я ещё ни разу не видел, и наделся, что он из новоприбывших.

- Э... а... этот?

- Да, он, - холодно сказал я, возвышаясь над Фламмом.

- Надо будет спросить у санитара, Хиггенса. Он...

- Мы опоздаем к открытию занавеса, м-р Фламм. Боюсь, я не могу полагаться на вашу ненадёжную память на имена, прошу вас не задерживать нас. До свидания.

- Д-д... свидания, док...

- Райнхарт. Не забудьте.

Вы когда-нибудь шли по Бродвею в шеренге из тридцати восьми человек, одетых в хаки, кроссовки, сандалии, шорты-бермуды, больничную форму, рваные футболки, рубашки, африканские накидки, халаты, тапочки, пижамы, спортивные костюмы и во главе с совершенно безмятежным восемнадцатилетним мальчиком в белой больничной робе, насвистывающим "Боевой гимн Республики"? Вы когда-нибудь шли рядом с блаженным мальчиком, ведущим такое шествие в бродвейский театр? Выглядели при этом естественно? Расслабленно? При том, что половина мест у вас была первом ряду? (Из-за летней депрессухи я взял места только в последний момент - в 4:30 того же дня - но двадцать из них стоили 8,5 долларов за штуку.)

Пытались вы когда-нибудь усадить тридцать восемь с лишним человек со странностями, когда половина мест разбросана, как следы от дроби, по всему театру на пятьсот зрителей? Когда четверо из ваших пациентов - маниакально-депрессивные, трое - ходячие зомби, а шестеро считают тебя пристающим к ним гомосексуалистом? Пытались вы потом поддерживать чувство собственного статуса, твёрдость и властность, когда эти несчастные постоянно шныряют вокруг вас и перешёптываются о том, когда они все должны бежать?

- Райнхарт! - с тоской прошипел мне Артуро N. - Какого чёрта мы делаем на "Волосах"?

- Мне поручили привезти вас на "Волосы". Я привёз. Надеюсь, тебе понравится. Я особо запрашивал, стоит ли тебя отпустить на Лексингтон-авеню, но кубик отклонил этот вариант.

- Там сзади четыре морды, я их видел, когда мы заходили. Это типа засада?

- О полиции я ничего не слышал. Из театра есть и другие выходы. Надеюсь, тебе понравится. Наслаждайся.

- Чёрт, свет уже гаснет. И что нам теперь исполнять?

- Слушать музыку. Я привёл тебя на "Волосы". Получай удовольствие. Танцуй. Наслаждайся.

Всё это время Эрик Кэннон хранил спокойствие гольфиста при двухдюймовом патте и ни разу ко мне не приблизился - разве что на пару секунд сразу после завершения первого акта ("Клёвое шоу, д-р Райнхарт, рад, что мы пришли"). Но Артуро N. не ёрзал на своём месте только когда бросался к проходу, чтобы поговорить с одним из своих соратников или со мной:

- Слушай, Райнхарт, - шипел он мне ближе к концу антракта, - что ты будешь делать, если мы все встанем и в танце выйдем на сцену?

- Я привёл тебя на "Волосы". Я хочу, чтобы ты получал удовольствие. Наслаждайся. Танцуй. Пой.

Он уставился мне в глаза, как окулист, ищущий признаки разложения сетчатки, а потом отрывисто засмеялся.

- Иисус, - сказал он.

- Желаю тебя хорошо провести время, сынок, - сказал я, когда он ушёл.

- Д-р Райнхарт, мне кажется, пациенты перешёптываются между собой, - сказал через три минуты один из моих санитаров.

- Рассказывают друг другу неприличный анекдот, ясное дело, - сказал я.

- Этот Артуро Джонс всех обошёл, каждому шептал что-то.

- Я сказал ему напомнить всем, чтобы садились потом с нами в автобус до острова.

- А если кто-нибудь попытается сдёрнуть?

- Хватайте его, мягко, но твёрдо.

- А если они все сдёрнут?

- Задерживайте тех, у кого самые социально сложные заболевания - короче, зомби и убийц - остальными пусть занимается полиция. - Я успокаивающе улыбнулся ему. - Насилия не применять. Мы не должны порочить доброе имя санитаров нашей больницы. Не надо расстраивать публику.

- Окей, доктор.

Я сидел между двумя наиболее склонными к гомициду пациентами, и когда люди в нашем ряду начали подниматься, чтобы присоединиться к танцу на сцене, я обхватил своей лапой горло сначала одного, потом другого, каждый раз сжимая до тех пор, пока они не начинали казаться странно спящими. А потом смотрел интересное начало второго акта, где тридцать с лишним причудливо одетых актёров, которое, по-видимому, притворялись зрителями вокруг меня, начали танцевать в проходах и подниматься на сцену, дурачились друг с другом в дружеской хулиганской манере. Актёры на сцене притворились слегка растерянными, но продолжали петь, пока вышедшие на сцену странные типы смешивались со странными типами из первого акта, пели, танцевали, дурачились - все исполняли вступительный номер "Куда я иду?" до тех пор, пока вышедшие на сцену не скрылись.

Полицейские допрашивали меня в театре около получаса, и я позвонил в больницу и рассказал соответствующим сотрудника о небольших трудностях, с которыми нам пришлось столкнуться. Я позвонил к себе домой, д-ру Манну, и сообщил ему, что тридцать три пациента сбежали с "Волос". Его позвали к телефону в тот момент, когда к нему пришёл фулл-хаус, валеты с тремя тузами, и мой звонок его сильно расстроил, я даже таким никогда не слышал.

- Боже мой, боже мой, тридцать три пациента. Что ты наделал? Что ты наделал?

- Но в твоём письме говорилось...

- Какое письмо? НЕТ, нет, нет, Люк, ты же знаешь, я бы никогда не писал никаких писем о тридцати трёх - ох! - ты это знаешь! Как ты мог такое сделать?

- Я пытался увидеться с тобой, позвонить тебе.

- Но ты не кажешься расстроенным. У меня нет слов. Тридцать три пациента.

- Пятерых мы удержали.

- О Люк, боже мой, газеты, д-р Эстербрук, Сенатский комитет по психической гигиене, боже мой, боже мой.

- Это же просто люди, - сказал я.

- Почему мне за весь день никто не позвонил, записка, посыльный, что-нибудь? Почему все такие тупые? Вывести из отделения тридцать три пациента...

- Тридцать восемь.

- На бродвейский мюзикл...

- Куда же нам их было отвозить? В вашем письме говорилось...

- Не говори этого! Не упоминай от меня никаких писем!

- Но я же просто...

- На "Волосы"! - и он задохнулся. - Газеты, Эстербрук, Люк, Люк, что ты наделал!

- Это... Да всё будет нормально, Тим. Психически больных всегда ловят.

- Но об этом никто и никогда даже читать не станет. Когда они разбегаются - вот это новости.

- На людей произведёт впечатление наша либеральная, прогрессивная политика. Как говорилось в твоём пись...

- Не говори это! Мы никогда больше не станем выпускать пациентов из больницы. Никогда.

- Расслабься, Тим, расслабься, мне нужно ещё поговорить с полицией, репортёрами и...

- Ни слова не говори! Я уже выхожу. Скажи, что у тебя ларингит. Не разговаривай.

- Мне уже пора, Тим. Подскакивай.

- Не говори...

Я повесил трубку.

Я поговорил с полицией, репортёрами, мелкими служащими больницы, а затем ещё полтора часа лично с д-ром Манном, не возвращающимся на покерную вечеринку у меня у квартире до самой полуночи.

Лил, рад сообщить, существенно выигрывала, мисс Уэлиш и Фред Бойд были главными лузерами, а Джейк и Арлин оставались при своих. Они весьма заинтересовались, что же случилось, чем же это так расстроен д-р Манна, но я преуменьшил значительность происшествия, назвал это второсортным хеппенингом, бурей в стакане воды, втирал, что какая-то подпольная подрывная группа организовала серию подлогов, и нажимал на то, что мне надоела эта тема, и я хочу поиграть в покер.

Я был ужасно взвинчен, едва мог усидеть на стуле, но они любезно отнеслись ко мне, и, проигнорировав их дальнейшие вопросы, я, наконец, забылся в моей непрухе в картах. Меня жёстко переехал Фред Бойд в первой раздаче, а с Арлин во второй вышло ещё хуже. К концу седьмой руки без выигрышей я погрузился в глубокую депрессию, а все остальные (кроме мисс Уэлиш, сонной и скучающей) весело проводили время. Телефон зазвонил только один раз, и я сказал полиции, что не знаю, почему это меня не соединяли во время моих попыток позвонить д-ру Манну, но причина явно не во мне, так как мой телефон работал в тот день. Я сказал им, что разговаривал с Артуро Джонсом на "Волосах" потому, что он проницательный театральный критик, и ещё сказал, что в одиночку держал двух самых опасных пациентов и что был бы признателен, если бы ко мне проявили хоть немного уважения, так как не очень хорошо чувствую себя из-за вот этой вот непрухи.

Я проиграл ещё две руки в покер и стал ещё мрачнее, и игра прервалась, когда Фред рассказал о том, как использовал дайстерапию с двумя своими пациентами, а Джейк поделился со мной сентенцией из своей статьи, и они ушли, а Лил, счастливо смеясь, пошла спать. Я, несмотря на несколько её самых что ни на есть непристойных поцелуев, остался сидеть на стуле, размышляя о своей судьбе.

Пятьдесят пятая глава

События, которые произошли той ночью, между 1:30 и 3:30, являясь в каком-то смысле исторически значимыми, должны быть записаны объективно. Д-р Райнхарт уже за несколько недель вспомнил, что глубокой ночью 13 августа, по сути, исполнился первый год его отношений с Кубиком. Он собирался сделать то же, что и в начале 1969 года - создать список вариантов на длительную перспективу, из которых Кубик выберет, как направить его жизнь.

Однако он обнаружил, что слишком смятён возможными последствиями своей деятельности накануне и не в состоянии сосредоточиться на вариантах, длящихся заметно дольше, чем несколько минут. Год назад он тревожился и изнывал от скуки - а теперь он тревожился и не на шутку распалился. Он метался взад и вперёд по гостиной , стискивая зубы, сжимая кулаки, поглаживая ими свой напряжённый живот, заглатывая воздух в огромные лёгкие, пытаясь определить, сможет ли полиция выстроить против него убедительное дело. Его единственная надежда, насколько он видел, заключалась в том, что когда пойманные один за другим последователи м-ра Кэннона или м-ра Джонса начнут утверждать, что он (д-р Райнхарт) способствовал их побегу, подстрекал их, это будет воспринято как заявления психически ненормальных людей, созданий, юридически неспособных давать достоверные показания. Д-р Райнхарт потратил около двадцати минут на то, чтобы состряпать себе защиту - в основе, длинное обвинение чёрных и хиппи в тайном заговоре с целью подставить всех белых докторов по имени Райнхарт.

В конце концов, однако, раздражённый своей нервозностью, д-р Райнхарт вернулся к реальности и бросил кубик, чтобы определить, будет ли он размышлять о своих проблемах с полицией и д-ром Манном ноль, пять, десять, или тридцать минут, или один день, или до тех пор, пока проблемы не разрешатся, и кубик выбрал ещё десять минут. Когда время вышло, д-р Райнхарт тяжело вздохнул и улыбнулся.

- Так. На каком мы этапе?

Потом он вспомнил, что сейчас годовщина, и, с той нечеловеческой небрежностью, за которую будущие поколения здоровых, нормальных людей осудят его и которой будущие поколения дайслюдей будут восхищаться, он загадал, что если выдает один, три или пять, он спустится вниз и попытается вступить в половую связь с миссис Экштейн. На кубике выпало три, и он встал, сообщил жене, что пойдёт прогуляться, и вышел из квартиры. Поскольку этот эпизод не имеет большого значения, мы передаём его в собственном изложении д-ра Райнхарта.

Я спустился по лестнице со ржавыми перилами и выброшенным рекламным проспектом и позвонил в дверь. Было 2:20 ночи, в этом году я пришёл немного позже, и, определённо, в неподходящее время для небольшого tete-a-tete. Арлин открыла с затуманенными глазами, кутаясь в старый халат Джейка - по самое горло.

- О, - сказала она.

- Я пришёл, чтобы вступить в половую связь, Арлин.

- Заходи, - сказала она.

- Кубик снова сказал мне это сделать.

- Но Джейк дома, - сказала она, рассеянно моргая и позволив халату немного распахнуться. - Он работает у себя в кабинете в конце коридора.

- Извини, но ты знаешь, что такое Кубик, - сказал я.

- Я обещала ничего больше от него не скрывать.

- А ты проконсультировалась по этому поводу с Кубиком?

- Ой, а ведь правда.

Она повернулась, прошла немного по коридору и свернула в спальню. Я присоединился к ней у её туалетного столика, где чередой бросков мы определили, что она должна всё рассказать Джейку, что она должна позволить себе вступить со мной в половую связь, но только в восемнадцатой и двадцать шестой позах Камасутры, которые, по словам Арлин, лучше всего подходили женщинам на пятом месяце беременности.

Затем я пошёл вслед за ней по коридору и заглядывал ей через плечо, когда она стояла в слегка приоткрытых дверях кабинета Джейка и смотрела на своего мужа, погружённого в работу за письменным столом.

- Джейк? - неуверенно спросила она.

- Что такое? - рявкнул он в ответ, не поднимая глаз.

- Пришёл Люк, - сказала она.

- О, Люк, заходи, малыш, я уже почти кончил.

- Прости, Джеки, что мы тебя беспокоим, - сказала Арлин, но Кубик сказал, что Люк должен...

- Последняя глава, Люк, прогремит гонгом, если можно так выразиться, - сказал Джейк, улыбаясь и яростно вычёркивая ручкой какую-то неверную фразу.

- ...вступить в половую связь, - кончила, как мне послышалось, Арлин.

- Что это? - спросил Джейк и снова поднял голову.

- Что?

- Это наша годовщина, - добавил я.

Он почесал горло, скривился - он выглядел немного раздражённым.

- А, это, - наконец сказал он. - Иисус, Моисей, Фрейд. Куда катится мир. - Он долго всматривался в нас обоих, жутко щурясь. Затем полез в карман, катнул кубик по столу и снова нахмурился:

- Ага, что ж, только поосторожней с моим халатом.

- Мы осторожно, - сказала Арлин, поворачиваясь с лучезарной улыбкой; и она проскочила мимо меня обратно в свою комнату.

Д-р Райнхарт вернулся в свою квартиру примерно через 38 минут после того, как из неё вышел, и снова впал в депрессию. Не было того восторга, который испытывал он год назад, возвращаясь со внешне похожего мероприятия. Он бросился в кресло гостиной в том усталом, тревожном состоянии апатии, какое ещё при дайсжизни не испытывал. Когда он снова осознал свою чисто человеческую тревожность, он издал очень громкое "А-а-а", вскочил с кресла и кинулся к бумаге, карандашу и дайсам.

Он возвращался из кабинета в гостиную, однако наткнулся на жену, которую разбудил его громкий вопль, она стояла в дверях спальни, чтобы с сонным видом осведомиться, всё ли в порядке.

- Всё так хитро и ненадёжно, - сказал д-р Райнхарт раздражённо. - Если б я только мог с определённостью рассчитывать на то, что полиция проявит ум или тупость...

- Ложись спать, Люк, - сказала жена, подняла руки и обвила ими его шею, сонно прильнув к нему. Согретое постелью тело, которое руки д-ра Райнхарта заключили в объятиях, было бесхитростным и надёжным, и с уже с по-другому звучащим "А-а-а" он опустил голову и прижал к себе жену.

- Но мне ещё столько миль идти, прежде чем я засну¹²⁷, - тихо сказал он, разрывая их поцелуй.

- Ложись спать, - сказала миссис Райнхарт. - В постели жены полиция тебе не грозит.

- Имел бы я долгий век, вдоволь времени...¹²⁸

- Времени полно - идём, - и стала тащить мужа в спальню. Я даже мечтала о новом варианте, - сказала она.

Но д-р Райнхарт остановился в нескольких футах за дверью, и, с поникшими плечами, весь скисший, сказал:

- Но мне ещё столько миль идти, прежде чем я засну.

Миссис Райнхарт, всё ещё держа одну из его лап в своей, мечтательно повернулась, улыбнулась, зевнула.

- Я жду, милый, - сказала она и, непреднамеренно покачивая наиболее желанными частями своего тела, пошла к постели и забралась в неё.

- Спокойной ночи, Лил, - сказал д-р Райнхарт.

- Мммм, - сказала она. - Глянь, как там дети, перед тем, как ляжешь.

Д-р Райнхарт, всё ещё сжимая в левой руке бумагу, карандаш и два кубика, быстро пошёл к детской спальне, на цыпочках прокрался туда, чтобы взглянуть на Ларри и Эви. Они крепко спали - Ларри с открытым ртом, как пьяный ребёнок, а Эви так зарылась лицом в простыню, что он мог разглядеть только её макушку.

- Приятных снов, - сказал он, молча вышел из комнаты и вернулся в гостиную.

Он положил бумагу, карандаш и кубики на пол перед креслом, а затем, внезапно рванув, сделал четыре шага в сторону спальни и остановился. Вздохнув, он вернулся, опустился на ковёр, к инструментам своего ремесла. Чтобы расслабиться и подготовиться к тому, что ему надо было сделать, он выполнил серию рандомных дайс-упражнений - четыре рандомных физических упражнения, два одноминутных спурта в игре грешник/святой и один трёхминутный период эмоциональной рулетки - Кубик выбрал жалость к себе, эта эмоция изображалась с исступлением. Затем он положил два зелёных кубика на кресло перед собой и, стоя на коленях, прочитал молитву:

Великая роса Господа, Дайсы, я поклоняюсь вам;
Пробудите меня этим утром
Вашим зелёным взглядом,
Оживите мою мёртвую жизнь
Вашим пластиковым дыханьем,
Пролейтесь в засушливые пределы моей души
Вашим зелёным мёдом.

Сотня голодных птиц склёвывает моё семя,
Вы прикатываете его кубиками, взращиваете меня.

Люди, которых я страшусь -
Куклы в ярме у кукол.
При вашем падении, О Дайсы,
Нити рвутся, и
Я выхожу на волю.

Я ваш благодарный сосуд, О Дайсы,
Наполните меня.

Д-р Райнхарт ощутил ту безмятежную радость, которая всегда приходила к нему, когда он отдавал свою волю Дайсам - миру превыше всякого понимания. Он написал на белом, чистом листе бумаги варианты своей жизни на следующий год.

Если сумма дайсов составит два, три или двенадцать - он навсегда уйдёт от жены и детей. Он с трепетом написал этот вариант. Дал этому вероятность 1 к 9.

Дал 1 к 5 (сумма дайсов четыре или пять), что полностью откажется от дайсов на срок не менее трёх месяцев. Он желал этого варианта, как умирающий человек чудо-лекарства, которое бы положило конец его хворям, и страшился его, как здоровый мужчина - угрозы своим яйцам.

Сумма дайсов шесть (вероятность 1 к 7) - он начнёт революционную деятельность против несправедливости истеблишмента. Он не знал, что подразумевает этот вариант, но ему приятно было думать о том, чтобы схлестнуться с полицией, которая доставляла ему столько неудобств. Он размечтался об объединении сил с Артуро или Эриком, но тут полицейская сирена на улице возле дома так напугала его, что он чуть не стёр этот вариант (просто написать такое - это уже можно счесть преступлением), а затем побыстрее перешёл к остальным.

Сумма дайсов семь (вероятность 1 к 6) - он посвятит весь следующий год разработке дайстеории и терапии. Запись этого вызвала такое приятное волнение, что он подумывал дать этому также восемь и девять, но превозмог эту человеческую слабость и двинулся дальше.

Сумма дайсов восемь (вероятность 1 к 7) - он напишет автобиографический отчёт о своих приключениях.

Сумма дайсов девять, десять или одиннадцать (вероятность 1 к 4) - он оставит психиатрическую деятельность, включая дайстерапию, на один год, позволив дайсам выбрать новую профессию. Он записал это с гордостью - он не пленник своего увлечения своей ненаглядной дайстерапией.

Перепроверив эти шесть вариантов, д-р Райнхарт остался доволен - он проявил воображение и смелость. Каждый вариант был радостным и гадостным, страстным и опасным, олицетворял собой прилив новой энергии.

Лист бумаги и два зелёных кубика он положил на пол перед собой.

- Уложи меня, папа, - сказал голос с другого конца комнаты. Это был его сын Ларри, практически спящий на ногах.

Д-р Райнхарт раздражённо встал, подошёл к покачивающемуся мальчику, поднял его на руки и отнёс обратно в кровать. Ларри уснул, как только отец снова укрыл его покрывалом до самой шеи, и д-р Райнхарт снова бросился в гостиную стоять на коленях.

Кости лежали на прежнем месте, и он молча опустился на колени и две минуты молился. Затем он взял два кубика и начал с радостью трясти их в руках.

Тряситесь в моих дланях, О Кости,
Подобно тому, как я трепещу в ваших.

И подняв кости над головой, он громко пропел:

Великие, суровые Кубы Господа, сойдите, помавайте, творите.
В ваши длани я вверяю мою душу.

Дайсы выпали: один и два - три. Он должен оставить жену и детей навсегда.

---

↑127 Последние строчки из стихотворения Роберта Фроста Stopping by Woods on a Snowy Evening. В оригинале: "I have promises to keep, / And miles to go before I sleep.

↑128 Первая строчка из стихотворения Эндрю Марвела To His Coy Mistress. В оригинале:"Had we but world enough and time..."

Пятьдесят шестая глава

Как вам такое?

Пятьдесят седьмая глава¹²⁹

Небеса проповедуют славу Вероятности,
И о делах дланей их вещает твердь.
День дню переливает прихоти,
И ночь ночи открывает капризы.
Нет языка, и нет наречия,
На котором бы не был слышан голос их.
Звук их проходит по всей земле,
И слова их до предела вселенной.
В них Вероятность поставила жилище солнцу,
На краю неба восход его,
И шествие его до краёв его;
И ничто не сокрыто от теплоты его.
Закон Вероятности совершенен, укрепляет душу.
Свидетельство Вероятности верно, умудряет простого.
Повеления Вероятности праведны, веселят сердце.
Заповедь Вероятности светла, просвещает очи.
Страх Вероятности чист, пребывает вовек.
Суды Вероятности истинны, праведны все совокупно.

Из "Книги костей"

---

↑129 Перепев псалма 18.

Пятьдесят восьмая глава

Свобода, Читатель, ужасная вещь - так постоянно твердят нам Жан-Поль Сартр, Эрих Фромм, Альбер Камю и диктаторы всего мира. В тот август я провёл множество дней в раздумиях, что же мне делать со своей жизнью, час от часа мечась от радости к унынию, от безумия к скуке.

Я был одинок. Не было никого, к кому бы я мог подойти и сказать: "Разве я не прекрасен; я бросил Лил и работу, чтобы кидать кубики и стать совершенно рандомным человеком. Если тебе повезёт, дайсы, может, позволят мне на этом и закончить наше общение."

Я не поцеловал Лил и детей на прощание. Не оставил никакой записки. Я собрал несколько личных записных книжек, чековую книжку, две-три книжки (выбранные кубиком наугад), несколько пар зелёных костей и вышел из квартиры. Через две минуты я вернулся и оставил единственное сообщение в мире, которое, как я чувствовал, Лил могла понять, которому могла бы поверить - на полу перед креслом я положил два кубика, их повёрнутые вверх грани показывали два и один.

Поначалу я думал, что для Дайсмена не может быть ничего невозможного, в любой момент времени. Это были возвышенные чаяния. Я, может, не мощнее локомотива, не быстрее летящей пули и не способен перепрыгивать высокие здания одним махом, но в смысле свободы я мог в любой момент делать всё, что бы мне ни велели дайсы или непосредственно "я" - я был, по сравнению со всеми известными людьми прошлого, сверхчеловеком.

Но я был одинок. У Супермена, по крайней мере - постоянная работа и Лоис Лейн. Но будучи настоящим суперсуществом, способным на действительно чудесное и удивительное, по сравнению с механической однообразной акробатикой Супермена и Бэтмена, я был одинок - простите, мои поклонники, но уж так я себя чувствовал.

Я отправился в грязную гостиницу в Ист-Виллидж, после которой гериатрическое отделение в ГБК показалось бы шикарной виллой для пенсионеров. Я потел, хандрил и шлялся по улицам, чтобы сыграть несколько дайсролей и дайс-игр, и иногда это меня неплохо развлекало, но вечера в гостиничном номере были не самыми блестящими моментами моей жизни.

Проблема скуки, которую так успешна побороли дайсы, казалось теперь, когда я приближался с совершенно свободному состоянию, снова подступала. Собственная семья и друзья мне уже порядком надоели, но я начал чувствовать, что люди, которые мне попадались на улицах, барах и гостиницах Фан-Сити¹³⁰ были, в среднем, намного хуже. Дайсы уже перезнакомили меня с таким разнообразием, что я, подобно Соломону, начал находить, что трудно находить что-то новое под солнцем.

В качестве богатого южного аристократа я соблазнил молодую, довольно презентабельную машинистку и продержался с ней две ночи ("Вы фсе на берегу имеете приятное тиело") - до того, как дайсы перевоплотили меня в бездельника из Бауэри¹³¹. Я запер все свои деньги и кое-какую новую одежду, которую я купил, в шкафчике, перестал бриться и в два дня и две ночи попрошайничал и напивался в Нижнем Ист-Сайде¹³². Я не высыпался и чувствовал себя ещё более одиноким, чем прежде - моими единственными друзьями были приблудившиеся отщепенцы, которые торчали рядом, пока не убеждались в том, что я и правда на мели. Я так проголодался, что в конце концов, оправил мою одежду, как мог, зашёл в небольшой супермаркет и украл там коробку печенья и две банки тунца. Молодой сотрудник глядел с большим недоверием, но завершив "ознакомление с товаром", я спросил, нет ли у них аморатицемата, и это озадачило его на то время, пока я уходил.

В качестве страхового агента, подыскивающего чью бы жизнь застраховать, я застрял в пути и провёл ещё одну одинокую ночь.

Дайсы позволили мне три раза позвонить в полицию: один раз - сказать с сильным негритянским акцентом, что Артуро Джонса из больницы вытащили "Чёрные пантеры"; второй раз, в качестве д-ра Райнхарта - сообщить, что я ушёл от жены, но если они хотят меня о чём-нибудь расспросить, от них я скрываться не стану; и ещё раз, в качестве анонимного хиппи-осведомителя - сообщить им, что Эрику Кэннону разрешено было бежать по воле Бога.

Я провёл два дня, играя с тысячей долларов в брокерской конторе на Уолл-стрит, позволяя Кубику покупать, продавать или придерживать на своё усмотрение, и я проиграл всего двести долларов, но мне всё равно было скучно.

Около десяти часов одного из жарких августовских вечеров, сидя в тесноте и одиночестве в углу переполненного бара в Виллидж, скомкав уже за прошедшие два дня, по крайней мере, четыре отдельных списка вариантов, мне пришлось признать тот факт, что теперь, когда я волен быть абсолютно любым, мне быстро перестало интересовать вообще всё - несколько удручающее развитие. Однако опыт этот мне показался настолько оригинальным, что я начал счастливо смеяться - мой большой живот трясся, подобно двигателю на разогреве. Я, очевидно, должен был дать дайсам небольшой отпуск и посмотреть, что произойдёт. Я бы в течение нескольких недель рос органически, а не случайным образом.

Таким образом, окончательно решив не решать, я почувствовал себя как-то лучше, даже несмотря на терпкое, довольно зловонное пиво, переполнявшее мой живот и недопитое в стакане. Я хотел покоя. Я ушёл от Лил - великий триумф (я так устал). Пусть медленное течение будет мне пухом.

Пытаясь успокоиться, я вышел из шумного бара и после получасового органического блуждания, зашёл в другой, точно такой же. И вкус пива был таким же. Я подумал, не позвонить ли Джейку и прикинуться Эрихом Фроммом, звонящим из Мехико. Я отверг это как симптом одиночества. Я хотел было крикнуть: "Выпьем за меня!" - но моя органическая бережливость наложила вето на этот порыв. Я мечтал накопить на яхту и обогнуть земной шар.

- Неужто это старик coitus-interruptus¹³³?

Голос, резкий и женский, сменился в итоге, мягким и женским, и передо мной предстало знакомое, жёсткое и мужеподобное, полуулыбающееся лицо Линды Рейхман.

- Э-э, привет, Линда, - сказал я не слишком учтиво. Я поймал себя на том, что инстинктивно пытался припомнить, какую же роль я должен был играть.

- Как ты здесь оказался? - спросила она.

- Ох. Я... не знаю. Вроде как течением занесло.

Она встала между моим соседом и мной и поставила свой стакан на барную стойку. Её глаза были сильно накрашены, а волосы - обеcцвечены в ещё более глубокий блонд, чем тот, который я помнил; её тело - не требовалось строить догадок о его размерах - её груди бесстрашно колыхались в туго облегающей многоцветной футболке. Она выглядела очень сексуально, в какой-то развратном духе, и смотрела на меня с любопытством.

- Течением? Великий Психиатр плыл по течению? У меня сложилось впечатление, что ты никогда даже в носу не ковырялся, не написав перед этим трактата, доказывающего, насколько это полезно.

- Это в прошлом. Я изменился, Линда.

- Удалось достичь оргазма?

Я засмеялся, и она улыбнулась.

- А ты как? - спросил я. - Как поживаешь?

- Разлагаюсь, - сказала она и с изяществом допила стакан. - Тебе надо попробовать, это весело.

- Думаю, мне бы такое понравилось.

Рядом с ней появился мужчина, маленький щуплый человечек в очках, похожий на аспиранта с кафедры органической химии, и, бросив на меня взгляд, сказал Линде:

- Давай. Идём.

Линда медленно перевела взгляд на этого мужчину и, с выражением, которое сменило все предыдущие выражения на её лице на идолопоклонническое восхищение, объявила:

- Я ещё побуду.

Органическая химия заморгал, глядя на неё, нервно посмотрел на мою внушительную массу и взял Линду за локоть.

- Пошли, - сказал он.

Она осторожно сняла остатки своего напитка с барной стойки, пронесла мимо моего лица и медленно вылила органической химии на спину, под рубашку, с кубиками льда и всем прочим.

- Пойди сначала переодень рубашку, - сказала она.

Он и бровью не повёл. Едва заметно пожал плечами и снова слился с окружающей толпой.

- А? Думаешь, тебе понравилось бы разлагаться? - сказала она мне, а потом подала знак бармену налить ещё.

- Да, но это кажется ужасно трудным. Я пытаюсь это делать уже больше года, и это требует огромных усилий.

- Год! А с виду и не скажешь. Ты похож на средней руки страхового агента, который раз в четыре месяца приезжает в Виллидж, подыскать, чью бы жизнь застраховать.

- Ты ошибаешься. Я пытался разлагаться. Но скажи, а ты как это делаешь?

- Я? Так же, как всегда. Я не изменилась с тех пор, как ты в последний раз видел меня. Тащусь от того же самого. Провела три месяца в Венесуэле - даже прожила с мужчиной почти месяц - двадцать четыре дня, точнее говоря - но ничего нового.

- Получается, у тебя не выходит.

- Что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду, если ты и вправду пытаешься разлагаться, то у тебя не получается. Ты не меняешься. Остаёшься прежней.

Она наморщила чистый, ещё юный лоб и сделала большой глоток свежего напитка.

- Это просто слово. Разложение ничего не значит. Я просто живу своей жизнью.

- А хочешь протащиться от того, чего у тебя ещё никогда не было и что действительно разрушит твоё прежнее "я"?

Она отрывисто засмеялась.

- Мне твоих приколов уже хватило.

- У меня новые приколы.

- Секс мне надоел. Я занималась любовью всеми возможными способами и во всех позах, с мужчинами, женщинами и детьми, во всех возможных комбинациях, с пенисами и другими предметами подходящей формы, во все отверстия и - секс это скучно.

- Речь не обязательно о сексе.

- Тогда, может быть, это интересно.

- Это будет некое партнёрство со мной на некоторое время.

- Что за партнёрство?

- Это значит, что ты полностью отдашь свою свободу в мои руки - ну, скажем, на месяц.

Она пристально посмотрела на меня, задумавшись.

- Я стану твоей рабыней на один месяц? - спросила она.

- Да.

Женщина средних лет с крашеными чёрными волосами, острыми чёрными глазами и без макияжа, вырезалась ножом из бушующего моря позади нас, проскользнула к Линде и что-то зашептала ей на ухо. Линда, не сводя с меня глаз, слушала.

- Нет, Тони, - сказала она. - Нет. У меня поменялись планы. Я больше не в состоянии это сделать.

Шёпот возобновился.

- Нет. Точно нет. До свидания.

Черноволосая акула снова нырнула в море.

- Я делаю всё, что ты хочешь в течение одного месяца?

- Да и нет. Ты ведёшь особый образ жизни, мной разработанный. Это даёт тебе новый вид свободы, но если ты хочешь протащиться, ты должна придерживаться этой системы безоговорочно.

Она горестно улыбнулась:

- Я не уверена, правда ли я ещё хочу от чего-нибудь протащиться.

- Ты узнаешь о себе и жизни за один месяц больше, чем за предыдущие двадцать пять лет.

- Двадцать восемь, - равнодушно ответила она. - Разместила свой наполовину пустой стакан на барной стойке и начала беспокойно продвигаться к выходу, однако вернулась. Уставилась на кольцо влаги, которое осталось от её стакана, а потом холодно глянула на меня.

- Куда это вдруг подевался старик coitus-interruptus? - спросила она. - Знаменитый метод с засовыванием наполовину не даёт хороших результатов?

- Я вышел на пенсию, - сказал я.

- На пенсию!

- Я бросил жену, работу, друзей, и теперь в отпуске на всю жизнь.

Она посмотрела на меня другим взглядом, с уважением - как один добропорядочный обитатель ада на другого.

- Иисус, ты по частям ничего не делаешь, - сказала она. Но потом к ней вернулась холодная усмешка. - Так, я становлюсь твоей рабыней на месяц? Хм. Я знаю многих людей, которые бы мне хорошо заплатили за подобную привилегию. Что я получу взамен?

- Взамен? - спросил я, на мгновение впечатлённый логичностью вывода. - После твоего служения мне я буду месяц делать всё, что ты хочешь.

- После того, как я побуду твоей рабыней - милое дельце. Какие у меня гарантии?

- Никаких. Не считая того, что, когда у тебя будет опыт новой жизни со мной и моим безумием, ты осознаешь соблазнительность моей формы рабства.

- Почему бы тебе не побыть моим рабом для начала?

- Потому что из тебя не выйдет разумной и изобретательной хозяйки. Я много лет практиковал эту игру на себе. Для начала я научу тебя, а потом подчинюсь.

- Можно и так, - сказала мне Линда. - Но я буду первой на бите. Следующие двадцать четыре часа ты будешь моим рабом. Ты подчиняешься всему, что я говорю, за исключением того, что может причинить тебе физический вред или излишне навредить твоей профессиональной репутации. То же самое будет, когда я подчинюсь тебе. Как тебе?

- Хорошо, - сказал я.

Мы задумчиво друг на друга смотрели.

- Как мы утвердим наше соглашение? - спросила она.

- Совершенное рабство - это новый путь, и мы оба хотим идти новыми путями - вот в чём суть разложения. Меня устраивает уже то, что у тебя есть желание и воля выполнить соглашение.

- Хорошо. Тогда начнём?

Я взглянул на часы.

- Начнём. Я подчиняюсь тебе до 9:45 завтрашнего вечера. Анонимности ради меня зовут Чарли, Херби (Фламм).

- Я сама решу, как тебя зовут.

- Да, это правильно.

- За мной.

Выйдя из бара, мы поймали такси, и она отвезла меня в квартиру - полагаю, в свою - в Вест-Сайде¹³⁴, где-то на двадцатых улицах. Там, после того, как я подкрепил её выпивкой, она, сидя на диване, подтянула под себя колени и уставилась на меня холодным изучающим взглядом .

- Стань на голову.

С трудом я попытался как-нибудь удержаться на голове. Несмотря на мои недавние потуги в йоге и йогической медитации, я рухнул, снова попытался и снова рухнул. На пятом падении она сказала:

- Хорошо, вставай.

Закурила сигарету, рука её дрожала - может, от выпивки.

- Раздевайся, - сказала она.

