Самотарж Петр Петрович : другие произведения.

Легенда о смешном человеке

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сергей Ратаев живёт один в квартире своих родителей, наполненной их вещами, книгами и фотографиями. Только ни на одном из этих снимков нет самого Сергея...

  
  
   Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышением в чине, если б я все еще не оставался для них таким же смешным, как и прежде.

Ф.М.Достоевский "Сон смешного человека"

  

Глава первая

  
   Серега Ратаев шагал по жизни задумчиво и молча, все больше по прямой. В глупых инфантильных фантазиях воображал себя сильным отважным героем, гулял по ночам, читал терзающие душу книги и тихо улыбался своим неизвестным мыслям, когда некому было укорить его за безделье. В раннем, еще невинном детстве идеалом женской красоты стала для него блондинка с обертки туалетного мыла, которую он даже не пытался сохранить, но помнил всю оставшуюся жизнь, давно забыв название мыла (а может, так и не узнав его, ибо в ту пору не умел читать) и расставшись с верой в формулу красоты. С возрастом Ратаев полностью и бесповоротно утратил способность и желание описывать свое представление о женской красоте словами.
   Работа в тихом бюджетном заведении не давала ему достаточно средств для существования, зато делала жизнь похожей на роман Достоевского, отчего Ратаев временами получал почти физическое удовольствие. Он всматривался в прохожих и в проезжих на улицах, по которым бродил без всякой иной цели, кроме созерцательной, отыскивал в глазах того или иного никому не известного встречного безысходный любовный задор Свидригайлова или ставрогинский черный свет и всякий раз лелеял в душе мстительное чувство, словно подрабатывал на общественных началах ловцом наблудивших душ.
   Однажды теплым зимним днем он незаконно прогуливался после обеда в окрестностях своего департамента и заглядывал с обычной злобной целью в лица людей, когда неожиданно встретил бывшего однокурсника. Во время оно Серега пару раз в одной компании с ним шумно обмывал сессии, теперь он обнаружил перед собой состоявшегося человека. Придавленный низким недобрым небом город выглядел мрачным и даже угрожающим, добавляя мизантропу его обычного настроения. Подошвы обоих его ботинок лопнули еще в прошлом году, но безалаберность и неприлично развитый аппетит мешали бедняку обзавестись обновкой. Носки намокали уже через несколько минут после выхода на улицу, Ратаев болезненно прислушивался к неприятным ощущениям, ругал себя и давал обещания принять решительные меры к исправлению положения, но ботинки хотелось купить хорошие, то есть дорогие, чтобы не искать замены через месяц после покупки. Единственным действием, на которое внезапно в сложившейся ситуации вдохновил Ратаева классик, оказалась просьба о некотором материальном одолжении.
   - Финансовый кризис всегда сопутствует буйству плоти, - убежденно разъяснил приятель свое жизненное кредо. - Тебе следует усмирить ее, и тогда с удивлением обнаружишь, что насущной потребности лезть в долговую яму не существует.
   - Мне придется поселиться в пустыне на столбе и питаться одними акридами, ибо все предыдущие стадии умерщвления плоти уже пройдены, - терпеливо объяснял свое положение Серега, теребя нервными пальцами пластмассовый наконечник на веревке, стягивающей его черный пуховик по линии гипотетической талии. Вшитая безвестным китайцем в общую конструкцию веревка образно дополняла слова своего хозяина, исподтишка вызывая аллюзию с отшельническим рубищем. Серега мог бы добавить пару слов о своей глубокой убежденности в том, что, наоборот, необузданность плоти происходит от изобилия денег, но промолчал, так как приятель управлял немалым капиталом.
   Они стояли возле разгоряченного черного "Мерседеса", снежинки таяли на его капоте, обращаясь в крохотные капельки и покрывая металл рябью. Фары были устало прикрыты, на мокрой покрышке повернутого переднего колеса матово блестели нашлепки шипов, и Сереге страшно хотелось погладить крыло слегка вздутой, словно накачанной воздухом машины, но он сдерживал себя.
   Приятель, одетый в длинное кашемировое пальто с узким воротником, пошуровал во внутренних карманах, извлек оттуда увесистый кожаный бумажник с монограммой, раскрыл его, отыскал среди банковских пропусков, кредитных и визитных карточек банкноту с портретом Бена Франклина, протянул ее Сереге, зажав между указательным и средним пальцами, подмигнул, дождался, пока должник завладеет финансовым бременем, и вновь спрятал бумажник в глубинах дорогого гардероба.
   Серега принял подношение смиренно, не пытаясь принять независимый вид, поскольку жизненный опыт учил его всегда поступать естественно, то есть сообразно обстоятельствам, а не вопреки им. К тому же, он был плохим актером, и вместо демонстрации свободы духа изобразил бы гримасу бедного родственника, который получает деньги вроде бы по праву, но в то же время из особой милости, что делает его первым среди иждивенцев.
   Распрощавшись с кредитором, Серега потерянно добрел до своего казенного учреждения, по старой привычке показал пропуск милиционеру жестом Штирлица, проникающего в логово национал-социализма, пересек заваленный старым снегом внутренний дворик, проник в нужный подъезд, поднялся на второй этаж и занял рабочее место со смутным чувством глубокого неудовлетворения в душе. Он не любил брать в долг, и до сегодняшнего дня максимальный размер сделанного им заимствования составлял сумму в три рубля, возвращенную заимодавцу через сутки неиспользованной.
   Крохотная рабочая комнатка вмещала в себя лишь два письменных стола и грязно-желтый картотечный шкаф, необычайно затруднявший перемещение в ограниченном донельзя пространстве, что заставляло Серегу всегда помнить о великолепной шири и практической неограниченности внешнего мира. Он доставал до потолка своей служебной конуры кулаком, даже не вставая на цыпочки, зато узкое окно в метровой толщины стене начиналось в десяти сантиметрах от пола и заканчивалось под самым потолком. Через него открывался вид на внутренний двор учреждения, загроможденный исправными и неисправными, наполовину разобранными или разворованными грузовыми и легковыми автомашинами.
   Размышления о превратностях бытия не мешали Сереге время от времени коситься на пустующий стол по соседству и задумываться о предмете более привлекательном, хотя и столь же недоступном для скромного титулярного советника, как и материальное благосостояние. "Какого черта я пропадаю здесь днями напролет, - думал несостоявшийся развратник. - Кто имеет право лишить меня радостей жизни, необходимых любому нормальному человеку, лишь на том основании, что воспитание и фатум не дали мне способностей Мидаса?"
   Старенький приемник марки "Альпинист", стоявший на столе рядом с хозяином, бубнил последнюю новость об интервью министра финансов, который заявил в очередной раз, что денег нет, а Серега растерянно мял в кармане одолженную зеленую сотню, стесняясь достать ее и хорошенько рассмотреть. Казалось, Франклин обязательно подмигнет ему по-приятельски и заставит вспомнить такое недавнее, но уже одно из самых неприятных в жизни своего нового обладателя событий.
  

Глава вторая

  
   На лестнице послышались шаги, Серега поспешно уткнулся носом в свои бумаги, дверь с усилием открылась и впустила обитательницу пустующего стола по имени Кристина, которая негромко поздоровалась, принудив соседа как бы против его желания сухо кивнуть головой, чересчур торопливо скинула дубленку, переменила модные дамские ботиночки, вызывающие ассоциации с солдатской амуницией, на изящные черные туфельки, поспешно поправила прическу перед зеркалом и замедлила движение к рабочему месту на мгновение, давшее Ратаеву время встать как бы нехотя и отойти в сторону, чтобы пропустить соседку через узкий проход между своим столом и картотечным шкафом, топорщившимся ручками многочисленных ящиков.
   - Спасибо, - сказала она и проскользнула к своему столу, стараясь не задеть косо выставленный на ее пути стул.
   - Проблемы с транспортом? - ехидно спросил Серега, хотя вовсе не являлся Кристининым начальником. Просто система их взаимоотношений сама собой выстроилась в пирамиду угрюмых обвинений с его стороны, которых она боялась по не известной ему самому причине.
   - Так получилось, - негромко ответила Кристина, перебирая каталожные карточки и стараясь не смотреть в сторону обвинителя. Ей страшно хотелось ответить резкостью и положить конец беспочвенным посягательствам на власть со стороны такой же мелкой, как и она сама, сошки, но некое трансцендентальное чувство вновь повелительно шепнуло ей на ушко не делать подобной глупости. Кристина опять ощутила знакомый холодок под ложечкой и немеющий язык, который многие ее знакомые небезосновательно считали достаточно острым для того, чтобы насмерть отбрить любого нахала даже в самой угрожающей обстановке.
   - Начальник звонил, - продолжил психическую атаку Серега, желая намекнуть, что опоздание не осталось незамеченным, но оба сумрачных собеседника знали, что, во-первых, он всегда прикрывал ее в подобных ситуациях, и, во-вторых, раскрытие тайны дисциплинарного проступка не сделает его преступлением, влекущим хоть какие-нибудь неприятности для провинившейся. - Интересовался, как дела с каталогизацией.
   - Спасибо, - кивнула Кристина, не испугавшись искусственно затянутой паузы, - я ему позвоню.
   Серега искоса посмотрел на нее и мысленно чмокнул губами. Колеса его мыслительного механизма туго, со скрипом провернулись в попытке изобрести скромный, но откровенный комплимент, и вновь замерли, решительно остановленные хозяином. Он даже зажмурился и тряхнул головой, чтобы выветрить из сознания милый образ своей жертвы, способный растопить сердце завзятого людоеда. Кристина умела одеваться и широко пользовалась возможностями, предоставленными ее родителями в части составления гардероба. Ей шел серый деловой костюм, включавший приталенный жакет и коротенькую узкую юбку, шла золотая цепочка на умильно тонкой шейке, и Серега злился на себя за совершенную неспособность перевести их отношения в нормальное русло. Его буквально изглодал страх пасть к ногам соседки безвольным влюбленным трупом или проснуться однажды утром влюбленным рабом, подобно заложнику в духовном зиндане.
   Ратаев вспомнил, как это уже случалось с ним за несколько последних месяцев несчетное количество раз, что ему нужно выяснить, наконец, какого цвета глаза у его соседки по комнате, и внутренне чертыхнулся. Он всегда вспоминал о своем неудовлетворенном интересе в момент, когда удовлетворить его представлялось совершенно невозможным. Вот и сейчас, общий психологический настрой, созданный состоявшейся беседой, вовсе не располагал ни к вопросу на столь сокровенную тему, ни, тем более, к бесцеремонному заглядыванию в лицо исследуемому предмету. В то же время Серега уже не сомневался, что, поймав как-нибудь совершенно случайно взгляд соседки из-под изящных очков в тончайшей золотистой оправе, он напрочь забудет о цвете глаз, а лишь содрогнется внутренне и отвернется поспешно в сторону, дабы не выдать предательской слабости. Следует сейчас, немедленно, не откладывая в долгий ящик то, что можно сделать сегодня, завести непринужденную беседу, в ходе которой вопрос о цвете глаз не будет выглядеть аляповатым ярким пятном на фоне угрюмой массивной серой стены. Более того, он может вовсе не понадобиться, потому что при разговоре люди обычно смотрят друг другу в глаза и у него будет достаточно времени, чтобы разглядеть собеседницу во всех подробностях.
   "Зачем? - подумал он в ту же секунду. - Зачем мне знать цвет ее глаз? Что от этого изменится?" Только одно: в очередной раз будет сделан роковой шаг, события либо потянут друг друга, цепляясь одно за другое якобы признаками благоприятного развития отношений двух совершенно разных людей, либо он сразу же получит моральную оплеуху презрительным взглядом и брезгливой гримаской на чужом лице.
   - Зарплату обещают на следующей неделе, - нелогично произнес Серега вопреки собственным мыслям.
   - Хорошо, - равнодушно ответила Кристина.
   "Болван, - подумал дознаватель, - нужна ей зарплата, как глухому радио". Мысли вспыхивали в глубинах его мозга беспорядочно, но ярко, заставляя болезненно морщиться, словно от зубной боли, поскольку каждая казалась ему чрезвычайно несуразной. В самом деле, о чем можно заговорить с девушкой, запуганной суровым обращением на протяжении нескольких месяцев? Только о работе. Но даже разговор о работе не прозвучит непринужденно, потому что в силу отсутствия личного общения он третировал ее именно в производственных вопросах. Она наверняка считает его канцелярской крысой, не видящей света за бумажками, и тихо ненавидит за ядовитые придирки, на которые у него не было ни малейшего административного права, хотя ему и поручили инструктировать молодую сотрудницу по возникающим у нее в процессе работы проблемам.
   Погрузившись в океан задумчивости, Серега утратил чувство реальности и углубился в сосредоточенное разглядывание подшефной. Она сидела, умещаясь целиком на фоне окна; от шторы осталась под самым потолком лишь обильно измазанная краской леска с редкими крокодильчиками, и Кристина виделась в мертвенном пасмурном свечении хмурого дня, скрадывавшем ее очертания, но придававшем ей облик потусторонней неприступности, символом добра из страшной сказки. Свет играл в русых волосах, строго стянутых в косу дракончиком; только трогательные очки безжалостно нарушали сказочную иллюзию, грубо возвращая зрителя в Москву конца века двадцатого.
   Кристина оторвалась от своих карточек и внезапно, с катастрофическим запозданием переполошив Серегу, бросила на него короткий взгляд. Ментальный насильник вздрогнул, изумленно вперился в низкий потолок, перечеркнутый парой тонких трещин, и потрясенно откинулся на спинку стула. Попался! Как школьник, как последняя бездарь, в секунду разрушил тяжелое здание неприязни к себе, старательно воздвигаемое на протяжении долгого времени в сознании потенциальной искусительницы. Теперь она знает, что он вовсе не равнодушен к ее прелестям, а подвержен их чарам в той же степени, что и любой другой представитель мужского племени, из чего закономерно следует: он такой же, как все; им можно манипулировать; в случае необходимости его можно закабалить; он не представляет опасности.
   Таким образом, мяч окончательно и бесповоротно перешел на ее половину, в мгновение ока изменив ситуацию на прямо противоположную: теперь вынужденным и затравленным стало его молчание, а не ее; его нарочитая холодность превратилась в бессильную попытку скрыть интерес к особе соседки по тесной комнатке; любая его попытка заговорить означала полную и безоговорочную капитуляцию, если же таковую предпримет она - смейся, паяц! К тебе снисходят из милосердия.
   Телефон затрезвонил как нельзя кстати, в момент, когда одураченный интриган безнадежно прожигал взглядом собственный стол, чтобы случайно не повторить печальный опыт недавнего прошлого.
   - Слушаю! - схватился он, как за соломинку, за перевязанную синей изолентой телефонную трубку.
   - Сережа, не могли бы вы сейчас зайти к нам? Есть одно очень личное дело, - ответил аппарат нежным голосом Тамары Аркадьевны.
   - Разумеется! - радостно взвился Серега со стула, едва не прожегшего ему турецкие джинсы, и ринулся вон из комнатки вниз по лестнице в другое помещение, именуемое на жаргоне сотрудников "отделом", поскольку каморка, в которой бурно развивались личные отношения молодой поросли, являлась как бы придатком, пожалованным отделу ввиду практической невозможности разместить весь персонал в одном месте.
   В отделе Серегу радушно встретили многочисленные женщины, составляющие костяк подразделения, от лица которых добродушная Тамара Аркадьевна заявила, что средства на подарок для Кристиночки в связи с надвигающимся ее днем рождения собраны полностью, и ответственную миссию совершения покупки отдел постановил поручить ему как единственному мужчине (еще одним был начальник, неуязвимый для такого рода посягательств), которому, к тому же, сподручней пробежаться в свободное время по магазинам, ибо он все еще, невзирая на старания отдела, не обременен домашними хлопотами.
   - Откуда я знаю, что ей надо? - хмуро буркнул Серега с вялой надеждой отбиться от позорной капитулянтской миссии.
   - Ей надо духи с терпким привкусом или черную тушь для ресниц, желательно "Макс фактор", но не "Стретч маскара", - безапелляционно парировала Тамара Аркадьевна. - Мы все установили точно.
   - Разве "духи с терпким привкусом" - это точно?
   - Бросьте, Сережа, не привередничайте. Если боитесь ошибиться, купите только тушь, останутся деньги на хороший букет. - Тамара Аркадьевна требовательным жестом протянула ему семь десятитысячных купюр, прицепленных скрепкой к заполненному подписному листу. - Честно говоря, вы нам спасибо должны сказать: вам предоставляется шанс отличиться.
   - Не собираюсь я отличаться, - беспомощно пробурчал Серега, принимая материализованное поручение. - Цветы куплю, а путаться с женскими причиндалами - увольте.
   - Да пора уж учиться и с женскими причиндалами распутываться, - многозначительно продолжила тему Тамара Аркадьевна. - Я просто отказываюсь вас понимать, Сережа. Неужели Кристиночка вам совсем не нравится?
   - Причем здесь нравится или не нравится? - нахально удивился Серега, постепенно приходя в себя после ужасного потрясения. - На мои способности разбираться в духах и туши мои чувства никак не влияют.
   - Но они не могут не повлиять на ваше желание научиться разбираться в духах и туши. Я надеюсь, вы все же намерены хоть когда-нибудь жениться? К этому времени совсем неплохо научиться делать женщинам удачные подарки. Или вы собираетесь дарить жене кастрюли и сковородки?
   Серегу всегда поражала способность Тамары Аркадьевны рассуждать о несуществующем предмете как о данности, но сейчас она превзошла себя. Столь неприкрытое давление на него осуществлялось впервые, хотя тонкие намеки и улыбки сопровождали его и Кристину всякий раз, как только они появлялись в отделе одновременно.
   - Да ладно вам, Тамара Аркадьевна, зря стараетесь. - Полностью овладев собой, Ратаев принял позу древнеримского сенатора, набрал полную грудь воздуха и отчаянно бросился подыгрывать, вкладывая в исполнение этой задачи все свои актерские и ораторские способности без остатка. - Вы всерьез рассчитываете поженить меня на королеве Марго? Я, в принципе, не против женитьбы, но моя готовность к столь серьезному шагу носит чисто теоретический характер: приятно представить милую жену и очаровательных детишек, но в следующее мгновение вспоминается, что все они требуют финансовых вливаний и затрат нервной энергии, поэтому никаких практических шагов делать не приходится.
   Приближаясь к концу столь неожиданно длинной тирады, Ратаев испугался, что она выдает его подлинные эмоции, поэтому несколько сбился с ритма при жестикуляции правой рукой, развивавшейся в начале фразы вокруг его головы, подобно ханскому бунчуку.
   - Очень славно! - вскинула брови Тамара Аркадьевна. - Вы только посмотрите на него! Человек, принесший себя в жертву финансовым обстоятельствам!
   - Да, я именно такой человек, - гордо вскинул голову Серега. - А ваша Кристиночка вдвое младше меня и привыкла хорошо питаться, а также, что еще хуже - шикарно одеваться. Ей хочется красивой жизни, романтической любви, свадьбы с принцем и прочей чепухи, которой ей не сможет дать ни один тихий клерк вроде меня.
   - Какой кошмар! - всплеснула руками Тамара Аркадьевна. - Я, правда, впервые вижу, чтобы красивой жизни искали в нашей богадельне. По-моему, вы имели достаточно времени, чтобы убедиться: Кристина - девочка строгая, вдумчивая, требовательная к себе. Могла бы ведь преспокойно пожить под крылышком у родителей до выгодного замужества, ан нет: работает у нас, а на танцульки, я полагаю, при такой жизни времени не остается.
   Серега помахал перед собой в воздухе народными купюрами, словно пытаясь развеять фимиам, накуренный его злополучной соседке по конуре, и повернулся, чтобы выйти прочь в порыве оскорбленного самолюбия, но Тамара Аркадьевна остановила его за рукав:
   - Подождите, Сережа, мы ведь не договорили! Я хочу понять, почему вы упорно не желаете обращать внимание на симпатичную девушку, с которой проводите дни напролет.
   - А вы не догадываетесь?
   - Нет! - изумленно сложила пухлые ручки на груди Тамара Аркадьевна. - Разрази меня гром, не догадываюсь!
   - Да потому, что вы все меня к этому подбиваете при каждом удобном и неудобном случае, - мстительно бросил потенциальный распутник, заподозренный в монашеских настроениях. - И ее, небось, тоже.
   - В самом деле? - ужаснулась провокаторша. - Ну, так это просто исправить! Женщины, сейчас же даем подписки о прекращении всяческих попыток склонить к браку неженатых и незамужних членов трудового коллектива! Быстренько, быстренько!
   Тамара Аркадьевна засуетилась, нашла листы чистой бумаги, уселась за свой стол и составила документ, в котором торжественно брала на себя обязательство не посягать на счастливое холостячество отдельных сотрудников, ценящих его дороже, чем святой долг каждого настоящего мужчины.
   Женщины сгрудились у нее за спиной, наперебой со смехом перечитывая текст уникального документа, и охотно ставили подписи с расшифровкой фамилий, словно дело и впрямь представляло немалую важность для нормальной работы отдела.
   - Заняться вам нечем, что ли? - недовольно буркнул Серега, дожидаясь возможности самолично ознакомиться с плодом коллективного бюрократического разума.
   - Это уж мы сами будем решать, молодой человек, - сурово отрезала из гущи народной удерживавшая инициативу Тамара Аркадьевна. - Кстати, о птичках: Кристиночка на вас жалуется. Говорит, совсем ее запугали, слова не даете сказать, изображаете из себя большого начальника, хотя не являетесь даже маленьким, издеваетесь над ее неизбежными по молодости ошибками и вообще беспардонно ее угнетаете. Ладно, жениться не желаете, но зачем же порабощать бедняжку?
   - Она у меня проходит курс молодого бойца, - скучно пояснил Серега, думая о недавнем событии в сумрачной каморке. - Если не выдержит, то незачем на эту специальность тратить время и деньги.
   - А кто из нас устраивал курс молодого бойца для вас, я что-то не припомню?
   - Из вас никто в армии не служил, а посему никто и не был обуреваем страстью поиздеваться над ближним. А ей вот не повезло.
   - Действительно, не повезло, - задумчиво произнесла Тамара Аркадьевна, вновь поднимаясь из-за стола. - Вот что, молодой человек, не пытайтесь пудрить мне мозги. Вы над ней издеваетесь, потому что боитесь самого себя. Все расписались?
   Последний вопрос относился к развеселившимся сотрудницам, в бурных дебатах заканчивавшим процедуру оформления бумаги, долженствовавшей ознаменовать новую эпоху во внутриотдельских отношениях. Серега принял ее с серьезным видом, удовлетворенно оглядел собравшихся и произнес короткую речь о непреходящей важности для любого человека иметь свободу выбора не только на общественном, но и на личном фронте, ибо лишь свободный от давления извне индивид сможет сделать выбор, в котором ему некого будет обвинить, кроме себя самого, что, в свою очередь, в кризисной ситуации заставит его осознать свою ответственность и приложить все усилия к поискам наименее болезненного выхода из кризиса, а не разрушать хрупкое сооружение личностных связей двух разных людей под предлогом, что его вынудили к установлению упомянутых связей не зависящие от него обстоятельства.
   Речь прервалась в кульминационной фазе звуком хлопнувшей двери, Серега обернулся и едва не икнул от испуга, увидев прямо перед собой заинтересованную Кристиночку. Если бы оратором оказался кто-либо иной, она, скорее всего, спросила бы, что происходит; но в центре событий находился он, и она неловко промолчала, будто стихийные торжественные собрания в рабочее время случались в отделе регулярно.
   - Я звонила начальнику, - сказала она после чудовищной паузы, в течение которой успела понять, что собрание имело к ней прямое отношение, - но он не отвечает. - Молчание по-прежнему висело над коллективом подобно небесному проклятию, поскольку Кристина как бы не задала никакого вопроса, и все смущенно размышляли над своими непроизнесенными и непроизносимыми фразами. - Он утром интересовался каталогизацией, - бесхитростно обошла Кристиночка Серегино имя в своем несложном повествовании, - я уже закончила этот месяц; наверное, нужно кому-нибудь отдать?
   Она продемонстрировала в подтверждение своих слов принесенный ею и остававшийся до тех пор незамеченным (хотя был на виду) каталожный ящик, плотно набитый исписанными карточками, и потерянно оглядела присутствующих в поисках содействия.
   - Давайте его мне, Кристиночка, - нашлась Тамара Аркадьевна, - разберемся.
   - Я пошел, - отрешенно заявил Серега, чем окончательно подтвердил факт взаимосвязанности своей речи и успешно завершившей каталогизацию личности. Более того, он с глупой запоздалой поспешностью спрятал за спину подарочную кассу и едва ли не пятясь покинул помещение с видом первоклассника, уличенного в подглядывании за девочками.
   Выбросив по дороге подписной лист и зачем-то спрятав в карман коллективную подписку, Серега поднялся по лестнице к каморке, нашарил на дверце пожарного крана возле нее ключ, вставил его в замочную скважину, с усилием провернул и вошел внутрь, превратившись из первоклассника в столетнего старика. "Идиот. Полная бестолочь! - думал о себе несчастный. - Так долго держался и в один день все угробил!" Семьдесят тысяч жгли ему пальцы, он бросил их на стол и некоторое время оставался на месте, борясь с искушением хорошенько удариться лбом о стенку. Затем, испугавшись вдруг возвращения Кристины, бедолага лихорадочно оделся, путаясь в рукавах, и выскочил на улицу, что до безобразия напоминало побег.
   Вдохнув полной грудью морозный воздух и выдохнув густое облако пара, он зажмурился ненадолго, упиваясь ароматом свободы от чрезмерно долгого общения с женщинами, и в эти недолгие счастливые мгновения обнаружил в собственной руке злосчастные тысячи. Недоуменно повертев их перед глазами, Серега вздохнул, сунул деньги в карман и понуро отправился по внутреннему двору к проходной. Утрамбованный до ледяного состояния снег под ногами давно утратил последние признаки белизны, превратившись в многомесячный зримый укор неразумной цивилизации, идущей к гибели через ею же созданный миф о собственной исключительности. Будущий покупатель шел по нему осторожно, памятуя о нескольких болезненных падениях, случившихся от пренебрежения песочными дорожками и самоуверенности.
   Магазинов в округе хватало, выбирать престижные не позволяла сумма, и Серега направился к ближайшему, намереваясь в случае необходимости совершить круг, но выполнить задание здесь же и сейчас, чтобы не саднила в памяти унизительная обязанность материально подтвердить свершившуюся капитуляцию.
   Все начинается вновь. Он купит подарок и цветы, его неминуемо заставят преподнести их новорожденной, рухнет взломанная бронированная дверь взаимного недоверия, и он в очередной раз бессильно забьется в силках раболепной привязанности. Цветистые романы о роковой любви давно вызывали у Сереги аллергию своим неправдоподобием, ибо его собственный печальный опыт доставлял одни неприятности и разочарования, влекущие за собой депрессию и нежелание жить.
   Его поражала кошмарная закономерность, с которой очаровательные создания, не отвергнувшие с порога его ухаживаний, превращались в видения горячечного бреда, понуждавшие денно и нощно ревновать их ко всякому (включая подружек и домашних животных), кто приближался к ним хотя бы на пять метров или, тем более, разговаривал с ними. В пору особо жестокой страсти Серега проводил вечера за анализом увиденного за день и размышлял, насколько опасны новые и старые знакомства для несчастной, павшей жертвой ужасающей любви неправдоподобного человека. Его чувства изначально беременны смертью, они неизбежно умирают под собственной тяжестью, оставляя ему лишь горечь бессонных ночей да стыд за яростную ненависть, поглощавшую все его существо при первых признаках возможного счастья.
   Витрина магазина возникла внезапно, сама собой, к удивлению Сереги, который не помнил, куда идет. Мимо спешили прохожие, пряча носы в шарфы и воротники, дети резвились, с разбегу скользя по накатанным ледяным дорожкам и падая кувырком, похожие на смешных колобков в многочисленных зимних одежках, а в витрине стояли босоногие манекены в платьях и костюмах, лысые и безглазые, словно пришельцы из других миров. Рядом с манекенами на яркой драпировке были расставлены разноцветные футляры и флаконы всевозможных форм и размеров, от которых за километр разило женственностью и пороком. Ратаев потратил несколько драгоценных минут своей короткой жизни, разглядывая пиршество незримой эротики и думая о тщете всех мужских попыток проникнуть в таинства женской вселенной, способной выставить напоказ средства обольщения, но полностью сохранить впечатление недоступности и отсутствия интереса к сближению с иной галактикой.
   Внутренности магазина оказались менее целомудренны: в поисках парфюмерии Серега довольно быстро набрел на выставку дамского белья, шарахнулся от нее прочь из страха навлечь на себя подозрение в неуравновешенности чувств и тут же наткнулся на искомый отдел. На прилавке под стеклом искусительные приспособления выстроились поротно и повзводно, в соответствии с конкретным предназначением и происхождением; Серега принялся рассеянно их разглядывать, периодически забывая о цели своего визита и сбиваясь на отвлеченные размышления о сути женского начала. Подобные мысли всегда одолевали его в местах, где оно правило бал, как бы часто это не случалось. У прилавка толпились озабоченные женщины, они толкали его, загораживали вид, отвлекали продавщиц деловитыми расспросами, чем невольно аранжировали мысли одинокого скитальца, затерявшегося в их рядах.
   "Духи или тушь?" - подумал он наконец, вновь вернувшись в себя из состояния некоторой ошалелости. Флакончики ароматной жидкости стоили не меньше сорока пяти тысяч, что вопиющим образом диссонировало с их микроскопическими размерами и вызывало неуважение к национальной валюте. Более солидные флаконы отпугнули незадачливого покупателя нулями на ценниках, более многочисленными, чем могли позволить себе сотрудники его родного учреждения, даже если бы в течение года ежемесячно делали отчисления в один-единственный поздравительный общий фонд. Тушь заказанной марки оказалась в изобилии и по доступной цене, но цилиндрический футлярчик, напоминающий толстую ручку, хотя и был раза в три или четыре объемнее самых крохотных флакончиков духов, все равно не имел солидного вида подарка, деньги на который собраны аж с семи человек. "Да при чем тут размер? - убеждал себя Серега. - Неужели тридцать батонов хлеба в качестве подарка на день рождения выглядят лучше?"
   - Простите, - обратился Серега к продавщице через плечо дамы, углубившейся в изучение номенклатуры предлагаемых ей товаров, - нельзя ли... - Он оборвал вопрос, так как продавщица не обратила на него ни малейшего внимания, занимаясь проблемами покупательниц, и внутренне проклял русский язык, так и не давший своим носителям обращения к незнакомой женщине, не влекущего за собой ни сдавленного раздражения с ее стороны, ни пощечины, ни смеха окружающих. - Простите, можно попробовать духи! - крикнул Серега, забыв придать восклицанию вопросительную интонацию.
   Продавщица, не поднимая головы, пододвинула что-то по прилавку в его сторону, и он, изогнувшись и немилосердно толкнув локтем соперницу, оказался у цели, обнаружив там планшетку с язычками бумаги, которые издавали ароматы всех оттенков, предлагаемых магазином. Серега вовсе не был уверен, что понимает значение термина "терпкий привкус", но принялся осторожно нюхать язычки, изумленно осознавая, что один запах сладкий, другой цветочный, третий чересчур резок, пока не обнаружил один, которому на удивление шло определение "терпкий". Озадаченный объемом своих познаний в парфюмерии Серега объявил продавщице о сделанном выборе, поинтересовался, нет ли в магазине обменного пункта и, получив положительный ответ, отправился в указанном направлении, чтобы избавиться от недолго гостившего у него в кармане чужестранного президента.
   Он брал в долг с заранее определенными намерениями, в которых грядущее торжество никак не учитывалось, но действовал с отрешением от мирских проблем, достойным любого схимника, способного осознать, что влечение к семнадцатилетней девушке - не порок, но предопределение свыше.
   Уплатив за тушь тридцать пять тысяч общественных рублей, а за духи - четыреста пятьдесят тысяч своих, полученных ценой унижения, Серега вышел из магазина с ощущением себя как последнего кретина, осужденного на вечные муки за беспредельную разнузданность слабого характера.
  

Глава третья

  
   Минуло несколько дней, настало время открыть душу окружающим. По дороге на работу он обдумывал, что соврать о цене купленного им подарка, и безвольно смежал веки, понимая, что в любом случае она не составит секрета для славной женской когорты. У выхода из метро торговали цветами, заключенными в стеклянные саркофаги со свечками внутри; он купил роскошные темно-красные розы в оформленном букете за семьдесят тысяч, поскольку не видел более причин укладываться в лопнувший бюджет. "Умирать, так с музыкой, - горестно думал будущий незадачливый любовник, протаскивая свой впечатляющий багаж через проходную родимого учреждения. - В конце концов, обстоятельства сильнее меня: нужно быть евнухом, чтобы игнорировать такую девку".
   Цветы пришлось спрятать у знакомых в соседнем отделе в силу непонятной традиции скрывать от виновника торжества секрет Полишинеля в течение первых нескольких часов знаменательного дня. Бросив взгляд на небрежно предъявленные Серегой предметы роскоши, Тамара Аркадьевна изумленно спросила:
   - Во сколько это вам обошлось?
   - Хватило, - неопределенно пожал плечами махинатор. - По знакомству достал, со скидкой.
   - Да какая скидка, наших денег хватило бы только на букет!
   - Букет тоже со скидкой. Умею жить, вот и вся недолга.
   - Не виляйте, Сережа! Вы приплатили, - без труда разоблачила Тамара Аркадьевна бесхитростные построения природного неудачника, ткнув его пальцем в грудь.
   Он открыл было рот, намереваясь врать дальше, но та замахала руками и отвернулась:
   - Нет, нет, я не слушаю! Мне все равно, это ваши дела, я дала подписку.
   - Вот именно, - тускло буркнул Серега и направился из отдела к себе наверх в надежде увидеть Кристину как можно позже.
   Его скромная надежда также не оправдалась: новорожденная, как обычно, опоздала на часик, но забежала со своими объемистыми сумками в каморку скинуть пальто и привести себя в порядок, лишь затем отправившись вместе с припасами вниз, не обратившись за помощью к соседу и не получив ее по его инициативе.
   Серега сидел, уткнувшись в ненужные ему бумаги и сосредоточенно крутил в пальцах ручку, притворяясь необычайно занятым человеком. Он кусал губы и боролся с дрожью в руках, бросая испуганные взгляды на непослушные пальцы. Он почему-то боялся раскрыть свой секрет раньше времени, словно задержка сможет что-то изменить. В мыслях его уже выстроился отчетливый видеоряд грядущих событий: отдел как бы невзначай собирается в коридоре кучкой, цветы и подарок всучивают ему (начальник никогда не соглашается под предлогом сохранения необходимой дистанции, а по единому убеждению женщин поздравлять и одарять их должен мужчина), все заходят в комнату вроде бы удивляясь случайной встрече с Кристиночкой, под глупые прибауточки его выталкивают вперед с идиотским букетом в руках, он мямлит затертые от многократного применения слова, протягивает имениннице подарки, она вскрывает сверток, в мгновение ока оценивает стоимость подарка, улыбается, благодарит всех, приглашает за стол, а в ее мимолетных взглядах и улыбках, скользящих по нему, читается понимание его роли в создании невообразимого для бюджетных окладов персонала общего котла. Он тает, благосклонно слушает многозначительные шуточки Тамары Аркадьевны, все на них смотрят добрыми глазами, и он проваливается в пучину чувств. Карусель делает очередной оборот, и через несколько недель он грызет кирпичную стену где-нибудь на углу, расставшись с ней после финального свидания. Может, хоть в этот раз удастся соскочить с подножки уходящего поезда первым? Вряд ли - раб не имеет выбора.
   - Сережа, спускайтесь, - ласково прозвучал в телефонной трубке голос Тамары Аркадьевны. - Мы вас ждем.
   События развивались по предписанному сценарию. В коридоре толпились сотрудницы, окружившие высокого и худощавого, как генерал Власов, Николая Петровича, имевшего честь возглавлять работу отдела. Он встретил Ратаева благосклонным кивком, проследил при вручении оному смертнику праздничных атрибутов, чтобы с букета не капала вода, поправил завязанную бантом ленточку на свертке с сокровищами и решительно ввел табунок подчиненных за собой в комнату.
   Рабочие столы, сдвинутые торцами, образовали там один банкетный, протянувшийся вдоль помещения из конца в конец, накрытый настоящей скатертью, сервированный блюдами, салатницами и прочими предметами невиданной для тихого департамента роскоши, которые, к тому же, горбились пирожками, печеньем, кусками нарезанных тортов, даже фруктами и салатами. Кристиночка при помощи двух сотрудниц суетилась вокруг созданного ею великолепия в фартучке, надетом поверх праздничного фиолетового платья. Увидев делегацию, она с готовностью бросила зазвеневшие вилки и ножи, спрятала руки за спину и встретила гостей открытой радостной и беспредельно невинной улыбкой существа, родившегося до того недавно, что жизнь еще не имела достаточно времени для отравления его существования.
   Серега нехотя выступил из-за спины Николая Петровича, пошуршал целлофаном, в который были завернуты влажные яркие розы, и посмотрел ей в глаза виновнице своего несчастья. Именинница ответила ему тем же, хотя в ее взгляде мелькнуло легкое замешательство, словно она увидела вдруг явление природы, прежде ей неизвестное. Нестройный разноголосый говор, сопровождавший церемонию входа аккомпанементом традиционных банальностей, мгновенно улегся, и воцарилась мертвая тишина.
   - Кристина, - сказал Серега, полный решимости произнести производственную здравицу, предназначенную остаться в памяти потомков в качестве шедевра, - мы собрались здесь по всем известному поводу. - Он сделал расчетливую паузу, остановив тяжелый взгляд на лице новорожденной, едва ли не впервые получив такую возможность. - В такие дни принято говорить множество приятных для виновника торжества слов, но я поступлю иначе. Пять месяцев назад в нашем богоспасаемом учреждении, а конкретно - в нашем бесподобном отделе, случилось происшествие, способное изменить ход истории. Вдруг стало больше света, больше улыбок, привычная работа приобрела отблеск романтики, а новые, непривычные для нас задания почему-то сразу воспринимались как не представляющие никакой сложности для нашего всемогущего коллектива. Со стороны упомянутые перемены не поддаются объяснению, но мы-то знаем их причину: просто с нами теперь новая сотрудница, не обладающая пока большим опытом, но стремительно его обретающая, одним своим появлением, одним фактом своего существования, фактом присутствия очаровательной девушки в стенах казалось бы скучной конторы она привнесла свежую струю в устоявшуюся систему взглядов относительно того, что представляет из себя наша работа и каковы должны быть устремления юного создания по окончании школы. Оказывается, можно искать романтику в различных местах (как правило, сомнительных), а можно нести ее в душе и оделять ею окружающих в любом месте, каким бы серым и безвкусным оно не казалось. Разумеется, говоря о новой сотруднице, очаровательной девушке и юном создании, несущем в сердце вечный свет, я имею в виду вас, Кристина. - Серегу понесло; забыв, где находится, он вещал трубным гласом архангела, постепенно приводя в изумление всех присутствующих, редко слышавших от него более десяти слов подряд, среди которых никогда не встречалось цветистых эпитетов, сыпавшихся теперь, как из рога изобилия. - К счастью, я имею возможность постоянно, хотя и невольно, наблюдать за вашей работой, Кристина и, бьюсь об заклад, листая дела, вы видите в них не старую исписанную бумагу, но людей со всеми их страстями и недостатками, алчностью и желанием борьбы за недостижимый идеал. Вы рождены для нашей работы, знаете это и не стесняетесь своего выбора, хотя возможностей для безоблачной жизни, похоже, имеете предостаточно. Мы поздравляем вас с восемнадцатым днем рождения (такую цифру можно не скрывать), желаем вам и впредь сохранять молодой задор и благотворное влияние на весь трудовой коллектив, а также вручаем скромный подарок, который символизирует наше восхищение вашей красотой и потрясающей каждодневной бодростью духа.
   Последние слова утонули в бурных овациях и возгласах одобрения, а Серега, по-прежнему не расцепляясь взглядами с новорожденной, протянул ей букет двумя руками, качнулся, будто в попытке нагнуться для поцелуя, но тут же вновь обрел равновесие и выпятил грудь, ожидая ее реакции.
   Кристиночка чуть опустила голову и смотрела на вдохновенного декламатора исподлобья, едва ли не поверх очков; улыбка сбегала с ее лица по мере приближения речи к финалу, а лицо обретало новое, никем прежде не виденное выражение. Серега вглядывался в ее глаза сквозь горящие на стеклах отражения казенных люстр, силясь распознать признаки нового отношения к себе и не решаясь понять, каково же оно в действительности. "Серые, - шепнуло нечто у него в голове. - У нее серые глаза, и она смотрит на тебя так, словно видит впервые в жизни".
   - Спасибо, - сказала Кристина, вселив в сердце своего визави безумную надежду, что благодарность обращена к нему лично, и осторожно, как хрупкую вещицу, приняла букет, поменявший владельца с недовольным шелестом красивого, но неживого предмета, обиженного на все разумное.
   Серегу с тихим смехом толкали в спину свертком, он вспомнил о самой страшной части своей миссии, обернулся, выхватил подарок из чьих-то рук и грубо сунул его Кристине, принудив ее отшатнуться от неожиданности, а затем отвернулся и, потирая руки, оглядел стол, будто его крайне интересовала его сервировка.
   Спиной он слышал сквозь гомон и смех, как Кристиночка разворачивает оберточную бумагу, как стучатся друг о друга футляр и флакон и безотчетно желал вернуть назад упущенное время, властно рвущееся теперь вступить в свои права.
   - Ой, что вы! - раздалось наконец радостно-изумленное восклицание. - Большущее спасибо. Просто не знаю, что сказать, мне даже неудобно!
   - Почему же вам неудобно? - добродушно проурчал голос Николая Петровича. - По-моему, очень милый набор, мы на все дни рождения покупаем какие-нибудь безделушки.
   - Ну какие же это безделушки? Такой дорогой подарок!
   Серега глубоко вздохнул, борясь с приступом панического удушья, и бросил короткий взгляд на форточку высоко под потолком. Он срочно нуждался в деле, которое оправдало бы его максимальное удаление от места событий, но форточка находилась слишком близко и совершенно не годилась на роль тихого пристанища.
   - Кристиночка, а насколько дорогой? - раздался вкрадчивый вопрос Тамары Аркадьевны, бессовестно нарушавшей подписку. - Мы, видите ли, поручили покупку Сереже, а он не посвящал нас в детали.
   Женщины, забывшие при первом же искушении о взятых обязательствах, наперебой стали заглядывать через плечи друг друга в ладони Кристины, споря о цене их содержимого. Серега с нарочитым грохотом отодвинул один из стульев и по-хозяйски уселся за стол, придвинув к себе ближайший прибор, и принялся сосредоточенно накладывать в тарелку салат неизвестного названия и состава. За спиной у него вдруг установилась подозрительная тишина; он оглянулся и обнаружил весь отдел, выстроенный в шеренгу и пожирающий его разномастными взглядами. Смущение объекта всеобщего внимания оказалось столь велико, что он не смог разглядеть в едином строю ту, ради которой пошел на глупую авантюру, и отвернулся обратно к салату, поспешно погрузив в него вилку.
   - Сережа, мы вам, наверно, должны? - тихо, но с оттенком ироничной угрозы поинтересовалась Тамара Аркадьевна.
   - Примерно по шестьдесят тысяч, - буркнул растратчик в тарелку.
   - По сколько? - ахнуло сразу несколько голосов. - Нам же зарплату на месяц задерживают!
   - Да, задерживают, - торжественно подтвердила Тамара Аркадьевна. - Но Сереже для сотрудниц родного отдела ничего не жалко. Я права, молодой человек? - Она положила теплую руку ему на плечо и заглянула сбоку, пытаясь увидеть его лицо. - Вы ведь не собираетесь взвалить на нас долговую кабалу?
   Серега отрицательно покачал головой, с ужасом ощутив жар, который охватил сначала уши, а затем быстро разлился на щеки и лицо. Он знал, что выглядит жалко и смешно, помнил за собой подобные истории и прежде, поэтому злился на себя и на всех остальных, включая Кристину, за то, что они жили рядом с ним и видели его слабость.
   - А на меня? - осторожно уточнил Николай Петрович.
   - И на вас, - вздохнул виновник несостоявшегося скандала.
   - Я знаю, что мы сделаем! - победоносно объявила Тамара Аркадьевна. - Кристиночка, вы не откажетесь преподнести гран-при крупнейшему акционеру нашего товарищества с ничем не ограниченной ответственностью?
   - Нет, - растерянно ответила Кристина, не имевшая ни времени, ни возможности подумать над последствиями.
   - В таком случае, будьте добры сесть сюда.
   Ближайший к Сереге стул с грохотом отполз назад, окончательно придав ситуации вид простодушного водевиля.
   - Вы ведь подписку давали, - зловеще проговорил он.
   - Ну и что? - беззаботно парировала Тамара Аркадьевна. - Сам публично тратит четыреста тысяч на подарок, а потом обижается на какие-то пустяки.
   - Какую подписку? - оживилась Кристиночка, усаживаясь на предложенный стул. Любой разговор, не связанный напрямую с Серегиной выходкой, казался ей спасением из болота двусмысленности, внезапно затопившего отношения с суровым соседом по комнате.
   - А, ерунда, - беззаботно махнула рукой клятвопреступница, также усаживаясь за стол, - не будем о грустном. Лучше расскажите, что это за салат?
   Кристиночка с удовольствием принялась пересказывать рецепты блюд, честно признаваясь, что часть из них приготовила ее мама, но все более и более увлекаясь досужей беседой под влиянием заинтересованных вопросов со всех сторон. Она чувствовала локоть крупнейшего акционера, чуть растерянно думала о нем и пыталась как-то отстраниться от нелепых мыслей, одолевавших ее приступом сомнений и незнакомого волнения, звучащего в душе совсем не так, как прежде, когда за ней ухаживали мальчики в школе - оно постепенно обволакивало ее мягкой пеленой нежданного успокоения.
   Серега ел молча, погрузившись в свой внутренний мир. Там происходило несуразное вращение того, что обязано по определению твердо стоять на земле, но некому было это вращение остановить или объяснить. В конце концов, кому дано право определять мгновение, несущее в себе смысл пройденного пути? Во всяком случае, никому из присутствующих.
   Все смотрели на них с потаенными улыбками, ожидая чего-то неопределенно красивого и бесконечно необъяснимого, что должно происходить всегда, если этого ждут и хотят так много людей. Но двое, на которых возлагались надежды на прекрасное, не разговаривали друг с другом и даже не смотрели друг на друга, будто они существовали поодиночке. Их поведение служило остальным главным доказательством грядущих перемен; люди боятся ненависти и любви - в существование первого, глядя на пару испуганных лиц, не поверил бы и самый завзятый из пессимистов.
   - Сережа, как-то не по-джентельменски вы себя ведете, - беззаботно заметила Тамара Аркадьевна. - Совсем за Кристиночкой не ухаживаете.
   - Неудивительно - я ведь не джентльмен, - сухо парировал, чертыхнувшись про себя, Серега. - И потом, хозяйка здесь Кристиночка, а не я.
   Он любил, чтобы ухаживали за ним, но никогда не признавался в этом, боясь подозрений в гомосексуализме. Девушка должна действенно поощрять поползновения в ее сторону, иначе остается угроза встретить, после многих усилий, высокомерный отказ. Короче, Серега желал получать санкции на каждый решительный шаг, от Кристины же он до последнего времени видел лишь открытое безразличие; идиотская выходка с духами (несанкционированная!) стала верхом его психологических возможностей, и без демонстративного призыва, равнозначного по публичности тому, который произвел он сам, Серега не собирался более делать ни единого шага, даже такого крохотного, как предложение за столом передать что-нибудь вкусненькое.
   Все посмотрели на Кристиночку, она оглядела направленные к ней выжидающие лица (некоторые из них опускались или отворачивались с чуть смущенными улыбками, другие сохраняли выражение поощрительного нетерпения), пожала плечами, развела ладошки и тут же сплела пальцы жестом, красноречиво гласившим: ну что с вами поделаешь! Ей стало немного страшно - впервые в жизни взрослые люди, не доводившиеся ей родственниками, могли оказаться свидетелями знаков внимания с ее стороны к молодому неженатому мужчине. Она боялась, что маме такое снилось в кошмарных снах: ведь история с подарком уже убедила всех в наличии у него многозначительного интереса к ней. Она шагнула, как в прорубь:
   - Да, я хозяйка. - Повернулась к соседу и запнулась, не зная, как его назвать: они обходились в своем тягостном общении без имен. - Сережа... Можно вас так называть?
   - Можно даже на "ты", раз уж на то пошло.
   - Грандиозно! - всплеснула руками неугомонная Тамара Аркадьевна. - На шестом месяце совместной отсидки они переходят на "ты"! Вам нужно выпить на брудершафт.
   - Чай? - скривился Серега.
   - Ну что же делать, если вы не позаботились ни о чем большем. Как там наш кипяток, не подошел еще?
   Все дружно обернулись к дальнему углу, где на стуле сиротливо стояла двухлитровая кружка с опущенным в наполнявшую ее воду киловаттным кипятильником. Над кружкой вился парок, и в наступившей тишине отчетливо проступило мерное бульканье, сказавшее Сереге о его судьбе много такого, что он не желал слышать.
   Последовала недолгая возня, связанная с заваркой и поисками достаточного количества чашек на всех участников застолья, во время которой многие встали со своих мест и ходили туда-сюда по комнате; приговоренные к брудершафту продолжали сидеть на своих местах, хотя Ратаев страшно хотел подняться и не делал этого потому лишь, что опасался сходства своего поведения с проявлением детского смущения.
   - Кристиночка, простите, я прервала вас на самом интересном, - вновь вступила в права нелегитимной свахи Тамара Аркадьевна, - но зато теперь вы можете продолжить в новом ключе: как видите, само собой вышло так, что теперь самое время для ответного тоста.
   - Я никаких тостов не произносил, - бессмысленно возразил Серега.
   - Правильно, и Кристиночка тоже произнесет не тост: мы же чай пьем.
   Несокрушимым доводам несносной женщины мог позавидовать любой дипломированный мастер диспутов; Серега состроил лицо человека, нечаянно наступившего на загородной прогулке в коровью лепешку, и промолчал. Он ждал от судьбы одного: скорейшего прекращения бесконечного дня.
   Кристина крутила пальчиками с лакированными перламутровыми ноготками свою чашку, из которой свисала ниточка чайного пакетика с желтой этикеткой на конце и, казалось, обдумывала слова, которые ей предстояло произнести. Суета с разливанием и завариванием живительного напитка завершилась, все замерли в ожидании, но ничего не происходило.
   - Кристиночка, мы ждем, - сыграл свою черную роль Николай Петрович, попавший под дурное влияние Тамары Аркадьевны (на самом деле, он просто не понимал, что происходит, и плыл по воле волн).
   Девушка встрепенулась чуть испуганно, вновь оглядела обращенные к ней лица и взяла чашку за ручку:
   - Мне встать?
   - Еще чего! - бурно запротестовала та, которая в принципе не умела молчать. - Оставим эту привилегию мужчинам, моя хорошая.
   Кристиночка помолчала, поджав губки и подняв глаза к противоположной стене, почти под потолок, словно разглядывала там древнюю фреску под объяснения экскурсовода о ее художественной и исторической ценности, а затем сказала с оттенком мягкой задумчивости в голосе:
   - Сережа... и все... То есть, я хотела сказать, большое вам спасибо за добрые слова. Я искренне тронута и волнуюсь, потому что... потому что...
   - Понятно, потому что меньше всего ожидали услышать подобные слова из уст нашего милого грубияна, - вставила Тамара Аркадьевна.
   - Нет, почему? Вовсе не поэтому!
   - Кристиночка, вы пьете на брудершафт, поэтому будьте так добры, обращайтесь не ко всем, а к одному конкретному человеку, с которого вы и начали.
   - Тамара Аркадьевна, вы ее сбиваете, - вступился за подругу по несчастью Серега, обрадованный возможностью оттянуть развязку.
   Кристина окончательно смешалась, наморщила лоб и немного жалобно оглядела пирующих; очки сверкнули отраженным зимним светом, пряча наполненные мольбой о спасении глаза. Некоторым стало жаль ее, но даже им хотелось посмотреть, что произойдет далее. Видимо, такова человеческая природа - каждый стремится урвать свою долю удовольствия в земной жизни, боясь после смерти оказаться в смешанной компании грешников и праведников.
   - В общем, я хотела сказать Сереже спасибо за теплые слова и обещаю, что ему больше никогда не придется на меня сердиться, - тихо и, похоже, с облегчением протараторила Кристина, глядя в свою чашку.
   - И по каковым же поводам этот нахал на вас сердится? - возмутилась Тамара Аркадьевна. - Кристиночка чуть втянула голову в плечи и бросила на нее умоляющий взгляд. - Впрочем, ладно, не стоит препятствовать истории. Милости просим, молодые люди, за вами обряд.
   - Какой еще обряд? - вздрогнул Серега.
   - Да брудершафт же! Уже забыли? Вот теперь можно встать, Кристиночка, и вам, и вашему названному брату.
   - Какому еще брату? - вновь дернулся Серега.
   - Брудершафт ведь - "братство" по-немецки, - снисходительно пояснила Тамара Аркадьевна. - Приступайте.
   Виновные в симпатии окружающих покорно встали, повернулись лицами друг к другу (Сереге почудилось за стеклами очков едва ли не просительное выражение взирающих снизу вверх глаз), перекрестили руки и выпили остывший чай, не ощутив его вкуса. Затем, неловко расцепившись, поставили чашки на стол и собрались сесть на свои холодеющие стулья, но неугомонная Тамара Аркадьевна снова взвилась:
   - Куда? Еще не все!
   Одновременно догадавшись, чего она добивается, подопытные изумились ее настырности, а Кристиночка почти взвизгнула от неожиданности, поправляя очки:
   - Нет!
   Все засмеялись, а она спрятала лицо в ладошках и прыснула, нагнувшись к самой тарелке с остатками салата. Ей показалась смешной собственная детская непосредственность, но уже через мгновение стало страшно, что он примет ее за маленькую девочку, с которой не стоит связываться. Она мгновенно утратила смешливое настроение, выпрямилась, тихонько кашлянула, прикрыв губы пальчиками и не отрывая взгляда от своего столового прибора, коротко вздохнула, в очередной раз оглядела присутствующих, ожидая вновь увидеть их доброжелательную заинтересованность, но встретила вместо этого полное отсутствие внимания к своей персоне. Пирующие разговаривали, улыбались, посмеивались, недоверчиво покачивали головами в ответ на слова собеседника и никто, совершенно никто не смотрел на нее! Кристиночка разочарованно взглянула на Сергея - он сосредоточился на куске пирога в своей тарелке, пытаясь уместить его между остатками салата и торта. Уныло проследив за его движениями, она подумала: "Вот дура! Не стучать же теперь ложкой по чашке для привлечения общего внимания. А впрочем... почему бы и нет? Ведь он начал первым, я лишь отвечу на его ухаживания". Мысленно Кристиночка увидела себя встающей и при всем честном народе заявляющей вслух о согласии на продолжение ритуала, ужаснулась и оставила безумное намерение.
   Они просидели рядом до окончания застолья, не обменявшись не единым словом, но когда чай был допит, пироги, торт и печенье доедены (остался лишь неприглядный замусоренный стол да неприятный осадок на самом донышке души), Серега молча поднялся и ушел, а женщины активно воспрепятствовали попыткам Кристиночки принять участие в мытье посуды и почти насильно отправили ее вслед за ним: им показалось, что ангел тишины неспроста расправил крылья над парочкой отвергнувших друг друга.
   Когда она вошла в их каморку, Сергей стоял у окна спиной к двери и обернулся, крайне удивленный необычно ранним ее появлением.
   - Уже помыли всю посуду? - грубо поинтересовался он, пряча в зрачках несвоевременные мысли.
   - Они меня не приняли, - с вызовом бросила, пожав плечами, Кристиночка и поправила очки. Она машинально провела ладонями по бедрам, испугавшись вдруг, что платье вызывающе коротко, а вырез предосудительно глубок, и многозначительно замерла в проходе, намекая собеседнику на свое желание занять собственное рабочее место и, тем самым, на необходимость ему покинуть пост у окна. Серега не внял откровенному жесту и продолжал стоять, глядя в грязный линолеум пола.
   - Кристина, - сказал он слишком будничным тоном, не вселившим в нее никаких подозрений. - Я должен многое тебе сказать.
   - Я слушаю, - ответила она, правдоподобно изображая беззаботность во имя сокрытия жгущей ее обиды.
   Серега замолчал, углубившись в пристальное разглядывание собственных кроссовок, служивших ему сменной обувью. Он тщился найти слова, способные прозвучать не фальшиво после всего случившегося, но в голове крутилось лишь убого-сакраментальное "я люблю вас" со смешным назойливым довеском в виде имени героини пушкинского романа, причем вся фраза налагалась на столь же сакраментальную музыку Чайковского, что превращало ее в формальное издевательство внутреннего голоса над своим обладателем.
   - Кристина, сегодня я сказал глупость, - произнес он наконец первое, что пришло в голову. - Меня совершенно не интересует твое отношение к работе... - Он тяжело запнулся, подыскивая слова, но со стороны могло показаться, что это нервическая пауза в речи излечившегося заики - знак тишины, водруженный молчаливым монументом на месте ушедшего в прошлое извечного стыда за нелепость и смехотворность произносимых слов. - Меня интересуешь ты.
   Серега завершил свою сложную риторическую конструкцию так же неожиданно, как и начал, снова застав Кристиночку врасплох. Она не успела осознать случившееся и растерянно вслушивалась в отзвуки только что услышанного, гулким затухающим эхом раздающиеся в ее памяти, а он уже поднял глаза и посмотрел на нее в упор, против света, заполняя собой прямоугольный сияющий контур окна.
   - Я хочу назначить тебе свидание. В субботу. Ты придешь?
   Против его воли, вопрос прозвучал немного жалобно, в просительной интонации (или ему просто показалось?), но Кристина чуть развела руками, едва заметно пожала плечами, спасаясь от его взгляда за деланной улыбкой, и, посмотрев на каталожный шкаф, произнесла слишком сухо и коротко, но откровенно:
   - Да.
   Он кивнул, вышел из дальнего закутка, пропуская ее на место, и уселся сам, вновь принявшись за бумаги, словно сказал все самое важное и больше ничего не ждал от текущего дня. Казенные стены давили его, он собирался продолжить разговор вне их, где все не имеет границ, а над головой висит Вселенная.
  

