Воля. Странное и знаменитое русское слово. В нем и бескрайние дали, тонущие в утренней дымке, и свинцовый арийский взгляд исподлобья, жуткий в своей непререкаемости.
Как сплавить воедино два этих значения? Стоит ли их вообще соединять в некую уродливую антиномичную конструкцию, дающую небывалый простор для игры слов, но и постоянно служащую причиной лингвистических недоразумений? Вопросы, судя по всему совершенно бессмысленные, ибо слово существует, и ему не нужно для этого моего или чьего-либо еще согласия. В этом вся История, которой безразличен труд множества историков, веками терзающих ее своими изысканиями.
Кредо наших западников состояло прежде и состоит поныне в идее свободы, несущей в себе решение вековых русских проблем. Требования ответственного перед народным представительством правительства и верховенства закона не утратили своей актуальности в наши дни, хотя, казалось бы, минувшая кровопролитная и человеконенавистническая эпоха неизбежно должна была внести коррективы.
В течение десятилетий, а если воспринять поставленную проблему более широко, то и веками, западнические взгляды подвергаются резкой критике за пренебрежение к русскому мировоззрению, политическим традициям и народным обычаям. Славянофилы, государственники и коммунисты возвели бастионы аргументов, смысл которых сводится к утверждению, что для свободы нужно созреть, то есть воспитать народ и бюрократию в духе уважения к закону и, в частности, к праву собственности. На деле в течение веков государство воспитывает лишь ненависть и презрение к правовому порядку, поскольку законы слишком часто бесят частного человека своей тупостью и презрением к гражданскому чувству.
С другой стороны, свобода не решает вовсе никаких проблем, а лишь облекает общество долей ответственности за их решение. Общество, не имеющее традиций уважения к закону и собственности, неизбежно нагромоздит баррикады ошибок и новых проблем, а также разочарования в самом себе и в своей стране, что иногда приводит к ностальгическим попыткам избавиться от непривычного бремени и вновь положиться на доброго барина. Тем не менее, общество не сможет выработать новых традиций и обычаев, если не будет идти по трудному пути свободы.
Средний американец не ленится посетить выборный участок по дороге на работу или обратно, поскольку хочет постоянно держать правительство в узде, налоги платит неохотно и требует доказательств их целесообразного использования. Средний швед готов отдавать больше половины своего дохода правительству для перераспределения, ибо признает систему взаимного доверия, основанную на обычае и законе. Средний китаец готов работать день и ночь без всякой надежды на пенсию по старости и больничные листы, при этом он не претендует на осуществление какого-либо контроля над правительством, ибо не видит в этом никакой нужды. Двойственность восприятия свободы в русском сознании проявляется в несогласии русского человека с ограничениями, налагаемыми лично на него, и в требовании непомерного наложения оных на других персонажей, которых он считает несправедливо процветающими. Русский избиратель желает безвозмездной национализации крупных сырьевых корпораций и одновременно полагает свой приусадебный участок неприкасаемым, если даже он не оформлен должным образом. Обладателю такой спорной собственности не приходит в голову вопрос: государство, способное обобрать миллиардера, проявит ли уважение к моей скромной особе? Крестьяне, радостно разгромившие помещичьи усадьбы в семнадцатом-восемнадцатом годах, со временем сами угодили в челюсти того же молоха, но раскаялись ли в содеянном?
В то же время русский человек уверен, что лично от него в государстве ничего не зависит, поэтому он не голосует, не регистрируется наблюдателем на выборах и тем самым отдает собственную судьбу на благорасположение вышестоящих инстанций, деятельностью которых он не удовлетворен. Перекроить душу в одночасье невозможно, национальная идея впитывается сознанием с колыбельными песнями и детскими сказками, книжками, старыми фильмами и с болтовней соседских пацанов. Насилие на идеологическом поприще рано или поздно, невзирая на количество принесенных жертв, выливается в рвотную реакцию тотального противостояния общества и власти, в котором все стороны правы и не правы одновременно.
Близость Европы рвет русскую душу пополам. Если бы не это соседство, из России мог бы получиться большой Непал, счастливому населению которого неведомы муки зависти к богатому соседу, ибо все одинаково бедны и не имеют связи с внешним миром, чтобы узнать об успехах других. Человек страдает от унижения, только если осознает его. Европа всегда у нас перед глазами, и ее благополучие оскорбляет нас, ибо доказывает нашу несостоятельность. Попытки преодолеть комплекс неполноценности утверждением высшей духовности имеют успех в ограниченном кругу образованного класса, но безнадежно рушатся в глазах не испорченного высшим образованием населения, поскольку не выдерживают напора материализма.
Куда идет Россия? Всякий, берущий на себя смелость однозначного ответа, заслуживает безусловного презрения и недоверия. Мчится птица-тройка с Чичиковым на пассажирском месте. Летит степная кобылица и мнет ковыль. Дальше - тишина.