- Я разделся.

- Мастурбируй, - тихо сказала она.

- Кажется, это пустая трата времени, - сказала она.

- Когда я захочу что-нибудь услышать от тебя, я тебе скажу.

Как и большинство других молодых американцев с красной кровью, я мастурбировал всю среднюю школу, отчасти в колледже и после выпуска, переходя к более частым социальным и половым связям с женщинами, более или менее отказался от этой привычки. Во время изучения психологии, мне было приятно узнать, что ум от этого всё-таки не притупляется, однако же осадок вины где-то остался. В конце концов, можно ли представить себе Иисуса, укрощающего своего змея? Или Альберта Швейцера¹³⁵? Несомненно, Линда сама считала, мастурбацию самоуничижением, иначе бы не приписала это мне. Почему-то мне было нелегко создавать фантазии об удовольствии, которые бы подняли старую пушку в огневую позицию. Я стоял неподвижно, пытаясь настроиться на сексуальный лад.

- Я тебе сказала, поиграй с собой.

Линда, должно быть, воображала, что мастурбация - это, прежде всего, внимание к самому себе. Говоря бессмертными словами генерами Макартура: "Ничто не может быть дальше от истины". Тем не менее, я начал ублажать себя. Трудно было сохранять чувство собственного достоинства, поэтому я неотрывно смотрел в пол в ног Линды.

- Смотри на меня, пока ты этим занимаешься, - сказала она.

Я смотрел на неё. Её холодное, напряжённое, озлобленное лицо сразу же возбудило меня - я представил себе, как сексуально отомщу ей в предстоящем месяце. Моя пушка рванулась вверх, я несколько минут сосредотачивался на воображаемой расплате и, осторожно манипулируя спусковым механизмом, выпалил на пол. Я изо всех сил старался сохранять нейтральное, достойное выражение лица.

- Вылижи, - сказала она.

Меня охватила сильная усталость - уверен, моё лицо обвисло. Но я медленно опустился на колени и начал слизывать крошечные лужицы спермы.

- Смотри на меня, - сказала она.

Несколько неловко я пытался смотреть на неё и одновременно выполнять команду. Я заметил, что пол между ковриками блестит и что кто-то закинул мужской тапочек под кресло. Я не чувствовал себя так уж по-суперменски.

- Ладно, вставай.

Я поднялся, по-прежнему с нейтральным взглядом или, по крайней мере, надеялся, что с таким.

- Вам должно быть стыдно, доктор, - сказала она с улыбкой.

Мне стало стыдно, моя голова и плечи поникли.

- Ты собираешься заниматься со мной чем-то таким? - спросила она.

- Нет, - задумался я. - Думаю, по-садистски мужчины уже и раньше с тобой обращались.

- Значит, я не слишком хорошо справляюсь, а?

- О нет - я считаю, справляешься. Считаю, ты хорошо придумываешь - лучше, чем я ожидал. Ты дала мне новый опыт, который я не забуду.

Она уставилась на меня, время от времени попыхивая сигаретой; допивала свой напиток.

- А что если я позвоню своему другу, гомосеку, и прикажу тебе заняться с ним сексом. Мог бы ты такое изобразить?

- Твои повеления - это мои желания, - сказал я.

- Эта задумка заинтересовала тебя или испугала?

Я послушно углубился в раздумия.

- Это вгоняет меня в тоску и меланхолию.

- Хорошо.

Она велела мне приготовить ей ещё один напиток, отошла к телефону и набрала два номера, спросив оба раза Джеда, и каждый раз разочарованно клала трубку.

- Ложись на пол, лицом вниз, я пока подумаю.

Насколько мне представляется, я загрустил по тем временам, когда я был простым прежним Люком. Через некоторое время она сказала:

- Хорошо, идём в постель.

Я пошёл за ней в спальню, безучастно раздел её, снимая по команде одну вещь за другой, и влез вслед за ней на узкую двухспальную кровать. Мы лежали спокойно, не касаясь друг друга, несколько минут. Я сознательно старался ничего не делать без команды. Я почувствовал, как её рука пробежала по моей груди, через живот и замерла в нескольких дюймах от лобковых волос. Она повернулась ко мне, покусала мне ухо, лизнула шею, поцеловала меня медленно, влажно, томно в рот, в горло. И в шею. И в грудь. И в живот. И et cetera. Её манёвры имели непредсказуемый эффект, несмотря на моё недавнее постыдное поведение. Она этот эффект заметила, кувыркнулась на другую сторону постели и ничего не сказала. Она долго ворочалась, а потом, наверное, я заснул.

Через некоторое время мне приснилось, будто я собираюсь искупаться, и когда я погрузился в ванну, я замер, чтобы насладиться восхитительным теплом в моих яйцах и члене, и проснулся и понял, что Линда согревала и укрепляла моего дружка своим ртом. Когда я коснулся её волос и потрогал её тело, она, в последний раз лизнув и куснув, взобралась на меня, распласталась и поместила меня к себе внутрь, приникла своими губами к моим и принялась двигать бёдрами.

В полусонное состоянии иногда чувствуешь себя будто под лёгким кайфом, и я предоставлял Линде проделывать всю работу, которая состояла, в основном, в создании волн буйных покачиваний, бёдрами и внутренностями, потоками буйных облизываний и покусываний моей груди, плеч и шеи, а потом она сказала: "Толкай", - и я толкал, сжимая в руках её совершенные ягодицы, подобные двум тёплым крепким грейпфрутам, и она застонала, тело её напряглось, она двигала бёдрами и напрягалась, напрягалась и двигала бёдрами, двигала бёдрами, а потом расслабилась.

Она легла на меня, и я задремал, а потом проснулся, почувствовав, как она снова двигается, я застыл внутри неё, её рот на моём горле, и её внутренности ласкали меня, будто волны горячего угря обвивались вокруг меня, и она двигалась, но я снова задремал, чтобы проснуться от его напористого рта, овладевшего моим стволом, ласкающего и пощипывающего, совершенно изматывающего нижние эрогенные зоны, и когда я коснулся её волос, она застонала и перевернулась, очутилась подо мной и начала об меня тереться, и сказала мне двигаться, но не кончать, так что я толкал, и пронзал, и пытался думать о статистике отбивания Уилли Мейса в 50-х, и через некоторое время её тело обмякло, и она подтолкнула меня, чтобы я с неё скатился, и я скатился и задремал, заснул и снова проснулся уже внутри неё, и она снова сверху на мне двигалась легко и нежно, и это уже было, наверное, ближе к рассвету, потому что я уже лучше проснулся и тоже начал двигаться, но она сказала нет, прошлась языком, покусала мои уши и шею, двигаясь сразу в трёх направлениях, оставляя меня внизу, ещё ниже, и когда она сказала давай, я вонзил пальцы в щель возле её ягодиц, и постарался протаранить её прямо над моей головой, и она издала много приятных звуков, и я выплеснул озеро внутри ее озера, и мы оба ещё некоторое время шевелились, а потом снова погрузились в сон.

Я проснулся лёжа на животе, колено утыкалось куда-то в её тело; утро уже было в самом разгаре, и я хотел есть. Линда смотрела в потолок.

- Я приказываю тебе, - медленно произнесла она, - давать мне любые команды, которые ты пожелаешь, и я буду выполнять их, пока мне не перестанет хотеться, и я не прикажу тебе делать что-то другое.

- Я буду твоим временным хозяином?

- Верно. И я хочу, чтобы ты велел мне делать то, что ты действительно хочешь.

- Посмотри на меня, - сказал я.

- Она посмотрела на меня.

- То, что мы делаем, очень важно. Команды...

- Я не нуждаюсь в лекциях...

- Я тебе приказываю меня слушать.

- Ты можешь приказать мне многое другое, но не лекции. В эти двадцать четыре часа.

- Понятно, - сказал я. Я взял паузу. - Отвечай на мой поцелуй нежно, со страстью, но без похоти.

Она села рядом со мной, на мгновение холодно посмотрела мне в глаза, а затем, смягчившись, приблизила свои губы к моим.

Я откинулся на подушку и сказал:

- Поцелуй меня в лицо с нежностью, которую бы ты почувствовала... если бы моё лицо было белой розой.

Сдержанность мельком пробежала по её лицу, но после она, закрыв глаза, обхватила моё лицо руками и, опустив губы, начала нежно целовать его.

- Спасибо тебе, Линда, это было прекрасно. Ты прекрасна.

Она не открывала глаза и не прерывала своего нежного поцелуя, но через некоторое время я сказал:

- Ложись теперь на кровать и закрой глаза.

Она повиновалась. Я никогда раньше не видел, чтобы её лицо выглядело выглядело более расслабленно.

- Представь, будто я принц, который любит тебя с той возвышенной преданностью, которая превосходит все известные из самых преувеличенных сказок. Ты преклоняешься перед ним. Твоя красота превосходит красоту любого создания, когда-либо созданного богом. И ты совершенный человек, без духовных и физических изъянов. И принц, твой муж приходит к тебе сейчас, в вашу первую брачную ночь, чтобы выразить, наконец, чистую, религиозную, божественную, святую страсть, которую он испытывает к тебе. Прими его любовь с радостью.

Я говорил медленно и гипнотически и начал с, как я надеялся, соответствующей утончённостью и религиозностью, ласкать её тело, касаясь его самыми духовными поцелуями. Духовные поцелуи, для сведения неискушённого читателя, - это относительно сухие, нежные, неопределённо нацеленные - то есть они приближаются к центру целевой зоны, но всегда запросто промахиваются. Я продолжал с возрастающей преданностью, с возрастающим удовольствием, когда вдруг её тело исчезло - она вскочила с постели.

- Перестань меня трогать, - крикнула она.

Я смутился и почувствовал себя таким же недостойным, как и накануне вечером.

- Ты уже отбираешь у меня власть? - спросил я.

- Да, да! - Она дрожала.

Я остался стоять на четвереньках, глядя на неё снизу вверх.

- Одевайся, - сказала она. - Пошёл отсюда.

- Но Линда...

- Договор разорван. Всё. Убирайся.

- Наш договор был...

- Свали! - крикнула она.

- Окей! - сказал я, слезая с кровати. - Я уйду. Но сегодня в 9:45 вечера я вернусь. Этот договор ещё в силе.

- Нет. Нет-нет-нет. С этим тоже всё. Ты сумасшедший. Не знаю, чего ты хочешь, но нет, никогда, всё.

Я медленно оделся, не получая никаких новых указаний от сидящей, повернувшейся ко мне спиной Линды, и ушёл.

Я остался возле её дома, поволочился за ней до центра города, когда она вышла примерно через час, постоял возле её квартиры в Виллидж до пяти тридцати вечера, а потом пошёл вслед за ней к ресторану, в котором она ела. Она, казалось, не подозревала, что я следил за ней или даже, что я мог следить. Органическая химия подцепил её после ужина и, начав с ним, она шлялась из бара в бар, цепляя друзей, теряя их, находя других, сильно напиваясь и, в целом, не занимаясь ничем интересным. Ровно в 9:45 я подвалил. Линда сидела за столом с тремя мужчинами, которых я никогда раньше не видел; она казалась сонной и пьяной. Один из мужчин сидел с рукой, засунутой ей под юбку. Я подошёл к столу, гипнотически посмотрел ей в глаза и сказал:

- Без четверти десять, Линда. Идём со мной.

Её затуманенные глаза на мгновение прояснились, она кашлянула и вскочила на ноги.

- Эй, ты куда, детка? - спросил один из мужчин. Другой схватил её за руку.

- Линда уходит со мной, - сказал я и шагнул к парню, который схватил её за руку, и навис над ним, и уставился на него с таким видом, будто пытался подавить в себе ярость. Он отцепился.

Я бросил взгляд на двух других, по отдельности на каждого, повернулся и ушёл. С достоинством куда меньшим того, каковое было, пожалуй, у Петра и Матфея, следовавших за Иисусом, Линда последовала за мной.

---

↑130 Fun City - Город развлечений - прозвище Нью-Йорка.

↑131 Бауэри - район, изобилующий ночлежками.

↑132 Нижний Ист-Сайд - рабочий район; до 60-х годов преимущественно иммигрантский.

↑133 Сoitus interruptus (лат.) - прерванный половой акт.

↑134 Вест-Сайд - до 60-х годов район проживания людей с небольшими доходами.

↑135 Альберт Швейцер (1875-1965) - гуманист, лауреат Нобелевской премии мира; полученную премию потратил на строительство больничного городка в Габоне, который позже стал местом паломничества.

Пятьдесят девятая глава

(Допрос д-ра Люциуса Райнхарта инспектором полиции Нью-Йорка Натаниэлем Паттом, касающийся неудачного побега тридцати трёх душевнобольных пациентов с представления "Волос". Шестеро пациентов по-прежнему розыске.)

- Мистер Райнхарт, я...

- Доктор Райнхарт, - раздражённо перебил д-р Манн.

- Ох, извините, - сказал инспектор Патт, прекратив на миг ходить взад-вперёд, чтобы обернуться на д-ра Манна, сидящего рядом с д-ром Райнхартом на низеньком старом диване в кабинете инспектора. - Доктор Райнхарт, во-первых, я должен сообщить вам, что вы имеете право на присутствие адвоката, представляющего ва...

- Адвокаты действуют мне на нервы.

- ...ши интересы. Понимаю. Хорошо. Давайте продолжим. Встречались вы или нет с Эриком Кэнноном в столовой ГБК 12 августа, между 10:30 и 11:15?

- Встречались.

- Встречались.

- Встречались.

- Я понял. С какой целью?

- Он хотел повидаться со мной. А так как он мой бывший, неординарный пациент, я пошёл.

- О чём вы говорили?

- Он спрашивал, нельзя ли как-нибудь посмотреть мюзикл "Волосы". Он сообщил мне, что многие пациенты хотели бы посмотреть "Волосы".

- Может, о чём-нибудь ещё?

- Я потряс кубик и определил, что отвезу Эрика и ещё тридцать семь человек посмотреть "Волосы", во что бы то ни стало.

- Но Люк, - перебил д-р Манн. - Ты же понимаешь, это неслых...

- Успокойтесь, д-р Манн, - сказал инспектор Патт. - Я разберусь с этим. - Он подошёл и встал прямо перед д-ром Райнхартом, высокое, подтянутое тело склонилось, и его острые серые глаза холодно вперились в подозреваемого. - Что вы сделали после того, как решили помочь Кэннону и прочим покинуть больницу?

- Я подделал подпись д-ра Манна на письмах ко мне и нескольких других и приступил к временному освобождению пациентов.

- То есть вы это признаёте.

- Конечно, я это признаю. Пациентам хотелось посмотреть "Волосы".

- Но... но... - сказал д-р Манн.

- Успокойтесь, сэр, - прервал его инспектор. - Если я правильно вас понял, д-р Райнхарт, сейчас вы признались в том, что это вы на самом деле подделались подпись д-ра Манна и по собственной инициативе добились высвобождения ради поездки на Манхэттен с тридцатью семью душевнобольными пациентами.

- Тридцатью восемью. Абсолютно точно. Чтобы посмотреть "Волосы".

- Почему вы до этого давали ложные показания?

- Мне так велел Кубик.

- Ку... - Инспектор остановился и уставился на д-ра Райнхарта. - Кубик... да. Пожалуйста, опишите, что побудило вас отправить пациентов на "Волосы".

- Мне так велел Кубик.

- А почему вы заметали следы, подделывая подпись д-ра Манна, и притворялись, будто пытались связаться с д-ром Манном?

- Мне так велел Кубик.

- Последующими вашими ложными показаниями были...

- Мне так велел Кубик.

- А теперь вы говорите...

- Мне так велел Кубик.

Наступило очень долгое молчание, во время которого инспектор бесстрастно смотрел на стену над головой д-ра Райнхарта.

- Доктор Манн, сэр, вы, возможно, могли бы объяснить мне, что именно имеет в виду д-р Райнхарт?

- Он имеет в виду, - сказал д-р Манн тихим усталым голосом, - что ему так велел кубик.

- Бросок кубика?

- Кубика.

- Велел?

- Велел.

- Так что, - сказал д-р Райнхарт, - я не собирался никому из пациентов позволить сбежать. Я признаю себя виновным в подделке подписи д-ра Манна на повседневной документации, что, как я понимаю, является мисдиминором¹³⁶, а также в проявлении недальновидности в обращении с душевнобольными пациентами, что, поскольку это повсеместная ошибка у всех, кто связан с психиатрическими больницами, нигде не рассматривается в качестве какого-нибудь там преступления.

Инспектор Патт посмотрел на д-ра Райнхарта свысока с холодной улыбкой.

- Откуда нам знать, что вы не согласились помочь сбежать Кэннону, Джонсу и их сообщникам?

- У вас есть мои показания, и, когда вы доберётесь доберётесь до м-ра Кэннона, у вас будут и его показания, которые, однако неприемлемы в качестве доказательства, что бы он ни сказал.

- Спасибо большое, - иронически сказал инспектор.

- Вам не приходит в голову, инспектор, что, рассказав вам, будто это я подделал подпись д-ра Манна, я, может быть, даю ложные показания, потому что мне так велел Кубик?

- Что...

- Что на деле мои первоначальные показания о моей невиновности, могут быть правдой?

- Что? Что вы мне внушаете?

- Просто вчера, когда я услышал, что вы хотите снова допросить меня, я создал три варианта, Кубику на выбор: сказать вам, что я не имею никакого отношения к распоряжению идти на "Волосы"; сказать, что это я инициировал выезд и подделывал приказы; и, третье, сказать, что я вступил в сговор с Эриком Кэнноном, чтобы помочь ему сбежать. Кубик выбрал второе. А как было на самом деле, мне кажется, это ещё открытый вопрос.

- Но... но...

- Успокойтесь, инспектор, - сказал д-р Манн.

- Но... Что ты такое говорите?

- Кубик велел мне сказать вам, что Кубик велел мне повезти пациентов на "Волосы".

- Но достоверно ли то, что вы говорите? -спросил доктор Патт, и его лицо как-то покраснело.

Д-р Райхарт бросил кубик на кофейный столик перед собой. Ознакомился с результатом.

- Да, - объявил он.

Лицо инспектора стало ещё краснее...

- Но откуда мне знать, что только что сказанное вами...

- Совершенно верно, - сказал д-р Райнхарт.

Инспектор в изумлении вернулся за свой стол и сел.

- Люк, ты освобождён от своих обязанностей в ГБК с сегодняшнего дня, - сказал д-р Манн.

- Спасибо, Тим.

- Думается, в нашем совете правления ты ещё по той простой причине, что у меня нет полномочий тебя оттуда уволить, но на октябрьском заседании...

- Ты бы мог подделать подпись д-ра Кобблстоуна, Тим.

Наступила тишина.

- У вас ещё остались какие-нибудь вопросы, инспектор? - спросил д-р Райнхарт.

- Вы хотите инициировать дело в отношении д-ра Райнхарта за подлог, сэр? - спросил инспектор д-ра Манна.

Д-р Манн повернулся и долго смотрел в чёрные, честные глаза д-ра Райнхарта, который упорно не отводил взгляд.

- Нет, инспектор. Боюсь, не могу. Ради блага больницы, ради всеобщего блага, я хочу, чтобы вы сохранили весь этот разговор в тайне. Общественность считает этот побег заговором хиппи и чёрных. Насколько нам известно, как это любезно отметил д-р Райнхарт, всё это может и быть заговором хиппи и чёрных. Также никто не поймёт, почему всё, что сделал д-р Райнхарт, представляет собой всего лишь мисдиминор.

- Это меня беспокоит, сэр.

- Именно. Есть вещи, которые мы должны утаивать от обычных людей, насколько это возможно.

- Думаю, вы правы.

- Я могу идти, коллеги? - спросил д-р Райнхарт.

---

↑136 Мисдиминор - в англо-саксонской правовой системе проступок средней тяжести: менее тяжкий, чем преступление, но более тяжкий, чем правонарушение.

Шестидесятая глава¹³⁷

Кубик нам прибежище и сила,
Помощник, в бедствиях скоро обретаемый.
Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля,
И горы двинулись в сердце морей;
Пусть шумят, вздымаются воды их,
Трясутся горы от волнениях их,
Желаю лучше быть у порога дома Кубика,
Нежели жить шатрах постоянства.
Ибо Господь Случай есть солнце и щит:
Случай даёт благодать и славу, безрассудство и позор:
Ходящих наугад не лишает благ.
Господи Случая, Мой Кубик, блажен человек, уповающий на тебя.

Из "Книги костей"

---

↑137 Перепев псалмов 45 и 83

Шестьдесят первая глава

- Твоя свободная воля всё портит, - сказал я Линде после подробного объяснения моей дайстеории. - Попробуй Кубик.

- Ты говоришь прямо как в рекламе по телевизору, - сказала она.

Тем не менее, мы с Линдой стали жить вместе, дайсжизнью, и это была первая полная дайспара в истории. Она знала, что зашла в тупик со своим "настоящим я", и ей нравилось пытаться изображать множество других. Её сексуальная и социальная распущенность оказалась хорошей основой для дайсжизни - это растормаживало области, которые часто блокируют всю жизненную систему. С другой стороны, вся её духовная сторона была подавлена - ей так же стыдилась молиться передо мной, как большинство других людей застыдилось бы произвести soixante-neuf перед оградой алтаря. Но она умела переступить через себя (вероятно, и в другом тоже). Она молилась.

Я относился к ней нежно и тепло, и - когда Кубик так решал - обращался с ней, как с дешёвой шлюхой, пользуясь её телом для удовлетворения самых извращённых желаний, которые только можно было создать по воле Прихоти, и по воле каприза выбрать. Я настаивал на том, чтобы её реакция на мою нежность и мой садизм определялась Кубиком - она отвечала на мою нежную любовь сучьим "я", или милым, отдающимся "я", или была злобной, циничной шлюхой, получающей удовольствие от моих сексуальных унижений, или цветком, растоптанным жестокостью.

Она следовала командам Кубика с фанатизмом новообращённых в какую-либо религию. Вместе мы молились, писали стихи и молитвы, обсуждали дайстерапию и практиковали нашу рандомную жизни. Хоть она и хотела отказаться от своей сексуальной распущенности, я настаивал на том, что это часть её самой, и этому нужно давать шанс выражаться. Однажды вечером Кубик приказал ей выйти, подцепить мужчину и привести его в квартиру, что она и сделала, а мне Кубик приказал присоединиться к ним на два часа, и мы в течение двух часов усердно работали с Линдой. На следующее утро я бросил Кубик, узнать, как мне к ней относиться, и он сказал "в грубоватой манере", а ей Кубик сказал "не переживать о прошлой ночи" и "любить меня", независимо от того, как я себя веду, она так и сделала.

Осенью Кубик дал нам задание проникать на многочисленные в Нью-Йорке психотерапевтические группы. Мы пытались познакомить некоторых участников групп с дайсжизнью. Мы менялись от одной встречи или психотерапевтической группы к другой, иногда вели себя как пара, иногда как незнакомцы.

Особенно мне запомнился один случай - уикэнд-марафон, который мы посетили в штаб-квартире Общества групповой психотерапии, на Файер-Айленде, в конце октября 1969 года.

Как в большинстве психотерапевтических программ, в ОГП первую психологическую помощь стремящиеся (психотерапевты) оказывали уже богатым (пациентам), и все двенадцать участников этого марафона были типичными американцами - редактор журнала, модельер, два руководителя корпораций, налоговый юрист, три состоятельные домохозяйки, один биржевой маклер, журналист-фрилансер, второстепенная телеведущая и сумасшедший психиатр - семь мужчин и пять женщин, плюс, стоит добавить, два молодых хиппи пришли бесплатно, в качестве дополнительного развлечения для клиентов, платящих по двести долларов за выходные. Я был одним из двух руководителей корпораций, а Лил - состоятельной домохозяйкой (в разводе). Вели тренинг Скотт (маленький, плотный, спортивный) и Марья (высокая, тонкая, воздушная), оба - квалифицированные психологи.

Основным местом наших встреч была огромная гостиная огромного викторианского дома на берегу океана, неподалёку от Куокема.

В пятницу вечером и целый день в субботу мы делали несколько упражнений на расслабление, чтобы получше узнать друг друга - мы немного поиграли в мяч с девушкой-хиппи; мы перетягивали канат; смотрели в в глаза друг другу, как продавцы подержанных автомобилей; устроили символическую групповуху женщине, которая разразилась рыданиями - кричали друг на друга, обзывали говнюками и хуесосами добрых полчаса; играли на музыкальных стульях, причём половина группы сидела, а другая была стульями; играли в "гости" со второстепенной телеведущей, по очереди выясняя, кто может быть для неё самым неприятным; играли в жмурки, где все были слепыми, кроме Марьи, которая стояла рядом и хрипло шептала: "По-настоящему ПРОЧУВСТВУЙТЕ его, Джоан, положите на него РУКИ."

К вечеру субботы мы устали, но чувствовали себя очень друг к другу близкими и очень раскрепощёнными, ведь на публике делали с незнакомцами то, что раньше делали только наедине с друзьями - то есть прикасались ко всем и обзывали друг друга говнюками и хуесосами. Наиболее причудливые игры навевали на меня приятные мысли о жизни в пасмурный день в Дайсцентре, но каждый раз, когда я начинал расслабляться и наслаждаться каким-то ломающим шаблоны событием, один из наших ведущих принимался заставлять нас честно говорить о чувствах, и начинался поток clichés¹³⁸.

Итак, ближе к полуночи все мы лежали в произвольных позах у стен голой гостиной, наблюдая за спонтанным световым шоу, которое отсветы огня от горящих дров в камине устраивали на наших лицах, покуда Марья пыталась заставить другого руководителя корпорации, лысеющего человечка по имени Генри Хоппер, рассказать о своих истинных чувствах. Я только что обозвал его "либеральным ублюдком", Линда называла его "зрело выглядящим обалденным мужчиной", а девушка-хиппи называла его "капиталистической свиньёй". Хоппер почему-то утверждал, что запутался в своих чувствах. Двое-твое пытались помочь Марье, предполагая, что начался очередной раунд игры в "гости", но многие другие выглядели уставшими и немного скучающими. Тем не менее, Марья, стройная, светлоглазая фанатичка честности, настойчиво твердила своим мягким хриплым голосом, напоминая плохую актрису, играющую постельную сцену.

- Давай, Хэнк, - сказала она. - Просто выскажись.

- Честно говоря, мне сейчас не хочется ничего говорить.

Он нервно ломал скорлупу арахиса, а арахис съедал.

- Ты ссыкун, Хэнк, - посодействовал крупный, мускулистый налоговый юрист.

- Я не ссыкун, - сказал м-р Хоппер тихим голосом. - Просто боюсь до усрачки. - Мы с Линдом и м-р Хоппер были единственными, кто смеялся.

- Юмор - это защитный механизм, Хэнк, - сказала ведущая Марья. - Что тебя пугает? - спросила она, и её голубые глаза излучали искренность.

- Наверное, я боюсь, группе не понравится, если я скажу им, что думаю, и мы зря тратим на меня время.

- Хорошо, - сказала Марья, ободряюще улыбаясь.

М-р Хоппер просто смотрел в пол и разбрасывая скорлупу арахиса на ковре перед собой.

- Ты не делишься с нами, Хэнк, - сказала Марья чуть погодя. Она улыбалась. - Ты не доверяешь нам.

М-р Хоппер просто сидел, уставившись в пол, свет камина ярко отражался на его лысеющей голове.

Ещё через несколько минут безрезультатной стрельбы по одиночной цели соведущий Скотт предложил нам попробовать с Хэнком несколько упражнений на доверие, а именно, покидать с ним мяч, чтобы помочь ему в нас поверить. Итак, мы расселись кругом и пасовали ему до тех пор, пока на лице его не появилась блаженная улыбка, и тогда Марья потянула его на пол, стала рядом с ним на колени и, улыбаясь с полузакрытыми глазами, тихим голосом предложила ему сказать нам правду о вечере. Хотя, ещё до того, как он начал, Линда вмешалась:

- Прошу прощения, - сказал он, всё ещё мечтательно улыбаясь, обласканный манипуляциями полной комнаты людей.

- Соври, - сказала Линда. - Так намного проще. - Она сидела у стены напротив камина, поджав под себя ноги.

- Почему, Линда? Что ты такое говоришь? - сказала Марья.

- Я предлагаю Хэнку перестать париться и просто соврать нам. Сказать нам всё, что он хочет, не применяя усилий, чтобы добраться до какой-то иллюзии, которую мы называем истиной.

- Почему ты боишься правды, Линда? - спросила Марья, улыбаясь. Её улыбка стала напоминать мне кивки доктора Феллони.

- Я не боюсь правды, - ответила Линда, медленно растягивая слова, с лёгкой имитацией Марьи. - Я просто считаю, что она менее забавная и более сковывающая, чем ложь.

- Ты больная, - посодействовал дородный налоговый юрист.

- Не знаю, не знаю, - сказал я из своего угла комнаты. - Гек Финн был величайшим лжецом в американской литературе, и он, кажется, развлекался по полной и был довольно раскрепощённым.

Внезапное появление двух ниспровергателей идола честности было беспрецедентным.

- Давайте вернёмся к м-ру Хопперу, - располагающе сказал соруководитель Скотт. - Скажи нам, Хэнк, а чего же ты до этого так боялся?

М-р Хоппер тут же ответил:

- Я боялся, потому что вы хотели правды, а оба ответа, которые мне хотелось дать казались мне наполовину ложью. Меня это сбивало с толку.

- Растерянность - это симптом подавления, - сказала Марья, улыбаясь. Ты знаешь, что в твоих истинных чувствах есть неприятные аспекты, которых ты стыдишься. Но если бы вы просто поделились с нами, они бы вас больше не беспокоили.

- Соври что-нибудь, - сказала Линда, вытягивая свои прелестные ножки на середину комнаты. - Преувеличь. Фантазируй. Выдумай какую-нибудь ерунду, которая, по твоему мнению, нас развлечёт.

- Почему тебе хочется быть в центре внимания? - натянуто улыбаясь, спросила Марья.

- Обожаю врать, - ответила Линда. - И если я говорю, я не могу не врать.

- Да ладно, - сказал редактор журнала. - Какое может быть удовольствие от вранья?

- А какое может быть удовольствие в том, чтобы притворяться честным? - ответила она.

- Мы не осознаём этого, когда притворяемся, Линда, - сказал Скотт.

- Может быть, поэтому вы все такие натянутые, - парировала Линда.

Поскольку в этот момент Линда была более расслаблена, чем Марья или Скотт, это выпад parfait¹³⁹, и некоторые заулыбались.

- Ложь - это способ прикрыться, - сказала Марья.

- Честность и правдивость, такие, как здесь, это вроде дешёвого стриптиза - производим движения и показываем, что там у нас сиськи, письки и жопы, а то мы этого не знали с самого начала.

- Но разве сиськи и письки не прекрасны, Линда? - спросила Марья своим мягчайшим и искреннейшим голосом.

- Когда да, когда нет. Зависит от той иллюзии, которую я хочу поддержать.

- Наши гениталии всегда прекрасны, - сказала Марья.

- Ты явно давно их не видела, - ответила Линда, позёвывая.

- Сомневаюсь, что ты когда-нибудь по-настоящему сталкивалась с сексуальным стыдом и чувством вины, - сказала Марья.

- Сталкивалась, и всё это мне уже наскучило, - ответила Линда, разразившись очередным зевком.

- Скука - это...

- Ваши груди и влагалище прекрасны? - Линда внезапно спросила Марью.

- Да, и твои тоже.

- Тогда покажи нам свои прекрасные гениталии.

Никто уже особо не скучал. Марья сидела спиной к камину, с застывшей улыбкой на лице, растерянно глядя на Линду. Скотт шумно откашлялся и подался вперёд, поддержки ради.

- Это не конкурс красоты, Линда, - сказал он. - Ты явно пытаешься...

- У Марьи прекрасное влагалище. Она этого не стыдится. Мы не должны этого стыдиться. Давайте посмотрим на него.

- Не думаю, что здесь это уместно, - сказала Марья. Она не улыбалась.

- Прекрасное всегда радует, - ответила Линда. - Не лишайте нас этого.

- Мне отчасти кажется, что я, как ведущий...

- Отчасти? - сказала Линда, проснувшись. - Ты подразумеваешь, что чувства и правду можно дробить на части? - Линда начала снимать блузку.

- Я не хочу никого тут смущать, - сказала Марья. - Наша цель - выявить настоящие отношения, настоящие чувства, чтобы... ох... ох, исследовать... ох...

Но никто на это не обращал особого внимания, так как Линда, с безмятежной сосредоточенностью сняла лифчик, юбку и трусики и сидела голая, расставив ноги, оперевшись спиной о стену. Когда она закончила, она с трудом сдержала ещё один зевок. Свет камина производил производил решительно великолепный эффект на её белой коже. На некоторое время воцарилась тишина.

- Ты не стыдишься, Линда? - тихо спросила Марья, её лицо снова застыло в улыбке.

Линда молча сидела оперевшись о стену, глядя на ковёр у себя между ног. Слёзы начали появляться у неё на глазах. Она вдруг подтянула к себе колени, закрыла лицо руками и зарыдала.

- О да, да, - сказала она. - Мне стыдно! Мне стыдно! - плакала она.

Все молчали, никто не шевелился.

- Это не то, что надо чувствовать, - сказала Марья, стала на колени и поползла к Линде.

- Моё тело уродливое, уродливое, уродливое, - рыдала Линда. - Мне этого не вынести.

- Я не думаю, что оно уродливое, - сказал мр-р Хоппер, сметая свой арахис в сторону.

- Оно не уродливое, - сказала Марья, кладя руку ей на плечо.

- Но это так. Так. Я шлюха.

- Не говори глупости. Этого не может быть.

- Не может? - спросила Линда, поднимая лицо с испуганным выражением.

- У тебя прекрасное тело, - добавила Марья.

- Ага, согласна, - сказала Линда, - резко откинувшись назад и снова вытянув ноги. - Хорошенькие круглые соски, хорошенькая упругая задница, сочное влагалище. Не на что жаловаться. Кто-нибудь хочет потрогать?

Всех это предложение застало врасплох, все сидели подавшись вперёд, с открытыми ртами и выпученными глазами, никто ничего не мог сказать.

- Если оно прекрасное, прикоснись к нему, Марья, - добавила Линда.

- Я буду добровольцем, - сказал м-р Хоппер.

- Нет пока, Хант, - сказала Линда, ласково улыбаясь ему. -Марья знает толк в прекрасных гениталиях.

Мы все смотрели на Марью, которая помедлила, а затем с молчаливой решимостью нежно положила руки на плечи Линды, потом на грудь. Её лицо немного смягчилось, и она провела руками по животу, по лобковым волосам и бёдрам.

- Ты славная, Линда, - сказала она, садясь на пятки и улыбаясь расслабленной, почти торжествующей улыбкой.

- Хочешь вылизать мне? - спросила Линда.

- Нет... нет, спасибо, - ответила Марья, краснея.

- Твоя любовь к прекрасному и всё такое.

- Сейчас моя очередь? - спросил м-р Хоппер.

- Что ты пытаешься доказать? - сделал выпад Скотт в сторону Линды.

Линда обернулась на него и похлопала Марью по голой коленке.

- Ничего, - сказала она Скотту. - Это просто, как мне представляется, игра ради игры.

- Ты признаёшь, что ты просто играешь? - спросил он.

- Конечно, - ответила она. Затем выпрямилась и направилась взгляд своих голубых глаз к м-ру Хопперу. - Боюсь, часть тебя смущена этим всем, верно, Хэнк?

- Да, - сказал он и нервно улыбнулся.

- Но часть тебя этим и наслаждается.

Он засмеялся.

- Часть тебя думает, что я развязная сука.

Он поколебался, а затем кивнул.

- А часть тебя думает, что я здесь самая честная.

- С ума сойти, правильно, - резко ответил он.

- И какая из этих частей - настоящий ты?

Он нахмурился и, казалось, сосредоточился на самоанализе.

- Наверное, настоящий я, это тот...

- Ох, блин, Хэнк. Ты нечестен.

- Нечестен? Я даже не сказал тебе, какой...

- Но разве один реальнее другого?

- Да ты софистическая блудница! - выпалил я.

- Что с тобой, папик? - спросила Линда.

- Ты ведёшь себя, как поехавший софист, лицемерный коммунист-нигилист.

- А ты большой, благообразный, безмозглый и ничтожный.