Глава четвертая

  
   Кристиночка была напугана и смущена, но в оставшиеся два рабочих дня недели ничто не изменилось внешне в их отношениях, и Тамара Аркадьевна лишь укоризненно покачивала головой, обсуждая с боевыми подругами предосудительное поведение Сергея. Кристина надеялась хотя бы на тот взгляд, который она случайно поймала незадолго до дня рождения, но ничего не получалось, он избегал ее гораздо тщательнее, чем прежде. Лишь в пятницу вечером, когда настало время идти домой, он остановил ее за руку и произнес, глядя в упор сверху вниз:
   - В три часа на "Белорусской" - кольцевой в центре зала.
   - Хорошо, - поспешно ответила она, обиженная его манерой общения. "Он и дальше намерен так себя вести? - подумала Кристиночка, в одиночестве добираясь до дома. - Это трусость, отсутствие интеллекта или природная грубость?"
   Серега оказался в оговоренном месте за полчаса до срока, рассчитывая выработать привычку к новым стенам, чтобы смотреться в них вольно, но безобидно. Спустя час подошла Кристиночка, в короткой шубке и ботфортах, с лицом настороженным и сдержанно взволнованным; на губах ее застыла немного детская улыбка удовлетворенного женского самолюбия.
   - Привет, - просто сказал неискушенный в искусстве соблазнять претендент в ловеласы. - Я подарю тебе цветы потом, на прощание, чтобы не таскать целый день.
   - Спасибо, - улыбнулась Кристина. - Не думала, что ты так заботлив.
   - Давай выйдем отсюда, - быстро предложил он, не успев разобраться в ее интонации.
   Они поднялись по эскалатору, вышли на морозный воздух, и он повел ее куда-то среди выдыхаемого многочисленными прохожими пара. Серега долго думал, куда можно отвести Кристиночку, не уронив себя в ее глазах и не истратив остатка одолженной у приятеля суммы, поэтому, отбросив последние сомнения, непоколебимо тащил ее по направлению к выставочному залу в подвале одного из обычных жилых домов, где некая компания художников давала возможность всем желающим задешево размять интеллект и силу воображения на своих недюжинных произведениях.
   - Куда мы идем? - упорно допытывалась по дороге Кристиночка, встречая в ответ лишь многозначительные междометия и долгие взгляды, которых она так и не дождалась в их общей каморке. "Странный какой-то", - подумала она в конце концов, побоявшись более нелицеприятного определения происходящего.
   - Ты знаешь, зачем человеку искусство? - внезапно спросил ее Серега, остановившись на полпути.
   - Зачем?
   - Ну ты подумай, хоть немного.
   - А зачем мне думать, ты ведь знаешь.
   - Этого никто не знает, дурочка. Я, как и прочие, имею некоторые мысли, которые, как и любые другие, не имеют и не могут иметь никаких доказательств. Таково великое преимущество гуманитарных наук над точными.
   - Преимущество в том, что гуманитарные мысли не могут иметь доказательств? - ошарашенно переспросила Кристиночка, пропустив "дурочку" мимо ушей, настолько беззлобно она прозвучала.
   - Именно. Гуманитарий может доказывать, что угодно, и никто никогда не докажет, что он не прав - просто его точку зрения будет разделять меньшее количество людей. И чем меньше окажется это количество, тем больше будет у него оснований объявить себя непризнанным гением. Самое смешное - иногда в итоге с ним соглашается большинство, хотя чаще всего и после его смерти.
   "К чему он клонит?" - озадаченно задумалась Кристиночка, стараясь не отстать от кавалера, идущего широким деловым шагом. Он так и зашел в подвал с картинами, забыв высказать свои соображения о смысле искусства, ибо задумался совсем о другом.
   Подвал встретил их теснотой и радушием, публика выглядела сосредоточенной и до предела погруженной в себя. Раздеться было негде, Серега взял Кристиночку за руку и подвел к одной из картин:
   - Сюда. Я хотел показать тебе ее. Что скажешь?
   Девушка, смущенная его требовательным тоном, долго разглядывала холст с изображенным на нем огромным конем (очевидно, троянским); грубо сколоченный из досок, он застыл в неуловимом движении среди сотворенных, видимо, им античных руин на фоне тревожно-пасмурного неба. Кристине почудилась в его позе чудовищная энергия и необъяснимая красота бессмысленной силы и высокого отчаяния; она зябко поежилась.
   - Проняло? - радостно поинтересовался сзади Сергей, невидимый и едва не забытый ею.
   - Что это? - изумленно спросила Кристина.
   - Картина. Я хотел показать ее тебе. Я не знаток и даже не любитель живописи, но изредка она производит на меня впечатление, и тогда мне страшно хочется узнать реакцию на нее других людей, которые... которые мне... как бы сказать... интересны. Помнишь, я спросил тебя об искусстве? В такие минуты, как сейчас, я уверен: искусство дает художнику возможность почувствовать себя богом, творя собственный мир. Гомер жил в "темные века", не сохранилось ни его портретов, ни подлинных текстов, Троянская война произошла за несколько веков до рождения Гомера, и мы знаем о ней лишь из его, а может, вовсе и не его произведений. Есть даже мнение, что гомерами назывались странствующие певцы, и не существовало вовсе конкретного гениального поэта, чьи поэмы изучают школьники всей Европы и Америки, но троянский конь, известный нам лишь по стихам не установленного автора неопределенного исторического периода - вот он, как живой, словно увиденный в кошмарном сне, будоражит чувства и понуждает мысль к поиску ответов на тысячелетние вопросы.
   Кристина опасливо молчала, боясь разочаровать Сергея легкомысленным замечанием. "Ему нравится эта картина, - думала она. - На меня она тоже произвела впечатление, я ведь не обманываю ни его, ни себя. Значит, есть между нами что-то общее, сближающее?" Затем Кристиночка вспомнила слышанные ею разговоры близких и достойных доверия людей (она помнила точно, кого именно) о том, что два человека с близкими взглядами быстро надоедают друг другу, и что намного более долговечен союз, где двое друг друга дополняют, создавая неповторимую гармонию, когда каждый или почти каждый день несет нечто новое, вечно продолжается познание друг друга, сохраняется свежесть восприятия человека, вместе с которым прожиты годы. Кристиночка думала об их отношениях, а Сергей стоял у нее за спиной и продолжал с энтузиазмом начинающего лектора вещать об искусстве и картине с троянским конем, словно хотел добиться от девушки определенного, ему одному известного отклика.
   - У тебя душа болит, - сказала вдруг Кристина, неожиданно для себя самой; она обернулась, посмотрела на него снизу вверх и взяла его теплую руку. - Счастливые люди не говорят с таким жаром о нематериальном.
   - Как ты можешь судить? - глуховато, после паузы отведя глаза в сторону, спросил он.
   - Намекаешь, что я еще слишком маленькая для таких обобщений?
   Она кокетливо, по девчачьи, улыбнулась, крепче сжав пальцы. Серега почувствовал холодный металл ее кольца, больно врезавшегося в его мизинец, и поморщился.
   - Ты не маленькая - сейчас меня покалечишь. Что у тебя за перстень такой, для самообороны?
   - Где? Какой перстень? Ах, это! Перстень. Обыкновенное колечко. Перстенек ты мне подаришь, правда?
   - Я? С какой стати?
   - Ты же за мной ухаживаешь. Я хочу надеяться, что ты намерен ухаживать красиво. А что, не так?
   Серега упорно пытался разглядеть ее глаза, но добрые стекла вновь бликовали, пряча от него девичью суть. Он поджал губы, чуть грубовато вырвал у нее свои руки и бесцеремонно снял с ее напудренного носика очки в золотистой оправе, надеясь применением силы принудить ее к подчинению своей слабой воле.
   Кристиночка подслеповато заморгала, обиженно насупилась и попыталась тут же выхватить у него похищенное имущество, но он удержал ее руки, пальцами за подбородок поднял ее лицо с пурпурными вмятинами от дужек у переносицы против дневного света от ламп под потолком и с любопытством ребенка, отрывающего крылья бабочке, вгляделся в его ставшие вдруг незнакомыми черты.
   - Девушка, вам помочь? - спросил почти мгновенно нашедшийся бородатый доброхот, подозрительно смерив взглядом не слишком внушительную и даже почти интеллигентную фигуру Ратаева.
   - Спасибо, не надо, - с трудом выдавила она, рывком обретая свободу.
   - Нет, ты не такая, - убежденно сказал укротитель строптивой, наблюдая за тем, как она водружает очки на место. - Никогда не строй из себя пошлячку, у тебя ничего не получается.
   Бородач по-прежнему высился возле них, подозрительно заглядывая Кристиночке в лицо - он искал признаки запуганности и зависимости, чтобы сделать их предлогом для вмешательства.
   - Прекрати, - прошептала девушка сквозь закипающие слезы, на мгновение бросив Сереге в лицо укоряющий взгляд. - Ты тоже не такой, у тебя тоже ничего не получается, и не строй из себя супермена. Пошли отсюда.
   Она схватила его за руку и силком вытащила из подвала на мороз, под усыпанные снегом остовы деревьев. Укутанные до глаз прохожие нечасто возникали возле них, хотя стоял выходной день - судьба им благоволила.
   - Кристина, - выдохнул Серега, застегиваясь. - Я хотел... ты... ты ведь не все посмотрела. Там и помимо моей любимой лошади есть интересные вещи.
   - Нет уж, спасибо, лучше поберегу жизнь и здоровье. Что мы здесь делаем?
   - Мы? Как что? - Сергей запнулся, оглянулся, будто на внезапный зов, потом вновь обернул лицо к ней, но попытался как бы спрятать его, нелепо и неуклюже блуждая взглядом мимо Кристиночки. Правда рождалась в нем слишком медленно и мучительно, чтобы вывалиться на свет немедленно, пусть даже неприглядной, в крови и обрывках плаценты, и возвестить во всеуслышание, не заботясь о приличиях, о своем пришествии в мир. "Я просто боялся... Я долго прятался от себя, да и от тебя, - угрюмо думал Ратаев, глядя в глухую, давно вылинявшую под дождем и снегом стену пятиэтажки, и видя вместо нее безбрежное теплое сияние невнятных очертаний и неясного происхождения. - Мне кажется, за прошедшее время я создал тебя заново в своем воображении, и ты - вовсе не ты, а мое творение, которое рассыплется от первого столкновения с реальностью. Поэтому, чем дальше, тем труднее мне было начать, а теперь мне очень страшно".
   - Знаешь, я ведь трус, - внезапно проговорился Ратаев вслух, подобно уличному психу вынеся на общее обсуждение ему одному подвластные истины.
   - Да ну? Что ты говоришь! - иронично покачала головой Кристиночка. - Впервые вижу мужика, который на первом же свидании запросто признается в трусости. Побольше бы таких трусов!
   - Ерунда. Я легко признаюсь, потому что я не только трус, но и циник, а посему давно уже не питаю в отношении себя никаких иллюзий. Лучше я сам скажу тебе сейчас, чем ты сама поймешь то же самое, когда мне уже ничто не поможет, потому что будет слишком поздно.
   - Поздно - это когда? - шаловливо улыбнулась Кристиночка. - Ты на что намекаешь, нехороший дядя?
   Серега скучно вздохнул, остановив взгляд на окнах последнего этажа другого соседнего дома. Ему стало жарко и душно, как в спальном мешке; он вдруг испугался, что задохнется, приспустил молнию на пуховике и слегка помассировал шею.
   - Ты зря не посмотрела остальное. Я бы с интересом выслушал твое мнение о других полотнах, помимо моего любимого. Знаешь, в чем причина зарождения и относительно длительного существования авангардного искусства? В стремлении живописи и литературы к высшему идеалу - к музыке, искусству искусств, которая одна лишь обращена непосредственно к чувствам человека, минуя его разум. Она ведь не несет никакой осмысленной информации, за исключением фокусов вроде полета шмеля и прочих звукоподражаний. Тем не менее, слушатель плачет или пускается в пляс, повинуясь незримой силе. В музыке, правда, тоже существует авангард, но это уже просто клиника. Здесь уже все наоборот - его ценители исходят из теоретических представлений о передовой или революционной музыке, ломающей вековые традиции, и ценят ее авторов именно за их соответствие теоретическим представлениям самих ценителей. Их разговор о достоинствах авангардной музыки невозможно понять, не получив предварительно высшего музыкального образования, они гордятся своей принадлежностью к узкому кругу знатоков и презирают темные массы, падкие на классическую попсу вроде Вивальди и Чайковского. Между тем, главное в любом виде искусства - будоражение души, безотносительно к его достоинствам с точки зрения высоколобых критиков. Вагнер в свое время тоже совершил какой-то там переворот в области гармонии, но мне это совсем не интересно - его музыка вводит меня в транс, хотя я ровным счетом ничего не знаю о сути произведенного им переворота. С этой точки зрения не так уж и важно, причисляется произведение искусства к авангарду или не причисляется. Важно одно - нравится или не нравится. Лично я со своим узким кругозором чаще всего вижу лишь неудачные попытки разного сорта авторов сбросить мозги с корабля современного искусства. Сочетания форм и цветов, звуков и лингвистической белиберды, лишаясь смысла, лишаются и всякого другого воздействия на человека, что бы ни считала критика. Если судить по репродукциям, ближе всех к идеалу подошел Дали, но не зря сюрреалисты изгнали его из своих рядов - он использовал реальные образы, хотя искаженные и остраненные, но все равно обращенные к разуму. Может быть, к некой его форме, к сновидению, а не к ratio, но, тем не менее, к разуму.
   Кристиночкино лицо, мокрое от растаявших снежинок, с прядкой волос колечком, выбившейся из-под шапочки и прилипшей ко лбу, было обращено снизу вверх к впавшему в спасительный экстаз Сереге, и под покрытыми мелкими капельками стеклами очков совершенно исчезли девичьи глаза, отчего лицо ослепло. Он не вынес тяжелого зрелища и вновь снял с нее очки, чтобы протереть и не пугаться ее вида.
   - Что тебе мои очки покоя не дают? - возмутилась Кристиночка, пытаясь выхватить их у него. - Может, мне линзы завести?
   - Не надо, - поспешно возразил Серега, возвращая ей так и не приведенную в порядок собственность, - они тебе идут. Выступают элементом иррационального в облике современной работающей девушки.
   - Мне следует тебя поблагодарить или обидеться?
   - Я надеялся сказать комплимент. Не замерзла?
   - Я еще долго не замерзну. Послушай, я тебя слушала, а думала все время об одном: зачем ты развиваешь передо мной свои искусствоведческие теории? Мальчики, с которыми я дружила в школе, всегда старались говорить умные вещи, даже если совершенно не походили на интеллектуалов - они думали, что так нужно для охмурения. Теперь ты, вроде бы взрослый человек, ведешь себя точно так же... Так будет всегда?
   - Теория не моя, еще Шопенгауэр назвал музыку образом воли. А в общем, ничего теоретического и искусствоведческого я о музыке в жизни не читал, просто слушал иногда и еще реже думал. О живописи и прочих видах изобразительного искусства тоже не читал, просто изредка смотрел. И ничего литературоведческого, в принципе, тоже не читал, только саму литературу. Я ведь не собираюсь сдавать экзамены или участвовать в конкурсах, просто живу и в меру сил занимаюсь чем-нибудь интересненьким. Тебе скучно?
   - Не в том дело... - Кристиночка досадливо сморщила носик. - Зачем? Для чего ты рассуждаешь передо мной об авангарде и Шопенгауэре?
   - Надо ведь о чем-нибудь болтать во время свидания, а то тебе наскучит мое общество, и ты не согласишься в следующий раз.
   - Неправда! Неправда! Как ты можешь так нагло мне врать. Я же видела твои глаза.
   - А я твои - нет. Очень хочется влезть к тебе в душу, а дверь наглухо заперта. - Серега помолчал несколько мгновений, примеривая вымышленные слова к реальности. - Я просто не успел закончить изложение своей теории, поэтому ты не поняла. Мы встретились случайно, могли бы и не обратить друг на друга внимания, ведь людей много. Почему же я не смог пройти мимо тебя? Потому что отношения между людьми - тоже искусство. Мужчины и женщины ваяют друг друга, но не из камня, а в душе. Если оба достигают идеала в своем творчестве, их никто не сможет разлучить до самой смерти; если хотя бы один из двух недостаточно талантлив и допускает рациональные мотивы в тончайшем из искусств - оба обречены.
   Кристиночка смотрела на него долгим изучающим взглядом, словно впервые увидела. Ей показалось, что он болезненно возбужден, но в его голосе не проступала излишняя страстность, выдающая неуравновешенность или психическую неустойчивость. Он выглядел усталым, мудрым и готовым ко всему худшему, что может случиться с человеком в его земной жизни.
   - У нас первое свидание... - тихо сказала она. - А ты уже не хочешь ничего от меня скрывать. Не страшно?
   - Нет. - Серега с артистичным высокомерием поджал губы, смерив ее оценивающим взглядом. - Ты умная девочка.
   Кристиночка вытянулась в струнку, едва не привстав на цыпочки, и ткнулась влажными губами ему в подбородок. Сквозь зимнюю одежду они не могли ощутить друг друга плотски, лишь лица, открытые взглядам и прикосновениям, служили им проводниками чувств, ибо слова иссякли.
   Сергей привлек ее к себе, скинул с ее головы капюшон, обеими руками сжал ее голову, подцепил большими пальцами и закинул сверху на шапочку злополучные очки, жадно исследуя полным ожидания взглядом ее глаза. Он боялся увидеть в них интерес к приключению, потаенный смех, торжествующую улыбку или вызов силе; под длинными густыми ресницами светились на серебристо-серых радужках антрацитно черные ее зрачки, прожигающие его насквозь. На мгновение ему почудилась в них даже ненависть, но затем пришло понимание - это страх. Она тоже ждет, не зная, что именно, от первого увлечения ее взрослой жизни. Может быть, он привлек ее своими философствованиями и относительно неординарным поведением, или ей показалось забавным столкнуться на личном фронте с человеком чуть не вдвое старше себя... Может быть... Может быть, она ждет от него новых впечатлений. Относительно новых.
   Он наклонился, ощутил губами холодную безвкусную влагу на ее лице и прохладную кожу, потом ее мягкие ресницы и пульсирующие веки, носик, покрытый влажной пудрой, терпкой и пряно пахнущей, словно она играла роль волнующей женской пыльцы, бунтующей мужскую кровь. Уподобляясь слепому, он впитывал ее черты через осязание и обоняние, добавляя к своим ощущениям новые чувства и искренне удивляясь их новизне, свежести и остроте.
   В конце концов, он нашел ее теплые доверчивые губы, Кристиночка инстинктивно отклонилась назад, но недостаточно для того, чтобы избегнуть долгого, запойного поцелуя, во время которого они потеряли равновесие и рухнули в сугроб, зарывшись головами в снег. Упоение познания сменилось приступом безудержного смеха, кажущегося со стороны глупым. Даже грубая брань, которой разразилась по их адресу проходившая мимо бабка, укутанная в серый платок, совершенно не испортила им настроение.
   - Какая вы славная, бабуля, - выговорила сквозь смех Кристиночка, не собираясь вставать или высвобождаться из Серегиных объятий.
   - Как глупо, - сказал он не в ответ, но в продолжение темы. - Подобные сцены есть в миллионе фильмов. Если бы здесь оказался Станиславский, он уже давно орал бы: "Не верю!"
   - Бог с ним, пусть кричит. Я и сама не верю.
   - Чему ты не веришь, милая моя? Тому, что мы с тобой похожи на влюбленных школьников из старого советского кино?
   Сергей содрогнулся от произнесенных им самим слов. "Влюбленные школьники" ударили в мозг изнутри, как бьет медный язык по колоколу, заставляя его вибрировать долго, с постепенно затухающей силой. Она ведь и есть школьница, летом получила аттестат. Она мила, юна, пока увлечена (может быть!), но насколько ее хватит? А может, он и сам ненадолго изловчится гоняться за ней по солнечным полянам юности на виду у бодрых и сильных ее ровесников?
   - Испугался... - кокетливо и тихо изобличила его Кристиночка. - Вспомнил о разнице в возрасте. Не веришь мне?
   Девушка задала вопрос неожиданно жестко и без подготовки, требовательно проникая близоруким взглядом в глубину Серегиных предрассудков. Она попыталась привстать, оперевшись на локоть, и провалилась в глубокий снег еще глубже.
   - Что у тебя по физике, детеныш? - беззащитно улыбнулся Серега, спасаясь от ее уничижительного внимания.
   - Не помню, - безразлично бросила она, с изрядной долей ожесточения утрамбовывая сугроб под собой.
   - Вставать пора, не на ночевку устраиваемся.
   Ратаев вовсе не собирался грубить, фраза сорвалась с губ сама собой, по привычке не слишком старательно следить за речью. Едва ли не впервые в жизни он остро ощутил сермяжную правоту пословицы о безвозвратно вылетающей эфирной субстанции, которая стоит оков из чистого золота.
   Кристиночка промолчала, поджав губки и отвернувшись, затем поднялась и отряхнулась от снега, оборвав в самой ранней стадии неуклюжую попытку Сереги загладить неловкость двусмысленной услугой.
   Он погнался за ней, когда она решительно зашагала в направлении станции метро, и с роскошным в его положении беспамятством намекал на желание одарить-таки ее обещанными цветами, но Кристиночка даже не замедлила ход, когда он замешкался возле торговцев у "Белорусской", и моментально, как это бывает в густой толпе, растворилась.
   Ратаев постоял некоторое время в толпе один, как коррумпированный милиционер, бессмысленно держа в руке сразу ставший нелепым букет все тех же темно-красных роз, которые считал единственным приличным подношением девушке и никогда не пытался выяснить их тайное значение на языке цветов. Быстро наскучив самому себе в столь ридикюльной позе, он мысленно чертыхнулся и решительно зашагал к станции метро, сунув на ходу букет в первую попавшуюся грязную и наполовину заполненную разной дрянью урну. Через минуту или две, как всегда, слишком поздно, Серега машинально придумал лучший, причем почти до элегантного блеска, выход из положения - букет следовало мимоходом преподнести какой-нибудь девице посимпатичней! Пусть подобный решительный акт скрывал в себе опасность получить по морде от нервного ухажера, чувство сладкой мести могло бы (теоретически) утишить любую боль, тем более физическую.
   Он спустился в метро совсем обыденно, а вовсе не трагично, без малейших намеков на мысль о прыжке с платформы под колеса поезда. Вновь смотрел на людей, не испытывая к ним любви, и хотел поскорее добраться до дома, потому что туда рвалась опустевшая душа. Рвалась, мечтала о тишине и ждала покоя. Ощущение было гулкое и пугающее, словно убил рыжего котенка. Пассажиры текли мимо Ратаева в разные стороны, стояли перед ним, сзади и с боков, некоторые даже скользили по нему взглядом, как неспешно оглядывают проплывающие берега пассажиры прогулочных частных яхт на привычном маршруте.
   Поверхность земли встретила отверженного убийственной знакомостью и унылостью, что не помешало ему заглянуть в продовольственный магазин и купить там, по зрелом размышлении и неспешном потирании мочки уха, пакет молока и пачку макарон. Обретенный запас, вкупе с хранившимися дома остатками добычи от предыдущих рейдов в тот же магазин, позволял разумному покупателю дотянуть до понедельничного завтрака. Правда, затем дом оставался совершенно свободным от чего-нибудь съедобного, но это случится лишь послезавтра.
   Стены ратаевского подъезда были обильно испещрены письменами и рисунками, по большей части нелицеприятными для отдельных юных обитателей окрестностей. На пятом этаже граффити кончались, потому что там жил их автор. Привычно отсчитывая этажи по знакомым сюжетам, плывущим перед глазами, Серега добрался до шестого и проник в свою двухкомнатную квартиру почти бесшумно, как раненый волк в берлогу.
   Бросив покупки на галошницу в прихожей, хозяин жилища неспешно разделся, затем вновь овладел продуктами и перенес их на кухню, где бросил небрежно на покосившийся стол. Посмотрев на них в замешательстве некоторое время, он переставил молоко в чрево холодильника, дребезжащего с чахоточным надрывом, и покинул кухню надолго, поскольку она его совсем не вдохновляла, да и хотелось ему теперь не есть, а лежать на диване и смотреть в потолок. Лучший в мире робот не смог бы продемонстрировать при исполнении аналогичных задач точности и размеренности движений, достигнутых Ратаевым за годы, пусть и не катастрофически многочисленные, регулярного их повторения.
   В гостиной он сел, а не лег на диван, машинально выбрав место, где его не могла бы уколоть сломанная пружина, и принялся бессмысленно смотреть на купленный еще его родителями телевизор. Вся мебель тоже была приобретена ими в пору семейного счастья, разрушенного затем таким крохотным и совсем безобидным на вид Сережкой. Ратаев знал, где лежит семейный альбом его родителей, в котором не было ни одной его фотографии, знал, где лежат письма юного отца не менее юной матери из армии. Он знал даже, какие именно книги из двух тысяч, расставленных на полках в соседней комнате, хранят дарственные надписи его влюбленных родителей друг другу, и не менее твердо знал, что среди них нет ни одной, подаренной ему. Он знал все это давно и так же давно ничему не удивлялся. Его вообще никто и ничем не мог удивить, поскольку удивление дано людям в награду за смелость.
  

