Было время - за окном властвовали мороз и темнота, зима льнула к окнам черными ледяными губами, и сквозь щелястую балконную дверь в комнату вливался ее ледяной выдох, а я угрюмо стучал по клавишам компьютера, наслаждаясь их мягким клацаньем.
Теперь весна, дверь распахнута настежь, теплый сквознячок вздувает парусом тюлевую занавеску и хлещет ее углом по письменному столу. Я вновь стучу по клавиатуре, щурясь от слепящего света, и говорю сыну: "Подожди минутку, сейчас закончу".
Он смиренно присел на краешек дивана, неуклюжий и взволнованный, бросает осторожные взгляды мне в спину. В его кулачке зажат листок бумаги, на котором огромными печатными буквами написан его первый рассказ. Ему трудно сидеть на одном месте так долго, он начинает ерзать, затем снова замирает, сложив ручки на коленях, и терпеливо ждет публикации.
Я продолжаю делать вид, что занят неотложной работой, хотя на самом деле лишь питаю несбыточную надежду, что сыну надоест ожидание, и он убежит играть. Я верю, что тяга к выворачиванию души наизнанку перед незнакомыми людьми - лишь симптом моего тихого безумия, а не наше семейное проклятие. Но сын терпеливо ждет. Кажется, он ни разу не просидел столько времени на одном месте с тех пор, как научился ходить. Надежда медленно умирает.