- Бедолага Хоппер соблазняется тобой только потому, что ты симпатичная. Но настоящий он знает, что ты собой представляешь - дешёвая, пятицентовая софистка, психбольная антиамериканская провокаторша.

- Погодите минутку... - перебил Скотт, обращаясь ко мне.

- Я знаю такого типа людей, Скотт, - продолжал я. - Повёрнутая на драматичных сценах с тех пор, как на лобке волосы отросли, с помощью грошовых софистких секс-техник пробирается в штаны к хорошим 100% американцам и портит им жизни. Все мы таких знаем - долбанутая хиппи-анархистка, буйная сучка-софистка.

Рот Линды гротескно скривился, слёзы снова выступили в её глазах, и она наконец разрыдалась, упала на живот, выразительно напрягая ягодичные мышцы от горя. Она рыдала и не могла остановиться.

- О, я знаю, знаю, - проговорила она наконец между всхлипываниями. - Я шлюха, правда. Вы увидели, какая я на самом деле. Берите моё тело и делайте что пожелаете.

- Иисус, эта дама чокнулась, - сказал дородный налоговый юрист.

- Может, её как-нибудь утешить? - спросил м-р Хоппер.

- Перестань притворяться, - рявкнул Скотт. - Мы знаем, что ты на самом деле не чувствуешь вины.

Но Линда, всё ещё плача, потянула к себе одежду. Когда она снова оделась, она свернулась в углу в позе эмбриона. В комнате было очень тихо.

- Знаю я таких, - уверенно сказал я. - Похотливая, одноразовая, гнусная, выносящая мозги софистка-феминистка, лежит, а сама вибрирует, как секс-игрушка.

- Но какая же Линда на самом деле? - мечтательно спросил м-р Хоппер, конкретно ни к кому не обращаясь.

- Да кого это волнует? - усмехнулся я.

- Кого волнует? - эхом отозвалась Линда, снова выпрямляясь и позёвывая. Потом она повернулась к м-ру Хопперу. - Какие на самом деле ты сейчас испытываешь чувства, Хэнк? - спросила она. его.

На мгновение вопрос застал его врасплох; потом он улыбнулся.

- Чувство счастливого замешательства, - громко сказал он.

- А какие чувства испытываешь ты, Линда, - спросила Марья, но это вопрос участники группы встретили шестью или семью стонами со всех концов комнаты.

Линда бросила пару зелёных кубиков на середину ковра и, озорно посмотрев по очереди на каждого из нас, тихо спросила:

- Кто-нибудь хочет кое во что сыграть?

Линда была великолепна. В таких группах нужен кто-то, кто может позволить себе чувствовать себя настолько раскованно - чтобы все запреты были сняты. Линда могла раздеваться, симулировать все виды любви, могла гневаться, плакать, могла убедительно спорить, и всё это с таким стремительным чередованием, что вскоре заставляла каждого воспринимать своё пребывание в группе как игру - ничто не имело значения. После того, как мы заставляли большинство членов терапевтической группы отделиться от первоначального ведущего и встречаться только с нами (как это случилось на Файер-Айленде в тот уикэнд), они приходили убедиться, что у нас правда и честность ничего не значат мы одобряли хорошую игру и плохую, ролевую игру и игру вне роли, роли положительных героев и роли плохишей, правду и ложь.

Когда какой-нибудь индивид пытался изображать себя "настоящего" и начинал призывать других вернуться к "реальности", мы старались побудить наших дайс-игроков игнорировать его и продолжать играть свои роли, продиктованные игральными костями. Когда кто-то ещё в результате отыгрыша некой роли, сдерживаемой в нём годами, срывался и плакал, группа сперва поначалу собиралась вокруг плаксы, чтобы успокоить его, как это обычно делается на традиционных терапевтических группах. Мы пытались показать им, что это худшее, что они могли сделать - плаксу следовало игнорировать или реагировать на него исходя из тех ролей, которые уже разыгрывались.

Мы хотели, чтобы они осознали - ни "безнравственность", ни "эмоциональные срывы"не заслуживают ни осуждения, ни жалости, за исключением тех случаев, когда этого требуют дайсы. Мы хотели, чтобы они увидели, в групповой дайс-игре они свободны от привычных ролей, правил и моделей поведения.Всё фальшиво. Нет ничего реального. Никто - и уж тем более никто из ведущих - не является подлинным. Когда человек убеждается в том, что он живёт в совершенно лишённом основ, нереальном, нестабильном, непоследовательном мире, он становится волен быть полностью самим собой - как велят ему дайсы. В тех случаях, когда другие члены группы традиционным образом реагируют на чей-то срыв, наша работа провалена - страдалец охвачен страхом и стыдом. Он считает, что "реальный мир" и его общепринятые взгляды существуют даже на группах дайс-игры.

И эти его иллюзии, из которых состоит реальный мир, мешают ему. Его "реальность", его "разум", его "общество" - вот чему следовало быть уничтоженным.

Всю ту осень мы с Линдой старались изо всех сил.

В дополнение к нашей работе с различными группами Линда начала работать с Х. З. Уипплом, филантропом, которого мне удалось заинтересовать в строительстве для нас Дайсцентра в Южной Калифорнии, и разворачивание нашей программы вскоре значительно ускорилось. Начались даже работы по переоборудованию лагеря скаутов в Катскиллах под второй Центр. Мир готовился принять дайснарод.

---

↑138 Clichés (фр.) - шаблоны.

↑139 Parfait (фр.) - безупречный.

Шестьдесят вторая глава

Естественно, д-р Райнхарт чувствовал себя немного виноватым из-за того, что покинул жену и детей без малейшего намёка на то, когда вернётся, но он проконсультировался с Кубиком, и тот посоветовал ему об этом забыть. Затем, через четыре месяца после того, как он ушёл из дома, волей Каприза была выбрана одна из его случайных прихотей, которая приказала ему вернуться в свою квартиру и попытаться соблазнить жену.

В два часа дня миссис Райнхарт встретила его в новом стильном брючном костюме, которого он никогда раньше не видел, и с коктейлем в руке.

- У меня гость, Люк, - тихо сказала она. - Если хочешь повидаться со мной, приходи около четырёх.

Это было совсем не то приветствие, которого д-р Райнхарт ожидал после четырёх месяцев таинственного исчезновения, и, пока он собирался с мыслями для подходящего ответа, вдруг обнаружил, что дверь мягко закрылась перед его носом.

Через два часа он предпринял новую попытку.

- А, ты, - сказала миссис Райнхарт так, будто приветствовала ненадолго вышедшего за другим инструментом сантехника. - Заходи.

- Благодарю, - с достоинством сказал д-р Райнхарт.

Его жена прошла впереди него в гостиную и пригласила его присаживаться, а сама прислонилась к новому письменному столу, заваленного книгами и бумагами. Д-р Райнхарт театрально стоял посреди комнаты и пристально смотрел на жену.

- Где ты был? - спросила она с интонацией досужего любопытства, обескураживающе близкого к той, с которой она могла бы задавать Лари тот же вопрос после того, как он выше из дома минут на двадцать.

- Дайсы сказали мне покинуть тебя, Лил, и... ну, я и покинул.

- Да, я так и поняла. Чем ты занимался все эти дни?

Онемев не несколько секунд, д-р Райнхарт, тем не менее, сумел не отвести взгляда от жены.

- В последнее время я много работал над группами дайстерапии.

- Как мило, - сказала миссис Райнхарт. Она отошла от стола перед новой картиной, которою д-р Райнхарт никогда раньше не видел, и бросила взгляд на письмо, лежавшее на столе под рамой. Потом повернулась к д-ру Райнхарту.

- Часть меня скучала по тебе, Люк, - она тепло улыбнулась ему. - А часть меня - нет.

- Ага, у меня тоже такое.

- Часть меня сходила с ума, с ума, с ума, - продолжала она, нахмурившись. - А часть меня, - она снова улыбнулась, - была рада, рада, рада.

- Правда?

- Да, Фред Бойд помог мне избавиться от этого безумства, безумства, безумства, и это просто привело меня к... другому.

- Как Фред это сделал?

- Два дня спустя после твоего отъезда, после того, как я плакала, жаловалась, злилась где-то с час, он сказал мне: "Тебе следовало бы рассмотреть возможность самоубийства, Лил." Лил взяла паузу, улыбнувшись при этом воспоминании. - Это, вроде как, для привлечения моего внимания, и продолжил: "Кроме того, брось кости, чтобы узнать, не надо ли тебе попытаться убить Люка."

- Хороший друг, старина Фред, - вставил д-р Райнхарт и начал нервно ходить взад-вперёд перед женой.

- Ещё вариант, который он предложил состоял в том, чтобы развестись с тобой и попытаться выйти замуж за него.

- Вот он, настоящий дружбан.

- Или ещё, чтобы я с тобой не разводилась, а с ним спала.

- Нет больше той любви, как если кто положит жену свою лучшему другу своему...

- Затем он прочитал мне искренне страстную лекцию о том, что я позволила своей навязчивой привязанности к тебе ограничивать себя во всех отношениях, уморила все мои самости творчества и воображения, которые иначе бы могли жить.

- Мои собственные теории обернулись против меня.

- Итак, я бросила Кубик, и с тех пор мы с Фредом наслаждаемся друг другом.

Д-р Райнхарт остановился с замершим взглядом.

- В каком именно смысле? - спросил он.

- Я пытаюсь излагать суть дела деликатно, чтобы не сильно тебя расстраивать.

- Спасибо большое. Ты серьёзно?

- Я проконсультировалась с Кубиком, и он сказал мне быть с тобой серьёзной.

- Теперь Фред... твой возлюбленный?

- Это так в романах называется.

Д-р Райнхарт некоторое время смотрел в пол (то, что это был новый ковёр смутно запечатлелось в его сознании), затем снова обернулся к жене:

- Ну и как тебе? - сказал он.

- Довольно приятно, на самом-то деле, - ответила Лил. - Только на другую ночь...

- Э-э, нет, Лил, подробностей и правда не надо. Я... хммм. Я... ладно, какие ещё новости?

- Этой осенью я поступила в Юридическую школу Колумбийского университета.

- Ты... что сделала?

- Я дала дайсам выбор из нескольких мечтаний всей моей жизни, и они выбрали, что я стану юристом. Разве ты хочешь, чтобы я развивалась?

- Но юридическая школа! - сказал д-р Райнхарт.

- О Люк, несмотря на твою кажущуюся приверженность к равноправию, у тебя всё ещё представление обо мне как о беспомощной красавице.

- Но ты знаешь, я терпеть не могу адвокатов.

- Но ты когда-нибудь спал с кем-нибудь из них?

Д-р Райнхарт ошеломлённо покачал головой.

- Ты должна быть убита горем, отчаявшейся, наполненной тревогой, не знающей что делать, обезумевшей, беспомощ...

- Ох, знаешь, куда бы засунула всю эту хероту... - сказала миссис Райнхарт.

- Это тебя Фред научил таким словам?

- Не веди себя как маленький.

- И то верно, - сказал д-р Райнхарт, неожиданно оседая в наваленный на кушетке хлам, и с радостью заметил, что хоть это осталось таким же, как в прежней жизни. - Я горжусь тобой, Лил.

- Ты тоже можешь засунуть.

- Ты проявляешь настоящую независимость.

- Не беспокойся, Люк, - сказала миссис Райнхарт. - Если б я нуждалась в твоей похвале, это бы уже не была независимость.

- Ты носишь лифчик?

- Если тебя надо спрашивать, чтобы это выяснить, спрашивать не стоит.

- Кубик сказал мне сызнова соблазнить тебя, но я даже не знаю, с чего начать. - Он посмотрел на неё, когда она прислонилась к своему новому столу. Она курила, её локти резко торчали по бокам, и она не выглядела слишком робкой. - Я не в настроении для удара в пах.

Миссис Райнхарт бросила на стол перед собой кубик, посмотрела на него и тихо сказала мужу:

- Уходи, Люк.

- Куда мне идти?

- Просто уходи.

- Но я же ещё не соблазнил тебя.

- Ты попытался, и тебе не удалось. А теперь ты уходишь.

- Я не повидал своих детей. Как там мой дайсбой Ларри?

- У твоего дайсбоя Ларри всё прекрасно. Когда он в тот день пришёл из школы, я сказала ему, что ты, может быть, ещё заглянешь, но у него была важная игра в тачбол¹⁴⁰, так что ему пришлось бежать.

- Он хороший мальчик? практикует дайсжизнь?

- Не слишком. Говорит, учителя не считают дайсы законным оправданием для того, чтобы не делать домашнее задание. А теперь давай. Люк, тебе нужно идти.

Д-р Райнхарт отвёл взгляд в окно и вздохнул. Потом бросил кубик рядом с собой, на кушетку, и посмотрел, что выпало.

- Я отказываюсь уходить, - сказал он.

Миссис Райнхарт вышла из комнаты и вернулась с пистолетом.

- Кубик сказал мне заставить тебя уйти. Раз уж ты бросил меня, по закону ты не имеешь права находиться в этом помещении без моего разрешения.

- Ох, но мой кубик сказал мне постараться остаться.

Миссис Райнхарт сверилась с кубиком на столе рядом с ней.

- Я считаю до пяти, и, если ты не уйдёшь, я буду стрелять.

- Не глупи, Лил, - ответил д-р Райнхарт, улыбаясь. -Я не...

- Два, три...

- Делаю ничего, что заслуживает крайних мер. Мне кажется...

БАХ!! Звук выстрела сотряс всю комнату.

Д-р Райнхарт резко вскочил с дивана и без всякого промедления двинулся к выходу.

- Дыра в кушетке - это... - начал он, пытаясь улыбнуться, но миссис Райнхарт снова сверилась с Кубиком, стала считать до пяти, и, не горя особым желанием дослушать её речитатив до конца, д-р Райнхарт загодя бросился к двери и ушёл.

---

↑140 Тачбол - touch-ball - дворовой американский футбол; правила широко варьируются, но основа игры сводится к тому, что захваты заменяются прикосновениями.

Шестьдесят третья глава

Следует признать, мысль о проникновении в волосатый анус мужчины или о проникновении мужчины содержала в себе всю прелесть давания и получения клизмы на возвышении перед Американской ассоциацией практикующих психиатров. Мысль о ласках, поцелуях и сосании мужского пениса как-то смутно напоминала то, как меня в шесть-семь лет заставляли есть печёные макароны.

С другой стороны, изредкая фантазия о том, чтобы быть женщиной извивающейся под неким, с неясными очертаниями, мужчиной, возбуждала... до тех пор, пока у мужчины с неясными чертами не проступали борода (бритая или нет), волосатая грудь, волосатые ягодицы и уродливый, со вздутыми венами, пенис. Тогда мой интерес пропадал. Быть женщиной, в изредких фантазиях, бывало возбуждающим. Быть мужчиной, "осуществляющим половой акт" с любым отчётливо увиденным мужчиной казался отвратительным.

Всё это я знал задолго до того ноябрьского дня в моей, ломающей склонности, жизни, когда Кубик ясно попросил меня взять на себя бремя, выйти в мир и пройти испытание. Я отправился в Нижний Ист-Сайд, где, как сказала мне Линда, я смогу найти несколько гей-баров, название одного из которых я мне особенно запомнилось: Gordo.

Около 10:30 вечера я зашёл в Gordo, в совершенно безобидный на вид бар, и был потрясён, увидев, что мужчины и женщины сидят вместе и пьют. Более того, в заведении были всего семь или восемь человек. Никто на меня даже не взглянул. Я заказал пиво и начал копаться в своей памяти, чтобы выявить, не ослышался ли я, не вытеснил ли из сознания настоящее название гей-бара. Gordon? Sordo? Sodom? Gorki? Mordo? Gorgon? Gorgon! Вот это идеальное название для гей-заведения! Я подошёл к телефону-автомату, чтобы найти Gorgon в каталоге Манхэттена - всё впустую. Удивлённый и удручённый, я сидел в телефонной будке у этого неуместно нормального бара и размышлял. Четверо молодых людей внезапно прошли мимо стеклянной двери моей будки напротив бара. Откуда они взялись?

Я вышел из будки и пошёл во двор, там я увидел лестницу, ведущую на верхние этажи - сверху доносилась музыка. Я поднялся, встретился со стальным взглядом, похоже, бывшего дефенсив тэкла "Кливленд Браунс"¹⁴¹ сидящего во главе лестницы, и прошёл мимо него в небольшой холл. Из-за больших двухстворчатых дверей доносилась музыка. Я открыл их и зашёл.

В трёх футах передо мной обжимались два молодых человека, занятых страстным, до самого горла, поцелуем. Я чувствовал себя так, будто мой живот то ли обласкали, то ли заехали в него скользким мешком с мокрыми влагалищами.

Я прошёл мимо них через свалку танцующих мальчиков и мужчин и направился к свободному столику. Он оказался примерно два на три дюйма, и на нём помещались три недопитых пивных бутылки, одиннадцать сигарет и губная помада. Один молодой человек минуту или две как бы пристально и невидяще вглядывался в хаос шума, дыма и мужчин, а потом спросил меня, не хочу ли я выпить, и я заказал пиво. Оглядевшись, я увидел, что за двумя десятками столиков сидели всего несколько человек, и все мужчины, кроме одной, средних лет, пары справа от меня. Мужчина болезненно улыбался, а женщина выглядела спокойной и весёлой. Когда я оглянулся, она посмотрела на меня, как на узника психиатрической больницы, а её муж просто, казалось, нервничал; я подмигнул ему.

Мои глаза, видно, не могли сфокусироваться ни на одном человека или паре - только на торсах танцующих мужчин. В конце концов я поднял глаза и рассмотрел двух парней, танцующих ближе всего ко мне. Мужчина или, вернее, тот, кто повыше, лет тридцати, был довольно грубовато-невзрачный, с крючковатым носом и густыми бровями. Другой, ниже, моложе, был очень симпатичным - такого типа, как молодой Питер Фонда¹⁴². Они танцевали довольно равнодушно и смотрели мимо друг друга на другие пары. Пока я смотрел, молодой человек вдруг перевёл на меня глаза, опустил ресницы, приподнял плечо и одарил меня чувственным женственным полураскрытием влажных губ. Это был сексуальный шок. Это был один из самых развратных и возбуждающих взглядов, которыми на меня когда-нибудь смотрели.

Би-бип! Значит ли это, что всю мою жизнь я являлся тайным, латентным гомосексуалистом? Означает ли моя сексуальная реакция на женский призывный взгляд в мужском теле здоровую гетеросексуальность, постыдную извращённость или здоровую бисексуальность?

Пришло время прийти к выводам. Каково намерение Кубика? Чтобы я стал активным или пассивным? Зевсом ли для Ганимеда¹⁴³ или Хартом Крейном для моряка¹⁴⁴? Сократом ли, заводящим старый диалог с одним из своих мальчишек, или Жене¹⁴⁵, лежащим навзничь и распластывающимся под натиском какой-нибудь шестифутовой ходячей эрекции? Кубик высказался двусмысленно, но, казалось, чтобы сломать свои склонности, лучше стоит быть пассивным и женственным, чем агрессивным и мужественным. Но где мне найти Зевса для моего Ганимеда в шесть футов, четыре дюйма? Где тот Толстый Кол, который бы мог порвать меня? Гораздо проще было найти того, кто увидел бы во мне Эрекцию своей мечты - Внушающую Ужас. Но лёгкость же - не основное требование. Мне нужно было стать женщиной, играть роль женщины. Даже если я буду возвышаться над своим мужем, как Эверест над чахлым кустом, я должен научиться распластываться под ним. Мою женственность нужно высвободить. Образ дайсмена нельзя считать полным до тех пор, пока он не станет женщиной.

- Могу я угостить тебя выпивкой? - спросил мужчина, возвышающийся надо мной, как Эверест над чахлым кустом. Это был бывший дефенсив тэкл "Кливленд Браунс", и он смотрел на меня сверху вниз, взглядом, пресыщенным познанием мира. И с улыбкой.

---

↑141 "Кливленд Браунс" - команда, доминирующая в лигах американского футбола в 40-е-50-е годы. Дефенсив тэкл - центр обороны.

↑142 Питер Фонда (1940-2019) - актёр.

↑143 Ганимед - любовник Зевса, символ однополых отношений.

↑144 Харт Крейн (1899-1932) - поэт; одними из вершин его творчества являются любовные стихотворения, вдохновлённые Эмилем Опфером, датским моряком.

↑145 Жан Жене (1910-1986) - французский писатель; в колонии для несовершеннолетних был наложником нескольких подростков, гомосексуализм стал одной из основных тем его ранних произведений.

Шестьдесят четвёртая глава

Ты никогда не должен подвергать сомнению мудрость Кубика. Его пути неисповедимы. Он ведёт тебя за руку в бездну, и вот, перед тобой плодотворная долина. Ты шатаешься под бременем, которое он возлагает на тебя, и вот, ты паришь. Кубик, подобно тебе, никогда не отклоняется от Дао.

Желание плутовать при подчинении Кубику с тем, чтобы извлечь из этого выгоду, бесполезно. Такое подчинение никогда не освободит тебя от боли эго. Ты ни в коей мере не должен перечить, ты должен отказаться от всех своих помыслов, ценностей, целей, и тогда, только тогда, когда ты откажешься от веры в то, что сможешь обращаться к Кубику ради неких намерений эго, ты обнаружишь освобождение от своего бремени, и твоя жизнь потечёт свободно.

Середины нет - ты должен отказаться от всего.

Из "Книги костей"

Шестьдесят пятая глава

- Я девственница, - сказал я тонким, кротким голосом. - Пожалуйста, будь нежнее.

Шестьдесят шестая глава

Есть два пути: или вы пользуетесь Кубиком, или вы доверяете Кубику пользоваться вами.

Из "Книги костей"

Шестьдесят седьмая глава

- Боже, - тягостно сказал я, - мне будет больно.

Шестьдесят восьмая глава

Уважаемый д-р Райнхарт!

Я так восхищаюсь вашей работой! Мы с мужем выполняем ваши дайс-упражнения каждое утро после завтрака и ещё раз перед сном и чувствуем себя на годы помолодевшими. Когда у вас будет собственное телешоу? До того, как мы начали играть в эмоциональную рулетку и в Упражнение К, мы почти никогда не разговаривали друг с другом, но теперь мы всегда смеёмся или кричим от радости, даже когда не играем с дайсами. Не могли бы вы дать нам несколько советов по поводу того, как нам лучше воспитывать нашу дочь Джинни, чтобы она служила Кубику?

Она своевольная девочка, и не возносит Ему молитвы регулярно, и почти всегда остаётся такой же милой и застенчивой, как обычно, и, честно говоря, нас это тревожит. Мы пытались заставить её выполнять дайс-упражнения, с нами или самостоятельно, но, кажется, всё бестолку. Мой муж время от времени бьёт её, когда Кубик велит, но это тоже мало помогает. Единственный дайстерапевт в наших краях отбыл в Антарктиду три месяца назад, так что нам не к кому обратиться, кроме вас.

Благодаря Случаю, ваша
миссис А. Дж. Кемптон
(Миссури)

Уважаемый д-р Райнхарт.

Сегодня днём я обнаружил мою шестнадцатилетнюю дочь в нашей гостиной на диване с почтальоном, и она сослалась на вас. Что, чёрт возьми, всё это значит?

Искренне ваш,
Джон Раш

Шестьдесят девятая глава

Я считаю, что рождение первого в мире дайсребёнка - это событие исторической важности. Состоялось это сразу после Рождества 1969 года, мне тогда позвонила Арлин и сообщила, что они с Джейком спешат в больницу, чтобы родить нашу дайсдетку. Они знали, как меня найти, потому что два дня назад я завернул с ним, чтобы вручить им рождественские подарки: Арлин - комплект Британской энциклопедии, а Джейку - лихой купальник (не моя воля, о Кубик, но Твоя да будет).

Когда я прибыл, схватки у Арлин ещё продолжались, и её отдельная палата представляла собой какую-то беспорядочную мешанину из двух огромных раскрытых чемоданов, набитых, насколько я мог видеть, сплошь детской одеждой. Я заметил не менее тридцати подгузников с двумя зелёными кубиками на каждом - множество пижам, рубашек, штанов и детских носочков, кажется, украшала та же монограмма. Я счёл это дурным вкусом и высказал это Арлин, когда её схватки уже были в самом разгаре, но, оборвав стоны (она утверждала, что это, по большей части, приятные ощущения), она заверила меня, что это Кубик выбрал, при вероятности 1 к 3, и заказал эти монограммы.

Мы втроём болтали о наших надеждах на ребёнка, и говорила, в основном, Арлин. Она рассказала нам, как задала вероятность 215 к 216, что будет рожать естественным способом и кормить ребёнка грудью и что, к её большому удовольствию, Кубик решил, что она должна делать и то, и другое. Но, в основном, она говорила о том, когда ребёнка следует приучать к горшку, а когда приобщать к дайспрактике.

- Мы должны начать пораньше, - твердила Арлин. - Я не хочу, чтобы общество портило нашего ребёнка так же, как меня в течение тридцати пяти лет.

- Тем не менее, Арлин, - сказал я, - первые два или три года, думаю, ребёнок может развиваться рандомно и без дайсов.

- Нет, Люк, это было бы несправедливо по отношению к нему, - ответила Арлин. - Это всё равно что держать его подальше от конфет.

- Но ребёнок склонен выражать все свои малые импульсы - по крайней мере, пока не пойдёт в школу. Там-то могут задраить люки.

- Возможно, Люки, - сказала она, - но он увидит, как я бросаю кости, чтобы узнать, какая грудь ему достанется, пойдём ли мы гулять или он поспит и почувствует себя обделённым. Что бы мне хотелось сделать, так это...

Но у неё начались такие длительные родовые схватки и начались так скоро после предыдущих, что Джейк ломанулся за медсестрой, и Арлин повезли в родильное отделение. Мы с Джеком побрели вслед за ней по коридору.

- Не знаю, Люк, - через некоторое время сказал Джейк с надеждой глядя на меня. - Я думаю, это затея с дайсами может выйти из-под контроля.

- Я тоже так думаю.

- Дайсы могут быть полезны для нас, взрослых с расшатанными нервами, а насчёт двухлетних детей я не уверен.

- Согласен.

- Она сможет сбить с толку беднягу раньше, чем у него разовьются какие-нибудь шаблоны, которые можно ломать.

- Верно.

- Возможно, ребёнок вырастет и станет каким-нибудь чудиком.

- Правда. Или, что ещё хуже, он может, в конечном счёте, восстать против дайсжизни и сделать выбор в пользу постоянного подчинения господствующей социальной норме.

- Ого, а ведь это возможно. Думаешь, он сможет?

- Конечно, - сказал я. - Мальчики всегда бунтуют против своих матерей.

Джейк остановился, я стал рядом с ним и посмотрел вниз - Джейк уставился в пол.

- Полагаю, немного покидать кости ему не повредит, - медленно сказал он.

- И в любом случае, кому какое дело?

Джейк резко посмотрел на меня.

- Разве ты не беспокоишься о своём ребёнке?

- Так, запомни, Джейк, это наш ребёнок, а не мой. Только потому, что дайсы велели Арлин сказать тебе, что отец я, не значит, что я и есть отец.

- Ого, а ведь и правда.

- Может, на самом деле отец ты, но дайсы велели Арлин соврать.

- Это хорошая мысль, Люк.

- Или она, может, спала в тот месяц с десятком парней и не знает, кто настоящий отец.

Он снова посмотрел в пол.

- Спасибо, ты меня утешил, - сказал он.

- Так что давай просто называть его нашим ребёнком.

- Давай просто называть его её ребёнком.

Семидесятая глава

Уважаемый д-р Райнхарт!

Я стал вашим поклонником с тех пор, как прочёл то интервью в Playboy. Я стараюсь практиковать дайсжизнь уже почти год, но столкнулся с некоторыми проблемами, которые, как я надеюсь, вы помогли бы мне разрешить. Во-первых, я задался вопросом, действительно ли это важно или необходимо - следовать велениям Кубика, вне зависимости от того, что он говорит. Я имею в виду, иногда он накладывает вето на то, что я действительно хочу или выбирает самый ерундовый из придуманных мной вариантов. Я обнаружил, что из-за неподчинения Кубику в таких случаях я чувствую себя просто прекрасно - как будто получил что-то просто так. Я считаю, Кубик больше всего помогает делать то, что я хочу - в основном, впендюривать девушкам. Это очень помогает, так как, когда затея не срабатывает, я никогда не чувствую себя виноватым, поскольку это Кубик велел мне сделать. И когда срабатывает, тоже не чувствую - если девушка залетела, так это сделал Кубик. Но почему вы продолжаете утверждать, что всегда нужно следовать велениям Кубика? И зачем расширять области, в которых он принимает решения? У меня всё хорошо складывается, и я нахожу, что многие ваши примочки отвлекают меня от моих задач, если вы понимаете, о чём я.

Также я должен предупредить вас, что, когда моя девушка начала пользоваться дайсами и мы попробовали некоторых из тех дайс-упражнений, возникли серьёзные проблемы. С секс-упражениями всё прекрасно, но моя девушка всё твердит, что Кубик не разрешает ей пока со мной видеться. Иногда она соглашается на свидание, а потом обрывает его, сваливая всё на Кубик. Разве я не могу навязывать ей какие-то правила? У вас есть этический дайскодекс для девушек, который бы я мог ей показать?

Также и другая девушка, которую я познакомил с дайсжизнью, начала требовать включения варианта, что я женюсь на ней. Я дал ей только один шанс из тридцати шести, но она настаивает, чтобы я бросал кости каждый раз, когда мы с ней гуляем. Какова вероятность того, что я проиграю, если встречусь с ней ещё десять раз? А если двадцать? Если возможно, приложите таблицу или график.

У вас есть хорошие идеи, но я надеюсь, что вы побольше подумаете о том, какие бы особые правила для девушек можно быть внедрить в дайсжизнь. А то я уже начинаю тревожиться.

,
Джордж Доог

Семьдесят первая глава

- Девочка, - сказал Джейк, ошеломлённо улыбаясь.

- Я знаю, Джейк. Поздравляю.

- Эдгарина, - продолжал он. - Эдгарина Экштейн, - он посмотрел на меня. - Кто её так назвал?

- Не задавай глупых вопросов. Ребёнок здоров, Арлин здорова, я здоров - это главное.

- Ты прав, - сказал он. - Но восстают ли дочери против матерей?

- Вот она, - сказал я.

Две медсестры везли Арлин по коридору, мимо нас, в её палату, и, когда она снова устроилась в постели, ей принесли подержать ребёнка. Мы с Джейком благоговейно смотрели. Ребёнок немного извивался и шипел, но сильно не пищал.

- Как всё прошло? - спросил я.

- По мановению ока, - сказала она, прижимая ребёнка к своей набухшей груди и восторженно улыбаясь. Она смотрела на своего младенца и всё продолжала улыбаться.

- Разве она не похожа на Элеонору Рузвельт в детстве? - сказала она.

Мы с Джейком пригляделись - думаю, мы оба пришли к выводу, что, может, так и есть.

- В Эдгарине чувствуется величественность, - сказал я.

- По воле Кубика, - сказала Арлин, целуя ребёнка в макушку, - она рождена для великих дел.

- Или для мелких, - сказал я. - Арлин, ты же не собираешься навязывать ей какие-то схемы?

- За исключением того, что я заставлю её бросать дайсы при всём, что она делает, я планирую дать ей полную свободу.

- Ох, Иисус-Иисус, - сказал Джейк.

- Взбодрись, Джейк, - сказал я, обнимая его. - Разве ты не понимаешь, что как учёный ты встал на первую ступеньку чего-то такого, что обладает огромным научным значением?

- Возможно, - сказал он.

- Неважно, какой окажется Эдгарина под руководством Арлин, это обладает научным значением. Гением ли, психом - будет продемонстрировано что-то новое. Джейк немного оживился.

- Полагаю, ты прав, - сказал он.

- Может, это будет твой величайший случай со времён "Случая шестигранного человека". Джейк посмотрел на меня, сияя.

- Может, быть, мне стоит ещё немного поэкспериментировать с дайсжизнью, - сказал он.

- Конечно, стоит, - рявкнула Арлин на Джейка. - Любой отец Эдгарины Экштейн должен быть полноценной дайсличностью или я от него отрекусь и дискредитирую его.

- В этом не будет необходимости, дорогая, - сказал он.

- "Случай случайного воспитания", - предложил я. - Или, может быть, "Формирование с пелёнок". Джейк медленно покачал головой, а потом зыркнул на меня.

- И не пытайся, Люк. Глубина - это не твой конёк. Название уже есть: "Дитя прихоти". - Он вздохнул. - На книгу может уйти немного больше времени.

Семьдесят вторая глава

Солнце слепило меня, согревало, размягчало гору моего мяса. Я поглужбе зарылся в горячий песок, чувствуя, что дальнобойные лучи подобрались к моей коже. Рядом лежала Линда, прекрасная да ещё в бикини, её прелестные груди дышали, вздымаясь ввысь, прижимаясь к полоске ткани, которая теоретически была топом бикини, и, подобно двум плодам, разрастаясь и сжимаясь в процессе роста в ускоренном фильме на тему биологии. Она читала "Пармскую обитель" Стендаля, и мы говорили о групповой дайстерапии, но последние пятнадцать минут мы оба лежали молча, наслаждаясь одиночеством бескрайних просторов багамского пляжа и любовными ласками под жарким прикосновением солнца. В Нью-Йорке февраль, а здесь лето.

- Хочешь ты на самом деле чего, Люк? - неожиданно спросила Линда. По пятну в уголках моих полузакрытых глаз я понял, что она села или приподнялась на локте.

- Хочу? - сказал я, размышляя. Ритмичное буханье прибоя в тридцати ярдах снова меня поманило купаться, но мы вышли из воды всего как пятнадцать минут и только что обсохли.

- Думаю, всё, - сказал я наконец. - Быть всем и делать всё.

Одной рукой она откинула волосы с лица и сказала:

- Скромное желание.

- Наверное.

Чайка влетела в моё суженное поле зрения, а затем снова исчезла.

- Ты сегодня какой-то тихий. Или это просто очередное веление дайсов?

- Я просто всё время хочу спать.

- А, ёпт. А это - веление дайсов?

- Какая разница?

Она уже определённо сидела, расставив ноги и опираясь на вытянутые руки.

- Иногда я задаюсь вопросом, чего хочешь ты - не дайсы, а ты...

- А кто я?

- Вот это я и хочу знать.

Я сел, моргая и глядя в сторону океана, скрывающегося за насыпью песка передо мной. Без очков для меня это было только что-то размытое жёлто-коричневое и размытое голубое.

- Разве ты не видишь, - сказал я. - Узнать "меня" таким образом - значить ограничить меня, зацементировать во что-то окаменевшее и предсказуемое.

- Дайсбред! Я просто хочу знать тебя, мягкого и предсказуемого. Как я могу наслаждаться общением с тобой, если я чувствую, что ты можешь в любую минуту смыться из-за случайного выпадения кубика?

Я вздохнул и опустился на локти.

- Если бы я был здоровым, нормальным любовником-невротиком, моя любовь могла бы испариться в любой момент просто случайным образом.

- Но тогда бы я могла предвидеть, что это произойдёт и сбежать от тебя первой. - Она улыбнулась.

Я резко выпрямился.

- Всё может испариться в любой момент. Всё! - сказал я с неожиданной горячностью. - Ты, я, самая непоколебимая личность со времён Кальвина Кулиджа - меня могут поразить смерть, разрушение, отчаяние. Жить своей жизнью, полагаясь на то, что такого не случится - это безумие.

- Но Люк, - сказала она, положив тёплую руку мне на плечо. - Жизнь будет идти так, как идёт. Если...

- Никогда!

Она не говорила. Она нежно проскользнула рукой от моего плеча к затылку и поиграла там с моими волосами. Через несколько мгновения я тихо сказал: "Я люблю тебя, Линда. "Я", которое любит тебя всегда будет тебя любить. Нет ничего более определённого, чем это.

- Но надолго ли продлится это "я"?

- Навсегда, - сказал я.

Её рука стала неподвижной.

- Навсегда? - сказала она очень низким голосом.

- Навсегда. Может быть, даже дольше. - Я повернулся на бок, взял её руку и поцеловал ладонь. Посмотрел ей в глаза с игривой улыбкой.

Серьёзно глядя на меня, она сказала:

- Но то "я", которое любит меня, может быть вытеснено другим, нелюбящим "я", и принужденным жить вечно под землёй и невыраженным?

Я кивнул, всё ещё улыбаясь.