Глава пятая

  
   Жизнь Ратаева наполнилась людьми с самого начала, как только он увидел свет своего первого дня в своем первом казенном заведении. Они уже тогда, как и всю последующую жизнь, ходили вокруг него взад-вперед, словно норовили попасть ему на непослушные и неразумные глаза. Правда, старания тех первых людей пропали втуне - Сережка их не запомнил. Но прошло совсем немного времени, и кому-то повезло. Всю жизнь никто не верил упрямым утверждениям Ратаева, что он помнит себя в возрасте нескольких месяцев, на процедуре взвешивания, когда белый эмалированный лоток детских весов коснулся его тельца ранним холодом непознанного и бесцеремонно запечатлелся навечно в глубинах еще совершенно пустой тогда памяти. Вокруг маячили огромные белые силуэты без лиц и голосов, не то призраки, не то инопланетяне, всемогущие и не задающие ему вопросов, ибо не ждали ответов. А крохотный Ратаев, в свою очередь, не пытался разговаривать с ними, ибо не знал, что это вообще возможно, и жил себе отдельно, разражаясь нечленораздельным ревом, когда жизненные обстоятельства его не устраивали, и умолкая, когда оные почему-то приходили в норму.
   Набравшись сил и опыта, Сережка, находясь уже в ином казенном заведении, пролил кровь, неуклюже побежав на зов полюбившейся ему женщины и упав лицом на игрушечный грузовичок. Металлический бортик кузова рассек кожу, оставив маленький белый шрамик под носом, о происхождении которого его потом никогда никто не спрашивал, но каждый раз, глядя в зеркало, он задумывался ненадолго, словно амальгама отражала нечто большее, чем видимая всем физиономия. В это же время познал он первые муки борьбы со словом, пытаясь донести до любимой женщины желание добраться до новой игрушки. Он плакал, измученный фонетическим бессилием, и, кажется, страдал от осознания несбыточности мечты, казавшейся такой простой, понятной и доступной, пока оставалась внутри его головы. Сережке искренне казалось, что он говорит внятно и отчетливо, но его отказываются понимать, потому что пренебрегают. Однако, настал момент, когда он смог просто вытянуть указующий перст в направлении вожделенного предмета и торжествующим воплем в очередной раз повторить свое желание, после чего сразу был понят и вознагражден за настойчивость, а власть жеста впечатлила познанием нежданной истины _ слово не всемогуще.
   Он подрастал медленно, но неуклонно, поэтому однажды утром его привели за руку в другой большой дом. Прежде несмышленый Ратаев воспринимал мир целиком, каким он ему виделся, как всеобщую данность. Он понятия не имел, что первый в его жизни дом, который так и сгинул в туманной глубине незрелой памяти, именовался домом ребенка. У него и мысли не возникало, что другие дети живут иначе - он их толком и не видел. Да и думал не слишком много - имел достаточно неотложных и крайне важных забот. А в первый день после перемены декораций Сережка сидел в углу полутемной комнаты, в стороне от играющих беззаботных детей, потерянный в новых стенах среди незнакомых лиц, и тихо плакал над своей несчастной судьбой, глядя на собственные коленки, обтянутые простыми коричневыми чулочками в рубчик. Стояла ранняя весна, но вдруг ударил гром, и капли нахального в его несвоевременности дождя превратили осевшие серые сугробы во дворе детского дома в пористую губку, вызвав безудержный восторг уже обретших способность удивляться воспитанников.
   Здесь, в его втором доме, Ратаев познал через некоторое время и новые истины. Он научился оглядываться и видеть, а не только смотреть. Выходя на улицу в хвосте длинной колонны пар, он стал замечать детей, гуляющих не компаниями в несколько десятков человек, а в одиночку или парами, и все - за руку с взрослыми людьми. Пришло время, и Сережка узнал, что его жизнь отличается от жизни большинства людей на земле. В большом мире существуют папы и мамы, и многие его товарищи сами имели этих таинственных пап и мам, а к некоторым они даже приходили время от времени в гости. Внезапно открытая тайна не имела разгадки, но вопрос о причинах отличия его от большинства стал мучить мальчишку уже тогда.
   Читать Сережка научился неожиданно для всех в пять лет, беспрестанно вертясь вокруг старших, постигавших азы грамоты. На него не обращали внимания, иногда отгоняли щелчком по носу, шлепком или подзатыльником, но неведомая сила влекла его поближе к сброшюрованной бумаге, испещренной непонятными знаками. Первоклассники пристально вглядывались в эти знаки и мучительно исторгали из себя невразумительные звуки, а затем с еще большими страданиями склеивали их в слова. На стенах висели большие листы с изображенными на них буквами, по одной на каждом, их зубрили постигатели человеческой мудрости, произнося вслух часто и подолгу, один за другим, а крохотный Ратаев вертелся вокруг, в неположенном для него месте, смотрел и слушал, заглядывал из-за чужих растопыренных локтей в раскрытые на столах буквари и однажды поразил окружающих, прочтя целую строку в букваре, чтобы избавить от мучений какого-то несчастного. На него обратили внимание, и через некоторое время весь детдом узнал о существовании юного вундеркинда.
   Вопрос о том, был ли это талант или просто на редкость удачное проявление любопытства, не заинтересовал ни Ратаева, ни окружающих, но очень скоро настало время нового раунда упоминавшейся уже борьбы со словом: маленького человека обуяла жажда собственноручно запечатлевать буквы на бумаге. Иногда он добывал какой-нибудь листок, брал неуверенными пальцами карандаш (как правило, цветной) и принимался заполнять его строками бессмысленных каракулей и загогогулин. Возможно, маленькому Ратаеву чудился в этом процессе род волшебства, но осознание очевидного - он не пишет, а играет в письмо - мучило его саднящим ощущением бессилия и вылилось, в конце концов, в проблему для воспитателей.
   Наверное, проблема воспитателей легко могла превратить в непреодолимый барьер для Ратаева, но к тому времени он нашел себе новую любимую женщину, взамен той безвестной, чья рука когда-то доставала ему игрушки с высоких полок. Сережка заставлял покорную Татьяну Васильевну делать маленькие книжечки из нарезанных на четвертушки тетрадных листков и принимался настырно диктовать какую-то околесицу, подлежащую переносу на бумагу посредством печатных букв, дабы автор мог насладиться чтением собственных сочинений. Любимая женщина покорялась ему, тратила на его прихоти большую часть своего времени, отнимая его у других детей, а малолетний диктатор даже ни разу не поблагодарил ее за бескорыстную издательскую деятельность. Он вообще не думал тогда о других. Книжки получались на изумление бессмысленные, но воспитательницы их читали, пересмеиваясь, а сочинитель только искренне удивлялся странностям женского отношения к творчеству - он ведь повествовал о военных подвигах, морских походах и пожарах. Повествовал так, как представлял их по устным рассказам и кинофильмам и как мог переложить на свой неуклюжий язык.
   Общественная жизнь с самого рождения послужила просвещению Ратаева и в другой, крайне важной области: сколько он себя помнил, для него никогда не было секретом, как устроены девочки, и чем они отличаются от мальчиков внешне. Дальнейшие подробности ему не были известны, поскольку он не имел возможности для проведения более детальных исследований проблемы. Тем не менее, девочки его интересовали и даже волновали, насколько это возможно в безобидном возрасте. Спустя годы, поверхностно ознакомившись с учением Фрейда и простодушной убежденностью церкви в невинности неполовозрелых детей, он улыбался, вспоминая собственные страхи, что технический прогресс позволит когда-нибудь посторонним людям ознакомиться с его фантазиями относительно товарок по младшей группе. Разумеется, туалет был совмещенный, и ближний к двери унитаз считался мальчиковым, поэтому, когда перед мытьем рук для принятия пищи персонал организовывал массовое посещение пресловутого места общего пользования, пацаны мужественно вставали толпой, телами закрывая от нескромных взоров шмыгающих туда-сюда девчонок того из своих товарищей, кому подходила очередь облегчиться. Впоследствии Ратаев часто думал об этом, но так и не смог понять, почему столь очевидное свидетельство знакомства малолетнего населения хотя бы с некоторыми из запретных плодов древа познания так и не поколебало уверенности взрослых в его полной и окончательной бесполости.
   Более глубокие познания из области межполовых отношений постигли Ратаева уже в школьные годы, в начальных классах, причем поэтапно. Довольно рано он узнал о сексе, причем называл его иначе - теми неприличными словами, которые позволял себе употреблять только в своей мужской компании, которая и послужила источником ценной информации. Полученные им сведения были в высшей степени половинчаты - еще несколько лет он ни в коей мере не связывал с упомянутым нехорошим занятием тайну рождения новой жизни, и своей в особенности. Приятели взахлеб рассказывали похабные анекдоты и еще более похабные якобы реальные истории о вроде бы подсмотренных в ближайшем парке чересчур взрослых сценах. Серега слушал то и другое, но сам никаких историй не рассказывал, а только анекдоты, и при этом питал совершенную уверенность, что фигурирующие в тех анекдотах соития мужчин и женщин - занятие совершенно бессмысленное, и от этого еще более омерзительное.
   - А почему же дети рождаются? - засмеялся над его невежеством приятель, впервые открывший ему суровую правду жизни.
   - Так... Просто время приходит... - неуверенно промямлил ошарашенный Ратаев, не желавший представлять своих никогда не виданных родителей в столь шокирующих позах и еще более страшившийся признать себя плодом совокупления. Возможно, причиной неприятия было именно незнание других определений физической любви, помимо известных ему тогда.
   Большую часть своих школьных лет он просидел за одной партой с маленькой и щуплой круглолицей Маринкой, обладательницей длинной косы и огромных темных глаз восточной красавицы. Говорила она мало и тихо, но существовала рядом с Ратаевым несколько лет, став привычной, как старые домашние тапочки. На уроках он смотрел не только в окно, но и на нее, особенно, если нужно было что-то списать. Однажды, когда солидный возраст уже позволял выбирать парту по собственному желанию, белобрысая вертлявая Наташка зачем-то пригласила ее пересесть. Маринка собрала вещи в портфель и уже встала, когда занятый все это время своими делами Серега хмуро буркнул:
   - Куда? Садись.
   Он повелительно шлепнул ладонью по сиденью чуть не опустевшего соседнего стула и вновь обратился к прежним занятиям, лишь краем глаза заметив безвольно опустившуюся на прежнее место Маринку. Наташка улыбнулась почти смущенно и исчезла, никогда больше не возобновляя своего предложения. Серега не смог бы объяснить словами, почему ему не все равно, кто сидит рядом с ним, и сидит ли вообще. Однажды накануне Восьмого марта классная руководительница Галина Николаевна бесплодно потратила несколько минут на поиски желающих отнести подарок домой заболевшей Маринке, и Серега, внезапно для самого себя поднял руку:
   - Давайте я отнесу.
   - Хорошо, - необычно, как никогда прежде, улыбнулась Галина Николаевна, задержав на нем чуть озадаченный взгляд, и принялась объяснять, как найти Маринкин дом. Возможно, эта история закончилась бы намного лучше, но почему-то за Серегой увязался придурочный Эдик, с которым он сроду не дружил ни до, ни после, и который вообще был в классе объектом насмешек и гонений. Свидетель оказался воистину лишним. Серега за время короткого пути успел растерять всю свою нежданную смелость и уже не представлял свою задачу иначе, как просунуть подарок в открывшуюся дверь и благополучно смыться, но на пороге возникла Маринкина мама, улыбавшаяся так же странно, как и Галина Николаевна. Из глубин квартиры показалась вызванная ею Маринка, в домашнем халатике и с пухлым компрессом на шее. Молча и неловко она приняла сверток и не произнесла ни слова, глядя в пол, пока ее мать упрашивала гостей зайти попить чайку. Долгие годы спустя Серега питал уверенность, что он бы наверняка последовал приглашению, если бы не идиот Эдик. Пацанская пубертатная душа была не в силах вынести очевидца столь позорного шага, как поход в гости к девчонке. Чем чаепитие было так уж страшнее самого прихода по заветному адресу с подарком в руках, он не знал, но граница возможного была достигнута одним этим подарком. Он вышел в холодный подъезд и прислонился спиной к стене, слушая бесконечно долгие уговоры, обращенные уже к Эдику, который что-то даже отвечал, но чай пить тоже так и не зашел. Позднее Маринка пару раз со смехом вспоминала эту историю, издеваясь над ненароком проявившейся робостью своего соседа, который в классе вел себя гораздо бесцеремонней.
   Наконец, пришло то ужасное время пробуждения тела, которое нормальный человек не может вспоминать без содрогания. Сотрясаемый нервной дрожью, с сердцем, бешено бьющимся о ребра, как птица, пытающаяся вырваться на волю, листал Серега страницы энциклопедии, используя свою грамотность для удовлетворения тяги к завораживающим, закрытым туманом недоговоренностей, сокровищницам запретного знания тайн противного (воистину, противного!) пола.
   Жизнь настырно продолжала приносить Ратаеву сюрпризы, а он принимал их как должное, полагая, что иначе и быть не может. Ибо, жил он среди толпы ровесников, и все повседневные события случались с ними одновременно и в равной степени - так полагалось. Однажды летом сложилось так, что Сережка проснулся в один прекрасный день не в общем дортуаре, а на раскладушке во временном, незнакомом месте, куда занесла его прихоть казенной судьбы, и сквозь открытую дверь увидел в лучах ослепительного света на остекленной лоджии полураздетую женщину. Разумеется, он давно привык видеть женщин в открытых купальниках, некоторые из них ему нравились и возбуждали, но в этот раз его взору предстала женщина не в купальнике, а в нижнем белье. Она была обнажена не больше, чем большинство обитательниц пляжей, но Сереге почему-то стало трудно дышать, в висках застучало, плоть взбунтовалась, а опустевшая голова закружилась в пьянящем вальсе. Он подглядывал сквозь ресницы, понимая предосудительность собственного поведения, но не имея сил изменить его. Он не мог думать, почему именно это тело свело его с ума, в чем заключается волнующая тайна женского белья, и почему туго обтянутые им феминные выпуклости оказываются бесконечно более пленительными, чем те же самые округлости, обтянутые цветастыми купальниками. Он просто подглядывал, презирая себя, но не имея сил себя преодолеть. Женщина то ли действительно не замечала наблюдателя, то ли не сочла нужным обратить на него внимание, то ли получала удовольствие оттого, что на нее смотрят, а она имеет возможность сделать вид, будто не замечает этого, только явно не собиралась ни одеться, ни скрыться из поля зрения, ни учинить скандал, чем в конце концов, кажется, разочаровала остывшего Серегу. Он отвернулся к стене, навсегда сохранив воспоминание о происшествии как о вопиющем унижении и позорной капитуляции. Перестрадав упоением неутоленной страсти и вполне насладившись улученной вскоре минуткой интимного уединения, он вновь обрел способность думать, и мысли его были печальны.
   В эти годы несчастная Маринка вынесла на себе всю тяжесть его подростковой гиперсексуальности, зажатой в тисках общественных условностей. В пылу задорной перепалки, лишившись тормозов и способности к самооценке, он, движимый исключительно желанием поставить ее в неловкое положение, нагло поинтересовался, зачем она носит лифчик, если у нее "ничего нет". Маринка прыснула в ладошки, отвернувшись и ничего не ответив, чем доставила Ратаеву радость победы. В другой раз, подученный нервно хихикающим и не владеющим темой в совершенстве одноклассником, он, несведущий, но все-таки уверенный в наглости своего вопроса, поинтересовался у нее, что такое "микструация", за что был награжден серией оплеух и повелением навсегда выбросить это слово из головы. Вместе с другими пацанами он шумно и невинно возмущался, когда очередная одноклассница, пошептавшись предварительно с учительницей физкультуры, проходила мимо них, удаляясь из спортзала с тихой полуулыбкой и скромно опущенными долу глазками.
   Однажды, во время экскурсии с классом, он бездумно купил в случайно подвернувшемся на пути цветочном магазине букет каких-то желтых цветов, чтобы подарить его Маринке. Идея пришла внезапно, и поначалу даже не показалась ему ни смелой, ни странной, а просто милой шуткой. Он стоял с этим букетом наперевес среди товарищей, потративших свои капиталы на мороженое, и дожидался куда-то отошедшую вместе с подружками страдалицу со все убывающим чувством уверенности в себе.
   - А что означает желтый цвет? - поинтересовался он, разглядывая пахучий букет и лихорадочно выдумывая оправдание своему не до конца продуманному поступку.
   - Разлуку, - охотно объяснила по-прежнему странно, но подбадривающе улыбавшаяся Галина Николаевна.
   - Это тебе, - обрадованный нечаянно обнаруженным поводом объявил он появившейся Маринке, - желтый цвет означает разлуку.
   Маринка несколько оторопела, но приняла цветы несколько скованным жестом, как бы стараясь, чтобы никто этого не заметил, и сдержанно улыбавшиеся девчонки отводили прочь взгляд, когда она с торжествующей беспомощностью смотрела на них.
   По воскресеньям Сережка обычно из-под палки ходил на рисование в Дом пионеров, но теперь стал даже получать некоторое удовольствие от пребывания вблизи двух девушек-старшеклассниц, которые вечно перешептывались друг с другом и не обращали на него ни малейшего внимания. Преподаватель, добродушный и вечно улыбающийся старичок-самоучка, однажды заговорил с ним о книгах и посоветовал взять в библиотеке книжку - повесть о юном художнике. Серега, будучи послушным ребенком, беспрекословно последовал рекомендации и через пару дней уже держал в руках белый томик в твердом переплете, без картинок. До этого он читал для развлечения и проведения времени между прогулками и занятиями, не подозревая о существовании магических книг, вершащих судьбы читателей. Повесть оказалась действительно о юном художнике, причем о реальном. Растрепанный и растерзанный своим суетным возрастом Ратаев провалился в текст, словно в темный колодец, который таил в себе волшебный мир, залитый нереальным светом. Сережка не упал, не утонул и не разбился, а принялся парить над зелеными полянами, опираясь на руки, как на крылья, и не имея сил отказаться от волнующего опьянения. Он видел, как маленький мальчик, недовольный своими рисунками, сам открывает законы перспективы, потом растет и заболевает искусством всерьез, видел его первый быстрый поцелуй через беленький девичий платочек и случайную смерть от ружейного выстрела уже в эпилоге, который Серега поначалу даже не собирался читать, полагая его не то послесловием, не то комментарием. Впервые в жизни, перевернув последнюю страницу, он растерянно изучил выходные данные, вновь открыл первую и начал читать повесть заново, то ли надеясь обнаружить иной финал, то ли не имея сил иначе понять, почему слезы холодят его щеки, и отчего мир стал вдруг настолько живым, ранящим и несовершенным.
   Потом по телевизору шел фильм, где ищущий себя художник рвал собственные рисунки, и кто-то пошутил:
   - То ли дело наш Сережка - никаких тебе творческих мучений, рисует себе и рисует!
   Ратаев вновь задумался о несовершенствах мироустройства и еще через пару лет, после перевода во взрослую студию при Дворце культуры, без мучений и сомнений, тихо и умиротворенно перестал рисовать навсегда, ибо потерял надежду изобразить карандашом весь мир, не предназначенный для копирования.
   Бурление забродившей крови заставило его однажды зимней ночью пойти в близлежащий лес единственно для того, чтобы лично убедиться в его подавляющем величии. Книги и фантазия заставляли его думать, что нет зрелища, более знаменующего ничтожность человека, чем ночная гроза в сосновом бору. Страх перед этой фантасмагорией заставил его ограничиться ледяной тишиной березовой рощи. Он степенно углублялся в нее по широкой тропинке утрамбованного коричневого снега в новолуние, когда пальцы вытянутой вперед руки таяли в пространстве неизвестности, и черно-белый тесный мир плотно обступал его со всех сторон, словно он пробрался в изображение старого полуживого телевизора. Городские огни растерянно моргали позади среди стволов последними маячками прошлой жизни, а новая предстала перед ним во всем своем холодном безразличии. Он не испугался, но был все время насторожен, и вернулся домой с чувством победителя, которого почти никогда не испытывал на спортивных состязаниях, будь то дворовые игры, уроки физкультуры или какие-нибудь межшкольные соревнования.
   Ратаев боялся танцев, как волк - красных флажков. Одна и та же могучая непонятная сила заставляла его приходить на "огоньки" и дискотеки, но молча сидеть в темном углу, наблюдая за танцующими и испытывая странное, беспокойное и приятное чувство. Наверное, оно напоминало волнение первобытного охотника, посетившего ритуальные пляски соплеменников накануне большой травли. Подобное поведение было тем более немотивированным, что никакие личные катастрофы на танцах у него не случались. Напротив, была победа - давно, еще в третьем классе, не на "огоньке", а на новогоднем утреннике. Он появился там в искусно изготовленном для прежних поколений детдомовской самодеятельности костюмчике пажа со свисающим с берета пышным страусовым пером из бумаги. Огромный спортивный зал с гигантской живой елью в центре был залит ослепительным зимним солнцем, свет которого усиливался невидимым из помещения свежевыпавшим чистым снегом. Приняв участие в веселой и безобидной летке-енке, он равнодушно встретил приглашение всем желающим построиться парами для очередной пляски, но сразу три одноклассницы испортили его внутреннее одиночество. Наверное, им еще не успели рассказать о девичьей гордости и прочих необходимых завлекающему полу важных вещах, потому что они кинулись к нему одновременно с разных сторон и принялись наперебой предлагать себя, громко перебраниваясь друг с другом и оспаривая друг у друга право первенства. Ратаев растерялся и даже испугался, но, заметив краем глаза язвительную улыбку одноклассника, принял быстрое и бесповоротное решение отказать всем. Отвергнутые удалились разочарованными, а Серега долго и безуспешно пытался забыть свой позор - сначала из-за того, что был избран сразу тремя девчонками, потом, наоборот, из-за того, что он их изгнал, как моровую язву. Взросление влечет муки саморазоблачения, но не сразу позволяет извлечь уроки из прошлых разочарований.
   Неизмеримо более позорную победу Ратаев одержал спустя несколько лет, на "огоньке". Как всегда, он закупорил себя в дальнем углу темного класса, наслаждаясь волнующем ощущением своей обособленности, вопреки собственным намертво подавленным желаниям. Он был не одинок в своей затравленности - девчонки медленно танцевали преимущественно друг с другом, а пацаны чаще по-заговорщицки перешептывались многозначительными вопросами: "Разобьем?" и без энтузиазма обсуждали, какую именно однополую пару стоит разбить. Светка оказалась более бесцеремонной, чем остальные девчонки, не удовлетворилась терпеливым ожиданием и решила взять быка за рога. Точнее - схватить Ратаева за руку. Никто не объявлял белый танец, но ей и не было нужно никакого объявления, она пробралась к нему в угол и предложила идти танцевать тоном нежного сержанта. Серега отказался, она стала тянуть его за руку, и упорство ее было вознаграждено унижением запуганного подростка: не удержавшись на стуле, он свалился на пол и продолжал сопротивление уже оттуда с прежним самоотречением, хотя ногами не отбивался. Светка смеялась, Галина Николаевна наблюдала сцену со стороны с серьезным выражением лица, но так и не вмешалась, а обретший в конце концов свободу Ратаев вернулся на свое место, сопровождаемый улыбками всех свидетелей его дурацкой победы. Самым смешным в этой истории оказался финал - Серега не ушел с "огонька", а просидел в своем углу до самого конца и принял посильное участие в водворении на прежнее место парт и стульев.
   Видимо, сидение в углу было предначертано ему судьбой, ибо, не на шутку разойдясь однажды на очередной дискотеке, он сразу же получил суровый урок смирения. Медленные танцы, предполагающие прикосновение к особям противостоящего пола, все школьные годы остались недоступны его запуганной душе, но, расслабившись в дикой пляске, напоминавшей общую кучу-малу, он внезапно обнаружил в беснующейся толпе напротив себя двух девчонок-старшеклассниц, которым, кажется, нравились вытворяемые им па. Они смеялись, почти невидимые в полутьме, а он почему-то не смутился, но только еще более разошелся, словно открыл в себе клоунский талант. Завершив очередное антраша как раз с окончанием очередной музыкальной композиции, он отвесил зрительницам низкий, почти земной поклон, а, распрямившись, увидел уже не их, а двух старшеклассников, бывших на полголовы выше него и заметно шире в плечах. Один из них зажал локоть Ратаева в тисках ужасающе сильных пальцев, вполголоса пообещал разнести ему чердак и посоветовал никогда больше не приближаться к этим девчонкам. Второй стоял рядом для пущей многозначительности, но Сереге вполне хватило бы и одного _ он дрался только пару раз с одноклассниками из-за пустяков, и совершенно не собирался идти на смерть ради каких-то смешливых незнакомок. Он их никогда больше и не видел.
   Первый девичий поцелуй Серега пережил слишком рано, случайно и мимолетно, чтобы оценить по достоинству. Во время очередного спортивного праздника он поневоле участвовал в эстафете - разбитый на две группы третий класс выстроился соответственно двумя вереницами и все по очереди вели по-баскетбольному мяч вокруг выставленных в отдалении двух стульев, передавая его следующему в своей веренице. Возраст участников этого бессмысленного занятия сделал возможным воцарение общего азартного восторга, который и привел Ратаева на новую жизненную ступень: успешно пройдя назначенную дистанцию, он не успел занять свое место в конце вереницы, как радостно прыгающая на месте от избытка чувств Светка (та самая, что волоком тащила его на танец) стремительно чмокнула его в щеку, наверное, неожиданно для себя самой. Никто даже не заметил столь замечательного происшествия среди общего переполоха, да и сам Ратаев воспринял его почти равнодушно, хотя прикосновение теплых девичьих губок показалось ему приятным. Спустя достаточно короткое время, за которое с ним случились понятные роковые перемены, уже не случайное, а вполне игривое, хоть и невинное, прикосновение узкой девичьей ладошки к лицу едва не лишило его чувств. Ошеломляющий эффект показался Сереге магическим, он испугался и долго не мог забыть сладостный звон сладострастия, разлившийся по всему телу. Волшебная сила, внезапно обнаруженная в тонких слабых пальчиках, заставила его задуматься и набраться осторожности в отношениях с обладательницами подавляющего дара.
   Сверхъестественные силы вели его по пути познания - именно в упомянутую пору размышлений радио поведало ему содержание письма неизвестной, но от этого не менее удивительной девушки. Она поведала редакции, что подружка со слов матери сообщила ей невероятную новость: она не родная дочь своих родителей, а приемная. Следствия означенного познания показались Ратаеву чудовищно неправдоподобными - обвинив родителей во всежизненном обмане, девушка ушла из дома и теперь посредством письма искала помощи и совета голосов из динамика. История казалась сюжетом дурацкого рассказа, и Серега долго не верил в ее правдивость, поскольку не мог понять, каким образом в одном месте могли собраться сразу три столь беспросветных дуры. Шли годы, он набирался опыта, и, еще не окончив школу, понял однажды, где-то посреди улицы - они не дуры, просто они все устроены по-другому, и головы у них работают, не как у людей.
   Иллюстрация к сделанному психологическому открытию не заставила себя ждать. Однажды, когда Ратаев уже учился в девятом классе, на его имя в детдом пришло письмо. Разумеется, оно оказалось первым в жизни, и оттого еще более удивительным. Конверт был надписан неописуемо аккуратным девчачьим почерком, который сразу разволновал Серегу до неприличия, но обратного адреса на нем не имелось. Вложенное в конверт письмо на линованном листке содержало предложение дружить от некой, не пожелавшей назваться даже именем, семиклассницы. Она описывала свои нехитрые интересы, любимые книжки, называла любимых эстрадных исполнителей и поэтов, и предлагала позвонить по указанному в конце письма номеру телефона, хотя оставалось непонятным, кого следовало попросить к трубке при таком звонке - вместо подписи красовалась одинокая буква, снабженная изящным завитком.
   Серега был взволнован и выбит из колеи на несколько дней. Воображение принялось рисовать пленительный образ чарующей незнакомки, не побоявшейся связать судьбу с каким-то детдомовцем. Видимо, она очень хотела с ним познакомиться? Ее не звали Татьяной, но ни малейшего желания вступить на стезю Онегина у Ратаева не нашлось. Инициативы тоже. Письма приходили одно за другим пару месяцев, иногда короткие, иногда длинные (строк на двадцать), но ни одно из них не содержало упреков в холодности и безразличии. Семиклассница просто с завидным упорством пыталась представить себя с самой лучшей стороны: романтичная, любящая кошек, утомленная грубостью и глупостью ровесников, ищущая дружбы кого-нибудь постарше.
   Ситуация разрешилась без всякого участия РатаеваРата, сама собой. Однажды в школе, на перемене, незнакомку представила ему другая незнакомка - видимо, решительная подружка первой. Эпистолярная чаровница оказалась совершенно не похожей на сказочную принцессу, образ которой давно сформировался в воображении Сереги. Внешность ее вовсе не была отталкивающей, она вполне могла бы понравиться, но, разумеется, ничего не могла противопоставить волшебной силе фантазии. Кожа ее вовсе не была нежна, подобно лепестку розы, под глазами лежали тени, словно она недосыпала все время, пока сочиняла пылкие письма своему предмету, талию невозможно было уподобить осиной, ноги не росли из подмышек, а грудь оказалась чрезмерно большой и явно не напоминала по форме дольки лимона, о которых Серега читал в книжках. И что с того, что она смущенно улыбалась и боялась задержать на нем кроткий взгляд! Ратаеву показалось, что одноклассники поднимут его на смех, увидев вместе с ней, и он испугался. Даже мучившие его денно и нощно эротические фантазии не приблизили попытку познать доверчивое девичье тело на деле - он не хотел предавать идеал. Незнакомке, оставшейся таковой даже после знакомства, он так ничего и не сказал, ни разу не подошел к ней по собственной воле, и довольно скоро она перестала бомбить его письмами и подходить к нему в школе, облачившись в хламиду не то возвышенного презрения, не то горького разочарования - Ратаев не интересовался подробностями.
   Всю свою жизнь простоявшие на казенных книжных стеллажах красные томики Золя к тому времени давно уже один за другим касались шершавыми обложками ладоней своего нового читателя. Получаемые иногда честно и открыто, иногда - через посредников (в зависимости от личности библиотекарши), они открывали ему обыденные истины так, словно не существовало в жизни ничего более важного. С ужасом восторга Серега перебирал страницы и никак не мог понять, как можно было написать на бумаге историю о превращении девочки в девушку, ознаменованном кровью, брызнувшей из нее "подобно соку из перезревшей виноградной грозди". Содержание книг проваливалось куда-то в бездну, оставляя в памяти только заветные страницы, ожидание которых и заставляло Ратаева снова и снова возникать у библиотечных полок. В конце концов, процесс привел его на новую ступень познания: кровь пролилась на бумагу несравненно обильнее, когда врач засунул руку по локоть внутрь роженицы, чтобы повернуть неправильно расположенный плод, чем поверг страждущего читателя в настоящий шок. С одной стороны, он никак не мог поверить, что такое вообще возможно. Со многих других сторон, женщины оказались намного более сложными существами, чем ему казалось прежде. Когда к Золя добавился еще и Хемингуэй, заставивший Ратаева взглянуть через открытую дверь на любимую женщину с зашитым после кесарева сечения животом, он почти отчаялся. Секс временами стал казаться ему почти убийством. Во всяком случае, чем-то сродни избиению. Жизненный опыт его обогатился, к тому же, встречей с полупьяным обозленным сантехником, который однажды, прямо в коридоре, обратился Ратаеву с удивительной просьбой. Язык плохо слушался измученного служителя санитарных муз, а в глазах почти не светился огонек разума, но речь его еще не утратила смысла полностью и бесповоротно.
   - Понимашшь... - разгоряченно бормотал он, - затрахался толчки пробивать... девки ваши... понимашшь... течка у них... они ватой затыкают, а потом ее в толчки... а мне пробивать... заколебался уже... ты, слышь... поговори с ними... ну скока можно... што я, нанимался им, што-ли... поговоришь, а?
   - Хорошо, - беззаботно согласился Ратаев, мысленно представляя себе в ярких красках умозрительную сцену. В ту пору он лгал уже свободно и без нравственных мук.
   Вата в унитазах, кровь, швы и полусгнившее лицо Нана разрушили идеальный мир, оставив вокруг лишь непроходимый мрачный лес прозаической действительности, когда пришел Бунин. Он отвел Серегу в укутанный кружевами инея лес, показал купающееся во ржи закатное солнце и женщин, предусмотрительно задрапировав их упоительные тела покровом волнующих слов. Вместе с ним вернулось жившее в закоулках памяти упоение страданием и слезы, впервые за несколько лет пролившиеся над вымыслом.
   Даже открывая первую страницу новой школьной тетради, Ратаев прикасался вечно изгрызенной ученической ручкой к чистой линованной бумаге с чувством легкого волнения, словно ему предстояло волшебство, а не выполнение упражнения по русскому языку. Тяга к изображению букв не оставляла Серегу в покое, он снова и снова принимался творить, теперь уже без посторонней помощи, собственноручно. Иногда ему удавалось исписать страницу, иногда две, иногда - целую тетрадь. Одно только никак ему не удавалось - закончить начатое. Рано или поздно (причем, чаще рано, чем поздно), первоначальная авторская страсть распылялась в безбрежном пространстве Вселенной, и либо через час, либо через день, либо через неделю, неумолимая сила за уши оттягивала его от стола, за который он пытался сесть с намерением продолжить начатое повествование о школьном детективе, об ограбившем банк миллионере или об отважном герое, с помощью фантастических трюков спасающем себя от неумолимых убийц. Ратаев не знал, была это обычная лень или повеление свыше бросить заниматься ерундой, поэтому начинал снова и снова, уже изначально не веря, что сможет превзойти достигнутое. Начитавшись Хемингуэя, он принялся подражать ему, но ни разу не испытал искушения притвориться Буниным или Золя. Он не принимал на этот счет никаких решений и даже никогда не думал о них - он так чувствовал.
   Каждый год в мае одноклассницы чудесным образом преображались. С наступлением летней погоды они дружно являлись в школу не в унылых темно-коричневых платьицах с кружевными воротничками, а в нарядных сарафанчиках, юбочках и блузочках, зачастую весьма прозрачных, повергая в смятение неокрепшие чувства своих одноклассников. Каждый раз, когда наступала эта непростая пора, Серега, в непрестанной борьбе с самим собой, часто задумывался с искренним недоумением, почему лифчики считаются нижним бельем и нескромной деталью туалета, если их можно выставлять напоказ, лишь слегка завуалировав для видимости тонкой тканью? Обнаруженное противоречие не давало ему покоя, но не мешало разгульным фривольным фантазиям, про которые он точно знал, что их называют "грязными" и "похабными", но сам таковыми не считал, хотя не видел в них и предмета для гордости. Собственно, фантазиям не слишком мешала и строгая девчачья школьная форма, под которой пару раз на его памяти лифчики обнаруживались в результате совершенно непреднамеренных, случайных, бытовых прикосновений, неизбежных при близком повседневном соседстве. Кроме того, существовали еще и лестницы, открывавшие заветный вид снизу, от которого холодело в груди и кровь принималась бешено стучать в висках.
   Даже молодые миловидные учительницы не могли избежать раздевания взглядами собственных необузданных учеников, но незаметно и помимо осознанной воли Ратаева, в тайне от всех, эротическое табу оказалось наложенным на тихо расцветшую в его глазах Леночку. Десятый класс привел к возникновению новых отношений, она дружила с веселым, щеголеватым и разудалым троечником Димкой, а неудовлетворенный собой Ратаев бросал на нее короткие взгляды, никем, кажется, так и не замеченные. Глаза его не были печальны, они были задумчивы. Он злился на себя, пытался стащить с Леночки сакральный венец, но отступал перед самим собой в бессилии. Один ходил в кино на индийские фильмы и бессмысленно смотрел на экран, полюбил песню о маэстро Листопаде и бродил по мокрым улицам, наслаждаясь одиночеством как знаком причастности к ордену недоступности.
   Смотавшись однажды под благовидным предлогом с первого урока в составе целой компании одноклассников, он заявился вместе со всеми в гости Димке, не явившемуся даже на первый урок.
   - Я не один, - заговорщицким шипящим шепотом предупредил он гостей у порога, напрасно надеясь на их сочувствие.
   В квартире оказалась спокойная и ничуть не смущенная Леночка. Стушевалась почему-то ватага варваров, нагло вторгшаяся в запретные пределы чужих жизней. Общий разговор не клеился, чаще зарвавшимся варнакам приходилось отвечать на задаваемые с царственным великодушием вопросы единственной на три комнаты девушки, которую они же и застигли в несколько сомнительной для их развратного сознания ситуации. Стороннему наблюдателю показалось бы, что, наоборот, Леночка застала всю честную компанию за неким предосудительным занятием и теперь наслаждается положением владетельницы судеб. Ратаев, как обычно, молчал в приглянувшемся ему углу и смотрел на победительницу даже реже всех остальных. Он не нуждался во взглядах _ только в угрюмых внутренних рассуждениях. Через полчаса дурацкое положение разрешилось само собой, участники театра одной актрисы постепенно, маленькими группками, потянулись назад в школу, на следующий урок, на всю жизнь запомнив себя в роли идиотов.
   Леночка оставалась Леночкой, неприступной и чужой, соблазнительной и неприкосновенной, навсегда защищенной от скабрезных помыслов и существующей лишь в светлых мечтах. Зато каждый день у себя в детдоме Ратаев видел рядом с собой Ларису - не заметить ее было просто не возможно, а, заметив, остаться равнодушным мог бы только вконец истаскавшийся импотент. Да и то вряд ли. Встречные потрепанные небритые старики задерживали на ней тоскливые беспомощные взгляды, а молодые самцы сворачивали с верной дороги и шли за ней, как на привязи, забыв об Уголовном кодексе, даже если минутой ранее бесконечно его чтили. Другие девчонки бессильно терпели опасную соперницу, стараясь по мере сил скрывать от нее своих хахалей, но периодически пытались сговориться об устройстве "темной" после разрушения очередной судьбы. Сговор ни разу не удался, потому что никто из Ларискиных жертв не хотел открыто признавать себя таковой, и все пытались сделать вид, что защищают подруг. Самое смешное, что сама Лариса ни разу не пыталась никого ни у кого отбить - от нее ничего подобного и не требовалось. Само зрелище ее бесподобной лирообразной фигуры, которую невозможно было замаскировать никакими сарафанами и свитерами, обволакивающий взгляд затуманенных ресницами глаз сводили мужских особей с ума без всяких дополнительных усилий с ее стороны.
   Трудно сказать, зачем понадобился Ларисе Ратаев - скорее всего, в силу его безразличия к ней. То есть, он вовсе не был безразличен, наоборот, просто он презирал себя тем сильнее, чем ближе к ней оказывался, и в случайном его взгляде, пойманном украдкой, она могла прочесть многое, но не эротический азарт. Черное пятно на общем радужном фоне Ларису раздражало, но и вызывало неподдельный интерес к невнятной личности. Начинать охоту она считала недостойным себя, вывести отступника из оцепенения считала своим непреложным долгом. В результате подопытный при всем желании не мог заметить ее интереса к себе, зато ежедневно имел возможность вдохнуть ее запах, ненароком прикоснуться к мягкому бедру, заглянуть под расстегнутую на пару пуговок блузку и даже мельком узреть там запретное.
   Ратаев медленно сходил с ума, видел Ларису во сне обнаженной, фантазировал о ней бесконечно и мучительно, презирал себя после мастурбаций в тесной туалетной кабинке, сдобренных изрядной дозой страха перед разоблачением постыдных наклонностей, но избавиться от наваждения не мог физически - запрещал возраст. Однажды, в силу непонятных обстоятельств, он остался с Ларисой вдвоем в пустой общей спальне, и не слышались ни шаги, ни голоса людей на всем этаже, а люди на других этажах Ратаева в те мгновения совершенно не интересовали. Девушка, разумеется, не напала на него сама, и не предлагала ничего словами, просто бросила мимолетный взгляд и тут же отвернулась, словно испугалась своей слабости. Зато соблазненный приник к ней, как выживший в пустыне к источнику прохладной влаги, и ладони его наполнились, и Лариса шептала неразборчивые бессмысленные слова, откинувшись под его руками на сложенную пирамидкой подушку, тихо зашелестела ткань лихорадочно задираемой одежды и щелкнула по голому телу резинка стаскиваемых трусиков, а он в своем затуманенном сознании забыл все слова, все прочитанные книги, вообще перестал думать, а просто взмыл куда-то в пряно пахнущий туман и не мог более различить ни обращенного к нему снизу девичьего лица, ни стен, ни скрипящей пружинной койки под собой и запомнил только резанувшую сердце растерянность и жалость к себе. Неужели все завершится? Неужели нельзя растворить минуту безбрежного счастья в вечности? Оказалось - нельзя.
   Туман рассеялся, и осталась лишь Лариса, лежавшая на смятом казенном покрывале и раздавленной подушке. Она казалась немного смущенной и даже растерянной, но вовсе не покоренной или униженной. Ратаев смотрел на нее ошалело, как мог бы смотреть на труп убитого им человека, под его взглядом Лариса неловко оправила заброшенную на грудь юбку и продолжала смотреть на него снизу, лукаво и вместе с тем победоносно. Новоявленный мужчина несколько минут не осознавал происходящего, только с возрастающим чувством недоумения и отвращения смотрел на лежавшую перед огромную улыбающуюся ящерицу и даже отшатнулся, испугавшись накатившего позыва тошноты. Он не видел за всю свою общественную жизнь ни одного фильма ужасов, как и почти вся огромная страна, тем страшнее показалось ему свершившееся преображение. Внезапно и необъяснимо неземное чудо превратилось в омерзительный кошмар, и он стоял в центре событий!
   Поверженная не могла не оценить по достоинству обращенный на нее взгляд Ратаева. Пробудившаяся женская природа лишила ее счастья неведения и открыла всю полноту чудовищной правды в глазах того, кого она намеревалась поработить. А посему, кто может осудить бедняжку за достойный ответ на оскорбление? Да, она отхлестала мерзавца по физиономии своими собственными трусиками, потому что ничего другого в тот момент не подвернулось под руку, и пусть он весь остаток своей ничтожной жизни радуется тому, что в девчачьей спальне не оказалось ни ножа, ни топора, ни тяжелого молотка!
   Серега и сам понимал степень удачи, позволившей ему уйти в тот день живым от рассвирепевшей Ларисы. Разумеется, она не простила ему того взгляда, и он ни на минуту не считал случайными свои стычки с особо плечистыми воспитанниками, происходившие впоследствии с незавидной регулярностью в продолжение нескольких месяцев и оставлявшие на его лице и теле многочисленные болезненные следы. Рабов у повелительницы эротических снов насчитывалось великое множество, хотя ни один из них так и не получил награды, доставшейся Сереге так незаслуженно. Временами он даже считал постигшую его кару справедливой - ведь он, наверняка, какой-нибудь извращенец. Он мог бы счесть себя инопланетянином и неизвестно кем еще, но уже на следующий день, как ни в чем не бывало, вновь испытывал к симпатичным девчонкам прежние чувства, и вновь, с удвоенной силой, одолевали его предосудительные ночные фантазии о той или о другой, как будто ничего не случилось. Иногда он даже бессмысленно усмехался, думая - что случилось бы, узнай девчонки во всех подробностях мысли своих одногруппников и одноклассников, либо ровесников из числа соседей и случайных знакомых? Наверное, человечество постигла бы катастрофа. Подозрение, что сами девчонки относятся к мальчишкам так же, как и те к ним, не посещало его вовсе. Девчонки прятали под одеждой юные упругие грудки, обольстительные формы которых все равно невозможно укрыть от нескромных взоров, обладали нежными голосами, серебристым смехом и задорными улыбками. Они сотворены из иного теста. И Ратаев пустился во все тяжкие, как превращается в опасного зверя выращенный людьми волчонок, однажды познавший вкус крови. Он сам удивлялся своим успехам у девчонок, но причина оного была проста до невозможности - он не сомневался в себе ни на йоту и искренне боготворил своих мимолетных избранниц.
   Серега провел в детдоме всю свою жизнь, не помнил никакой другой, не ждал никого и не мечтал никуда вырваться, поскольку понятия не имел, куда вообще можно вырываться при наличии желания. Наверное, ни разу не спал один в целой комнате, ни разу не ел один или в компании двух-трех человек, и думать не думал, что мог бы жить иначе. Тем не менее, а может быть, вследствие перечисленных выше обстоятельств, он так и не обзавелся ни одним другом, с которым можно было бы хоть в малой степени делить радости и невзгоды. Драться он тоже не научился, потому что мордобой есть одна из форм общения между людьми, а с общением у Ратаева дела обстояли совсем плохо. Его не приглашали на дни рождения, а на общих церемониях поздравления в детдоме он стремился затеряться где-то в задних рядах радостно возбужденной толпы, даже когда пытались поздравить его самого. Подобного рода торжества он считал странными всю свою короткую сознательную жизнь, и только искренне удивлялся, когда его спрашивали о причинах его приверженности столь нетривиальным взглядам на радости жизни. Серега не понимал, каким образом и зачем нужно объяснять ход мыслей, обоснованных самими собой не хуже тяжелого валуна, тысячелетиями противостоящего бурному потоку. Наверное, просто не знал подлинной причины своих убеждений, скрытой в тайне его рождения - никто не радовался первому дню Ратаева на этом свете.
   В силу описанных выше причин последний год жизни Сереги в детдоме превратился в борьбу за выживание. Большую часть времени он ошивался поблизости от воспитателей, но придерживаться относительно безопасного общества удавалось не всегда. В результате, даже завидев в каком-нибудь полутемном коридоре пару сумрачных молчаливых фигур, Ратаев просто перестал спасаться бегством, чтобы не растягивать им удовольствие. Главное было сгруппироваться, прикрыть голову и пах, прижаться по возможности спиной в угол или, хотя бы, к стене, отрешиться от реальности и терпеть удары, некоторые из которых, казалось, были способны проломить дюймовую доску. После особо удачного тычка в голову, сдублированного рикошетным ударом головы о стену, Ратаев однажды ощутил свое тело невесомой пушинкой, в затылке угнездилась звенящая пустота, и он совсем уже собрался полететь над землей, расправив руки вместо крыльев и даже припомнил, против обезумевшей воли, минуты счастливого единения с Ларисой, обходившиеся ему теперь так дорого. Вспышка в глазах от нового прямого правой перебила блаженные мечтания, а расслабленное полубессознательное тело стало образцовой грушей для отработки ударов нападающими. Оставшись тогда один в пустом темном коридоре, Серега осторожно поднялся и, прихрамывая и потирая ушибленный бок, зачем-то вышел на улицу, даже не смыв свежую кровь с физиономии. Вокруг здания детдома сгрудились разрозненные деревья, изображавшие хилый скверик, осенний вечер отличался особенной темнотой, холодом и промозглостью, окна детдома светились желтым или дневным голубым светом, Ратаев смотрел на них без грусти и без ненависти, просто с жалостью к самому себе тоскливо перебирал возможные пути перемены участи и никак не находил, хотя упорно продолжал верить в их существование. Ему ни разу не передали привет от Ларисы, не упомянули о ее причастности к происходящему каким-либо иным образом, но отдаленное девичье хихиканье мерещилось Сереге всегда за собственными воплями или стонами, вылетавшими из груди рефлекторно, вопреки его собственным желаниям, атрофированным в момент избиения до состояния рудиментарных инстинктов. На Ларису он не обижался - чувствовал себя виноватым перед ней.
   Так подошел и прошел последний детский Новый Год Ратаева, так подкралась к нему последняя детская весна, не вызывавшая уже желания побродить в резиновых сапогах по холодным ручьям талой воды, подгоняя кораблики из грязного пенопласта. Так и закончился последний его школьный учебный год. Девчонки переоделись в легкие платьица, казалось, раньше обычного, цвела сирень, обдавала прохожих сладким ароматом и отбивала последние остатки желания сидеть над учебниками, готовясь к экзаменам. Учителя говорили скороговоркой, неизменно задерживаясь после звонка на перемену хоть на пару минут, надеясь втиснуть в беспутные головы выпускников последние капли знаний, а те думали о чем-то дурацком, иногда вовсе забывая о грядущих испытаниях.
   На последний звонок девчонки нарядились в подзабытую уже старую школьную форму - темно-коричневые платья с белыми фартучками и кружевными воротничками, нацепили на свои разномастные, неизменно хорошенькие юные головки большущие белые банты и плакали под звуки школьного ансамбля, исполнявшего "Школьный вальс" специально для освобождаемой из-под взрослой опеки молодой поросли. Ратаев стоял вместе со всеми на сцене, изредка трогал распухшую после очередного привета от Ларискиных рабов губу и обдумывал наиболее безопасные пути отхода, поскольку школа тоже не предоставляла ему сколько-нибудь надежного убежища.
   Потом поехали в Москву, звеня приколотыми к груди колокольчиками, девчонок фотографировали в Кремле иностранные туристы, и Ратаев обходил их осторожно по бордюрам, стараясь удержать равновесие, солнце сияло немилосердно, ослепляя невнимательных и угрожая ударом беззаботным, светились глаза радостно возбужденных девчонок, парни старались выглядеть взрослыми и грубыми, но никого не могли убедить в своей брутальности, и Серега поверил наконец, что школа почти осталась в прошлом.
   Поперек пути к свободе лежали еще выпускные экзамен, которые Ратаев преодолел хладнокровно, как подлинный гений. Сочинение он накатал по привычке сразу набело и сдал, не проверив ошибки, но в итоге его даже не постигла справедливая кара за наглость; химию с треском провалил, приведя в искреннее недоумение учительницу, только в тот судьбоносный момент осознавшей, что он на протяжении нескольких лет лишь искусно создавал видимость своих познаний в ее области, в действительности не зная почти ничего. Разумеется, средняя оценка, вытянутая для аттестата с участием четвертных и годовой, выглядела неизмеримо приемлемей для всех участников процесса, чем эта, с выгнутой шеей. Все остальные испытания миновали понурого дракона, не произведя сколько-нибудь памятного впечатления ни на него, ни на окружающих.
   Минули роковые недели, подошел срок выпускного вечера. Осталась в прошлом подготовительная суматоха, торжественная церемония заполнила большую часть школы шумом, топотом, озабоченными, веселыми и грустными голосами, пока все человеческие потоки не слились в актовом зале. Выпускники выходили по очереди на сцену получать долгожданные аттестаты, счастливо улыбались, будто жизнь уже триумфально завершена, и взрослые длинные платья обвивались на ходу вокруг ног взволнованных девушек, погруженных в красивые мечты. Ратаев сидел молча и с упорством, достойным лучшего применения, обдумывал планы незаметного исчезновения с места событий, а попутно с машинальным мимолетным вожделением не забыл заметить колыхнувшуюся под платьем грудь очередной счастливицы, осторожно спускавшейся со сцены по крутым ступенькам с заветной тонкой книжицей в руках. Заметил и сам ужаснулся - какова же сила одолевшей его похоти, если не осталось уже ни времени, ни места, ни ситуации, когда бы не могла она возобладать над всеми его возвышенными помыслами, направленными почти что на благо всего человечества! Подавленный тяжкими мыслями, он прослушал собственную фамилию и подчинился лишь толчку в спину от более внимательного к происходящему сотоварища. Сходил на сцену, вернулся на место с аттестатом, засунутым во внутренний карман форменного синего пиджака, и вновь предался прежним, ненадолго прерванным мыслям. Никакие другие его не посетили даже под воздействием развернувшихся вокруг событий.
   Половину зала заполняли чинные родители, взволнованные за своих детей, словно тех ждала крупная неприятность. Светились лысины отцов, горели напомаженные губы матерей, и взгляд Ратаева скользил по лицам, спинам и затылкам тех и других с отрешенностью всеведения. Ему вовсе не хотелось бы лицезреть здесь своих родителей - зачем усложнять и без того неприятное положение? По окончании официальной части он просто ушел навсегда, не попрощавшись ни с одноклассниками, ни с учителями.
   Именно тогда, между школой и армией пришел день, когда Серега узнал одну из главных новостей своей жизни - родители у него когда-то были. Определенно и материально - вместо комнаты в коммуналке или в общежитии он получил оставшуюся от них двухкомнатную квартиру и кое-какой счетец в сберкассе, который не поразил бы никого, кроме своего нового законного обладателя, никогда не державшего в руках суммы более одного рубля.
   Сберкнижка была старая и выцветшая, квартира точно такая же. Ратаева привезли в один из спальных мешков Москвы, в сопровождении управдома проводили до одного из блочных домов, ничем не отличавшегося от соседних, поднялись по лестнице без лифта на четвертый этаж и показали дверь, обитую старым черным дерматином. Замок поддался не сразу, словно желал оставить Серегу свободным от прошлого. Стало немного шумно от возбужденных голосов, умноженных высыпавшими на площадку соседями, открывшийся зев прихожей показался темным источником затхлого дуновения, хозяин неловко протиснулся в приоткрытую дверь, буркнул присутствующим: "Спасибо" и закрыл дверь за собой, оставив всю ватагу свидетелей его позора снаружи. Он не мог проникнуть взглядом в сумрачные глубины своей квартиры, но и не хотел этого - слушал тишину. В квартире, кроме него самого, никого больше не было.
   Освоение жизненного пространства пришлось начать с абсолютного нуля, то есть с поиска выключателей, кухни и совмещенного санузла с перекрытыми водой и газом. Первое дошло до сознания Ратаева через несколько часов, последнее - через пару недель, когда он решил самостоятельно вскипятить себе чай. А в день своего возвращения в родовое гнездо он просто медленно ходил по малометражной квартире, дышал пылью и осматривался, как революционный солдат в Зимнем дворце. Как он понял, одну из комнат родители назначили гостиной и одновременно спальней - там обнаружились диван, круглый стол, сервант, гардероб и балкон. Скучно, но для нового владельца не менее захватывающе, чем все остальное. Вторая комната впечатлила Серегу еще больше первой. Видимо, там располагался кабинет (рассуждая шовинистически - непременно отца), совсем как в классической прозе. Две стены от пола до потолка были заняты книжными полками, а в середине, у окна, стоял древний письменный стол с клеенчатой столешницей. Собственно, древней была вся мебель без исключений, чему не приходилось удивляться - квартира сыграла роль машины времени, перенеся Ратаева в пору его зачатия. Возможно, и более раннюю - похоже, родители не слишком процветали и мебель сами могли перенять от каких-нибудь прежних владельцев. Серега долго бродил перед полками, иногда взбираясь на позаимствованный у письменного стола стул, читая через стекла корешки книг. Сквозь пыльный налет он, ленясь каждый раз отодвигать стекло, читал фамилии Толстого, Достоевского, Гоголя, Тургенева, Чехова, Пушкина, Лермонтова, Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Флобера, Диккенса, а также другие, в том числе изрядное количество совершенно ему незнакомых, и медленно, с долей насилия над собой, постигал очевидную истину - все эти тома принадлежат теперь ему, а не библиотеке. Он может взять любой, ни у кого не спрашивая разрешения, и вернуть на место, когда ему приспичит. Или так и бросить где-нибудь на столе, на годик-другой, и никто не пришлет ему по почте грозное требование вернуть одолженное. Уступив искушению, Ратаев отодвинул одно из стекол, оставившее на его пальцах овальные следы, и вытащил первую попавшуюся книгу, не глядя на название. Изданная в пятидесятые годы, она заметно превосходила его по возрасту, страницы чуть светились благородной желтизной, буквы казались глубоко врезанными в страницы, и слабый чарующий запах старой бумаги, клея и пыли, а может быть, чего-нибудь еще, неизвестного Сереге, исходил от нее и заставлял сердце биться сильнее.
   Он уже давно не портил тетрадную бумагу творческими замыслами собственного измышления, но в тот миг подумал, что обязан возобновить прерванное занятие, великое своей бессмысленностью. Пускай хоть одна тетрадь останется, в этом самом письменном столе. Когда-нибудь придет кто-нибудь и, может быть, не выбросит ее, а прочет пару страниц. Возможно, если повезет, подумает о Ратаеве, даже не слышав о нем прежде, возможно, усмехнется и швырнет беспомощную мятую тетрадку в мусор. Но если не будет тетрадки, то не будет и шанса оказаться услышанным. Почему именно обязан, и кому нужно, чтобы Серегу Ратаева услышали, да и что он может сказать достойного быть услышанным, отшельник не подумал. В верхнем ящике стола обнаружилась старинная авторучка. Массивная, черная, с золотистым колечком посередине и таким же зажимом сбоку, она поразила нового владельца одним своим видом. Он не сразу осознал предназначение найденного и долго крутил веретенообразный предмет в руках, изучая его тщательно и всесторонне - хотел дойти до всего своим умом. Хорошо спрятанное в корпусе металлическое перо с металлическими жабрами навело его на подозрения - он видел такие на картинках. Серега развинтил ручку на две половинки, обнаружил внутри пластиковую емкость с аккуратным поршеньком и совершенно утвердился в своей догадке. Перо досталось ему от отца в наследство неспроста - им нужно пользоваться.
   Письменный стол оказался набит бумагами до отказа. Наваленные россыпью, увязанные в пачки, сложенные в картонные папки с клапанами, они топорщились и мешали выдвигать ящики. Выглядело все это скопление не слишком аккуратно, но, начав перебирать лепестки времени, Серега спустя несколько минут решил, что они были собраны здесь сознательно, для компактности. Наверное, теми, кто побывал здесь после родителей. Ратаев никогда ни у кого не интересовался судьбой отца и матери. Сначала был слишком юн, потом - слишком много пожил. Возможно, в детском доме ему бы дали часть информации, но лучше уж не знать ничего. Догадываться, додумывать - где здесь начинаются собственные фантазии? Если не знаешь ничего - честно сочиняешь всю историю от начала до конца, и некому притянуть тебя к ответу, некому спросить с тебя за клевету или невежество.
   Несколько часов у письменного стола принесли Сереге смешанные чувства - он перебрал какие-то блокноты и общие тетради отца с абсолютно непонятными ему техническими или просто физико-математическими заметками, прочитал все письма отца матери из армии, неизменно начинавшиеся словами: "Здравствуй, Огонек!" и содержащие во многом мечты об их совместном светлом будущем, перебрал кипы каких-то документов, но нигде так и не нашел ни малейших следов матери и свидетельств развязки, оставившей Ратаева одного в целом свете. Не обнаружились и фотографии - совершенно, ни единой. В некотором смысле последняя недостача даже принесла исследователю семейных корней облегчение - он давно уже вообразил себе своих родителей такими, какими хотел бы их видеть. Возможное расхождение с жизненными реалиями могло его рассердить.
   Первый день у себя дома Ратаев закончил совершенно обессиленным, заснув одетым на диване и укрывшись вытащенным из детдомовского чемодана пальто. Исследовать гардероб и прочие возможные места на предмет наличия постельного белья он не хотел - и неудобно, и пальто все равно лучше одеяла, провалявшегося семнадцать лет в шкафу. Ближайшие дни подтвердили его правоту - в гардеробе обнаружились в основном объедки, оставленные молью глупым людям от пресыщения. Только летние платья матери висели рядами на своих вешалках и казались совсем новыми, нарядными и красивыми. На кухне не было холодильника, в гостиной - телевизора, а в карманах у Ратаева не насчитывалось достаточно средств для ликвидации столь существенной недостачи. То есть, холодильник его не слишком интересовал, а вот отсутствие телевизора раздражало и временами даже вынуждало стыдливо отмалчиваться или мямлить что-нибудь туманное в ответ на вопросы новых людей, обступивших Серегу в его новой жизни со всех сторон, по поводу прошедших накануне фильмов или передач.
   В те времена Ратаев уже подвизался в своем извечном департаменте на еще более незначительной должности, чем полтора десятилетия спустя, и долго пытался обходиться одним приемом пищи в день, а именно обедом в учрежденческой столовой, который приятно напоминал ему детство. Утром и вечером слегка перекусывал под молоко или сок (если удавалось поймать их поблизости от дома), по выходным посещал пельменные и столовые, благо средства на первых порах позволяли, и считал решение питательной проблемы весьма удачным. Тем не менее, однажды вечером, находясь в благодушном настроении в связи полученным на днях первым авансом, Ратаев решился выйти на новую ступень самостоятельности и выпить собственного, а не казенного, чаю. Воду ему открыли еще в первый день жизни на новом месте, поэтому он напустил ее в давно и заранее обнаруженный чайник, поставил его на конфорку, повернул рукоятку и сел на стул рядышком, дожидаясь последствий. Чайник стоял на своем месте долго и молча, не подавая ни малейших признаков жизни, недоумевающий изготовитель ужинов осторожно его потрогал и очутился на вершине непонимания - чайник оказался таким же холодным, как и пятнадцатью минутами ранее. Внезапная проблема испортила Сереге настроение тем сильнее, что решить ее самостоятельно не представлялось никакой возможности, поэтому следовало пойти в люди, а он совершенно не хотел вмешивать посторонних в свою кухонную жизнь.
   В соседней квартире обнаружилась дружелюбная старушка, которая, похоже, просто исстрадалась от желания познакомиться поближе со своим новым соседом. Ее звали не Пульхерией Ивановной, а всего лишь Екатериной Сергеевной, но это ровным счетом ничего не значило, мысленно она навсегда осталась для Ратаева старосветской помещицей. Она радостно переполошилась, сразу попыталась пригласить соседа в гости, но уступила его настойчивости и приняла посильное участие в решении неотложной проблемы. Она объяснила, что газ отключен, и удивилась, что новый жилец только сейчас, с таким необъяснимым опозданием, занялся столь неотложным вопросом.
   - Я не готовил дома, - равнодушно ответил Ратаев, не предполагая последствий.
   Екатерина Сергеевна скорее возмутилась, чем удивилась проявленной соседом дикости. Она просто не могла представить, как же можно жить, не готовя дома. Когда Серега объяснил ей свою мудрую систему жизнеобеспечения, она могла бы разъяриться, если бы характер позволил, а так - просто силой затащила его к себе, организовала по своему телефону визит газовой службы, которая должна проверить и обслужить плиту, простоявшую годы без дела, и накормила его домашним обедом.
   На свою беду, Ратаев не присматривался к кухонным манипуляциям Екатерины Сергеевны, поэтому, вернувшись в свою квартиру и пройдя краткие курсы пользования газовой плитой, он, полный желания застолбить свою самостоятельность по всех ее подробностях, зажег конфорку, вновь торжественно водрузил на нее чайник с застоявшейся водой, вскипятил ее, налил в чашку и впал в ступор, глядя в прозрачную горячую влагу. А где же чай? Только что, полчаса назад Екатерина Сергеевна у себя дома наливала воду из чайника в чашки и угощала его оказавшимся там чаем. Ну и как же он там оказался? В детдоме Серега привык получать чай прямо в стакане, слышал что-то невразумительное о его приготовлении, но никогда не думал, что и чай создаст ему проблемы в самостоятельной жизни.
   Попытка изобрести собственный метод приготовления бодрящего горячего напитка не удалась, и незадачливый кулинар направился по проторенной дорожке в соседнюю квартиру. Пульхерия Ивановна не рассердилась и не рассмеялась, а снова обрадовалась, еще безудержней, чем в первый раз. Она снова провела гостя на кухню, извлекла из шкафчика упаковку чая и с максимальными подробностями разъяснила зачастившему к ней соседу весь процесс бытового волшебства.
   - Лично я люблю цейлонский чай, - категорично заявила Екатерина Сергеевна тоном, не допускающим возможности существования иных мнений. - Но он не всегда есть в продаже, приходится порыскать.
   - А хоть какой-нибудь чай есть в продаже всегда? - с долей ехидства поинтересовался Ратаев.
   Консультантша ненадолго задумалась, слегка кивнула головой, словно в ответ на собственные мысли, и промолвила с долей нерешительности:
   - Во всяком случае, чаще, чем именно цейлонский.
   Серега, разъяренный демонстрацией собственной несостоятельности, тут же сорвался в ближайший магазин, забыв дослушать до конца все слова, которые кричала ему вдогонку добрая старушка. В тот момент он даже не подумал, что в них может содержаться еще какая-нибудь из истин, известных всему человечеству, кроме него. В тот день он купил краснодарский чай, но не расстроился - по вкусу тот бесспорно напоминал детдомовский, хотя и оказался гораздо более насыщенным.
   Позорные случаи в те первые недели и даже месяцы взрослой жизни происходили с Ратаевым слишком часто для того, чтобы не травмировать угрюмую душу надолго, если не навсегда. Задавание вопросов посторонним стало для него главным свидетельством одиночества.
   Однажды в субботу в дверь квартиры позвонили, и открывший ее Серега обнаружил на лестничной клетке двух одноклассников, с которыми в одной комнате провел весь процесс своего среднего образования. Конечно, за истекшие годы они не раз разговаривали, рассказывали анекдоты, смеялись, доводили девчонок и делали прочие глупые вещи, которым предаются школьники. Теперь Ратаев несказанно удивился:
   - Привет. Вы чего?
   Пришедшие быстро переглянулись.
   - Так просто. Узнать, как ты.
   - Да никак. Работаю.
   Ратаев пожал плечами и продолжал стоять в дверях, ожидая от гостей дальнейших объяснений и не задавая им, со своей стороны, никаких вопросов. Одноклассники замялись на некоторое время, затем осознали неизбежное, попрощались и направились вниз по лестнице, а новоиспеченный хозяин закрыл за ними дверь с выражением недоумения на лице. Еще несколько минут он пытался вообразить способ, посредством которого одноклассники установили место его нового жительства, но занятие не развлекло его в степени, достаточной для посвящения ему лишнего времени, и он вскоре переключился на другие домашние задачи.
   Выпущенный в люди из детдома наивным и неквалифицированным, Серега и работал соответственно - занимался транспортировкой архивных дел из хранилищ в читальный зал и обратно. Иногда замученные годами жесткой эксплуатации лифты бастовали, и тогда Ратаев таскал тяжелые стопки на руках, вверх и вниз на пять, восемь и даже десять этажей, изумляя не только очевидцев, но и самого себя невиданной верблюжьей выносливостью. На первых порах, возвращаясь вечерами домой, он сам себе казался не слишком живым, но затем втянулся и, лишенный домашнего досуга в виде эфемерной телевизионной жизни, вынужденно искал себе занятие между подобием ужина и сном. Разумеется, прихотливая судьба не оставила ему иного выбора, кроме чтения, коим он и занялся. Бессистемно, во многом бессмысленно, но ожесточенно он выхватывал отдельные тома из собраний сочинений, не соблюдая очередности и не стремясь вычитывать последовательно одного автора за другим.
   Он читал, лежа на диване, в свете стоящей на стуле старинной эбонитовой настольной лампы с задранным вверх колпаком, и мысль его непрестанно сбивалась на ассоциации прочитанного с несчастными обстоятельствами его собственной жизни, словно именно ей и ограничивалась Вселенная. Читал в поисках откровения непознанного, жаждал понять причины сущего и постоянно сталкивался с непониманием со стороны авторов. "Илиада", "Задонщина" и "Песнь о Роланде" раздражали его велеречивостью, Гюго - черно-белым социальным запалом, Мелвилл - популяризацией науки в ненадлежащем месте, Достоевский - циничностью хирурга, привыкшего к вони гнойных язв человечества, Чехов - верой в светлое будущее, а Толстой - нравоучительством. Несколько месяцев чтения привели его к открытию, которого он уже давно перестал ждать - на одной из книжных полок в верхнем углу, куда позволяла добраться только библиотечная стремянка, предусмотрительно простоявшая за дверью чуть не два десятка лет в сложенном состоянии, он обнаружил семейный фотоальбом.
   Ратаев не сразу заставил себя взять его в руки - привычка измышлять себе родителей по собственной прихоти держала первооткрывателя фамильных корней за горло не хуже маньяка-убийцы. Серега машинально стер ладонью пыль с серой картонной обложки, сохранившей подобие остатков золотистого тиснения, и долго стоял на последней ступеньке стремянки, не спускаясь вниз и не возвращая альбом в его законную могилу, где он провел в забвении столько лет. Время призвало мизантропа к ответу в самой бесцеремонной форме.
   Разумеется, он спустился вниз вместе с находкой, способной перевернуть представления прирожденного сироты об основах личного мироздания, нерешительно перешел в гостиную и сел на продавленный диван в поисках видимости покоя. Фотографий оказалось много, многие не были вставлены в прорези на толстых картонных страницах и просто лежали стопками, высыпаясь с предательским шелестом при неосторожной попытке раскрыть альбом.
   Незнакомые Ратаеву мужчина и женщина неизменно присутствовали на всех снимках - либо вдвоем, либо по отдельности, либо в немногочисленных компаниях, но их постоянно повторяющиеся лица не оставляли ни малейших сомнений. Серега смотрел в глаза своим пропащим родителям. Фотограф с самого начала застал их уже взрослыми - отсутствовали изображения детей или стариков, которые могли бы навести на мысль о нескольких поколениях, оставивших черно-белые отпечатки своей ушедшей жизни на плотной немой бумаге.
   Мама понравилась своему сыну. На многих снимках она не смотрела в объектив - видимо, автор считал себя художником и стремился создать незабываемый образ. Задача показалась Ратаеву вполне выполнимой - внешностью мама выделялась среди всех прочих изображенных. Темные глаза, темные волосы, иногда тихая улыбка, иногда искренний смех, а иногда красноречивое выражение лица типа "да отстань ты, чего пристал" - она всегда смотрелась эффектно, и Ратаев даже испытал чувство фамильной гордости. Обиделся за отца, который выглядел немного мешковатым и неуклюжим, словно вечно смущенным. "Так вот в кого я удался", - раздраженно подумал Серега и безразлично пожал плечами. Собственно, чего же плохого или странного в том, чтобы напоминать характером родного отца? Исследователь осторожно переворачивал страницы, старательно придерживая рассыпающиеся фотографии. Временами ему начинало казаться, что он собирает из отдельных кусочков свою собственную разбитую жизнь, но, спустя мгновение, он вновь видел лишь бумагу, изощренную светом.
   Екатерина Сергеевна, принявшая на себя шефство над неопытным членом общества, позвонила в дверь, как и в большинстве других случаев, в неудачное время. Ратаев совершенно не планировал никого принимать, сочтя себя свободным от внешних обязательств до тех пор, пока не удастся привести в совершенный порядок обязательства перед самим собой. Кажется, впервые в своей сознательной жизни Серега осязал минувшее, как будто оно лежало мягким, теплым и уютным, заботливо подстилаясь под его ладони. Чувства настолько овладели им, что несколько минут ушло на преодоление желания притвориться отсутствующим. Затем он отложил альбом и пошел навстречу своей судьбе, не имея об этом ни малейшего представления.
   Пульхерия Ивановна явилась по какому-то бесконечно бытовому поводу, бесследно утонувшему в ожесточенной памяти Ратаева через несколько секунд после предъявления. Позднее он вполне искренне пытался его припомнить, но оставил безрезультатные попытки, поняв, что перст судьбы безошибочно утыкается в жертву, помимо всяких жизненных обстоятельств. Слово зацепилось за слово, и как-то незаметно привели нежданную гостью к дивану с раскрытым фотоальбомом и рассыпанными снимками. Екатерина Сергеевна пришла в умиление и бросилась рассматривать их с неимоверной поспешностью, словно боялась противодействия мрачного хозяина.
   Перебирая фотографии, она называла незнакомые имена, а также время и место действия с невероятной легкостью, как будто годы не висели сплошной завесой между сегодняшним днем и давно минувшим. Ратаев даже внутренне перестал возмущаться вторжением (внешне он его не проявлял с самого начала) и невольно прислушивался к повествованию. Родители не считали нужным утруждать себя атрибутированием обширной фототеки - наверное, слишком хорошо все помнили и без письменного закрепления.
   Долго рассказывая про Сокольники, Крым, парк Горького, дни рождения и чьи-то свадьбы, Пульхерия Ивановна постепенно грустнела, а затем произнесла, задумчиво поглаживая мягкой ладонью обложку альбома:
   - Да, почти счастливая жизнь... Даже умерли в один день. Вот только жили недолго...
   Серега напрягся. Под ложечкой возник мерзкий холодок, почти как при виде враждебных силуэтов в полутемном коридоре. Он захотел вырвать альбом из рук Екатерины Сергеевны и как-нибудь половчее выдворить ее за дверь, но в следующее мгновение нечестивое желание рассеялось, и он продолжал молча стоять, как над обрывом, понимая, что падение в истину не заставит себя ждать. Кто же остановит добрую старушку, пустившуюся в плавание по волнам памяти?
   - Они вас так ждали, Сережа, - грустно продолжила она опасное откровение. - Манечка просто трепетала, как только заходил разговор... Очень сокрушалась, что заранее готовить приданое - плохая примета. Все рассказывала, какие у вас будут пинеточки, какие ползуночки, какой конвертик.
   Постепенно, временами останавливаясь на лишних подробностях, Екатерина Сергеевна поведала Ратаеву историю короткой жизни его родителей, хотя он ее не просил, а сама она пребывала в твердой уверенности, что ее слушателю все давно известно. Школьный роман не мог длиться долго и закончиться хорошо - Серега и сам так думал. Почему он вообще думал над вопросом ранней любви, Ратаев объяснить не мог, но он за пару последних лет потратил неприлично много времени на философское осмысление проблемы незрелой связи. Результатом стала убежденность в неизбежности катастрофы - предмет подростковой страсти не должен справлять нужду, ни большую, ни малую, поскольку то и другое совершенно не вяжется с романтизмом возвышенного образа. Тем не менее, родители попробовали и добились относительного успеха, смешавшего карты их угрюмому сыну. Они ведь довели-таки свою взаимную симпатию до официального брака, через все тернии, невзирая на скептические усмешки и глубокомысленные взгляды. Когда все носы были утерты, и оставалось только улыбаться навстречу приветливому солнцу, мама умерла в день родов, потеряв сознание и так и не увидев своего убийцу. Осталось только большое кровавое пятно на акушерском столе и в памяти тех очевидцев, чьи сердца не имели навыка переносить неизбежное. А отец?
   - Ремень его зачем-то мне потом отдали, - сокрушенно призналась Екатерина Сергеевна. - Подумали, что ближе меня у них никого не было. Может, и правда...
   "Причем тут ремень? - недоуменно подумал Ратаев. - Каким образом в ее рассказе всплыл ремень? Она ведь ни разу о нем не упоминала". Мысль продолжала настырно работать, хотя никто ее не просил, и Серега вполне мог бы обойтись без ее никому не нужных усилий, и вскоре логический вывод созрел сам собой.
   - А почему ближе вас никого не было? - неожиданно для самого себя задал ненужный вопрос убийца своих родителей. - Где же вся их родня с обеих сторон?
   - Они никогда не говорили, а я не спрашивала, - сокрушенно ответила Екатерина Сергеевна. - Может, они действительно были одиноки, может, порвали с семьями. Кто же теперь узнает?
   - Как же это надо порвать с семьями, чтобы ребенка после смерти родителей сдали государству?
   Про себя обозленный Ратаев подумал, что если уж Пульхерия Ивановна такая добрая и так любила Манечку вместе с ее бестолковым мужем, то могла бы и об их ребеночке проявить большую заботу, чем ждать его восемнадцать лет только для того, чтобы рассказывать целый вечер совершенно неприемлемые вещи.
   Старушка ушла, так и не узнав, что потрясла жизненные устои своего соседа до самого их ненадежного основания. Открыв тайну своего рождения, Серега не злился долго. Пускай отец повесился в день рождения сына, но это случилось так давно! Из рассказа словоохотливой соседки следовало, что роды имели место в воскресенье, отец побежал в больницу, едва узнав о начале процесса, и никогда больше не вернулся домой. По крайней мере, спасибо, что не свел счеты с жизнью дома. Здесь наверняка слонялся бы из угла в угол его призрак, и жизнь представлялась бы намного более сложной, чем она есть в действительности.
   Неделю Серега думал о чудовищном непрерывно, на следующей неделе стал временами отвлекаться на более жизнерадостные мотивы, но потом внезапно вспоминал незабываемое, вздрагивал, чертыхался и бессильно пытался вернуться мыслями к приятному. Почти ничего не получалось.
   В те дни, именно в минуту развлечения от гнетущих мыслей, он заметил в метро девушку в коротеньком просторном платьице с пояском на прельстительных бедрах и бесподобными ножками, с нежными изящными коленочками, которые с пушкинских времен так и не стали обычными в повседневной жизни человечества. Потрясение оказалось так велико, что ловелас даже сделал несколько шагов во след минувшей его красотке, но затем испугался. Сначала он сам не понял, чего именно, а потом вновь вспомнил подробности своей самой короткой в мире семейной жизни и догадался. Девушка в коротеньком платьице утонула в толпе, но Серега, сжав кулаки и внутренне сжавшись в минутном приступе паники, думал только, как бы половчее размозжить свою бестолковую башку о ближайший мраморный столб.
   События независимой жизни Ратаева влекли его за собой с неумолимостью горного потока. Родина призвала его под свои знамена как раз вовремя, чтобы отвлечь от малоприятных мыслей о роли, сыгранной им в истории собственной семьи. Новые условия бытия не замедлили продемонстрировать новоиспеченному рекруту полное отсутствие внутренней логики - его упекли в учебную дивизию, где в течение полугода делали вид, будто готовят из него артиллерийского вычислителя. Самым смешным обстоятельством стали две тонких лычки младшего сержанта, полученные им по итогам обучения. Путь к столь счастливой развязке не был легким.
   Казарма оказалась совсем новой, построенной буквально за полгода до появления в ней Сереги, с первых минут ошарашенного увиденным. Его сугубо общественная жизнь многим показалась бы суровым испытанием, но предложенные армией бытовые удобства вызвали недоумение даже у видавшего виды детдомовца. Здание казармы насчитывало два подъезда и пять этажей, по две учебных батареи на каждом. Спальное помещение на сто с лишним человек Ратаев увидел впервые в жизни. Двухъярусные металлические койки стояли плотными рядами вдоль стен с огромными окнами, а в центре оставалась свободной полоса шириной метра четыре. Расположение соседней батареи отделялось стеной, но центральный проход их в каком-то смысле соединял, хотя за полгода жизни в этой казарме Серега ни разу не пересек воображаемую разграничительную линию.
   Гениальный проект предусматривал наличие в умывальнике только холодной воды, что создавало понятные неудобства при стирке. Армейские постирушки вообще озадачивали Ратаева на протяжении всей службы - требовалось выглядеть опрятно, но времени на стирку и сменного обмундирования не полагалось. Идти стираться немедленно после команды "отбой" также запрещалось, поскольку по упомянутой команде полагалось ложиться спать. В силу описанных обстоятельств оставался последний вариант поддержания мало-мальски сносного вида - перед отходом ко сну в десять вечера заказать внутреннему наряду побудку в полночь, и уже тогда только вылезать из-под теплого одеяла и идти в умывальник плескаться в раковине под струей холодной воды с куском мыла и щеткой. Если удавалось добыть батарейный утюг, форму можно было тут же и высушить в принудительном порядке, если нет - оставалось только не слишком рьяно ее отжать и повесить сушиться, что означало необходимость утром влезать в сырые хлопчатобумажные бриджи и куртку.
   Первой и самой крупной неприятностью стали кирзовые сапоги и портянки, до того виденные Ратаевым лишь со стороны. Казалось, он наматывал проклятые тряпки именно так, как показывал недовольный беспредельной тупостью новобранца сержант, но они все равно сваливались прежде, чем он успевал сунуть ноги в голенища. Серега быстро натер пятку, ступня опухла и не влезала в сапог, но старшина категорически запрещал появление в последней шеренге хромых уродов в тапочках или их подобиях; к тому же, Ратаеву все равно нечем было заменить сапог, поэтому он переваливался в последней шеренге в сапоге, надетом наполовину, в той степени, в какой позволяла разбухшая нога. В медпункте на ступню каждый вечер наносили йодную решетку, но ничто не менялось. С утра до вечера хотелось есть и спать, даже на выходе из столовой с набитым животом и утром после восьми часов сна, но голод побеждал сон - если кто-нибудь добывал лишнюю буханку хлеба и приносил ее в казарму после отбоя, ради дополнительного куска сон можно было и отложить. Думать о родителях Ратаеву оказалось некогда.
   Каждый день курсанты после завтра отправлялись на обыкновенной гражданской электричке в учебный центр за городом, где в меру своих сил и талантов участвовали в строительстве нового здания. Дорога туда и обратно составляла единственное развлечение в их жизни - даже на девушек можно было посмотреть. Жаль только, девушки не обращали особого внимания на молодых солдат в сапогах, воняющих ядреной казенной ваксой.
   Однажды возвращение из очередного рейда задержалось по каким-то причинам, и учебный взвод пустился в марш-бросок от станции через весь городок до расположения дивизии. Ратаев в своем надетом наполовину сапоге скакал вприпрыжку позади всех, изредка подгоняемый пинками обозленного отделенного. Видимо, тот воспринимал ненадлежащее физическое состояние подчиненного то ли как свое личное оскорбление, то ли как подрыв боеспособности. Вспотевший и прыгающий на одной ноге Серега с искаженным от боли и усилия лицом рассмешил своим чарличаплинским видом встречную рыжую девчонку - она даже помахала ему на прощание узкой ладошкой. Наверное, в благодарность за нежданное развлечение. В казарме Ратаев, тяжело отдуваясь, присел на табуретку, вытащил больную ногу из голенища, давно размотавшаяся портянка сползла на пол. Боевые товарищи ходили и сидели вокруг, матерились, предвкушали обед, а мнимый больной ошалело смотрел на голую ступню, разрисованную йодной решеткой. Отек, в очередной раз не позволивший утром надеть сапог, бесследно исчез. Любой позитивист приписал бы счастливый исход затянувшейся неприятности отложенному воздействию дурацкой медицинской помощи или механическому воздействию на ступню во время подобия бега, изображенного страдальцем с такой отдачей всех имевшихся в его распоряжении сил, но сам он с долей суеверного ужаса отнес чудо на счет рыжей девицы, снявшей с него заклятие. Лариса оставила в памяти Ратаева неизгладимое впечатление, но со временем приключение с ней стало в его памяти одним из многочисленных эпизодов в прочитанных им книгах. Книга реальности слишком сильно напоминала Мопассана или кого-нибудь еще похуже, но Серегу вполне устраивала, поскольку никаких необратимых последствий не вызвала и душу его не испепелила.
   Прошли полгода, свойственные новобранцам муки вечного голода притупились, со сном приходилось бороться только во время политзанятий, и жизнь стала напоминать вполне нормальную, но обучение, в действительности занявшее не более двух недель из минувших с момента призыва шести месяцев, подошло к концу.
   К этому времени новобранец постепенно приобрел некоторые черты приличного человека и даже временами озадачивал окружающих своей бесцеремонностью. По неизвестной ему самому причине он смял голенища своих сапог в жуткую дембельскую гармошку, сделав их чуть не вдвое короче уставной длины. Отделенный отказывался верить, что святотатство совершено обуревшим духом и пытался некоторое время выбить из него признание факта ограбления и насильственного обмена. Попытки окончились безрезультатно, сапоги не выглядели растоптанными вдрызг, а сила изумления хамством подчиненного заставила сержанта отступить. Сам же Ратаев стал рассеян и невнимателен, в первую очередь к офицерам. Когда командира учебной батареи произвели из старлеев в капитана, один Серега остался в неведении, поэтому при построении, после того, как сто двадцать человек закончили скандировать: "Здравия желаем, товарищ капитан", наступившая было мертвая тишина нарушилась его одиноким финальным воплем: "...лейтенант". По строю прокатился смешок, новоиспеченный капитан нечленораздельно прорычал ругательство, а Серега на всю жизнь запомнил, каково заявлять о собственной глупости во весь голос при всеобщем молчании.
   В войсках Ратаев быстро понял, что его жалкие две узкие лычки приносят лишние проблемы, без которых вполне можно было бы обойтись. Они стоили ему некоторого количества потерянной крови, но человек может пережить многое. Позднее, бегло пробежав наиболее популярные из трудов Ницше и нахватавшись его наиболее эффектных цитат, Серега включил в число своих любимых: "То, что меня не убивает, делает меня сильнее". Сами по себе тяготы службы в виде внутренних нарядов, караулов, нарядов по столовой и подъемов среди ночи по учебным тревогам, на втором году вообще перестали его угнетать. Злился он только из-за отказа окружающих признать его человеком.
   Внутренние наряды, в конце концов, стали напоминать выходные дни, особенно очевидные, если наряд выпадал на сутки, когда батарея заступала в караул. Старый дежурный выдавал оружие и патроны, дневальные наводили порядок в подразделении, Ратаев принимал хозяйство на готовенькое, сутки маялся вместе со своими дневальными от безделья в пустой казарме, затем, слабо взмахнув тряпкой в паре мест, сдавал прежнему наряду его же порядок, который некому было нарушить, и, посвистывая, наблюдал, как другой дежурный принимает у караула обратно оружие и патроны, им же выданные сутками ранее. Жаль только, жизнь устроена слишком справедливо - таких нарядов Сереге выпало за все его сержантство, как ни напрягай память, от силы пара из нескольких десятков.
   В наряде по столовой большинство считает посудомойку наиболее тяжелым участком. Иного мнения придерживался Ратаев. В зале нужно чуть не целые сутки провести на ногах, то накрывая на столы, то убирая с них грязную посуду, то моя полы. И ведь все это приходится делать на целый полк! В варочном цехе и овощерезке верховодят нервные повара, способные запустить тяжелым литым армейским черпаком в голову каждого, кто не расслышит их распоряжения с первого раза - радости мало. А на мойке - сиди себе целый день над ванной с грудой грязной посуды и мой одну миску за другой в теплой воде. Торопиться не нужно - достаточно действовать размеренно, и тогда успеешь. Счищать объедки с мисок казалось противным только сначала. Обычные для посудомойщиков ступени роста - на первых порах объедки брезгливо счищаются ложкой, потом - куском хлеба, а после нескольких нарядов - просто ладонью. И никаких эмоций! Погрузка ванны с объедками в кузов дежурного грузовика для отправки в полковой свинарник производится полным составом и непреодолимой проблемой также не является. Ратаев даже удивлялся - он полагал полную ванну слишком тяжелым грузом для любого количества человек, способных за нее взяться по всему периметру. Оказалось - вовсе нет. От каждого из ухватившегося за край рокового сосуда вообще не требовалось особого напряжения сил - операция проходила на "ура".
   Караул летом, да еще с молодым лейтенантом в роли начкара - мечта солдата. Сонное царство сутки напролет - и на постах, и в караулке. Зимой, при наличии тулупа на посту и отсутствии неприемлемого мороза - тоже терпимо. Даже поспать можно на снегу. Хуже всего в дождь и вообще в сырость любого рода - в таких условиях часовые несут службу на совесть, поскольку даже вышка далеко не всегда обеспечивает достаточный уют. Ратаев начинал караульную службу разводящим, но карьера его пресеклась не слишком приятным образом. А каким еще образом пресекаются карьеры? Он возвращался со смены постов, было сыро и туманно, солдаты подняли воротники и позасовывали руки в карманы и под отвороты шинелей, напоминая немцев под Сталинградом. "Бобик" выскочил, как из-под земли, затормозил, и выскочил из него разъяренный командир полка, оскорбленный видом своих подчиненных. Он потратил на лай буквально несколько секунд, затем сел обратно и покатил дальше, а у караулки, прямо на улице, незадачливых вояк встретил взбешенный начкар (вовсе не молодой лейтенант, совсем даже наоборот - матерый старлей). Получив дополнительную порцию скипидара, Ратаев в расстроенных чувствах подошел к пулеуловителю, уложил автомат в гнезда, передернул затвор и нажал на спуск. Казалось, он не услышал звука выстрела - просто случилось что-то непонятное и неожиданное, да легкий дымок заструился в воздухе, рассеявшись за секунду. В следующее мгновение Серега понял, что перед проверкой затвора не отстегнул магазин, а в следующем карауле был уже часовым на сержантском посту.
   Бороться со сном во внутреннем наряде Ратаев стал только после того, как проверяющий ночью стащил у него штык-нож, пока он разгильдяйски спал на стуле, подтащенном, в нарушение устава внутренней службы, прямо к тумбочке. Оба дневальных тоже дрыхли без задних ног на своих койках, поскольку служба Ратаева пришлась на период борьбы с дедовщиной, и вся его батарея была укомплектована личным составом одного призыва. Утром негодяй взял в оружейке другой штык-нож, честно доложил комбату о происшествии, но с дежурств его не сняли - другие сержанты восприняли бы такое наказание как поощрение. С тех пор он не спал на дежурстве, хотя никто не гарантировал дежурному разрешенный дневной сон между завтраком и обедом. Ему казалось, что тяготы борьбы со сном проявляются в помещении сильнее, чем на открытом воздухе - ну как можно заснуть, прогуливаясь на бодрящем холодке! Нелепый человек ошибался - ему довелось познать засыпание на ходу, когда подобие пробуждения наступало лишь после утыкания лицом в колючую проволоку на углу, а затем тревожный сон продолжался до следующего поворота по периметру двойного ряда "колючки" вокруг охраняемого склада. Так, не просыпаясь, Ратаев вошел в число счастливцев, способных оценить простые радости жизни - умение, доступное избранным.
   В продолжение своей военной службы Серега не имел богатых возможностей общаться с особами противостоящего пола. Фельдшерицы в медпункте, жены офицеров и прапорщиков, их дочери всех возрастов и офицерские дети вообще смотрели сквозь него, словно сквозь стекло. Отомстить им представлялось невозможным, но злоба накопилась и требовала выхода. Однажды летом, после строевого смотра на плацу, взмокшая усталая батарея возвращалась в казарму строем, когда на ее пути возник какой-то офицерский сын лет восьми, который не знал, чем заняться. Он выставил перед собой руки со сложенными ладонями, словно собрался нырять, и повелительно завопил:
   - А ну, расступись!
   Первая шеренга раздалась в стороны, но во второй следовал Серега, склонный к вспышкам гнева, если их объект не представлял угрозы. Обходя малолетнего балбеса, он почти непроизвольно, повинуясь секундному искушению, слегка отставил локоть и хорошенько двинул им зарвавшегося клопа - кажется, в лоб. Оболтус полетел на асфальт и не издал ни звука, пока над ним проходила не остановившаяся батарея, а Ратаев не счел возможным нарушить дисциплину строя и оглянуться.
   Перед казармой батарея остановилась и по команде ведшего строй комбата повернулась налево, недружно шаркнув подошвами сапог. Офицер подошел к Сереге и отвесил ему оглушительную пощечину, а тот в ответ некоторое время смотрел ему глаза в глаза с ненавистью, какой до тех пор не испытывал еще никогда и ни к кому. Эпизод оставил в сознании молодого карателя твердое убеждение, что удар в лоб определенно пошел на пользу юному ублюдку.
   Отношения с комбатом вообще складывались не проще, чем отношения палестинцев с израильтянами. Однажды на полигоне он поручил Ратаеву и трем солдатам разгрузить перед совершением марша грузовик со снарядами - около 60 ящиков килограммов по тридцать каждый. Они разгрузили, но мимо проходил зампотех батареи, обругал их и распорядился загрузить все выгруженное обратно, поскольку марш должен производиться в загруженном состоянии. Ратаев доложил о происшествии комбату, тот сказал: ну так загружайте! Они загрузили, но мимо проходил зампотех дивизиона, обругал их и велел разгрузить все погруженное, поскольку марш должен производиться в разгруженном состоянии. Ратаев доложил комбату, тот сказал - ну так разгружайте! Они разгрузили, но мимо проходил начальник штаба дивизиона, обругал их и велел загружать обратно все выгруженное, потому что марш будет производиться в загруженном состоянии. Тут солдаты-одногодки Ратаева, которым он ничего не мог приказать, решили, что с них довольно, и ушли в лес спать. Затем ниоткуда появился комбат, оценил обстановку и спросил:
   - Где твои люди, сержант?
   Серега ответил то маловразумительное, что отвечают в армии на подобного рода вопросы, но его слова комбата не устроили, и он повторил вопрос, уткнувшись оловянным взглядом Ратаеву в переносицу и для доходчивости подтверждая вопрос ударом носком ялового сапога по ноге провинившегося:
   - Где твои люди, сержант?
   Процедура повторилась несколько раз, Серега стоял по стойке "смирно" и прожигал офицера ответным любезным взглядом, не зная, чем может закончиться эта фантасмагорическая история, но мимо проходил водитель грузовика, вокруг которого и развернулись события. Комбат спросил его, загруженным или разгруженным пойдет грузовик в марш, и оказалось, что в разгруженном. Инцидент исчерпал сам себя, и незадачливый сержант остался в живых.
   Непосредственным начальником Ратаева являлся командир первого взвода, он же старший офицер батареи. Здесь любви также не наблюдалось, зато имелась всего лишь одна зуботычина за оставление без присмотра в машине вычислительского имущества - в общем, отношения носили приемлемый характер. В одно из своих счастливых дежурств по батарее, ушедшей в караул, Серега пережил приключение, уникальное за всю его службу.
   Казарма располагалась в каком-то старом здании с изрядно изношенными коммуникациями. Ратаев принимал наряд у старого дежурного, и ситуация до армии показалась бы ему невероятной. В цокольном этаже находились каптерки, но имелось также помещение, именуемое по необъяснимым причинам сушилкой первой батареи, в которой и имел удовольствие служить Серега. Поскольку канализация в казарме была забита намертво и, наверное, навсегда, содержимое двух туалетов на двух этажах выливалось в эту самую сушилку и скапливалось на полу, поскольку у двери был предусмотрительно сделан цементный порожек, удерживавший зловонную жижу. Когда же комната переполнялась, старшина отряжал штрафную команду, обряжал ее в сапоги-чулки от ОЗК и резиновые перчатки, выдавал ведро и совковые лопаты, после чего обреченным полагалось вручную вычерпать два десятка ведер и опорожнить их в какие-то канализационные колодцы тут же, в подвале. В тот день необходимость в таких работах еще не настала, но дырка в трубе под потолком сушилки, откуда фекальные воды выливались на пол, забилась какой-то дрянью, и туалеты затопило. Теперь старый дежурный, стоя на разложенных в жиже кирпичах, посредством припасенной для подобных случаев палки пытался прочистить трубу таким образом, чтобы освобожденная струя не обрызгала его же самого, а Ратаев от нечего делать за ним наблюдал, пока сверху не заорал дневальный, что его вызывает к себе помощник дежурного по части.
   Помощником дежурного по части тем вечером заступил взводный Сереги, он отправил его к себе домой, с запиской для жены. Подвернувшееся развлечение Ратаев постарался использовать полностью и отправился в офицерский городок прогулочным шагом, любуясь каждой минутой безделья, как величайшей драгоценностью. У двери офицерской квартиры он вытер ноги, затем принялся звонить, затем стучать, но никто ему не открывал. Возвращаться с запиской несолоно хлебавшим Серега не хотел, к тому же торчать на новом месте показалось ему интересней, чем в казарме, где развлечений было не больше, чем здесь - ничего, кроме самого ничегонеделания. Некоторое время он стоял у двери на часах, потом начал прогуливаться туда-сюда, выходил на улицу, возвращался обратно и убил таким образом не менее часа, а то и полутора. Усилия его не пропали даром.
   Торопливым шагом к двери подошла женщина и посмотрела на Ратаева с выжидательным интересом. Он объявил о наличии у него записки от товарища старшего лейтенанта и протянул ее женщине. Та быстро пробежала ее взглядом, отперла дверь и пригласила Серегу зайти. Он, не ожидавший такого оборота, замялся от растерянности, но все-таки зашел, подумав предварительно, что стояние в прихожей вряд ли окажется более занимательным. Однако, ожидания его вновь не оправдались - жена офицера пригласила его подождать в комнате, пока она соберет мужу дежурный ужин. Нежданный гость пришел в замешательство, поскольку не слишком отчетливо понимал, каким образом сможет осуществить предложенное ему действие. Конечно, к тому времени портянки уже научились надежно держаться на его ногах, но бриджи без сапог в любом случае выглядят нелепо, даже если их обладатель облачен в носки, а не в портянки. Тем не менее, Ратаев не нашел в себе достаточно душевных сил для отказа, снял шинель и сапоги, поскорее проскользнул в комнату и уселся на диван рядом с большим столом, надежно спрятав за ним свои нелепые ноги от посторонних взоров.
   Вскоре пред ним на столе стояла вазочка с конфетами, розетка с вареньем и чашка чая. Никакой нормальный человек не увидит в чашке чая ничего поразительного, но, тем не менее, Ратаев ею впечатлился, поскольку не видел ни одной уже больше года. Чашки попадались на его жизненном пути лишь несколько месяцев между детдомом и армией, и вряд ли то время можно назвать лучшим на его памяти, но вызывали в памяти Сереги ощущение личной жизни.
   - Может, хотите перекусить? - поинтересовалась хозяйка. - Мне еще минут двадцать нужно повозиться.
   - Нет, спасибо, - поспешил с ответом Ратаев, хотя от домашней еды не отказывался еще никогда - собственно, не так часто его ей угощали.
   Отсидев положенное время со спрятанными под столом ногами, Серега получил сверток, оделся и ушел в прекрасном настроении, хотя и несколько озадаченный.
   В штабе полка он лихо козырнул у входа знамени, постучал в комнату дежурного, дождался разрешения, вошел и взглянул на взводного так дружелюбно, как уже много лет ни на кого не смотрел.
   Нет ничего вечного в жизни человека, подошел к концу и срок службы плохого солдата Ратаева. Только возникли два осложнения, способные подпортить кровь даже в таком приятном деле, как увольнение в запас из вооруженных сил.
   Несколькими месяцами ранее, будучи в очередной раз дежурным по батарее, Серега пытался вынести после завтрака из столовой буханку хлеба и масло для бригады, отсыпавшейся в казарме после ночных работ, и, разумеется, был пойман на месте преступления начпродом полка, который конфисковал у него продукты, а заодно и военный билет. Ратаев честно доложил комбату о происшествии, тем более что не видел за собой никаких признаков предосудительного поведения, но военного билета так и не дождался. Неопределенность затянулась, но только до появления в полку некого представителя политотдела дивизии, который, в порядке выявления нужд и забот военнослужащих, собрал несколько подразделений в одном зале, предложил офицерам удалиться и в их отсутствие предложил рядовым и сержантам предъявлять претензии. Соседи ткнули Серегу в бок, он поднял руку, встал и изложил свою историю, а спустя полчаса по окончании мероприятия получил из рук обозленного комбата свой военный билет. Одного только не понял Ратаев - на кого злился комбат?
   Другая история внешне казалась менее неприятной, но при ближайшем рассмотрении - как раз наоборот. Только прибыв в войска, Серега, внезапно столкнулся как-то с необходимостью заполнить свободное время, которое выдавалось не так уж и часто, и по наивности зашел в полковую библиотеку, где и получил какую-то никчемную книгу, ничем его в итоге не поразившую и даже не запомнившуюся. Дальнейшее предвидеть смог бы любой человек, менее замкнутый исключительно на себя, чем Ратаев - книга исчезла. В библиотеку с тех пор он, разумеется, не ходил, но перед самым увольнением пришлось - с "бегунком" в руках. Тогда-то библиотекарша, заглянув в формуляр, и припомнила ему старый долг, потребовав вернуть его деньгами или натурой. То есть, другой книгой по сопоставимой цене. Дембель Ратаев не имел ни денег, ни книг - он не имел вообще ничего, кроме парадной формы, в которой слонялся теперь по расположению полка целыми днями, поскольку новым пополнением к тому времени уже было укомплектовано более половины его бывшей батареи, и он оставался в казарме с группой других незадачливых дембелей лишь по милости старшины. Так, всей бандой, и ввалились они однажды в книжный магазин, все там же, на территории полка. Вместе с остальными Ратаев принялся с совершенно искренними невинными целями разглядывать книги, взялся за том Тургенева, полистал, перевернул последнюю страницу, захлопнул книгу и машинально поймал в поле зрения цену, выдавленную в левом верхнем углу задней обложки. Она оказалась достаточной для покрытия библиотечного долга. Снова раскрыв Тургенева и немного отдалившись от прилавка, Серега бросил осторожный быстрый взгляд на продавщицу, убедился в ее невнимательности к его преступным действиям, передвинулся еще дальше от прилавка, за спины соратников, один из которых, заметив его манипуляции с государственной собственностью, с готовностью сделал шаг в сторону, полностью перекрывая поле зрения продавщицы. Ратаев сунул книгу под застегнутый китель, не спеша повернулся и рассеянным прогулочным шагом вышел на улицу, придерживая драгоценную ношу на животе небрежным жестом, словно из щегольства. Так великий либеральный писатель спас неизвестного ему мрачного сержанта из туманного будущего от неопределенности и лишних задержек при возвращении к гражданской жизни. Вряд ли командование оставило бы Ратаева на сверхсрочную службу из-за его долга перед армией, но его совесть все равно осталась девственно чиста - он никогда не мучился воспоминанием о происшествии в книжном магазине как о нечестном поступке.
   Лихо закрученная логика армейской жизни часто оставалось недоступной сознанию незадачливого сержанта. Приказ разметать метлами лужи на асфальтированных дорожках военного городка Серега еще мог с некоторым усилием воли принять как имеющий признаки разумности, приказ же копать шурфы правильной геометрической формы возле палаточного городка на полигоне, чтобы оскорбляющие взор высокого начальства лужи на разбитой бронетехникой дороге туда стекали, вызывал у него лишь крайнюю степень недоумения. Он никак не мог понять - неужели человек, отдающий подобные приказы, не понимает, что делает себя посмешищем в глазах всего нижестоящего личного состава? Потом до Ратаева дошло - тех, кто отдает приказы бороться с лужами в лесу, мнение подчиненных об их особе не волнует ни в малейшей степени.
   Другим проявлением армейской жизни, надолго запавшим в Серегину память, стали странные солдатские мечты. Не о будущей счастливой жизни и не о беспрерывном сексе с грудастыми девчонками, а о маршруте грядущего возвращения домой. Иногда случалось - солдаты сидели кружком и по очереди рассказывали, как будут возвращаться. Мол, мне до Омска, оттуда на электричке до такой-то станции, потом таким-то автобусом до такой-то остановки, а дальше пешком. Все внимательно слушали выступающего, сгорая от нетерпения, затем, дождавшись умолкания предыдущего оратора, в разговор вступал следующий и обстоятельно повествовал об особенностях движения электричек и расписании автобусов, нужных ему для возвращения домой, но первый, уже высказавшийся, не уходил, а вместе со всеми с напряженным вниманием слушал своего последователя. Некоторое время столь странная форма досуга озадачивала Ратаева, но никогда не раздражала. Сам он со своей речью не выступил ни разу.
   В итоге армия прошла сквозь жизнь героя наших дней нелегким, но не таким уж и кошмарным сном. Он оказался плохим солдатом и закончил службу с теми же двумя лычками, полученными после учебки. Мысли о военной несостоятельности Ратаева не донимали - он просто радовался, что дешево расквитался с патриотическим долгом советского гражданина. Его вполне могли разжаловать, но комбат не хотел тратить время на обучение другого вычислителя, а ему пришлось бы этим заняться в случае разжалования Сереги. В итоге тот к собственному недоумению сохранил свое звание младшего сержанта до окончания службы, из-за чего над ним потом смеялись знакомые и обзывали "младшеньким".
   Друзей в армии Ратаев не нажил, так же, как в детдоме и школе.
   Домой вернулся спокойным и веселым, без вещей, в одной парадке и ботинках, которые были ему определенно велики. Хорошо, что до Москвы добрался быстро - всего за двое суток.
   Екатерина Сергеевна встретила его радостно и ласково, напекла пирожков и прочих вкусностей, а Серега поспешно уединился в своей квартире, наслаждаясь подзабытым безлюдьем. Любой посторонний человек, войди он во владения Ратаева, ужаснулся бы чудовищным состоянием его жилища. Оно не видело ремонта лет тридцать, определить возраст мебели не представлялось возможным, серия протечек за минувшие годы местами оставила на стенах и потолке отчетливые следы. Серега же озирал свои владения с гордостью и умиротворением в душе - хорошо вернуться домой.
   Радикальные жизненные перемены со времени расставания с детдомом Ратаеву изрядно поднадоели, поэтому он вернулся в своей прежний департамент, попав на сей раз в каталог, в подчинение Николая Петровича. Начальник не узнал в нем подсобника, сновавшего двумя годами ранее по коридорам со стопками дел в руках, поскольку никогда к нему не присматривался. Подобного рода невнимательность ни малейшего значения не имела, поскольку теперь Серега стал его сотрудником, и отныне должен был нести знамя отдела достойно. Спустя незначительный отрезок времени, показавшийся возрожденному архивисту чересчур коротким, он очутился на заочном отделении института и оказался принужденным тратить драгоценные часы свободы на постижение научных истин, необходимых для профессионального роста. Сам для себя Ратаев никакой карьеры не мыслил, пресыщенный сверх меры сержантским опытом руководства людьми, но в конечном итоге коротких предварительных размышлений счел высшее образование хорошей подробностью для положительного самоощущения и получил его.
   Спорадически жизнь анахорета расцветала короткими интрижками, доставлявшими ему уйму кошмарных минут, когда его жертвы вдруг, по непонятным причинам, начинали искренне полагать Ратаева своей добычей. Почему вновь и вновь находились желающие посвятить ему часть своей жизни, он не очень понимал. Наверное, считали его привлекательным и таинственным. Он им всем не верил. Начиналось каждый раз похоже - невзначай и без целенаправленных усилий со стороны неопытного казановы, будто нехотя. Видимо, потому и неотразимо для коварного и самолюбивого противостоящего пола, не выносящего не быть желанным. Нерешительный агрессор медленно сужал круги, неделями, порой месяцами, и добирался до великого дня чаще всего к моменту, когда девица уже почитала его импотентом или просто тормозом. День за днем, слово за словом, утро за утром лавина понемногу теряла устойчивость и срывалась в пропасть, на дне которой несчастные спутницы узнавали в Сереге закоренелого холостяка и сами оставляли его, радуясь освобождению, надеясь, что он страдает, и не зная, что он неизменно отмечает каждое новое расставание одиночным походом на последний сеанс в кино и выходит на ночные улицы вдыхать свежий вольный воздух.
   Ратаев не считал полем своей интимной деятельности трудовой коллектив, поскольку предпочитал не вести личную жизнь в аквариуме. В силу уединенного образа жизни ему оставалось только скупое общение с товарками по заочному обучению и случайные встречи, все вместе приносившие ловеласу поневоле редкие успехи. Просыпаясь рядом с девушкой, прельстившей его, но не победившей, Ратаев внимательно изучал умиротворенное лицо спящего ангела, напряженно прислушивался к едва различимому легкому дыханию, возбуждался при виде размеренно вздымающейся под одеялом или открытой нескромным взорам груди и каждый раз неизбежно задумывался - за что? Серега никогда не знал, награду или кару обрел он в образе новой пассии, но каждый раз с самого начала очередной привязанности начинал обдумывать возможности разрыва - все чаще и чаще по мере вытеснения похоти страхом перед непредвиденным расплывчатым будущим. Узнавая о чьей-нибудь свадьбе, он машинально и без малейших признаков злобы в своих отстраненных мыслях выражал соболезнования, а на известия о разводах знакомых и малознакомых людей отвечал искренними поздравлениями, не задумываясь о том, каким образом поступают в аналогичных случаях все прочие люди в окружающем мире. Некому было его спросить, зачем он ведет себя бесцеремонно, в противном случае спросивший был бы потрясен вторично: Серега пребывал в твердой уверенности, будто делает людям приятное своими дикими выходками.
   Ратаев искренне удивлялся собственным успехам в сердечных делах и не пытался гадать об их причинах. Лишь трижды рок отвернулся от него, трижды он, фигурально выражаясь, расквасил нос в любовных столкновениях и трудно переживал поражение. Катастрофы носили невинные имена: Зоя, Аня, Люда. Все трое никогда не знали друг друга и не слышали о существовании предшественниц, как не слышали о минувших лирических опытах Сереги все его жертвы, поскольку домой он никогда никого не приводил, и материальные следы существования лирической связи оставались в местах, не известных новым подопытным. Последовательность катастроф, перемежаемых будничными успехами, он отследил задним числом, заметив в них некоторую закономерность. Первая явилась в ночи, вторая - утром, последняя - вечером.
   Зоя впервые предстала перед Ратаевым размытым силуэтом среди черных лохматых деревьев на берегу Яузы, там, где река еще не заключена в гранит, а извивается по территории миллионного города в окружении чахлых рощиц и подобия лугов. Девушка не проявляла беспокойства и не просила о помощи, просто шла по своим непонятным делам в безлюдном месте глубокой ночью. Подумать о ней в этой связи плохо Серега не мог, поскольку ночное гуляние считал естественным поведением здравомыслящего человека и сам грешил им с завидной регулярностью.
   - Неужели ночная фея собственной персоной? - неожиданно для самого себя пошло сострил одинокий пешеход. Голос прозвучал в темноте тихим громом с небес, разрушив очарование момента.
   Девушка молча прошла мимо невежи прежним шагом, не ускоряясь и не замедляясь, словно не случилось ровным счетом ничего, и ночь продолжает укрывать город непроглядным пологом в совершенном безмолвии.
   - Девушка, вы совсем меня не боитесь? - настаивал на собственной бесцеремонности Ратаев.
   - С какой стати мне тебя бояться? - промолвила путница теплым грудным голосом. Она увидела его насквозь, не сбившись с ритма ходьбы, и бросила свою фразу через плечо, небрежно и неуважительно.
   Серега очень быстро забыл, о чем они разговаривали при первой своей встрече в месте, где не случилось бы ни встречи, ни разговора, если бы они оказались нормальными людьми. В памяти засел не смысл слов, перелетавших между собеседниками, а впечатление от их легкого порхания. Звуки не выковыривались с усилием из сухой почвы насильственных размышлений, они сами вырывались на свободу, часто вопреки желанию произносящего, словно взнесенные дуновением высшего смысла.
   Ратаев развернулся и пошел рядом с Зоей, болтая в основном ни о чем, но изредка - о себе. Они уходили все дальше и дальше от берега молчаливой скромной Яузы, прошли под полотном железной дороги через низкий туннель подземного перехода с обшарпанными стенами и подслеповатыми лампами в грязных плафонах. Пару раз им встречались темные личности и оставались позади незамеченными, потом лес закончился, начались одинаковые дома с полузакрытыми глазами немногочисленных ночных окон, которые делали мир еще темней, наконец они пришли к дому, в котором Зоя жила и потому не собиралась идти дальше. Стояли у подъезда и еще говорили, пока Серега не очутился вдруг один перед закрытой дверью квартиры. "Зойкина квартира", - нелепо подумал Ратаев и отправился дальше в свое ночное путешествие.
   На следующий день он вернулся к этому дому и квартире, встретил после пяти часов ожидания Зою и не оставлял ее в покое несколько недель. Хотя Ратаев не блистал образованием, тем более в области естественных наук, он совершенно точно знал, почему его возбуждают привлекательные девушки и женщины. Зоино тело томилось в ожидании его семени, и ежемесячно истекало кровью тщетных надежд, пока Серега не появился в ее жизни. Он часто пытался угадать, не изнывает ли она сию минуту под возложенным на нее божественным бременем продолжения рода, и ни разу не смог убедить себя в наступлении ожидаемого им дня. Зоя и не думала давать жизнь ратаевскому семени, он не собирался его сеять, но ему доставало сознания, что ее тело предназначено принадлежать мужчине, и страстно желал стать им, превращаясь порой в пещерного неандертальца. Смотрел на ее тяжелые бедра, сравнительно небольшую, но красивую грудь, которой она прижималась к нему, укрываясь от дождя под общим зонтом. Смотрел в ее огромные карие глаза на круглом лице с незаметным пушком над верхней губой. Раздевал взглядом, пытаясь прозреть страждущим оком надежно упрятанное от него влагалище, которое именуется так, поскольку служит именно для влагания в него мужского естества. Узнай Зоя о мечтах Ратаева, сразу надавала бы ему тумаков и прогнала с глаз на веки вечные - она полагала его случайным приятелем, не без затей.
   На второй или третий день знакомства Серега потребовал себя накормить, и девушка привела его домой, познакомила с черным королевским пуделем Артемоном, затащила гостя на кухню и привлекла к резке салата, по миновании надобности выдворила его в гостиную и предложила развлечься самостоятельно. Идиот попробовал поставить пластинку на старенький проигрыватель, но отломил крохотную пластмассовую детальку непонятного назначения и не смог извлечь из агрегата ни звука. Потом принялся с рассеянным видом исследовать квартиру, будто и не думал притрагиваться к чужим вещам. В маленькой комнате на столе лежали листочки белой бумаги с шаржиками на Зою - она изображалась там с длинными ушами и называлась Зайкой. Скользкий червь сомнения впервые зашевелился в ратаевской душе - мысль о существовании в подлунном мире подруг его не посетила и поступила совершенно правильно. Шаржики выдали правду.
   Ратаев выгуливал вместе с Зоей Артемона, собачники здоровались с Зоей и косились на незнакомца, собаки играли с пуделем и лаяли, Серега чувствовал себя не в своей тарелке. Величавая и вечно занятая своими делами девушка вообще обращала на него мало внимания и все потуги к сближению пресекала лениво и невзначай, то хватая трубку зазвонившего телефона, то вспоминая о домашних делах, то совсем уже по измышленному поводу. Серега томился в бесплодных эротических ожиданиях, но получал в ответ взгляд выразительных глаз газели, теплый ко всему свету, кроме типа, бестолково топчущегося поблизости. Когда он звонил по заветному номеру и натыкался на цепочку коротких гудков, то моментально представлял себе счастливого соперника в неразличимом телефонном далеке, болтающего с Зоей о милых пустяках. Вероятность такого положения дел требовала доказательств, но только не для изнывающего от ревности Ратаева. Осознание близкого краха сделало Серегу циничнее обычного: однажды он завел с Зоей разговор о ее пуделе, без всякой определенной цели, только для истребления лишнего времени. Цепляя слово за слово, он в конечном итоге вышел на вопрос о видах собеседницы на следующего питомца, когда Артемон удалится в мир иной. Та изменилась в лице, бросила на него чужой взгляд и дала резкую отповедь: мол, психически здоровые люди планов на случай смерти членов семьи не строят. Ратаев ехидно ухмыльнулся, поскольку никогда не мог понять причин, понуждающих людей приобретать милых существ и привыкать к ним, заведомо зная, что придется их хоронить. Очень быстро он убедился в своей никчемности и отделился от Зои стеной отчуждения, запомнив ее ночной феей на лесистом берегу Яузы. Он не держал на нее зла.
   Второе имя явилось ему летним утром. Он и она первыми явились на вступительный экзамен и оказались вдвоем одинокими в коридоре института. Девушку звали Аней, она бросалась в глаза легкой фигуркой и девчоночьей грудкой, заметной только на ощупь. Короткая стрижка, остренький носик и простота общения делали ее еще моложе, хоть и без того она насчитывала в своей жизни на несколько весен меньше своего собеседника. Разговор завязался сразу и обо всем, словно обоим не грозило в ближайшие часы суровое испытание.
   Экзамены завершились благополучно, жизнь потекла дальше своим чередом, они виделись в течение первого года во время сессий, а затем свершилась закономерность, и Аня выделилась в глазах Ратаева из массы других заочниц. Они болтали иногда с глазу на глаз, иногда в компаниях, куда ловелас нехотя прибредал ради своей пассии, девушка восхищалась его умом, остроумием, пальцами или силой его рук, отчего Серега злился, поскольку твердо знал, что собственным умом и остроумием восхищаются только дураки без чувства юмора, а после армейской службы она знал также за своими руками свойство уступать в силе многим напарникам по переноске тяжестей и тому подобным делам. Аня любила в ночных посиделках класть голову Ратаеву на колени и слушать вместе со всеми гитарные переборы и тихое пение домашних исполнителей, которые во второй половине восьмидесятых еще не перевелись на нашей земле. В дикой экскурсионной поездке на разболтанном рейсовом "ЛИАЗе" она устроила уютные сидячие места на замызганном полу задней площадки из рюкзаков, курток и прочих подручных материалов, затем позвала его:
   - Иди сюда, я нам гнездышко свила.
   Спутники многозначительно заулыбались, глядя в разные стороны.
   Серега называл ее Аней редко. Чаще - Аннет, а по настроению - Анькой или Аннушкой. Ему нравилось думать, что она сама его добивается, но когда на очередной квартире, куда они явились вдвоем, новоявленная Клеопатра уединилась на пару часов с неким своим старым знакомым в темной комнате и заставила Ратаева выслушивать ехидные замечания присутствующих в ее адрес, он несколько почернел. В другой раз, в другой компании, в каком-то студенческом общежитии, куда парни пробирались в обход проходной через окно второго этажа, он заболтался с местной жительницей о пустяках и тем самым заставил Аннет принять противоестественное выражение лица. Следствием подобных разрушительных явлений обычно становился быстрый обмен объяснительными репликами на ходу, где-нибудь в метро, и быстрый чмок в щечку, а то и в губки, с неизменным воцарением счастливых улыбок на безоблачных физиономиях.
   В сентябре Анюта пригласила несколько человек в гости к себе на дачу. Приехала ее подружка, Ратаев и еще один их общий приятель. Они погуляли в маленьком леске, где посеребренная каплями минувшего дождя паутина светилась на кустах в лучах осеннего солнца, а вечером собрались в маленькой уютной комнатке за чаем. На даче обнаружился настоящий патефон с пластинками, они долго слушали его призрачные звуки и удивлялись, что каждая сторона пластинки звучит всего минуты три. Потом спали отдельно, без всякого интимного безобразия, и Серега вспоминал в бессонной темноте всю свою беспричинную жизнь.
   Наступил октябрь, Ратаев явился к Аннушке домой, уже не в первый раз. Болел зуб, он хотел только убить время до визита к стоматологу и думал в основном о разверстом зловонном дупле во рту. Серега читал газету на диване, хозяйка легла животом ему поперек коленей и читала книжку. Девица оделась по-домашнему: теплый джемпер, короткая юбочка, ни колготок, ни чулок, только вязаные гетры на ногах в тон джемперу. Ситуация мешала гостю сосредоточиться на чтении, но дупло в зубе запрещало трогать руками доступное и желанное. Кошмар такого поцелуя жертва могла запомнить надолго, если не на всю жизнь. Скоро в Ратаеве проснулся пещерный человек, который просто не имел способности взвешивать обстоятельства, анализировать их и делать предположения на будущее. Он принялся осторожно поглаживать Аннушку, отчего она прогнула спинку и обернулась к нему в пол-оборота, скромно улыбаясь. Оба зашевелились, газета и книжка оказались на полу в полном небрежении, а двое лежали на диване, она смотрела на него снизу вверх, он лохматил ей волосы и называл воробышком, нащупал под джемпером незаметную грудь и слегка опьянел от ее приятной упругости. Анюта тихо улыбалась, не сопротивляясь ни словом ни делом, и только дожидалась, когда Ратаев запустит руку к ней под юбочку. В роковую минуту возбужденный до предела неандерталец вдруг испугался покорности жертвы и быстро дематериализовался. Оставшийся в одиночестве Ратаев сразу вспомнил про больной зуб, про назначенный прием у стоматолога, про тысячу мелочей жизни, не имевших к Аннушке и к ее дивану ни малейшего отношения, но служащих причиной желания держаться от нее подальше. За свою короткую жизнь Серега не раз рвал отношения, но в тот день он их не порвал, а просто опозорился, как мало кто позорился на нашей планете за всю историю ее существования. Он мог и хотел, она не имела ничего против, но он испугался, словно узрел разверстые врата ада.
   Разумный человек, провалив столь невероятным образом не самую сложную свою роль, поспешил бы навсегда расстаться с единственной свидетельницей катастрофы, но не таков был Ратаев. Неведомая сила заставила его встретиться с Анютой еще несколько раз. Она приходила на свидания, принимала его дома, он по-прежнему выглядел безвольным идиотом, в конце концов она подарила ему игрушечного пластмассового рыцаря, а потом в очередной компании на глазах у Ратаева схватила под руку другого и болтала целый час или больше с ним, пока компания бродила по осеннему парку. Потом все разъезжались на метро в разные стороны, и Серега запрыгнул не в свой поезд, а в один вагон с Аннушкой и ехал с ней молча минут двадцать, пока она не вышла, так и не вымолвив ни слова.
   Ратаев пребывал некоторое время в растерзанном состоянии, чего с ним прежде никогда не случалось, но спустя несколько месяцев зажил прежней размеренной жизнью, без всяких ненужных воспоминаний. Прошел год, и однажды ему под хвост попала вожжа в виде мысли о возможности нового похода в кино вместе с Аней. Мысль выплыла из космоса по неизвестной причине, как проявление античного рока. Серега зашел в телефонную будку, набрал незабытый номер, как ни в чем не бывало поздоровался со снявшей трубку Аннет и предложил кино, а та сразу согласилась. Он приехал к ней домой; мать зазвала ее в дальнюю комнату и долго внушала прописные истины, неслышные гостю, но жертва вырвалась на свободу с беззаботной улыбкой и отправилась вместе с ним в ближайший кинотеатр, хорошо им знакомый по прежним временам. После сеанса Ратаев проводил девушку домой и не вспоминал о ней еще год, когда общие знакомые сообщили ему о ее замужестве и рождении ребенка. Рождение наследника предшествовало браку, Серега машинально произвел несложные подсчеты и установил, что в момент их спонтанного кинематографического свидания Аннет была уже чревата, как выражались на Руси в те далекие времена, когда Ратаев не прожил бы так долго, как в наш суровый век. Первым делом он удивился ее непоследовательности, затем восхитился собственной интуитивной прозорливости, проявленной в свое время так неприлично на широком диване в чужой квартире. Потом пришла грустная мысль о том, что Аннушка хотела замуж именно за него, и вышла за другого лишь в силу обстоятельств, самим Ратаевым и созданных.
   В состоянии тяжелого морока Серега несколько недель искал покоя в обычных занятиях и не находил его. Затем схватил отцовскую авторучку и принялся день за днем марать бумагу, впервые в жизни рифмуя свои ощущения. Поначалу занятие казалось странным: зачем нужны лишние трудности в изложении мыслей? Со временем параноидальное корпение над ученической тетрадкой принесло нежданные плоды - строфы стали вдруг отливаться сами собой в банальную рифму и иногда в самодельный размер, никому, кроме Ратаева, не известный. Впрочем, он и сам не питал уверенности в своем пионерстве. Правда состояла в неведении автора относительно теоретического обоснования его стихотворных писаний - размер вполне мог оказаться одним из реальных, найденным случайно или по наитию. Хуже казалось другое: поэт так и не смог соблюсти ни в одном из стихотворений один размер, хотя бы и собственного изобретения, с самого начала до конца. Верлибр Серега отклонил сразу, сочтя его еще более странным, чем традиционное стихосложение. Проза - так проза, стихи - так стихи! Не можешь или не хочешь рифмовать, так пиши прозой, никто не сможет тебе запретить. Несколько раз, просидев вечер над одним четверостишием, он выключал свет и долго не мог заснуть, потом в мозгу вспыхивала недостающая строфа или слово, одно или несколько, Серега вскакивал, спешно записывал свое открытие на чем попало и тут же удивлялся своему истинно поэтическому поведению.
   Идеи пришли одна за другой, с интервалом в несколько дней. Над некоторыми поэт мучился долго, другие воплотил в стихах за несколько минут, но конечный результат внезапных усилий его устроил, хотя сомнения долго его не оставляли. Рифма местами казалась странной или отсутствующей вовсе, пришла боязнь вызвать усмешки будущих читателей по поводу отдельных мест - например, в связи с царящей в душе весной и с запутанным согласованием частей речи в стихах о хрупких былинках забытых между страницами цветов. Не делать же сноску, в самом деле, с разъяснением, что "забытых" относится к цветам, а не к былинкам. Сама по себе необходимость подобного рода объяснений свидетельствовала о корявости стихотворного текста, и Ратаев долго раздражался мыслью о своей авторской убогости, пока не утешился всесильным доводом, что и не такое пишут. Здесь ничего изменить не удалось, но вот шелестящий дождями сырой октябрь через длинную серию превращений оказался шальным и бормочущим, а девственно кокетливые плачущие дни вылились со временем в суровую чеканку протонаучного определения "пасмурные". Он перечитывал написанное многократно - ведь все прозаические его опыты не просто не были завершены, они были едва начаты. Окончание работы уже казалось успехом. Ратаев переписал стихи черными чернилами на отдельных листах писчей бумаги, хотел достать для них какую-нибудь эффектную обложку, но не смог и не стал стараться слишком долго.
   В тот день он еще не знал, что за всю свою последующую жизнь больше никогда не попытается сочинить ни одного четверостишия.