- Я, которое любит тебя, хотело бы устроить так, чтобы вся оставшаяся часть моей жизни была направлена на то, чтобы обеспечить непрерывную самореализацию. Но это означало бы окончательное захоронение большинства других "я".

- Но эго, не эго - есть естественные желания, а есть навязанные действия. Забраться на меня и трахнуть - это был бы естественный акт, а смотреть, как выпадет кубик, и вставать на колени, чтобы подрочить в песок, - уже нет.

Я неуклюже встал на колени на песке и начал спускать плавки. - Иисусе Христе, - сказала Линда, - етить-колотить мой рот.

Но я улыбнулся и подтянул плавки.

- Ты права, - сказал я, передвинулся и естественно положил голову на её тёплое, мягкое бедро.

- Так а какие у тебя естественные желания? Чего ты по-настоящему хочешь?

Тишина.

- Я хочу быть с тобой. Я хочу солнца. Любви, ласок, поцелуев. - Пауза. - Воды. Хороших книг. Возможностей попрактиковать дайсжизнь с людьми.

- Но чьих поцелуев, чьих ласок?

- Твоих, - ответил я, моргая из-за солнца. - Терри, Арлин, Лил, Грегга. Некоторых других. Женщин, которые мне встречаются на улице.

Она не ответила.

- Хорошей музыки, возможности писать, - продолжал я. - Хороших фильмов время от времени, моря.

- Я чувствую... Хм! Ты даже не такой романтичный, как раньше, нет?

- Не этот конкретный я.

- Однако ты меня сильно любишь, - сказала она, и я поднял глаза, чтобы уловить её улыбку.

- Я люблю тебя, - сказал я, глядя ей в глаза. Мы смотрели глубокими и тёплыми взглядами друг на друга больше минуты.

Потом она тихо сказала:

- Поднимайся.

Мы наблюдали, как кружит и пикирует чайка, и Линда начала что-то спрашивать, но замолчала. Я повернул голову, чтобы ртом к внутренней стороне одного бедра. Жаркого, солёного.

Линда вздохнула и оттолкнула мою голову.

- Не надо было тогда раздвигать ноги, - сказал я.

- Я хочу раздвигать ноги.

- Ну, - сказал я, упрятал голову между ними и втянул твёрдую горячую складку другого бедра. Она толкнула меня в голову со средней силой, но теперь я обнимал её одной рукой и крепко держался.

Расслабив пальцы в моих волосах, она сказала:

- Некоторые вещи хороши от природы, а другие нет.

- Мммммм, - сказал я.

- Дайсжизнь иногда уводит нас от того, что хорошо естественным образом.

- Мммммм.

- Думаю, это очень плохо.

Я перестал двигать губами и подтянулся на локте вдоль неё.

- А сумасшедший рабовладелец? сделка, которую я заключил с тобой - это хорошо и естественно? - спросил я.

Она улыбнулась мне.

- Должно быть, - сказала она.

- Все всегда делают то, что им кажется естественным. Почему же все несчастны? - Я развязал топ её бикини и потянул её на покрывало. На верхних половинах каждой её груди лежали полоски песка. Я обмахнул их.

- Не все несчастны, - сказала она. - Я не несчастна.

- Ты была такой до того, как открыла для себя дайсжизнь.

- Но это потому, что раньше у меня была сексуальная зависимость. Теперь нет.

- Мммммм, - сказал я, мой рот наполняла её левая грудь, а в правой руке лежало тепло другой.

- Кубик хорош для того, чтобы избавиться от некоторых проблем, - сказала она, и тогда я думаю, что, может быть, в нём больше нет необходимости.

Я выпустил изо рта её грудь, несколько секунд полизал её упругий сосок и сказал:

- Я лично думаю, что ты, возможно, права.

- Думаешь?

- Определённо. - Я развязал узелок, тот, что поближе, на её нижней части бикини. - По многим вопросам я с ним не консультируюсь, - сказал я. - Но когда я сомневаюсь, мне приятно обратиться к Кубику. - Я развязал и дальний узелок.

- Но зачем? - сказала Линда. Теперь она держала руку под моими плавками, а другой стягивала их вниз.

- Каждый день на рассвете я консультируюсь с дайсами о том, следует консультироваться с ними в течение дня обо всём, только о важных вещах или не консультироваться вообще, ни при каких обстоятельствах. Сегодня, например, они сказали мне ни о чём с ними не консультироваться.

- Значит, даже твоя бездайсность наполнена дайсами?

- Ааааааммммм.

- Значит, сегодня ты ведёшь себя естественно, да?

- Мммммм-мммммм.

- Надеюсь, тебе доставляет удовольствие выедать песок оттуда.

- Мммммм.

- Мило, - сказала она. - Мне такое нравится. Рада, что ты сказал мне. Мне нравится знать, что это естественно, то, что ты делаешь.

Я вынырнул глонуть воздуха и сказал:

- Большая часть того, что люди делают - не является естественным только в первый раз. Вот, что такое познание. Вот, что такое дайсжизнь.

- Мммммм, - сказала она.

- Если бы мы всегда ограничивали себя тем, что считали для себя естественным, мы остались бы карликами по сравнению с нашим потенциалом. Мы всегда должны задействовать новые области человеческой деятельности, которые мы сможем сделать естественными.

- Мммммм, - сказала она.

- Скажи это ещё раз, - сказала она.

- Мммммм, - сказала она. Эти вибрации была восхитительны.

- Мне хочется надеяться, дайсы позволят мне остаться с тобой надолго, Линда.

- Ммммммнетожемммм.

- Охххх, - сказал , и зарылся головой, - мммммм.

- Мммммм, - сказала она.

- Ааааамммм-ммммм.

- Уфф.

- ...

- .

Семьдесят третья глава

Наши Дайсцентры. О, воспоминания, воспоминания. Бывали, бывали дни - боги снова играли друг с другом на земле. Какая свобода! Какое творчество! Какая обыденность! Какое торжество хаоса! Всё не направляемое рукой человека, но ведомое великим слепым Кубиком, который любит всех нас. Тогда-то, впервые за всю жизнь я узнал, что значит жить в сообществе, чувствовать себя частью большой цели, разделяемой моими друзьями и врагами вокруг меня. Только в моих ЦЭТРСах испытал я совершенное освобождение - тотальное, оглушительное, незабываемое, совершенное просветление. В последний год я безошибочно распознавал тех, кто провёл хотя бы месяц в одном из центров, видел я этих людей раньше или нет. Нам достаточно только посмотреть друг на друга, и наши лица озаряются цветом, мы расцветаем улыбками, обнимаемся. Если все наши ЦЭТРСы закроют, мир снова неуклонно покатится вниз.

Полагаю, все вы читали в том или ином месте всю типичную истерию средств массовой информации о них - комната любви, оргии, насилие, наркотики, срывы в психоз, преступления, безумства.

Журнал Time опубликовал о нас прекрасную статью, беспристрастно озаглавленную: "Канализация ЦЭТРС". Отмечалось следующее:

Отбросы общества нашли новую диковину - сумасшедшие дома в мотелях, где можно что угодно. Основанные в 1969 году наивным филантропом Горацием Дж. Уипплом под видом терапевтических центров, Центры Экспериментов в Тотально Рандомных Средах (ЦЭТРС) со дня своего основания представляли собой беззастенчивое заманивание на оргии, на акты насилия и безумств. Основываясь на предположениях дайстеории, впервые изложенной психиатром-шарлатаном Люциусом М. Райнхартом (Time от 26 октября 1970), цель Центра - освободить клиентов от бремени индивидуальной идентичности. Прибывающих в центр на срок в 30 дней просят отказаться от постоянных имён, от манеры одеваться, от черт характера, сексуальных предпочтений, религиозных чувств - словом, отказаться от себя.

Заключённый - именуемые "учениками" - большую часть времени носят маски и придерживаются "Команд" дайсов, посредством которых определяется, каким образом проводить время и кем прикидываться. Мнимые терапевты часто оказываются учениками, экспериментирующими с новой ролью. Полицейские, якобы следящие за порядком, почти всегда являются учениками, играющими в полицейских. Трава, гашиш и кислота - повсеместно. Оргии идут час за часом - в комнатах, причудливо называемых "Комнатой любви" и "Темницей" - последняя представляет собой полностью затемнённую комнату с матрацем на полу, в которую ученики заползают обнажёнными по прихоти дайсов и где может происходить всё, что только можно предположить. Результаты предсказуемы - некоторые больные чувствуют, что прекрасно проводят время, некоторые здоровые сходят с ума - а остальные как-то выживают, часто пытаясь убедить себя в том, что обрели "существенный опыт".

На прошлой неделе в Лос-Альтос-Хиллз, Калифорния, "существенный опыт" повлёк за собой арест Эвелин Ричардс и Майка О'Рейли. Эти двое по требованию дайсов устроили, к изумлению горожан и полиции, вечерю любви на лужайке перед часовней Уитмора Стэнфордского университета.

Студенты Стэнфорда - частые посетители ЦЭТРС в Хиллз - резко расходятся во мнениях относительно Дайцентра. Студенты Ричардс и О'Рейли утверждают, что им удалось избавиться от своих комплексов после трёхнедельного пребывания в местном Центре. Но президент студенческой ассоциации Боб Орли, говоря, вероятно, от имени большинства студентов, сказал:

"Желание избавиться от своей личной идентичности - признак слабости. Человеческие общности всегда разлагались, когда следовали призыву тех, кто побуждал отказываться от себя, от эго, от идентичности. Центры вовлекают тех же, кто вовлекается, всё глубже и глубже, в мир наркотиков. Занятие дайсжизнью - это просто очередной способ медленного самоубийства для тех, кто слишком слаб, чтобы попробовать найти реальный выход."

В конце недели полиция Пало-Альто произвела вторую облаву в этом году на центр Лос-Альтос-Хиллхз, но не обнаружила ничего, кроме коробки с порнографическими фильмами, снятыми, возможно, в Центрах. Менеджер Лоуренс Тейлор утверждает, что единственная причина, по которой он сожалеет о рейдах - это благоприятная огласка, которую они дают Центру среди молодёжи.

"Нам приходится отказывать сотне претендентов в неделю. Мы не хотим казаться чем-то эксклюзивным, у нас просто нет возможности всех принять."

Группа журналистов Time обнаружила, что друзья и родственники выживших в ЦЭТРС в одинаковой степени расстроены изменениями, произошедшими с их близкими. "Безответственный, непредсказуемый, деструктивный", - так описал своего отца девятнадцатилетний Джейкоб Блайс из Нью-Хейвена после того, как мистер Блайс вернулся из ЦЭТРС в Катскилле (Нью-Йорк). "Он не может удержаться на работе, его часто нет дома, он бьёт мою мать и большую часть времени кажется обдолбанным непонятно чем. Он всегда смеётся, как идиот."

Иррациональный смех - классический симптом истерии - это одно из наиболее драматических проявлений того, что психиатры начинают называть "болезнью ЦЭТРС". Д-р Джером Рохман из Медицинского центра "Надежда" Чикагского университета заявил в Пеории на прошлой неделе:

"Если бы кто-то попросил меня создать учреждение для полного уничтожения человеческой личности со всей её грандиозной целостностью - стремлениями, моральными запросами, состраданием к другим и чувством особой индивидуальной идентичности, я бы создал ЦЭТРС. Результаты предсказуемы - апатия, ненадёжность, нерешительность, маниакальная депрессия, неспособность к общению, социальная деструктивность, истерия."

Д-р Поль Бульбер из Оксфорда, Миссисипи, заходит дальше: "Теория и практика дайстерапии, как в ЦЭТРС, так и за их пределами представляют большую угрозу для нашей цивилизации, чем коммунизм. Они подрывают всё, на чём зиждется американское общество, да и вообще любое общество. Их следует стереть с лица земли."

Судья окружного суда Санта-Барбары, Хобарт Баттон, пожалуй, лучше всего выразил чувства многих, когда сказал студентам Ричардсу и О'Рейли: "Иллюзии, которые заставляют расставаться с жизнью, ужасны. Стремление к наркотикам и к ЦЭТРС подобно стремлению леммингов к морю."

Или стремлению крыс в канализацию.

Журнал мастерски удержался в пределах, допустимых для художественной литературы. За два года пятеро их журналистов по месяцу находились в ЦЭТРС. Язвительность статьи, вероятно, отчасти вызвана тем, что трое из отправленных журналистов не отчитались перед Time.

C тех пор, как деньги, внесённые Уипплом, мной и другими в фонд "Дайсжизнь", позволили выстроить наш первый Дайсцентр, наши ЦЭТРС стали изменять людей. Они уничтожают людей для нормального функционирования в безумном обществе. Всё началось, когда я осознал, что дайстерапия с большинством учеников работает медленно, потому что все знают - люди от них ожидают, что они будут последовательными и "нормальными"; жизненная обусловленность реагировать на такое ожидание не нарушалась частичной и временной свободной средой дайсгрупп. Только в тотальной среде с отсутствием каких-либо социальных ожиданий, ученик чувствует свободу, необходимую для выражения множества своих меньших "я", цепляющихся за жизнь. И затем, только путём постепенного перехода от тотально случайной среды ЦЭТРС через наши "центры адаптации", заведения промежуточного типа, к шаблонному обществу внешней среды, мы можем позволить ученику перенести свою свободную дайсжизнь в мир паттернов.

История развития разных центров и лежащая в их основе теория, будет подробно рассказаны в готовящейся к выходу книге Джозефа Файнмена "История и теория Дайцентров" (Random Press, 1972). Лучшую работу, отдельно описывающая то, как работают центры, чтобы изменить человека, решительно настроенного не меняться, можно найти в автобиографическом отчёте доктора Джейкоба Экштейна "Случай куба старой закалки". Личная история Джейка была впервые вышла в печати в "Епархии прихотей" (апрель, 1971, т. II, ?4, стр. 17-33), но должна быть переиздана в его готовящейся книге "Сдуй человека"¹⁴⁶ (Random Press, 1972). Но для создания общего впечатления Кубик порекомендовал мне привести отрывок из готовящейся книги Файнмена:

Ученик поступает на срок не менее тридцати дней, после сдачи экзамена, демонстрирующего понимание им основных правил дайсжизни, а также структуры и процедур ЦЭТРС. Его извещают, что он поступает в Центр без единой идентифицирующей его личной вещи; в Центре он может назваться любым именем, каким только пожелает, но все имена будут считаться ложными...

ЦЭТРСы различаются друг от друга в деталях. В Творческих комнатах ученику Кубик часто приказывает изобретать новые и улучшенные параметры для наших Рандомных Сред: многие процедуры и сопровождающая их обстановка подобным образом и меняются - некоторые изменения остаются характерной чертой одного центра, а другие перенимаются всеми. Однако все ЦЭТРС схожи с оригинальным Дайскомплексом в Южной Калифорнии.

Хотя каждая из этих отдельных комнат в Центре имеет название, придуманное учениками (например, Темница, Комната Бога, Комната для вечеринок, комната Комната и так далее) названия варьируются от Цетра к Центру. Имеются служебные помещения (прачечные, кабинеты, терапевтические комнаты, клиники, тюрьма, кухни), игровые комнаты (комнаты эмоций, комнаты брака, комнаты любви, комнаты Бога, комнаты творчества), и жилые комнаты (рестораны, бары, гостиные, спальни, кинотеатры и т. д.) . Клиент от двух до пяти часов в день должен проводить на различных работах, определяемых дайсами - обслуживать столы, убирать в комнатах, застилать кровати, подавать коктейли, работать в качестве полицейского, терапевта, заведующего костюмами, мастера по изготовлению масок, проститутки, сотрудника приёмной комиссии, тюремщика и т. д. Во всех этих случаях ученик разыгрывает роли.

Поначалу мы оставляли большинство ключевых должностей за постоянными, знающими сотрудниками - по крайней мере, половина "психотерапевтов" были настоящими психотерапевтами, половина полицейских были настоящими сотрудниками организации, наш "председатель приёмной комиссии" был "настоящим" и так далее.

Однако за нашу недолгую трехлетнюю историю произошло постепенное отмирание кадров. При тщательном структурировании и инструктировании мы обнаруживаем, что ученики третьей и четвёртой недели могут справиться с большинством ключевых ролей так же, как это обычно делали постоянные сотрудники. Штатные работники меняют свои роли от недели к неделе, как временные ученики, и те никогда, таким образом, не могут быть уверены в том, кто является сотрудником, а кто нет. Сотрудники это знают, но полной уверенности у них тоже нет, потому что на звание штатного работника может претендовать кто угодно. Вся польза от постоянного обученного персонала в ЦЭТРС основывается на способностях сотрудников, а не на наличии у них "полномочий". (В Центре Вермонта мы экспериментировали, выводя из него наших постоянных дайслюдей одного за другим до тех пор, пока центр не начал функционировать без единого обученного сотрудника - управлялся только преходящими учениками. Через два месяца мы вернули постоянных сотрудников, и они сообщили, что всё так же хаотично, как всегда - за те два месяца, в которые "государство" отмирало¹⁴⁷, появились лишь незначительная жёсткость и структурированность.)

В нашей структурированной анархии (пишет Файнмен) полномочия остаются у терапевтов (в большинстве Центров именуемых Арбитрами) и у полицейских, кем бы они ни были. Существуют правила (никакого оружия, никакого насилия, никаких ролей или действий, не соответствующих конкретной игровой комнате, в которой вы отыгрываете роль, и т. д.), и если правила нарушаются, "полицейский" отведёт вас к "арбитру", который решит, стоит ли вас отправить в "тюрьму". Примерно половина наших "преступников" - это люди, которые продолжают настаивать на том, что они всего лишь одна реальная личность и что они хотят вернуться домой. Поскольку подобная ролевая игра неуместна во многих служебных и игровых комнатах, они могут быть приговорены к тюремному заключению и каторжным работам в виде дайстерапии - до тех пор, пока не смогут лучше функционировать во множественности. Другая половина наших преступников - ученики, которым приходится разыгрывать роли нарушителей закона, даже если они нарушают странные законы наших Дайсцентров.

(После вхождения в структурированную анархию ученик, вооружённый своей личной парой отличительных дайсов, переходит из комнаты в комнату, от роли к роли, от занятия к занятию - с коктейльной вечеринки в комнату творчества, с оргии в Темнице в комнату Бога, из сумасшедшего дома в комнату любви, во французский ресторанчик, на работу в прачечную, на осуществление деятельности тюремщика, мужчины-проститутки, Президента Соединённых Штатов и так далее, по прихоти своего воображения и Кубика.)

Темница, хоть и заслуженно известная, в основном используется учениками в первые десять дней пребывания в Центре. Это полезно для людей с глубоко укоренившимися запретами в отношении сексуальных желаний и действий - полная темнота и анонимность позволяют ученику с запретами следовать решениям дайсов и делать то, чего иначе бы он никогда не сделал. Одна женщина, толстая и уродливая, провела в Темнице три дня подряд, выходя только поесть, помыться и сходить в туалет. Стала ли она другой по прошествии трёх дней? Она стала неузнаваемой. Была сутулой, отводящей глаза дубиной, а стала держать себя гордо, смотрела на всех электрическим взглядом, излучающим сексуальность.

Темница также помогает разрушить нормальные запреты на сексуальные контакты с представителями своего пола. В абсолютно тёмной комнате зачастую неясно, кто что с кем делает, и можно упиваться ласками, которые исходят от кого-то того же пола. Поскольку "всё дозволено"¹⁴⁸, в Темнице невольно может оказаться участник, который сначала ужасается и отвращается от полового акта, потом, как часто обнаруживается, не ужасается и не отвращается, когда понимает, что никто об этом никогда не узнает.

(В Темнице наши ученики часто познают, что, по бессмертным словам Мильтона в его великом сонете к его слепой жене, "обслуживает и тот, кто просто лежит и ждёт".)¹⁴⁹

В первое время ни в одном из наших ЦЭТРСов не было денег, но вскоре мы переоткрыли для себя, что деньги, возможно, более существенный, чем секс, источник нереализованных "я" в нашем обществе. Теперь у нас так заведено, что при поступлении каждый ученик получает определённую сумму реальных денег для игры - сумму, выбранную Кубиком из шести вариантов в списке ученика. Если он начинает с нуля и заканчивает тремя тысячами долларов - средняя сумма будет около пятисот. Когда ученик уходит, он снова должен бросить, с теми же шестью вариантами, которые перечислил при входе, чтобы определить, сколько он должен оплатить за своё месячное пребывание. Когда он уходит, он может забрать с собой любые деньги, которые он сэкономил, заработал или украл - за исключением, конечно, нашей случайно определённой платы...

Ученики получают заработную плату за работу, которую они выполняют в Центре, и эта зарплата постоянно колеблется, с целью поощрить учеников выполнять необходимые работы.

Ученикам, которые начинают с банкротства, приходится просить или занимать деньги на свой первый обед или продавать себя - то есть сыграть для кого-то какую-то роль за определённую цену. Проституция - продажа своего тела для чужого удовольствия - обычная деталь всех наших центров. И не потому, что это самый простой способ добиться секса - секс бесплатен в различных легкодоступных формах - а потому, что ученикам нравится продавать себя и получать удовольствие от возможности покупать других. (Возможно, это самая суть капиталистической души.)

В течение последних десяти дней своего тридцатидневного пребывания ученик может свободно выходить, есть и жить в Центре адаптации, мотеле, расположенном недалеко от ЦЭТРС и укомлетованном отчасти сотрудниками наших ЦЭТРС (может быть), но, в большинстве случаев, с нормальными владельцами, сочувствующими, но не обязательно являющимися дайсличностями (может быть). Пока один из наших учеников не предложил организовать такие заведения, промежуточного типа, ученики испытывали проблемы с переходом от свободы от ожиданий внутри Центра к ограниченности ожиданий в обществе. (Жизнь в мотеле, в котором сексуальная девица - может быть - дайс-ученица, которая знает, что она играет роль, или, может быть, обычная одноролевая девушка, которая только понаслышке знает о дайсжизни, - это оказалось отличным методом перехода. Неприветливый официант может быть "настоящим", некий писатель может быть известным писателем и так далее.)

Ученик переходит из мира, в котором все знают, что все лицедействуют, в мир, в котором лишь немногие осознают, что все играют роли. Ученик намного свободнее экспериментирует и развивает свою дайсжизнь, когда знает, что вокруг (может быть) есть ещё несколько других учеников, которые его поймут, чем когда чувствует, что вокруг обычный мир с жёсткими ожиданиями.

Мы надеемся, что во время пребывания в мотеле у студента возникнут два глубоких прозрения. Первое, он вдруг осознаёт, что, возможно, на самом деле он в "нормальном" мотеле, что там нет других дайслюдей. Он покатывается со смеху. Второе, он осознаёт, что все остальные люди живут продиктованной случайностью множественной жизнью, даже если они об этом не знают и всегда пытаются с этим бороться. Он покатывается со смеху. Он бредёт радостно обратно на шоссе, перебирая в руке свои дайсы, едва ли замечая, что покинул иллюзию тотально рандомной среды.

---

↑146 "Сдуй человека" - Blow the Man Down - старинная морская песня, пелась при подъёме парусов.

↑147 Отмирание государства - одно из ключевых положений марксизма.

↑148 Фрагмент высказывания Жана-Поля Сартра из эссе "Экзистенциализм - это гуманизм": "Достоевский как-то писал, что "если Бога нет, то всё дозволено". Это - исходный пункт экзистенциализма". На самом деле, нигде в произведениях Достоевского эта фраза не встречается.

149 У Мильтона: They also serve who only stand and wait. Последняя, самая знаменитая, строчка из 19 сонета When I Consider How My Light is Spent. В оригинале, мы видим, не "тот, кто просто лежит", а "тот, кто просто стоит". И посвятил это произведение автор не слепоте жене, а своей собственной слепоте (жена приплетена ради обоснования искажения в цитате). В США строчка обрела популярность благодаря спортивным комментаторам, которые используют её, когда речь заходит об игроках скамейки запасных. Примерно тот же смысл подразумевается и в романе. В оригинальном же произведении идея в том, что Господу служит и тот, кто уже мало на что способен и просто дожидается смерти.

Семьдесят четвёртая глава

Написание любой автобиографии связано с многочисленными произвольными решениями, касающимися важности событий, а описание дайжизни дайсличности предполагает произвольность, умноженную в n-й степени. Что следует включать?

Для создателя Дайсцентров - Кубик принял решение, чтобы я все 70-е годы посвятил их развитию - нет ничего более важного, чем длинная, трудная сложная последовательности действий, приведший к образованию Дайсцентров в Катскиллах - в Холби, Вермонт; в Корпус Дай, Калифорния; а в прошлом году и в других местах. С другой стороны, сексуальные, любовные и писательские приключения моей предшествующей дайсжизни кажутся гораздо более достойными описания.

В любом случае, однако, я добросовестно консультируюсь с Кубиком, как мне поступить с каждым крупным отрезком или событием моей жизни. По выбору Кубика я посвящу тридцать страниц стремлениям в ноябре 1970-го осуществить его решение - попытаться кого-нибудь убить, а не описанию на тех же тридцати страницах моих усилий по созданию Дайсцентров.

Я спросил Кубик, могу ли я поместить в книге несколько писем от моих поклонников, и Он это одобрил. Что-нибудь о работе с учениками в центрах? Окей. Статью, которую я написал для Playboy под названием "Потенциальный промискуитет человечества?" Нет, - сказал Кубик. Могу ли я подробно написать о своих длительных, хаотичных, непредсказуемых и зачастую радостных отношениях с Линдой Райхман? Нет, не в этой книге. Могу я написать о своих нелепых попытках быть революционером? Нет, - сказал Кубик. Как насчёт юмористического романа о сексе в четыреста страниц? Не-а. Могу ли я включить в сюжет мои проблемы с законом, моё пребывание в качестве пациента в психиатрической больнице на севере штата, мой суд, моё тюремное заключение? Да, сказал Кубик, выдели место. И так далее.

В ходе моей разносторонней деятельности я усвоил, что любое хорошее творение создаётся вопреки усилиям по созданию продуманного плана, а не благодаря им. Будучи Дайсменом, я могу легко писать почти в любой форме, которую изберёт Кубик, но как прежний Люк-карьерист я наталкиваюсь на уйму блоков, как крыса в непроходимом лабиринте. Повиновение каждому выпадению Кубика означает, что рациональный, целеустремлённый человек не отвечает за то, чем занимается, поэтому может расслабиться и наслаждаться незадачливостью Кубика. "Средство коммуникации является сообщением" - как однажды заметил известный медиум Эдгар Кейси, и я это тоже заметил.

Идём, я освоился. Я позволяю своей ручке и Кубику делать то, перед чем моё сознание пасует. Падение Кубика и движение ручки думают сами по себе, и вмешательство эго, художественного сознания, стиля или структуры обычно всё утяжеляет. Эти сдерживающие силы устраняются, чернила текут свободно, пространство заполняется, слова складываются, идеи вырастают на странице, как гиганты из зубов дракона.

Конечно, последовательность событий иногда шаткая, содержание бледное. Отступления нагромождаются, как снаряды в миролюбивой стране. Возможно, мне придётся переписать всё семь или восемь раз. Но слова пишутся. Писателю этого довольно. Творчество или дерьмо, всё в счёт.

В первые дни моего дайс-сочинительства я часто преодолевал затяжной блок письменной речи за три или четыре минуты, позволяя дайсам выбирать из набора случайных письменных заданий. Каждому писателю есть что сказать по любой теме. Попросите меня написать о демократии, яблоках, мусорщиках или зубах, и я вам выдам Дайсмена. Так что если поток моего письма запруживается, я цепляюсь за ручей, пруд, лужу. Если повезёт, у меня тут же внезапное наводнение, и я возвращаюсь обратно в мою Миссисипи.

Даже если мой поток, определяемый дайсами, потом исключительно хорош, я могу посчитать, это всё же не то, что я должен был написать в тот день. Но мы должны осознать, что каждое слово совершенно, включая те, которые мы вычёркиваем. Пока моё перо движется по этой странице, пишет весь мир. Вся человеческая история объединяется в этот простой момент, чтобы произвести плавным движением этой руки всего лишь одну точку. Кто мы с вами, дорогие друзья, чтобы перечить всему прошлому мироздания? Давайте же в нашей мудрости скажем да течению ручки. Или вдруг так, что этот великий пращур, играющий в кости всеми нами, История, диктуя, говорит нет. Так давайте скажем да нашему нет.

У меня явно есть несколько тысяч страниц жизни, требующих отчёта, даже если считать мою жизнь со Дня Д, но лучшее, что я могу сделать, друзья мои - это выбрать случайные отрывки и отрезки.

Наконец я должен отметить, что, поскольку моя жизнь посвящена дезинтеграции, те периоды, когда Кубик заставлял меня заниматься обычными делами, такими, как создание Дайсцентров, были менее наполненными дайсжизнью, чем другие. Чтобы развивать мои ЦЭТРСы, я должен быть стать таким же тупым, как игральная кость. Мне приходилось вешать на шею бейдж "доктор медицины" и каждый день, каждую минуту бульдозером продавливать других докторов, миллионеров, мэров и градостроительные советы. За исключением кратких анонимных отлучек в разные места для совершения убийства, или изнасилования, или грабежа, или для покупки наркотиков или для поддержки революции - я стремился быть преданным своему делу, как Джон Линдси¹⁵⁰.

Тем не менее, иногда я этим наслаждался. Во мне есть буржуазный бизнесмен, которому нравится, когда ему дают свободу покупать и продавать, заниматься связями с общественностью, председательствовать в комитетах, отвечать на вопросы репортёров или государственных чиновников. Работа по разработке ЦЭТРСов затянулась слишком надолго на мой изменчивый вкус, и я всё больше и больше работы и контроля за исполнением перепоручал Фреду Бойду, Джо Файнмену и Линде (боже, если бы она не легла костями, нам бы не удалось открыть ни одного центра, и наш фонд "Дайсжизнь" разорился).

Однако хоть я и наслаждался проживанием большинства моих ролей, и я бы с удовольствием написал бы обо всех, все они просто не поместятся в одну книгу. К счастью, я верю, что Кубик подберёт хороший набор событий, и если будет не так, скучающий читатель может просто несколько раз бросить кости и позволить кубикам выбрать другую книгу на вечер.

Не моя воля, Кубик, но Твоя да будет.

---

↑150 Джон Линдси - мэр Нью-Йорка (1966-1973), уделял внимание внешнему виду города, при этом в период его правления отмечался рост преступности.

Семьдесят пятая глава

Д-р Джейкоб Экштейн сообщает, что первоначально он воспринял игровые комнаты Дайсцентра в Корпус Дай с глубоким отвращением. Он не видел никакого смысла в требовании проявлять ярость, любовь и жалость к себе. Он обнаружил, что не способен выполнять упражнения. Вместо ярости он излучал лёгкое раздражение, вместо любви - сердечное дружелюбие, а жалость к себе изображал с совершенно бесстрастным выражением. Как выяснилось, он не понимает, что может означать жалость к себе. Чтобы помочь д-ру Экштейну, учитель (настоящий, а не изображающий из себя учителя) плюнул ему в лицо и помочился на его только что начищенные туфли.

С ответом д-р Экштейн медлить не стал:

- У тебя какая-то проблема, дружище? - тихо спросил он.

Тогда учитель привёл мисс Мари З., известную актрису телевидения и кино, которая проводила уже третью недели рандомной жизни - она пришла, чтобы помочь доктору Экштейну выразить любовь. Одетая в красивое нежно-белое вечернее платье и выглядевшая даже моложе своих двадцати трёх лет, мисс З., блестя глазами, скромно держа руки перед собой, сказала д-ру Э. нежнейшим голосом:

- Пожалуйста, любите меня. Мне нужно, чтобы кто-то меня полюбил. Вы полюбите меня?

Д-р Э. взглянул на неё, а затем ответил:

- И как долго вы пребываете в таком состоянии?

- Пожалуйста, - умоляла Мари. - Мне нужна ваша любовь. Я хочу, чтобы вы любили меня, чтобы я была вам нужна. Пожалуйста. - Слеза блестела на уголке одного её глаза.

- Я кого-то напоминаю вам? - спросил д-р Э.

- Только самого себя. Мне была нужна ваша любовь всю мою жизнь.

- Но я же психиатр.

- Пожалуйста, не будьте больше психиатром. Минуту, нет, десять секунд, всего лишь десять секунд, прошу вас, подарите мне любовь. Мне так нужно почувствовать ваши сильные руки вокруг меня, почувствовать вашу любовь... - Мари была близко от доктора Э., её красивая грудь вздымалась от страстной потребности быть любимой, слёзы текли по обеим её щекам.

- Десять секунд? - спросил д-р Экштейн.

- Семь секунд. Пять. Три секунды, всего три секунды, пожалуйста, о, пожалуйста, дайте мне свою любовь.

Д-р Экштейн сидел по-турецки, тело его напряглось, лицевые мышцы затряслись и задёргались. Его лицо начало краснеть. Потом, мало-помалу, его мучения прекратились, и он, вновь обретя белый цвет лица, сказал:

- Не могу. Честность. Доверие. Что собой представляет любовь, не знаю.

- Любите меня, пожалуйста, любите меня, пожалуйста - я знаю...

Учитель отвёл Мари в сторону и сообщил ей, что поступил запрос на её присутствие в одной из комнат любви, и она ушла, оставив д-ра Э. в неподвижности.

Поскольку жалость к себе - самое трудное чувство для неэмоциональных людей, учитель больше не прилагал усилий к пробуждению базовых эмоций и отвёл доктора Э. в брачную игровую комнату.

- Ты изменил своей жене, - сказал учитель.

- Зачем? - спросил он.

- Я просто озвучиваю варианты. Скажем так, ты ей был верен, но...

Учителя перебила низенькая, полноватая женщина средних лет, она подошла к д-ру Экштейну и крикнула ему в лицо:

- Гадюка! Свинья! Животное! Ты предал меня!

- Минуточку... - пробормотал д-р Э.

- Ты! С этой шалавой! Как ты мог? - Она мощно ударила д-ра Э. по лицу, едва не разбив ему очки.

- Ты уверена? - сказал он, попятившись. - Чем ты так расстроена?

- Расстроена? Весь город говорит о тебе и о твоих шашнях у меня за спиной.

- Но как кто-нибудь может знать о том, чего никогда...

- Если даже я узнала, об этом знает весь мир. - Она снова ударила д-ра Э., уже не так сильно и повалилась на диван в слезах.

- Здесь не о чем плакать, - сказал д-р Э., подойдя к ней с утешениями. - Неверность - это такая мелочь, на самом деле, ничего...

- Аааааааа! - сорвалась она с дивана, боднула д-ра Э. в живот и тот перелетел через кресло на телефонный столик и свалился в мусорную корзину.

- Прости! - вскрикнул д-р Э. Женщина нависла над ним, царапая ему лицо, и он в отчаянии откатился подальше.

- Ублюдок! - выкрикнула женщина. - Хладнокровный убийца. Ты никогда не любил меня.

- Конечно, нет, - сказал д-р Э., поднимаясь на ноги. - Так что не о чем шуметь.

- Ааааааа!!! - завопила она, набрасываясь...

Позже учитель пытался предложить д-ру Э. другие возможные варианты.

- Жена изменила тебе, твой лучший друг предал тебя, твой...

- Что же в этом нового? - спросил д-р Экштейн.

- Хорошо, скажем, ты потерял все деньги в какой-нибудь глупой инвестиции.

- Никогда.

- Что никогда?

- Я бы никогда не потерял все деньги.

- Попытайся задействовать воображение, Джим. Во...

- Моё имя - Джейк Экштейн. Задействовать воображение? Если я в ладу с реальностью, зачем от неё уходить?

- Откуда ты знаешь, что является реальностью?

- А откуда ты знаешь, что не является? - спросил д-р Э.

- Если есть какие-то сомнения, то стоит поэкспериментировать с другими реальностями.

- Сомнений нет.

- Ясно.

- Слушай, дружище, я здесь в качестве наблюдателя. Мне нравится Люк Райнхарт, и я хочу понаблюдать за работой его конторы.

- Ты не сможешь понять ЦЭТРС, не прожив это.

- Окей, я попытаюсь, но не надейся, что я буду задействовать воображение.

Позже д-ра Экштейна отвели в комнаты любви.

- Какие любовные переживания тебе бы хотелось испытать?

- А?

- Какого рода сексуальный опыт тебе бы хотелось получить?

- О, - сказал д-р Экштейн. - Окей.

- Что окей?

- Окей, я согласен на сексуальный опыт.