СТИХОТВОРЕНИЯ СЕРГЕЯ РАТАЕВА

  
   Я был, наверно, жалок и смешон...
   Ну что ж, таков удел влюбленных -
   Дворовых дурачков прекрасный эталон
   Они всегда в глазах зевак веселых.
  
   В душе давно весна царила,
   Мне не забыть тех дней дурман -
   Быть может, ты меня любила,
   А я был глуп, как истукан.
  
   ***
  
   Шальной октябрь бормотал дождями
   И осыпал нас мертвою листвой -
   Кто знал тогда, что с пасмурными днями
   Я навсегда расстанусь и с тобой?
  
   Что ты хотела, чем жила,
   Мне рассказали зимние закаты -
   Игрушечный рыцарь застыл у окна
   В пути туда, где его ждала ты.
  
   ***
  
   Умение прощать - злосчастное искусство,
   Оно дается мне с трудом:
   Забыть - считаю безрассудством,
   И не могу назвать тебя врагом.
  
   Огонь обиды, к счастью, не погас,
   Но только он и разделяет нас.
  
   ***
  
   Когда прошедших лет случайные пылинки
   Я буду с мукой в памяти искать,
   Цветов увядших хрупкие былинки,
   Когда-то меж страниц забытых, вспоминать -
   Судом былых времен приговоренный к правде,
   Признаю с опозданием любя:
   Я виноват, прости меня.
  
   Ратаев вновь позвонил по заветному телефону, не дав себе труда заранее изобрести легенду для нечаянного разговора с мужем. Наглость его оказалась вознаграждена: трубку взяла сама разрушительница всеобщего мира и спокойствия. Серега не стал приглашать ее в столовую или пирожковую, поскольку не в такой ужасающей степени утратил чувство меры. Прорываться через очереди и ненавязчивый сервис официантов в приличное кафе или ресторан он хотел еще менее, поэтому пригласил Аннушку встретиться на бульваре. Она снова пришла - Ратаеву всегда везло с жертвами. И пришла не одна, а с коляской, в которой содержался ее крохотный отпрыск, не умеющий говорить, ходить, стоять, даже сидеть. Он умел пока только спать, есть, лежать и плакать, если окружающий мир переставал его устраивать. Аннет гордо продемонстрировала свое любимое чадо тому, кто отказался его зачинать, и Ратаев минуту всматривался в круглую рожицу чужого спящего сына, прежде чем выдавил из себя комплимент.
   Погода стояла прекрасная, гуляющий народ запрудил все видимое пространство, на скамейках сидели юные и пожилые пары. Ветер трепал волосы Аннушки, она постоянно убирала с лица выбившуюся прядку и заправляла ее за ушко. Без долгих слов Серега вручил ей свои писания, обставив ситуацию шутливыми экивоками, чтобы брошенная женщина имела возможность ответить ему в том же ключе и выбросить бумажки в ближайшую урну. Та взяла протянутые ей листы с некоторым напряжением в движениях, словно боялась жестокой провокации, и долго читала плоды длительных творческих усилий своего мучителя. Она перечитала их несколько раз, опустив глаза и не давая автору возможности отследить по ее лицу произведенное впечатление. Потом сложила листки, спрятала их в сумочке, расцеловала Ратаева в обе щеки и пошла прочь, покачивая на ходу коляску, а тот остался на месте и провожал ее взглядом, пока толпа не заслонила окончательно его прошлое. Он вырвал из записной книжки страницу с номером ненужного телефона и через несколько месяцев окончательно его забыл.
   Третьей ушла Людочка. Заметно ниже Ратаева ростом, стройная девочка с высокой грудью и тонкой талией совершенно не казалась учительницей младших классов, каковой являлась в действительности. Она появилась внезапно душным летним вечером и ушла через пару недель, оставив Серегу в полном недоумении. На первом из двух свиданий она заявила кавалеру, что не может представить себя роженицей, чем немало его развеселила. Ратаев пустился выяснять, в чем природа странных сомнений: то ли в ее сознании не укладывается, что она тоже способна произвести на свет живое существо, хотя событие это не ново в нашем мире, то ли боится боли при родах или еще чего-то, неведомого представителю мужского пола, но не получил ни одного ответа. Девушка потупила взор и с детским упрямством замолчала. Не добившись своего, доморощенный естествоиспытатель повел Людочку в кафе "Огни Москвы". С открытой галереи на верхнем этаже гостиницы "Москва" они обозревали пустую Манежную площадь и представляли внизу шумное людское море, которое время от времени там разливалось в девяностом и девяносто первом, и воображали себя властителями дум народных. На втором свидании они прошлись по Бульварному кольцу и Ратаев, повинуясь невнятному зову внутреннего голоса, внезапно завел речь о необходимости отдохнуть где-нибудь на квартире. Он использовал на паях с несколькими другими ловеласами комнату в коммуналке, где изредка действительно находил отдохновение от своих скучных повседневных бытовых забот. Людочка не пожелала отдыхать, а предложение о новом свидании встретила категорическим отказом. Видимо, заподозрила своего кавалера в намерении доставить ей неприятность.
   Тихий клерк не посетил ни одного митинга и ни одного концерта, а продолжал читать накопленные родителями книги - теперь подряд, одно собрание сочинений за другим, в порядке их расстановки на полках. Сочтя себя культурным человеком, он забрел однажды под воздействием своей тогдашней девушки на заседание некоего домашнего интеллектуального кружка, в течение нескольких часов наслушался там цитат из Кьеркегора и Семена Франка, не произнес ни слова и ушел домой, зарекшись на будущее от любого общения с людьми, кроме необходимого для физического существования. Разумеется, и девушка пропала из его жизни навсегда, вместе со знатоками философии.
   Однажды в метро какие-то сектанты сунули Сереге листовку, из ее текста он узнал о возможности получить бесплатную Библию на русском языке, всего лишь отправив открытку куда-то в Калифорнию. Разумеется, этой книги в родительской библиотеке не было, Ратаев последовал указанию листовки, некоторое время провел в ожидании подарка, затем забыл о нем, но через год или полтора неожиданно получил посылку из Белоруссии. Перетянутый бечевкой сверток из коричневой плотной бумаги содержал в себе увесистый том Священного Писания в сером переплете, с золотистым крестом на обложке.
   Серега взялся за чтение совсем новой, хрустящей при разгибании книги. Повествование об исходе евреев из египетского плена временами просто заставляло его смеяться, ибо в своем церковном невежестве, тщательно воспитанном в нем с самого раннего детства, он увидел в ней некое авантюрное повествование о самой успешной в истории религиозной афере. Он не мог поверить в божественное происхождение скрижалей и с готовностью принимал мысль, что Моисею понадобился месяц на то, чтобы собственноручно вырезать их, ибо такой вариант виделся более правдоподобным. Назначение родного брата первосвященником со ссылкой на высшее повеление и запрет соплеменникам, принесшим в жертву свою домашнюю живность, приближаться к священному шатру при появлении возле него столба дыма, очень удачно и еще смешнее укладывались в ту же логику. Серега не мог принять террористические методы принуждения фараона к освобождению евреев и этнические чистки коренного населения в земле обетованной в силу внутреннего убеждения, что поступать так некрасиво, а поступив, нужно, по крайней мере, отрицать сей факт или замалчивать его, а никак уж не сохранять в памяти на века для будущих поколений. Получив несказанное удовольствие от Экклезиаста, Ратаев окончательно растратил последние остатки религиозного энтузиазма и распрощался с книгой книг. Испугался призрака безверия, замаячившего чудовищной тенью перед его читательским взором.
   Институт Серега закончил вполне прилично, только разозлился из-за того, что не придется больше вести беззаботную жизнь во время учебных отпусков - подготовка к экзаменам, как и в школе, не казалась ему причиной истощать свои не слишком обильные силы усердными занятиями.
   Екатерина Сергеевна не оставляла Серегу своими заботами, хотя он никогда не думал о ней дольше тридцати секунд, ни разу даже не озаботился обстоятельствами ее полного одиночества в подлунном мире. Каким невероятным образом столь милая старушка не оказалась на старости лет в окружении многочисленных детей и полчищ внуков? Вопрос мог бы озаботить многих, но не Ратаева, который не видел в ее судьбе ничего невероятного. Новый тысяча девятьсот девяносто второй год он встретил в гостях у радушной соседки за праздничным столом, организованным посредством сваливания в кучу карточек на алкоголь, муку, масло и мясо, положенных обоим. Соседи послушали новогоднее поздравление Аллы Пугачевой, чокнулись советским шампанским и отправились по своим одиноким спальням провести первую ночь первого года новой эпохи.
   Жизнь же Ратаева продолжалась по-прежнему: он покупал с каждой зарплаты одну пару носков, тратил остаток на квартиру и обеды в служебной столовой, время от времени накапливал по стечению обстоятельств резервы, достаточные для приобретения на близлежащем вещевом рынке чего-нибудь китайского. Он продолжал читать, хоть и осознал свое интеллектуальное убожество, по-прежнему не имел ни телевизора, ни телефона, хотя имел возможность по случаю приобрести первое благо из двух названных. В письменном столе неизменно хранился флакон с чернилами, время от времени Ратаев заправлял ими отцовскую авторучку, в состоянии творческой эйфории портил пару чистых листов бумаги неровными каракулями, затем бросал надоевшее занятие на несколько месяцев, вновь перечитывал собственные сочинения, ужасался и давал себе слово никогда более не унижать ни себя, ни бумагу. Изредка его одолевали сомнения, он грешил то на свой почерк, то просто на рукописный текст, и старательно переписывал страницу из Булгакова или Бунина. Покончив со странным занятием, он долго разглядывал сворованные у великих буквы и пытался понять, выглядят ли они в голой рукописи хуже, чем в типографском парадном костюме. Определенное решение изобретенной им самим проблемы не посетило Ратаева ни разу.
   Серега вышел из детства, ни разу не попробовав сладкой ваты и не обзаведясь старым другом. Закончил школу, ни разу не обеспокоившись последствиями родительских собраний, поскольку всегда имелись воспитанники, которым по итогам этих собраний доставалось от воспитателей больше, чем ему, и не вынес из школьных лет памяти ни об одном друге. Отслужил в армии, не слишком надрывно мечтая о завершении службы, потому что никак не мог решить, чем заняться на свободе, чтобы не очень работать, и за два года непрестанной жизни в толпе не встретил ни одного друга. Он обходил людей стороной, ожидая от них непрошеных поступков, неприязни, симпатии - всего, что могло вывести его из равновесия и принудить к движению к людям или прочь от них - все равно. Хотел незаметно стоять в сторонке один, без обязательств к соотечественникам.
   Ратаев пришел к твердой уверенности, что в его жизни не изменится ничто и никогда, но затем в отделе появилась Кристина и потрясла основы его личного мироздания. Она заставила Серегу опомниться.
  

Глава шестая

  
   В понедельник после позорного провала на первом свидании Ратаев явился на работу с букетом лилий, стоивших ему не только остатка одолженной суммы, но и изрядной доли собственного оклада за позапрошлый месяц, последнего из выданных в учреждении. Скромный карманный капитал мелкого делопроизводителя в результате безумной финансовой операции окончательно приблизился к нулю, не оставляя шансов на мало-мальски сносное существование хотя бы в течение пары дней. Серегу несколько озадачил собственный авантюризм, но мысли о завтрашнем хлебе насущном, павшие под могучим и бесцеремонным натиском либидо, очень быстро выветрились из его сознания.
   Он долго хлопотал вокруг цветов, устраивая для них воду подходящей температуры и надлежащего для пущей сохранности химического состава, а Кристина опоздала больше обычного и, скинув черную теплую куртку, впервые оказалась не в одном из многочисленных деловых костюмов, а в синих джинсах, белой блузке и кожаной ковбойской безрукавке, преобразившись до полной неузнаваемости. Волосы ее, слегка как бы взлохмаченные наперекор устоявшемуся имиджу, в сочетании с единственной сохранившейся от прошлого деталью - изящными очками - завершали образ чарующей баловницы, ведущей вольную жизнь. Демонстративно установленный на ее столе букет Кристиночка не заметила, буднично поздоровалась и возобновила после недолгого чаепития прежние занятия.
   - Злишься, - утвердительным тоном подвел итог увиденному Ратаев. - От моих цветов тебе так просто не сбежать, они - крик души.
   - Очень банальный крик души, - жестоко заметила Кристиночка, не поднимая головы. - Мог бы напрячь фантазию, а не плестись в хвосте миллионов.
   Серега промолчал, также углубившись в документы. Обедали они, как всегда, врозь, но после обеда учреждение облетела внезапная весть: сегодня дают зарплату за прошлый месяц! Кристиночку новость нисколько не взволновала, но Сергей, едва дослушав возбужденную телефонограмму Тамары Аркадьевны, чуть не завопил от радости: голодная смерть откладывалась на некоторый, пусть и короткий, промежуток времени. Он подозревал, что, дав волю фантазии, войдет в несравненно большие траты, чем уже сделанные им за несколько последних дней. Сто долларов от приятеля он намеревался истратить на новую демисезонную обувь, так как приближающейся весной ему нечего надеть на ноги; бесследно исчезнувшие, они казались теперь истраченными бессмысленно, ибо объект посягательств демонстративно капризничал.
   "Я омерзительно меркантилен, - подумал Ратаев. - Рассматриваю ее с точки зрения выгодности капиталовложений". Мысль показалась ему чудовищной, но не безосновательной: он ведь действительно подумал о потраченных деньгах, когда Кристиночка проявила нежелание развивать отношения. "Боже мой, я без малого вдвое старше нее, откуда мне знать, что у нее в голове, что ее волнует, к чему она неравнодушна? Она любит музыку, о которой я не имею ни малейшего представления, и иронично улыбается, едва заслышав эстрадные имена, которые для меня - юность, романтика и запретный плод; она ничего не хочет знать о времени, когда я был в ее нынешнем возрасте, потому что практически это время ее родителей, а для детей время родителей - самое скучное из всех времен; наконец, она живет с богатыми родителями и деньги для нее - нечто противоположное тому, чем они являются для меня", - размышлял Серега, прикидываясь погруженным в производственные вопросы.
   Довольно скоро он сорвался в очередь за деньгами, не известив о своих намерениях Кристиночку, чтобы не напоминать ей о своем несчастном существовании. Возле кассы Тамара Аркадьевна, разумеется, встретила его неизбежным вопросом:
   - Сережа, а почему вы один?
   - А с кем я должен быть? - огрызнулся тот, проклиная судьбу и безымянных языческих богов, покровителей системы государственной службы.
   - Что значит, с кем? - всерьез обиделась Тамара Аркадьевна. - Я, кажется, не только вас имела в виду, когда сообщала о деньгах.
   - Я понимаю, - буркнул Серега, отчаянно стараясь смягчить тон, - но не силком же ее сюда тащить. Что ей наш оклад - она на финтифлюшки больше тратит.
   - Завидуете? Между прочим, настоящего мужчину материальное положение девушки интересует в последнюю очередь, если вообще интересует.
   - Боже мой, Тамара Аркадьевна, опять вы за свое. Ваше упорство, честно говоря, давно уже вышло за рамки дружеской шутки и сильно смахивает на третирование.
   - Третирование? Я вас третирую? Господи, твоя воля! Простите, ради бога, не думала, что вы такой обидчивый.
   - О чем ссоритесь? - невинно поинтересовалась Ира из смежного отдела, оказавшаяся, к несчастью, слишком близко и не занятой разговором с подружками. - Похоже, скоро вцепитесь друг другу в волосы.
   - Так уж и в волосы, - упавшим голосом возразил Ратаев, меньше всего желавший публичного обсуждения его личных проблем.
   - Уговариваю его жениться, - громогласно объяснила Тамара Аркадьевна, - а он упрямится.
   - В самом деле? - нежно удивилась Ира. - Что так?
   - Хорошую вещь браком не назовут, - попытался хмуро отшутиться Серега, уже не рассчитывая на избавление от очередного перемывания косточек.
   - Да ну, Сергей, ты только представь: приходишь с работы домой, а тебя там ждет хорошенькая заботливая любящая женщина, от одной ее улыбки исправляется испорченное за день настроение, а когда из детской выбегает толстощекий карапузик, сошедший с твоих детских фотографий, забирается к тебе на колени, сюсюкает и задает смешные детские вопросы, наша контора окончательно остается в другом мире, а ты ощущаешь себя попавшим в земной рай, - мечтательно развивала повествование Ира. В ее глазах светился неподдельный восторг перед совершенством созданной мысленно картины, но Ратаев ее прервал.
   - Все правильно. Потом жена меня спрашивает: "Зарплату принес?" Я достаю из широких штанин свой месячный доход, она пересчитывает бумажки, в отчаянии бьет меня поварешкой по башке, а затем, рыдая, лихорадочно собирает вещи, хватает карапузика и кричит с лестницы, чтобы я не вздумал ее искать и требовать свиданий с ребенком, поскольку безнадежный идиот вроде меня не нужен ни ей, ни ему.
   - Захочешь жениться - деньги найдешь, - убежденно заверила его Ира. - Ты ведь далеко не идиот, нужна только веская причина, чтобы развить бурную активность в этом направлении.
   - Кто женится? - вмешались женщины из соседней кучки, до тех пор оживленно обсуждавшие свои собственные бытовые проблемы.
   - Сережа хочет жениться, но боится, что не сможет обеспечивать семью, - заметила профессиональный провокатор Тамара Аркадьевна.
   - Нет, я не хочу жениться, - взвился Ратаев, словно его обвинили в намерении совратить несовершеннолетнюю (отчасти, так и было: Тамара Аркадьевна имела в виду совершенно определенную кандидатуру в его жены, которой едва исполнилось восемнадцать).
   - Физически и умственно здоровый мужчина твоего возраста не может не хотеть жениться, - уверенно сказала Ира. - Значит, ты просто стесняешься сознаться. Кстати, даже в нашей конторе есть милые девочки, которые подошли бы тебе, и которым подходишь ты.
   - Что значит "подхожу"?
   - Значит, ты не пьешь, не куришь, внешне привлекателен, абсолютно неспособен ударить женщину.
   - Во-первых, откуда ты знаешь, на что я способен, а во-вторых, что, вы этих девочек по предписанию за меня выдадите?
   - Почему по предписанию? Никто не собирается их за тебя выдавать. Просто выбери одну, которая понравится, и начинай ухаживать.
   - А она обязательно за меня выйдет?
   - Не обязательно. Чего захотел! То не хочет жениться, то требует, чтобы ему жену принесли на блюдечке с голубой каемочкой. Нет уж, приложи усилия...
   - И фантазию, - ехидно оборвал Иру Ратаев.
   - И фантазию, - невозмутимо согласилась та, не ведая об изрядной доле горькой иронии, вложенной им во внешне ничем не примечательную фразу.
   Посторонние дамы, заинтересовавшиеся разговором, шумно поддержали Иру, а Серега, казалось, отвлекся от обсуждаемой темы, погрузившись целиком в себя. Очередь продвигалась довольно медленно, и он имел время для угрюмых размышлений о невеселых своих перспективах на буйной ниве глубоко личностных отношений между людьми.
   - Характер у меня тяжелый, - вслух подвел он итог своим сомнениям через несколько минут, когда собеседницы стали уже забывать о его существовании. - Никакой фантазии не хватит.
   - Побойтесь бога, Сережа, если у вас тяжелый характер, то у кого же он легкий? - изумилась Тамара Аркадьевна.
   В ту же секунду Ратаев, заметив легкое замешательство собеседницы, вспомнил о затянувшейся паузе и понял, что вновь выдал себя с головой: разговор перестал выглядеть шуточным. Любая попытка перевести его на прежнюю стезю поразит очевидцев своей тягостной неуклюжестью и заставит их прятать раздражение от чужой неловкости и снисходительные улыбки.
   - У меня тяжелый характер, - упрямо, с нажимом повторил Серега, еще не осознав до конца, на что именно он решился. - Ни одна пассия не выдерживает моих выходок в течение более чем пары месяцев, ибо, чем ближе я человеку, тем более с ним бесцеремонен. Кристиночка и вовсе отшила меня на первом же свидании, но я женюсь на ней.
   - На нашей Кристиночке? - воскликнула Тамара Аркадьевна, радостно всплеснув руками. - Неужели вы ее разглядели, Сережа? Невероятно!
   - Скажите лучше: "Не верю!" Впрочем, общеизвестные фразы никогда не ложатся на реальные ситуации с достойным их изяществом.
   - Вы уже сделали ей предложение? - бесцеремонно давила Тамара Аркадьевна, которая уже не могла вывести Ратаева из себя, поскольку он в значительной степени воспринимал происходящее не адекватно, а лишь как слабое подобие реальности, затененное его восставшим воображением.
   - Я не сделал ей предложения, она не желает меня знать, но рано или поздно выйдет за меня замуж. Я уверен в этом приблизительно так же, как и в том, что сегодня или завтра получу зарплату за прошлый месяц.
   - И на чем же зиждется ваша уверенность? - Вопрос Тамары Аркадьевны прозвучал в полной тишине, поскольку взрывная волна от высказанной Серегой новости уже докатилась до самых отдаленных пределов очереди, извивающейся по узкому коридору среди крашеных стен подобно гигантской кобре, затаившейся в норе перед охотой. - Помнится, вас смущал ее возраст. К тому же, она отбила ваш первый приступ, что чрезвычайно осложняет задачу - предстоит осада.
   - Да, предстоит. Но она мне нужна. Разумеется, нужно некоторое время на подготовительный этап, поэтому в любом случае свадьба не состоится в ближайшие месяцы.
   - Послушайте, Сережа, - осторожно проговорила Тамара Аркадьевна, - вы не могли бы объяснить, зачем вы все это нам рассказали? Боюсь, я выгляжу бестактной, но обычно мужчины не афишируют свои неудачи, а тем более намерения с призрачной надеждой на успех, среди огромного скопления женщин в очереди за деньгами. Вы понимаете, о чем я... Она ведь все узнает.
   - Разумеется, - пожал плечами Ратаев, - пусть узнает. Кстати, о возрасте: я изменил прежнее мнение. Юность очаровательна, непосредственна, не терпит мелочной опеки, но требует нежности и романтичности; никто не сможет меня убедить, что романтика стоит дороже норковой шубки, которая в один прекрасный день может приглянуться женщине зрелой и лишенной лирических заблуждений в области отношений полов.
   - Вы думаете? - загадочно приподняла бровки Татьяна Аркадьевна.
   - Я понимаю ваш тонкий намек, - пресек Серега попытку собеседницы обеспечить себе преимущество в споре. - Если бы деньги составляли основу ее жизненных интересов, она не прозябала бы в нашей конторе, а припеваючи жила под родительским крылышком в ожидании выгодной партии.
   - Вы уверены?
   - Абсолютно. Я видел, как она листает дела: автографы Бунина на фирменной бумаге кафе "Ротонда" вызывают у нее священный трепет, а не ленивый мещанский интерес.
   - Хотите сказать, она нашла здесь свое призвание и никогда не захочет беззаботной безбедной жизни?
   - Хочу сказать, что не понимаю вашего поведения, Тамара Аркадьевна. Что вы против нее имеете?
   - Да упаси меня боже! Ничего я против нее не имею. Просто вы поразили меня своей решительностью и я никак не приду в себя от пережитого шока.
   - Теперь пришли?
   - Спасибо, вполне.
   Тамара Аркадьевна обиженно отвернулась, а очередь после короткой паузы вновь сдержанно загудела, только теперь Ратаев беспрестанно ловил на себе заинтересованные взгляды молодых и не очень сотрудниц, что несколько раздражало его, но не мешало делать отсутствующий вид. Из зарешеченного окошка ему выдали четыреста пятьдесят тысяч, он аккуратно подравнял банкноты и сунул их во внутренний карман, с ужасом вспомнив, что такова была цена флакона духов, безумно подаренного им высокомерной девушке в забавных очках.
   На следующий день она, едва возникнув в двери каморки, строго спросила его:
   - Что ты там устроил вчера?
   - Где? - с деланным удивлением спросил Серега.
   - Сам знаешь где, в очереди за деньгами.
   - Я ничего там не устраивал, - сказал Ратаев после томительной паузы, якобы истраченной на припоминание. - Сказал только, что женюсь на тебе.
   - Всего-навсего. Что за стриптиз в общественном месте?
   - Это вовсе не стриптиз. Нечто вроде объявления о помолвке. Конечно, стоило сначала известить тебя, но ты лишила меня такой возможности своим безупречным поведением. Например, ответь на простой вопрос: почему ты вчера хотя бы вежливо не поблагодарила за цветы?
   - А почему ты вчера не извинился за субботу? - Кристиночка стояла у приоткрытой двери в расстегнутой куртке, засунув руки в карманы; задавая вопрос, она немного склонила голову набок, отчего стала похожа на маленькую капризную девочку.
   Серега вскочил со своего стула, отчего тот откинулся назад, упершись спинкой в каталожный шкаф, и остался так стоять, словно придя в изумление от происходящего.
   - Потому что в субботу я не совершил преступления, - тихо сказал Ратаев, приблизившись к Кристиночке, так что она невольно отступила и прижалась спиной к косяку; задетая ее локтем дверь от толчка открылась шире, и прохладный воздух с темной лестницы полился в каморку освежающим горным потоком. - Мы не в детском саду и даже не в школе, моя хорошая. Ты нужна мне не для того, чтобы сбегать в киношку или на танцы, и не для мимолетного прегрешения, а... Если не понимаешь сама, зачем ты мне нужна, я не смогу тебе объяснить. Вспомни только об аттестате, который получила несколько месяцев назад и пойми, что детство кончилось навсегда.
   Он приближался к ней все время, пока говорил, и в итоге Кристиночка оказалась заключена в ловушку из его рук, по-хамски упершихся в дверь и стену по обеим сторонам от нее. Она испуганно вытянула руки по швам и отвернула голову, почти положив ее подбородком на плечо, словно в ожидании пощечины. Ратаев с высоты своего роста видел лишь ее растрепанные после избавления от капюшона волосы и не мог судить по глазам о непроизносимых ею словах; лишь смутно подозревал о них, слушая тишину, которая окутала обоих полупрозрачным покровом умолчания.
   Роковой цокот каблучков по лестнице надвигался сверху неумолимо и неизбежно, как могут двигаться только время и женщины. Серега успел обернуться в попытке захлопнуть дверь, но опоздал: Ирочка мелькнула в дверном проеме, восторженно застыв на секунду, и побежала дальше рассказывать подружкам об увиденном.
   - Видишь, как славно складываются обстоятельства, - бездушно промолвил он. - Через полчаса все наше богоспасаемое учреждение будет обсуждать глубину твоего падения.
   - А ты будешь многозначительно молчать?
   - Зачем же, могу и поддакивать по мере необходимости.
   Тяжелым грязным камнем между ними легла пауза, которую со стороны можно было принять за проявление взаимной враждебности, но которую оба ощущали как внезапное возвращение то ли давно утраченного, то ли лишь недавно забытого чувства, возникающего между людьми в минуту знакомства, если они живут в трансцендентальном ожидании друг друга.
   - Посмотри на меня, - чересчур грубо и сухо сказал Сергей, еще надеясь избавиться обрушившегося с неведомых высот светлого наваждения.
   Кристина стояла, упрямо набычившись, словно ожидая удара или потока оскорблений, заложив руки за спину и вжавшись в косяк, как в единственную оставшуюся в ее жизни опору. Она надеялась, что опасность, почти неосязаемо, но неумолимо надвигающаяся из глухой неизвестности запутанных человеческих отношений минует ее сама собой, произволением свыше, как часто миновали ее неприятности в школе и семье: лишенная опыта девочка надеялась, что Бог любит ее и убережет от всего страшного, чем грозит возвышающийся рядом мужчина, дыхание которого напоминает звук работающего пневматического механизма.
   - Посмотри на меня, - повторил Ратаев, пытаясь придать голосу угрожающую нотку и окончательно признавая свое поражение на ниве психологических экзерсисов - фраза прозвучала подобно словам визажиста, желающего окинуть последним взором свою работу над лицом хорошего знакомого; в ней звякнула даже интонация удовлетворенности, совершенно неуместной в виду капризной избалованной деньгами девчонки, источающей аромат женской непокорности. - Посмотри. Боишься?
   Беззвучным взрывом взметнулись ее волосы, и Серегу обдало гневным взглядом наполненных слезами глаз, заставившим его отступить на шаг и выпустить узницу из плена. Он ждал подобный взгляд годами, надеясь и уже не веря, что когда-нибудь сумеет вырвать его из чужого сердца, настолько неравнодушного к нему, настолько взволнованного и страдающего, что подавляемые приличиями чувства внезапно обретут свободу и предадут свою хозяйку. Кристина, напуганная и обезоруженная невольным проявлением собственной слабости, отвернулась и принялась деловито промокать веки носовым платочком, стараясь спасти лицо не столько от туши, сколько от краски стыда и гнева.
   Ты напрасно переживаешь, - с деланным безразличием заявил Ратаев, едва восстановив чувство внутреннего равновесия, - ничто не проходит бесследно для человека, даже если он страдает жестоким склерозом, а за тобой я подобного недуга не замечал. Годы пройдут, а в твоих воспоминаниях наш разговор останется словно вчерашним, и никакие внуки, будь они хоть трижды родные и любимые, не заставят тебя отречься от слов, которые сейчас кипят в твоей душе и не могут вырваться из-под глыбы христианского воспитания.
   - Мои родители некрещеные, - буркнула Кристина в платочек, упрямо не оборачиваясь лицом к собеседнику, - и при всем желании не могли бы дать мне христианского воспитания.
   - Ошибаешься, девочка. Дух аскетизма и самоотречения не нуждается в ярлыках для оказания безмерного влияния на подрастающее поколение; как его ни обзови, люди все равно вырастают в страхе перед своим внутренним, тщательно удушаемым "я", которое побуждает их к необдуманным поступкам, находящимся в кошмарном противоречии с суровой моралью самоотверженных отшельников.
   - Чего ты от меня хочешь? - едва ли не простонала Кристиночка, молитвенно сложив руки на груди и повернувшись, наконец, лицом к мучителю. - Оставишь ты меня в покое или нет?
   - Нет, - резко бросил Ратаев в ответ почти без паузы, - не оставлю. Я испугал тебя в прошлый раз, хоть и не знаю чем, но жестокая страсть моя не знает границ: я вновь хочу тебя видеть. - Он поднял на нее холодно ироничные глаза. - Я провожу тебя сегодня после работы.
   - Зачем? - выдавила Кристиночка, подавленная его испытующим взглядом и желающая как можно скорее прекратить затянувшуюся, непонятную и чересчур безалаберную историю.
   - Затем, что от судьбы не уйдешь. Не обманывай себя нелепыми надеждами: все происходящее далеко не случайность. Человек никогда не встречает другого человека просто так, в силу произвольного стечения обстоятельств; ведь на земле нас миллиарды, в стране - полтораста миллионов, в городе - почти десять. Что заставило тебя пойти работать в нашу богадельню, когда перед тобой было открыто множество путей к сияющим градам на всевозможных холмах? Может ли девушка цветущих лет и безупречной внешности просто так, безо всяких видимых причин, желать работы в скучном грязном учреждении, где ей предлагают перебирать с утра до вечера пыльные старые бумажки, исчерченные мертвыми следами прошлых жизней? Твоим годам свойственно буйство жизни, подлежащее усмирению лишь неудачами на личном фронте, которых у тебя не было потому лишь, что не встретился человек, ради которого стоило пойти на безумные поступки. А не встретился он тебе потому, что я ждал тебя здесь, и с судьбой не поспоришь.
   - Ты высокого мнения о себе, - слабо улыбнулась Кристиночка, слегка ошарашенная запутанной напыщенной тирадой обычно тихого собеседника. Она показалась ей неуместной шуткой, ибо такие слова невозможно произносить всерьез.
   Жертва ратаевских притязаний успела окончательно убедиться в несообразности Серегиных поступков времени и месту, настолько вопиющей, что невольно возникали опасные мысли о его будущем и настоящем, одинаково туманных и вызывающих. Она посмотрела на него с новым чувством, похожим на настороженный интерес с изрядной долей скептического ожидания.
   - Что ты придумал на этот раз? - нейтральным тоном поинтересовалась Кристиночка, всеми силами выпячивая последнюю из перечисленных выше составляющих ее сложного впечатления о Ратаеве.
   - Ничего особенного, - столь же безразлично ответствовал тот, усаживаясь на место. - Просто прогулку. Обычную прогулку. Тебя не пугает перспектива борьбы со свойственной времени и профессии гиподинамией?
   - Нисколько. Я только не понимаю, что должно меня увлечь в ходе этой борьбы. Ты либо молчишь, либо язвишь, либо говоришь одному тебе понятные и нужные фразы, а я не люблю попадать в ситуацию болванчика, которому выговаривают накипевшее, поскольку больше некому. - Кристиночка немного волновалась, подавленная неожиданной возможностью поупражняться в остроумии, и даже слегка заикалась, коротко и жадно вздыхая перед некоторыми словами и ужасно страдая от этого. - Если тебе нужно мое мнение, мои мысли, мои чувства, то не веди себя, как экскурсовод с иностранцами.
   - Честно говоря, никогда не был ни экскурсоводом, ни иностранцем, - иронично приподнял брови Ратаев. - Поясни, пожалуйста, как он себя с ними ведет.
   - Он вещает избитые до полусмерти истины и не ожидает от них иной реакции, кроме пошлого любопытства, - тихо и жестко произнесла Кристиночка, опустив взгляд из страха увидеть смех в глазах собеседника.
   - Хорошо, - ровным голосом ответил тот, - я поведу себя иначе.
   Остаток рабочего дня прошел в опустошающей душу тишине, которая до изнеможения давила на молчащих, но оба думали, что слово, вылетевшее раньше срока, обязательно послужит причиной безусловного краха задуманной встречи. Мистическое значение обыкновенной человеческой речи они придавали подсознательно, ведомые опытом своих прошлых отношений, когда невинный обмен фразами за скучной бумажной работой влек за собой ничем необъяснимый ступор и на корню выжигал желание обращаться друг к другу не только по производственным вопросам. Вряд ли причина частичного онемения лежала в повседневном бытовом общении, даже, скорее всего, вовсе не там, но им, оглушенным безмолвным ревом разбушевавшейся в тесной комнатке трансцендентальной стихии, она виделась именно в нем.
   Настал вечер. Сергей оделся первым и молча ждал на лестничной клетке, когда Кристиночка закончит облачение в тяжелые зимние одежды, даже не помышляя о том, чтобы помочь ей: он полагал ее чересчур опасной особой и предпочитал держаться от нее подальше столько времени, сколько позволяла ему суровая природа отношений между мужчиной и женщиной. Наконец, Кристина не спеша вышла из каморки, Ратаев молча запер ее, опечатал и отнес ключи Николаю Петровичу. В полутемном безлюдном коридоре его обуяла несвоевременная надежда, что соседка не станет его дожидаться и преспокойно поедет домой, мысленно издеваясь над самовлюбленным идиотом, посмевшим мечтать о ней, имеющей несообразный нежному возрасту богатый выбор претендентов. Мечты его не оправдались - она ждала.
   - Я думал, ты уйдешь, - сказал Ратаев почти с досадой.
   - Не надейся, - язвительно скривила губки Кристиночка. - Я намерена испить свою чашу до конца. Куда направляемся?
   - Как тебе сказать, - несколько смешался Серега.
   - Так и скажи, чего там.
   - Ладно, скажу: в сказку. Если угодно, в четвертое измерение.
   - Очень интересно, - прокомментировала Кристиночка, отвернувшись в сторону, чтобы скрыть невольную улыбку.
   Они пошли сначала по освещенной улице, густо населенной автомобилями разных возрастов и национальностей, где Ратаев время от времени, постепенно забывая свои суеверные страхи, поддерживал спутницу под локоток, а она, разумеется, не сопротивлялась, надеясь на большее. Затем они миновали белостенный подсвеченный прожекторами монастырь, нависший с высокого берега над прудом, окруженным заснеженными ивами, среди которых суетилась детвора, пытающаяся вырваться из-под навязчивой заботы взрослых; затем они углубились в полутемные переулки, петляющие среди жилых домов, где им попадались навстречу безмолвные темные фигуры неизвестных, спешащих по своим делам. Кристиночка терпеливо молчала, медленно, но неуклонно теряя ориентацию и все более вверяя себя целеустремленному спутнику. Они пересекли широкий проспект, недолго шли вдоль него по широкому тротуару, обильно усыпанному песком, а потом дома кончились, и путь их пересекла высокая железнодорожная насыпь. Проспект нырнул в широкую прорезь под ней и устремился дальше, к окраине Москвы.
   - Интересно, где же здесь четвертое измерение? - нарушила молчание Кристиночка, надеясь встретить понимание, и дождалась своего.
   - За мостом, - сухо ответил Ратаев и мотнул головой в названном направлении.
   Костлявый железнодорожный мост, присыпанный снегом и заиндевевший, высился в относительном недалеке над Москвой-рекой, надежно прятавшейся за гранитным парапетом набережной.
   - Пойдем, уже близко, - завершил фразу Сергей и увлек Кристиночку за собой вдоль насыпи. Они шли гуськом по узкой тропинке, постепенно удаляясь от жилья и цивилизации, но неумолимо приближаясь к нагромождению мрачного черного железа, возлегающему на бетонных тошнотворно серых быках подобно скелету древнего страшного дракона.
   - Не спеши, я устала, - капризно выкрикнула Кристиночка в спину Ратаеву, потому что за скелетом дракона начинался заснеженный, непроглядно густой лес, внушавший ей безотчетный страх. "Зачем он тащит меня туда? - думала она с опаской, вновь припоминая свои недавние сомнения относительно душевного здоровья Сергея и невразумительные речи, которыми он потчевал ее на подвальной выставке подпольных живописцев. - О нем никто не говорил ничего плохого, но не говорит ли это лишь о его профессиональной скрытности?" Кристиночка терзала себя подобными подозрениями вплоть до того момента, когда они оказались у начала узенькой лестницы, ведущей на насыпь перед самым мостом. Ее ступени никто не чистил от с самого начала зимы, и подниматься им предстояло по вытоптанным в снегу узким уступчикам, примерно совпадающим по размеру со средней человеческой стопой в зимней обуви.
   - Мы полезем здесь? - изумилась Кристиночка и посмотрела вверх, оценивая степень опасности грядущего подвига.
   - Да, здесь, - сурово буркнул Ратаев. - Я помогу тебе.
   - У нее даже перил нет! Мы непременно упадем.
   - Не болтай ерунду. Я пользуюсь этим маршрутом едва ли не ежедневно, и, как ты можешь догадаться, до сих пор со мной ничего не случилось.
   - Но может в любой момент случиться! - возмутилась Кристиночка, пряча руку от Сергея, попытавшегося взять ее на буксир.
   Он по достоинству оценил попытку сопротивления и повернулся к Кристине лицом, смутно белевшим в темноте:
   - Я хочу увести тебя в то место, где тебе легче будет понять меня. Я не могу принудить тебя, обещаю лишь, что ничего с тобой не случится, ни по моей воле, ни против нее; пойдем, и все услышишь сама.
   - Услышу? А нельзя мне послушать тебя здесь?
   - Я же говорю: там ты скорее поймешь меня. Там мои слова прозвучат менее безумно.
   - Да где там? В лесу? Ерунда какая-то! Мне приходилось бывать в лесу, я могу представить, что вокруг уже деревья, и выслушать тебя здесь.
   Ратаев тяжело, словно через силу, помолчал, блуждая взглядом где-то над макушкой собеседницы, но мысль его оказалась столь же тяжеловесна, сколь и молчание, он долго не мог излить ее в речи.
   - Хорошо, - сказал он наконец. - Ты не лучше других, пойдем к метро.
   Сергей ринулся в обратном направлении так решительно, что толкнул Кристиночку плечом, и она, потеряв равновесие на узкой тропинке в глубоком снегу, села в сугроб; невежа бросился ее поднимать, но она возмущенно лягнула его и вновь отбросила протянутую для помощи руку:
   - Что значит "не лучше других"?
   - Это самое и значит. Такая же, как все.
   - А ты думал, что я лучше?
   - Мне показалось, - сухо пояснил Ратаев, застывший в позе галантного кавалера, помогающего даме встать; тот факт, что именно он бросил ее на снег, успел стать историей.
   - Ну ладно, пойдем в твой дурацкий лес, - обиженно проговорила Кристиночка, принимая давно предлагаемую помощь.
   - Уже поздно.
   - Ничего, я не маленькая, мама не заругает.
   - Уже поздно, ты не та, которой казалась со стороны. Я ошибся.
   - Ах, ты ошибся, да? Ошибся? Ничего себе, заявочки! Думал, что я тоже психованная, а когда понял, что я нормальная, то разочаровался. Да где бы ты нашел еще одну дуру, которая из-за пошлого флакона духов обратила бы внимание на такого идиота, как ты? Которая пошла бы среди ночи к черту на кулички только для того, чтобы добраться до места, где ты лучше себя чувствуешь? Шизофреник хренов! - Кристиночка визгливо кричала, упрямо сидя в сугробе и вновь не делая ни малейшей попытки встать. Глядя на Ратаева снизу вверх, она чувствовала себя более униженной и оскорбленной, что придавало ее гневу больший темперамент и личностный колорит.
   - Да, я шизофреник, - почти гордо согласился Сергей. - Отчасти еще и параноик: мифологизирую банальные жизненные обстоятельства. И такие вещи, как пошлый флакон духов. Иногда эти вещи издают аромат, предназначенный для натур более возвышенных, чем люди, находящиеся в здравом уме и трезвом рассудке. Ты кричишь, чтобы заглушить в себе боль, или от простого бескультурья?
   - Разумеется, от бескультурья, болван! Маленький грязный трусливый человечек, полжизни проводящий в тесной полутемной комнатке над пыльными бумажками и в черном лесу, путь к которому лежит через скелет дракона, ставит людям оценки за поведение и судит их за то, что они не сумасшедшие!
   Ратаев расхохотался и, не дожидаясь разрешения, сам выдернул Кристиночку из сугроба и поставил ее на ноги:
   - Ладно, пошли в черный лес.
   - Никуда я не пойду!
   - Пойдешь. Ты увидела скелет дракона, значит, ты приобщена.
   - К чему я приобщена?
   - К небу. К лесу, к сказке, к вечности, наконец. Пошли.
   Он увлек ее за собой почти силой, не ожидая согласия, а она, в свою очередь, растерянно уступила его силе, не успев даже обдумать последствия собственной покладистости. Они поднялись по узенькой лестнице без перил на железнодорожное полотно и ступили на мост, законопослушно следуя пешеходной дорожке, тянущейся вдоль рельс под вздыбленными ребрами металлоконструкций. Покрывающий Москву-реку лед темнел внизу полыньями, а вдоль берегов вдали тянулись причудливые цепочки огней, созданные уличными фонарями, окнами домов и иллюминацией парка Горького, не знающего отдыха ни летом, ни зимой.
   Огненная феерия, тем более впечатляющая, что вблизи был лишь угрюмый черный лес, начинающийся на противоположном конце моста, поразила Кристиночку навсегда, словно никогда прежде она не видела города ночью. Возможно, причиной потрясения стал Ратаев сам по себе, таинственный и завораживающе интересный, а также созданная им ситуация, когда повседневная обыденность обернулась иной, мало кому знакомой стороной - круговоротом чарующих слов, поступков и зрелищ, сочетающихся столь необъяснимо прекрасным образом, что сложившаяся в итоге картина способна отбить желание делать карьеру в обществе даже у завзятого раба цивилизации.
   - Почему мы не там, где пляшут веселые огоньки? - капризно поинтересовалась Кристиночка в спину проводника, не ожидая от него никакой определенной реакции. - Здесь страшно, холодно, темно и безлюдно. Я хочу домой.
   - Мы будем там, - сухо обронил Сергей, не оборачиваясь.
   - Где?
   - У тебя дома. Мы вернемся туда когда-нибудь. Здесь тебя ждет нечто гораздо большее, чем теплый и уютный дом, где удобно спать и читать книжки. Ты увидишь, если захочешь, конечно, как умерший день алкает воскресения, но встречает лишь немоту ночи.
   ------ Я тоже алкаю воскресенья к концу недели, - чуть слышно пробормотала Кристиночка себе под нос и внезапно, неожиданно для самой себя, ужасно испугалась, что Ратаев обидится на нее из-за грубой шутки. Почему грубой? Почему обидится? Ей можно, она девушка, и она гораздо моложе, чем он, заплесневевший архивный червь.
   Серега лишь молча оглянулся на нее, слегка придержав энергичный шаг, но по-прежнему увлекал ее по узкой тропке вглубь чащобы, поглощавшей странную пару с деловитой неспешностью удава, получающего удовольствие от самого процесса заглатывания. Черные деревья теснили их со всех сторон; в складках своей коры и на простертых к небу ветвях они несли холодный белый мертвый снег; легкий ветерок время от времени колебал отягощенные сучья, и снег сыпался с них подобно пеплу, который стряхнули с ладоней после чистки очага.
   Ратаев остановился, Кристиночка уткнулась в него и тоже замерла, забыв задать вопрос, но ожидая ответа на него.
   - Видишь? - спросил ее проводник.
   - Что?
   - Посмотри сама. Видишь? - с настойчивой строгостью вопрошал Сергей. - Я уверен, тебе дано. Оглянись вокруг, отрекись от мыслей, просто почувствуй.
   - Что почувствовать? - искренне недоумевала Кристиночка, уже без боязни обидеть непредсказуемого проводника в мир бессмысленного.
   Ратаев молчал в ответ на ее беспомощный вопрос. Они уже достаточно отдалились от цивилизации, зарево городских огней с трудом пробивалось сюда недосягаемыми, почти призрачными светлячками, застывшими среди стволов; Кристиночка почти не видела его лица, но почему-то угадывала его выражение, словно кто-то нашептывал ей в ухо моментальный словесный портрет собеседника. Было ли это вдохновением человеческого общения или обманчивым впечатлением, но она приняла его за чистую монету и сочла, что Ратаев смотрит на нее выжидательно и с робкой надеждой в глазах. "Он хочет, чтобы я ответила, - подумала Кристиночка. - Он ждет, что я отвечу, и знает, что я должна ответить". Она почему-то боялась не оправдать Серегины ожидания, хотя и не предвидела ничего, даже отдаленно напоминающего наказание.
   Испытуемая огляделась, даже запрокинула голову, чтобы изучить снежные вершины, растворяющиеся в темно-синем слепом небе. Забыть о смысле, просто почувствовать. Чего он хочет от нее, наконец? Боже, к чему ей его потусторонние загадки? Забыв о смысле происходящего, она почувствовала нечто, весьма схожее с отчаянием, и тихо произнесла, почти подумала:
   - Наверное, ты для меня один в целом свете, ненормальный. Иначе невозможно объяснить, почему твои безумные выходки так меня задевают.
   Ратаев молчал на расстоянии шага от нее, не пытаясь приблизиться или сказать что-нибудь, сопоставимое по уровню бессмысленности с тем, что в бессознательном состоянии произнесла Кристиночка. А она изумленно прислушивалась к себе и недоумевала: что случилось? Что за бред она сейчас несла? Откуда пришла ей в голову столь чудовищная мысль? Мысль? Разве она думала о чем-то? Он велел забыть о смысле и просто почувствовать... Что значит "велел"? Он не имеет права ничего ей велеть! Но, тем не менее... Разве она думала о нем или об их странных отношениях? Она думала о деревьях, о далеких огнях большого города... Да ни о чем она не думала, черт возьми! Почувствовала.
   Кристиночка вновь огляделась, на сей раз беспомощно, и осторожно отступила на шаг от Сергея, чтобы охладить его, если он разгорячился. Ратаев по-прежнему стоял на месте и пристально смотрел на нее, не пытаясь приблизиться.
   - Почувствовала? - спросил он без малейшей нотки торжества в голосе, но с призрачной тенью некой угрозы, словно соринка застряла среди безобидных звуков и вызывает саднящее чувство невнятной, внешне совершенно беспричинной боли.
   Кристиночка испугалась всерьез, похолодела вдруг до полуобморочного состояния, до слабости в коленях, оглянулась в тщетной надежде на помощь, а затем отступила еще на несколько неверных шагов, готовая бежать, но Ратаев по-прежнему не двигался с места. По мере того, как она удалялась, очертания его размывались темнотой, он постепенно, неумолимо растворялся в ней, совершенно один среди снега и леса, такой же молчаливый, как они, кажущийся вместе с ними единым целым, способный и готовый вот так и остаться здесь навечно, если она уйдет.
   - Леший! - крикнула Кристиночка, выдохнув густое облачко пара, который на мгновение совершенно застил безмолвную тень Ратаева.
   В ту же секунду она всем своим существом ощутила, что надвигается страшное и огромное, непонятное и потому непобедимое, чудовищное чудо. Молчащий непроглядный лес постепенно, то ли снизу, то ли просто издалека, наполнялся гулом и светом. Давящим, оглушающим гулом и ослепляющим, солнечным среди ночи светом. Одно за другим оживали деревья, озаренный сиянием снег вспыхивал на них мириадами ледяных кристалликов и переливался всеми цветами радуги, как мыльная пена в темной ванной комнате при зажженной свече. Сияющие деревья выступали из тьмы, подходили все ближе и ближе, обступили ее со всех сторон, пока Кристиночка не обнаружила себя среди живого дневного леса, оглашенного грохотом взбунтовавшейся цивилизации. Трехглазый тепловоз вырвался из небытия и с ревом пронесся мимо нее, волоча за собой вереницу заиндевевших товарных вагонов и толкая перед собой чудовищный прожекторный свет, оживляющий то, чему суждено рано или поздно исчезнуть навсегда.
   - Чудо, - хрипло произнес в отдалении Ратаев, когда окончательно стих шум пронесшегося поезда. - Что есть чудо? Каждый день ты идешь на работу и встречаешь по пути множество людей. Каждый из них, независимо от тебя, суматошно готовил утром завтрак, одевался, выскакивал на улицу, вовсе не договариваясь с тобой о встрече; все люди, которых ты встречаешь каждый день, живут и работают в разных местах Москвы, многие из них - очень далеко от мест, где обретаешься ты, просто ваши маршруты где-нибудь пересекаются. Секундой раньше или секундой позже, и ты встретила бы не тех, кого встретила, а других, которые тоже не договаривались с тобой о рандеву. И вот, ты идешь, видишь море лиц, и каждое из них ты видишь благодаря невероятному, просто фантастическому случаю. Чудо. Каждодневное, ежесекундное чудо.
   Кристиночка молчала, все еще перепуганная явлением товарняка, но голос Ратаева ровно звучал в воцарившейся тишине, несколько приглушенный расстоянием, которым она отделила его от себя; Сергей больше не задавал вопросов и не ждал ответов - он рассказывал о себе.
   - Люди так мало знают себя. Каждый из них не знает себя, и все не понимают друг друга, потому что все время пытаются осмыслить человеческие отношения, а их нужно просто чувствовать, тогда эти отношения станут чище и проще. Единственное, что важно - чувство, а остальное, вроде правил хорошего тона или социалистического общежития суть наносная гниль, экскременты несовершенного человеческого разума, отягощенного тысячелетними попытками осмыслить опыт цивилизации.
   - Ты к чему клонишь? - опасливо проговорила Кристиночка, по-прежнему не решаясь приблизиться к непредсказуемому оратору. Ей казалось, что человек, произносящий маловразумительные филиппики, отдающие, к тому же, изрядным привкусом мизантропии, готов перейти к действиям, предвосхитить которые будет также невозможно, как его слова.
   - Боишься? - угрюмо спросил Ратаев. - Напрасно. Ты все время боишься не того, чего следует.
   - Я бы тебя не боялась, если бы ты не вел себя, как псих.
   - А как ты ведешь себя? Нормально ли признаться в любви малознакомому сумасшедшему посреди ночного леса зимой?
   - Я не признавалась тебе в любви! - взвизгнула Кристиночка в тщетной попытке переписать историю. - Я не знаю, что на меня нашло... Просто оговорилась.
   - Проговорилась, хочешь сказать. Да ладно, не бойся. Можешь идти. Хватит на сегодня.
   - Чего хватит? Разве что-нибудь было?
   - Конечно. Мы разговаривали. Ты говорила и слушала. Мы теперь знаем друг о друге гораздо больше, чем даже сегодня утром. Теперь я разбираюсь в тебе гораздо лучше, хотя не ожидал увидеть в тебе столько сладостной неги.
   - Какой еще неги? Где ты ее нашел?
   - В тебе, моя милая, в тебе. Негой я называю женскую способность вызывать к себе интерес не плотскими ухищрениями, но тайной души. Недосказанностью. Чарующим намеком. Может быть, некоторой долей коварства.
   Перечисляя редкостные свойства Кристиночкиной души, Ратаев неторопливо приближался к ней, и неутоптанный снег мерно поскрипывал под его ногами. Расплывчатый его силуэт неуклонно проступал из темноты, обретал четкие очертания, постепенно прорисовывался его китайский пуховик, а бледное пятно лица спустя несколько секунд уже несло знакомые черты и новое выражение, какого не отпечаталось в памяти Кристиночки. Она решила, что темнота всему виной, но ни в сугробе после посещения подвальной галереи, ни в их общей рабочей комнате во время скандального объяснения его глаза определенно не были так откровенны. В них не было вопроса или ожидания, в них застыло желание. То не было сальное сияние, присущее взглядам уличных ловеласов или ужимкам ее бывших одноклассников; она увидела в глазах Ратаева темный свет, насыщенный страстью фавна, и впервые в жизни по-настоящему испугалась, ибо пора игр осталась позади.
   - Ты можешь идти, - произнес он ровным голосом, подойдя к ней вплотную. - Я могу тебя проводить, если хочешь.
   - Ты меня отпускаешь? - прошептала Кристиночка, едва шевельнув губами. Она смотрела снизу вверх в новое Серегино лицо и боролась с ужасным искушением потрогать его руками, словно бесценный музейный экспонат, чтобы сохранить в памяти не только зрительный образ, но и теплое ощущение рокового момента.
   - Ты достаточно пережила за сегодняшний вечер, - пояснил Ратаев, - не хочу окончательно тебя запугать.
   Кристиночка отрицательно покачала головой, не отрывая глаз от его лица, сняла рукавицы, зажала их в левой руке, почти машинально подняла правую и осторожно коснулась кончиками пальцев его холодной щеки, пробежала вверх до виска, провела по лбу и скользнула по носу к губам. Губы вздрогнули, шевельнулись ответно, и Кристиночка хихикнула, отдергивая руку.
   - Так и будешь молчать? - спросила она.
   - Разве я молчу? - удивился Ратаев. - По-моему, я слишком много наболтал для здорового скептика, которым себя считаю.
   - Все болтаешь, болтаешь, а я жду.
   - Чего?
   - Не песен, разумеется. И не стихов. - Кристиночка сделала выразительную паузу. - И уж, тем более, не лекций по экзистенциализму или сумасшедших ночных поездов.
   - Ах, вот что, - понимающе качнул головой Ратаев. - Понятно. Тебе нужны слова. Простые человеческие слова. Из тех, что лишают сна и аппетита.
   - Они самые.
   - Никогда их не слышала?
   - Много раз. Но хочу послушать, как они звучат в твоем исполнении.
   - Ох уж, эта ваша женская натура с преобладающей второй сигнальной системой! Когда еще сказано с убийственной иронией: "Слова, слова!"
   - Да, мы такие! Ну так что?
   - Изволь. - Ратаев встал будто по стойке "смирно", опустив руки по швам и устремив взгляд куда-то поверх Кристиночкиной головы. - Хочу всю оставшуюся жизнь видеть тебя каждое утро лохматой в халате, а вечером ложиться с тобой в постель. Нет, не только вечером.
   Воцарившаяся после произнесенного заветного слова тишина показалась звенящей и напряженной, словно перед взрывом. Кристиночка странно похолодела и обмерла, огорошенная, завороженная и напуганная скупостью изъявленных ратаевских чувств. Подсознательно она ждала ласковых прозвищ, объятий и поцелуев, как это обычно происходило в подобных случаях, может быть, даже сострила бы машинально, чтобы сладить с волнением, но Сергей не оставил ей такой возможности.
   - Твои глаза, твои волосы, твои наивные очки, вечные опоздания, страхи и капризы заставили сойти с ума и впасть в детство маленького грязного человечка, погрязшего в бумажках и сладострастной ненависти. - Ратаев смотрел уже девушке в лицо, обняв ее за плечи и прижимая все ближе и ближе к себе. - Ты вошла в мою жизнь с очаровательной бесцеремонностью, сама того не понимая. Я мог бы тебя спросить, зачем ты это сделала, но не посмею перечить судьбе.
   Он коснулся губами ее губ, еще продолжая говорить, и слова растаяли в поцелуе, как снежинки на ресницах. Кристиночка, зажмурясь, обняла его с детской искренностью, в безотчетном порыве ответила на его запойный поцелуй и, обмерев, неожиданно для самой себя, впервые в жизни нашла восторженное упоение в теплом и щекотном соприкосновении своего подвижного и озорного язычка с чужим, ищущим и настойчивым. Прохладная волна пробежала по ее спине, ноги ослабли, она потеряла равновесие и повисла на плечах Ратаева, счастливо уткнувшись носом ему в шею.
   - Все хулиганишь? - тихо спросил Сергей, поддерживая ее за талию.
   - По мере сил, - чуть слышно пробормотала Кристиночка.
   - Пора возвращаться к свету.
   - А мне нравится в мире теней, - томно настаивала новообращенная.
   - Увы, здесь нельзя пребывать вечно. В конце концов, это вовсе не сказочный лес, а всего лишь Нескучный сад, откуда можно пробраться в парк Горького, в который тебе так хотелось, когда мы добирались сюда.
   - Я хотела в парк Горького? Неправда!
   Кристиночка начинала буянить всерьез, отказываясь переставлять ноги и принуждая тем самым Ратаева к выполнению функций рикши.
   - Пошли, пошли, пора узнать все стороны жизни, и темные, и светлые.
   - Темные и сами как-нибудь узнаются, продолжим пока со светлыми.
   - Дурочка, знакомство со светлыми сторонами жизни ты еще толком и не начинала, до сих пор я водил тебя исключительно по темным закоулкам.
   - По темным закоулкам чего? - недоуменно спросила Кристиночка, отстраняясь от подозрительного проводника и твердо вставая на ноги. Ей казалось, что все происшедшее окрашено в радужные цвета радости и надежды, поэтому грубая фраза Ратаева больно кольнула слух.
   - Того, что проще всего назвать душой.
   Кристиночка пытливо всмотрелась в Серегино лицо, безнадежно тонущее в почти абсолютном мраке, но, несмотря на полную мобилизацию силы воображения, не могла разглядеть в нем хотя бы смутный отблеск чувств, обуревающих ее.
   - Чьей души? - спросила она очень тихо, заранее пугаясь ответа.
   - Твоей, конечно. Или ты не узнала о себе ничего нового за последние дни?
   - Так мы все это время сообща занимались исследованием темных сторон моего внутреннего мира? - снова спросила Кристиночка, уже с нарастающим привкусом угрозы в негромком чистом голосе.
   - Если ты толкуешь понятие "темный" как синоним слова "грязный", то напрасно. Я имею в виду просто неизвестное тебе самой, не говоря уж об окружающих.
   - Очень интересно! - проговорила исследуемая, гордо приподнимая подбородок и повышая голос. - И когда же начнем изучать меня со светлой стороны?
   - Сейчас и начнем, - умиротворяюще промолвил Ратаев, и даже в темноте было видно, как губы его искривились усмешкой. - Пошли. - Он предусмотрительно взял Кристиночку за правую руку своей левой лапой и потащил за собой по узкой тропинке, не спрашивая согласия. Несчастная не могла обогнать конвоира, при каждой попытке увязая в сугробах, и лишь бессильно тыкала его кулачком в пуховую китайскую спину, да еще озлобленно повизгивала, борясь с искушением впиться своими острыми зубками в шею Ратаева и навсегда прекратить его дикие выходки.
   - Свет уже виден, - проинформировал он тем временем свою жертву, - немного осталось.
   Впереди действительно все гуще проступали между стволов огни цивилизации. Они уже бросали отблески на снег и даже резали глаза, отвыкшие от света в глухой чащобе. Кристиночка могла их увидеть, только из-за Серегиного плеча, как по разнарядке, строго регламентированную дозу, а не вдосталь, как положено всем свободным людям на этой планете.
   - Отпусти меня! - крикнула она наконец и лихо боднула конвоира между лопаток, явно рассчитывая повалить его неожиданным толчком, но удовлетворившись лишь удивленным возгласом и одобрительным взглядом сверху вниз.
   - А лягаться ты умеешь?
   - Умею!
   - Покажи.
   Ратаев уже отпустил Кристиночку и стоял к ней лицом; поэтому, когда она самозабвенно взмахнула ножкой, целясь ему в колено, он в изящном пируэте тореадора увернулся от разящего сапожка и снова замер в некотором отдалении, ожидая продолжения. Войдя в роль агрессора, невольница шагнула к нему снова попыталась заехать угнетателю по колену или хотя бы по голени, чтобы надолго запомнил, какова она в ярости, но вновь не добилась успеха. Так повторялось еще много раз, пока Кристиночка не вскричала обиженно:
   - Ты жульничаешь!
   - Как жульничаю? - изумился Ратаев. - Думаешь, я предварительно наглотался какой-нибудь дряни, обостряющей реакцию?
   - Не знаю как, но жульничаешь, - безапелляционно повторила Кристиночка и капризно притопнула ножкой, которой так и не довелось поразить врага.
   - Ладно, бей, раз ты такая.
   Серега покорно выставил вперед свою неуязвимую ногу и застыл в ожидании. Кристиночка, поколебавшись, обиженно объявила:
   - В подачках не нуждаюсь.
   Они смотрели друг на друга некоторое время - он с интересом, она с демонстративным протестом. Огни парка Горького теперь слепили глаза Кристиночке и она по-прежнему не могла вглядеться как следует в лицо своего визави, хотя и ее жег неподдельный, первобытный интерес: кто он? Зачем она то целуется с ним, то ссорится, то опять мирится? Почему ей совершенно не хочется пройти мимо него и отправиться домой, словно ничего не было наяву, а только Ратаеву привиделось, будто она шагнула ему навстречу и ответила на поцелуй. Ей и правда все происшедшее уже казалось нереальным, протекшим в бреду подобно явлениям горячечных призраков.
   - Покажи мне свое лицо, - сказала она машинально, не успев задуматься о возможных последствиях проявляемой столь откровенно слабости.
   - Хочешь заглянуть мне в глаза? - с различимой на слух ухмылкой спросил Серега.
   - А что, нельзя? Боишься чего-то?
   - Отчего же, совсем не боюсь. Просто ничего ты не увидишь в моих глазах, кроме животного желания; поэтому давай-ка сначала выберемся поближе к людям, чтобы тебе не так страшно было.
   - Откуда вдруг такая забота?
   - Почему вдруг? - в несчетный раз изумился Ратаев непроницаемой Кристиночкиной наивности. - Я же забочусь о тебе едва ли не с первого дня нашего знакомства.
   - Так вот почему ты так низкопробно язвил по поводу моего рабочего графика! От избытка заботливости!
   - Совершенно верно. Если бы ты ничего для меня не значила, я бы не обращал на тебя внимания; если бы хотел тебя подсидеть, то регулярно постукивал бы по инстанциям. Ты разве не знаешь, если мальчик среднего школьного возраста дергает девочку за косу, то тем самым выдает подавляемую симпатию к ней.
   - Так то мальчик! А когда взрослый дядя постоянно бубнит скучные нудности, не имея никаких должностных прав на делание замечаний, это выдает только его зашоренность на производственных проблемах и прискорбное скудоумие.
   - Нет. - Ратаев запнулся, мучительно понуждая себя завершить фразу. - Это говорит... совсем о другом. Пошли, ты ведь хотела заглянуть мне в глаза.
   Он повернулся и зашагал, решительно и бодро, не пытаясь схватить Кристиночку за руку и даже не оглядываясь, чтобы убедиться, что она следует за ним. А она семенила, почти бежала сзади, полная решимости разобраться до конца во всех его нелогичных тайнах и странностях поведения. Она мысленно клялась не пускать дело Серегиной исповеди на самотек, а уладить все сегодня же, покончить с двусмысленностью раз и навсегда, дабы не оставить Ратаеву ни малейшей возможности укрываться за недосказанностью, как за каменной стеной, всякий раз, когда она вынуждает его к откровенности.
   - Не спеши, - задыхаясь, выговорила Кристиночка, не привыкшая бегать зимой в полной амуниции. - Куда бежишь-то?
   - От себя, родная моя, от себя, - бросил Ратаев, не оборачиваясь и не снижая темпа, словно действительно хотел спастись от собственной тени, преследующей его в кошмаре наяву.
   Через некоторое время они пробрались-таки в парк Горького, расчищенные дорожки которого являли собой приятный контраст с узкими плохо утоптанными тропинками, где протекали немаловажные события последнего часа. Людская толпа в поздний зимний час была редкой и неслышной, иногда только доносились тихие голоса посторонних до пары индивидуумов, горящей желанием узнать о себе как можно больше за как можно более короткий срок. Кристиночка безропотно следовала за Ратаевым, пока он сам не остановился под одним из фонарей и обернулся к ней.
   - Смотри, если не боишься. - Голос его прозвучал глухо и с легкой хрипотцой, словно готов был сорваться в крик или рыдание. - На всякий случай, заранее прошу прощения.
   - За что? - спросила Кристиночка, не успев удивиться.
   - За все, что тебе не понравится. Ладно, ты будешь смотреть, или дальше пойдем?
   - Сейчас, сейчас, не спеши. Вот так повернись. - Кристиночка, взяв Ратаева за плечи, заставила его повернуться лицом к фонарю, а сама встала немного сбоку, чтобы не отбрасывать тень на исследуемый объект. - Так-так, что же мы видим? - Кристиночкин голос звучал вкрадчиво и провокационно; она изо всех сил старалась придать ему угрожающий оттенок и другие известные ей признаки агрессии, в частности, фальшивую многозначительность, заставляющую жертву думать, что истязатель знает о ней гораздо больше, чем говорит.
   В мертвом электрическом свете лицо Ратаева показалось ей странно незнакомым, хотя на работе в вечерние часы она уже видела его именно в таком освещении. Возможно, фокус состоял в том, что здесь они находились не в тесной каморке, а посреди безбрежного мира, тем более огромного, что видимые его границы таяли во тьме. Теней на лице почти не было; свет фонаря бил в него точно спереди, как лампа следователя на незаконном ночном допросе. Глаза прищурены, нос недовольно сморщен, губы плотно сжаты, а в целом физиономия несла отпечаток явной иронии и скрываемого страха. Кристиночка сама не знала, в чем он выражался, но была совершенно уверена, что склизкое холодное чувство гложет Ратаева изнутри, подобно гвинейскому червю.
   - Так вот в чем дело! - злорадно воскликнула Кристиночка. - Вот для чего весь спектакль и абсурдность в поведении этого человека. Оказывается, он просто-напросто боится!
   - Да, боюсь. - Серега отреагировал почти мгновенно, заранее приготовившись к худшему из исходов, и лениво отвернул голову от слепящего света. Теперь он утратил последнюю защиту и полностью оказался во власти маленькой непредсказуемой соперницы. - Боюсь. Но тебе не должно быть никакого дела до моих страхов, проницательная моя.
   - Как это? Разве может мне не быть дела до переживаний человека, который водит меня по ночам в лес и пристает там с поцелуями?
   - Только не надо преувеличивать! - Серега оборонительным жестом выставил вперед ладонь. - Еще не ночь, и я насильно к тебе не лез.
   Кристиночка удивилась точности своей догадки и даже пожалела Ратаева, готового к отступлению и, кажется, способного вообще немедленно прервать феерию внезапного приступа ухажерства. Последнего Кристиночке совершенно не хотелось.
   - Ладно, не лез, - сказала она примирительно, вновь видя перед собой лишь затылок собеседника. - Надеюсь, ты не намерен бросить меня прямо здесь?
   - А что, боишься заблудиться? - угрюмо буркнул Серега, не оборачиваясь.
   Кристиночка ничего не ответила на очередную грубость супостата, только пошла не спеша по расчищенной от снега парковой дорожке. Она равнодушно миновала Ратаева, словно скучного незнакомца, и, прислушиваясь к себе, могла поклясться, что он безразличен ей. Такая убежденность казалась совершенно необъяснимой, ибо вся вереница событий, приведшая ее в этот час на это место, говорила об обратном. Кристиночка предположила, что ее одолела усталость от бесконечных выходок нестандартного кавалера, но, как ни старалась, не могла ощутить хотя бы слабое раздражение или презрение к нему. Более того, в ее душе явно правила бал всеобъемлющая симпатия, она могла броситься на шею первому встречному, но молчащий позади нее Ратаев, который определенно послужил причиной столь парадоксальной эйфории, сам не принадлежал к числу избранников. Он не был равнодушен к ней, это радовало, но он надоел ей, и между двух противоположных эмоций Кристиночка терялась, как Машенька в дремучем лесу.
   Погруженная в непростые мысли, она неожиданно увидела перед собой громаду припорошенного снежком "Бурана". Черно-белая махина пристроилась на берегу Москвы-реки и угрюмо молчала, игнорируя фланирующих под ее крыльями зевак. Непрозрачные стекла кабины вперились в пространство, подобно слепым глазам больного чудовища, и дополнительно придавали всему существу внушительный заряд высокомерного величия. Вокруг на почтительном расстоянии высились среди деревьев зачехленные на зиму бесформенные груды аттракционов, деловито светились скромными окошками будочки, где за сходную цену посетителям предлагалась нехитрая снедь, призванная хоть немного скрасить мрачноватую экскурсию. Детали пейзажа Кристиночку не заинтересовали, она остановилась, покоренная "Бураном" и очарованная его неброской красотой.
   - Не подходи близко, он этого не хочет, - произнес у нее за спиной Ратаев.
   - Значит, тебя не только скелет дракона сюда привлекает?
   - Конечно, нет. Я вообще люблю парк Горького зимой по вечерам; в остальное время он лишь шумный балаган и не дает ничего, кроме головной боли.
   - А сейчас он что дает?
   - Разве ты сама не видишь? Не чувствуешь?
   Ратаев подошел к Кристиночке совсем близко, она чувствовала его теплое дыхание на своей щеке, но не оборачивалась в ожидании. Равнодушие к скупому рыцарю оказалось странным; оно влекло за собой счастливое облегчение и в случае бесследного исчезновения Ратаева, и в случае нового его возникновения в ее беспорядочной жизни.
   - Томительно и светло на душе, - произнесла Кристиночка, - словно Бунина начиталась.
   - Ты не все видела, - удовлетворенно заявил Ратаев. - Пройдемся еще немного, прочувствуешь продолжение.
   Он вышел из-за спины своей непостоянной спутницы, дождался, когда она посмотрит на него, и мотнул головой в направлении, куда хотел ее увлечь. Впервые он утратил безаппеляционность и обрел таинственную притягательность. Что еще он откроет сегодня для нее? Кристиночка хотела бросить ироничное замечание по поводу происшедшей со спутником перемены, но побоялась спугнуть очарование момента и вернуть их отношения на круги своя, к временам, когда Ратаев был весь, с ног до головы, скрыт серой скорлупой страха и непонимания.
   Через несколько минут они вышли на центральную аллею парка и увидели выставку ледяных скульптур, поблескивающих в свете фонарей. Возле них не было авторов, только жиденькие группки зрителей прохаживались вдоль рядов хрупких идолов современного искусства, демонстрирующего всем желающим тщету своих усилий запечатлеть след в истории.
   - Восхищаюсь этими самоотверженными ребятами. Вложить талант, время, деньги, наконец, в произведение которому гарантирован лишь месяц-полтора жизни. Наверное, они совершенно безболезненно осознают себя песчинками, сверкнувшими на миг в бурном самуме. Абсолютное большинство людей предпочитают не задумываться над этой печальной проблемой, некоторые мнят себя монументальными столпами, хотя ничем не отличаются от других песчинок, а эти беззаботно признают свою мимолетность и хотят лишь сверкнуть поярче в отведенное им мгновение.
   - Пойдем, - улыбнулась Кристиночка, взяла Ратаева за руку и увлекла к выходу из парка. - Ты хоть когда-нибудь отвлекаешься от философических раздумий?
   - Иногда. Надо сказать, наша работа способствует развитию именно философского склада ума: времени она оставляет с избытком, а денег почти совсем не приносит. Если же еще учесть, что ежедневно приходится сдувать с бумажек пыль столетий, да, к тому же, ходить на работу и обратно мимо морга, то следует лишь удивляться, почему в нашем богоспасаемом учреждении по сей день не открыли кафедру прикладной философии.
   - Наверное, денег нет, - хихикнула Кристиночка.
   - Видимо, ты права, - серьезно кивнул головой Серега, по-прежнему погруженный в безрадостные мысли. - Круг замыкается: от безденежья тянет к осмыслению мироздания, но то же самое безденежье не дает возможности вывести попытки этого осмысления за рамки любительского самокопания. В общем-то, достаточно без перерывов, сплошным текстом осилить всего Марселя Пруста, и никаких денег вообще не захочется. А если тебе их предложат, спросишь: "Что это?"
   - Разве он так ненавидел деньги?
   - Наоборот, он о них не думал, даже когда произносил это слово. Толстой провозглашал нелюбовь к ним, но всю свою семейную жизнь провел в спокойствии и достатке; Достоевский хотел их, и все его романы бурлят неуемной страстью автора; в кого ни ткни пальцем - Бальзак, Золя, Мопассан, Чехов, Горький, даже Хемингуэй и вышколенная плеяда советских писателей - все крикливо проявляли чувства к деньгам, положительные или отрицательные (в реальной жизни, думаю, только положительные), а читаешь Пруста или Трумэна Капоте - и веришь, что они о деньгах не думают. Во всяком случае, не думали, когда писали.
   - А поэты? - торжествующе вставила Кристиночка.
   - О поэтах речи нет. Тургеневу издатели платили тысячу рублей за авторский лист, Гоголю четыреста, Достоевскому сто пятьдесят-двести, а Пушкину - десять рублей за строчку. Добавлю в скобках на всякий случай, что в авторском листе в нынешнем измерении порядка двадцати четырех машинописных страниц текста. Отсюда вытекает, что Александр Сергеевич мог исчеркать десяток страниц в течение года и на полученные за них деньги вести размеренную жизнь государственного служащего, не говоря о доходах от родовых имений и унизительном жалованье камер-юнкера. Тем не менее, он оказался слишком беззаботным человеком для принятия столь мудрого решения. Разумеется, большинство писателей тоже уклонились от богатства благодаря своей коммерческой несостоятельности, но, на мой взгляд, поэты делали это веселее. Во всяком случае, в стихах, как правило, тяжкие думы о деньгах между строк не проступают.
   Ратаев не хотел говорить о поэтах и стихах, как не говорил никогда и ни с кем о тайных мечтах. Он не увлекался поэзией, мало читал стихов, поскольку большая их часть казалась ему пустяками. Время от времени отдельные строки разных поэтов отзывались жутковатым холодком у него под ложечкой, но ни один человек в мире не знал, какие именно и чьи именно - Серега почитал свои поэтические увлечения величайшей тайной.
   - По-моему, в отличие от поэтов, ты к деньгам отнюдь не равнодушен, - заметила Кристиночка с детским простодушным сарказмом.
   - Да, у меня неразделенная любовь к ним, - с чарующей простотой признался Ратаев. - Совсем как у Достоевского. Но не будем о грустном в сей неурочный час.
   - О веселом с тобой говорить сложновато, - укорила собеседника Кристина. - Расставил по полочкам всех классиков и спокойно продолжаешь прогулочку. Пушкин, кажется, к деньгам относился без ненависти.
   - Разумеется! Какая там ненависть - швырялся ими во все стороны, но не без счета. Надиктовал-таки, лежа на одре, незаписанные долги, чтобы беспутная Натали не скучала после его смерти.
   - Просто честный человек. Все равно, ведь Николай все уплатил. И вообще, почему ты так пренебрежительно говоришь о великом человеке? Ладно - память потомков, бессмертные стихи, но ведь его еще при жизни сам император назвал самым умным человеком в России! Без Пушкина история изменилась бы.
   - Возможно, - беспечно ответил Ратаев. - Но лично я с Николаем Палычем не согласен. Умные люди не женятся на красотках.
   Здесь круглый дурак осознал свою бестактность и бросил косой взгляд на смутившуюся Кристиночку. Та немного помолчала, пытаясь скрыть очевидный факт осознания ею своей девичьей прелести.
   - Доболтался! - недовольно бросила она, обидевшись за поэта. - Сам больно умный.
   - Я-то отпетый идиот, поэтому и могу себе позволить невероятные поступки. Не вижу ничего отвратительного или неприличного в том, чтобы отдавать предпочтение Лермонтову перед Пушкиным. Во-первых, он не женился вообще, во-вторых, он написал "Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет", а не "Темницы рухнут - и свобода вас примет радостно у входа".
   Потеряв нить разговора, они молча вышли через монументальную колоннаду из парка на Садовое кольцо, перешли по скучному освещенному запруженному автомобильным движением и многолюдному Крымскому мосту через Москву-реку, которая отсюда ничем уже не напоминала Лету или Стикс, а скелет дракона тонул где-то в темноте за поворотом, угадывался по неуклонному угасанию всего светящегося по мере приближения к нему.
   - Прости, я не смогу проводить тебя, - бездушно проговорил Ратаев, - у меня посттравматический синдром после разбойного нападения; не люблю находиться на улице после семи часов вечера, особенно в темное время суток.
   - Очень мило! - совсем не удивилась Кристиночка (она даже ждала чего-нибудь именно в этом роде). - А о чем ты думал, когда приглашал меня гулять на ночь глядя?
   - О тебе, - незамысловато подлизался Ратаев, что на фоне предыдущей его фразы выглядело особенно отвратительно.
   - А ты не мог бы подумать обо мне еще хотя бы часик-другой?
   - Нет, уже поздно. Мосты сожжены.
   Серега жил ощущением, что огромная тяжесть свалилась с души; впервые за несколько месяцев дышал ровно и глубоко, и знакомое чувство острой жалости к себе совсем не мешало его новому состоянию. Все кончено, нет надежды, нет шансов, нет поводов для самоистязания и саморазоблачений, жизнь возвращается в старое русло, и уже ничто никогда не потревожит спокойствия его закаленного духа.
   "Такого ухажера у меня еще не было, - весело думала Кристиночка, которой вовсе не казалось, что сегодня пресекся путь в неизведанное. - Интересно, что он придумает завтра?" С этим нетерпением она и рассталась с Серегой в метро, проводив его взглядом и не дождавшись от него хотя бы признака подавленного желания оглянуться. Брошенная на произвол общественного транспорта, она строила догадки о способах, которыми Ратаев намерен продолжать осаду и уже расценила его бегство как демонстрацию безразличия, призванную принудить ее к активным действиям. Чего же он меня хочет? Неужели ему мало, что я вот так, бухты-барахты отправилась с ним бог знает куда, не требуя объяснений? Откровенно похабного предложения он не сделает никогда, но и завуалированного, кажется, тоже. Так и будет ходить вокруг да около, рассуждая о живописи, литературе и философии? Не мальчик уже, должно у него быть на уме что-то более серьезное, чем дешевая служебная интрижка. Да нет, какая интрижка с такими глазами и неадекватным поведением! Он же боится. Если у мужика во время свидания в глазах спрятан страх, он боится одиночества. Он боится, что я его отошью. Но пока что мне не за что его отшивать. Не проводил так не проводил, зато честно сказал, что боится темноты. Господи, он боится меня и темноты, как романтично! Кристиночка не имела чрезмерно богатого опыта общения с противоположным полом, но имеющийся арсенал до сих пор казался ей вполне достаточным для того, чтобы не терять головы в опасных ситуациях и заранее предвидеть развитие отношений в нежелательном направлении.
  