- Но какие разновидности тебя интересуют?

- Любые. Какая разница.

Учитель вручил д-ру Э. базовый список из тридцати шести возможных любовных ролей.

- Есть там что-то, что тебя особенно привлекает, или такое, что ты предпочёл бы не иметь в числе возможных вариантов для Кубика? - спросил он.

Д-р Э. просмотрел список:

- Быть любимым рабски... Любить рабски... Желаете, чтобы за вами красиво ухаживали... Желаете красиво ухаживать... Желаете, чтобы вас изнасиловали... Желаете изнасиловать... Смотреть порнографические фильмы... Наблюдать за сексуальными действиями других людей... Танцевать стриптиз... Смотреть стриптиз... Желаете быть для кого-то хозяйкой, проституткой, альфонсом, девочкой по вызову, мужчиной-проституткой, счастливым в браке...

Большинство вариантов предполагали выбор альтернативы для исполнения сексуальной роли с: молодой женщиной, женщиной постарше, молодым мужчиной, мужчиной постарше, мужчиной и женщиной, двумя мужчинами или двумя женщинами.

- Что всё это значит? - спросил д-р Экштейн.

- Просто выбери то, что ты готов сыграть, составь список, и пусть дайсы выберут для игры что-то одно.

- Лучше вычеркнуть "изнасилование" и "быть изнасилованным". Мне этого хватило в брачной комнате.

- Хорошо. Что-нибудь ещё, Фил?

- Перестань меня обзывать.

- Прости, Роджер.

- Лучше повыкидывать гомосексуальные штучки. Это может нанести ущерб моей репутации во внешней жизни.

- Но никто не знает, кто ты, и никогда не узнает.

- Я Джейк Экштейн, чёрт побери! Уже шесть раз тебе сказал.

- Я это знаю, Элайдж, но на этой неделе сюда поступили ещё пятеро Джейков Экштейнов, так что не вижу разницы.

- Ещё пятеро!

- Определённо. Ты бы хотел познакомиться с кем-нибудь, прежде чем попробовать свой первый случайный секс?

- Чёрт, а ведь верно.

Учитель привёл д-ра Э. в комнату под названием "Коктейльная вечеринка", где собралась толпа и подавались напитки. Учитель взял одного дородного джентльмена за локоть и сказал ему:

- Джейк, познакомься с Роджером. Роджер, знакомься - Джейк Экштейн!

- Чёрт, - сказал д-р Экштейн, - это я Джейк Экштейн!

- О, правда? - спросил дородный джентльмен. - Я тоже. Чудесно. Очень рад познакомиться с вами, Джейк.

Д-р Э. позволил пожать себе руку.

- Вы уже познакомились с высоким и худым Джейком Экштейном? - спросил дородный. - Ужасно приятный малый.

- Нет, не познакомился. И не хочу.

- Да, он немного занудный, а вот как насчёт молодого-мускулистого Джейка? С ним-то ты должен познакомиться, Джейк.

- Ага, может. Но я настоящий Джейк Экштейн.

- До чего необычно. Я тоже.

- Я имею в виду, во внешнем мире.

- Я тоже во внешнем. Так же, как худой и высокий Джейк и молодой-мускулистый и симпатичная молодая девушка Джеки Экштейн. Все они.

- Но я на самом деле всамделишный Джейк Экштейн.

- До чего необычно. Я тоже на самом деле...

Джейк отказался от любовного опыта, избавился от своего учителя и решил, что ему нужно хорошо поужинать. Он читал Правила игры центра и, пока сидел в столовой, отдавал себе отчёт, что официанты могут быть ненастоящими, что парень на раздаче может быть президентом банка, что кассирша может быть известной актрисой, что женщина, сидящая напротив него может быть писательницей детских рассказов, хотя она явно прикидывается Марлен Дитрих, несмотря на вес под двести фунтов.

- Ты наводишь на меня скуку, дорогуша, - произнесла она, не выпуская сигарету из пухлых губ.

- Да ты и сама не особо взрывная, детка, - ответил он, быстро пережёвывая пищу.

- Почему здесь нет мужчин? - протянула она. - Мне, кажется, попадаются одни овощи.

- А мне одни фрукты. И что? - ответил Джейк.

- Прошу прощения. А ты кто?

- Я Кассиус Клей¹⁵¹, и я врежу тебе по зубам, если ты не дашь мне спокойно поесть. Марлен Дитрих погрузилась в молчание, а Джейк продолжал есть, в первый раз получая удовольствие с момента прибытия. Вдруг он увидел, как его жена зашла в столовую, а с ней мальчик-подросток.

- Арлин! - воскликнул он, приподнявшись.

- Джордж? - воскликнула она в ответ.

Марлен Дитрих уже освободила стол, и доктор Э. ожидал, что Арлин присоединится к нему, но вместо этого они с подростком заняли угловой столик. Раздражённый, Джейк, когда доел, встал и подошёл к их столику.

- Ну, что ты обо всё этом на данный момент думаешь? - спросил он её.

- Джордж, познакомься с моим сыном Джоном. Джон, это Джордж Фляйсс, изрядно преуспевающий продавец подержанных автомобилей.

- Здравствуйте, - сказал мальчик, протягивая тонкую руку. - Рад встрече с вами.

- Ага, ну, слушай, я на самом деле Кассиус Клей, - сказал он.

- Ох, прости, - ответила Арлин.

- Вы потеряли форму, - безучастно сказал мальчик.

Д-р Э. угрюмо сел рядом с ними. Он так хотел, чтобы его признали Джейком Экштейном. психиатром, что прибегнул к новой тактике.

- Как тебя зовут? - спросил он у жены.

- Мария, - ответила она с улыбкой. - А это мой мальчик, Джон.

- Где Эдгарина?

- Моя дочь дома.

- А твой муж?

Лицо Арлин стало печальным.

- К сожалению, он скончался, - сказала она.

- О, отлично, - сказал д-р Э.

- Прошу прощения! - сказала она, резко вставая.

- Ох, ах, извини. Это у меня от волнения, - сказал д-р Э., приглашая жену садиться. - Слушай, - продолжил он, - ты мне нравишься. Нравишься очень сильно. Возможно, мы с тобой могли бы как-то вместе проводить время.

- Прости, - тихо сказала Арлин, - но я боюсь, о нас пойдут пересуды.

- Пересуды? С чего это?

- Ты цветной, а я белая, - сказала она.

Д-р Экштейн открыл рот и впервые за последние девятнадцать лет испытал нечто такое, что, как он понял позже, могло быть жалостью к себе.

---

↑151 Кассиус Клей (после принятия мусульманства Мухаммед Али, 1942-2016) - чернокожий боксёр, в роду которого были и белые.

Семьдесят шестая глава

Я родился и вырос в Америке, поэтому убивать - у меня в крови. Большую часть своей взрослой жизни я носил в себе, подобно самонадувающемуся воздушному шару, беспричинную агрессию - всякий раз, когда происходило что-то неприятное, в моей голове крутилась воображаемая череда убийств, войн и эпидемий - таксист ли пытался задрать цену, ругала ли меня Лил, Джейк ли публиковал очередную блестящую статью. За год до того, как я открыл дайсы, Лил погибала, раздавленная паровым катком, в авиакатастрофе, от редкого вируса, от рака горла, от вспышки огня в её постели, под колёсами Lexington Avenue Express¹⁵² и из-за случайного употребления мышьяка. Джейк из-за заноса такси сваливался в Ист-Ривер, умирал от опухоли головного мозга, кончал с собой из-за биржевого краха и погибал от безумного нападения с самурайским мечом, совершённого одним из его бывших вылеченных пациентов. Доктор Манн становился жертвой сердечного приступа, аппендицита, острого расстройства желудка и негра-насильника. Весь мир пережил по меньшей мере дюжину полномасштабных атомных войн, три пандемии неизвестного происхождения, но всеобщей эффективности, а также вторжение из космоса высших существ, которые аннигилировали всех, кроме нескольких гениев. Я, конечно, избил до крови президента Никсона, шестерых таксистов, четырёх пешеходов, шестерых соперничающих со мной психиатров и нескольких разных женщин. Моя мать была погребена под лавиной, и насколько я знаю, может, ещё жива.

Будучи американцем, я должен был убивать. Ни один уважающий себя Дайсмен не мог бы честно выписывать варианты день за днём, не включая туда убийства и реальные изнасилования. Я включал - по факту, я давал незначительный шанс изнасилованию какой-нибудь случайно выбранной женщины, но кости его игнорировали. Неохотно, робко, с моим старым другом, переродившимся и ворочающемся у меня в нутре, я к тому же ввёл маловероятный вариант "убить кого-нибудь". Я дал этому всего лишь один шанс из тридцати шести (змеиные глаза) и три- четыре раза в течение года дайсы игнорировали его, но затем, в один прекрасный день бабьего лета, когда птицы щебетали в кустах у моего недавно арендованного фермерского дома в Катскиллах, осенние листья летели, сияя на солнце и щеночек гончей, которого я только что приобрёл, вилял хвостом у моих ног, дайсы, выбирая из десяти вариантов с различными вероятностями, выдали дубль единицы - змеиные глаза: "Я попробую кого-нибудь убить".

Я чувствовал одновременно тревогу и волнение, но нисколько не сомневался в том, что я это сделаю. Уйти от Лил было тяжело (хотя сейчас мне смешны мои тревоги), но убить "кого-нибудь" казалось не более сложным, чем ограбить аптеку или банк. Немного тревожился я из-за того, что подвергал мою жизнь в опасности; волновался из-за возможности погони; и задавался вопросом - кого же мне убить?

Большое преимущество воспитания в культуре насилия заключается в том, что на самом деле не имеет значения, кого убивать - негров, вьетнамцев или свою мать - главное, найти причину, и убивать будет приятно. Как Дайсмен, однако, я чувствовал себя обязанным позволить Кубику выбрать жертву. Я бросил кубик, загадав: "нечет" - я убью кого-то знакомого, "чёт" - это будет незнакомец. Я почему-то предполагал, что Кубик предпочтёт незнакомца, но выпала единица; нечет - кого-то из знакомых.

Я решил, что, по правде говоря, одним из тех, кого я могу убить, являюсь я сам, и что моё имя должно участвовать в выборе наряду с остальными. Хотя в число моих "знакомых" входили сотни людей, я не собирался проводить дни, пытаясь всех вспомнит, чтобы ни одного из них не лишить возможности быть убитым. Я создал шесть списков, каждый из шести имён людей, которых я знал. Лил, Ларри, Эви, Джейка, мою мать и себя я поставил сверху каждого из шести различных списков. В качестве вторых имён в списки добавил Арлин, Фреда Бойда, Терри Трейси, Джозефа Файнмена, Элейн Райт (моя новая подруга в тот период) и д-ра Манна. Третьи номера - Линда Рейхман, профессор Богглс, д-р Крум, мисс Рейнгольд, Джим Фризби (мой новый домовладелец в Катскиллах) и Фрэнк Остерфлуд. И так далее. Все тридцать шесть имён я приводить не буду, я хочу только показать, что изо всех сил старался включить всех, и, должен отметить, что для последней шестёрки моих списков я сделал шесть основных категорий - деловой знакомый, кто-то, с кем я познакомился на вечеринке, знакомый по переписке или по публикациям (т. е. известный человек), кто-то, кого я не видел, по крайней мере пять лет, ученик или сотрудник из ЦЭТРС, не внесённый ранее в списки, и кто-то достаточно богатый для того, чтобы убийство и грабёж выглядели оправданными.

Затем я небрежно бросил кубик, чтобы посмотреть, из какого же списка кубик выберет себе жертву. Кубик выбрал список номер два: Ларри, Фред Бойд, Фрэнк Остерфлуд, мисс Уэлиш, Х. З. Уиппл (филантроп, покровитель Дайсцентров) или кто-то, кого я впервые встретил на вечеринке.

Тревога проникла в мой организм, как яд - в первую очередь при мысли об убийстве моего сына. Я видел его только один раз с тех пор, как так внезапно ушёл пятнадцать месяцев назад, и он был отстранённым и смущённым после того, как впервые бросился в мои искренние объятия. Кроме того, он был первым дайсбоем в мировой истории и было бы досадно... Нет, нет, не Ларри. Или, по крайней мере, будем надеяться, что нет. И Фред Бойд, моя правая рука, один из ведущих практиков и сторонников дайстерапии и человек, который мне очень нравился. Его отношения с Лил, входящие и исходящие, делали убийство его или Ларри особенно неприятным - убийство Фреда казалось мотивированным и потому вдвойне тревожным.

Тревога - это состояние, которое трудно описать. Разноцветные листья за окном уже не казались наполненными жизнью - они казались глянцевыми, будто отображёнными переэкспонированной цветной плёнкой. Щебет птиц звучал, как радиореклама. Мой щенок гончей дрых в углу, как старая развратная сука. День казался пасмурным даже когда солнце отражалось от белой скатерти в столовой и слепило мне глаза.

Тем не менее, надо было отдать дань Кубику. Я молился:

"О Святой Кубик!

Твоя длань воздета, готова упасть, и я твой простой меч. Владей мной. Твой Путь выше моего понимания. Если я должен пожертвовать моим сыном во имя Твоё, мой сын умрёт - меньшие Боги, чем Ты, требовали этого от своих последователей. Если я должен отрезать свою правую руку, чтобы показать величие Твоей Нежданной Силы, моя рука падёт. Твоими велениями ты сделал меня великим, ты сделал меня радостным и свободным. Ты изберёшь, кого я убью, и я убью. Великий Создатель Куба, помоги мне убить. Выбери Себе жертву, которую я могу поразить. Укажи путь, чтобы я мог возить твой меч. Он, избранный, умрёт с улыбкой, во исполнение Твоей прихоти.

Аминь."

Я быстро, слово бы это была змея, отбросил кубик на пол. Три - я должен был попытаться убить Фрэнка Остерфлуда.

---

↑152 Lexington Avenue Express - маршрут метро.

Семьдесят седьмая глава

Из "Бхагавадгиты"

Арджуне, преисполненному сострадания, с глазами полными слёз, Господь Кришна сказал такие слова:

Откуда к тебе в этот решительный миг пришла слабость, свойственная недостойным, ведущая не к небесам, а к бесчестию?

Не поддавайся малодушию, О Арджуна, оно не подобает тебе. Вырви из сердца эту унизительную слабость и восстань, О Победитель врагов.

Арджуна сказал:

О Кришна, как мне биться, О истребитель врагов? Лучше жить в этом мире, прося подаяние, чем убивать... Всё моё существо охвачено жалостью, мой ум смятен велением долга. Я молю Тебя, скажи точно, что лучше для меня.

Сказав это Господу Кришне, могучий Арджуна, примолвил: "Я не буду убивать" - и погрузился в молчание.

И тогда Кришна с лёгкой улыбкой сказал сокрушающемуся между двух путей слово. Благословенный Господь сказал:

Произнося премудрые речи, ты скорбишь о том, что не достойно скорби. Мудрец не скорбит ни о живых, ни о мёртвых.

Никогда не было так, чтобы не существовал Я, или ты, или все эти цари, и в будущем мы никогда не перестанем быть.

Как в этом теле воплощённая душа переходит из детства в юность, из юности в старость, так она переходит и в другое тело. Мудреца это не вводит в заблуждение.

У несуществующего нет бытия, у существующего нет небытия. Знай, нерушимо то, что пронизывает всё. Никто не способен разрушить непреходящее. Кто считает, что он убивает, и кто полагает, что его можно убить, - оба пребывают в заблуждении. Он не может убивать и быть убитым. Поэтому выполняй свой долг, О Арджуна.

Душа не рождается и никогда не умирает. Однажды возникнув, она не перестаёт быть.

Она нерождённая, вечная, постоянная и первозданная. Она не погибает, когда убивают тело.

Возьми Кубик свой, О Арджуна, и убей.

(В редакции для "Книги костей")

Семьдесят восьмая глава

Я ничего не слышал о Фрэнке Остерфлуде почти год и искренне ждал встречи с ним. Какое-то время дайстерапия оказывала на него довольно благотворное воздействие, сначала у меня, а затем в группе у Фреда Бойда. Когда Фрэнк столкнулся с необходимостью кого-то изнасиловать - мальчика или девочку - в результате произвольного решения дайсов, это освободило его от огромного бремени вины, которое обычно сопровождало и усугубляло этот поступок. И с устранением чувства вины он обнаружил, что потерял большую часть своего желания насиловать. Я требовал, конечно, чтобы он старался доводить до конца любое изнасилование, продиктованное дайсами, даже если он этого не хотел. Он успешно справлялся с заданием, но находил это отвратительным опытом. Я хвалил его за то, что он не отклонялся от воли Кубика, и Фрэнк резко сократил вероятность изнасилования в своих вариантах, а затем и вовсе исключил его.

Он получал удовольствие от траты денег случайным образом, а потом, к моему большому удивлению, женился - в результате решения дайсов. Брак оказался явно неудачным. В то время я скрылся от мира, но от Фреда Бойда я слышал, что Фрэнк бросил и свою жену, и дайсжизнь, и снова дрейфовал от одной работы к другой. Выражал ли он свою прежнюю агрессию прежним путём, мы не знали.

Я не испытывал желания ограничиваться тем, чтобы провести всю свою дайсжизнь в тюрьме, поэтому требовалось тщательное планирование. Прервав свою работу в Катскилльском ЦЭТРСе на неделю, я отправился в "командировку" в Нью-Йорк. Я выяснил, что Остерфлуд жил в своей старой квартире на Ист-Сайде - в четырёх кварталах от того места, где жил я. Ах, воспоминания. Похоже, он работал в брокерской фирме на Уолл-стрит и уходил на девять часов каждый день. В первый вечер, когда я следил за ним, он выходил поужинать, потом в кино, на дискотеку и вернулся домой один, потом, предположительно, почитал или посмотрел телевизор и заснул.

Довольно интересно провести вечер, выслеживая человека, которого планируешь убить на следующий день - наблюдая за тем, как он зевает, как он раздражается, когда не может найти нужную мелочь для газеты, улыбается какой-то мысли, которая приходит ему в голову. Вообще, Остерфлуд показался мне довольно нервным, напряжённым - как будто кто-то пытался его убить.

Я начал понимать, что убить - это не так просто, как думают некоторые. Я не мог слоняться возле квартиры Остерфлуда второй вечер подряд - моя гигантская фигура была слишком заметной. Где и когда его убить? Он был большим, мускулистым человеком - вероятно, единственным из моего первоначального списка в тридцать шесть человек, с которым мне бы не хотелось встретиться в тёмном переулке после того, как выстрелил в него и промахнулся. Я захватил с собой револьвер 38-го калибра, который хранился у меня ещё с тех, до-дайсных времён и мыслей о самоубийстве; я довольно метко стрелял с расстояния в десять футов или меньше; и прикинул, что Большого Фрэнка завалить можно только пулей в голову. Кроме того, я взял с собой немного стрихнина, чтобы воспользоваться, если представится возможность.

Основная моя проблема заключалась в том, что при убийстве его в собственной квартире, мне было бы трудно скрыться незамеченным. Выстрелы в квартирах Ист-Сайда, сдаваемых за четыреста долларов в месяц не особенно распространены¹⁵³. В его доме был консьерж, лифтёр, охранник, возможно, и, скорее всего, не было лестницы. Стрелять в Остерфлуда на улице или во дворе тоже было опасно, так как, хоть и стреляли там гораздо чаще, у людей , всё же обыкновенно хватало любопытства, чтобы оглянуться - что ж там происходит. И я был просто слишком большим, чтобы быть незаметным.

Я вдруг понял, что, живя в Нью-Йорке, Фрэнк Остерфлуд - и любой другой житель Нью-Йорка - проживал год за годом никогда, ни разу не очутившись дальше двадцати футов от другого человека. Обычно в радиус десяти футов от него попадала дюжина людей. У него отсутствовала личная, изолированная жизнь, в которой он мог бы побыть совершенно один, помедитировать, пообщаться с самим собой, подвести итоги, и быть убитым. Меня это возмущало до глубины души.

Я не мог позволить себе ждать - я хотел поскорее вернуться в Катскиллы, чтобы продолжить развитие Катскиллского Дайцентра, чтобы сделать людей счастливыми, полными радости, освобождёнными.

Каким-то образом мне требовалось выманить его из крольчатника Манхэттена. Но как? Он сейчас интересовался мальчиками? Или девочками? Или мужчинами? Или женщинами? Или деньгами? Или чем? Где тот крючок, которым его можно вытащить из выгребной ямы города, в чудесную осень отдалённого леса? Как бы помешать ему кого-то оповестить, что он снова со мной повстречался, что он куда-то отправился со мной? Единственный способ, который мне смутно представлялся, состоял в том, чтобы подойти к нему, на его обратном пути с работы, пригласить его на ужин, а потом вывезти из города под каким-нибудь внезапно вспыхнувшим предлогом, по какой-нибудь глухой просёлочной дороге, за много миль до ближайшего человека, и, пообщавшись с ним с глазу на глаз, застрелить его.

Это казалось каким-то корявеньким, неряшливым, а я был полон решимости совершить красивое, безупречное преступление, без каких-либо болезненных эмоций, без суеты - с достоинством, изяществом и эстетическим наслаждением. Мне хотелось убить так, чтобы Агате Кристе не было за меня стыдно, чтобы она порадовалась за меня. Я хотел совершить преступление настолько совершенное, чтобы никто ничего не заподозрил, ни убитый, ни полиция, ни даже я...

Конечно, такое преступление было бы невозможным, поэтому я вернулся к моему прежнему идеалу, согласно которому я должен убивать без суеты, эмоций или насилия - и с достоинством, изяществом и эстетическим наслаждением. Это самое малое, что я должен был жертве.

Но как? Лишь Кубик об этом знает. Я же, конечно, не понимал как. Мне оставалось только верить. Я должен был пересечься с Остерфлудом и посмотреть, что из этого выйдет. У Агаты Кристи я никогда не читал, чтобы убийца действовал прямо таким образом, но это всё, что я мог сделать за двадцать четыре часа.

- Фрэнк, малыш, - сказал я на следующий вечер, когда он вышел из такси. - Давно не виделись. Это твой старый приятель Лу Смит, ты должен меня помнить. Рад тебя встретить.

Я пожал ему руку, когда такси отъехало, и, всё ещё надеясь помешать ему произнести моё имя в пределах слышимости консьержа, я приобнял его за плечо и прошептал, что за нами слежка, и начал его уводить.

- Но докт...

- Мне надо поговорить с вами. Вас пытаются хлопнуть, - прошептал я, когда мы прошли по кварталу.

- Но кто пытается...

- Расскажу вам всё за ужином.

Он остановился примерно в тридцати футах от своего дома.

- Послушайте, д-р Райнхарт, я... У меня важная... встреча сегодня вечером. Извините, но...

Я помахал другому такси, и оно устремилось к обочине, в жажде наших ист-сайдских денег.

- Сначала ужин. Поговорим для начала. Вас кое-кто намеревается убить.

- Что?

- Садитесь, быстро.

В такси я впервые внимательно осмотрел Фрэнка Остерфлуда - его челюсти стали немного тяжелее, чем раньше, и он казался более нервным и напряжённым, но, может, это он распереживался о смерти. Его волосы были красиво подстрижены и расчёсаны, его дорогой костюм сидел безупречно, и от него исходил приятный аромат какого-то напыщенного лосьона после бритья. Он выглядел весьма преуспевающим, хорошо зарабатывающим бандитом с положением в обществе.

- Убить меня? - сказал он, глядя мне в лицо в поисках игривой улыбки. Я взглянул на часы - 6:37.

- Боюсь, что так, - сказал я. - Я узнал от некоторых моих дайслюдей, что они планируют вас убить. - Сказал я, искренне глядя ему в лицо. - Может быть, даже сегодня вечером.

- Я не понимаю, - сказал он, отводя взгляд. - И куда мы сейчас?

- Ресторан в Квинс. Очень хорошие hors d'oeuvres.

- Но почему? Кто? Что я сделал?

Я медленно покачал головой из стороны в сторону, пока Остерфлуд нервно смотрел на проезжающий транспорт и, казалось, вздрагивал каждый раз, когда рядом с нами проезжала машина.

- Ох, Фрэнк, что вам от меня таить? Вы знаете, что делали кое-что такое, что... ну, может, расстраивало некоторых. Кто-то как-то выяснил, что это вы. Вас планируют убить. И вот я здесь, чтобы вас спасти.

Он нервно оглянулся на меня.

- Мне не нужна никакая помощь. Мне надо быть кое-где в... в восемь тридцать. В помощи не нуждаюсь. - Стиснув зубы, он уставился прямо перед собой, на несколько малохудожественную фотографию Антонио Роско Феллини, водителя такси.

- Ох, Фрэнк, нуждаетесь. Ваша незначительная встреча в восемь тридцать может быть вашей встречей со смертью. Вы бы лучше позволили мне пойти с вами.

- Я не понимаю, - сказал он. - После дайстерапии у вас и д-ра Бойда я никого, я никого... я не делал ничего такого, за что со мной можно расплачиваться.

- Ааааа, - неопределённо сказал я, подыскивая следующую линию убеждения.

- Только со своей женой.

- Ещё раз, где этот ресторан? - крикнул нам Антонио Роско Феллини. Я рассказал.

- И моя жена ушла от меня и судится со мной, и если я умру, она не получит ни цента.

- А те первые дни в Гарлеме¹⁵⁴, Фрэнк? Об этом могли прознать.

Он задумался и уставился на меня широко раскрытыми от страха глазами.

- Но я же иногда делаю пожертвования NAACP¹⁵⁵, - сказал он.

- Может быть, они этого не знают, - сказал я.

- Наверное, никто не знает, - грустно сказал он. - Я только недавно до этого додумался.

- О, и давно додумались?

- Только что, минуту назад.

Некоторое время мы ехали молча, дважды Остерфлуд оглядывался назад, чтобы посмотреть, нет ли хвоста за нами. Ему показалось, что есть.

- Что у вас за встреча сегодня вечером, Фрэнк?

- Не ваше дело, - быстро ответил он.

- Фрэнк, я пытаюсь вам помочь. Кто-то может попытаться убить вас сегодня вечером.

Он с сомнением обернулся ко мне

- Я... у меня свидание, - сказал он.

- А-а-а, - сказал я.

- Но эта женщина, которую я... которая... она любит деньги.

- Где вы с ней встречаетесь?

- В... э... Гарлеме. - В его глазах промелькнула надежда при виде автобуса, остановившегося рядом с нами, как будто в нём мог сидеть человек в штатском - сотрудник ЦРУ или ФБР. Несомненно, их было там всех понемногу, но они находились вне зоны досягаемости.

- Она живёт одна? - спросил я. Было 6:48.

- Эм-м... Ну, да.

- Какая она из себя?

- Она отвратительна, - выразительно сплюнул он. - Плоть, плоть, плоть - женщина, - прибавил он.

- А-а, - сказал я разочарованно. - Как вы думаете, есть вероятность того, что она замешана в заговоре?

- Я знаком с ней три месяца. Она думает, что я профессиональный рестлер. Нет. Нет. Она ужасна, но она не... это не её.

- Смотрите, - импульсивно сказал я. - Сегодня вечером вам следует держаться подальше от своей квартиры и общественных мест. Мы поужинаем в том ресторане на отшибе, о котором я знаю, а потом мы с вами сможем остаться у этой вашей дамы.

- Вы уверены..?

- Если кто-то попытается убить вас сегодня вечером, вы сможете положиться на меня.

---

↑153 Ист-Сайд - самый дорогой и престижный район Нью-Йорка.

↑154 Гарлем - район традиционно с чернокожим населением.

155 NAACP (осн. 1909) - общественная организация для защиты прав чёрных.

Семьдесят девятая глава

Однажды Джейк Экштейн шёл по Дайсцентру и подслушал разговор двух людей.

- Какая из твоих ролей лучшая? - спросил первый.

- Все мои роли лучшие, - ответил второй. - Ты не найдёшь у меня пример поведения, который не был бы лучшим.

- Это тщеславие, - сказал первый.

- Это дайсжизнь, - ответил второй.

При этих словах Джейк Экштейн стал просветлённым.

Из "Книги костей".

Восьмидесятая глава

Это пришло мне в голову, когда я ехал в Гарлем с Фрэнком Остерфлудом после нашего ничем не примечательного ужина в малоизвестном ресторане в Квинсе - попытаться прокатиться с ним куда-нибудь в тускло освещённую глухомань, куда мафиози ездят, чтобы прикончить других, менее удачливых мафиози, но я не знал никаких тускло освещённых глухоманей и, кроме того, начал беспокоиться, что Остефлуд из-за своих параноидальных наклонностей может наброситься на меня.

Мы прибыли на свидание к дому Остерфлуда чуть позже 8:34. Кажется, это где-то рядом с Ленокс-авеню, на 143-й или 145-й улице - я так и не выяснил, где именно. Моя жертва расплатилась с таксистом, который выглядел обиженным из-за того, что застрял где-то на бесхозных землях, когда мог бы сейчас быть у "Хилтона" или на Парк-авеню. Никого поблизости не появилось, пока мы проходили те тридцать футов от обочины до двери изящного, осыпающегося многоквартирного дома, хотя мне чудились десятки тёмных лиц, глядящих на нас из глубокого сумрака.

Мы вместе поднялись по трём лестничным маршам, как человек и его тень, я нащупывал свой пистолет, а Остерфлуд говорил мне, чтоб я был поосторожней и не споткнулся на ступеньках. Из квартиры на первом этаже доносились крики с звуками лошадиного галопа, со второго этажа - пронзительный истерический смех женщины, а с третьего - тишина. Когда Остерфлуд постучал, я твёрдо напомнил ему, что меня зовут Лу Смит. И я профессиональный рестлер. Несхожесть двух профессиональный рестлеров, явившихся ухаживать за дамой, один из них в безупречном Brooks Brothers, а другой в капюшоне "оторви-и-выброси", ускользнувшим в своё время от расправы.

К двери подошла женщина средних лет, полная дама с жёсткими волосами, двойным подбородком и весёлой улыбкой. Она едва ли казалась негритянкой.

- Я Лу Смит, профессиональный рестлер, - быстро сказал я, протягивая руку.

- Рада за вас, - сказала она, обошла нас и отправилась, переваливаясь, вниз по лестнице.

- Джина здесь? - крикнул ей вдогонку Остерфлуд, но она топала вниз, не обращая на нас внимания.

Я прошёл вслед за ним через маленькую прихожую в довольно просторную гостиную, где возвышался огромный телевизор прислонённый к стене прямо напротив длинного дивана в стиле датского модерна. Ковровое покрытие от стены до стены, толстое и мягкое, но основательно утоптанное перед телевизором и диваном. Шум проточной воды доносился из комнаты справа - кажется, из кухни, судя по обилию белого цвета, которое я мог разглядеть. Остерфлуд позвал, повернувшись в том направлении:

- Джина?

- Агааа, - откликнулся высокий женский голос.

Пока я щурился на два фотопортрета на одной из стен - похоже, это, дай бог памяти, Шугар Рэй Робинсон и Аль Капоне¹⁵⁶ - женщина вышла в гостиную и стала перед нами. Молодая, полная, темноволосая женщина с лицом ребёнка. Большие карие глаза излучали невинность, а её смуглое лицо обладало безупречно ровным цветом.

- Что это? - пронзительно и холодно сказала она голосом, тонким, как у ребёнка, и в то же время в этом слышался цинизм, вроде "что-я-с-этого-буду-иметь?", совершенно несовместимый с детским лицом.

- А, это д-р Люк Р...

- СМИТ, - крикнул я, - Лу Смит, профессиональный рестлер. - Я вышел вперёд и протянул руку.

- Джина, - холодно сказала она; её рука в моей не подавала признаков жизни.

Она прошла мимо нас в гостиную и сказала, бросив через плечо:

- Парни, хотите выпить?

Мы оба попросили скотч, и, пока она то приседала, то привставала перед шкафом, обильно уставленным алкоголем, в углу, слева от телевизора, мы с Остерфлудом расселись на противоположных концах дивана - Остерфлуд уставился на серый безжизненный экран телевизора, а я на бурую кожаную мини-юбку и загорелые кремовые ноги Джины.

Она подошла и вручила каждому из нас прекрасный крепкий скотч со льдом и, глядя мне в глаза, всё с тем же, несовместимым с невинным детским лицом, холодным голосом сказала:

- Ты хочешь того же, что и он?

Я посмотрел на Остерфлуда, а тот сидел, уставившись на ковёр. И казался угрюмым.

- Что ты имеешь в виду? - спросил я, глядя на неё.

На ней был светло-коричневый свитер с v-образным вырезом, застёгивающимся на пуговицы, и её грудь вздымалась, действуя на меня отвлекающе.

- Ты зачем пришёл? - спросила она, не сводя с меня глаз.

- Я просто старый друг, - сказал я. - Просто пришёл понаблюдать.

- Ох, ну и тип, - сказала она. - Пятьдесят баксов.

- Пятьдесят баксов?

- Ты меня слышал.

- Я понял. Судя по всему, будет прямо шоу. - Я оглянулся на Остерфлуда, который всё ещё пялился на собственное шоу на ковре, лежащее ниже порога восприятия. - Мне надо подумать об этом.

- Я бы ещё выпил, - сказал Остерфлуд и, опустив голову, протянул прекрасно скроенный рукав с рукой со стаканом и двумя кубиками льда.

- Деньги, - сказала она ему, не пошевелившись.

Он полез за бумажником и извлёк оттуда четыре купюры неопределённого номинала. Она приблизилась к нему, взяла купюры, тщательно перебрала каждую, затем взяла стакан и скрылась на кухне. Она двигалась, как сонная леопардиха.

Остерфлуд сказал, не глядя на меня:

- Разве вы не можете стоять на страже снаружи?

- Нельзя рисковать. Убийца может быть уже внутри квартиры.

Он нервно огляделся.

- Кажется, ты называл своё свидание отвратительным? - спросил я.

- Тише, она, - сказал он и вздрогнул.

Отвратительная плоть, плоть, плоть вернулась и организовала Остерфлуду второй стакан и подлила в свой. Мой я всё ещё потягивал, решив держать разум в готовности к чистому, эстетическому моменту истины. На моих часах было 8:48.

- Слушай, мистер, - снова заговорила передо мной Джина. - Пятьдесят баксов или вали. Здесь не зал ожидания. - Её голос! Вот бы от неё никогда ни слова не слышать...

- Понял, - я повернулся к моему другу. - Ей лучше дать полтинник, Фрэнк.

Он второй раз полез за бумажником и вытащил одну купюру. Джина пощупала её и сунула в махонький карман своей коротенькой кожаной юбки.

- Окей, - сказала она. - Идём.

Она подошла и включила телевизор, осторожно повозилась с регуляторами и поставила довольно высокую громкость. Когда Джина отошла от экрана, трое молодых людей, выделываясь, наяривали ритмичную композицию, какую-то всемирно известную и которую я почти узнал.

И за это я заплатил пятьдесят долларов? А, нет. Остерфлуд заплатил. У меня отлегло от сердца.

- Дунуть сегодня хочешь? - спросила она у Остерфлуда. Он поразмышлял над недопитым стаканом.

- Да, - сказал он.

Джина вернулась из кухни с небольшой трубкой, уже, как выяснилось, набитой - Остерфлуд взял её и тут же закурил.

Передал Джине, и она сделала длинную затяжку, а потом села на диван между нами, откинулась на спинку и вытянула руку, чтобы передать мне трубку. Я где-то читал, что морские пехотинцы Соединённых Штатов считают, что марихуана и гашиш хорошо помогают при исполнении долга, поэтому здорово затянулся и передал трубку обратно.

После того, как мы все затянулись по три-четыре раза, трубка, казалось, погасла, но через несколько минут, пока я смотрел по телевизору на симпатичного, задушевного американского чувачка слащавого латино-американского типа, трубка появилась у меня перед носом, снова приятно сияющая. Когда я передавал трубку обратно Джине, я улыбнулся ей, и её большие карие глаза на милом детском личике печально и невинно посмотрели в мои. Если бы только она ничего не говорила... Она негритянка или итальянка?