Глава седьмая

  
   Дважды в своей жизни Кристиночка пребывала некоторое время в уверенности, что встретила принца своей мечты и ни за что не сможет пережить разлуки с ним: первым был одноклассник, сведший ее с ума еще в девятом классе, а вторым - учитель английского языка, который, видимо, так до конца и не понял, в какую историю втянула его нелегкая преподавательская судьба.
   Приключение с одноклассником началось внезапно, хотя они учились вместе с первого класса, а с четвертого класса сидели за одной партой. Они привыкли друг к другу, поэтому, когда в шестом классе под Восьмое марта он преподнес ей свой личный подарок, помимо общественного сувенира, доставшегося ей среди прочих, разложенных перед уроками на всех девчоночьих партах в классе, Кристиночка немного застеснялась, и была с ним довольно суха, но вовсе не была шокирована или возмущена; уже тогда она подсознательно признавала за ним право на демонстрацию внимания.
   История стала широко известна, с тех пор мама изредка задавала вопросы о нем и даже полюбила дразнить родную дочку разговорами о том, какой он симпатичный мальчик и, к тому же, из очень приличной семьи. Тем временем они продолжали сидеть за одной партой и общаться по-свойски, совсем как брат и сестра, он даже не стеснялся заступаться за нее, если ее принимались доводить другие мальчишки.
   На школьных вечеринках он никогда не танцевал с девочками, хотя некоторые пытались вытащить его на белый танец (Кристиночка - никогда), и вплоть до девятого класса оставался близким приятелем, пока не развил вдруг бурную донжуанскую активность, начав с приглашений в кино и на танцы, которые она то принимала, то отвергала, но с течением времени все чаще и чаще соглашалась, почему-то с каждым разом волнуясь все больше и больше. Она бегала на свидания еще в восьмом классе, жутко переживала перед зеркалом, пытаясь довести до обольстительного совершенства полудетские девичьи черты, но каждый раз при ближайшем рассмотрении у кавалера обнаруживались или потные руки, или угри на носу, или ярко выраженная умственная и душевная неполноценность, так что практически ни разу она не встречалась дважды с одним и тем же человеком. С роковым одноклассником получилось иначе: с детства привычный, связанный в памяти с первым в ее жизни букетом цветов и первой пощечиной, он со временем прорисовался в ее романтических фантазиях очень похожим на волшебного принца, которому она была готова отдать всю себя без остатка.
   По мере надобности и возможности они по-прежнему списывали друг у друга домашние, контрольные и самостоятельные работы, но, случайно соприкасаясь руками, к чему, казалось, за годы соседства можно было привыкнуть, обменивались незнакомыми взглядами, в которых робко читали надежду. Он стал относиться к ней бережно, не позволял фривольных усмешек и намеков, провожал ее домой, а она почему-то приглашала его войти просто так, как своего, пообедать и поболтать; они вместе садились в школьной столовой, не разлучались на переменах, и, самое удивительное, никто вокруг не хихикал и не перемигивался с многозначительными минами; оказалось, что все уже взрослые, и к ним относятся, как к взрослым, а их отношения - уже давно не детская забава. Однажды классный руководитель на уроке поинтересовалась у Кристиночки, почему не пришел в школу Женя, а она, не испытав ни удивления, ни возмущения, объяснила причину, которую они накануне вечером битый час обсуждали по телефону, и только к вечеру осознала, что окончательно обрела официальный статус невесты, который никто не подвергает осуждению или осмеянию.
   Осенним вечером они долго гуляли в сквере, взявшись за руки и болтая о милых пустяках. Люди, к обоюдному удовольствию влюбленных, бродили где-то в дальних уголках сквера (или, наоборот, сама парочка углубилась в необитаемые дебри), никто не портил своим существованием волшебный вечер, им оказалось хорошо вдвоем, как никогда. Под ноги стелилась опавшая мокрая листва, распластанная на асфальте, стук каблуков скрадывался ею, и в воздухе незримо подрагивал лишь слабый шепот засыпающих деревьев. Спаянная ощущением своей объединенной силы компания из трех опасных оболтусов проступила из темноты прямо перед гуляющей парочкой, как бы сверхъестественным образом. Голоса их звучали весело и нагло, преувеличенно громко и уверенно. В пьяных интонациях они принялись обсуждать Кристиночкины достоинства, игнорируя присутствие Женьки, она перепугалась не на шутку и отступила на шаг, словно стараясь спрятаться за спиной кавалера. А тот, неожиданно для всех без исключения присутствующих, сделал шаг вперед. Затем произошло непонятное, не замеченное Кристиной из-за темноты и испуга, только раздались нечленораздельные вопли, глухие удары и необъяснимое сипение. Она закричала во всю силу своих голосовых связок, наведя ужас, кажется, на всех услышавших ее обитателей сквера и, вероятно, на шпану. Возможно, нападавшие вовсе не испытывали той уверенности в своей неуязвимости, которую желали продемонстрировать. Так или иначе, через неосязаемый промежуток времени, Кристиночка обнаружила Женьку сидящим на асфальте с опущенной головой, присела рядом с ним, заглянула в лицо, увидела кровь, испугалась еще сильнее и закричала еще истошней. Кавалер бормотал невразумительные увещевания и неуверенно встал на ноги, Кристина подхватила его под руку, и они вернулись к людям, счастливые одержанной победой.
   Через несколько дней Кристиночка заскочила к Женьке в гости, он завел лирическую музыку (кажется, что-то из Уэббера), усадил ее на диван, некоторое время они болтали о безобидных пустяках и рассматривали дорогой альбом репродукций Дали, Женька сидел совсем близко от нее, положил руку ей на талию, шепнул:
   - Почему ты такая красивая? Я с ума сойду от аромата твоих волос.
   - Женька, прекрати, - пискнула Кристиночка, отталкивая его локтем, а потом хихикнула и повела плечом от щекотки, когда он шутя дунул ей в ушко.
   Соблазнитель все крепче и крепче прижимал ее к себе, нашел губами ее шею, приятный холодок разлился по Кристиночкиной спине, она поняла, что не может и не хочет освобождаться из сильных объятий и прикрыла глаза, зачарованная сбивчивым потоком ласковых слов. Но затем, когда он повалил ее на диван и принялся суетливо, с поспешностью вора, расстегивать ее блузку, когда она ощутила его ищущие дрожащие пальцы на своем ничем не защищенном от его глаз теле, внезапный приступ отвращения овладел ею. Все испортили его глаза. Кристиночка заглянула в них и не узнала, такими они стали чужими и страшными. В них не светилась любовь, они только подернулись мерзкой пеленой какого-то слепого тумана. Она понимала его желание, и еще накануне, часом или даже минутой ранее вполне могла уступить, но теперь, при виде безумных невидящих глаз - нет. В сознании промелькнули глупые романтичные мечты, в исполнение которых она уже переставала верить. И вдруг - такой незнакомый Женька, диван, злая осенняя муха бьется в стекло. Хоть бы дождь стучал в окно - нет, мутная серая взвесь заслоняет даже соседние дома, и только качается голая черная макушка дерева с последними ошметками листвы, как памятник всему лучшему, что ушло из жизни едва ли не навсегда.
   - Отстань! - страшно взвизгнула Кристиночка, в припадке ненависти принялась лягаться и кусаться, отбилась от ошалевшего и испуганного Женьки, выбежала в прихожую, схватила с вешалки пальто и, забыв застегнуть блузку, подстегиваемая неведомой страстью, выскочила на лестничную клетку.
   - Ты что? - спросил ее застывший в дверях квартиры Женька, хранящий на лице выражение детского ужаса в предвкушении неминуемого наказания.
   - Кинь сапоги, - сухо бросила Кристиночка, обнаружив себя стоящей босиком на грязном кафельном полу.
   Он подчинился, она оделась, убежала домой, приняла горячую ванну и больше никогда не смотрела Женьке в лицо, не приглашала его к себе, не ходила к нему, пересела за другую парту и разговаривала до самого окончания школы считанное количество раз, выдавливая по три-четыре холодных слова на отвлеченные темы.
   Зато в одиннадцатом классе, уже первого сентября, в класс вошел новый учитель английского языка, и у Кристиночки даже перехватило дыхание от странного чувства, похожего на испуг. Она не могла мысленно сопоставить его с идеальным образом, давно занимающим ее воображение, ибо забыла все на свете и оставила себе лишь одно-единственное бездоказательное убеждение - это он. Многие девчонки были согласны с ней, и околдованный класс внимательно следил за каждым его жестом и словом, дружно смеялся мягким остроумным шуткам, отслеживал перемену безукоризненных костюмов, сорочек и галстуков, восхищался присущим новому учителю чувством стиля и тем самым все глубже и глубже погружался в хаос романтической конкуренции.
   Мало сказать, что этот элегантный молодой человек, как ни смешно, оказался высоким голубоглазым блондином, он, в довершение своих убийственных свойств, обращался к старшеклассникам (и к девочкам тоже!) на "вы", чем завершил катастрофическое опустошение в их сердцах, оставшись там единственным предметом обожания. Взрослый мужчина, учитель, обращаясь к юным выпускницам как к светским барышням, хоть и не по имени-отчеству, а только по имени (но как нежно и уважительно зазвучали их имена в его устах!), произвел на них впечатление, сравнимое только с явлением Пророка, провозвестника новой жизни, ожидающей школьниц отнюдь не за горами, и они тотчас обожествили его.
   В классе периодически вспыхивали ссоры, сплетни и злословие расцвели пышным цветом, каждое обращение учителя к какой-либо из учениц (включая вызовы к доске) бралось ими на карандаш в качестве доказательства своего первенства в борьбе за сердце "англичанина", который в этой мешанине страстей сохранял завидное хладнокровие, хотя всей школе было понятно - он в курсе происходящего, привык к подобному развитию событий вокруг своей особы, и просто предпочитает держать руку на пульсе коллектива, контролируя уровень напряженности и своевременно предпринимая меры к уравновешиванию шансов соперниц, дабы ни одну из них не сочли единогласно его избранницей.
   Тем не менее, естественно, каждая из них считала таковой себя, и Кристиночка не была исключением. Поначалу ей показалось, что учитель до обидного безразличен к ней, затем она уловила в той нарочитости, с которой он избегал разговоров с ней и даже взглядов, стремление не выдать, а может, и подавить нарождающееся чувство. Вечерами она думала о нем с ласковой улыбкой, впервые за годы обучения увлеклась английским, тянула руку на уроках, не спускала с него обожающих глаз и однажды добилась своего: нарушив свои неписаные принципы, учитель однажды попросил ее задержаться после урока на несколько минут.
   Девчонки обмерли, и покидали класс с вопиющей неторопливостью, особо отчаявшиеся подходили к учителю с глупыми вопросами о своих оценках и некоторыми трудностями в изучении языка, но тем самым они лишь усугубили свою печальную участь, ибо на протяжении этой нескончаемой церемонии Кристиночка сидела рядом с учительским столом, закинув ногу на ногу, болтая туфелькой и удостаивая униженных соперниц победоносным взглядом.
   Дверь осталась открытой, в класс начали залетать бестолковые шумные шестиклассники, чтобы забросить свои дурацкие портфели, но Кристиночка все равно торжествовала: она беседовала с учителем фактически с глазу на глаз, и он предлагал ей принять участие в городской олимпиаде по английскому языку, и предупреждал, что для подготовки потребуется несколько дополнительных занятий! Победа была подавляющей, неоспоримой, наглядной и прямо-таки демонстративной. Она согласилась с жеманной улыбкой, но так и не сумела поймать взгляд преподавателя, упорно искавшего на своем столе потерявшуюся бумажку.
   В дополнительных занятиях после уроков приняли участие, помимо Кристиночки, вертлявая и мосластая десятиклассница с длинной косой, а также очкастый придурок из девятого класса, которые все вместе и составляли делегацию школы на олимпиаду. Печальное обстоятельство не обескуражило Кристиночку, ибо она ни секунды не сомневалась, что пара свидетелей нужны ему для отвода глаз, а на самом деле суть происходящего в том, что учитель получил возможность пообщаться с ней лишние несколько часов в более узком кругу.
   Девчонки из их класса явно склонялись к такой же мысли, что лишний раз свидетельствовало о неоспоримом успехе Кристиночки. Почти каждый день в течение месяца делегация оставалась после уроков, чтобы, по выражению преподавателя, "наработать разговорную практику". Они общались исключительно на английском, обсуждали темы искусства, истории, общественной и политической жизни; Кристиночка злилась, что ей не хватает слов, и она не может блеснуть эрудицией в столь специальных вопросах, хотя имела собственное мнение о творчестве Диккенса и Шекспира, о роли Пресвитерианской революции в истории Англии и Европы, а также о традициях политической и религиозной терпимости условиях кровоточащей современности.
   - А вы умная девушка, Кристина, - сказал учитель однажды по-русски, прощаясь после очередного занятия. - Какие у вас планы на будущее?
   - Еще не решила, - скромно потупила взор насмерть перепуганная Кристиночка.
   - По-моему, язык вы сможете довести до совершенства и самостоятельно, сейчас для этого много возможностей, рекомендую подумать об истфаке МГУ. Кстати, там есть отделение истории искусства, если это интересует вас больше политики.
   - Я подумаю, - просипела Кристиночка внезапно севшим голосом.
   Она сама не помнила, как добралась до дома в тот день, но в последующие недели предмет ее страсти уже открыто выделял свою воздыхательницу из массы одноклассниц, превратив потенциальную абитуриентку МГУ в подобие ассистента на ординарных уроках английского, а однажды, как бы случайно оговорившись, при всем честном народе назвал ее Кристиночкой.
   После этого началась короткая вереница самых счастливых дней в ее жизни, когда в школе перед ней едва ли не расступались, давая дорогу и провожая завистливыми взглядами, а дома она часами валялась на диване, едва не плача от бессилия сдержать поток бредовых мечтаний.
   Затем состоялась олимпиада, ознаменовавшаяся одновременно триумфом и катастрофой. Она заняла первое место среди одиннадцатых классов; учитель объявил на уроке через несколько дней, под аплодисменты аудитории вручил ей диплом, роскошный букет роз и поцеловал ей руку, едва не спровоцировав обморок чемпионки и истерику среди растоптанных в грязь соперниц, а на следующем уроке в класс вошла чужая учительница, с торжествующей улыбкой объяснила, что у Владимира Александровича завтра свадьба, поэтому он попросил его заменить, и принялась вместе с классом сочинять поздравление молодожену на английском языке. Кристиночка не принимала участия в общей работе; она сидела одна за своей партой, внимательно изучая все порезы и надписи на ней, и белела от одной только мысли о том, какие взгляды бросают на нее еще недавно умиравшие от зависти подружки.
   Тот день оставался, пожалуй, самым страшным в ее жизни, а воспоминание о нем всякий раз причиняло неутихающую боль и вызывало мысли о коварстве мужской натуры и о необходимости научиться распознавать истинность намерений того, кто завладеет твоими чувствами. Но, господи, как же научиться этому? Неужели есть лишь один путь - без конца обжигаться, обжигаться и еще раз обжигаться?
   Погруженная в психологический анализ Кристиночка чуть не проехала свою остановку, но спохватилась благодаря серии грубых толчков в бок и спину от пассажиров, пробирающихся к выходу из вагона. Она включилась в общий поток и вышла из душноватой пещеры метро на морозный воздух, полная надежд и робкого любопытства неопытной души: что дальше?
  

Глава восьмая

  
   В пятницу влюбленные вместе отпросились у добрейшего Николая Петровича, и Ратаев завлек Кристиночку в свою двухкомнатную холостяцкую берлогу, чтобы поразить ее убогим бытом до того, как их отношения примут серьезный оборот. Однако, он добился прямо противоположного результата, поскольку Кристиночке ужасно понравились маленькие уютные комнаты со старенькими шторами на окнах и стенами, сплошь увешанными книжными полками. Она нежно касалась пальцами пыльных корешков со следами золотого тиснения, сохранившимися с прошлого века, дрожащими от несказанного восхищения руками брала прижизненные издания Пушкина и Достоевского, обводила потрясенным взором остальные сокровища, страдая от невозможности причаститься к ним всем одновременно, и плюхнулась на продавленный диван, игнорируя протертое до дыр покрывало.
   В знакомом до последней соринки интерьере своей квартиры Ратаев редко видел юных девушек, но каждый раз ужасно волновался из-за их кажущейся доступности в его владениях и необычного отсвета, который они невольно бросали на предельно надоевшую ему обстановку. Кристиночка сидела на низком диване в своей короткой юбке, закинув ногу на ногу и покачивая одной из двух рваных тапок огромного размера, которые ей выдал хозяин, по убогости воспитания не запретивший девушке разуваться. Эти туго обтянутые колготками стройные ножки неумолимо притягивали взгляд Сереги, обращая все его мысли исключительно в одно русло. Повинуясь плотскому призыву он, как бы между прочим, завел доставшуюся ему по случаю старенькую советскую стереосистему "Вега" со звукоснимающей головкой польской фирмы "Унитра" и присел рядом с Кристиночкой, закинув руку на спинку дивана. Девушка перелистывала альбом с репродукциями Дюрера, и Серега должен был просунуть руку под него, чтобы коснуться желанной ножки; сердце тяжко бухало у него в груди, он дышал прерывисто, как умирающий, и до потемнения в глазах сдерживал безумное желание близости.
   - А нет у тебя твоего любимого Дали? - беззаботно спросила вдруг Кристиночка, оторвавшись от книги и обернувшись Ратаеву.
   - Нет, - хрипло ответил тот и суетливо прокашлялся. - Его альбомы слишком дорогие.
   - Я тебе подарю как-нибудь, - удовлетворенно заявила Кристиночка.
   В эту секунду Серега понял по хитрым искоркам, пляшущим в глазах собеседницы, что был на грани провала, подобно шпиону во вражеском стане, погибшему из-за секундной неспособности совладать с чувствами. Разумеется, она не собиралась расстаться с невинностью на старом диване, как бы между прочим, в числе других дел, намеченных на день. Конечно, она мечтала о празднике и сказочном принце, вводящем ее в чертоги блаженства, иначе откуда столь пассионарное отношение к старым книгам?
   Ратаев вместе со своими растрепанными чувствами отправился на кухню изготовить подобие романтичного ужина, но попытка уединения не удалась. Очень скоро там объявилась беззаботная Кристиночка и стала приставать к угрюмому хозяину с несвоевременными разговорами на темы, ни в малейшей степени не волновавшие его в сложившемся смешном положении.
   - У тебя здесь настоящее любовное гнездышко, - одобрительно заметила гостья, оглядывая стены кухни, не знавшие ремонта со времен детства ее родителей.
   Ратаев оторопел - подобное мнение о своей квартире он встретил впервые. Поэтому не смог не поинтересоваться:
   - Ты по каким признакам судишь?
   - Ну как же - тихо, уютно, интеллигентно. Любая проститутка сюда ногой не ступит, поскольку ей здесь ловить нечего. А приличная образованная девушка с первого взгляда распознает жилище честного умного человека.
   - Если ты о книгах, то я к ним имею лишь потребительское отношение. От родителей достались.
   - А где они сами? - невинно поинтересовалась Кристиночка, чья милая головка просто не могла вместить представление о возможности существования такой правды о родителях, которой не хочется делиться ни с кем. Счастливая девушка провела всю свою жизнь в состоянии возвышенной неги и запутанные перипетии человеческих судеб привыкла встречать лишь в книгах.
   Ратаев многозначительно молчал, хлопоча возле плиты, и надеялся добиться понимания без дальнейших комментариев. Разумеется, из его планов в отношении Кристиночки опять не вышло ничего путного.
   - Нет их, - буркнул он с оттенком раздражения. - И не было никогда.
   - Как это - не было? - поинтересовалась чересчур любопытная собеседница сироты, едва удержавшаяся от снисходительного смешка. Предчувствие вовремя охладило ее исследовательский пыл.
   Серега скучно и буднично поведал историю своей жизни, не углубляясь в подробности родительской судьбы и успев к окончанию незаурядной истории сварить свои извечные макароны и вскипятить чай. Кристина немного смутилась и посмотрела на собеседника новыми глазами - оказывается, он отличался от других гораздо сильнее, чем она полагала до сих пор.
   - И кто же у тебя есть? - бесцеремонно поинтересовалась она в конце концов, не совладав с безграничным удивлением своей домашней души.
   - Да никого, - безразлично пожал плечами Ратаев. - Соседка вот есть, местная Пульхерия Ивановна. И родителей знала, и меня учила газом и чайником пользоваться.
   Только в момент неприятного разговора Серега вспомнил, что Екатерина Сергеевна - его единственная знакомая в доме. Некоторых соседей по подъезду он узнавал в лицо, не имея ни малейшего представления о номере их квартиры и даже этаже. Неизвестные дети здоровались с ним в подъезде, он равнодушно отвечал и каждый раз удивлялся их настойчивой вежливости. Люди жили вокруг Ратаева незамеченными годы напролет.
   Смущенная и испуганная внезапным поворотом бездельного разговора Кристина рассеянно помогала Сергею накрыть кухонный стол для нехитрого ужина и спросила для нарушения тишины:
   - А почему Пульхерия Ивановна?
   - Да она похожа. По крайней мере, в моем представлении.
   - А как ее зовут на самом деле?
   - Екатерина Сергеевна.
   Ратаев отвечал машинально и беззаботно, не опечаленный, не обозленный, не расстроенный - обыкновенный.
   - Наверное, хорошо жить рядом с Пульхерией Ивановной, - безнадежно продолжала бедная Кристина, все еще надеясь загладить свою бестактность невинной болтовней.
   - Неплохо, - пожал плечами Сергей. Он совершенно не догадывался о переживаниях гостьи и думал исключительно о подробностях ужина. Достал даже специально припасенный сыр, нечастый в его доме без холодильника, и старую терку, намереваясь посыпать сыром макароны, поскольку не признавал в качестве приправы кетчуп, отвергаемый итальянцами.
   - Люблю "Старосветских помещиков", - продолжала Кристина, в простоте своей уверенная, что развивает нейтральную тему. - Счастливую любовь писатели почему-то не признают темой, достойной их внимания.
   - А что такое счастливая любовь? - скучно ответил Ратаев, усаживаясь за стол, покрытый клетчатой клеенкой. - История старосветских помещиков ведь тоже грустная. Потому что Гоголь был честен по отношению к читателю и довел ее до неизбежного естественного финала. Он даже оказался достаточно жесток для того, чтобы не умертвить их в один день. Ты сливочное масло ешь или борешься с холестерином?
   Последний вопрос озадачил Кристину еще сильнее, чем не известная ей прежде биография Ратаева. Она недоуменно посмотрела на него, затем машинально протянула кусок белого хлеба, хотя бутерброды есть не собиралась. Бедная девушка чувствовала себя крайне неловко из-за проявленного ей лишнего любопытства и продемонстрированной Сергеем ненужной откровенности.
   - У меня есть идея, - внезапно заявила Кристина и даже хлопнула от удовольствия ладошкой по столу. - Давай угостим чем-нибудь твою Пульхерию Ивановну. Ты говорил, она балует тебя иногда, по поводу и без повода?
   - Случается, - неопределенно пожал плечами Ратаев, уверенный в незыблемости установившихся традиций в том виде, в котором они установились. Зачем менять то, что сохраняется само собой без всяких усилий с чьей-либо стороны?
   - Что она любит из вкусностей? - настырно наседала гостья на хозяина, не сводя с него сияющих радостью глаз.
   - Понятия не имею, - в очередной раз пожал плечами Серега. Подобные вопросы никогда в его голову не приходили - за ненадобностью. Он ведь все равно не смог бы ничего приготовить для Екатерины Сергеевны, если бы и разведал ее вкусы.
   - А тебе она что готовила?
   - Да всякое бывало.
   Ратаев имел лицо несчастного человека, принуждаемого обстоятельствами к бесчестному поступку.
   - Хорошо, ну что тебе больше всего у нее нравится?
   - Пирожки с капустой, - без паузы, но по-прежнему уныло ответил беспутный сосед старосветской помещицы.
   - Отлично, пусть будут пирожки с капустой, - со все возрастающим удовольствием заявила Кристиночка и даже вскочила. - Печеные или жареные?
   - Печеные. Ты можешь сделать пирожки с капустой? - удивился Ратаев.
   - Конечно, могу. Чего же здесь невероятного? - почти обиделась деятельная гостья.
   - А из чего ты их сделаешь?
   - А что у тебя есть?
   - Я не слишком отчетливо представляю состав исходных ингредиентов для пирожков с капустой, но муки и капусты точно нет, - уверенно объявил радушный хозяин. Уверенность Сереги объяснялась отсутствием в его квартире каких-либо запасов вообще.
   Дальнейшие события развернулись бурно и неостановимо, подобно смерчу или падению с десятого этажа, вопреки воле Ратаева и в полном подчинении желаниям Кристиночки. Она стремительно сбегала в магазин за припасами, вернулась оттуда нагруженная и довольная возможностью купить все нужное в одном месте, вырвала у Сереги признание о местонахождении скалки с доской для раскатывания теста и бодро, с покрикиваниями по адресу нерасторопного хозяина, принялась за дело. Стол оказался засыпан мукой; Ратаев, притулившись в уголке, в меру своих талантов шинковал капусту, яйца варились в ковшике на плите, а Кристиночка уже деловито знакомилась с духовкой.
   - И часто ты занимаешься пирожками? - осторожно поинтересовался Серега, боясь получить в ответ порцию издевки над его несуществующим мужским шовинизмом.
   - Нет, - коротко бросила занятая делом гостья, энергично замешивая тесто. - Только когда стих находит. Сегодня вот понадобилось твой имидж малость подправить, а то живешь, как нахлебник. Подарки ведь отдаривать надо.
   - Серьезно? - искренне удивился ее собеседник. - А я-то, дурак, никогда никому ничего не дарю.
   - Как же ничего и никому? Ты ведь дарил мне цветы.
   - В отношении тебя я совершенно точно не бескорыстен, - беззаботно признался Ратаев, как обычно, не сумев предугадать реакцию Кристиночки на его эскапады.
   На сей раз он замерла, подумала несколько секунд, а затем с огромным удовольствием отпечатала свои ладошки на его ничего не сведущей физиономии. Серега оторопел, отпрянул с опозданием и посмотрел на обидчицу с выражением скорбного осуждения. Та нахально и весело смотрела на него с поднятыми руками, словно заранее сдавалась на волю победителя, и даже поиграла в воздухе пальчиками, изрядно сдобренными тестом и мукой.
   - Ты, кажется, уже готова к употреблению, - плотоядно заметил Ратаев. - Даже мукой заранее обсыпалась.
   - Уж точно не для тебя. Сделаешь шаг вперед - и замучаешься потом свою одежду отстирывать. У тебя стиральная машина есть?
   - Зачем она мне нужна?
   - За тем же, для чего и всем остальным нормальным людям.
   - Себя уж как-нибудь и в ванне обстираю.
   - Хозяйственный какой! А шторы, постельное белье?
   - Все там же. Не каждый ведь день.
   - И охота же тебе так жить!
   - Что же мне, повеситься, что ли?
   Ратаев в своем кратком экскурсе в семейную историю для Кристины не уточнял подробности смерти отца и вдруг испугался фрейдистской проговорки, которая выскочила из него, как игрушечный чертик из табакерки, не испугав никого из присутствующих, кроме особо издерганных тяжкими жизненными обстоятельствами. Пару раз в жизни ему снился отец, висящий в больничном туалете на собственном ремне, и теперь он разозлился на него с новой силой, ни в малой степени не ощущая себя в положении Гамлета, призванного исправить несуразицы, оставленные на земле ушедшим в небытие родителем. Приступ неприязни оказался столь яростным, что Ратаев выматерился вслух и внутренне пожелал как-нибудь вычистить свою ненужную память до состояния полной невинности. К удивлению хама, Кристиночка даже прослезилась невольно перед лицом безвременно вскрывшейся правды - радушный хозяин скрывал потайные свойства своего негодного характера и дурного воспитания чересчур успешно. Теперь оставалось только обсыпать его мукой или доставить другую неприятность, но на такое экстремистское обхождение бедная девушка оказалась не способна, поэтому просто ткнула матершинника в грудь обоими слабыми кулачками, то ли ударив его, то ли брезгливо оттолкнув от себя подальше.
   - Да ладно тебе, - примирительно буркнул виновный, - ругаюсь я, ну и что же? Прости, конечно, что вовремя не поймал, но мысли попались на редкость гадкие - не успел совладать с эмоциями.
   Кристиночка ничего не ответила, оставила на столе готовое тесто в кастрюле, вымыла руки и в полном безмолвии отправилась прочь из кухни. Ратаев понуро поплелся за ней и в комнате сел по-турецки на пол подле расположившейся на диване гостьи. Она на него демонстративно не смотрела, а он, наоборот, молча поедал ее глазами с выражением лица, присущим влюбленным щенкам и раскаивающимся в домашнем преступлении детям.
   Надежно завладев руками своей повелительницы, он осторожно, словно четки, перебирал тонкие пальчики и приговаривал с оттенком насмешки в голосе:
   - Обидели бедную девочку... Обидели маленькую!
   Кристиночка сердито отпихнула его, но Серега, уверенный в наигранности принятой девушкой позы, продолжил вымогательство.
   - Как ты живешь без телевизора? - спросила вдруг обиженная в знак прощения.
   - Да так и живу, - с готовностью и беззаботностью ответил Ратаев. - Если бы он у меня когда-нибудь был, то, наверно, не смог бы отказаться, а так - на нет и суда нет. Я изредка смотрю соседский, когда Екатерина Сергеевна хочет мне показать что-нибудь интересное, как ей кажется, и мне даже нравится, а потом возвращаюсь домой и пугаюсь вечеров у голубого экрана. Нравится выглядеть отличным от подавляющего большинства. И вообще, девушек, как правило, на первых порах впечатляет, но они быстро впадают в хандру и требуют возвращения к норме, а я с легким сердцем от них избавляюсь.
   - И где же ты вечера проводишь? - продолжила допрос Кристина, пропустив мимо ушей гордый намек Ратаева на присущий ему якобы бурный образ личной жизни.
   - Дома.
   - А чем можно дома заниматься вечером, если нет телевизора? - с искренним недоумением допытывалась девушка. - Я бы еще поняла, если бы ты жил не один, а ты, оказывается, еще и сам выгоняешь бедняжек, которые пытаются стряхнуть с тебя паутину.
   - Боюсь, если бы я жил не один, то телевизор, определенно, понадобился бы - надо же как-нибудь отгородиться от сокамерника.
   - Я имела в виду женщину.
   - Хорошо, от сокамерницы.
   Кристиночка задумалась.
   - И что же, читаешь?
   - Читаю.
   - Каждый вечер всю жизнь?
   - Ну, ты мне льстишь. Далеко не всю жизнь и не каждый вечер. Но в основном.
   - А бестолковые книги разве не существуют? Чем же чтение лучше?
   - Книги, конечно, всякие понаписаны за недолгую историю человечества. Поэтому стараюсь читать покойников.
   - Кого ты стараешься читать?
   - Покойников. Книги, переизданные минимум лет через десять после смерти автора - некоторый естественный отбор производится без моего личного участия, поэтому получаю возможность не тратить время на излишества.
   - А как же великие современники?
   - О современниках каждый имеет полное право судить с собственной колокольни и называть великим всякого, кто ему приглянется. Надеюсь, и среди нынешних найдутся нетленные. Думаю, когда-нибудь прочту и кого-нибудь из сегодняшних современников, мертвецов в будущем. Но это не так уж и важно - мне и прежних покойников вполне хватит на всю оставшуюся жизнь. Я читаю медленно и основательно.
   - И откуда же такая страсть в наше время?
   Ратаев с ленивым недоумением поиграл бровями и ответил равнодушно:
   - Наверное, хочу нащупать никем не сказанное.
   - Могу тебя успокоить - поезд давно ушел. Ничего ты не нащупаешь.
   - Возможно. Обычно, когда большинство читателей приходят к выводу, что все уже давно сказано, происходит великая пертурбация, проливается изрядное количество крови, и появляется уйма новых смыслов, упущенных в предыдущие тысячелетия.
   - Намекаешь, что читатели - страшная сила?
   - О, еще какая! Земля их усилиями превращается из блина в шар, а потом и в геоид.
   - Какой еще геоид?
   - Это я еще в детстве вычитал. Земля имеет форму Земли - геоид. Она ведь не идеальный шар. И с полюсов приплюснута, и еще там какие-то нарушения формы.
   - Да с тобой просто страшно разговаривать!
   Дурашливые препирательства продолжались долго, пока Ратаев не вспомнил по подходящее тесто, и вовремя - оно уже приподняло крышку зеленой эмалированной кастрюли и приготовилось сползти по ее стенкам на стол.
   Первую партию пирожков Кристина в незнакомой духовке немного подожгла, но проявила недюжинное терпение и испекла вторую, а потом и третью. В кухне стало жарко, она раскраснелась, а Ратаев любовался ей и наслаждался домашним уютом, столь не свойственным его грубому жилищу.
   Вечер продолжился шумным вторжением экспедиции с блюдом горячих пирожков в соседнюю квартиру. Екатерина Сергеевна растрогалась, всплакнула, даже погладила по головке и чмокнула в щечку Кристиночку, а про Ратаева они обе начисто забыли. Он почувствовал себя свободным от обязательств и перемещался бессистемно и не совсем осмысленно по обеим квартирам, пытаясь изображать роль человека, имеющего к происходящим событиям прямое отношение. Обе хозяйки сидели за столом, торжественно накрытым в комнате, а не на кухне, и болтали о чем-то женском, в чем скучный Серега даже не пытался узреть попытку постижения высших истин. Он, как и следовало ожидать, не понимал простой вещи - любой женский разговор имеет своей непреложной темой основы физического бытия рода людского, даже если присутствующие мужчины полагают его совершенно бессмысленным.
  

Глава девятая

  
   - Почему ты не знакомишь меня с друзьями? - спросила однажды Кристиночка своего непутевого ухажера. В голосе ее не было ни раздражения, ни обиды, а только искреннее недоумение. С неба сыпался то ли мокрый снег, то ли дождь со снегом, двое спрятались под козырьком у входа в какой-то супермаркет и обдумывали пути изменения свидания к лучшему. Ратаев мысленно подсчитывал свои неизменно съеженные финансовые резервы и пытался измыслить наиболее дешевый вариант решения проблемы, поэтому вопрос спутницы застал его врасплох.
   - С какими еще друзьями? - спросил он, не осмелившись поверить собственным ушам.
   - С твоими, с какими же еще. С чужими друзьями я и без тебя познакомлюсь, - в свою очередь удивилась Кристина.
   - И кто же тебе сказал, что у меня есть друзья?
   - Никто, я сама догадалась. Не так уж и трудно, если подумать хоть немного.
   - Боюсь тебя огорчить, но друзьями я пока не обзавелся.
   - То есть, как не обзавелся? - Кристина начинала обижаться, подозревая в собеседнике желание спрятать ее от людей своего ближнего круга, который не может же не существовать вовсе!
   - Да так, не обзавелся, и все тут. По-твоему, с кем я дружу на работе?
   - На работе уж точно ни с кем, но разве можно за целую жизнь совсем не встретить созвучного себе человека? Не верю.
   - Полагаю, твоих друзей не во всякий автобус получится усадить.
   - Нет, не уверена насчет автобуса, но девчонки, без которых дня не могу прожить, хотя бы не поболтав по телефону, есть.
   - Поздравляю.
   - Сейчас познакомишься с одной из них.
   - Что?
   - Я говорю, сейчас пойдем в гости к Наташе.
   - К какой еще Наташе?
   - К моей лучшей подруге. Чуть ли не с дошкольного детства.
   - Зачем?
   - Как зачем? Затем, что она хочет с тобой познакомиться.
   - И зачем же я ей понадобился?
   - Ты ей вовсе не понадобился, просто ей интересно, с кем я постоянно пропадаю последнее время.
   - Ревнует, что ли?
   - Хватит чепуху молоть. Что ты вообще перепугался? Можно подумать, я тебя в гестапо приглашаю.
   - Пускай не в гестапо, но я все равно не понимаю, - с оттенком искреннего недоумения в голосе настаивал Ратаев, - с какой стати нам с ней нужно знакомиться?
   Кристина посмотрела на него с не менее искренним удивлением:
   - Как это зачем? Чего здесь такого непонятного?
   Подлинное возмущение переполняло бедняжку, она хотела объяснить, что серьезные отношения не могут развиваться на улице, нужно входить в круг общения друг друга, становиться своим среди родных и близких, и никак не могла понять недоумения и сопротивления Ратаева. Можно подумать, она предлагает ему нечто предосудительное! Приводить все перечисленные доводы вслух девушке казалось странным и даже унизительным. Она спросила с затаенной угрозой в голосе:
   - Не пойдешь?
   Сергей все еще не понимал, почему он обязан знакомиться с кем-то ему совершенно не нужным и не известным, зато догадался, что ссора может развиться в серьезный конфликт, и страх заставил его подчиниться. Как выяснилось, Кристиночка завела речь о знакомстве не случайно - до квартиры Наташи и ее молодого мужа оказалось рукой подать, и парочка добралась туда пешком за четверть часа.
   Проникнув в девятиэтажную кирпичную башню с одним подъездом, бывшее престижное советское жилье, двое поднялись на лифте на шестой этаж, и Кристина привычно позвонила в одну из квартир. Дверь открыла светловолосая девушка с тяжелыми бедрами и бюстом, не толстая и не полная, а плотная, с простым круглым лицом и яркими живыми глазами. Подруги радостно расцеловались, затем все вместе переместились в непросторную прихожую, где Ратаева официально представили подруге его предмета. Гости разулись, вопреки протестам хозяйки, и прошли в гостиную, где их дожидался и сам хозяин. Казалось, весом он уступал своей жене, хотя превосходил ее ростом, благодаря чему супруги создавали вполне уравновешенный ансамбль.
   - Николай, - протянул он руку новому человеку.
   - Сергей, - пожал протянутую руку Ратаев и испытал короткое раздражение из-за равнодушно слабого ответного пожатия владельца апартаментов. Большинство пожимателей рук, в силу неких таинственных вселенских законов, делится на две категории - жмущих чужую руку с максимальным усилием, на какое только способны, и высокомерно позволяющих другому пожать свою безвольно расслабленную ладошку. Николай относился ко второй категории, но себя Серега не причислял ни к одной из них - руки он жал энергично, но не делая попытки перекрыть нормальное кровяное сообщение в пальцах нового знакомца.
   - Присаживайтесь, - корректным тоном произнес хозяин, приглашая гостя расположиться в большущем мягком на вид кресле, спинка и подлокотники которого являли собой одно целое одинаковой высоты.
   Ратаев милостиво принял предложение, мимоходом оглянувшись по сторонам и проводив взглядом щебечущих девчонок, удаляющихся прочь - очевидно, на кухню. Мебель в комнате была новая, но в углу тускло отсвечивал позолотой оклада образ Спаса Нерукотворного с лампадкой. Серега совершенно не разбирался ни в религиозных вопросах, ни в антикварном деле, но икона показалась ему старинной.
   Хозяин завязал беспредметный разговор, гость его поддерживал в меру сил, и ситуация не предвещала скандального поворота, случившегося спустя считанные минуты после появления Ратаева в тихом до того момента семейном гнездышке.
   Оба супруга оказались студентами, квартира - принадлежащей жене, а сам хозяин - безусловно верующим.
   - Бог даст, все будет хорошо, - неосторожно обронил он по поводу, быстро выпавшему впоследствии из памяти Сереги.
   - Верите в бога? - беззаботно вопросил он Николая.
   - Разумеется, - удивленно ответил тот. - А вы, конечно, атеист?
   - Почему "конечно"?
   - Поколение ваше таково. Даже крещеные не верят ни в Бога, ни в черта. Не понимаю только, зачем они крестились? Неужели только из-за моды конца восьмидесятых?
   - Я не крестился, - поспешил успокоить хозяина Ратаев. - Так что меня уже ничто не спасет.
   - Напрасно иронизируете, - сурово пресек развитие темы верующий. - Вера дает человеку источник света, в какую бы тьму он себя ни загнал по дьявольскому наущению.
   Из кухни еще доносился беззаботный девчачий смех, а Серега уже почувствовал тяжкое биение крови у себя в висках. Он понял, почему пришел сюда.
   - Знаете, а я ведь соглашусь. Толька вера в наше время, как правило, профанирована до предела. Уголовники строят церкви, искренне рассчитывая получить в обмен спасение. Кто же им объяснит, что Бог не берет взятки? Кто им скажет, что для спасения нужно подлинное раскаяние?
   - Церковь, конечно.
   - Да они в церковь ходят только на Пасху, и то в лучшем случае. Да и туда только за компанию с приятелями.
   - Наверное, большинство так и делает. Но уже есть искренне алкающие слова Божия, и немало. Некрещеному трудно рассуждать на такие темы - вы судите о состоянии церкви по газетам.
   - Я газет практически не читаю. Но могу доподлинно предположить, что больницы не ломятся от новообращенных христиан, рвущихся оказать бескорыстную помощь страждущим.
   - Многолетнее царство безверия не могло оставить после себя цветущей поляны. Атеисты ведь с аналогичными целями в больницы тоже не ломятся. Общество тяжко больно, и даже чисто внешнее обращение к Богу свидетельствует о первых признаках выздоровления, пускай до полного исцеления еще далеко.
   - Люблю оптимистов, - с циничной улыбкой заметил Ратаев. Он всегда демонстрировал скептицизм, только заслышав любое благожелательное мнение о человеческой природе. - Но о кризисе церкви говорят во многих странах, в том числе и весьма благополучных, а не только в больной России.
   - Не возьмусь отвечать за другие страны, - иронично приподнял брови Николай. - Наверное, я не имею морального права и за всю Россию говорить. Прошу учесть - я говорю исключительно от своего собственного имени, а не от лица церкви или всей ее паствы.
   Из кухни донесся крик Наташи:
   - Молодые люди, раздвигайте стол, накрывать пора!
   Спорщики встали со своих мест, вытащили из угла раскладной стол и принялись с переменным успехом его раскладывать, периодически преодолевая мелкие технические проблемы.
   - Мне показалось, вы собирались предъявить претензии всему христианству, - обронил Николай, не отрываясь от порученного женой дела.
   - Не назвал бы свои вопросы претензиями. Просто я никогда не мог понять, почему догматы вероучений не могут являться предметом дискуссий.
   - По определению и не могут. В противном случае, они не назывались бы догматами. Вера не может стоять на знании, поскольку человеческий разум не способен постичь божественную сущность во всех ее проявлениях. Здесь скрывалась главная ошибка коммунистов в их атеистической пропаганде - утверждение, будто наука способна опровергнуть религиозное учение, ложно. Каких бы высот ни достигла в своем развитии физика, она по-прежнему будет оставаться смешной попыткой человека проникнуть в божественный замысел при сотворении мира.
   - Наверное, - в очередной раз согласился Ратаев со своим непримиримым противником. - Но я не о том. Помимо естественных наук, есть и попытки людей осознать мироздание интуитивно. Думаю, никаких шансов на окончательный и бесповоротный успех здесь тоже не имеется, но неудобные вопросы регулярно генерируются. В частности, как быть с тем печальным обстоятельством, что христианская догматика не отвечает на такой существенный вопрос, как смысл жизни. То есть, почему жизнь непременно нужно прожить? Например, учение о реинкарнации объясняет, почему - умерев раньше срока, человек потеряет возможность достичь совершенства в текущем земном воплощении и будет вынужден дожидаться нового шанса.
   - Христианство тоже объясняет: жизнь есть священный дар Всевышнего, а он не посылает человеку испытаний, которых тот не может выдержать. Швыряя же свою жизнь в лицо создателю, человек отвергает не себя, а создателя.
   - Это о самоубийцах, хотя и здесь есть о чем поспорить, но я о другом. Думаю, я не первый и далеко не единственный, кто задумывался о том же. Помните, в "Братьях Карамазовых" есть короткий эпизод: пятнадцатилетняя девочка-инвалид вычитала в газете заметку о распятом мальчике и говорит Ивану: "Ведь это хорошо?". Более к этой теме Достоевский не возвращался, чем и подтвердил мое подозрение. Видимо, он слишком боялся своих сомнений, чтобы развивать их далее.
   - А вы не боитесь?
   - Ну, нас здесь только двое, и я ни в чем не смогу вас переубедить. Так вот, с точки зрения индуса смерть ребенка - трагедия, потому что он, как я говорил, упустил свой шанс в этой жизни. С точки же зрения христианской догматики ребенок, тем более принявший мученическую смерть, прямым коротким путем попадет в рай, вместо того, чтобы несколько десятилетий мучиться в своей земной юдоли. Я понимаю, родителям не хочется с ним расставаться до самой своей смерти, тем более, что им рай, а значит и посмертное воссоединение, вовсе не гарантированы. Но верующий христианин, поплакав по себе, должен в итоге порадоваться за ребенка, которому досталась лучшая доля из всех возможных.
   - Твердые в вере христиане так и смотрят на описанную вами ситуацию.
   - Но не ущербно ли вероучение, предлагающее человеку в качестве лучшей судьбы как можно более раннюю смерть?
   - Церковь вовсе не учит той чепухе, которую вы сейчас сформулировали. Как я понимаю, вы полагаете, будто христианство видит благо в смерти детей. Худшего извращения духа Священного Писания мне в жизни не доводилось слышать.
   Николай несколько разволновался, но вовремя появились дамы, принявшиеся деловито накрывать стол малым количеством холодных закусок и принудившие мужчин заняться вином.
   - Библия запрещает убийство, - продолжил разговор настырный Ратаев, - и, разумеется, не содержит суждений, благословляющих раннюю смерть. Кто же спорит? Новый Завет определяет нормы христианской морали, то есть объясняет верующим, как они должны жить, чтобы достичь спасения. И в этих объяснениях нет прямых упоминаний о ранней смерти как об одной из возможностей спастись. Но вывод о такой возможности возникает у думающего человека по совокупности прочитанного в Писании, если ему в раннем детстве не отбили желание обдумывать библейские постулаты.
   - О чем вы тут разглагольствуете? - осторожно вмешалась в разговор Кристиночка, забывшая поставить на стол салатницу.
   - Господин Ратаев утверждает, что христианское учение ущербно.
   - Он еще и не на такое способен, - будто бы с облегчением продолжила неуместное вмешательство негодница. - Он может доказывать, что только в голову придет, лишь бы развлечься.
   - Неудачный повод для развлечения. - Николай все больше терял контроль над своими эмоциями. - Но я готов принять все сказанное за неуместную шутку, если господин Ратаев сделает соответствующее признание.
   - Я не шутил, - с отрешенной физиономией ответил Серега, переставляя бутылку французского красного вина с того места, где она нарушала его представления об общей дизайнерской идее пиршественного стола. - А вам нечего ответить на мои аргументы.
   - Я уже ответил на ваши аргументы, - почти выкрикнул хозяин стола. - А подобного рода обвинений христианству не предъявляли даже большевики в худшие годы.
   - Большевики вообще не слишком утруждали себя аргументами по какому бы то ни было поводу. Предпочитали давать слово товарищу Маузеру. Я, кстати, еще не исчерпал всех своих обвинений в адрес христианства. Вот, например...
   Ратаев пытался набрать скорость для продолжения диалога, но подружки одновременно вступили в оживленный обмен мнениями по поводу устройства стола и принялись наперебой предлагать своим мужчинам широкий выбор вопросов и поручений, проистекавших из описанных выше гастрономических устремлений. Тем не менее, женские уловки не помогли разрешить неумолимо назревавший конфессиональный конфликт.
   - Так вот, - вернулся к старому неумолимый Ратаев, - взять, например, учение о втором пришествии и страшном суде. Ранние христиане определенно ждали упомянутых событий совсем в недалеком будущем, при жизни своей, либо, в худшем случае, своих детей или внуков. Из данных представлений и выросло ожидание высшего справедливого суда по втором пришествии. Но прошло уже двадцать веков, страшный суд по сей день не состоялся, и возникает вопрос: так что же, высшей справедливости не существует? Если производимая апостолом Петром сортировка не окончательна и может быть пересмотрена на страшном суде, то логично предположить наличие незаслуженно награжденных раем и безвинно осужденных на адские муки. Если таковых не имеется, то для чего нужен страшный суд?
   - Это суд Божий, на котором каждый предстанет перед Всевышним и ответит за свои прегрешения на глазах всего мира. Само по себе ожидание такого покаяния приводит верующего в священный трепет и способствует большему усердию на его христианском поприще.
   - Тем не менее, ничье дело не будет пересмотрено?
   - Господь милостив и прощает опомнившихся грешников, где бы и когда бы ни настигло их покаяние, - оскорбленный в лучших чувствах Николай говорил набычившись, готовый к новым атакам безбожника, - в том числе и в аду. Разумеется, нельзя путать искреннее раскаяние с желанием поскорее избавиться от вечного пламени - подобного рода судебных ошибок на высшем суде быть не может.
   Николай вполне овладел своей аргументацией, и она нравилась ему самому прежде всего, поэтому он ободрился и смотрел на Ратаева уже победоносно, а не отчаянно.
   - И незаслуженно спасенных тоже быть не может?
   - Не может.
   - И все ваши утверждения являются предметом веры? - не успокаивался тот.
   - Разумеется. Я полагаю, мы уже договорились на этот счет.
   Серега, не дочитавший до конца Библию и вовсе не знакомый ни с какими иными источниками христианского учения, в значительной мере исчерпал свои богословские познания, но упорно не желал оставаться в дураках, тем более на глазах двух девчонок, слушавших спор с некоторым отстранением, но в тайне желавшие победы своим избранникам. В своем стремлении сохранить лицо он принялся вещать безудержно, бессмысленно и туманно, на скрытую от сознания слушателей тему, с намеком на глубинный смысл произносимых слов, доступный лишь избранным. Аудитория внимала ему с интересом и с невольным уважением к изрядной способности завивать мысль до полной и окончательной запутанности.
   - Ты занимался в кружке риторики? - перебила Ратаева Кристина.
   - Где? - удивился тот, лишь спустя пару секунд опомнившись и осознав, что выступил не просто с самой длинной в своей жизни речью, но и единственной. - В каком еще кружке? В мое время никаких таких кружков вообще не существовало. Просто несу, что в голову придет.
   - Подумаешь, "в мое время"! Можно подумать, древний философ выбрался из пустыни к людям впервые за два десятилетия.
   - Десятилетия подсчитывать не возьмусь, но насчет впервые - готов признать. Прежде с аудиторией отношения складывались отталкивающим образом.
   - Могу понять аудиторию, - сделал-таки язвительное замечание победоносный Николай.
   - Ребята, хватит вам собачиться по пустякам, - выступила с попыткой примирения Кристина, пока Наташа продолжала хранить молчаливый нейтралитет.
   - По пустякам мы не собачились, - с достоинством ответил хозяин, начиная приглядываться к накрытому столу.
   - Полагаю, мы дискутировали на темы слишком возвышенные и отстраненные от повседневного скучного бытия, чтобы сохранять спокойствие, - подхватил Ратаев.
   - Придется вам в дальнейшем сохранять спокойствие, насколько бы возвышенные темы вы ни обсуждали, - упорствовала в миротворческих усилиях Кристина.
   - Безверие страшно именно отсутствием внешнего сопротивления, - заметил Николай, накладывая себе салат. - Одержимый бесами видит в равнодушии окружающих свидетельство своей правоты, поскольку для него нежелание окружающих защищать Христа от нападок важнее, чем такое же их безразличие к культу Сатаны. Второе неизменно придет со временем, ибо путь греха ведет лишь в одном направлении, как бы ни казалось вставшему на него, будто он всего лишь пользуется свободой выражения мнений.
   - Помнится, про Христа я не говорил ровным счетом ничего, - счел нужным заметить Ратаев.
   - Все сказанное вами направлено против Него, ибо вы стремились поколебать учение, ниспосланное людям через Иисуса.
   - Помилуйте, я не стремился ничего поколебать. Воображать в себе возможности такого рода могут только помешанные. Если же церковь в конце двадцатого века продолжит тысячелетнюю традицию запрета на размышления, будущее ее весьма угрожающе.
   - Никакого запрета на мысль церковь не исповедует. Но проповедь сатанизма не есть проявление свободы, как не является им и пропаганда ненависти любого рода в миру, запрещенная светскими законами в большинстве стран. Исповедовать фашистские идеи закон запрещает, а подыгрывать дьяволу псевдобогословскими речами - нет. Свобода совести, видите ли!
   Николай совсем забыл про салат, так и не вкусив ни единой его ложки. Он размахивал ей в такт речи, и жена наблюдала за ним с оттенком беспокойства - видимо, пыталась представить, как далеко и куда именно попадет сорвавшаяся с ложки порция.
   - Честно говоря, я бы не запрещал распространение никаких идей - ни политических, ни религиозных. Главное, чему учит русская история - запрет на пропаганду самой отвратительной идеологии не имеет никакого практического смысла, если не искоренять социальную почву для ее распространения. Нетерпимость любого рода прорывается гноем всегда на почве социальных лишений большой части общества, а также авторитаризма, неэффективности и коррумпированности власти. В противном случае подрывные идеи любого рода остаются уделом маргиналов, не способных дестабилизировать государство. То же самое касается и церкви, кстати. Никакой внешний враг за тысячу лет не подвергал православную церковь столь длительным и жестоким гонениям, как большевики. Расстреливали иерархов и приходских священников, разрушали церкви, превращали их в хлева и склады - и ничего. Никаких угроз стабильности Советской власти подобные действия не создавали. В чем же причина такого равнодушия православного народа к страданиям своей церкви? Почему в русских сказках поп - отрицательный персонаж, жадный и порочный? Почему польские коммунисты побоялись пальцем тронуть католическую церковь? Видимо, совершенно точно знали, что никто их затем не спасет от гнева народного. Большевикам же оказалось достаточно отменить продразверстку, и крестьянская война сошла на нет.
   - Думаете, католическая церковь позволяет всем желающим оспаривать Библию? - вставил побледневший от возмущения Николай. - В той же Польше церковь и сейчас стократ могущественней, чем православная церковь в современной России, а вот голоса, возмущенные якобы чрезмерным влиянием церкви на общественную жизнь, у нас звучат стократ громче, чем в Польше.
   - Честно говоря, не могу соотнести громкость таких голосов в России и где бы то ни было еще, - честно признался Ратаев, - но Библию я не оспаривал. Мне кажется, русская церковь больна не вследствие большевистского плена, наоборот, сам этот плен стал возможным вследствие тяжкой болезни церкви, оттолкнувшей миллионные массы верующих. Что же касается моего безверия и одержимости - желаю вам удачи на безнадежном поприще безоглядной веры. - Серега поскучнел и опустил глаза, поскольку не любил проговариваться о своих тайных мыслях. - Тем тяжелее желаю, что искренне не хочу лишать ничью жизнь высшего смысла.
   - Но голова верить мешает? - ехидно заметил Николай.
   - Не мешает, а принуждает разрешать проблему всерьез, фундаментально. Если голова на плечах есть и к тому же думает, то не вешаться же и не запрещать себе думать. Слепая вера, я думаю, страшнее безверия. В конечном счете я доверчивее вас и всегда готов поверить, если предмет веры кажется достойным моего самоуничижения.
   - Здесь и лежит вековая проблема русской интеллигенции. Вместо того, чтобы посвятить себя вере своего народа, она подбирает себе религию по вкусу, как обновку в магазине. И в большинстве случаев остается вообще ни с чем, поскольку любая конфессия требует отрешения от попыток рационального анализа, ибо лишь через веру постигаются высшие истины.
   - А как вы думаете, почему все Евангелия от рассказа о рождении Иисуса сразу перескакивают на начало его проповеди, оставляя в тени тридцать лет его жизни? Почему признаны апокрифическими жизнеописания Христа, освещавшие этот период? Чем юный Христос так напугал делегатов Никейского собора?
   - Ну вот, мы и добрались до главного. Еще недавно вы утверждали, что не оспариваете Библию, а теперь вас не устраивает корпус канонических текстов, ее составляющих. Каким словом вы желаете определить эту свою позицию? Еще одна попытка размышления?
   - Понятия не имею. Просто официальное белое пятно, поставленное на биографии Иисуса, волей-неволей заставляет думать и даже фантазировать. Лично меня притягивает образ юного Христа, который я могу только выдумать, и вам даже нечего будет возразить, поскольку официальной версии нет и никогда не было.
   - Христос с рождения был осенен сознанием своей божественной миссии, и никакой необходимости фантазировать на тему ранних лет его жизни не существует.
   - А почему вы думаете, что он с рождения был осенен? Лично я вижу затравленного одинокого мальчика, которого осмеивают и освистывают всю его сознательную жизнь, поскольку никто не верит, что престарелый муж его матери сумел совладать со своей молодой женой.
   - Причем здесь Иосиф? Опять пропихиваете ренановщину?
   - Ренан Ренаном, но современники юного Иисуса по определению не могли являться христианами, поскольку он еще не начинал проповеди, его не распяли, он не воскрес во плоти и не вознесся. А значит, соседи по Назарету руководствовались в вопросе тайны его рождения исключительно бытовыми представлениями. Не стала ли такая судьба началом жертвенного служения богочеловека? Будь муж его матери молодым, юный Иисус был бы избавлен от страданий. С какой же целью была ему предназначена судьба изгоя? В результате он прошел неизмеримо более тяжелый путь, пожертвовав собой ради тех самых людей, которые швыряли в него грязью всю жизнь, а не три последних дня перед распятием. А так - затравленный и измученный насмешками над матерью, он в тридцать лет начинает всем рассказывать о духе святом и непорочном зачатии. С другой стороны, Иуда принес жертву большую, чем Иисус.
   - Так. Доболтались! - воскликнул Николай, так и не попробовавший салата и не пригубивший вина. - Что еще желаете нам поведать?
   - Конечно, большую, - настырно продолжал гнуть свою линию Ратаев. - Иисус страдал во искупление грехов человеческих не больше тридцати трех лет, а Иуда уже две тысячи лет горит в аду только за то, что принял посильное участие в исполнении божественного замысла. Ведь сын божий пришел, чтобы умереть во искупление грехов человеческих, но, чтобы распять Христа, его следовало сначала арестовать, обвинить и осудить. Собственно, все участники процесса приложили здесь руку, но все они считали Христа самозванцем, руководствуясь политическими и религиозными практическими соображениями, и только для Иуды Он являлся учителем, только Иуда возненавидел себя до самоубийственной степени. Возможно, он один осознавал свою роль со всей ужасающей ясностью?
   Николай, бледный, с дрожащими руками, встал, с грохотом отодвинув стул.
   - Желаете установить культ Иуды и отвергнуть Иисуса за недостаток самопожертвования? - спросил он с тихой угрозой в голосе.
   - Нет, зачем же так радикально, - беззаботно ответил Серега и принялся, наконец, уплетать салат, не обращая ни малейшего внимания на притихших девушек. - Я просто задаю вопросы, которые возникают сами собой вследствие размышлений над прочитанным. Видите ли, я не могу читать бездумно. Если я читаю - я стремлюсь осознать прочитанное. Что же вы мне прикажете - забросить мозги на чердак?
   - Я прикажу вам покинуть мой дом, - медленно и увесисто произнес Николай, возвышаясь над накрытым столом.
   - Нет-нет, подожди, - испугалась, наконец, Наташа, - зачем же скандалить. - Она поочередно переводила свой волоокий взгляд с одного дуэлянта на другого, испугавшись за свои отношения с подругой. - Давайте просто поговорим о чем-нибудь безобидном.
   - Не думаю, что нам стоит разговаривать, - настаивал христианин, по-прежнему увесисто выговаривая каждое слово, будто желал выложить из них неприступную стену между своей семьей и богохульником.
   - Что ж, - весело отозвался Ратаев, - видимо, страх перед истиной еще способен разравнивать все неровности на поверхности, если ее принято считать идеальной.
   Николай судорожно схватился за спинку стула, и всем показалось, что через секунду он обрушит его на голову Сереги. Девушки вскочили, Наташа бросилась к мужу в обход стола, пытаясь не допустить развитие конфликта до состояния, которого упорно добивался не в меру задумчивый гость. Кристина, загадочно улыбаясь, встала за спиной у Ратаева, положив руки ему на плечи.
   - Ну ладно, - тихо сказала она, - пойдем. Все равно подраться мы вам не дадим.
   - А кто здесь собирается драться? - с искренним недоумением спросил доморощенный богослов.
   - И ты тоже, - коротко и решительно ответила проницательная девушка и почти потащила его со стула за шиворот.
   Ратаев подчинился, поскольку скандалить с Кристиночкой не собирался, тем более, что скандал с девчонкой вообще выглядит обыкновенным хамством и ничем иным.
   Гости вышли в прихожую, расстроенная Наташа вышла за ними, оскорбленный хозяин остался в одиночестве. Девушки попрощались, смущаясь друг друга, словно кого-то из них уличили в недостойном проведении, и гости проследовали в подъезд.
   В лифте Ратаев ждал разноса, но услышал вместо него смех.
   - Ну и дурак же ты, - успела произнести Кристиночка, прежде чем лифт остановился на первом этаже и распахнул двери в большой мир.