К четвёртой затяжке второй серии я уже реально наслаждался ритмом глубоких вдохов, серьёзным американцем, говорящим, хмурящимся, управляющим своим джипом с реактивным двигателем, а потом наслаждался и сиянием у меня под носом усыпанной драгоценными камнями трубки, затяжка... Передавая Джине трубку, я почувствовал, что снова улыбаюсь ей, надеясь, что она тоже наслаждается шоу, и с интересом наблюдал, как она положила трубку в рот, а рука Остерфлуда расцвела чуть ниже её подбородка, сжалась, как осьминог, на одной стороне v-образного свитера Джины, а затем медленно улетела, осыпая пуговицы, как пулемётные гильзы, на ковёр гостиной. Джина продолжала пыхать, потом вернула трубку мне, её глаза сосредоточились на потолке. Я с удовольствием смотрел на трубку, разглядывая кружево из поддельных драгоценных камней снаружи чаши, разглядывая маленькие, чёрные, похожие на угольки, комочки внутри и сделал глубокий затяг. На ABC показывали, как я заметил, "ЦРУ в действии", новый приключенческий сериал, и когда реклама присыпки Johnson"s Baby закончилась, два серьёзных американца, одного из которых я, помнится, видел раньше, заговорили на фоне трудящихся крестьян о красном заговоре.

Когда я лениво повернулся, чтобы передать трубку Джине, она сидела точно так же, как и раньше, откинув голову на спинку дивана и глядя в потолок, но обнажённая выше пояса. Две её груди возвышались, как две горки заплесневелого мёда с двумя аккуратными круглыми скульптурными коронами из бурого сахара на вершине каждого округлого медового холма.

Не курнув, она передала трубку Остефлуду, по другую от себя сторону. Трубка полетела на пол гостиной - вслед за пуговицами, свитером и бюстгальтером. Он поддал Джине по руке.

- Вставай, - сказал Остерфлуд.

Медленно, как сытая леопардиха, она встала, и я видел, как Остерфлуд, нарядный, в привлекательном сером костюме, смотрел в её затуманенные глаза, без всякого выражения.

- Сука, - глухо сказал он. - Пизда вонючая.

Я бездумно улыбался самому себе, откинувшись на спинку и с эстетическим наслаждением рассматривал линию правой груди Джины, изящной торчавшей перед её правой рукой, подобно носу лодки, высовывающейся из-за скалы. Серьёзный американец злобно гавкал на слащавого американца прямо на кончике короткого бушприта.

- Шлюха, - сказал Остерфлуд чуть громче. - Ты как протекающая канализация. Засранная шлюха. Сочащаяся слизью шалава.

Джина повозилась с ремнём, а затем с одной стороной своей кожаной юбки, и через мгновение юбка упала, как гильотина, на пол к её ногам. Джина теперь была полностью обнажена. Длинный красивый шрам тянулся через заднюю часть ее бёдра.

- Ты сука! - завопил Остерфлуд, взвился с дивана и несколько секунд покачивался на нетвёрдых ногах. С экрана телевизора донёсся вопль и, глянув краем глаза, я увидел, как один из американцев поднял одного из крестьян и бросил в кучу навоза, где уже копошился, без всякого толка, другой крестьянин.

Я обернулся как раз вовремя и увидел, как Остерфлуд схватил Джину за тёмные вьющиеся волосы и швырнул её обратно на диван. Она подпрыгнула каждым сегментом тела по разу и тихо осела, её большие карие глаза безучастно смотрели в потолок.

- Какашка! - кричал Остерфлуд. - Женская какашка!

Я дружелюбно ей улыбнулся.

- Вечер обещает быть прекрасным, - любезно сказал я.

---

↑156 Шугар Рэй Робинсон, один из лучших боксёров всех времён и народов (1921-1989) и Аль Капоне, один из самых известных мафиози всех времён и народов (1899-1947) - негр и итальянец.

Восемьдесят первая глава

Я был женщиной в сотнях случаев - при моей дайсжизни, во время групповой дайстерапии и в наших Дайсцентрах. Обычно я получал от этого удовольствие. Единственное, когда мне не нравилось быть женщиной, это когда люди считали, что я мужчина. Например, мой опыт с дефенсив тэклом "Кливленд Браунс" (раньше он водил грузовики с мороженым Good Humor) был поначалу неудовлетворительным, потому что он хотел, чтобы я был мужчиной, а я думал, что мужчина - это он. Путаница в ролях - это всегда тяжело.

Я обнаружил, что быть женщиной в физическом смысле намного труднее, чем в социальном или психологическом. В сексуальном плане это было большим разочарованием. У меня просто нет подходящего оборудования, чтобы получать удовольствие от секса. В постели гораздо приятнее играть пассивную "женскую" роль с агрессивной "мужественной" женщиной, чем с настоящим мужчиной. Пенис в анусе - это, если быть точным - как палка в жопе. Приятный тёплый член во рту - это, безусловно, ощущение, которое должен попробовать каждый, но для меня это одно из второстепенных сексуальных удовольствий. Поток горячей спермы в рот весьма приятен, если вы способны хоть немного гордиться своей работой, но это, в лучшем случае, психологическое удовольствие, а не физическое. Давиться пересоленной похлёбкой? не так я представляю себе чувственное блаженство, но я признаю свою ограниченность.

Что привлекает быть женщиной - по крайней мере меня - свежий опыт пассивности - мазохистской пассивности, я бы даже сказал. Есть что-то основополагающее в желании быть подчинённым Высшему существу - будь то человек или Кубик. Реагировать на мужчин уважительно и пассивно никогда не было большей частью моей натуры, но те разы, когда Кубик приказывал мне играть женщину, обнаружили во мне скрытую рабыню.

И безусловно, быть женщиной - абсолютно необходимо для каждого мужчины в нашем обществе. И vice versa - для женщин. Человек создан для подражания, и каждый мужчина хранит в себе тысячи женских жестов, фраз, поступков и действий, которые жаждут быть выраженными, но они похоронены во имя мужественности. Это трагическая утрата. Возможно, самый большой вклад наших Дайсцентров заключается в том, что там создаётся среда, которая поощряет выражение всех ролей - и бисексуальности в том числе. Можно было бы даже честнее сказать - пансексуальности, если бы честность была одной из наших добродетелей.

Я был женщиной сотни раз, и я рекомендую всем другим здоровым, полнокровным американцам тоже ею побыть.

Восемьдесят вторая глава

Дайсмастера обучают молодых людей так же, как старых. У двух Дайсмастеров было по одному вундеркинду. Один ребёнок, каждое утро заходя за жвачкой в магазин, часто встречал другого на том же пути.

- Куда ты идёшь? - спросил однажды первый.

- Я иду туда, куда укажут мне дайсы, - ответил другой.

Этот ответ поставил в тупик первого ребёнка, и он немедленно обратился за помощью к своему Дайсмастеру.

- Завтра утром, - сказал ему Джейк Экштейн, - когда встретишь этого умника, задай ему тот же вопрос. Он ответит тебе так же, и тогда ты спросишь его: "А если у тебя не будет дайсов, куда ты пойдёшь?" Это его исправит.

На следующее утро дети снова встретились.

- Куда ты идёшь? - спросил первый ребёнок.

- Я иду туда, куда дует ветер, - ответил другой.

Этот ответ также поставил в тупик юношу, и он снова поспешил к своему Дайсмастеру.

- Спроси его завтра, куда он пойдёт, если не будет ветра. Это его исправит.

На следующий день дети встретились в третий раз.

- Куда ты идёшь? - спросил первый ребёнок.

- Я иду в магазин за жвачкой, - ответил другой.

Из "Книги костей".

Восемьдесят третья глава

- Папа! Что делать, если надоело каждый день чистить зубы? - спросила маленькая девочка.

- Попробуй эту новую зубную пасту, которую я приготовил для тебя, Синк, и ты больше никогда не задашь этот вопрос.

(Крупный план большого длинного тюбика Glare Toothpaste.)

Но мне пришлось отвести взгляд, потому что Джина стояла на коленях на полу, руки были связаны лифчиком за спиной, а Остерфлуд, в брюках и трусах, сложившихся гармошкой у его ступней, но всё ещё одетый в белую рубашку, галстук и пиджак, тыкал своим вертикальным розовым оружием ей в рот, проклиная её при каждом тычке. Мне казалось, что я смотрю замедленный фильм, в котором показывают, как работает огромный поршень, но какой-то недостаток в механизме приводил к тому, что стержень, казалось, часто не попадал в широко открытый рот, который подставляла Джина, с большими глазами, но без всякого выражения. Меч возмездия Остерфлуда женской расе то и дело скользил вдоль её щеки, шеи или утыкался ей в глаз. Всякий раз, когда ей казалось, что её рот хорошенько набит (тогда она закрывала глаза), Остерфлуд внезапно в ярости отступал и отталкивал её, удваивая свои проклятья. Оставалось неясным, он её больше ненавидел, когда она его втягивала в себя, или когда он терял контакт и болезненно отскакивал от её лба. В обоих случаях он выглядел, как кинорежиссёр, взбешённый актрисой, которая неправильно произнесла свои реплики.

- Ааааааа! Как я тебя ненавижу! - вопил он, рванулся вперёд и рухнул на диван рядом со мной. Я улыбнулся ему.

Он с трудом принял сидячее положение.

- Раздень меня, слышь, ты, грязная дырка, - громко сказал он.

Симпатичная напуганная крестьянская девушка присоединилась к серьёзному американцу номер один и страстно умоляла его по поводу своего урожая кукурузы. Без видимых усилий Джина высвободила руки, бросила лифчик обратно на ковёр рядом с юбкой, свитером, пуговицами и трубкой и подошла к дивану, чтобы раздеть Остерфлуда.

- Принеси мне выпить, - крикнул он, к никому конкретно не обращаясь, пока Джина пыталась стянуть его штаны через обувь. Она встала и сказала:

- Конечно, милый. Хочешь кислоты?

- Я просто хочу спустить в твою задницу! - крикнул он ей вдогонку.

- Это на благо нашей страны, - твёрдо сказал телевизионный голос.

Меч Остерфлуда в этот момент превратился в арку, а мой нет. Моё тело охватила приятная истома, и мне пришлось поправить мой 38-й калибр, мой скоропал (полуавтоматический), чтобы продолжало приятно охватывать. Я неудомевал, как Остерфлуд умудрялся держать руки так далеко от этих грудей и ягодиц, и меня глубоко возмущали вся его болтовня и его гнусные цели.

Он выхлёбывал принесённый напиток, пока она медленно расшнуровывала и снимала его туфли, а сотрудник ЦРУ гонял на тракторе, а затем, стоя на коленях перед ним, она сняла с него галстук, расстегнула пуговицы, одну за другой, на его рубашке и - всё это было в замедленном фильме, который я смотрел так, как если бы это показывали правдивую кинохронику Второго пришествия - она только успела стянуть второй рукав его рубашки с его левой руки (крестьяне, как я слышал, теперь аплодировали, и я мельком глянул на лес белых, зубастых улыбок), когда огромные, мускулистые руки Остефлуда вытянулись, сомкнулись вокруг неё, его лицо врезалось в её лицо, а рот погрузился в её рот.

Джина резко застонала, и то, как она дёрнулась, указывало на то, что он, должно быть, как-то сделал ей больно.

- Сволочь! - пронзительно рявкнула она после того, как высвободила рот. Она отпустила ему такую хорошую пощёчину, какую только могла из своего неудобного близкого положения, а он усмехнулся и впился зубами в её плечо. Когда она вцепилась ему в спину, он с оглушительным грохотом повалил её на ковёр. Когда он приподнялся над ней, чтобы сунуть своё оружие в отвратительную выгребную яму, она отвесила ему несколько оплеух по лицу, после чего он уже оказался внутри и работал.

Смотреть было особо не на что - только большие ягодицы Остерфлуда поднимались и опускались на несколько дюймов, когда он вспахивал плодородную землю Джины, а её пальцы лежали на его спине и время от времени меняли своё положение, будто она брала аккорды. Джина застонала, когда Остерфлуд резко поднялся на колени, перевернул её на живот, как фермер, имеющий дело с мешком пшеницы, и наладил своё оружие, чтобы атаковать врага и в другой его пещере. Когда он вошёл и обрушился на неё, Джина испустила ужасный крик. Это настолько точно совпало с выстрелами с экрана, что я быстро повернул голову и увидел красивую напуганную крестьянскую девушку в разорванной блузке, сжимающую руку серьёзного американца номер один, и крестьян-диверсантов, стреляющих из-за курятника.

Джина боролась правой рукой, пытаясь подняться и выкрутиться из-под Остерфлуда, но он, одной рукой таща за волосы, а другой удерживая её правую руку, повалил её. Он оправдывал, казалось, свою роль профессионального рестлера.

- Сукасукасука, - выдохнул он, а американец тащил красивую крестьянскую девушку через кукурузное поле, и пули свистели со всех сторон, Остерфлуд бил Джину головой о ковёр, а американец бросил гранату и бух! крестьяне-китаёзы разлетелись по всему кукурузному полю, как удобрение, а Остерфлуд шипел: "Сдохнисдохнисдохни-сукасука", - глубоко вонзил ей в попу, и они оба закричали.

Неземная тишина наполнила комнату. Прекрасная крестьянка с самыми что ни на есть испуганными глазами переводила взгляд с ошмётков крестьян на серьёзного американца.

- Боже мой, - сказала она.

- Спокойно, - сказал он густым голосом. - Этот раунд мы выиграли, но впереди другие.

Остерфлуд с ворчанием откатился от поверженного врага, его оружие всё ещё было взведено, но, предположительно, разряжено.

Холмистая фигура Джины некоторое время пролежала спокойно, а потом приподнялась на колени и встала. Хотя её лицо было по-прежнему повёрнуто в сторону телевизора, я видел, как тоненькая струйка крови стекает по правому уголку её рта и как что-то размазалось по внутренней стороне одного бедра. Медленно она двинулась влево и исчезла в чём-то, что показалось мне ванной.

Я порядком вспотел, дама восторженно улыбалась, держа своё бельё, и я поймал себя на том, что плыву к винному шкафу и готовлю ещё три напитка, добавляя, в основном, расплавленный лёд.

Остерфлуд всё ещё лежал на спине, когда я плыл обратно, но он сел, чтобы взять стакан, который я ему предложил. Он смотрел на меня дикими глазами.

- Меня убьют, - сказал он.

Я уже совсем и забыл об этом.

Он ухватился за мою штанину, пролив часть своего напитка на ковёр.

- Я скоро умру. Я это знаю. Вы должны что-то сделать.

- Всё нормально, - сказал я.

- Нет, нет, это не так, это не так. У меня это сильное чувство. Я заслуживаю смерти.

- Пойдёмте на кухню, - сказал я.

Он уставился на меня дикими глазами.

- Я хочу вам кое-что показать, - прибавил я.

- О, - сказал он и с большим усилием перевернулся, встал на четвереньки и, пошатываясь, поднялся на ноги.

Я поплыл за его китообразным телом в сторону кухни и, когда он прошёл в дверь передо мной, вытащил из кармана пистолет, поднял его по длинно бесконечной дуге над моей головой, а затем со всей силой опустил на макушку огромной головы Остерфлуда.

- Чо-о за..? - сказал Остерфлуд, остановился, повернулся и медленно поднёс руку к голове.

Я смотрел с открытым ртом на его прямое, покачивающееся, неуклюжее тело.

- Это... это моя пушка, - сказал я.

Он посмотрел на чёрный пистолетик, безвольно свисающий в моих пальцах.

- За что вы меня ударили? - сказал он после паузы.

- Показываю вам мою пушку, - сказал я, всё ещё глазея в его пустые, затуманенные, изумлённые глаза.

- Вы ударили меня, - снова сказал он.

Мы уставились друг на друга, наши мысли работали со скоростью и эффективностью ленивцев, подвергшихся лоботомии.

- Просто дружеское постукивание. Смотрите, какой у меня пистолет, - сказал я.

Мы уставились друг на друга.

- Порядочное у вас постукивание, - сказал он.

Мы уставились друг на друга.

- Это чтобы вас защитить. Джине не говорите.

Когда он перестал потирать затылок, его рука, с плеча до кисти, упала, как якорь в море.

- Спасибо, - глухо сказал он и прошёл мимо меня обратно в гостиную. васДва крестьянина со змеиными глазами о чём-то меж собой сговаривались, а я подошёл к винному шкафу и установился на большую фотографию Аль Капоне. Это был Аль Капоне? Это был Аль Капоне. На манер робота я вытащил ещё три свежих стакана, высыпал в них остатки льда из миски и плеснул в каждый немного скотча с водой. Я лениво перемешал их все пальцем, облизал палец и, как бы мечтательно подумав, вынул из кармана пиджака конверт со стрихнином и высыпал примерно половину (50 мг) в один из напитков. Я снова помешал его пальцем и хотел было облизнуть палец, но вовремя спохватился. Вторую половину яда я вылил в пустой стакан, залил водой из кувшина и снова помешал пальцем.

- Я скоро умру, хлещи меня! - говорил Остерфлуд с пола, лёжа на спине. - Бей меня. Убивай меня. Джина вернулась оттуда, где была, и стала над Остерфлудом. Её лоб и груди слегка блестели влагой. Её детское лицо смотрело на него сверху вниз, как на интересную жабу. Остерфлуд тихо стонал и корчился на ковре. Потом перестал и тихо сказал:

- Выпори меня.

Джина наклонилась влево, подобрала свою кожаную юбку и надела её, кое-как застегнув пуговицы на бёдрах. И вытащила кожаный ремень.

- Не желаете ли сперва выпить? - спросил я, держа перед собой три стакана на подносе.

Остерфлуд, казалось, не слышал меня, вместо этого сосредоточившись на каком-то внутреннем свете. Джина протянула свободную руку, взяла один из двух безобидных напитков и сделала большой глоток.

- Фрэнк, не желаете ли... - начал я.

Хлясь!

Ремень прошёлся по бёдрам Остерфлуда, разорвав воздух, как пушечный выстрел. Он застонал и перевернулся на живот.

Хлясь! прошёлся по его ягодицам, хлясь! по внутренней части бёдер.

Его мощное тело выгнулось от боли, а затем, когда Джина остановилась, рухнуло обратно, подрагивая.

Тогда я заметил кровавую рану на плече Джины, и кровь, смешанная со слюной, всё ещё стекала с её нижней губы. Она посмотрела на Остерфлуда и одним ужасающе быстрыми движением протянула ремнём через его спину. Три или четыре розоватых рубца теперь были чётко выгравированы на его теле.

- Ох-х, - сказал я. - Это часть постоянной программы?

Она стояла, не отвечая, глубоко дыша, единственная струйка пота сейчас пробегала от её шеи вниз между грудями, которые влажно вздымались и опускались.

- Я умираю, я умираю, - стонал Остерфлуд. - Бей меня, пожалуйста, бей меня.

- Белая свинья, - сказала она тихим голосом. - Жирный свин. - Хлобысь!

Я рассеянно сделал глоток из одного из стаканов и выплюнул на ковёр. Неправильный напиток.

Взрыв аплодисментов хлынул в комнату, я обернулся и увидел, как напыщенный маленький диктатор шествует по проходу зала под аплодисменты официально разодетых латиносов, китаёз, чучмеков и чумазых.

- Пить, - услышал я голос.

Остерфлуд встал на колени и протянул руку к моему подносу. Его глаза блестели и казались невидящими.

Я протянул поднос, Джина взяла стакан и передала Остерфлуду, тот залпом осушил его.

Держа третий стакан в свободной руке, я вздохнул. Остерфлуд выпил неправильный напиток.

Пока Джина отвлеклась, чтобы сделать ещё один глоток, я вернулся к Шугар Рэю и Аль Капоне и набодяжил ещё два напитка. И я вернулся обратно с тремя и встал с подносом рядом с Джиной, чуть позади.

- Ты пытаешься убить меня, - сказал Остерфлуд, он осматривал нас, стоя на коленях. - Чудище говёное, ты пытаешься меня убить. - Он уставился на нас остекленевшими глазами.

Джина посмотрела на него сверху вниз, её большие карие глаза сияли любопытством, и впервые она слегка улыбнулась.

- Неудачный приход? - тихо спросила она.

- Теперь я всё вижу! - закричал на нас Остерфлуд. - Ты убийца! - Он начал трясти головой и дрожать. - Теперь я вижу, теперь я вижу. Это - ты!

"Хлобысь", которое застало врасплох его лицо, удивило меня и его, и он с грохотом повалился.

- Да, да, выпори меня, я это заслужил, - простонал он. - Ударь меня, продолжай.

Джина посмотрела на него сверху вниз, мягкая улыбка не сходила с её лица, и пот струился по её лбу, подбородку и обеим вздымающимся грудям.

Она медленно поднимала ремень, пока её рука не оказалась прямо над головой, а затем опустила его по ленивой дуге, щелкнув по его спине лишь вполсилы. Тем не менее, Остерфлуд скорчился, и мягкая улыбка Джины стала насмешливой.

Я отложил поднос, заставленный стаканами, на диван, подошёл к Джине сзади, обнял её и, наконец, сжал в своих руках эти два чудных холмика. Они были горячими, потными и твёрдыми, и я заурчал от удовольствия. Пока я сжимал, щипал и обсасывал солёный пот с её шеи, я чувствовал, как Джина снова тянется, чтобы сделать "хлясь" по ягодицам Остерфлуда, а после короткой паузы ещё и тяжёлое "хлобысь!", и мы с Остерфлудом оба заурчали, хотя, видимо, по разным причинам. Затем Джина повернулась ко мне, и мы превратились в два горячих рта, бесконечно исследующих водянистые, змееподобные чрева друг друга. Хотя мои руки и сняли с неё кожаную юбку и обхватили её выпуклые ягодицы, и впились во всё что только можно, мой мир вскоре состоял изо ртов, огромных пещер потока движения запутывающихся языков, бесконечно погружающегося и погружаемого, кусающегося и кусаемого, вздымающегося и обрушивающегося, наполняющегося и опустошаемого, и я почувствовал, как что-то царапает мою ногу.

- Выпьем, - говорил Остерфлуд. - Выпьем, ёбаный убийца. Последний глоток.

Неохотно, я оторвал руки от Джины и, как во сне, прошёлся к дивану и подал Остерфлуду желанную выпивку.

Восемьдесят четвёртая глава

Дорогой Доктор Райнхарт!

Я вас люблю. Дайсы сказали, что я должна любить вас, и я люблю. Они сказали мне отдаться вам, и я отдамся. Я ваша.

Искренне ваша,
Элейн Симпсон (8 лет)

Уважаемый д-р Райнхарт!

В деле Фиггерса, возбуждённого в штате Нью-Гемпшир, защита обжаловала приговор о признании его виновным в нападении и нанесении побоев, на том основании, что подзащитный отдался на волю дайсов [sic], по рекомендации своего психотерапевта, д-ра Ральфа Плезанта из Конкорда. Д-р Плезант, к сожалению, прекратил свою двадцатилетнюю практику и бесследно исчез, но в целом ясно, что он был приверженцем дайстерапии, метода, разработанного вами.

Не могли бы вы написать нам, указав, является ли в настоящее время обычной практикой квалифицированных врачей, использующих продвинутые методы психотерапии, рекомендовать своим пациентам, чтобы они отдавались на волю дайсов [sic]?

В судебном преследовании мистера Фиггерса, пытаясь отклонить его апелляционную жалобу, мы столкнулись с недостатком наших знаний о последних достижениях психотерапии.

Искренне,
Джозеф Л. Тинг
Окружной прокурор,
Гумбольдт, М. Х.

Восемьдесят пятая глава

Остерфлуд корчился, стоя на четвереньках, бормотал что-то бессвязное, хватался за живот, и ремень - хлясь! ему ещё пару раз по спине.

Весёлый хмельной смех из телевизора уморительно лился через всю комнату вдоль ковра, уморительно струился над скрюченным туловищем Остерфлуда, поверх длинных, в пятнах спермы, ногах Джины, над упругими, влажными грудями, над моим мокрым ртом, стекал по её шее вниз, по моим, в подтёках, груди и животу, чтобы, наконец, покрутиться пузырём и весело отразиться, наконец, в бесконечном чувственном перекатывании и изматывании моего могучего промасленного мяса в одной складке за другой медовой, тугой, ведущей в святыне, медленно покачивающегося святого лона Джины. Теперь она стонала, безжизненно держа ремень у бедра; я рос и струился в этой священном движении творения, мои раскрытые ладони скользили по её усталым рукам, чтобы обнять её.

Симпатичный, глупый на вид мужчина сказал:

- Но я не люблю секс! - и хохот вырвался на нас ослиным рёвом. Остерфлуд бормотал: я больше не буду", и о маленьких сучках, и если бы только мальчики что-то там, и бейменябейменя. Он выпил две трети стакана скотча со стрихнином, который я ему дал, но остальное он выплюнул, заявив, что это какая-то отрава.

Я почувствовал, как рука Джины схватила меня за яйца, а сама она прижалась сзади ко мне, а потом внезапно сорвалась, перешагнула через Остерфлуда, как если бы он был лужей блевотины на ковре, взяла стул с прямой спинкой и поставила его на середину ковра, от Остефлуда в нескольких футах. Я срывал с себя последнюю одежду так быстро, как только мог в фильме, который шёл, казалось, в замедленной съёмке, но ещё до того, как я разделся или даже сел на стул, Джина снова ввела в себя божественный инструмент, обвила ногами и с довольным вздохом ребёнка начала двигать варёным мясом по моей твёрдой кости.

Одну короткую секунду она смотрела широко раскрытыми карими глазами в мои, а затем её губы соприкоснулись с моим ртом, и нас вобрали в себя два текущих мира. Слово щупальца карликового осьминога, мои гигантские руки тёрлись, жали и мяли большие круглые каучуковые чаши её ягодиц, и я тискал её, и она покачивалась, тянул её, и она прижималась и перекатывала складки своего влагалища по мне, как волны, и я дотягивался языком до самого её горла, и она завертелась, и я выпрямился, она оторвала свой рот от моего, откинула голову и визгливо сказала:

- Пососи меня, пососи меня, - и прижала ко мне свои груди.

Я опустил свой открытый рот на одну, и пока я лизал, сосал и кусал, она стонала:

- Я женщина! Я женщина!

- Я знаю, я знаю, - сказал я, передвигаясь от одной горки горячего, солёного мёда к другой. Она сжимала мою голову напротив себя.

- Сильно, сильнее, - стонала она.

Я настолько широко раскрыл рот, что боялся, у меня уже никогда больше не получится его закрыть, передо мной предстало сюрреалистичное видение, что я проживу остаток своей жизни, как рыба с разинутым ртом, и я втянул всю её грудь в рот настолько, насколько мог. И сжал другую, обеими руками, сжимая сосок. Со стоном она прижала меня крепче, вздрогнула и начала сильно толкать меня своим тазом, и наконец из меня вытекло расплавленным сгустком увлажняющей утробу белой пены, створки Джины раскрылись и закрылись, глотая медовую накипь, её золотое лоно покачивалось с моим сгустком пены, заполняющим то, откуда я выходил на поверхность, расставаясь с моим погружением, исступлением, завершёнными корчами, стонами, охами.

Или почти завершёнными. Я поглотил её грудь, сумел наполовину закрыть рот и принял её тёплое мягкое тело к своему, и мы ещё перепихивались наполовину замедлившись, мой подбородок погрузился в её волосы, её губы и язык с ленцой пробовали пот с моей груди, а Остерфлуд говорил о смерти, смерти, смерти, и кто-то ещё говорил, что мы бы на "форде" туда быстрее добрались.

Мы просидели две или три минуты, Остерфлуд кряхтел, его лицо время от времени искривлялось в жуткой ухмылке, а из телевизора на нас хлынул пьяный весёлый смех, подобный помоям, выплеснутым из окна многоквартирного дома.

Затем я ссадил с себя Джину, отошёл и рухнул, на диван, расселся, вытянувшись, смутно задаваясь вопросом, в какое же время наступит час Агаты Кристи и чем должно закончиться замечательное, чистое, изящное убийство, совершённое без суеты, эмоций и насилия, но с достоинством, грацией и эстетическим наслаждением. Симпатичный, глупый муж пытался объяснить своей хорошенькой, глупой жене, почему нужно рассказывать их дочери-подростку о жизни.

- Если я думала, что это пчёлы, и она может думать, что это пчёлы, - сказала женщина и актёры взяли паузу, давая закадровому магнитофону разразиться бурным смехом.

Джина снова стояла над Остерфлудом, всё ещё с ремнём в руке - она не выпускала его из рук уже минут двадцать, с момента первого удара. Остерфлуд лежал на спине, слегка изогнувшись, ногами к дивану. Он глупо улыбался, его глаза выпучились, а член встал.

- Я никогда не собирался... - бормотал он. - Милые мальчики, милые девочки... по ошибке... Мне плохо, мне плохо... умираю... Смотрите, что теперь... Я БОЛЬШЕ НИКОГДА... будь хорошим мальчиком, мамочка, бей меня, БЕЙ МЕНЯ.

Джина перешагнула через него одной ногой, оседлала его голову и плечи и расположилась лицом к его ногам. Она наклонилась вперёд на несколько дюймов, и капля слюны упала ему на живот.

- Послушай, Джоани, я должен тебе сейчас кое-что сказать, - говорил муж.

- Конечно, папа, но побыстрее, Джек уже подъезжает на мотоцикле.

Джина, улыбаясь мягкой детской улыбкой, подняла руку и - хлобысь! - ремень стеганул его бедра. Она снова подняла ремень - это восхитительно наблюдать за изгибом влажной плоти, подтёками спермы на внутренней стороне её раздвинутых бёдер, за грудями дрожащими во время высшей точки подъёма запястья - и потом хлясь! - через живот и вытянувшийся жезл. Он закричал, выгнулся спину, улыбка всё ещё не сходила с его лица, смех из телевизора выплёвывался в комнату, как пена бешеной собаки.

Бормотание постанывающего Остерфлуда теперь стало, в основном, бессмысленным, и Джина поднялась и ещё дважды ударила со всех своих сил - теперь он по предела выгнул спину, будто подставляя живот и бёдра для того, чтобы их обвивал свистящий ремень.

- В наше время подростки такие жестокие, - сказала глупая женщина глупой подруге, когда они выгуливали своих собак.

Джина вернулась к дивану, улыбаясь мне большими глазами, взяла тёплым ртом моё теперь уже бескостное мясо и с аппетитом пососала и пожевала его. Я улыбался и тупо смотрел на двух мужчин, которых показывал экран, несерьёзных, глупых мужчин, серьёзно говорящих о лошадиных силах своих серьёзных автомобилей и об уличных гонках серьёзных мотоциклов своих сыновей.

Джина, теперь с запрокинутой головой и дрожащей грудью, обхватила руками мои яйца и ягодицы и начала запихивать мой уже вздувшийся, склизкий, с горячей головкой, член поглубже в рот, нажимая руками, чтобы заставить меня поглубже, поглубже погрузиться, леди-шпагоглотательница выгибалась, выводя обратно из глубин горла, стонала, загоняя меня поглужбе, а потом выгоняя наружу, задыхаясь обсасывая облизывая раскрывая и вниз снова вниз проглотить целиком грозное потёртое оружие столь любимого поверженного врага - восхитительно, неужели всё мое тело всосётся в неё, как мультяшное привидение в пылесос? - вниз, её палец теперь в моём анусе, затем она вытаскивает меня изо рта, дышит мной, ласкает меня языком, скользит долгим жёстким поцелуем вдоль меня, а затем снова глубоко, глубже... и вверх, на воздух.

Она перевернулась на спину рядом со мной на диване, раздвинула ноги и, снова запрокинув голову, направила меня обратно в рот к самому горлу. Последнее, что я услышал перед тем, как её скользкие бёдра сомкнулись вокруг моих ушей - это рёв мотоцикла с экрана.

Джина была залита спермой, потом и собственными любовными соками, и она пользовалась моей головой, как гигантским пенисом - сжимая бёдрами, прижимала свои отверстия, желая, чтобы что-нибудь вошло в неё, погружала меня в нежную слизь своего влагалища, пока я не почувствовал, что утопаю, и не вырвался на свободу.

- Мы сделали это, сделали это! - кричал какой-то мужской голос с экрана телевизора, пока его не заглушил рёв других мотоциклов. Опустив свои губы к одному её клитору, я сильнее сжал её ягодицы, чтобы просунуть пальцы в её роскошные отверстия: её влагалище было похоже на глубокую нежную лужу чудеснейших лубрикантов, а другое отверстие - на гладкую, плотно прилегающую перчатку.

Я чувствовал руку Джины вокруг основания моего члена - время от времени охватывающую мои яйца, и другую руку - вокруг моих ягодиц и в моей щели, и другую руку крепко царапающую мне спину и плечи, пока я не задумался, откуда она взяла третью руку, и вдруг увидел в пяти дюймах от моих глаз кривую ужасную ухмылку Остерфлуда с глазами навыкате.

- Пить, пить, - сказал он и вцепился мне в плечо.

Я оторвался от Джины, выдернул свою нижнюю половину из её рта и направился к винному шкафу за стаканом воды. Когда я потопал обратно, Джина стояла рядом с Остерфлудом - он повалился на диван. Когда я подошёл, она протянула мне ремень.

- Хочешь попробовать? - спросила она.

- Нет, нет, я пацифист, - сказал я. - В любом случае, спасибо.

Она подошла к нему сзади и подняла ремень, но я сказал ей подождать, пока я не дам ему стакан воды. Он повернулся ко мне, протянул дрожащую руку к стакану, взял его, поднёс к губам и принялся глотать.

Она подобралась к нему сзади и подняла ремень. Псссс хлобы-ысь! Ремень разодрал кожу на руке, разбил стекло, и вода пролилась н пол.

- Это было не очень приятно, - сказал я, задаваясь вопросом, не бессмертен ли Остерфлуд.

Она широко улыбнулась мне, как школьница, которая только что проделала особенно хороший трюк со скакалкой.

- Спасите меня, Райнхарт, спасите меня, - пробормотал Остерфлуд и вцепился в мои колени. Но и без всякого удара Джины он резко откатился на пол и перевернулся. Джина улыбалась, глядя на него, но он остался в своей сводчатой позе - его охватил новый приступ конвульсий. Пока я смотрел, ремень легко проскользнул по моим волосам к плечу, и Джина закрепила его петлёй вокруг моей шеи, подвела меня к стулу и заставила опуститься на него.

Она оседлала меня, опускаясь своими впадинками на твёрдый член, который она направляла сперва так, чтобы он соприкасался и слегка проникая, то с одной дырочкой, то с другой, а затем она скользнула по мне, зарывая член глубоко внутри себя. Мы тогда тёрлись, кусались, царапались, обжимались, щипали, сосали и заливались смехом, а Остерфлуд хрипел и кашлял, а чей-то голос сказал:

- Значит, это всё-таки не пчёлы, - и я встал, и крепко прижимая к себе Джину за попу, упал на колени на ковёр, а затем на неё, и вот она уже кончает в бешеной тазовой пульсации, сосёт и кусает моё плечо, а я долблю, а Остерфлуд хрипит, а я долблю её, долблю, долблю, долблю, мой рот наполнился её грудью, смех прокатывается над нами долбящей долбёжкой, и он ах вытекает горячей ах расплавленной влажной лавой льётся в Джину ах ах ах и всё долбит ХОРОШО АХ ах ах хорошо хорошо хорошо видеть Остерфлуда слева от меня прекрасная ухмылка лежит на боку колени подтянуты к животу его лицо прекрасное скривилось в отвратительной ухмылке его член стоял его живот выплёскивал лужи спермы на ковёр его глаза открыты, стеклянные, пристально смотрящие, застывшие, неподвижные, мёртвые.

Восемьдесят шестая глава

Кубик дал, Кубик и взял; да будет имя Кубика благословенно.¹⁵⁷

---

↑157 Перепев из Книги Иова (1:21).

Восемьдесят седьмая глава

Уважаемые д-р Райнхарт и Компания!

Мы, "Федель", в глубоком долгу перед вами за то активизирующее воздействие, которая ваша теория дайсжизни оказала на наши продажи, прибыли и наши жизни. Моя деловая жизнь с годами приносила мне всё меньше и меньше удовлетворения. У меня была язва желудка и любовница, я развёлся с женой, употреблял ЛСД или что-то в этом роде, ходил на дискотеки, но ничего не помогало - прибыль не росла, я не мог избавиться от моего безразличия к работе. Тогда я прочитал статью о вас в The New Yorker, который я ненавижу и никогда не читаю, и нашёл вашего последователя здесь, в Колумбусе - с тех пор я и мой бизнес изменились.