Глава десятая

  
   На следующий день Кристиночка вновь опоздала на работу, но Ратаев оставил ее появление без комментариев. Он вообще, казалось, не обратил на нее внимания, лишь небрежно кивнул головой, словно старому приятелю при ежедневной встрече. Кристиночка не спеша привела себя в порядок перед зеркалом, осторожно протиснулась между спиной загадочного соперника и надоевшим каталожным шкафом с его многочисленными ручками, цепляющимися за одежду и пытающимися ее порвать. Сверху она бросила короткий взгляд на макушку склонившегося над бумагами Сереги и еле удержалась от громкого вздоха: как же влезть в его душу?
   Он продолжал заниматься своими делами, а Кристиночка лишь делала вид, будто без остатка поглощена выполнением задания руководства, ибо все мысли ее витали далеко от казенного учреждения, где ей платили зарплату. Определенно, Ратаев отличался от тех двоих, что разочаровали ее в прошлом. О Женьке и говорить нечего, а в отличие от учителя Сергей откровенно обратил на нее внимание. В конце концов, он сам приглашал ее на свидания! Может ли так случиться, что она у него одна из нескольких дурочек, которых он использует для приятного времяпрепровождения? Да нет, никогда! Соблазнители не водят девушек в подвальные картинные галереи и парк Горького, они водят их в рестораны и как можно скорее пытаются затащить домой к себе или к своим приятелям. Но у Ратаева нет денег на рестораны, и он водит ее туда, куда позволяет его кошелек. Кстати, это действенно и с лирической точки зрения - посредством столь неординарного ухаживания он наверняка быстро обращает на себя внимание потенциальных жертв.
   Чем дальше углублялась Кристиночка в размышления о двойственной сущности Ратаева, тем более смешными и неоправданными казались они ей. Сергей совершенно не отвечал тем представлениям о ловеласе, которые существовали в Кристиночкином воображении, но она абсолютно не была уверена в истинности своих представлений.
   Вот сидит рядом этот человек, зарывшись в пыльную бумагу, такой непредсказуемый и таинственный вчера, и такой скучный сегодня - совсем не обращает на нее внимания. Прибегает к помощи нещадно избитой потомками пушкинской формулы охмурения или действительно не испытывает к ней ни малейшего интереса? Она вспомнила поцелуй в волшебном лесу, спрятанный в глазах Ратаева страх, тоскливый невидящий взгляд "Бурана" и отраженный блеск эфемерных скульптур, олицетворяющих смирение художника в предвидении неизбежной смерти; вспомнила все обрывочные сентенции, произнесенные Серегой по поводу проявлений человеческого духа, встреченных ими во время странных свиданий, и почему-то сразу успокоилась, присмирела, даже умиротворилась в убеждении, что скорее Ратаев окажется профессиональной балериной, чем соблазнителем.
   - Что-то ты молчишь сегодня? - как бы безадресно спросила Кристиночка, не отрываясь от имитации трудовой деятельности.
   - Я разговариваю только по собственному желанию, - хмуро буркнул Серега с ноткой раздражения в голосе.
   Уже воспринимающая странности в поведении соседа как данность земного бытия, Кристиночка даже не расстроилась от враждебности его тона. Он опять изобрел какую-то причину для недовольства ею, но, обогащенная опытом общения с редкостным экземпляром человеческой породы, девушка ничуть не смутилась.
   - И в каких же обстоятельствах просыпается у тебя желание разговаривать?
   - Эти обстоятельства не поддаются словесному описанию, ибо возможности устной речи необычайно узки по сравнению с пространством мысли, которое она должна выражать.
   - Что-что? - хихикнула Кристиночка.
   Ратаев поднял на нее озлобленный взгляд и, ошарашенный бешеной пляской смешливых искорок в глазах собеседницы, задумчиво пожевал губами. Девчонка определенно веселилась, но издевки по поводу вчерашних событий ни в ее тоне, ни в глазах видно не было.
   - Я говорю - ни в сказке сказать, ни пером описать, вот каковы эти обстоятельства. Я сам не знаю, когда они складываются и почему.
   Кристиночка озадаченно повела бровкой и настороженно спросила:
   - А вчера? Тоже не знаешь?
   - Не знаю, - угрюмо подтвердил Ратаев, уверенный, что от него ждут оправданий и извинений.
   - Так-так, - Кристиночка картинно побарабанила пальчиками по столу. - И что же мне делать?
   Серега безразлично пожал плечами, не отрываясь от работы. Он намеревался раз и навсегда покончить с очередной несчастной историей; может быть, даже выжить девчонку из комнаты, где до ее появления он пребывал в покое и в уюте.
   - Пожалуй, я приглашу тебя на обед.
   - Что? - Ратаев вздрогнул и недоуменно повел головой в сторону собеседницы, затормозив невольное движение на полпути.
   - Я приглашаю тебя в столовую на обед. В конце концов, это просто неприлично, работать в одной комнате, а обедать порознь. В качестве компромисса согласна принять пищу в твое время, а не в мое.
   Ратаев неопределенно пожал плечами, сделал странное выражение лица и буркнул:
   - Ладно.
   В ничтожно короткое мгновение его внутренний мир потрясла внезапная катастрофа: оказывается, ничто не завершилось, ничто не решено, все впереди, и прежде всего сверкнула мысль - она отличается от других. Эта девчонка явно не такая, как все, кого он встретил в своей жизни, ибо любая из тех, встреченных раньше, плюнула бы на него если не после первого свидания, то после второго наверняка. А он уже забрался обратно в свою раковину и начал там располагаться, восстанавливая привычную обстановку! Думал, как обычно, минет месяц-другой, забудется очередное идиотское приключение, жизнь вернется в прежнюю колею, и он снова будет тратить деньги на себя, а не на идиотские духи для юной сумасбродки. Надежды рухнули, нужно было продолжать борьбу с собой и с объективными обстоятельствами.
   С того дня они всегда обедали вместе, слух об этом мгновенно наполнил учреждение, и даже Тамара Аркадьевна больше не улыбалась многозначительно при виде новообращенной пары: она полагала свершившееся предопределением свыше, к коему следует относиться с благоговением, а не умиляться и, тем более, не иронизировать.
   Кристина и Ратаев обычно болтали о пустяках вроде свежих фильмов и популярных телепередач, иногда выходили после обеда погулять в близлежащем сквере (Серега изумлялся сам себе - он не представлял ранее, что способен добровольно сделать собственную личную жизнь достоянием общественности), иногда вместе шли к метро, но никогда не встречались по пути на работу. Они также ни разу не поцеловались со времени волшебного свидания, хотя в своей уединенной келье располагали для этого временем и возможностью. Что-то мешало им в убогой казенной обстановке, не позволяя оскорбить воспоминание о величественном Нескучном саде, где поцелуй казался чарующим произведением искусства или языческим ритуалом посвящения в чистое и возвышенное, достойное лишь вечной памяти, а не низкого подражательства.
   - Ты не такой, как все, - безапелляционно заявила как-то Кристина, будто поставила неутешительный диагноз. - Между нами ничего не происходит, а все, похоже, уверены, что у меня скоро будет от тебя ребеночек.
   - И из чего же вытекает, что я не такой, как все? - поинтересовался Ратаев, пораженный тем, что и его считают непохожим на других.
   - Из всей бесподобной истории твоего ухаживания. Ты ведь ухаживаешь за мной, признайся? Собственно, зачем же признаваться в очевидных вещах. Ты за мной ухаживаешь, но так, как никто никогда не ухаживал и так, как я никогда не слышала и не читала, чтобы ухаживали за кем-нибудь еще. Ты меня боишься, но я помню по нашим приключениям - это не от робости перед девушками, ведь ты вовсе не был тогда робок. Но если ты отнюдь не стеснительный молодой человек, который боится не девушек, а одиночества, то почему я так долго жду следующего свидания, черт возьми?
   Начав свою путаную тираду как ироничное замечание, брошенное между прочим, Кристина к концу не выдержала стиль и сорвалась на некое подобие нервного выкрика, страшно смутившись и мысленно проклиная себя за нескромность.
   - Пойдем в кино? - обыденно спросил Ратаев, мысленно оценивая остаток денежных средств в своем кармане и одновременно обдумывая возможные меры финансовой экономии, позволяющие дотянуть до зарплаты, выдержав дополнительные расходы, не предусмотренные утвержденным бюджетом.
   - Нет, - раздраженно бросила Кристина, глядя в узкое окно на тусклый день поздней зимы, явившийся людям в образе грустного клоуна.
   - Да ладно, брось. Конечно, я скотина, но это потому... - Серега неловко замялся, вызвав недоуменный взгляд Кристиночки. - Это потому, что я не верю.
   - Мне?
   - Да нет, вообще не верю, что так бывает. Сидит человек год за годом на продавленном ободранном стуле, вдруг сама собой возле него появляется веселая симпатичная озорная умная и ироничная девушка, которая умудряется разглядеть в нем нечто, настолько притягательное, что, будучи едва не вдвое моложе его, она вдруг отвечает согласием на его дурацкие предложения, и, даже столкнувшись с неадекватным его поведением, продолжает испытывать к нему интерес. Я просто жду, когда тебе надоест возиться с заурядным писарем мелкого пошиба, и ты найдешь себе кого-нибудь попривлекательней.
   - Ах, вот в чем дело! - Кристина картинно откинулась на спинку стула, закинув ногу на ногу и приподняв подбородок. - Гражданина мучает комплекс неполноценности. Хорошо, я согласна.
   - С чем?
   - Ты ведь пригласил меня в кино, разве нет?
   - Пригласил. Я присмотрю что-нибудь стоящее и тогда конкретизирую.
   - Никаких проволочек! Сегодня же.
   - Сегодня? А если сегодня по всей Москве смотреть нечего?
   Кристина молча отвернулась и вновь занялась прерванной бумажной работой. Сопротивление Ратаева было сломлено, он безоговорочно капитулировал. После работы они отправились в "Кодак", который сожрал едва ли не все деньги, оставшиеся Сереге на жизнь в течение двух недель, а в случае задержки с выплатой зарплаты и на больший срок. Он не запомнил ни названия фильма, ни сюжета, ни даже общего впечатления, в памяти засел лишь романтично освещенный тесноватый вестибюль, молодежная толпа вокруг, выбритые наполовину или целиком девичьи головки, заплатки, цепочки и молнии, дорогие кожаные куртки и неподражаемая клубная обувь - бурление новой, незнакомой жизни.
   - Здорово, - отзывалась впоследствии о состоявшемся событии Кристина, и глазки ее за стеклами очков сияли. - Тебе понравилось?
   Ратаев неопределенно пожимал плечами, пребывая в твердой уверенности, что второго визита в "Кодак" не выдержит, а, поскольку вести его подружку в обшарпанную халупу почти преступно, визиты в кино на будущее отменяются вовсе.
   Он изобретал редкостные способы развлечь ее - пару раз даже раздобыл бесплатное приглашение на просмотр кинофильма в польском культурном центре, это было нестандартно, привлекало внимание само по себе, но фильмы там шли не из тех, что нравились Кристине, и она скучала. В результате Серега страдал и вновь пытался изобрести нечто сногсшибательное, но в голову не приходило ничего, кроме прогулок по аллеям и бульварам, визитов в музеи и зал Чайковского, где Кристиночка, надо признать, предавалась музыке со страстью монахини, впавшей в молитву, как в грех.
   Долги Ратаева росли, хотя он экономил во всем и даже ухитрился удержать Кристиночку от посещения всех кафе, какие только встретились им во время прогулок, исключая проклятый "Макдональдс", где за пару сеансов осталась его зарплата за две недели. Девушку деньги не интересовали, видимо, она думала, что они есть у всех, тем более у Ратаева, раз он их тратит, но, тем не менее, она никогда ничего у него не клянчила, а покупала сама все безделушки, какие ей хотелось, и даже не обижалась на Серегу, предпочитавшего экономить в том числе и на цветах. Он решил для себя, что букеты на каждом свидании придают общению излишне официозный стиль, по праздникам же, в большом количестве и дорогом оформлении, служат созданию атмосферы радостного возбуждения, что в наибольшей степени отвечает их предназначению.
   Ратаеву жутко понравилось посещать вместе с Кристиночкой магазины. Они входили в какой-нибудь бутик, девушка начинала увлеченно рассматривать вещи, вокруг нее суетились продавщицы, она интересовалась его мнением о предполагаемых обновках, уходила их мерить и вновь показывалась уже одетой в них, кружилась перед спутником, демонстрируя достоинства фасона, и вновь требовала высказываться. Серега согласился бы просидеть в роли присутствующего на священнодействе хоть месяц напролет, опьяненный ощущением причастности. В душе разливалось тепло, он самому себе казался молодым и красивым, будущее выглядело светлым, окружающие - милыми. И от него не требовалось ровным счетом ничего.
   К двадцать третьему февраля Ратаев вошел в новые расходы, подготовив, вместе с Николаем Петровичем вполне достойный стол. К этому времени он уже махнул на себя рукой и падал в жизнь, как в омут, не только не пытаясь изыскать средства на возвращение долгов, а наоборот, стараясь наделать их как можно больше, пока ему еще верят на слово.
   Женщины преподнесли им сувенирные чашки и стихотворное поздравление, Серега, ненавидевший церемонии производственных поздравлений, откровенно страдал, а Кристиночка смеялась и радостно хлопала в ладоши, даже поцеловала шефа в щеку, повергнув Ратаева в приступ ревности, которого он сам стыдился, но ничего не мог поделать, несчастная жертва обстоятельств. Остатков здравого смысла хватило ему, чтобы не выдать своих эмоций Кристине, когда их, разумеется, посадили рядышком за праздничный стол, но, подавленный и униженный, он оставался скучным все время пиршества и произнес едва ли пару фраз за полтора часа застолья. По окончании мероприятия они вернулись в свою каморку и там Кристиночка незатейливо и просто, как бы между прочим, подарила ему "Паркер" лично от себя, повергнув в состояние, близкое к ужасу.
   Дома Ратаев долго разглядывал ручку, стоившую, как минимум, две его месячных зарплаты, и обдумывал создавшееся положение. Пускай она живет в собственном мире, где подобные подарки ничего не значат, но она получает здесь зарплату вместе со всеми и имеет отчетливое представление о его доходах; как же тогда воспринимать ее поступок? Издевается ли она, небрежно потратив на него в мгновение ока больше денег, чем он на нее за месяц? Должен ли он принять чертову ручку, как отставку, и умерить, наконец, разбушевавшееся либидо? Или она расписывается в ведомости не глядя и получает деньги, не считая, сразу же смешивая их с прочими суммами на карманные расходы, получаемые от папы и мамы? Может, она думает, что, поскольку на здешнюю зарплату жить в принципе невозможно, то все, кто здесь работает, имеют где-нибудь на стороне настоящий доход? Догадки роились в его измученном мозгу подобно мухам в запущенном отхожем месте, но ни одна из них так и не овладела полностью сознанием, так что на работу Ратаев пришел разбитым и неуверенным в себе.
   Кристиночка, напротив, была оживлена более обычного и не проявляла ни малейших признаков пренебрежения или высокомерия по отношению к своему соседу. Он затаился, посмурнел, две недели не приглашал Кристиночку на свидания, а когда подошел черед женщин принимать поздравления и подарки, также после общей церемонии, уединившись с ней в келье, преподнес лично от себя самую дешевую тайваньскую ручку, какую только смог разыскать в окрестных магазинах канцтоваров. Кристина приняла ее так же беззаботно, как дарила "Паркер", и тут же завела разговор о недавно прочитанной книжке, произведшей на нее неизгладимое впечатление. Ратаев пожирал соперницу голодными глазами, но не смог обнаружить в ее лице признаков разочарования или снисходительности.
   - Съездим куда-нибудь всерьез? - внезапно прервал он поток восторженных слов, льющихся из девичьих уст.
   - Что значит "всерьез"? - не поняла она.
   - На несколько дней, в турпоездку.
   - Куда?
   - Не знаю пока, это не проблема. Ты в принципе согласна?
   - Да, - Кристиночка пожала плечами и повела бровками в некотором недоумении. - Почему бы и нет?
   - А тебя родители отпустят?
   - Мы уже давно договорились, что я взрослый человек, и у меня собственная жизнь.
   - Восхищаюсь и возмущаюсь твоими родителями. Но они ведь дают тебе деньги на эту собственную жизнь.
   - Подумаешь, какие там деньги.
   - Я к тому клоню, что у меня на двоих денег не хватит, ты заплатишь за себя?
   - Заплачу, - вновь беззаботно пожала плечиком Кристина. - А, все-таки, хоть приблизительно, куда ты предполагаешь?
   - Через недельку скажу, - буркнул Ратаев, в очередной раз уничтоженный и растоптанный в блин на поле монетарных сражений.
   Он действительно нашел турбюро, предлагавшее двухдневную автобусную экскурсию во Владимир и Суздаль за вполне сносную цену; Кристиночка бурно обрадовалась и, судя по всему, действительно не имела проблем дома.
   В солнечный апрельский день, взбудораженные весной, они в компании нескольких десятков других искателей приключений отправились на "Мерседесе" в вояж, рассчитанный на субботу и воскресенье, дабы не возбуждать волну излишних домыслов в стенах учреждения, снедаемого скукой повседневной рутины.
   - Здорово ты придумал, - сказала Ратаеву заспанная Кристиночка, когда автобус ранним утром выбрался из Москвы и полетел по шоссе в сторону Сибири, словно влекомый зовом ушедших поколений в погоню за невозвратным. - Никогда не была во Владимире.
   - А в Париже? - угрюмо поинтересовался Ратаев, настырно рвущийся к пропасти разрыва.
   - В Париже? - Кристиночка поправила съехавшие на нос очки. - В Париже была. Причем, тоже весной. - Она мечтательно улыбнулась. - Сначала, конечно, испытала приступ разочарования, потому что в жизни любой город проигрывает своим фотографиям в рекламных проспектах, но уже через неделю утонула во впечатлениях и поверила Хемингуэю раз и навсегда. Гуляла в Булонском лесу, по Елисейским полям, поднималась на Эйфелеву башню, но потрясена была не там, а где-то в Ситэ, когда пожилая француженка спросила у меня, как пройти по нужному ей адресу; я сама заблудилась, и осматривалась вокруг, пытаясь вспомнить, как попала в то место, где мы разговаривали, но чуть не заплакала от избытка чувств: меня признали своей! Париж меня признал!
   - Ты говоришь по-французски?
   - Немного, и та женщина поняла свою ошибку, как только я начала мямлить ей в ответ, что сама потерялась; не в этом дело. С того дня я стала смотреть на город другими глазами, не как туристка, а как... как... Ну, есть же разница в том, как воспринимают твою квартиру случайные гости, появившиеся там на один вечер, и старые друзья, бывающие в ней регулярно; завсегдатаям ведь наплевать, что твое логово не является образцом дизайнерского искусства, они видят его душу, а она прекрасна.
   - С какой стати ты решила обозвать мое жилье логовом? - обиделся Ратаев.
   - Брось придираться к словам. Я ведь посещала твои пенаты и смею утверждать, что твоя квартира не превратится в буржуазный оазис, даже если тебе дать миллион долларов.
   - Нет, почему ты со знанием дела рассуждаешь о вещах, о которых не имеешь ни малейшего представления?
   - Я имею представление о тебе. И достаточно яркое, между прочим.
   Серега замолчал, не имея желания продолжать спор, победить в котором не мог, ибо Кристиночка была абсолютно права насчет его квартиры, и только бес противоречия принудил его затеять беспочвенную дискуссию.
   Через несколько часов автобус вкатился во Владимир, туристы окунулись в мир позднего средневековья, изучая аркатурные пояса известняковых храмов и бледную роспись, несущие на себе тяжкую печать времени. Резьба по камню всегда более поражала Ратаева, чем иные следы минувшей цивилизации. Он осторожно трогал ее там, где мог дотянуться, получая трепетное впечатление соприкосновения с рукой мертвого мастера, чье творение пережило его самого на пять веков. Как всегда, общение с оправдавшим свою жизнь человеком испортило Сереге настроение, и с каждым часом он становился все угрюмее и угрюмее, отказавшись даже купить себе в сувенирной лавочке грамоту в стиле а ля рюс, удостоверяющую факт посещения древнерусского города.
   - Что ты дурью маешься? - недовольно сказал он Кристиночке, приобретшей документ и пытавшейся срочно найти письменную принадлежность, дабы вписать в него свое имя. - Кому будет интересно знать о твоем сегодняшнем местопребывании хотя бы через пяток лет?
   - Мне будет интересно! - беззаботно парировала та, пропуская мимо ушей бесцеремонную фигуру речи (хоть она и не знала, что такое "фигура речи", очень любила это старомодное выражение).
   Ближе к вечеру экскурсантов отвезли за город в туристическую гостиницу, где им предстояло провести ночь перед поездкой в Суздаль и последующим возвращением в родные пенаты. Жажда действовать заставляла Ратаева бестолково суетиться в двухместном номере со старым советским телевизором и мешать полноценной жизни солидного седоусого соседа, пытавшегося обустроить свой походный быт.
   Вытесненный из помещения в коридор, Серега обрел себя, нашел комнату Кристиночки, вежливо постучал в дверь, вызвал ее в коридор и командным тоном предложил встретиться в холле на первом этаже гостиницы в четыре утра.
   - Ты с ума сошел? - благоразумно среагировала Кристиночка, но затем спохватилась. - А, снова какое-то приключение изобрел! Ладно, буду.
   Ратаев действительно изобрел новое приключение. Всю ночь он провел, раздобывая две пары резиновых сапог и задавая разным людям неожиданные вопросы, но в четыре утра в полуосвещенном холле встретил Кристиночку свежим и причесанным, как будто собрался в приличное общество. Он заставил ее надеть сапоги, они вышли во тьму, какой-то грузовик подвез их до города, но оттуда они отправились в неизвестность пешком, петляя по тропинкам, идущим то вдоль реки, ты ныряющим в лес; ноги скользили в пряно пахнущей прошлогодней листве, мирно гниющей во славу будущих поколений всего живого, ветки, невидимые в темноте, нещадно хлестали по лицу Ратаева, идущего впереди, и он заботливо предупреждал о них Кристиночку, которая быстро устала и испугалась пуще, чем во время экспедиции в Нескучный сад.
   - Ну что ты опять выдумал, - канючила она за спиной у немногословного проводника, - что ты мне все время спать не даешь? Ну скажи, куда идем-то.
   - Вперед, - коротко бросил через плечо Серега, счастливый сознанием сделанного открытия. - Хочу показать тебе то, что ты никогда не видела, неужели трудно догадаться.
   - Ах, ну да, конечно, - тяжко вздохнула Кристиночка. - Но я ведь уже видела ночной лес?
   - Во-первых, то был всего лишь сад, к тому же зимой, а сейчас весна. Во-вторых, я хочу показать совсем другое.
   Так препираясь, они шли довольно долго, стало уже светать, сереющее небо проступало среди голых вершин деревьев, исхлестанная ветками, совершенно измученная Кристина готова была разрыдаться, но не желала показать слабость перед не самым лучшим представителем так называемого сильного пола, когда тот вдруг сам остановился.
   - Нашел, - сказал Ратаев тихо и как бы озадаченно, ни слова больше не сорвалось с его губ.
   - Что ты там нашел? - капризно толкнула его кулачком в спину обозленная путешествием туристка. Серега шагнул в сторону, Кристиночка вздрогнула от неожиданности, прищурилась, чтобы лучше разглядеть в утренней дымке нечто, виднеющееся за деревьями. Ей сперло дыхание, даже сердце, кажется, забилось чаще, не от волнения, не от странного, необъяснимого испуга.
   - Пошли, - прежним безапелляционным тоном бросил Ратаев и двинулся вперед, Кристиночка безропотно последовала за ним, превратившись в послушное орудие чужих замыслов. Они вышли из леса и остановились у крайних деревьев, придерживаясь за стволы, словно ища в них опору. Кора была влажная, мшистая, над рекой стлался туман, и недалеко от берега, на островке, плыла в дымке маленькая церквушка с обшарпанными белыми стенами, подсвеченная встающим из-за леса солнцем.
   Она стояла, словно сотворенная одновременно с лесом и рекой, небом и солнцем, словно часть мира, Вселенной, существующая вечно и предназначенная вечности. Слезы выступили у Кристиночки на глазах, она засуетилась, отыскивая платочек, но, прежде, чем нашла его, заплакала, отвернувшись к дереву.
   - Ты что? - спросил Ратаев, положив руку ей на плечо.
   Она досадливо отмахнулась, не поворачиваясь, а он подошел поближе к воде и крикнул оттуда:
   - Река разлилась, а то можно было бы подойти ближе.
   Голос Сереги глухо прозвучал в тишине, царящей над миром, и можно было подумать, будто язычник вышел на берег воздать хвалу встающему солнцу. Кристиночка посмотрела на него сквозь слезы, но очки ее запотели, она неловко сняла их, осторожно вытерла найденным наконец платочком глаза, протерла линзы. "До чего же глупо, - досадливо думала она. - Разревелась ни с того, ни с сего. Что он обо мне подумает?"
   - Ты плачешь от радости и бессилия, девочка моя, - возвестил тем временем Ратаев, театрально воздев руки к небу. - Желание жить переполняет тебя, но здесь и сейчас ты поняла, что не всякая жизнь достойна самой себя.
   Придерживаясь за ствол, Кристиночка опустилась на колени, затем села на собственные пятки и отряхнула ладони, словно готовясь к лекции профессора Ратаева. Тот разглагольствовал на фоне древней церкви, а за спиной у него разгоралась утренняя заря, отчего Серега все более превращался в темный силуэт на фоне огня, размахивающий руками и издающий невразумительные звуки.
   - Сладостная боль некоторых открытий заставляла человечество предавать проклятию, а иногда и смерти их авторов; дана ли тебе духовная смелость встать лицом к недовольному тобой человечеству?
   Кристина отрицательно покачала головой, глядя на оратора снизу вверх с нарождающимся ужасом.
   - Ты что? - внезапно осекся тот и подошел к ней.
   Девушка следила за его приближением, как полуживая жертва смотрит на надвигающегося из темноты палача.
   - Ты что, всерьез меня приняла? - восхитился Ратаев, склонившись над ней. Кристиночка увидела прямо перед собой его лицо, светившееся животной радостью, и утвердительно кивнула. Она инстинктивно съежилась, втянула голову в плечи и прилагала немалые усилия, чтобы не зажмуриться в ожидании удара.
   - Да ты что, дурочка! - Серега присел рядом на корточки и обнял ее за плечи. - Какие странные фантазии, оказывается, тебя посещают.
   - Меня?! - взвилась Кристина. - Меня посещают фантазии?
   - Да, тебя. А чем ты так возмущена?
   Оскорбленная сбросила с плеча его руку и попыталась встать, но мучитель не позволил ей, применив грубую силу. Она вспыхнула гневом, впилась в него яростным взглядом, плотно сжала побелевшие губы. Ратаев, прижав Кристину спиной к дереву и пристально всматриваясь в ее лицо, сказал примирительно:
   - Возмутит ли этого человека утверждение, что фантазии никогда его не посещают? Тебя, я имею в виду. Черт, кажется, запутался в грамматике или, как минимум, в стилистике. - Серега отпустил свою жертву и встал. - Посмотри вокруг: не плод ли высокой фантазии окружающий нас пейзаж? Где было бы сейчас человечество, и чем бы оно было, если бы не фантазеры, превращающие существование в полноценную жизнь?
   Кристиночка настороженно молчала. Ратаев вернулся на берег разлившейся реки и повернулся спиной к девушке, которую сам же и притащил ранним апрельским утром в безлюдное место, откуда она не смогла бы вернуться в гостиницу самостоятельно. Поведение его было предосудительно, он сам это знал, но в силу природной бесцеремонности не испытывал ни малейших нравственных мук.
   Кристину охватило странное, противоречивое чувство. Ратаев был необычен, суждения его не бесспорны, образ жизни невразумительный, и она не могла даже понять, почему ее тянет к этому человеку. Наверное, не может быть объяснения чувствам, но внешние признаки загадочной личности, затащившей ее бог знает куда практически против ее воли, весьма отталкивающи, и почему все вместе взятые они складывались в привлекательный образ, пониманию просто не подлежало.
   - Я устала от твоей необычности, Ратаев, - сухо сказала Кристиночка.
   - В самом деле? - резко обернулся Серега. - В таком случае, я устал от твоей обычности.
   - Ты привел меня сюда, чтобы безнаказанно оскорблять?
   - Нет. Я привел тебя сюда, чтобы показать все это, - он широко взмахнул руками, пытаясь объять необъятное. - Разве ты не знаешь, что в романах влюбленные всегда гуляют на рассвете?
   - Так то влюбленные. Я бы не стала называть так красиво нас.
   - Да? - Ратаев обернулся и удивленно посмотрел в лицо Кристиночке. - Интересно. А если взять меня одного, как бы ты меня назвала?
   - Идиотом.
   - Остроумно, - Ратаев неторопливо приблизился к собеседнице. - Я ведь потратил столько времени на демонстрацию интереса к твоей особе. И ты нагло соврешь, если скажешь, что не замечала этого. Я прав?
   Кристиночка осторожно встала и отряхнула джинсы, инстинктивно сделав движение прочь от надвинувшегося собеседника, чьи глаза были подозрительно чисты и не несли никаких следов страха, когда-то поразивших ее.
   - Ты ко мне не подходи очень близко, влюбленный.
   - Хорошо, не буду. Похоже, ты искренне подозреваешь меня в агрессивных намерениях. Я когда-нибудь дал тебе повод?
   - Регулярно давал. В данный момент, например.
   Серега подумал, приподнял брови, хмыкнул озадаченно и вновь принялся созерцать рассветный пейзаж. За рекой темнел лес, а направо, по ее течению, на холме, как и сотни лет назад, светились искорки далеких куполов владимирских храмов; церковь на островке в нарождающемся свете обрела черты благородной древности.
   - Все не так. Все не так, как надо, - задумчиво проговорил Ратаев. - У меня к тебе внезапное предложение, прелесть моя: выходи за меня замуж.
   - Что? - спросила Кристиночка, хотя отлично расслышала вопрос.
   - Я говорю: выходи-ка за меня замуж, - повторил Серега уже громче, будто общался с глухим.
   Душа потенциальной невесты впала в смятение, сердце захолонуло, и она даже прикусила губу едва не до крови, чтобы сдержать вскрик изумления.
   - Я понимаю, ты представляла это иначе, более красиво и романтично, но, честное слово, немного найдется девушек, которым предложение руки и сердца было сделано в шесть утра у стен храма под чистым апрельским небом на жухлой прошлогодней траве. - Ратаев все же повернулся к Кристиночке и заканчивал свою тираду, глядя ей в глаза. - Просто ты дольше всех терпишь мои выходки, и я подумал - может, выдержишь и большее.
   - Что значит "дольше всех"? Ты с какого момента ведешь отсчет? - спросила Кристина, плохо соображая, зачем ей понадобилось допрашивать претендента.
   - С момента нашего первого свидания.
   - Но ведь прошло всего три месяца! - изумилась девушка.
   - Я бы сказал: целых три. Или аж три. Предыдущий рекорд составлял два месяца с небольшим.
   - Но почему?
   - Что "почему"? А ты сама не понимаешь?
   - Ах, да. - Кристиночка понимающе кивнула и тут же смутилась своего неприятного некоторым понимания. - Зато с тобой не соскучишься.
   Она чувствовала себя неловко, словно застала Ратаева полураздетым; в то же время, он вовсе не был смущен, а она не только не испытывала к нему жалости, но сама испугалась. Ей казалось, что он относится к себе хуже, чем к кому бы то ни было, сам это осознает, но сохраняет завидную беззаботность.
   На самом деле Серега просто не был уверен, что произносит вслух те реплики, которые вывели из равновесия Кристиночку; он не исключал возможности, что просто мысленно проигрывает сценку объяснения, воображая в том числе и вероятные ответы своей жертвы. Слова реальной Кристины настолько совпадали с представлениями Ратаева, что еще некоторое время он колебался, не решаясь признать, что сделал предложение наяву. Состояние полубреда, в котором слова лились из него сами собой, исторгнутые откуда-то из подсознания, постепенно, очень медленно, перешло в фазу прояснения; Сергей отчетливо осознал себя стоящим на берегу разлившейся реки, а не парящим в облаках фантазии, по лицу Кристиночки, обращенному к нему, ясно читалось, что она слышала сказанное им и отвечала на его несвоевременные вопросы.
   - Прости, - сказал вдруг Ратаев. - Я тебя не слишком напугал? Обстановка здесь располагающая. - Он повернулся лицом к легкому холодному ветерку, лениво шевелившему его слипшиеся влажные волосы. - Мысли всякие приходят...
   - Что? - вспыхнула Кристиночка. - Скажешь, пошутил?
   - Пошутил, конечно, - мирно согласился Серега. - И вообще, был излишне бесцеремонен. Обстановка чересчур уже располагающая. Хотя ты снишься мне иногда. - Он хотел уже добавить: "Свет очей моих, отрада сердца", но осекся, поняв, что самоирония будет воспринята как издевка. - Я не собирался пугать тебя, Кристина; живи спокойно и счастливо, пока не надоест. Пора в обратный путь, а то автобус без нас укатит.
   - Никогда не думала, что буду обута в резиновые сапоги, когда мне будут объясняться в любви, - мстительно улыбнулась Кристина.
   Ей стало тепло и уютно, хотя дул ветер, а солнце просвечивало сквозь сизые облака, затянувшие горизонт. Она действительно иначе представляла свершившееся событие, но голос Ратаева, его глаза, его всплывшая вдруг неуверенность, почти робость, и затаенная надежда, и желание оттянуть момент решительного объяснения, мелькнувшее во фразе о разрешении на спокойную и счастливую жизнь, вполне совпадали с девичьими фантазиями.
   - Ты бы хоть цветы подарил по такому случаю, - с деланным неудовольствием бросила Кристиночка, одарив полоумного жениха быстрым и хитрым взглядом.
   - Прости, не запасся. Я ведь заранее не собирался ничего такого здесь сморозить, все как-то само собой получилось.
   Серега совсем потерялся, избегал смотреть на Кристиночку и предпочитал внимательно исследовать собственные ногти и рукава куртки, а также влажную землю у себя под ногами. Он уже проклинал себя проявленную слабость и обдумывал различные способы сохранения лица после получения отказа. Хотя он публично пообещал жениться на Кристиночке, если никто в коллективе не узнает о сегодняшней безобразной сцене, его глупое заявление так и останется милой шуткой, ведь они даже не целовались, когда их увидела Ирочка. Правда, после этого они вместе обедали и гуляли... Черт, угораздило же устроиться на работу в женское сообщество! Ратаев раздраженно мотнул головой, словно старый мерин, отгоняющий мошкару, и решительно зашагал в обратном направлении, совершенно не готовый к достойной встрече ударов судьбы.
   - Ну надо же! - возмущенно крикнула ему в спину Кристиночка. - А поцеловаться?
   - Обойдется, - хмуро буркнул Серега, не оборачиваясь. - Можешь забыть о том, что я здесь ляпнул, и не надо упражняться в остроумии.
   - Да не упражняюсь я в остроумии, ненормальный! Я согласна.
   Кристиночка так же, как и Ратаев, не готовилась к душевным признаниям заранее, и удивилась вырвавшемуся слову не меньше Сергея. Тот остановился, словно заслышав выстрел, замер на пару секунд, затем неловко развернулся всем корпусом, по-волчьи, и посмотрел с безопасного расстояния в глаза Кристиночке.
   - Что ты сказала?
   Она рассмеялась и покачала головой:
   - Господи, ну и сцена! Ты так испугался, что я не вру и не шучу? Невозможный ты человек, Ратаев. Придется из принципа женить тебя на себе, хотя свадьбу обещал общественности ты, а не я.
   - А что ты знаешь о свадьбах, девочка?
   - Здрасьте, приехали! Задний ход даешь? Не выйдет. Обещал - женись, если честный человек.
   - Ладно, идем, - устало махнул рукой раздавленный Серега, пытаясь не выдать внешне охватившую его панику. - Шутка затянулась до неприличия.
   Чем дальше, тем позорнее для него становилась ситуация, и тем меньше он имел сил сопротивляться напору Кристиночки, способной, казалось, женить на себе целый взвод старых холостяков.
   Тем временем она догнала Ратаева, схватила за шиворот, развернула к себе лицом и впилась в него почти ненавидящим взглядом:
   - Все боишься, да?
   - Ты что, с катушек съехала? - удивился трус и попытался обойти бесцеремонную собеседницу, но она схватила его за грудки и как следует тряхнула.
   - Чего ты боишься, умник? От чего ты хочешь спрятаться?
   - В данный момент я хочу спрятаться от тебя, - грубо пошутил Ратаев и попытался оторвать руки невесты от своей куртки, но пальцы ее, с побелевшими от напряжения суставами, не разжимались. - Кристиночка, ты ведешь себя неприлично, в конце концов. Да, я сволочь, мерзавец и трус, но тем больше у тебя причин не приставать ко мне посреди дикого леса с неприличными требованиями.
   Девушка смотрела на него снизу вверх, и в глазах ее гнев постепенно сменялся недоумением:
   - Похоже, самоуничижение доставляет тебе удовольствие? С ничтожного человечка ведь спрос меньше, правда?
   Ратаеву ужасно хотелось поскорее завершить неприятный разговор, но он мучительно пытался изобрести способ покончить с ним, не обидев Кристиночку и не превратив ее во врага. Она уже была дорога ему, с ее неуемной жаждой чистоты отношений и неумным стремлением сделать окружающих людей лучше.
   - Самоуничижение не доставляет мне удовольствия. Просто я сказанул лишнее, а теперь пытаюсь избавить тебя от неприятностей.
   - От каких неприятностей?
   - От неприятностей совместной жизни с человеком, который терпит только себя, а к окружающим его людям относится тем хуже, чем они ему ближе.
   - Ты терпишь только себя?
   - Именно.
   - Не смеши меня, - усмехнулась Кристиночка. - Можешь сколько угодно изображать из себя эгоиста, но если за несколько месяцев тесного общения я этого не заметила, то и от твоих глупых слов ничего не изменится.
   Серега вдруг ощутил себя совращаемым несовершеннолетней нимфеткой и потому вполне логично испытал чувство стыдливой благодарности к соблазнительнице.
   - Значит, настаиваешь?
   - Настаиваю.
   - Согласна выйти замуж?
   - Согласна.
   - Потому что не можешь жить без меня?
   Кристиночка замялась и даже покраснела, но, тем не менее, мужественно выпрямившись, сказала:
   - Если ты вводишь в обычай беспредельную прямоту и искренность наших отношений, пожалуйста: я не могу без тебя жить.
   В эту секунду ее сердце больно сжалось, горло сдавило странным спазмом, и она поспешно отвернулась, чтобы Ратаев не заметил, каково ей признаваться в чувствах, ею самой еще толком не осознанных и не испробованных. Он притянул Кристиночку к себе, обнял за талию так, что ей стало трудно дышать и она возмущенно зыркнула на него снизу вверх, тут же испугавшись недоброго взгляда.
   - Не можешь, значит? А ты знаешь, каково это?
   - Получше тебя. Во-первых, это значит не бросаться на свой предмет с безумными глазами.
   - Я хотел спросить, знаешь ли ты, что значит жить с мужчиной?
   Кристиночке стало ужасно смешно, и она захохотала безудержно, вывернувшись между делом из объятий претендента, и едва не упала, споткнувшись о торчащий из земли корень:
   - Неужели ты знаешь, что значит жить с мужчиной?
   - Представь себе. - Ратаев сохранял внешнее спокойствие, хотя мысленно проклинал себя за необдуманный поворот тяжелого разговора. - Из книжек, разумеется. Если женщина не может жить без мужчины - значит желает от него ребенка.
   Серега искусно понизил тон в конце фразы, чем изрядно подбавил ей драматизма, и плотоядно смотрел на развеселившуюся девушку. Она перестала смеяться и ответила ему долгим изучающим взором:
   - Пытаешься меня отпугнуть? Не выйдет: возле церкви не насилуют.
   - Я не верю в бога. Если ты меня любишь, то должна это знать.
   - Я могу признать, что ты не веришь церкви, но о боге лучше помолчи - тот, кто не верит в бога, не водит девушек в лес, чтобы поболтать о мироздании.
   - А ты пленительно наивна, Кристиночка. Считай, что я уже наболтался.
   Ратаев шагнул вперед, Кристина попятилась, уперлась спиной в дерево и остановилась, невидяще глядя перед собой. Сергей подошел к ней, властно обнял за талию и сильно прижал к себе.
   - Хочешь меня запугать? - с легкой хрипотцой в голосе спросила девушка, упрямо глядя в подбородок мучителю и упираясь ладонями ему в грудь. - Ничего у тебя не выйдет. Ты не причинишь мне зла.
   - Почему?
   - Потому что... Потому что ты не можешь без меня. Раз уж проговорился, к чему теперь строить из себя полового агрессора?
   - Во-первых, с чего ты решила, что я действительно проговорился, а не притворился? А во вторых, зачем говорить о причинении зла? Ты ведь не можешь жить без меня и хочешь от меня ребенка. Следовательно, наши желания в данный момент совпадают. - Ратаев был нарочито груб, но на самом деле разволновался от близости заплаканной недосмеявшейся девушки со смешным хохолком на макушке и с трогательными очками на носу. - Поэтому ты и не сопротивляешься.
   - Я не сопротивляюсь, чтобы ты не подумал, будто я тебе верю, - ухмыльнулась Кристиночка и поморщилась от боли, потому что насильник резким движением сдавил объятия. - Все равно сам отпустишь и попросишь прощения.
   - Ты думаешь?
   - Я уверена.
   Ратаев отпустил ее и отошел, безнадежно махнув рукой:
   - Ничем тебя не проймешь. Кидайся в омут, если так хочешь.
   - Только вслед за тобой, - сухо бросила Кристина.
   Ратаев обернулся:
   - Если вслед за мной, то бросишься?
   - Брошусь.
   - Смотри, поймаю на слове.
   - Лови, если хочешь.
   Серега воздел руки к небу, призывая его в свидетели, и, подобно сомнамбуле, двинулся к реке. Не замедляя шага и не раздумывая он вошел в протоку, отделяющую от большой земли островок с храмом, и пошел по дну, разгребая руками воду, погружаясь все глубже и глубже.
   - Эй, ты что?! - весело взвизгнула Кристиночка. - Совсем свихнулся?
   - Нет, - равнодушно ответил Ратаев. - Я ловлю тебя на слове, как и обещал.
   Уйдя в ледяную воду по пояс, он, по мере приближения к островку, стал постепенно возникать из волн, подобно пушкинскому витязю. Кристина бегала по берегу, испуганная, но хохочущая, в ужасе суетливо обдумывая, как поставить соперника на место. Можно придумать ироничную отговорку, но она даст лишь видимость сохраненного достоинства, а победителем выйдет неуязвимый старый холостяк, в очередной раз сохранивший независимость. Ну и черт с ним, пускай сохраняет! Подумаешь, сокровище. Зачем повторять за ним все его глупости? Он изобрел беспроигрышный ход: если она не пойдет за ним в воду, то тем самым продемонстрирует неспособность к безумствам будущего мужа и докажет невозможность сколько-нибудь продолжительной совместной жизни; если пойдет - попадет в положение бессловесной рабыни, покорно следующей за мужем, что бы он ни вытворял.
   Желание наказать нахала возобладало над остальными, Кристиночка задумчиво прошлась по берегу, не слушая издевательские крики мокрого Ратаева, и вдруг остановилась, заметив крохотный островок в протоке метрах в двадцати от того места, где ее форсировал ненормальный жених. Торчащая из воды кочка являла единственную возможность найти третье решение психологической загадки, столь оригинально разыгранной Сергеем.
   Кристина мысленно возблагодарила судьбу, надоумившую ее быть до конца последовательной в выборе гардероба и, одеваясь в мужском стиле, не позволять себе использование элементов женской моды (исключая белье, разумеется). На практике сие означало, что она не носила под джинсами колготок, а потому демонстративно стянула сапоги и носки, закатала штанины до колен, зажмурилась, резко выдохнула и решительно шагнула в воду. Что-то твердое больно кололо босые ступни, пару раз он споткнулась, от холода онемели пальцы на ногах, но в конце концов она благополучно выбралась на сушу, так и не замочив одежды.
   Ратаев внимательно наблюдал за остроумными действиями Кристиночки и, когда она победоносно взглянула на него, бездушно сказал:
   - Какая ты рассудочная. Еще бы сбегала за моторной лодкой.
   - В следующий раз обязательно захвачу с собой надувную, - злорадно парировала девушка. - Я сделала то же, что и ты, только проявила больше фантазии и меньше дурости.
   Серега сидел на земле и смотрел на обнаженные ножки, никогда прежде им не виденные. К мокрой белой коже прилипли сухие травинки, крупинки земли чернели на крохотных пальчиках с жемчужными ноготками, и сердце старого холостяка с бешеным усилием сжалось несколько раз подряд, отчего у него вдруг потемнело в глазах. Повинуясь велению сверхчеловеческих сил, Ратаев протянул руку и осторожно погладил правую ступню Кристиночки, как бы счищая налипшие свидетельства ее остроумия.
   - Ты что? - настороженно спросила она, но ногу не отдернула.
   Серега обнял ладонью розовую девичью пятку и оторвал ее от земли, поставив захваченную ногу себе на другую ладонь; Кристина едва не потеряла равновесие и устояла, лишь оперевшись на его плечо.
   - Ты что? - вновь спросила она; под ложечкой у нее стало прохладно и щекотно, она поежилась, но сопротивления по-прежнему не оказывала.
   - Не могу совладать с собой, - угрюмо пояснил Ратаев. - У тебя такие аппетитные пальчики. - Он принялся осторожно, едва касаясь, перебирать чумазые жемчужинки, ожидая пощечины, тумака или удара коленом по носу, но ничего подобного не происходило. - Что же ты медлишь? Я уже приготовился к смерти, а ты все резину тянешь.
   - Если ты намерен вытереть мне ноги, то обратно понесешь меня на руках, иначе они снова испачкаются, - инструктивным тоном сказала Кристиночка, так и не придумав иной реакции на очередную непредсказуемую выходку Ратаева.
   - Хорошо, - беззаботно согласился тот, нагнулся, чмокнул свое сокровище в лодыжку и, не дав невесте опомниться, встал, одновременно подхватив ее под колени и за плечи.
   - Какой же ты придурок, - нежно прокомментировала его действия Кристиночка. - Правильно я сделала, что приняла твое предложение - судя по всему, скучать нам не придется.
   - Как знать, как знать, - упорствовал в своем пессимизме Серега. - Все хорошо в меру. Если, например, я сейчас споткнусь, то все твое остроумие пойдет насмарку - оба вымокнем до нитки.
   - Только попробуй, - Кристина шутя стукнула его кулачком по макушке. - Тогда лучше не выныривай.
   Осторожно нащупывая ногой дно, Ратаев перенес ее через протоку, опустил на твердую землю, с удовольствием посмотрел, как она прыгает на одной ноге, натягивая носки и сапоги, а затем повел ее в обратный путь. Моросил дождик, деревья уткнулись вершинами в мрачный небесный полог, не было прохожих в лесу, на дороге их никто не захотел подвезти (после пережитых приключений они обрели вид бывалых бродяг), в гостиницу они опоздали - автобус ушел без них.
   Глядя на мокрую и грязную парочку, женщины из обслуживающего персонала многозначительно улыбались, но оставленные в номерах вещи выдали им беспрекословно и объяснили, как удобнее добраться до вокзала.
   - Интересно, что они о нас подумали? - шепнула Кристиночка.
   - В лучшем случае, что сегодня ты лишилась невинности. В худшем - что тебе это не впервой.
   - Почему это? - обиделась девушка.
   - Потому что фантазия их скудна, а желания подавлены. В глубине души они хотят безумного приключения, но знают, что это неприлично, поэтому сдерживают себя и завидуют тем, кто на него способен. Поскольку же, как я сказал, фантазия их скудна, грубы и их представления о том, что можно делать ранним утром в апрельском лесу.
   - Значит, они несчастны?
   - Напротив, они вполне счастливы сознанием своей порядочности. Роковая страсть может обрушиться и на них, конечно, но шансов на это мало - нельзя жить в двух мирах одновременно.
   - Мы с ними живем в разных мирах?
   - Хочется верить, - задумчиво пожал плечами Ратаев. - Кстати, в мире бездумных страстей стать счастливым стократ труднее, чем в мире глубоко порядочных людей.
   Кристиночка ему не поверила или не обратила внимания на очередную мрачную сентенцию именно в силу ее угрюмости, так плохо соотносящейся с безоблачным настроением, и они вернулись в Москву, так и не поняв, сделал ли он предложение, и приняла ли она его. Истина запуталась в словах, как прекрасная утопленница в водорослях.
  