Первое, что мне сказали сделать дайсы, - это поднять всем зарплату на 30% и написать всем хвалебные письма. В том месяце эффективность подскочила на 43% (в следующем она упала на 28%). Затем дайсы приказали мне прекратить производство традиционных шляп (семейный продукт в течение шестидесяти семи лет), а делать экспериментальные. Мои дизайнеры сошли с ума в экстазе. Нашей первой линейкой (вы, возможно читали о ней в "Женской одежде" ) стала очень популярная "Лодочка сомбреро" - по сути, ковбойская шляпа с полями, сужающиеся по бокам к вершине, но выступающими на четыре дюйма спереди и сзади.

Хоть наша прибыль и снизилась на 15%, продажи подскочили на 20%, и мне больше не было скучно. Нашим вторым дизайном стала дождевая шляпа, выглядящая, как капюшон Ку-клукс-клана и сделанная из яркой синтетики, подходящей для обоих полов. Она пошла не очень хорошо (за исключением Юга), но мы в "Федель" думаем, что всё отлично. На данном этапе все мои прибыли обернулись убытком, но на то воля Кубика.

Затем Кубик настоял на том, чтобы мы отказались от нашей приносящей деньги линейки дурацких дорогих шляп. Реализаторы были потрясены, но нас так поглотил наш третий экспериментальный проект (дизайнеры утверждают, это Кубик принял ключевое решение по этому поводу), что нам было наплевать. "Оладик" или "Нимб" (мы ещё не проконсультировались с Кубиком), представляющий собой головной убор, который работает по принципу учебной химзащиты, но бывает разных материалов и форм, хотя обычно эллиптической или круглой формы. Реализаторы нашей продукции настроены очень скептически, но приобретают много, на основе успеха "Лодочки сомбреро", с которой мы уже отстаём в заказах на несколько месяцев.

Мы по уши в долгах, но наши ведущие дизайнеры и руководящий состав добровольно пошли на пятидесятипроцентное сокращение заработной платы в обмен на долю прибыли нашей линейки "Нимб", и мы планируем выжить. На прошлой неделе Кубик приказал нашему дизайнеру создать проект шляпы, закрывающей всё тело, и хотя некоторые сомневаются, он за это принялся с энтузиазмом.

Подумать только, я из года в год разрабатывал и продавал одни и те же шляпы! Пожалуйста, присылайте нам все свои публикации, и спасибо за вашу помощь.

Искренне ваш,
Джозеф Федель, президент
Fedel's Hats, Колумбус, Огайо

Восемьдесят восьмая глава

Профессор Богглс в ЦЭТРС

Дорогой Люк!

Я рациональный, прямолинейный, разговорчивый, непоследовательный, литературный человек, и даже твои прежние нелепости лишь минимально подготовили меня к шоку моей первой недели в катскилльском ЦЭТРСе. Я покорно выражал гнев, играл Гамлета, притворялся дураком, разыгрывал из себя разъярённого тигра - даже вилял по-женски своей видной попой, когда Кубик пробовал превращать меня в женщину. Однако всё это я делал изолированно - я следил за тем, чтобы ни одна из моих ролевых игр не предполагала активное взаимодействие с другими людьми. Когда другие пытались навязать мне свою самость, внутри я вёл себя бесстыже, независимо от того, насколько вяло я проявлял себя снаружи.

Женщина средних лет грубо уговаривала меня соблазнить её, и Кубик повелел, что я должен на это откликнуться. Я поймал себя на том, что пускаю слюни на её шею и сжимаю её пышную грудь, но с чувством совершенной отстранённости. Мой фаллос оставался безучастным. Через пять минут она смоталась к кому-то другому.

Моё пробуждение пришлось на пятый день, в комнате творчества. Кубик выбрал для меня задание написать четыре страницы на новом языке - в основе которого знакомые слова из словарей, но грамматика, синтаксис и орфография должны быть непривычными. Следовало попытаться выразить настоящие чувства. Я сидел в течение часа и не мог продвинуться дальше каракулей. Затем я наконец написал предложение:

"Сбацай мну поэзию пенпонга".

Мне понравилось, как это звучит, но синтаксис был слишком правильным. Через секунду я написал:

"Порванная. Порвавшаяся, мочоная. Палка в."

Это, мне показалось, чуть лучше, но не хватало глаголов.

"Дядяфарс ночвой шлёпаед па пепиське, преслушиваясь к ситу скорби."

Я улыбнулся про себя - чувствовал, что приближаюсь к тому что надо.

"Рыг звенясчий, мисси-дом, вой полночный, мур-мур-шлёп. Я хочю конфетог. Йо, нед конфетог, сыт сырой. Кнотом привязалсо, йо, - деловито он сказал. Звизданулся и шуршид, Мастер бамба кипеток."

Но я должен был выражать настоящие чувства. Как это можно сделать, не будучи до абсурда ясным и тривиальным? Надо двигаться дальше, подумал я:

"Мим песатель. Песатель - прибор, который прафф. Ночвой, с совой, с травой... что, тоже потому что? Суетливый подумал, румянец, кайло, бложенство, пролонгация игры, детё уходит. Явный шанс имею выныть приз. Святой Хайвей, с Богом.... Ааа."

Куда идйот узлить уставшийся светой?
Закнотили вчера кинк Вихря надо мной.
Ональность, покажи кукую-нить салагу.
Незнаю. Уничтошь мэнэ ад всех нопрягов.

Йойузай голову, твой-мой конец, твой рёв! Твой рашхэндилити! Он рашхэндил! (Расчётная команда уничтожит нас всех.) Член, здравый человек - кто не радуется жизни, находит питцот развличений. Это котейко, никто и нечто. Будь рашаналом, бользуйся болезным. Но пиши, ишщи, щи, пчхи!

Бох - это заскок Вселенной
(Изя умер за наши гроши!)
Бох - это изгиб Вихря!
(Он прибивает то, что широко и свободно)
Бог избавляет от плоти
(У ково многа, скукоживается)
Семь смертных Грошей он раскладывает по полкам
мысли, которые нас занимают, нас должны занимать исправления для
(Морковь, говорит сОн, это страпон)
Божья морковь - вихрь, Бох - могила, бо есть промысел божий
сын, он умер за их гроши, этих, что блеют с тех пор
возможна адская жизнь.

Ах, Люк, я писал и писал, два часа и ещё половину, я писал все эти безделицы, где смысл и бессмыслица так перемешаны, что у моих аспирантов уйдут десятилетия, чтобы расшифровать всё это. Это прекрасно. Я чувствовал себя так хорошо, что очередная жирная тётка, которая подвалила к Богглсу со своими сиськами, была оприходована на месте.

Дорогой Люк, ты вообще без тормозов, и дайсферомоны делают меня тупо преданным тебе

Твой,
Гобблс.

Восемьдесят девятая глава

(Допрос д-ра Люциуса Райнхарта инспектором полиции Нью-Йорка Натаниэлем Паттом, касающийся немотивированно жестокого обращения с м-ром Франклином Делано Остерфлудом.)

- Рад снова вас видеть, инспектор Патт, - сказал д-р Райнхарт. - Как поживаете?

- Спасибо, прекрасно - присаживайтесь, Райнхарт.

- Спасибо. У вас, я вижу, новый диван.

- Догадываетесь, почему я вас вызвал?

- Нет, боюсь, что нет. Ещё несколько душевнобольных сбежали?

- Вам знаком человек по имени Фрэнк Остерфлуд?

- Да, знаком. Он был...

- Когда вы видели его в последний раз?

Д-р Райнхарт вытащил кубик, потряс его в сложенных ладонях и потянулся, чтобы бросить его на стол инспектора. Ознакомившись с результатом, сказал:

- Около недели назад.

Глаза инспектора Патта блеснули.

- Вы... видели... его... неделю назад.

- Да, примерно тогда. Но что такое? Что там стряслось у Фрэнка? Надеюсь, ничего серьёзного?

- Пожалуйста, опишите вашу встречу с ним.

- Ммммм. Помнится, я столкнулся с ним, просто случайно, на улице, рядом с его домом. Мы решили пойти вместе поужинать.

- Продолжайте.

- После ужина он предложить сходить в гости к его девушке в Гарлеме. И мы пошли.

- Продолжайте.

- Я провёл пару часов с Остерфлудом и его девушкой, а потом ушёл.

- Что происходило у этой подруги?

- Мы смотрели телевизор... А, ну и Остерфлуд вовлёк девушку в половой акт, а потом и я вовлёк её в половой акт. Присоединился к процессу, так сказать.

- Остерфлуд ушёл с вами?

- Нет. Я ушёл один.

- Что он делал, когда вы ушли?

- Он спал на ковре в гостиной.

- Как относился Остерфлуд к этой девушке?

- Я бы сказал, мазохистски. И с садистскими элементами.

- Он нравился девушке?

- Похоже, она получала удовольствие от общения с ним.

- Вы говорите, Остерфлуд спал, когда вы ушли?

- Да.

- Он был пьян?

- Вероятно.

- Он был в добром здравии?

- Мммм. Нет. Лишний вес, вечером переел. Проблемы с пищеварением. Изнурял себя действиями искупления.

Инспектор Патт холодно посмотрел на д-ра Райнхарта, а затем резко спросил:

- Кто в тот вечер всем наливал?

- А, наливал?

- Да, наливал.

Д-р Райнхарт во второй раз бросил кубик на стол. И улыбнулся.

- Мистер Остерфлуд.

- Остерфлуд!

- Я находил, что мой скотч иногда бывал безбожно разбавлен водой, но в целом на обслуживание жаловаться не приходится.

Лицо и глаза инспектора стали исключительно холодными, когда он посмотрел на д-ра Райнхарта.

- Кубик в тот вечер приказал вам убить Остерфлуда?

- О, что-то я сомневаюсь. Но вопрос интересный. Давайте посмотрим. - Д-р Райнхарт в третий раз запустил кубик, а потом радостно посмотрел на вопрошающего. - Не-а.

- Понятно. Предположим, что так и есть, - усмехнулся инспектор Патт.

- Так мне велел сказать Кубик.

Оба посмотрели друг на друга, а затем инспектор, сжав губы, нажал на кнопку сбоку от своего стола и сказал прибывшему детективу "привести её".

Вошла Джина, сдержанно одетая - в юбку до колен, блузку из плотной ткани и в плохо сидящую на ней куртку.

- Это тот человек, - сказала она.

- Садитесь, - сказал инспектор.

- Это он.

- Привет, Джина, - сказал д-р Райнхарт.

- Он признаёт это. Видите, он признаёт.

- Присаживайтесь, Джина, - сказал детектив.

- Мисс Потрелли, очная ставка.

- Повторите, пожалуйста, вкратце, как прошёл вечер с Остерфлудом, - сказал инспектор.

- Этот тип и Фрэнк пришли ко мне в квартиру, и я дала им обоим. Этот тип наливал. Остерфлуд начал вести себя так, будто его накачали наркотиками, потом ему поплохело, и этот тип его утащил.

- Д-р Райнхарт? - холодно сказал инспектор Патт.

- Мы с Остерфлудом пришли в гости к мисс Потрелли. Фрэнк наливал нам по несколько раз, пока мы смотрели телевизор и вовлекались в половой акт. Я ушёл, а Фрэнк остался лежать на полу с блаженной улыбкой на лице. Кстати, где он сейчас, старина Фрэнк?

- Он умер, твою мать, - сказала Джина.

- Помолчите, - сказал инспектор, а затем спокойно продолжил. - Тело Фрэнка Остерфлуда было обнаружено 15 ноября в Ист-Ривер, под мостом Трайборо. Вскрытие показало, что смерть наступила двумя днями раньше. Отравление стрихнином. - Он смотрел только на Райнхарта. - Вы или Джина - один из вас был последним, кто видел Остерфлуда живым.

- Может быть, он тогда купался в Ист-Ривер среди ночи и случайно захлебнулся, - предположил д-р Райнхарт.

- Процент содержания стрихнина в Ист-Ривер, - серьёзно сказал инспектор Патт, - всё ещё на приемлемом уровне.

- Тогда интересно, что же с ним случилось, - сказал д-р Райнхарт.

- Следы стрихнина были обнаружены на полке над винным шкафом Джины и на коврике перед телевизором.

- Как интересно.

- Это ты подмешал! - пронзительно выкрикнула Джина.

- Я? Нет, моя версия, что это подмешал Остерфлуд. - Д-р Райнхар сосредоточенно нахмурился. - Может быть, веление дайсов заставило его решить покончить с собой во имя искупления своих грехов. Он проявлял определённые мазохистские наклонности.

- Ты подмешал и ушёл с ним, - снова пронзительно выкрикнула Джина.

- Это не соответствует моей версии, мисс Потрелли. Согласно моей версии, сначала ушёл я, а он позже.

- О, - сказала она. - Враньё.

- Скажем так, у нас разные версии. Это сбивает с толку инспектора и заставляет его нервничать.

- У нас уже четыре других свидетеля, которые утверждают, что видели, как вы, Райнхарт, уходили с Остерфлудом, - сказал детектив.

- А-а, четыре! Джина, похоже, подсуетилась. Было бы глупо не привлечь этих свидетелей.

Д-р Райнхарт взял со стола свой кубик и бросил её на диван у своего бедра.

- Я уходил с Остерфлудом, инспектор.

- Куда вы пошли?

- Куда мы пошли, Джина?

- Вы поймали та...

- Помолчите! Уведите её отсюда.

Детектив увёл Джину из помещения.

- Мы сели в такси, насколько я помню. Я вышел на станции метро "Лексингтон-авеню", на 125-й улице. Мне понадобилось отлить. Остерфлуд поехал дальше. Он был изрядно пьяным, и я чувствовал себя немного виноватым, что оставил его с подозрительно весёлым таксистом, но я тоже был выпившим. Я нашёл туалет неподалёку...

- Почему вначале вы дали ложные сведения?

- Кто сказал, что я давал ложные сведения?

- Вы только что изменили свои показания.

- В мелочах.

- Свидетели Джины разоблачили вашу ложь.

- Да ладно вам, инспектор, вы прекрасно знаете, её четырём свидетелям веры меньше, чем дайсам, то есть почти никакой.

- Помолчите!

- И кроме того, это Кубик велел мне изменить версию.

Инспектор свирепо посмотрел на д-ра Райнхарта.

- Вам бы лучше ещё раз свериться с вашим кубиком, - сказал он. - Ни один таксист города не помнит, чтобы он в тот вечер подвозил в Гарлеме двух больших белых мужчин, да и вообще в любой другой вечер за последние пять лет. Вы, как врач, отличили бы симптомы отравления стрихнином от простого опьянения. Мы знаем, что Джина и четверо её свидетелей лгут. Мы знаем, что вы лжёте. Мы знаем, что Остерфлуд был убит в квартире Джины и живым оттуда не ушёл.

Инспектор Патт и д-р Райнхарт уставились друг на друга.

- Ух ты! - сказал д-р Райнхарт через некоторое время. Он, подался вперёд, с широко раскрытыми глазами, весь внимательный, заинтересованный, и спросил: - Так кто же его убил?

Девяностая глава

Дорогой Док!

Кубик сказал мне отправить вам письмо. Не могу придумать, о чём писать.

Благослови вас Кубик,

Фред Видмюллер,
Поркснаут, Техас.

Девяносто первая глава

Через неделю после наше с ним беседы инспектор Патт объявил всем интересующимся, что новые доказательства (нераскрытые для общественности) убедительно указывают на то, что Остерфлуд по всей вероятности покончил жизнь самоубийством. В частных разговорах с друзьями и информаторами он говорил, что совершенно очевидно, он не сможет добиться ни моего осуждения, ни осуждения Джины. Джина не стала бы столь нарочито убивать в своей собственной квартире в присутствии белого, а стрихнин, как он отметил, не является обычным способом убийства "обиженных гарлемских шлюх". Более того, четыре её свидетеля, хоть и с очевидностью лгали, навлекли бы тень сомнения на умы нескольких присяжных заседателей-радлибов¹⁵⁸.

Д-ра Райнхарта было бы невозможно осудить, потому что от присяжных заседателей, ни от радлибов, ни от стопроцентных американцев нельзя было ожидать, что они поймут мотивы Райнхарта. Инспектор признавал, что и сам не уверен, понимал ли это. " Он это сделал, поэтому что так ему велел кубик", - провозгласил бы окружной прокурор, и сторона защиты подняла бы всеобщий смех. Мир меняется слишком быстро, чтобы обычный присяжный заседатель, насколько бы он ни был американцем, поспевал за ним. Более того, даже инспектор Патт начал сомневаться в том, что это сделал Райнхарт, хотя тот определённо способен на убийство. Райнхарт, если бы кубик сказал ему это сделать, не провёл бы настолько развратную, сумбурную, неряшливую, неэстетичную и некомпетентную работу.

Тем не менее, инспектор Патт вызвал меня на последний разговор и завершил длинную лекцию громкими словами:

- Когда-нибудь, Райнхарт, закон вас настигнет. Когда-нибудь фурии вернутся домой, на свой насест. Когда-нибудь грехи, которые вы совершаете во имя игры в дайсы, вычтут с вашего счёта. Когда-нибудь вы поймёте, что преступления, даже в Соединённых Штатах, это невыгодное дело.

- Уверен, что вы правы, - сказал я, пожимая ему руку при прощании. - Но зачем торопиться?

Так что моя дайсжизнь продолжалась. Я задал кубику вероятность 1 к 6 сделать всё, что в моих силах, чтобы вернуть Остерфлуда к жизни, но этот вариант проиграл другому, с той же вероятностью, - провести три дня в трауре по Фрэнку и сочинить несколько молитв и притч по этому случаю.

1 января 1971 года у меня был ежегодный День Судьбы, когда я определял мою долгосрочную роль на год. Кубику были предложены следующие варианты: 1) Как-нибудь в этом году жениться на Линде Райхман, Терри Трейси, мисс Рейнгольд или женщине, выбранной наугад (я чувствовал, что если мне не удастся заключить с кем-нибудь второй брак, институт брака может оказаться в опасности); 2) Я на год отказываюсь от дайсов и начинаю какую-то совершенно новую карьеру (этот, уже не пугающий вариант, был вдохновлён прочитанной в тот день статьёй Фуиджи Ариши "Отмирание Кубика"); 3) "Начинаю революционную деятельность против устоявшихся масс мира с целью разоблачения лицемерия и несправедливости, посрамления несправедливых, пробуждения и подъёма угнетённых и, в целом, чтобы вести непрекращающуюся войну со злодейством, а именно - крушить общество так же радикально, как я пытаюсь крушить общество в себе." (Месяцем или двумя раньше я читал, Эрик Кэннон и Артуро Джонс сформировали подпольную революционную группу и воспоминание о том дне заставило меня почувствовать себя героем - не уверен, что мои слова означают то, что я испытывал, но эта шайка заставила меня гордо сидеть на ковре в гостиной, на который я готовился бросить кости); 4) В течение года работаю над книгами, статьями, романами и рассказами обо всём, что надиктует Кубик, завершив, по крайней мере, объём двух книг (меня бесила никчемная рекламная работа, которую я выполнял для наших Дайсцентров и фонда "Дайсжизнь", и я смутно ощущал, что спасение близко); 5) Я продолжаю свою разнородную деятельность по дайселизации всего мира, характер моего вклада должен определяться Кубиком (это то, чего мне больше всего хотелось - Линда и Джейк, Фред и Лил время от времени присоединялись к нашей дайскоманде, а дайсжизнь без других дайслюдей зачастую одинока); и 6) Я провожу весь год, ограничивая свои варианты продолжительностью лишь одного дня, так что, в самом деле (цитируя вдохновенную риторику Дня Судьбы '71) рассвет каждого дня приносит новое рождение, в то время, как другие игнорируют его и стареют. (Этот последний вариант очаровывал меня, так как на меня долгосрочные варианты для меня нечто вроде бремени - они производят на меня впечатление шаблона, пусть даже это и шаблон Кубика.)

Но Кубик, испытывая меня, выкатил "четвёрку": "В течение года работаю над различными писательскими проектами". Двумя последующими вынесенными решениями дайсы вскоре определили, что где-то в течение года я должен написать " автобиографию ровно в 200 000 слов" (так что над той дурацкой вещью мне пришлось колупаться большую часть года) и чтобы я принялся за другую, кубиком избранную, работу, когда выберется время (а именно, когда и я, и Кубик будем в настроении). Конечно, писательство - едва ли это работа на полный рабочий день, и я продолжал рандомно видеться с друзьями, спорадически работал с Дайсцентрами, время от времени читал лекции, по прихоти разыгрывал новые роли, время от времени практиковал мои дайс-упражнения и в целом вёл очень приятную, упорядоченную, последовательно непоследовательную рандомную спорадическую непредсказуемую дайсжизнь.

Затем, естественно, вмешался Случай.

---

↑159 Радлибы - радикальные либералы - то есть те, для кого приоритетом являются права человека; стопроцентные американцы - в данном случае, те, для кого приоритетом являются интересы государственных структур. Приближённые аналоги в русском языке: либерасты и поцреоты.

Девяносто вторая глава

РЕЛИГИЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

представляет

(Камера перемещается от одного фигуры к другой, на невысокой сцене пять человек, сидящих примерно перед пятьюдесятью людьми в зале.)

Отец Джон Вульф, доцент богословия Фордемского университета; раввин Эли Фишман, председатель экуменистического центра "За единое сообщество"; доктор Элиот Дарт, профессор психологии Пристонского университета и известный атеист; и доктор Люциус М. Райнхарт, психиатр и неоднозначный основатель Религии Кубика.

- Добро пожаловать на нашу очередную свободную, открытую, спонтанную и совершенно неотрепетированную дискуссию о религии в наше время, и сегодня наша тема -

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ РЕЛИГИЯ КУБИКА УХОДОМ ОТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ?

(В кадре миссис Уипплтон.)

- Ведущая сегодняшней передачи - миссис Слоан Уипплтон, бывшая актриса телевидения и кино, жена известного финансиста и светского человека Грегга Уипплтона и мать четырёх прекрасных детей. Миссис Уипплтон также является председателем Комитета по религиозной терпимости Первой пресвитерианской церкви. Миссис Уипплтон.

Она расцветает в улыбке и восторженно произносит:

- Спасибо. Добрый день, дамы и господа. Рада сказать, сегодня у нас очень интересная тема для обсуждения: Религия Кубика; об этом, я уверена, все хотели бы узнать больше. Для обсуждения этого вопроса в гостях у нас - очень авторитетная группа. Д-р Райнхарт (картинка ненадолго смещается к д-ру Райнхарту, тот полностью одет в чёрное, в плотную чёрную водолазку и костюм, производящий смутное впечатление министерского. Доктор покусывает, но не курит большую трубку) - одна из самых противоречивых фигур последнего года. Его статьи и книги по дайстеории и терапии всколыхнули мир психиатрии, а его чтения из "Книги костей" возмутили религиозный мир. Особое осуждение он получил от Американской ассоциации практикующих психиатров. Тем не менее, многие сплотились вокруг д-ра Райнхарта, и некоторые из приверженцев не являются пациентами психиатрических больниц. В прошлом году д-р Райнхарт и его последователи начали открывать Дайцентры под названием Центры экспериментов в тотально рандомных средах, и через эти центры прошли тысячи людей, некоторые описывают это как глубоко религиозный опыт, а другие страдают от серьёзных нарушений психики. Как бы ни расходились мнения, все сходятся на том, что д-р Райнхарт - очень противоречивый человек.

- Д-р Райнхарт, я бы хотела начать нашу дискуссию, задав вам главный вопрос на сегодня, а затем попросив каждого из наших гостей высказаться на эту же тему - является ли ваша религия Кубика уходом от ответственности?

- Конечно, - говорит д-р Райнхарт, невозмутимо покусывая трубку, и замолкает. Миссис У. сначала выглядит выжидающе, потом нервничает.

- Но как же уходят от ответственности?

- Тремя способами, Р. снова безмолвно покусывает трубку, довольный и безмятежный.

- Какими тремя способами?

Р. опускает голову, и камеру поворачивают книзу, чтобы увидеть, как он растирает что-то между ладонями, а затем роняет на столик перед собой игральную кость - шестёрка. Когда камера возвращается к его лицу, зритель видит, как Р. смотрит на него прямо с экрана. Благодушно сияя, он задумчиво, не куря, держит трубку и смотрит на зрителя. Проходит пять секунд, десять секунд. Пятнадцать.

- Доктор Райнхарт? - говорит женский голос за кадром. Картинка смещается к серьёзной миссис У. Затем снова к Р. Затем к миссис У. хмурящейся, затем к Р., выдыхающему бездымный воздух открытым ртом. Затем, мимоходом, в кадре появляется отец Вульф, который выглядит так, будто концентрируется на том, что собирается сказать.

- Раббе Фишман. Возможно, вы хотели бы начать сегодня, - говорит женский голос за кадром.

Раввин Фишман, невысокий, темноволосый, лет сорока, сосредоточенно обращает свои слова сначала к миссис У., а затем к Р.

- Спасибо, миссис Уипплтон. Я нахожу всё, что д-р Райнхарт сейчас сказал чрезвычайно интересным, но он, кажется, упускает из виду главное: религия Кубика - это отказ от статуса человека, это поклонение воле случая и, по сути, поклонение тому, что всегда противостояло человеку. Человек прежде всего - великий организатор, великий интегратор, в то время как дайсжизнь, как я понимаю, разрушает интеграцию и единство. Это уход от человеческой жизни, но не в жизнь рандомной природы, как утверждают некоторые критики д-ра Райнхарта. Нет. Природа тоже организатор и интегратор. Но религия Кубика представляет собой, в некотором роде, поклонение дезинтеграции, распаду и смерти. Это антижизнь. Я нахожу это ещё одним симптомом болезни нашего времени.

(Картинка плавно перемещается к миссис У.)

- Очень интересно, раббе Фишман. Вы, безусловно, дали нам много пищи для размышлений. Д-р Райнхарт, вы бы хотели прокомментировать?

- Конечно.

Р. снова безмятежно смотрит на телезрителей, снисходительно покусывая трубку. Пять секунд, десять, двенадцать.

- Отец Вульф, - говорит резкий голос миссис У.

- Моя очередь?

(В кадре круглое лицо румяного светловолосого отца Вульфа, который сначала неуверенно смотрит в сторону миссис У., потом смотрит в камеру с видом прокурора.)

- Спасибо. Религия Кубика независимо от того, как д-р Райхарт попытается сегодня выкрутиться - это поклонение Антихристу. Существуют моральные нормы, эм-м, моральные законы вселенной, которую создал Бог, и подчинение своей свободной воли решению игральных костей безусловно является самым возмутительным преступлением против Бога, которое я могу себе представить. Это значит сдаться греху, не подняв кулака. Это поступок, э-э, труса.

- Уход от ответственности - это слишком мягкое выражение. Религия Кубика - это преступление против, э-э, Бога и против достоинства и величия человека, созданного по, э-э, образу Божьему. Свободная воля отличает человека от других творений Бога. Отказ от этого дара вполне можно расценивать как непростительный грех против Святого Духа. Д-р Райнхарт, может, и хорошо образован, он, может, и врач, но его так называемая, эм-м, религия Кубика - самое, как бы, безобразное, как бы, отвратительное и сатанинское явление, о котором я когда-либо, значит, слышал.

- Могу я это прокомментировать? - говорит голос Р. из-за кадра, и появляется его лицо, он безмолвен и расслаблен, смотрит куда-то вдаль, явно не собирается говорить больше ни слова. Как будто трансляция каждый раз прерывалась, когда д-р Райнхарт появлялся на экране.

Проходит пять, семь, восемь, десять секунд.

- Д-р Дарт, - говорит приглушённый женский голос.

Появляется д-р Дарт - молодой, энергичный, симпатичный, курящий сигарету, экспрессивный, напористый, блестящий.

- Я нахожу сегодняшнее выступление д-ра Райнхарта довольно забавным и полностью соответствующим клинической картине, которая у меня сформировалась, когда я читал его работы и беседовал с людьми, которые его знали. Мы не сможем понять религию Кубика и своеобразного этого способа ухода от ответственности, если не сможем понять патологию его создателя и его последователей. По сути, как признал сам д-р Райнхарт, он шизоид. (Картинка на экране становится изображением д-р Райнхарта, благожелательно смотрящего на зрителя, и остаётся на всю последующую часть анализа д-ра Дарта.) Отчуждение и распад личности д-ра Райнхарта, по-видимому достигли той степени, когда утрачивают единую идентичность и становятся множественной личностью. Литература полна исследований подобного шизоидного типа, и он отличается от типичного случая только большим количеством личностей, которые он, по-видимому, способен вобрать. Навязчивая природа этой ролевой игры маскируется использованием игральных костей и созданной вокруг них тарабарской религии Кубика. Патологический паттерн отчуждения и распада личности распространён в нашем обществе, и у значительного числа людей, находящихся под влиянием религии Кубика, проявляется потребность поддерживать произошедший психологический распад при помощи словесных конструкций, с чем мы и имеем дело. (В кадре вновь появляется д-р Дарт.)

- Религия Кубика - это не столько уход от ответственности, сколько, как и все религии, утешение, подтверждение и, можно сказать, возвышение психологических слабостей человека, принявшего эту религию. Пассивность перед суровым Богом католицизма или иудаизма - это одна из форм ухода от ответственности; пассивность перед гибким и непредсказуемым богом случая - другая. И то и другое можно понять только с точки зрения индивидуальной и групповой патологии.

Д-р Дарт снова поворачивается к миссис Уипплтон. В кадре появляется её лицо, искреннее, серьёзное.

- Что это за чепуха насчёт сурового Бога иудаизма? - говорит голос раввина Фишмана за кадром.

- Я просто излагаю общепринятую психологическую теорию, - отвечает Дарт.

- Если что и является патологией, - снова мрачно говорит с экрана раввин Фишман, - так это бесплодная псевдо-объективность психологов-невротиков, претендующих на понимание духовного человека.

- Джентльмены, - вмешивается миссис Уипплтон с лучшей своей улыбкой.

- Католицизм - это не возвышение человеческих слабостей (сперва в телевизоре голос отца Вульфа, а потом лицо), а его духовного величия. Эти психологи с отбитыми мозгами...

- Джентльмены...

- Интересная у вас защита... - говорит д-р Дарт.

- Наша тема сегодня, - с лучезарной улыбкой вмешивается миссис Уипплттон, - религия Кубика, и мне, например, не терпится услышать, скажет ли нам д-р Райнхарт что-нибудь по поводу обвинений в том, что его религия является шизофренической и патологической.

(В кадре появляется д-р Райнхарт, светящийся, дружелюбный, полный спокойствия. Пять секунд. Шесть.)

- Ваше молчание мне непонятно, д-р Райнхарт, - говорит миссис Уипплтон за кадром. У Р. ни малейшей реакции.

- Это типичный симптом, миссис Уипплтон, - говорит голос д-ра Дарта, - шизофреника в кататоническом состоянии. Д-р Райнхарт, по-видимому, способен входить в такие состояния и выходить из них почти по желанию, что является весьма необычной способностью. Через несколько минут он может говорить так много, что вы не сможете заставить его замолчать.

Д-р Райнхарт вынимает трубку изо рта и вдохом набирает полные лёгкие свежего воздуха.

- Но если я правильно вас поняла, д-р Дарт, - говорит миссис У., - у д-ра Райнхарта по вашим словам, значит, психическое расстройство, с которым при обычных обстоятельствах помещают в лечебное учреждение.

- Не совсем так, - с чувством говорит д-р Дарт. - Видите ли, д-р Райнхарт шизофреник manqué¹⁵⁹, если позволите мне выдумывать словосочетания. Его религия позволила ему делать то, на что неспособно большинство шизофреников - она объединяет его расщеплённую личность и служит ему в качестве оправдания. Без своей религии Кубика он был бы просто несущим беспросветную чушь маньяком. С ней же он может функционировать - функционировать как целостный шизофреник manqué, конечно, но, тем не менее, функционировать.

- Я нахожу его нынешнее молчание бессмысленным, грубым уходом от ответственности, - говорит раввин Фишман.

- Он опасается явить, как бы, американскому народу чудовищность своего, эм-м, греха, - говорит отец Вульф.. - Ему нечего возразить против Истины.

- Д-р Райнхарт, не хотели бы вы ответить на эти обвинения? - спрашивает миссис Уипплтон.

(В кадре Р., медленно вынимающий трубку, всё ещё смотрящий на зрителя.)

- Да, - говорит он.

Тишина в пять секунд, десять. Пятнадцать.

- Но как?

Во второй раз теперь показывается, как д-р Ранхарт подаётся вперёд, растирает в ладонях кубик и выбрасывает его на стол рядом с нетронутой чашкой с коричневой жидкостью. Крупным планом демонстрируется результат - двойка. Безо всякого выражения на лице д-р Райнхарт возвращается к своему доброжелательному спокойствию, изливающемуся на зрителей всего мира. Раввин Фишман начинает говорить, и на экране появляется его лицо.

- И вот такого рода глупости привлекают тысячи людей? Это за пределами моего понимания. Люди, умирающие от голода в Индии, страдающие во Вьетнаме, наши чёрные братья - им есть, о чём рассказать и кому возразить, а этот человек, доктор, прошу заметить, сидит, попыхивая незажжённой трубкой, и играет в кости. Это Нерон, играющий на лире, пока горит Рим.

- Он ещё хуже, раббе, - говорит отец Вульф. - Нерон потом восстановил Рим. А этот человек умеет только разрушать.

Д-р Дарт говорит:

- Отчуждённый шизоид воспринимает себя и других как объекты и не может относится к другим иначе как в терминах мира своих фантазий.

- Мы в его мире фантазий? - спрашивает миссис У.

- Мы там. Он думает, что манипулирует нами с помощью своего молчания.

- Как же нам его остановить?

- Молчанием.

- Ох.

Говорит раввин Фишман:

- Может быть, нам стоит обсудить что-нибудь другое, миссис Уипплтон. Неприятно наблюдать, как псих портит прекрасную передачу.

(В кадре появляется и остаётся д-р Райнхарт, взгляд и трубка направлены на зрителя на время всего следующего эпизода передачи.)

- О, спасибо, раввин Фишман, это очень мило с вашей стороны. Но я думаю, нам следует попытаться проанализировать религию д-ра Райнхарта. Наш спонсор платил именно за это.

- Обратите внимание, у него нет тиков, - д-р Д.

- Что это значит? - раввин Ф.

- Он не нервничает.

- Ох.

- Теперь я хотел бы ответить на ваш второй вопрос, миссис Уипплтон. (Отец В.)

- Э-э, какой?

- Ваш второй вопрос должен был звучать так: "Боже мой, возможно нам стоит обсудить, чем же религия Кубика так привлекательна для некоторых".

- О, да.

- Могу я сейчас ответить?

- О да, ответьте. Слушаем вас.

Голос отца Вольфа-прокурора раздаётся с того же экрана, с которого смотрит д-р Райнхарт.

- Дьявол всегда привлекал людей яркими масками, эм, хлебом и зрелищами, эм-м, и обещаниями, которые он не мог, значит, выполнить. Я считаю...

- Разве не было б интереснее, если б он так никогда не вышел из этого состояния? - перебил его голос раввина Фишмана.

- Прошу прощения, но сейчас я говорю. (Отец Вольф.)

- Ох, он выйдет, - говорит д-р Дарт. - Перманентный кататоник выглядит более напряжённым, но менее бдительным. Очевидно, Райнхарт просто притворяется.

- Как только люди могут интересоваться таким сумасбродом? - спросил раввин Фишман.

- Думаю, он не всегда такой, не так ли? - спрашивает миссис Уипплтон.

Говорит отец Вольф:

- Он очень мило разговаривал со мной перед выходом в эфир, но меня не проведёшь. Я знал, что это просто уловка.

- Д-р Дарт, возможно, вам хотелось бы прокомментировать, почему религия Кубика привлекает последователей, - говорит миссис У.

- Смотрите, он снова выдыхает, - говорит раввин Фишман.

- Игнорируйте его, - говорит д-р Дарт, - не вовлекайтесь в его сценарий.

Отец Вольф говорит:

- Миссис Уипплтон, должен заметить, вы сначала меня попросили ответить на этот вопрос, и д-р Дарт грубо перебил меня прежде, чем я закончил.

(Тишина. Включается камера, которая показывает миссис Уипплтон, она сидит с широко раскрытыми глазами и открытым ртом и смотрит вправо.)

- Боже мой, - говорит она.

- Иисус Х. Христос, - раздаётся голом одного из участников дискуссии за кадром.

(Громкий треск и два-три женских крика из зрительного зала.)

- Что за чертовщина?

- ОСТАНОВИТЕ ИХ!

(Грохот.)

Миссис Уипплтон, всё ещё с открытым ртом, стоит, поправляя с микрофон у шеи. Пытается улыбнуться:

- Уважаемые зрители, пожалуйста...

- А-а-а-а-а-а-а... - протяжный крик.

- Заткните её!

(Камера перемещается по зрительному залу и выхватывает двух вооружённых людей, белого и негра, у задних дверей зрительного зала, один выглядывает наружу, другой присматривает за залом. Затем, по неясным причинам, в кадр возвращается д-р Райнхарт, он вынимает трубку, выдыхает воздух, и возвращает её обратно, чтобы покусать.)

- Бобби захватил лифты?

- Мы в эфире?

(Грохот, трам-тарарам.)

- А если Бобби захватят?

- Оставайтесь на своих местах! Оставайтесь на своих местах! Или будем стрелять!

- Мы в эфире?

- Пойди скажи Эрику, что...

Бах-бах-бах-бах.

- СМОТРИ!!

(Снова раздаются выстрелы, и Райнхарт исчезает, и на его место падает вооружённый человек - сжимая живот). Два человека с пистолетами стреляют во что-то мимо зрителей. Один из двух со стоном падает. Другой перестаёт стрелять, но продолжает пристально вглядываться.

- Мы в эфире? - снова раздаётся мужской голос.

(Доброжелательное лицо д-ра Райнхарта снова появляется на главном экране, но не по центру, так как камера, которая зафиксировалась на нём, была покинута оператором - тот теперь тихо сидит в зрительном зале, пытаясь выглядеть естественно, но, поскольку все остальные зрители выглядят напуганными, он выделяется, как голый на похоронах.)

- Хорошо, Чарли, наведи камеру сюда; наши ребята в аппаратной сделают всё остальное.

- Где Мальткольм? Он собирался представить Артуро.

- Он... он...

- О. Да.

- Дамы и господа, Артуро N.

С экрана, как всегда, смотрит д-р Райнхарт.

- Я в эфире? - говорит чей-то голос.

- Он в эфире?

Д-р Райнхарт выдыхает.

- Где Эрик?

- Что там у вас за херня, ребята? - кричит кто-то.

(Камера смещается, в кадре ступни раввина Фишмана, скрещённые друг с другом, а затем Артуро N, который стоит спиной к камере и нервно вглядывается в аппаратную.)

- Ты в эфире, - раздаётся приглушённый крик.

Артуро поворачивается лицом к камере.

- Чёрные братья и белые ублюдки всего мира...

На его шее появляется серый фланелевый рукав и белая ладонь; напряжённое лицо д-ра Дарта мелкает рядом, чуть позади Артуро.

- Бросай пушку, эй, ты, или я пристрелю этого человека, - говорит д-р Дарт справа от него.

- Эй, ты, в аппаратной! - кричит д-р Дарт. - Эй! Бросай оружие и выходи с поднятыми руками.

Лицо Артуро становится менее напряжённым, и зритель замечает, что лицо д-ра Дарта приобретает задушенный вид. Длинный чёрный рукав с огромной белой рукой крепко сжимает его шею, а рядом с лицом д-ра Дарта появляется лицо д-ра Райнхарта, всё ещё с трубкой во рту и всё ещё с добродушным выражением лица. Артуро вырывается из рук Дарта, и зритель замечает в другой руке д-ра Райнхарта пистолет, вонзающийся в бок д-ра Дарта.

- Что мне сейчас снимать? - говорит голос за кадром.

- Снимай меня, - говорит голос Артуро.

(Картинка медленно перемещается со сдержанной борцовской позы двух психологов, проходит мимо перепуганных и растерянных лиц миссис Уипплтон и раввина Фишмана, мимо пустого кресла отца Вольфа к Артуро, всё ещё не отдышавшемуся, но пристально и искренне смотрящему в камеру.)

- Чёрные ублюдки и белые братья всего мира... - начинает Артуро. Болезненное, вопросительное выражение проходит по его лицу. Он говорит: - Чёрные братья и белые ублюдки всего мира, сегодня мы захватили эту передачу, чтобы донести до вас некоторые истины, про которые никогда по телевизору вас не скажут, разве что под дулом пистолета. Чёрный человек...

(Громкий взрыв в задней части студии прерывает Артуро. Крики. Одиночное "бух".)

- Огонь!!

(Снова крики, и несколько голосов поднимают крики "огонь". Артуро смотрит направо и кричит: "Где Эрик?")

- Давай выбираться отсюда! - кто-то кричит.

Артуро нервно поворачивается спиной к камере и начинает говорить о трудностях жизни чёрнокожего человека в белом обществе и о трудностях, связанных с возможностью сообщить о своих обидах белым угнетателям. Он кашляет, перед ним стелется дым, и кашель, доносящийся через отдельные промежутки времени, теперь доносится из-за кадра с частотой пулемётных выстрелов.

- Слезоточивый газ, - вопит голос.

- О нет, - кричит женщина и начинает плакать.

Бух. Бух-бух.

Снова крики.

- Уходим!

Артуро, постоянно поглядывая направо и время от времени прерываясь, борется за свою речь, искренне глядя в камеру, улучив время.

- ...Угнетение настолько распространено, что ни один из оставшихся в живых чёрных не может дышать, не чувствуя, что десять белых - стоят у него на груди. Мы не будем больше склоняться перед белыми свиньями! Мы больше не будем подчиняться законам белой несправедливости! Мы больше не будем глупо улыбаться и прислуживаться - берегись, Рэй! - Смотри! - там... ох... везде белые. Мы больше не будем унижаться. Ни один белый, ни один белый - Рей! Смотри! (Некоторое время показывается то, что было за кадром; Артуро скрючивается, но всё ещё борется за свою речь.)

...Ни один белый не сможет снова отказать нам в нашем праве быть услышанными. Наше право сказать, что МЫ ЕЩЁ СУЩЕСТВУЕМ, что ваши старания поработить нас продолжаются, но МЫ больШЕ НЕ СКЛОНИМСЯ ПЕРЕД ВАМИ! Аааа.

Это "А" в конце его речи было тихим звуком, и когда он упал на пол - в последний раз, когда телезрители видели его лицо тем воскресным днём, оно отображало не страх или ненависть, а недоумение. Время от времени слышались крики, стоны и выстрелы, дым или слезоточивый газ плавал перед телевизионным изображением д-ра Райнхарта, его трубка, в своей перманентной эрекции, всё ещё торчала во рту, на его глазах выступали слёзы. Звуки, казалось, устоялись и стали повторяющимися на фоне происходящего ранее, и зрители уже собирались переключиться на другой канал, но тут перед мужчиной с трубкой появился мальчик, длинноволосый, симпатичный, с блестящими от слёз голубыми глазами, одетый в синие джинсы и чёрную рубашку с открытым воротом. Он смотрел в камеру с устойчивой и безмятежной ненавистью, секунд пять, и потом тихом сказал, всего с одним лёгким приступом удушья.

- Я вернусь. Может, и не в следующее воскресенье, но я вернусь. В том, как людям приходится жить, есть гниль, которая всех нас разъедает; идёт всемирная война между теми, кто работает с машиной, которая выкручивает нас и ломает, и теми, кто стремится её уничтожить. Идёт всемирная война - ты на чьей стороне?

Он испаряется с экрана, оставляя только задымлённое изображение д-ра Райнхарта, льющего слёзы. Он встаёт и приближается к камере на три шага. Его голова отрезана, так что зритель видит только чёрный свитер и костюм. После короткого приступа кашля, доносится его голос, тихий и твёрдый:

- Эта программа доведена до вас нормальными, серьёзными людьми, без усилий которых её бы не было.

И чёрное тело исчезает, оставляя на экране в качестве картинки только пустой стул и столик с чашкой с недопитой жидкостью и рядом с чашкой расплывчатое белое пятнышко, похожее на смятое перо ангела.

---

↑160 Manqué (фр.) - несостоявшийся.

Девяносто третья глава

В начале была Вероятность, и Вероятность была у Бога, и Вероятность была Бог. Она была в начале у Бога. Всё чрез Вероятность начало быть, и без Неё ничто не начало быть, что начало быть. В Вероятности была жизнь, и жизнь была свет человеков.

Был человек, посланный от Вероятности; имя ему Люк. Он пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать об Игре Прихоти, дабы все уверовали чрез него. Он не был Вероятностью, но был послан, чтобы свидетельствовать о Вероятности. Был Случайность истинная, Которая рандомизирует всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во случайность, дал власть быть чадами Вероятности, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Вероятности родились. И Вероятность стала плотию; и мы видели славу Её, славу, как Единородную от Великого Отца Изменчивости, и она обитала с нами, полная хаоса, лжи и капризов.

Из "Книги костей"

Девяносто четвёртая глава

Из плёнок звукозаписывающих устройств, спрятанных агентами IRS, FBI, SS и AAPP¹⁶⁰ в квартире Х. З. Уиппла, сбитого с толку, с запудренными мозгами финансиста, чьи миллионы помогли осуществить различные нездоровые проекты Райнхарта, мы в точности узнали, что происходило днём и вечером во время Великого телевизионного рейда. Многое из этого не имеет отношения к отчаянным попыткам Райнхарта избежать закона, но их стоит коротко изложить ради обрисовки больных структур и ценностей, разработанных им и его последователями.

В гостиной Уиппла есть приятный мягкий диван в викторианском стиле, письменный стол в ориентальном стиле, кресло во французском провинциальном стиле, два кресла в стиле датский модерн, стилизованный под военно-морскую тематику плот, большой валун и десятифутовый участок белого песка сбоку от камина в стиле первых американских колонистов. Так что гостиная оформлена в диапазоне от неолита до того, что Х. З. в шутку назвал вечным Файер-Айлендом. Есть запись, в которой Уиппл утверждает, что всё это было выбрано Кубиком. Похоже, так оно и есть.

После появления Райнхарта в телевизионной программе планировалось собрание клуба попечителей фонда "Дайсжизнь". Подобные встречи происходят в таких рандомных местах и в такое рандомное время, что лишь немногие из них удавалось записать. В тот день присутствовали Уиппл, по сути своей консервативный человек, чей острый капиталистический ум каким-то образом был отравлен атмосферой дайс-окружения; миссис Лилиан Райнхарт, которая недавно сдала экзамен на адвоката штата Нью-Йорк, несмотря на то, что якобы ответы на вопросы, предусматривающие несколько вариантов, кастовала при помощи кубика; д-р Экштейн, чрезвычайно скомпрометированный партнёр, участник многих проектов Райнхарта, который, как сообщается, ведёт себя всё более эксцентрично и безответственно (он подвергся особому осуждению со стороны ААPP); Линда Рейхман, эпизодическая любовница Райнхарта и неисправимая шлюха; и Джозеф Файнмен и его жена Фэй, оба активные дайстеоретики. Посещаемость на этих собраниях разная, поскольку, по-видимому, попечители определяют, надо ли им присутствовать, сверяясь с дайсами.

Эти шестеро собрались в тот день у Уиппла к 5 вечера - через час после окончания "Религии нашего времени" - но только миссис Райнхарт смотрела эту передачу; она и пересказала другим, что произошло. Последовало долгое обсуждение возможных последствий поведения Райнхарта, некоторые способы выхода из ситуации были до тошноты легкомысленными (например, Экштейн предложил спрятать Райнхарта, закопав его в песок). Пока мисс Рейхман звонила, стараясь выяснить, что с ним, Уиппл сокрушался по поводу того, что связь Райнхарта с такими отбросами общества, как Кэннон и Джонс, может повлиять на имидж фонда "Дайсжизнь", но не нашёл поддержки со стороны других. Джо Файнмен отметил, что после того, как нашли, на самом видном месте, два зелёных кубика неподалёку от места взрыва склада боеприпасов в Нью-Джерси и после нападок сенатора Истермана в Сенате против дайсцентров и дайслюдей, произошёл внезапный поток некомпетентных дайстерапевтов, создающих глупые и опасные варианты для дайс-учеников; он предположил, что в движение могло проникнуть ФБР и попытаться дискредитировать его. Д-р Экштейн развеял это опасное предположение, заметив, что дайслюди и сами прекрасно справляются с собственной дискредитацией, без посторонней помощи. Далее он предложил - возможно, с иронией - опубликовать от имени фонда "Дайсжизнь" официальное заявление, с целью отмежеваться от действий каждого дайсчеловека на всей Земле и окружающих планетах, чтобы избавить себя от необходимости публиковать новые заявления "каждый божий день".

В этот момент мисс Рейхман и чета Файнменов покинули квартиру, чтобы попытаться выяснить в телестудии и у полиции, что случилось с Райнхартом; прошло почти два часа с момента окончания передачи, но Райнхарт ещё не объявился, не было даже вестей о нём.

Дискуссия в привычной нам отрывочной манере продолжилась среди оставшихся трёх, причём большую часть разговора вёл Уиппл. Он сетовал, что налоговое управление пыталось лишить фонд "Дайсжизнь" ранее предоставленного им освобождения от налогов на том основании, что религия Кубика не попадает под общепринятый континуум религий, что их образовательные программы, по-видимому, направлена на отучивание от общепринятых знаний, что их научные исследования, кажется, в качестве доказательной базы часто содержат вымышленный материал и вымышленные исследования (Экштейн здесь заметил: "Ну, никто не совершенен") и что их некоммерческие Дайсцентры не могут рассматриваться в качестве терапевтических в каком-либо традиционном смысле, поскольку их успешно вылеченные ученики, как они сами утверждают, часто являются дезадаптированными и подрывают общество. Когда миссис Райнхарт и Экштейн обозначили отсутствие интереса к тому, что там выдумывает IRS, Уиппл отметил, что вычитал триста тысяч долларов в год из своих доходов, что отчасти объясняло его щедрые взносы в фонд. Он добавил, что, согласно последнему отчёту финансового отдела, подготовленному надёжным бухгалтером, которому дайсы позволили быть точным, неспособность фонда взимать разумную плату за посещение Дайсцентров, за групповую терапию, за дайс-игры детей и за различные публикации означает чистый убыток более ста тысяч долларов в месяц (Экштейн прокомментировал: "Это уровень!")

(С этого места мы приводим наш стенографический отчёт ХЗУ бебургостн: 17.04.71, 19:22-19:39)

(Голос Уиппла.) Рано или поздно мы просто должны увеличить наши доходы. Разве вы не понимаете, что другие коммерсанты по всей стране зарабатывают невероятные суммы на футболках Diceboy и Dicegirl, теннисках с зелёными кубиками, запонках, ожерельях, зажимах для галстука, браслетах, бикини, серьгах, булавках для подгузников, бусах любви¹⁶¹, шоколадных батончиках! Что производители игральных костей увеличили свои продажи в четыре раза за последний год?

- Конечно, - сказал Джейк Экштейн. - Я купил сотню акций Hot Toys Co. Inc. по 2,25 около года назад и только вчера продал их по 68,5.

- А как же мы? - воскликнул Уиппл. - Другие игры дайсжизни стоят в четыре раза дороже, чем мы берём за наши и они, как вы мне говорите, полностью упуская из виду весь смысл дайсжизни, делают миллионы, в то время как мы даже не оправдываем себестоимость.

- Бары и дискотеки с пятидолларовой платой за вход продвигаются дайс-дайс-девицами с рандомным стрипризом, в то время как "Содом и Гоморра" в наших Дайсцетрах практически бесплатна. Все зарабатывают на дайсах, кроме нас!

- Вот так тупые, как кубики, и поднимаются, - сказал Экштейн.

- Мы постоянно даём Кубику варианты получения какой-то прибыли, но он продолжает нам отказывать, - сказала миссис Райнхарт.

- Но я не могу продолжать покрывать убытки.

- Никто вас и не просит.

- Но Кубик продолжает твердить мне об этом!

(Звуки смеха Экштейна и миссис Райнхарт.)

- Мы пока что являемся единственной религией в мировой истории, упускающей деньги из рук, - сказал Экштейн. - Не знаю почему, но мне от этого хорошо.

- Послушайте, Х. З. - сказала миссис Райнхарт. - Деньги, власть. Футболки Diceboy, бусы любви с зелёными костями, Церковь Кубика - что бы там люди делали с дайсами - это всё не имеет значения. Дайсжизнь - это всего лишь наша игра для продвижения великого множества игровых процессов, наш театр - для продвижения множества театров. Прибыль не является частью нашей деятельности.

- Ты разыгрываешь из себя святую, Лил, - сказал Экштейн. - Если мы начнём гордиться своим первопроходством, то я за попытки залутать публику.

- Я вам про то, что нам надо что-то делать с замыслом налогового управления, иначе мне конец, - сказал Уиппл. - Нам необходимо нанять лучших адвокатов страны, чтобы опротестовать это решение - если потребуется, то и в Верховном суде.

- Это будет пустая трата денег, Х. З.

- И всё же, - сказала миссис Райнхарт. - Было бы поучительно, если бы подобные вопросы обсуждались в судах. "Что такое религия?" "Что такое терапия?" "Что такое образование?" Я совершенно уверена, что смогу убедительно доказать, налоговое управление не знает ответы на эти вопросы и знать не может.

- Я предлагаю нанять тебя для обжалования решения IRS, - сказал Экштейн.

- Нам нужен лучший финансовый адвокат, которого только можно приобрести, - сказал Уиппл.

- Нам нужен дайс-адвокат, - сказал Экштейн. - Никто другой не поймёт, что именно он должен защищать.

- Дайслюди ненадёжны, - сказал Уиппл.

(Снова смех, в котором слышен и нервный хохот Уиппла. Слышен сигнал домофона, и Уиппл, по-видимому, выходит из комнаты, чтобы ответить.)

- Надеюсь, с Люком всё в порядке, - сказала миссис Райнхарт.

- Люку ничто не может повредить, - сказал Экштейн.

- М-м-м.

- О чём ты консультируешься с Кубиком? - спросил Экштейн.

- Я просто хотела посмотреть, как мне отреагировать на известие о его смерти.

- И что же сказал Кубик?

- Он сказал радоваться.

---

↑161 IRS - Налоговое управление США (Internal Revenue Service), FBI - Федеральное бюро расследований (Federal Bureau of Investigation), SS - Секретная служба (Secret Service - охрана президента) и AAPP (Американская ассоциация практикующих психиатров - вымышленная организация)

↑162 Бусы любви - традиционный аксессуар хиппи.

Девяносто пятая глава

Передача получилось интересной, с выразительными выступлениями, с подключением аудитории - вдумчивая инсценировка некоторых ключевых проблем нашего времени. Спонсору понравится.

Таковы были не мои размышления, пока задыхался и, шатаясь, выходил из двери напротив аппаратной, через которую я увидел, как Эрик вытаскивал тело Артуро. В коридоре я снова попытался дышать, впервые за пятнадцать минут, но мои глаза, нос и горло чувствовали себя так, будто их окружали заботливо поддерживаемые костры. Эрик склонился над Артуро, но когда я опустился рядом с ним на колени, чтобы осмотреть рану, я увидел, что Артуро мёртв.

- На крышу, - тихо сказал Эрик, вставая. Его тёмные глаза были полны слёз и, казалось, не видели меня. Я поколебался, глянул на кубик и понял, что не могу следовать за ним, я должен искать свой путь. Мы слышали, как на улице завывают сирены.

- Я спущусь, - сказал я.

Он дрожал и, казалось, пытался сфокусировать взгляд на мне.

- Хорошо, давай, играй в свои игры, - сказал он. - Жаль, что ты не беспокоишься о том, чтобы выиграть. - Он снова вздрогнул. - Если захочешь найти меня, позвони Питеру Томасу, Бруклин-Хайтс.

- Хорошо, - сказал я.

- Поцелуев на прощание не будет? - спросил он и побежал по коридору к пожарному выходу.

Когда он открывал окно в конце коридора, я стоял на коленях рядом с Артуро, чтобы в последний раз проверить пульс. Рядом со мной открылась дверь, и полицейский с перекошенным лицом гротескно выскочил в коридор и трижды выстрелил в сторону окна; Эрик скрылся и начал подниматься по пожарной лестнице.

- Не убий! - крикнул я, резко поднимаясь. В дверь вошёл ещё один полицейский, они оба уставились на меня, а первый осторожно двинулся по коридору вслед за Эриком.

- Ты кто? - спросил человек рядом со мной.

- Я Отец Формс, Святой Бродячей католической церкви. - Я вытащил своё недействительное удостоверение ААPP и коротко махнул перед ним.

- Где твой воротничок? - спросил он.

- У меня в кармане, - ответил я и с достоинством вытащил белый пасторский воротничок, который взял с собой, чтобы надеть на телешоу, но на который Кубик в последний момент наложил вето. Я начал прикреплять его с своей чёрной водолазке.

- Да валил бы ты отсюда, Отец, - сказал он.

- Полагаю, вы правы, благослови вас Господь. - Я нервно прошёл мимо него обратно в задымлённую студию и неуклюжим галопом, не дыша, добрался до главного выхода сзади. Я доковылял до лестничной клетки и начал, шатаясь, спускаться вниз. У подножия первого лестничного марша двое других полицейских сидели с оружием наизготовке по обеим сторонам; ещё один придерживал трёх гигантских полицейских собак, которые злобно залаяли, когда я к ним приблизился. Я перекрестился и прошёл мимо них на следующий лестничный марш.

И я спускался, благословляя взмокших полицейских, которые проносились мимо меня вслед за злодеями, благословляя взмокших репортёров, которые проносились мимо меня вслед за героями, благословляя мёрзнущие толпы, собравшиеся вокруг здания и, в целом, благословляя всех, кто был в пределах досягаемости, но, в особенности, благословляя самого себя - я чувствовал, что нуждаюсь в этом больше всего.

Снаружи шёл снег - солнце ярко светило с запада, а с юго-востока мела метель, обжигая лоб и щёки, и вскоре всё моё лицо единообразно пылало. Тротуары были забиты неподвижными людьми, тупо уставившимися на клубы дыма из окон девятого этажа, моргающими от снега, закрывающими глаза чёрными очками от яркого солнца, затыкающими уши от гула клаксонов, доносящихся из неподвижных автомобилей, заcтрявшими в пробке, и наконец, ахающими и указывающими на вертолёт, с пулемётной стрельбой проносящийся над крышей. Очередной ничем не примечательный день середины апреля на Манхэттене.

Девяносто шестая глава

Лил прижалась ко мне секунд на пятнадцать, снег падал с моей головы и путался в её светлых волосах. Я смертельно устал. Обняв друг друга, мы повернулись и побрели по коридору к гостиной.

- С тобой всё в порядке? - спросила она.

- Наверное, - ответил я. - Но иногда мне кажется, мир распадается ещё быстрее, чем я сам.

Когда мы вошли, Х. З. встал со стула и подошёл, чтобы помять мою руку.

- Потрясающее шоу, Люк, - сказал он, пуская сигарный дым мне в грудь и ободряюще кладя пухлую руку мне на плечо. - Иногда не понимаю, как это тебе так удаётся.

- Я ничего этого не планировал, - сказал я. - Не знал, что так получится. Когда Эрик попросил у меня билеты на передачу, я подумал, что он и его друзья стали моими фанами. Лицемеры!

- Однако такое не слишком хорошо для вашего имиджа. Вы об этом подумали?

- Мммм.

- Кого-нибудь убили? - спросила Лил, она стояла рядом со мной.

Я двинулся к дивану и со стоном рухнул возле Джейка, тот, в своей белой футболке и чёрных бермудах, тепло улыбнулся мне. Он сидел с босыми ногами, а волосы выглядели так, будто в последний раз их стригла Эдгарина, пару месяцев назад.

- Да, - ответил я. - Есть у вас чем промочить горло?

- Конечно, - сказала Лил. - Чего ты хочешь?

- Горячего какао.

- Люк, малыш, ты прекрасен, - сказал Джейк, доброжелательно улыбаясь. Лил направилась в кухню.

- Спасибо.

- У тебя белый воротничок. Ты снова ударился в религию?

- Это маскировка. Люди доверяют священникам.

- Я немного под кайфом, - сказал Джейк, всё ещё блаженно улыбаясь.

- Или, по крайней мере, священникам они доверяют немного больше, чем дайслюдям.

- Но не под таким уж кайфом, чтобы это мешало моему великолепию, - прибавил Джейк.

- Ты таешь на моём диване, - сказал Х. З., глядя на меня сверху вниз.

- Ох, извини, - сказал я.

Когда я встал, где-то прозвучал зуммер, и Х. З. сорвался отвечать, пока я стряхивал снег.

- Полиция разыскивает тебя из-за телешоу? - спросил Джейк.

- Думаю, да.

- Тебе стоит подумать об изменении своей личности, - сказал он.

Я оглянулся на него, и он расплылся в улыбке.

- Ты таешь на его ковре, - прибавил он.

- Ох, извини, - сказал я и двинулся в коридор, где наткнулся на возвращающегося Х. З.

- Полиция уже поднимается, - нейтрально сказал он.

Я вытащил кубик.

- Я бы попытался выбраться отсюда, чтобы всё обдумать, - сказал я. - Есть способ?

- Что происходит? - спросила Лил, выходя из кухни.

- Ты можешь спуститься по чёрной лестнице в подземный гараж, - сказал Х. З.

- Что происходит? - снова спросила Лил.

- Там есть машина, которой я могу воспользоваться?

- Там мой "Линкольн Континенталь". Я позвоню и скажу человеку, чтобы он подготовил его для моего друга.

В конце коридора раздался громкий стук.

- Обязательно запиши пробег, - сказал Х. З. - Мне это для подоходного налога. Будем считать это расходами на деятельность фонда.

- Мне нужно бежать, Лил, - сказал я. - Звони, когда я доеду, туда, куда доберусь.

Я обменялся последним перемигиванием с Джейком и ломанулся к служебной двери, на которую мне указывал Х. З. Выйдя из квартиры я начал со всей нарочитой скрытностью пробираться по служебной лестнице в подвал, а оттуда, как кошка - впрочем, крупная кошка - к двери, ведущей в подземный гараж. Медленно, так медленно, что я почувствовал трепет Джеймса Бонда от всего моего хитроумного замысла, я открыл дверь и заглянул в ярко освещённый гараж. За исключением небрежно одетого, но опрятно выглядевшего гаражника, прислонившегося к спинке стула у стены перед выездом, в гараже, казалось, никого не было.

Мне потребовалось всего пять минут, чтобы отличить большой "Линкольн Континенталь" Х. З. от одиннадцати других "Линкольнов Континенталь" - я наконец сообразил, что мой, должно быть, тот, который стоит наготове возле выезда. Я снова проверил номерной знак и с хладнокровной небрежностью открыл переднюю дверь и плавно скользнул на водительское кресло.

Впереди уж сидел молодой человек, лет тридцати, приятный и серьёзный.

- Извините, что беспокою вас, - сказал он.

- Ничего, - сказал я, - я просто спустился в подвал подышать свежим воздухом.

- Я Джон Холком из Федерального бюро расследований, - сказал он. Он полез в карман пиджака и подался ко мне, чтобы показать удостовереньице, похожее на моё членское удостоверение ААPP. Я агрессивно покосился.

- А чего вы тянули? - спросил я.

Он положил удостоверение в карман пиджака, снова отвалился к себе в кресло и серьёзно посмотрел мне в глаза.

- После того, как мы определённым образом выяснили, что вы у Уиппла, нам пришлось решать, что с вами делать.

- А-а, - сказал я.

- Сегодня вечером в нескольких местах на Манхэттене пробки. - Он слегка улыбнулся мне, как способный ученик, отвечающий урок. - Вы д-р Люциус Райнхарт, - закончил он.

- Верно, я им часто бываю, - ответил я. - Чем могу быть полезен? - Я откинулся на подголовник и попытался казаться расслабленным. Моё предплечье надавило на клаксон.

Бледно-голубые глаза мистера Холкома внимательно изучили моё бесстрастное лицо и сказали:

- Как вам, возможно, известно, д-р Райнхарт, сегодня во время выступления на телевидении вы нарушили несколько местных и федеральных законов.

- Боюсь, мог и нарушить. - Я посмотрел неясным взором в окно слева, нет ли там Одинокого рейнджера или Дайсвумен¹⁶², чтобы спасти меня.

- Нападение и нанесение побоев д-ру Дарту, - сказал он. - Размахивание огнестрельным оружием в общественном месте. Кража пистолета д-ра Дарта. Противодействие задержанию. Пособничество и подстрекательство известным преступникам. Заговор с целью свержения правительства США. Незаконная выдача себя за священнослужителя в общественном месте. Незаконное использование времени спонсора для передачи личного сообщения через средство массовой информации. И нарушение двадцати трёх других постановлений Федеральной комиссии по связи относительно пристойного и корректного поведения на телемедийном выступлении. Кроме того, мы помогаем инспектору Патту собрать улики для возможного судебного преследования вас в будущем по обвинению в предумышленном убийстве Франклина Остерфлуда.

- А как насчёт автостопа в черте города?

- По самым скромным оценкам - у нас не было времени проверить это без вычислительных машин - мы полагаем, что за все эти преступления вас можно было бы приговорить к чему-то в районе двухсот тридцати семи лет.

- А-а.

- Правление, однако, считает, что вы на самом деле мелкая рыбёшка, а за вами стоят подрывные силы посущественней.

- Точно.

- Мы знаем, хотя при желании могли бы доказать и обратное, что вы не участвовали в заговоре с целью захвата телестанции.

- Хорошая работа.

- Также мы знаем, что если вы сошлётесь на невменяемость, вы сможете привести очень веские доводы.

Тишина.

- Поэтому мы решили заключить с вами сделку.

Тишина.

- Если вы скажете нам, где мы можем найти Эрика Кэннона, мы сделаем одно из двух - мы так обставим ваши обвинения, что даже с самым некомпетентным адвокатом Нью-Йорка вы отделаетесь всего тремя годами, или...

- Ммм-бе!

- ...второе, дадим вам тридцать минут, на то, чтобы убраться отсюда, дать вам шанс попытать счастья с законом в будущем.

- Хмммм.

- Это предложение, конечно, зависит от того, сможем ли мы поймать Кэннона и его группу там, куда вы нас направите. Также многое зависит от того, не обнаружит ли, не задержит ли и не убьёт ли вас полиция Нью-Йорка раньше, чем до вас доберёмся мы. Не являясь стороной нашего соглашения, они смогут лишить нас возможности смягчить обвинения.

- Мммм.

Он взял паузу и посмотрел, если это было возможно, с ещё большей доверительностью в моё лицо.

- Где Эрик Кэннон, д-р Райнхарт?

- А! Эрик? - Я бросил кубик на сиденье между нами и посмотрел.

- Простите, мистер Холком, - сказал я. - Кубик считает, что мне стоит подумать о том, предам ли я Эрика, и проконсультироваться с Ним через час. Он попросил меня попросить вас дать мне время до завтрашнего утра.

- Сомневаюсь, что у вас есть столько времени. И у нас столько быть не может. Я даю вам ровно сорок минут. После этого мы производим задержание. Если вы скажете нам, мы будет держать это место под наблюдением до тех пор пока не поймаем Кэннона. Вы можете сказать нам, хотите ли вы три года или тридцати минут для побега. В ином случае - четыре стены до судного дня.

- Понятно.

- А теперь, если есть желание, сэр, вы можете вернуться в квартиру мистера Уиппла и помедитировать там. - Он открыл дверь со своей стороны и вышел. Внезапно за моей дверью материализовался работник гаража и серьёзно посмотрел на меня.

- Да. Да, сегодня ночью будет безбашенная езда, - сказал я и вытащил свою тяжёлую тушу из машины. - Полагаю, мы можем снова увидеться.

- Через тридцать восемь минут. Да. - Мистер Холком улыбнулся, и его серьёзные глаза сияли в моих неустанной доверительностью. - Хорошего вечера, д-р Райнхарт.

- Это ваше предположение, - пробормотал я и без особого энтузиазма пошёл назад тем же путём, каким пришёл.

Я поднялся на десять лестничных маршей с гораздо меньшей скрытностью и гораздо меньшим чувством собственного достоинства, чем спускался. День обещал быть долгим.

Лил подошла к двери, чтобы впустить меня.

- Что случилось, - спросила она, пока мы шли по коридору к гостиной.

- Красный свет, - сказал я.

- Что ты собираешься делать?

Я рухнул в полном изнеможении на диван. Джейк сидел на песке в позе полулотоса, уставившись на красное свечение фальшивого огня в камине Уиппла в стиле первых американских колонистов и лениво курил самокрутку. Х. З. поблизости не было.

- На них действительно работает безумный Люцифер, - сказал я. - Как вы думаешь, Лил, предназначено ли Кубиком тебе остаться замужем за человеком, которого он может попросить провести следующие двести тридцать семь лет в тюрьме?

- Возможно, - сказала она. - Что случилось?

Я начал рассказывать Лил и Джейку о своём разговоре в подвале и обо всех вариантах, с которыми я внезапно столкнулся. Они внимательно слушали. Лил прислонилась к валуну. Джейк глядел в огонь.

- Если я предам Эрика, будет казаться, - устало заключил я, - будто я не знаю, что кого-то предал.

- Не беспокойся об этом, - сказал Джейк. - Мы никогда не знаем, что хорошо, а что нет. Предательство - может, именно то, чего Эрик ожидает.

- С другой стороны, двести тридцать семь лет тюрьмы кажутся слишком долгим сроком.

- Мудрец может осуществлять себя где угодно.

- Думаю, я могу почувствовать себя в этом очень ограниченным.

- Дайс-суета, - сказал Джейк. - Возможно, в тюрьме ты откроешь для себя целую вселенную.

- Я бы попытался сбежать отсюда, но не уверен, что над крышей нет вертолёта.

Джейк, скрестив ноги на песке, глядя в красное свечение искусственного огня, снова улыбнулся, как ребёнок.

- Создавай варианты, тряси дайсы, - сказал он. - Не знаю, почему ты всё ещё ведёшь разговор.

- Но я, люди, вас - люблю, - сказал я. - Не уверен, что так же сильно полюбил бы тюрьму.

- Это предубеждение. Люк, малыш, - сказал он. - Борись с этим, чо.

- Так, задай хорошие шансы на попытку побега, - сказала Лил. - Или хорошие шансы нанять меня своим адвокатом. Я оставлю тебя на свободе.

- Я пекусь о моём имидже, - сказал я. - Духовный Отец дайсжизни обязан всегда вытряхивать истину.

- Дайсговно, - сказал Джейк. - Когда ты печёшься о своём имидже, то ты не Отец и не дитя - ты просто другой человек.

- Но я должен помогать людям.

- Дайс-сопли. Когда ты думаешь, что должен помогать людям, ты чо тогда? просто другой человек.

- Но я хочу помогать людям.

- Дайсмоча, - сказал Джейк. - Когда ты хочешь чего-нибудь, ты просто другой человек.

- Что это у тебя за новые ругательства? - спросил я.

- А кубик их знает...

- Ты ведёшь себя глупо.

- И наполовину не так глупо, как ты. - Его освещал фальшивый огонь. - Создавай варианты. Тряси дайсы. Всё остальное суета.

- Но я-то волнуюсь. Это же я могу получить двести тридцать семь лет.

- Кто ты? - лениво спросил Джейк.

Повисла долгая пауза, и уже мы втроём смотрели на красное свечение.

- Ах, да, всё время забываю, - сказал я, вытаскивая зелёный кубик; встал и заметил, что сидел на чьём-то снегу. - Я

---

↑163 Одинокий рейнджер - главный герой одноимённого сериала (1949-1957),супергеройского вестерна. Дайсвумен - аллюзия на Женщину-кошку (Кэтвумен), суперзлодейку, которая в некоторых сюжетах изображается возлюбленной Бэтмена.

Эпилог

Однажды, когда Люка преследовали двое агентов ФБР с 45-м калибром, он подошёл к краю скалы, спрыгнул и, пролетев двадцать ярдов, зацепился за дикую лиану и повис на ней. Посмотрев вниз, он увидел там, в пятидесяти футах от себя, шестерых полицейских, с пулемётами, аэрозольными распылителями, баллонами со слезоточивым газом и двумя бронированными автомобилями. Прямо над собой он увидел двух мышей, одну белую и одну чёрную, которые начали обгрызать лиану, за которую он цеплялся. Внезапно он увидел прямо перед собой гроздь сочной спелой клубники.

- О, - сказал он. - Ещё один вариант.

Из "Книги костей"

---

Оставить комментарий © Copyright Райнхарт Люк Размещен: 05/12/2022, изменен: 17/11/2023. 868k. Статистика. Роман: Переводы

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"