Глава одиннадцатая

  
   - Мне нравится твоя старомодность, - объявила в понедельник Кристина.
   - О чем ты? - не понял Ратаев.
   - Ты совсем ко мне не пристаешь.
   У Сереги сделалось болезненное выражение лица, потому что он почти непрерывно хотел свою соседку уже несколько месяцев, она время от времени снилась ему в чертовски соблазнительном виде, отчего по утрам он с трудом преодолевал жуткое желание биться головой о стену до тех пор, пока все не станет безразличным.
   - Что с тобой? - испугалась Кристина.
   - Ничего особенного. Лучше перемени тему.
   - Понятно, - победно улыбнулась нахалка, - тебе тяжело дается воздержание. Ничем не могу помочь - таковы мои принципы.
   Ратаев медленно повернул голову и упер пристальный тяжелый взгляд в висок собеседницы. Она неуютно поежилась, настороженно покосилась в его сторону, но продолжала упорно делать вид, будто увлечена работой.
   - Ты девственница? - с первобытной простотой спросил Серега.
   - Не твое дело, - вспыхнула Кристиночка.
   - Как это не мое? Теперь это дело в первую очередь мое, если ты не знала. Сама сказала, что я старомоден, а старомодные типы придают вышеупомянутому обстоятельству первостепенное значение.
   Девушка мучительно молчала, продолжая что-то писать, и жениху была видна только ее пылающая щека.
   - Понятно, - хмыкнул он через пару минут.
   - Что тебе понятно? - девственница повернула к палачу лицо, изображающее маску ярости. На мгновение ему показалось, что вот-вот прозвучит пощечина и, скорее всего, не одна, но Кристиночка только стукнула кулачком по столу и вновь вперилась в исписанные листы бумаги перед собой.
   - Все понятно, - продолжал давить Ратаев, обрадовавшись возможности вразумить сумасшедшую, зачем-то изводящую на него жизнь.
   - Нет, - рявкнула безумная.
   - Что нет?
   - На твой вопрос я отвечаю: нет.
   - Ты можешь десять раз сказать "нет", и все равно ответ будет "да". На тебе лежит печать, радость моя, и есть лишь один способ от нее избавиться.
   Кристина вскочила, громыхнув стулом, и замялась в нерешительности, потому что вольготно расположившийся за своим столом Сергей напрочь загородил проход.
   - Жаль, что пресс-папье вышли из употребления, я бы с огромным удовольствием шандарахнула тебя по дурацкой черепушке.
   Ратаев поднял разочарованный взгляд и убедился, что приступ девственной ярости сошел на нет.
   - Я не имел в виду ничего, кроме брачной ночи, - поднял он руки, сдаваясь на милость победителя.
   - В субботу познакомишься с моими родителями, так что собирай пока остатки своего мужества в кулак, - мстительно заявила Кристина и вновь села, поправляя растрепавшиеся волосы.
   Серега посмурнел и надолго замолчал, бесцельно крутя в пальцах свой "Паркер". Он уставился в стену перед собой, словно пытался разглядеть под слоем краски утраченные письмена, таящие в себе разгадку жизни.
   - Как ты сразу поскучнел, - злорадно заметила инфернальная невеста.
   - Не с чего веселиться, вот и поскучнел. Как-то нелепо все... Так не бывает в жизни, тем более в наше бесцеремонное время. Зачем мне встречаться с твоими родителями, ты ведь не собираешься за меня замуж?
   - Разумеется, нет. Ты просто хороший приятель. Тем не менее, они сочли, что пора на тебя посмотреть. По-моему, ты все время думаешь об одном и том же, что не имеет никакого отношения к моей девственности. Можешь признаться сейчас и покончить с этим.
   - Могу?
   - Ради бога. Иначе совсем изведешься, а ты мне нужен живым.
   - Кристина... - Ратаев замялся в нерешительности. - Я подозреваю, что у твоих родителей водятся денежки. И в немалом количестве.
   - Есть немножко, - беззаботно согласилась Кристиночка.
   - Я хочу, чтобы ни у кого не возникло подозрений на мой счет, а, самое главное, хочу сохранить остатки самоуважения, и посему предлагаю заранее уладить пару щекотливых вопросов. Боюсь, со стороны я очень скоро стану выглядеть, если уже не выгляжу сейчас, охотником за приданым. - Кристиночка весело и утвердительно мотнула головой. - Видимо, ты такого рода подозрений не питаешь.
   - Нисколько.
   - И почему же?
   - Потому что ты дурак.
   - Рад слышать, - несколько оторопел Ратаев. - Кажется, в некоторой степени ты права. В общем, вот мое предложение: пускай они мне ничего не дарят и ничем не благодетельствуют, даже если мы действительно зайдем далеко.
   - Хорошо, - моментально согласилась Кристиночка в прежнем беззаботном тоне.
   - Тебя не удивляет мое поведение? - осторожно поинтересовался Ратаев, опасаясь, что неунывающая собеседница просто не слушает его.
   - Ты меня удивляешь давно и так сильно, что это маленькое удивление ничего не изменит, - улыбнулась Кристина и бросила на Серегу быстрый озорной взгляд. - Если тебе так удобнее, то не все ли равно, за кем будут числиться наши телевизоры? Все равно их будет минимум два, и не нужно будет спорить, что смотреть.
   - Хорошо, - ошалело промямлил Ратаев, не ожидавший подобного оборота мысли от собеседницы и вновь замолчал.
   Всю неделю он проходил, как под гипнозом, не слишком отчетливо воспринимая действительность и не доверяя собственным чувствам. Временами из мысленного тумана выплывали лица сослуживцев, он бессмысленно кивал в ответ на нерасслышанные вопросы, а сам постоянно спрашивал себя: возможно ли в реальной жизни то, что с ним стряслось? Почему хорошенькая и богатенькая девчонка благожелательно восприняла его нелепые ухаживания и даже согласилась постоянно терпеть его возле себя?
   Они стали запирать свою конурку и подолгу целоваться. Ратаев тонул в облаке терпкого аромата, окружавшем соседку, голова его кружилась, а руки, не дожидаясь осмысленной команды мозга, повиновались могучему инстинкту и сами находили упругие округлости стройного девичьего тела, обтянутые тонкой тканью дорогого костюма, а Кристина не стряхивала их, хотя в представлении Сереги она должна была воспринимать его нетерпеливо ищущие ладони как мерзких бородавчатых жаб. Временами он воображал свою невесту на двуспальной кровати в ночной рубашке, под которой при резких движениях свободно покачиваются ничем не стесненные грудки, и приходил на грань умопомешательства, яростно комкая и разрывая в клочки бумагу, бестолково исписанную в состоянии эротического транса.
   В прежнее время Ратаев, погрузившись в размышления о своей незадавшейся жизни, замечал где-нибудь в метро рядом с собой симпатичного карапуза на коленях у молоденькой мамы и пытался представить себя в роли отца очаровательного семейства, на совести которого лежит материальное благополучие данного конкретного малыша, с его огромными доверчивыми глазенками, которые он почему-то не сводит со своего умозрительного папаши, а также моральная ответственность за то, чтобы из этого вихрастого чуда не выросло отребье рода человеческого. В результате неизменно следовал приступ леденящего ужаса, Серега украдкой вытирал со лба холодный пот и мысленно благодарил судьбу, столь благосклонно лишившую его возможности обратить в руины чужую жизнь.
   В течение нескольких дней, прошедших после нестандартного выяснения отношений с предметом своей необузданной страсти, Ратаев невольно предавался фантазиям на ту же тему, уже не имея перед глазами живого образчика, но воображая почему-то, в страшной тайне от всего остального мужского рода, не сыночка, призванного воплотить в жизнь все неосуществленные замыслы своего отца, но трех девочек-близняшек в одинаковых пышных голубых платьицах и с белыми бантиками в русых косичках, выкарабкивающихся одна за другой из машины на руки счастливых бабушки и дедушки, к которым их и привезли в гости на выходные. Сценка сложилась сама собой, без всяких усилий со стороны Сереги, и неизменно приводила его в изумление: почему машина, почему бабушка и дедушка, с которыми он еще только должен познакомиться? Ответов не было, но не следовало, как прежде, приступов ужаса, будущие дочки уже вызывали у потенциального папаши добродушную умильную улыбку наяву, которую он, спохватившись, поспешно прятал от ничего не подозревающей Кристины.
   Та, в свою очередь, повергала его в изумление своими фантазиями:
   - Я думаю, медовый месяц лучше всего проводить во Франции. Или где-нибудь на островах Тихого океана?
   - Не знаю, - растерянно бурчал Ратаев. - Путешествовать на деньги жены неприлично, а своих у меня нет.
   - Ерунда, деньги заработать можно, просто ты не пытался никогда. Новая работа, новый круг знакомых, еще и меня забудешь!
   - Какую еще работу? Я работу менять не собираюсь.
   - Хорошо, не меняй, - беззаботно согласилась Кристиночка. - Тогда можно всерьез заняться историей, но за границей. Языками владеешь?
   - Французским. Слегка.
   - Значит, во Франции и поработаешь. У папы есть связи, он легко устроит. Ну и я с тобой, разумеется. Работа в университете, пусть даже и французском - не такая уж и синекура, и плату тамошнюю можно принять за большую только в сравнении с нашей. Это твоим принципам не противоречит?
   - Нет, кажется, - буркнул Ратаев и с ужасом почувствовал радость по поводу удачного решения финансовой проблемы, остававшейся до последней минуты единственной занозой в его разбросанных мыслях.
   Кристиночка продолжала болтать о заграничных паспортах, визах и отелях, но Серега, утонув в море чуждой информации, уже ничего не понимал и только крутил в пальцах ручку, думая о своем.
   - Почему ты пришла работать в наше богоспасаемое учреждение? - спросил он вдруг, неожиданно встретив этот вопрос во время блужданий по собственным мозговым извилинам.
   - Потому что захотелось. Родители сказали, что я могу заниматься любым делом, какое мне понравится.
   - А учиться тебе не нравится?
   - Почему не нравится? Я решила годик подумать, куда лучше поступить. А теперь все само решилось - раз мы будем жить во Франции, придется поступать в Сорбонну.
   - Придется, - согласился Ратаев и уже не испытал ни малейшего удивления очаровательным простодушием своей невесты.
   В отделе ничего не заподозрили, и даже проницательная Тамара Аркадьевна при встречах с Серегой радушно здоровалась, но не спрашивала, когда свадьба. Чутье изменило ей, даже когда двое забылись и наскоро поцеловались в коридоре, потому что Кристиночке нужно было уйти пораньше, чем привели в несказанный восторг сразу несколько разговорчивых свидетельниц.
   - Я слышала, вы совсем отбились от рук, - сказала тем вечером Тамара Аркадьевна Ратаеву. - Пристаете к девушкам на глазах у многочисленной публики.
   Серега хотел рявкнуть, что его личная жизнь никого не касается, но осекся и просто пожал плечами, всем своим видом являя гнетущее равнодушие к институту брака и семьи.
   В пятницу он проводил объект вожделения только до метро, чтобы не казаться лучше, чем он есть на самом деле, и Кристиночка при расставании велела завтра в девять утра ждать ее на улице у "Молодежной", потому что ее родители сейчас на даче, и им придется поехать за город.
   - Что одеть? - с искусственной деловитостью спросил Ратаев.
   - Что хочешь, - удивилась Кристиночка, - это не торжественный прием и не коктейль.
   Серега вечером погладил свои единственные выходные брюки, тщательно замазал кремом все потертости на видавших виды парадных туфлях, разыскал в шкафу черный польский плащ, купленный еще в годы заочной учебы и почти не ношенный, вычистил его щеткой, которая валялась у него дома всю его жизнь, и в субботу ровно в девять утра стоял в назначенном месте, чувствуя себя последним прощелыгой.
   Вокруг толпился разношерстный народ в ожидании автобуса, и Ратаев составлял единое целое с ним, но только до тех пор, пока к тротуару поблизости не причалил белый "Кадиллак" с золотистой решеткой радиатора и вензелем торговой марки на задней стойке кузова. Сереге в голову не пришло связать остановку лимузина со своей особой, но задняя дверца вдруг распахнулась и в проеме появилось добродушное личико Кристины:
   - Привет! Залезай скорее, а то машину выхолодишь.
   Под тяжелыми взглядами публики Ратаев забрался в салон, чувствуя себя теперь уже мерзким предателем, захлопнул дверцу и провалился в мягкое сиденье, приняв полулежачее положение.
   - Красиво ездишь, - выдавил он, пытаясь посредством ироничного отношения к жизни восстановить душевное равновесие.
   - Как могу. Нам примерно полчасика добираться, так что располагайся поудобнее. Василий Николаевич, познакомьтесь: это Сергей.
   Водитель, лысоватый полный мужик в костюме при галстуке, обернулся, кивнул головой и протянул короткопалую руку; Серега наклонился вперед, дотянулся до простертой к нему пятерни, пожал ее и сказал:
   - Ратаев.
   Лимузин тронулся, плавно покачиваясь на неровностях дорожного покрытия, Кристиночка завела разговор на пустяковую тему, Серега вяло его поддерживал, краем глаза пытаясь проследить маршрут через тонированные стекла, но все время терялся и напрягал память, пытаясь сориентироваться на местности, воспринимаемой в непривычном ракурсе. Через несколько минут он бросил бесполезное занятие и целиком погрузился в болтовню, желая забыться наконец и очнуться, когда все уже будет позади.
   Машина пересекла кольцевую дорогу, недолго летела по шоссе, затем свернула на боковую дорогу, некоторое время петляла среди березовых рощиц и черных весенних полей, а затем, миновав очередной поворот, понеслась вдоль какой-то высокой ограды из чугунного литья с видеокамерами, изредка мелькающими на кирпичных столбах, подъехала к воротам и остановилась, качнувшись на амортизаторах. Стекло водительской двери бесшумно опустилось, Василий Николаевич высунул наружу руку, нажал кнопку на пульте, смонтированном на аккуратно выкрашенном металлическом столбике возле ворот, динамик громко спросил его о чем-то, он ответил, ворота распахнулись сами собой, лимузин вновь тронулся с места, покатился по гравийной дорожке среди берез, и через полминуты очутился у небольшого трехэтажного замка из красного кирпича с двумя башенками по углам фасада.
   - А как твоих родителей зовут-то? - вспомнил вдруг Ратаев о самом жгучем вопросе настоящего момента.
   - Узнаешь. Цветы для мамы не купил, конечно?
   - Конечно. Ты же знаешь, я не люблю тратить на них деньги. И потом - не хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле.
   - Ладно, циник, пошли.
   Кристиночка выпорхнула из машины первой, Серега вылез за ней, пораженный внезапной мыслью, что ее родители могут оказаться примерно одного с ним возраста, если обзавелись дочкой немедленно по достижении совершеннолетия. Почему-то это злосчастное арифметическое открытие повергло его в настоящую панику, и он даже всерьез вознамерился прыгнуть обратно в уютный теплый "Кадиллак" и попросить водителя отвезти его обратно к станции метро "Молодежная", где ему было так хорошо среди своих.
   - Пошли, пошли, нечего думать, - торопила его Кристиночка, кутаясь на холодном апрельском ветерке в свою куцую курточку.
   Ратаев уныло повиновался, едва переставляя ноги, проник вслед за хозяйкой в просторный вестибюль, сказочно озаренный дневным светом сквозь разноцветные витражи в окнах, скинул плащ в гардеробной по соседству, показавшейся ему магазином верхней одежды, лишенным только кассира и продавцов, а затем поднялся по винтовой лестнице на второй этаж, успев приготовиться к смерти и потому совершенно спокойный.
   В просторной, но не чрезмерно, круглой комнате пришедших встретили радостными улыбками сидящие на диване поджарый седоволосый мужчина в джинсах и клетчатой рубашке, а также женщина под стать мужу, тоже без малейших признаков полноты, с короткой седой прической и даже одетая также в джинсы и клетчатую рубашку навыпуск.
   - Папа, мама, это Сережа, - бойко протараторила Кристиночка, первой бросившись к родителям и поочередно чмокая их в щеку.
   - Очень рада, - приветливо сказала женщина и протянула руку. - Светлана Алексеевна.
   - Ратаев, - почти испуганно буркнул жених, совершенно лишившийся боевого духа, обретенного еще недавно на лестнице.
   - Александр Петрович, - басом произнес мужчина, который, встав, оказался на полголовы выше претендента на счастье его дочери, и сжал руку гостя в своей тискообразной ладони.
   - Ратаев, - едва не пискнул от боли Серега, с тоскливым чувством заметив за окном покачивающуюся березку.
   - Вы пока располагайтесь здесь, Сережа, чувствуйте себя, как дома, - заботливым тоном произнесла Светлана Алексеевна и вместе с Кристиночкой покинула комнату.
   - Присаживайтесь, - указал на диван Александр Петрович и сел первым. - Не желаете аперитивчику перед обедом? Нет? Что ж, неволить не буду. Пускай женщины пока обустраивают наш быт, а мы тем временем, займемся более насущными делами.
   Он взял с журнального столика пульт дистанционного управления, направил его куда-то в сторону и нажал одну из кнопок. Только после этого Серега разглядел в дальнем углу черный телевизор с диагональю экрана не меньше метра и сел, как завороженный, боясь лишним движением уничтожить какой-нибудь предмет ценой в его зарплату за несколько лет.
   Александр Петрович довольно долго перебирал каналы, которых оказалось несколько десятков, в основном спутниковых, затем досадливо махнул рукой и убавил звук, выбрав какую-то музыкальную программу.
   - Все время удивляюсь, каким образом при таком богатом выборе вечно оказывается нечего смотреть, - обратился он к гостю. - Лучше всего собрать хорошую видеотеку на свой вкус и не тратить денег на эти чертовы "тарелки".
   - Может быть, - охотно согласился Ратаев, украдкой оглядывая комнату. Ему казалось, что там вполне мог находиться еще кто-то, кого он сразу не заметил, и не хотел поставить себя в дурацкое положение, случайно наткнувшись на сидящее или лежащее тело. В поле зрения попал только шикарный персидский кот, свернувшийся клубком то ли на большом кресле, то ли на маленьком диванчике. - А зверя вашего как зовут?
   - Персиком, конечно, - улыбнулся хозяин. - Мы не потратили слишком много времени на обдумывание имени.
   - Логично, - вновь кивнул Серега, решивший оставить в стороне политические соображения и говорить исключительно то, что он думает, даже по пустякам.
   Отец повзрослевшей дочери задумался на короткое время, потом произнес, выговаривая слова медленно и осторожно, словно на ощупь:
   - Знаете, Кристина много о вас говорит последние месяцы.
   - Вас это беспокоит?
   - Нас это не может оставить безразличными, - строго заметил Александр Петрович. - Друзья единственной дочери должны войти в наш дом. Она вольна знакомиться, с кем пожелает, но приняла наше условие - не держать нас в неведении относительно ее круга общения.
   - Логично, - бубнил прежнее Ратаев. - В конце концов, это просто вопрос безопасности.
   - Вот именно, - поспешно согласился Александр Петрович. - Поверьте, я вовсе не собираюсь на вас давить и требовать чего-нибудь невозможного. Я просто хочу с вами познакомиться. По-моему, объяснимое желание отца?
   - Вполне, - вновь пожал плечами Ратаев. - Наверное, друзей моего возраста она домой еще не приводила?
   - Насколько я помню, нет. Но пусть вас это обстоятельство не беспокоит - оно говорит в вашу пользу. Прыщавые юнцы с бушующими гормонами настораживают меня в гораздо большей степени.
   - А развратные старики?
   - Причем здесь развратные старики? Вы не развратны и вы не старик.
   Ратаева упорно подмывало спросить, в какой степени отца взрослой дочери интересует материальное положение ее друзей, но он сдерживал себя, боясь оказаться в еще более нелепом положении.
   - А про вас Кристина рассказывает очень интересно. Мы с женой уже практически ждем от нее новых историй. У вас действительно по любому поводу имеется собственное мнение?
   - Ну что вы! - смутился Серега. - Боюсь, в значительной степени мои собственные мнения объясняются безграмотностью. Знаете, как говорится: один дурак может задать сто вопросов, на которые не ответят сто мудрецов.
   - В числе моих знакомых вряд ли найдется хоть один, походя и равнодушно сравнивающий себя с дураком.
   - А, пустяки, - благодушно махнул рукой Ратаев. - Мне это совсем не трудно. Честно говоря, мне не трудно кого угодно обозвать дураком, поскольку в известном смысле это в большинстве случаев оказывается правдой.
   - Несколько мизантропический взгляд, вы не находите? - осторожно поинтересовался Александр Петрович, все время разговора пытавшийся отделить в словах своего собеседника рисовку от убеждений.
   - Возможно. Я редко задумываюсь о смысле своих речей - они у меня сами собой льются.
   - И поэтому вы решили усомниться в истинности христианского учения?
   - Да нет, ерунда. Я верю только в то, что все может быть. И, стало быть, нет непреложных истин. Возможно, правы евреи, возможно - христиане или мусульмане, возможно - буддисты, не исключаю и атеистов. Я не знаю. Я верю, что прав может оказаться кто угодно или никто из перечисленных. Скорее всего, правду вообще никто никогда не узнает, но человек чувствует себя уютней, примкнув к группе единомышленников, желательно - помногочисленнее.
   - Но, помимо религии, существует ведь и наука. Она не оставляет места для веры и гаданий. Здесь тоже кто угодно может оказаться правым?
   - Конечно. История физики и космологии знает несколько фундаментальных переворотов, после которых полностью менялся взгляд на мироздание. Теперь вот и в правоте Ньютона с Эйнштейном появились сомнения, насколько мне известно. Возможно, пока их высказывают неучи и придурки, но кто знает, чем все закончится? А если взять эволюционную теорию, претендующую на научность, то ее основные постулаты тоже суть предмет веры. У эволюционистов один ответ на все возражения - если ты сомневаешься в истинности теории естественного отбора, значит, ты - религиозный мракобес. Мне же эта теория просто видится не менее фантастической, чем учение о сотворении мира. Когда со своей невысокой биологической колокольни слушаю рассуждения эволюционистов, со ссылкой на изучение сохранившихся окаменелостей, о предках китов, которые были размером с кошку и бегали по джунглям Антарктиды, то сомневаюсь в возможности подобного рода пертурбаций вследствие бесконечно длинной цепочки случайностей. Если все дело в приспособляемости и выживаемости, то почему налицо усложнение биологических видов? Самые живучие существа на Земле - всякие бактерии и прочая микроскопическая нечисть, так зачем же они якобы эволюционировали до приматов? Бактерии ведь могут продержаться несколько лет в открытом космосе, а по возвращении на родную планету вновь ожить. Куда уж дальше развивать выживаемость и приспособляемость? К любимым аргументам дарвинистов относятся также Галапагосские острова, где виды претерпели изменения в зависимости от условий жизни на каждом острове, и история о том, как в где-то в Англии после почернения местности от каких-то угольных осадков в природе остались только темные бабочки, а светлые исчезли. Мне эти аргументы ровным счетом никак не разъясняют механизм эволюции амебы до человека - явления ведь абсолютно несопоставимые по масштабам. А чего стоит случай с неким американским дарвинистом, который в девятнадцатом веке привез в Штаты из Африки несчастного пигмея, объявил его переходным видом от обезьяны к человеку, повозил как экспонат по стране, а затем поселил в зоопарке, где бедолага и покончил жизнь самоубийством! В общем-то, мои рассуждения с научной точки зрения ничего не стоят, и любой биолог наговорит мне в ответ кучу аргументов, в которых я мало что пойму. Дело в другом - во все его аргументы можно только верить, поскольку палеонтология не знает экспериментов, и истинность ее утверждений практикой не проверяется.
   - Как вас живо волнуют вопросы эволюционной теории, - несколько озадаченно проговорил Александр Петрович.
   - Да нет, это я так, извините, - опомнился Ратаев. - От непривычной обстановки разболтался.
   Сереге очень хотелось прекратить разговор и уйти немедленно куда-нибудь в тихое безлюдное место, лучше всего в бескрайнее поле ромашек, повалиться на землю, ничего не делать и ни о чем не думать, а только лежать вечно с закрытыми глазами и слушать жужжание стрекоз. Возраст мешал ему мечтать знанием истинного положения вещей - все поля в округе сейчас завалены мокрым чернеющим снегом, по которому даже на лыжах не раскатаешься, а пешком ходить и вовсе невозможно.
   - Простите, а что вы отвечаете на вопрос о вере в Бога? - продолжил пытку Александр Петрович. Желание выпотрошить из гостя всю подноготную делало хозяина еще более упорным, чем он казался даже своей собственной жене и многочисленным подчиненным.
   - Не знаю, как отвечать на такого рода вопросы, - сухо бросил Ратаев. - В седобородого деда на облаке не верю, в существование непознаваемой высшей силы, периодически недвусмысленно напоминающей человеку о своем существовании - вполне.
   - Что значит "напоминающей"?
   - Да так, мелочи всякие. Невероятные совпадения, фантастически случайные встречи. И наоборот, все то же происхождение Вселенной вообще и жизни на Земле в частности.
   - Но, если вас не устраивает ни теория Дарвина, ни современная физика, как вы представляете себе мироздание?
   - Да никак не представляю. Время от времени под влиянием недавно прочитанного или увиденного по телевизору задумываюсь, но всегда уже через несколько минут склоняюсь к идее непознаваемости мира.
   - Но в физике-то экспериментальный путь подтверждения теории существует?
   - Разумеется. Только в большинстве случаев свыше девяноста девяти процентов населения нашей планеты не понимает, за что именно вручается Нобелевская премия в области физики или химии. Наука - это вещь в себе. Несведущие люди ничего в ней не понимают, верят сначала Платону, потом алхимикам, потом Ньютону, потом Эйнштейну, и в дальнейшем еще кому-нибудь поверят в той же степени, что и прежде. В результате любые открытия в области естественных наук не способны опровергнуть религиозные постулаты.
   - Но христианство переживает не лучшие времена в своей истории. Некоторые полагают, что в Европе оно медленно умирает естественной смертью. Вы полагаете, это происходит вне связи с распространением образования?
   - Если завтра случится вселенская катастрофа, послезавтра вся безбожная Европа вкупе с Россией обретет веру, невзирая на свою образованность. Жизнь в землянке и необходимость поддерживать огонь, который нечем разжечь после его угасания, очень способствуют вере в высшие силы.
   Александр Петрович глубоко утопал в кожаном диване, положив левую руку на закругленный в виде гребня волны подлокотник и закинув ногу на ногу. Все время разговора он не сводил глаз со своего гостя и машинально замечал мельчайшие подробности его внешности и мимики, из каковых деталей впоследствии неизбежно должен был сложиться вполне достоверный его портрет. Ратаев вцепился потными пальцами в оба подлокотника, как в кресле стоматолога, только не смотрел в потолок, а неторопливо блуждал взглядом повсюду и силился выглядеть спокойным. Голос его не дрожал.
   - Но вселенской катастрофы пока не случается, так что - христианство стоит на краю гибели?
   - Я никогда не увлекался данной проблемой. Возможно, на краю. Но не в силу широкого распространения образования, а вследствие материального благополучия.
   - У нас в России материальное благополучие нормой пока не является, но с истинной религиозностью дело тоже обстоит не лучшим образом. Осеняющих себя крестным знамением при виде церкви достаточно, но вот деньги на содержание этой церкви либо государство само дает, либо то же государство выколачивает силой из имущих слоев, которым Иисус царствия небесного как раз и не обещал.
   - Охотно верю, - откинулся Ратаев на спинку кресла с выражением недоумения на лице, - но причем здесь Бог? Вы предъявите претензии ему, а не церкви. Атеисты давным-давно выписали ему счет: мир переполнен злом и несчастьями, а всемогущий и всемилостивый Бог почему-то взирает на него с равнодушием, ничего не делая для торжества добра и справедливости. Согласны с такой постановкой вопроса?
   Александр Петрович неуверенно пожал плечами:
   - Видимо, согласен. Как говорится, волос не упадет без божьей воли. Значит, все смерти невинных детей, убийства и зверства на земле творятся по божьей воле?
   - Вполне атеистический подход к проблеме. Вам жизнь дана один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно стыдно, или как там... А умрете, трава вырастет, вот и все. Для верующего же короткая земная жизнь есть лишь приготовление к жизни вечной, в которой невинные страдальцы будут вознаграждены, а смертных грешников настигнет кара. Контраргумент на это положение тоже давно известен: нельзя ли обеспечить справедливость прежде, чем наступит смерть.
   - Ну да, - сказал Александр Петрович, несколько удивленный тем, что гость спорит сразу за двоих.
   - Я потому так шустро вас предвосхищаю, что спор наш совершенно не новый, и все аргументы со всех сторон давным-давно высказаны, - снисходительно пояснил собеседнику Ратаев, чья вольная речь по-прежнему диссонировала с пальцами, судорожно вцепившимися в подлокотники кресла. - Проблема в том, что ответ не устраивает атеистов, поэтому они снова и снова задают одни и те же вопросы, искренне уверенные, что верующим нечего возразить им по существу.
   - И какой же ответ дают верующие на эти постоянные вопросы атеистов? - с искренним интересом спросил Александр Петрович.
   - Обыкновенный ответ, все время один и тот же. Пожалуйста, кто хочет, боритесь за справедливость в этой жизни, но только помните, что если будете ради своих идеалов убивать людей и творить иные гадости, после смерти они зачтутся вам вовсе не в качестве заслуг. Даже если при жизни эта борьба за справедливость принесет вам славу.
   - Наверное, презираемые вами атеисты полагают, что борьба за справедливость скорее несет человеку лишения и страдания.
   - Если только так, если сам борец не причинял боли и страданий другим, то именно после смерти он и будет вознагражден. Поймите, земная жизнь - лишь преддверие жизни вечной, при этом вторая важнее первой, и о ней нужно думать в первую очередь.
   - Что же, и кровавых тиранов убивать нельзя?
   - Мне отмщение, и аз воздам. Полагаю, эта формула вас просто возмущает.
   - Наверное, - кивнул Александр Петрович. - Надо ли понимать ее так, что все служители правосудия такие же грешники в глазах бога, что и преступники?
   - Взвешивать чью-либо вину перед лицом высших сил я не возьмусь, но не думаю, что служители правосудия, действующие в рамках справедливого гуманного закона, совершают тем самым смертный грех. В противном случае они очень легко могут превратиться в больших грешников, чем обезвреженный ими убийца, даже если не заберут жизнь невинного. Кстати, и система наказания должна иметь своей целью не мщение, а воспитание. Понятно, что взрослого в подавляющем большинстве случаев не перевоспитаешь, и что в современном обществе во всем его несовершенстве предложение перевоспитывать детоубийц не встречает понимания, но тем самым зло растет и распространяется. Замкнутый круг, но существует он только в рамках обыденного человеческого сознания.
   - Может быть, богу стоит разомкнуть этот круг, заявив о своем существовании громко, внятно и недвусмысленно? Если большинство людей твердо убедятся в существовании вечной жизни, они и свою земную жизнь в значительной степени изменят, пусть из обыкновенных корыстных побуждений.
   - Хотите сказать, почему бы богу не сотворить бесспорное чудо на глазах у всего человечества, во время финала чемпионата мира по футболу, например?
   - Вот именно. Кому нужны все эти тысячелетние бесплодные метания на краю пропасти? Человек терзается, сомневается, думает и не может придумать ничего однозначного, а ведь достаточно один раз изумить его до дна души и не заставить поверить, а просто доказать на деле факт существования высшей силы.
   - Это мнимая простота. Антихрист непременно воспользуется именно вашим советом, выбрав тем самым путь легкий и обманный. Дьявол ведь тоже способен творить чудеса. Тем, кто ему поклонится, он и ноги может вернуть, и зрение, и саму жизнь. Смысл христианского вероучения лежит не в способностях Бога к демонстрации эффектных представлений, а в присущей ему любви, не к человечеству в целом, а к каждому отдельному человеку из тех, кто Бога искренне страждет. Вся наша жизнь с начала до конца насыщена чудесами, начиная с самого зачатия и рождения. Чтобы увидеть их, нужно только задуматься над повседневной своей жизнью, словно впервые взглянув на самого себя, не принимая как должное ничего и пытаясь осознать невероятность окружающего нас мира.
   Отец своей дочери и безнадежный ее ухажер помолчали некоторое время, ожидая друг от друга продолжения бесполезной для обоих беседы.
   - Можно задать вам банальный вопрос, Сергей? - осторожно поинтересовался Александр Петрович после неприличной паузы, разрубившей ткань разговора надвое.
   - Пожалуйста. О работе, что ли?
   - Точно, - рассмеялся Александр Петрович. - Похоже, этот вопрос мучает всех, кто впервые вас встречает?
   - Многих, - уклончиво пожал плечами Ратаев. - Люди часто не понимают, как можно добровольно провести жизнь в пыли, среди старой бумаги и мышей.
   - Нет, я уже не такой дремучий, меня дочка постоянно просвещает о живом духе времени, который витает под низкими потолками хранилищ, - Александр Петрович иронично покрутил пальцами в воздухе над своим ухом. - Я хотел спросить немного о другом: можно ли, так сказать, поймать за хвост этот живой дух и притянуть к ответу на вопрос о том, как все было на самом деле?
   - Нет, - моментально среагировал Ратаев. - Можно только со стороны потихоньку следить за его пируэтами, а затем попытаться описать их словами, которых придумано еще слишком мало.
   - Да? - озадаченно приподнял брови Александр Петрович. - И как это понять?
   - Нельзя потрогать руками уже не существующее. То, что случится через миллионную долю секунды, еще в будущем; то, что случилось миллионную долю секунды назад - уже в прошлом. А настоящего нет, это неосязаемая точка, в которой будущее переходит в прошлое, оставляя после себя лишь материальные и духовные следы. Мифы, легенды и сказки передавались из уст в уста и несли в себе память о давно минувших событиях, которую сами сказители уже не могли распознать; произведения искусства и ремесла запечатлевают в себе черты минувшего, позволяющие потомкам судить об уровне материальной культуры своих предков, а документы заключают в себе такую неосязаемую субстанцию, как мысль. Все вместе они составляют следы цивилизации. Если вы не знаете, как выглядит человек, сможете вы восстановить его облик по отпечатку ботинка во влажном песке?
   - В некоторой степени смогу - по следу можно прикинуть рост и вес, - Александр Петрович внимательно смотрел на увлекшегося собеседника, и на губах его играла едва заметная улыбка. - А вот по фотографии - и вовсе запросто.
   - А сможете вы собрать в одном месте фотографии всех до единого участников какого-нибудь исторического штурма и узнать, что подвигло их на участие в нем, какие мысли бродили в их головах, кто из них шел умирать за идею, а кто - из-за того, что ему изменила женщина, и жизнь стала не мила?
   - А надо ли знать такие детали, чтобы составить представление об истинной картине происшедшего?
   - Разумеется. Именно потому, что невозможно собрать в единое целое эти детали, не существует ни одного исторического события, даже самого недавнего, относительно которого среди всех историков мира царило бы полное единодушие. В истории правит бал мифология, своя для каждого народа, какими бы трижды демократическими не были порядки в его стране. Мне доводилось читать вполне официальный труд, в котором утверждалось, что американская декларация независимости вовсе не была подписана 4 июля 1776-го года. Мол, в этот день она была принята как проект, и текст разослан по штатам для утверждения, а процедура подписания началась через некоторое время и продолжалась аж до ноября. Тем не менее, свой главный праздник американцы никуда переносить не намерены - зачем? Он уже в области мифологии. Конечно, при тоталитаризме все обстоит гораздо хуже - если рты затыкать под угрозой расстрела, то после неизбежного обрушения стены начинается опровержение всего и вся - пока не установится новый национальный исторический миф или не возродится старый.
   - И что же делать человеку, страждущему исторической правды?
   - Читать разных авторов, следить за уровнем их аргументации, по возможности самому заглянуть в доступные первоисточники и при этом всегда помнить, что абсолютно полной правды никто и никогда не узнает.
   - Печально.
   - Почему? Как вы представляете себе историческую правду? Лично я не уверен, что она вообще существует. Мне близка ирония Свифта и Толстого по отношению к великим историческим личностям: не меньше половины их деяний суть результат совпадений и ошибок, вовсе им неподконтрольных.
   - Можете обосновать вашу точку зрения?
   - Для этого мне придется накатать пару монографий. Навскидку могу предложить пример Колумба, который поплыл на Запад в поисках Востока только потому, что почти вдвое ошибся в определении размеров Земли. Если бы он строил расчеты на более точных цифрах, которыми, кстати, руководствовались его противники, он бы узнал, что до Азии двадцать тысяч километров, понял бы, что не сможет преодолеть такого расстояния, и никогда бы не узнал, что, отправься он в эту авантюру, по пути ему подвернулись бы Карибские острова.
   Александр Петрович задумчиво улыбнулся:
   - Так вам известна историческая правда об открытиях Колумба?
   - Разумеется, нет. Мне известно кое-что из написанного о них за истекшие пятьсот лет.
   - Но, если историческую правду установить невозможно, почему вы думаете, что ваши представления о великих справедливы?
   - Это просто моя точка зрения. Есть сколько угодно людей, думающих иначе, и никто из нас не ошибается, притом, что никто из нас не прав.
   - Очень запутанная наука - ваша история.
   - Не слишком. Соперника можно изобличить в фальсификации источников, но один и тот же источник вполне можно толковать по-разному.
   Александр Петрович неопределенно пожал плечами, выразив свое безграничное изумление тем обстоятельством, что существует сфера общественного сознания, где нет правых и виноватых, а есть лишь бесконечный и даже бессмысленный спор всех со всеми. Возможно, ему показалось даже, что существование подобной духовной субстанции невозможно, но Ратаеву его мысли не были доступны в достаточной для подобного суждения мере.
   В комнату ворвалась Кристиночка, неизящно хлопнув дверью, и схватила раздраженно забурчавшего Персика.
   - Все готово, можно перемещаться в столовую, - между делом сказала она.
   Серега подумал, что с него уже сейчас довольно испытаний для одного дня, но послушно встал и даже направился было за хозяином, но затем спохватился и, проходя мимо Кристиночки, поинтересовался, где можно помыть руки. Невеста бросила кота обратно на диван и отвела унылого жениха в просторную комнату с мраморным полом и подобием небольшого бассейна в углу.
   - Как тебе у нас? - спросила она, подведя его к объемистой раковине с золотистым краном, имевшим одну-единственную рукоятку, сильно напоминавшую дверную ручку. Ратаев некоторое время молча смотрел на эту рукоятку, ничего не отвечая, потом его осенило, он слегка приподнял ее вверх и, когда полилась вода, легкими движениями влево-вправо отрегулировал ее температуру.
   - Ничего. Начинаю думать, что планета наша для веселья оборудована неплохо.
   - Хватит иронизировать. К твоему сведению, папа еще никогда не уделял столько внимания молодым людям, которых я приводила знакомиться.
   - Надеюсь. Учитывая твой нежный возраст, могу предположить, что мои предшественники интересовали его исключительно как объекты педагогического воздействия. Кстати, сколько же народу ты приводила знакомиться?
   Кристиночка строго посмотрела на Ратаева и оборвала диалог с видом оскорбленной невинности, хотя Серега вовсе не собирался говорить резкость и, как ему казалось, вовсе не сказал ее.
   Когда молчаливая пара вошла в столовую, Светлана Алексеевна и Александр Петрович уже сидели за круглым столом, накрытым белой скатертью, на которой сиротливо поблескивали серебром и фарфором четыре прибора. Рядом суетился не то камердинер, не то мажордом (может быть, даже лакей) в смокинге и с салфеткой, наброшенной на согнутую в локте руку.
   - Присаживайтесь, молодые люди, - весело поприветствовал вошедших Александр Петрович. - Чем мне нравится старость - так это возможностью искренне радоваться счастью других людей.
   - Саша! - задохнулась от возмущения Светлана Алексеевна. - Сережа подумает, что ты профессиональный завистник на пенсии.
   - Что же делать! Так оно и есть.
   Супруга неуправляемого мужа в отчаянии даже прихлопнула ладошками скатерть, а Ратаев равнодушно бросил, присаживаясь:
   - Ничего, мы уже договорились, что прошлое существует лишь в нашем воображении.
   Александр Петрович расхохотался и сладострастно потер ладони:
   - Ну-с, приступим к самому приятному. - Камердинер, как по сигналу, на некоторое время исчез, затем вернулся с бутылкой, и, поочередно замерев за спиной у каждого из участников торжества, разлил ее содержимое по бокалам. - Видит Бог, я всегда желал своей дочери счастья, не навязывая ей своего представления о нем.
   Александр Петрович встал, Ратаев невольно последовал его примеру, не успев даже понять причину совершаемого действа, но подсознательно ощутив его непреходящую ценность в мировосприятии не его собственном, но Кристиночкином. Наверное, остатки совести еще теплились в его душе, вынуждая изредка проявлять инстинктивное благородство.
   - Сергей, - коротко отрубил Александр Петрович, опустив взгляд на свой бокал. - Я хочу выпить за знакомство. Мы не живем отшельниками, наш дом видит много людей. Они приходят и уходят, иногда живут здесь, но никогда ни по какому поводу ни с кем из них мы не рассорились и не расстались. Видимо, сам факт появления нового человека в нашем доме сам по себе говорит в его пользу, как хорошие рекомендации. Мне кажется, я уже успел немного вас узнать как человека неординарного, к тому же, раз вы работаете вместе с нашей дочерью, мы можем в некоторой степени рассчитывать на ваше покровительство ей в ее таинственной и никому из нас не доступной области, так что вы еще и человек полезный...
   - Папа! - укоризненно воскликнула возмущенная Кристина, выражая взглядом все несказанное так ясно, что присутствующие против воли заулыбались.
   - Не перебивай отца, золотко мое, - продолжил глава семейства. - Так вот, о чем я? О том, как вы нам нужны для контроля над сим неукротимым существом, когда оно вне досягаемости для нас. В общем, предлагаю выпить за то, чтобы наше знакомство растянулось на всю жизнь и не омрачалось всякими нелепостями вроде ссор и тому подобных глупых случайностей.
   Александр Петрович поднял бокал, чокнулся с Кристиной, затем с женой и с Ратаевым. Серега в два глотка употребил терпкую жидкость и сел, слегка оглушенный, пристыженный и оскорбленный. Он воспринимал происходящее с болезненной неопределенностью во взоре, словно в прозрачном, но довольно раздражающем тумане. Кристина казалась ему холодной статуей, которую он изваял своими руками из бесформенного мрамора, но, не будучи Пигмалионом, никогда не дождется обращения ее в доступную теплую плоть.
   - Какой ты красноречивый, папочка, - заметила необузданная дочь. - Надо будет записывать твои тосты, а потом издать.
   Светлана Алексеевна укоризненно приподняла брови и бросила на девушку строгий взгляд. Она явно считала, что в подобные моменты порядочная девушка обязана быть взволнованной и скромной.
   День выдался чудовищно солнечным, слепящий свет рвался в окно и беспомощно тонул в опущенных шторах, придавая им сюрреалистическое внутреннее сияние. Ратаев тоскливо смотрел в оконный проем, словно узник камеры смертников в последний день заключения. Жизнь стремительно обретала в его глазах новое значение.
   - Сережа, салатик попробуйте. Я уверена, вам понравится, - заботливо настаивала Светлана Алексеевна.
   - Спасибо, - уныло ответил гость, ковыряя вилкой в своей тарелке.
   - Не бойся, Сереж, - ехидно заметила Кристина, - ты не будешь четвертован, если не доведешь эту тарелку до зеркальной чистоты.
   Ратаев кисло улыбнулся, не взглянув на нее.
   Остаток обеда прошел за бессмысленной светской беседой, в которой жених участвовал лишь посредством междометий и никому не понятных звуков. Затем Светлана Алексеевна заметила:
   - Кристина рассказала нам о вашей чудесной библиотеке и литературных пристрастиях. Вы действительно не интересуетесь легким жанром?
   - Я бы так не сказал. Легкий жанр ведь всегда существовал и насчитывает уйму скончавшихся авторов, которых я с удовольствием читаю. Только встает вопрос определения. Театр Шекспира ведь был коммерческим, существовал на собственные доходы и пользовался популярностью. Возможно, Шекспир тоже принадлежит к легкому жанру?
   - Неожиданный поворот, - улыбнулась Светлана Алексеевна.
   - С какой стороны посмотреть, - угрюмо продолжил Ратаев. - У Шекспира желающий найдет и призраков, и ведьм, и убийства. Чем не легкая литература? А уж для суждений раздолье необычайное. Например, почему большинство людей воспринимает Шейлока за образец жадности? В пьесе ведь нет никаких свидетельств в подтверждение такого мнения. Там речь о человеке притесняемого меньшинства, получившем шанс отомстить разом за все унижения, и невозможности для него достичь победы на этом пути.
   - Пожалуй, вы предлагаете чересчур современную трактовку, - вновь улыбнулась Светлана Алексеевна, внимательно приглядываясь к Ратаеву.
   - Возможно, - с готовностью согласился тот. - О трактовке, современной для Шекспира, сейчас во многом можно только догадываться. Он мог просто для денег накатать антисемитскую штучку, но талант всегда себя выдает тем, что созданное им произведение живет веками собственной жизнью, обретая новые смыслы, о которых автор не помышлял, и сохраняя злободневность. Насколько я понимаю, Платонов являлся пламенным большевиком и никого не собирался обличать, а полагал, будто воспевает социалистическое строительство. И "Смерть пионерки" тоже можно прочесть как обвинение режиму, отлучившему ребенка от веры и родной матери. А вот Демьяна Бедного не прочтешь никак, кроме как он написал.
   - А Маяковского? - заинтересованно вставила Светлана Алексеевна.
   - Конечно, Маяковский - талант. Его ранние кровоточащие стихи я просто обожаю, а послереволюционная галиматья вполне читается по-современному, хотя бы частично. Пассажи про единицу, которая ноль, запросто можно цитировать в обличительных антикоммунистических трактатах. Правда, в этой части я Маяковского давненько не перечитывал. Кстати, есть ведь и обратный пример, когда, на мой взгляд, никто не понимает написанного автором. "Двенадцать" Блока - банда уголовников, которым на спину б надо бубновый туз, шляется по занесенному снегом мертвому городу, разглагольствует о своей великой миссии, но на практике эти апостолы рабочего дела убивают Катьку, ни коим образом ни в какой борьбе ни на чьей стороне не участвующую, объясняют затосковавшему влюбленному всю никчемность его переживаний, а в финале еще и, не ведая, что творят, открывают беспорядочную пальбу по светлым революционным идеалам. Я понимаю, почему коммунисты решили записать это стихотворение себе в актив, но почему с ними согласились антикоммунисты? Помнится, в школе мне и всем моим одноклассникам, желавшим думать, представилось очевидным, что стихотворение антисоветское и контрреволюционное. Мы даже простодушно обратились за разъяснениями к учительнице, которая постаралась развеять наши сомнения. И взрослые дяди, по совершенно не понятным мне причинам, по сей день пускаются в странные длинные комментарии, пытаясь объяснить якобы проявленные Блоком симпатии к революции. Какие, к черту, симпатии?
   - Но у вас, наверное, есть любимый писатель? - Светлана Алексеевна определенно не собиралась оставить измученного Ратаева в покое, не выпотрошив его до основания.
   - Никого определенного называть не хотел бы.
   - Почему?
   - Не хочу полностью перед вами расшифровываться.
   Светлана Алексеевна весело рассмеялась, словно разговор вертелся в области анекдотов. Она наверняка поставила себе задачей распознать гостя до самого дна.
   - Хорошо, вот Кристиночка упоминала, что вы прибегали к цитате из Достоевского в подтверждение вашего мнения о несовершенстве христианского учения. Как же вы расцениваете его взгляды? Ведь общепризнано мнение о глубоко христианской сущности его творчества?
   - Ницше писал кому-то из своих приятелей, что Достоевский мог бы его понять. Достоевского вообще трудно причислить в чей-либо лагерь. Боюсь, братья Карамазовы все вместе представляют собой его психологический портрет, возможно, даже не без участия Смердякова. Не знаю уж, сознательно он стремился достичь такого эффекта, или нет, но черты троих законных братьев уж точно мелькают в числе проговариваемых автором идей. Я не имею в виду прямую речь персонажей романов - они говорят за себя, а не за автора. Я о духе. В тех же "Карамазовых" монастырь описан вполне себе сатирически, будто глазами Ивана. В жизни Достоевский достаточно отчетливо проявил свойства Дмитрия, а мировоззрение Алеши ему просто все и приписывают, ничтоже сумняшеся.
   - А Смердякова?
   - Примеров привести не могу, но это мог быть какой-то внутренний бес, которого он знал в лицо и не выпускал на людях.
   - Вы ведь не станете называть Достоевского отцеубийцей в жизни?
   - Не стану. Но отец его был тот еще дядечка, и он вполне мог его ненавидеть, даже посмертно. Вполне классический пример эдипова комплекса, мимо которого и сам Фрейд не смог пройти - отметился статьей "Достоевский и отцеубийство". К тому же, в романе нет прямого утверждения, что убил Смердяков. Он только бормочет что-то вроде "Может я, а может, не я". А так - вопрос открытый. Если верить вердикту суда присяжных - убил Дмитрий.
   Разговор давно переместился из столовой в гостиную, все расселись лицом друг к другу на диванах из натуральной кожи, Ратаев закинул ногу на ногу и вещал веско, с уверенностью оракула во всем облике, стараясь ни единым словом не выдать предательской неуверенности, гнездившейся в нем всегда и расцветшей сейчас особенно ярким цветом. Ему казалось - стоит остановиться на секунду, и он уже не сможет продолжить свои филиппики. Светлана Алексеевна еще некоторое время расспрашивала его о бытовых пустяках, потом заговорила с Кристиной и увела ее куда-то по домашним делам. Люди входили и выходили, Ратаев разговаривал то с Александром Петровичем, то со Светланой Алексеевной, прогуливался по дому, и случайно встретился в одном из коридоров со своей любовью.
   -- Что-то ты смурной сегодня, - озабоченно шепнула Кристина, придерживая Ратаева за локоть. - Не понравилось у нас?
   - Понравилось, - буркнул Серега в ответ, не глядя на нее. Они стояли рядом с тускло поблескивающим металлическим рыцарем, который высокомерно и бессмысленно смотрел сквозь закрытое забрало своего пустого шлема поверх их голов в противоположную стену.
   - Кристиночка, что же ты держишь гостя в коридоре, - укоризненно крикнула издалека Светлана Алексеевна, - веди его в гостиную.
   Молодая хозяйка отвела своего гостя в указанное место за руку, а он следовал за ней безвольно и уныло, досадливо вспоминая детские годы, когда в подобной ситуации он мог позволить себе кататься по полу, визжать и лягаться. Теперь жизнь заставляла его подчиниться обстоятельствам.
   - Нам нужно поговорить, Сергей, - произнес Александр Петрович, когда прекрасная половина общества вновь оставила их в одиночестве. - На этот раз о Кристине.
   - Конечно, - покорно кивнул головой будущий жених, готовый вынести все муки ада ради одного мига тишины.
   - Я люблю ее, - просто сказал его собеседник. - Думаю, вы понимаете это.
   - Да, - чуть слышно почти шепнул Ратаев.
   - Вы нравитесь мне, но жизнь - чертовски сложная штука, нельзя быть готовым к любому из ее фортелей. В таких случаях помните одно - Кристина никогда не должна быть унижена. Я возлагаю на вас эту ответственность.
   Серега молча кивнул в ответ, получилось немного судорожно. Казалось, он смотрел на ковер у себя под ногами, в действительности он с томительной тщательностью разглядывал самого себя, воображаемого, стоящего на краю.
   - Вы понимаете, что я имею в виду? - продолжал Александр Петрович. - Вы много для нее значите, нам с женой это ясно. Мы знаем, что вы порядочный человек, но ведь чувства не регулируются рассудком, и бессмысленно брать с вас клятвы верности, но моя дочь не должна быть унижена. Как этого добиться - ваше дело.
   Ратаев, по-прежнему молча, пожал плечами в знак согласия на все. Он был бесконечно искренен в тот момент.
   - Я понимаю вас, - просто сказал он.
   Александр Петрович выжидательно молчал.
   - Иногда мне кажется, будь я отцом дочери, она навсегда осталась бы старых девах, - очень тихо говорил Ратаев, глядя на свои нервно подрагивающие пальцы. - Досконально зная все чувства, которые мужчины испытывают к женщинам, все, что они о них думают и говорят, и что они с ними делают, просто невозможно представить женщиной свою родную дочь. - Серега поднял глаза на собеседника. - Я понимаю вас и ничего не обещаю, тем более что вы и не требуете от меня обещаний, я только хочу сказать... - Он замешкался, испугавшись обыденности пришедших на ум слов. - Хочу сказать... Я не желаю ей зла. Это правда.
   - Хорошо, - сказал после короткой паузы Александр Петрович и протянул Ратаеву сухую узкую ладонь. Рукопожатие вышло крепким сверх всякой меры, но жених вынес его, как крест.
   - Ладно, хватит выяснять отношения, - хлопнул себя по коленям хозяин дома, - нам еще надо обсудить ваши планы.
   - Мои планы?
   - Разумеется. У вас есть профессиональная мечта?
   - Что вы имеете в виду?
   Александр Петрович неловко хохотнул:
   - Извините, двусмысленно получилось. Я хотел спросить, есть ли у вас мечта, связанная с профессией?
   - Хотите ее осуществить?
   - Как же вы, однако, прямолинейно грубы, молодой человек! Мне сразу стало неудобно за себя. Собственно, не вижу в своем предложении ничего неприемлемого для мужского самолюбия. Просто нам с женой интересно, есть ли у вас карьерные планы в рамках вашей системы, разве это снобизм или что-нибудь того похуже? Думаю, я бы смог оказать посильное содействие. Любимое дело любимым делом, но разве пристрастие к делу непременно должно мешать профессиональному росту?
   - Спасибо. Не думаю, что это снобизм. Просто спасибо, но не надо. Я привык сам по себе. - Серега боялся запутаться в деепричастных оборотах и сложноподчиненных предложениях, поэтому перешел на рубленые фразы природного аскета. - Поймите, дело даже не в пресловутой независимости. Я всегда знал, где мое, а где нет. Хочу, чтобы так оставалось и впредь. Спасибо и простите, если вам не нравится мое выкаблучивание. Я такой. Это данность.
   - Да ничего, ничего, пустяки, - кругообразно взмахнул рукой Александр Петрович, не глядя на подозрительного друга своей юной дочери. В его глазах ничто не читалось.
   Возможно, разговор двух столь мрачно сосредоточенных людей со временем мог бы вылиться в неприятную историю, но помешала Кристиночка. Она ворвалась в комнату подобием целой казачьей шайки с безудержно восторженным визгом, прерывающимся иногда членораздельными звукосочетаниями:
   - Папочка! Спасибо!! Мама мне все сказала!!!
   - Да ладно, ладно. Утихомирься! - вяло отбивался Александр Петрович от дочкиных объятий и поцелуев. - Обещал ведь. Я что, впервые исполнил собственное обещание? Что обо мне Сергей подумает?
   - Что-нибудь очень хорошее, - убежденно заявила Кристина и, не разрывая кольца своих рук вокруг отцовской шеи, счастливо посмотрела на Ратаева. - Правда, Сереж?
   Тот неуверенно кашлянул и поиграл бровями, не желая отвечать, ибо не хотел лгать. Кристиночка не замечала его страданий.
   - Папочка счел меня достаточно взрослой для собственной машины.
   - Не совсем так, - сказал свое слово Александр Петрович. - Достаточно взрослой я тебя сочту, когда ты бросишь маяться дурью и пойдешь учиться. Вот выбери университет, поступи, а потом уже жди замечательные подарки. Ты ведь у нас не дурочка и не будущая профессиональная жена. Или я ошибаюсь?
   - Конечно, не ошибаешься, папочка! - чмокнула отца в ухо счастливая Кристиночка.
   - Видимо, нет, - подтвердил попавший в логическую ловушку Ратаев. Больше всего на свете он хотел в ту минуту сменить тему опасного разговора. Ему страшно хотелось как-нибудь незаметно дернуть Кристиночку за рукав и увлечь в тихий уединенный уголок для бессмысленной бесконечной беседы обо всем, что придет в голову. О ромашках, о котятах, о Бунине и Трумэне Капоте, о Томазо Альбинони наконец, о чем угодно, кроме ее будущей жизни.
   - Ну так что же? - мягко поинтересовался Александр Петрович. - Договорились? С выбором модели можно не торопиться, времени у нас много. Правда, дочка?
   - Не-ет, - капризно сморщила носик Кристиночка, - я хочу поскорей. У меня и каталог есть.
   - Наличие каталога - не повод покупать машину. Думаю, Сергей сможет тебе это объяснить, - ехидно прокомментировал отец высказывание дочери и посмотрел на часы. - Кстати, мне нужно позвонить, я вас оставлю на время, а ты позаботься, чтобы гость не скучал.
   Александр Петрович легко поднялся с кресла и не спеша ушел, заложив левую руку в карман. Кристина помахала ему ладошкой и взяла Ратаева под руку, тесно прижав ее к себе:
   - Хочешь посмотреть мою комнату? Приглашаю. Потом можно будет и в пинг-понг сгонять.
   - У тебя в комнате? - неуклюже попытался сострить Сергей.
   - Нет, у нас внизу спортзальчик есть, - не заметила шутки Кристина. - Ты идешь?
   Они поднялись на третий этаж. Заветная светелка оказалась не слишком большой, с двумя окнами, выходящими на лес. Сосны рядом с домом были высокие, они закрывали своими кронами голубую даль.
   - Наверное, неплохо смотрятся по вечерам и по утрам. Где здесь у тебя восток?
   - За соснами, - подтвердила Кристина. - Ты почему такой угрюмый?
   - Я обыкновенный. Неужели я когда-нибудь выгляжу весельчаком?
   - Ты сейчас не обыкновенный, ты злой. Что-нибудь не понравилось?
   - Мне все понравилось. Просто я думаю о нас.
   - Ты думаешь о нас и поэтому смотришься таким букой? Ничего себе! И что же ты о нас думаешь?
   - Думаю, это неправда, будто невозможно рационально объяснить причину влечения к девушке. Я, например, могу. - Во взгляде Кристины Ратаеву почудился свет их будущей ночи. - Ты боишься карликов.
   - Что? Ты с ума сошел?
   - Ни в малейшей степени. Не отпирайся. Я заметил, как ты смотрела на одного, пару месяцев назад. И сразу понял, что именно поэтому не хочу с тобой расставаться.
   - Ты пристал ко мне потому, что я боюсь карликов? - Кристина была возмущена и оскорблена, но недоумевала. - Если бы даже я их действительно боялась, причем здесь мы?
   - Ты их боишься без всяких "если бы". Не могу сказать наверняка, почему - то ли потому, что они заколдованы, то ли потому, что сами колдуны. Ты веришь в волшебство, милая.
   - Не верю я ни в какое волшебство, ненормальный!
   - Допускаю, что до сегодняшнего дня ты сама себе в этом не признавалась. Теперь можешь вдоволь подумать о природе своих страхов.
   - Каких еще страхов, глупый?
   - Обыкновенных. Детских. Уверен, ты спишь при ночнике, потому что боишься, что в темноте прячется некто.
   - Откуда ты знаешь, как я сплю?
   - Ап! Во-первых, ты только что проговорилась, поэтому в дальнейшем отговорки приниматься не будут. Во-вторых, теперь ты подумала, что я уже давно по ночам прячусь в темноте твоей комнаты из маньячных побуждений. Но этот страх уж совершенно иррационален - ты ведь спишь при ночнике, и никакой темноты по ночам в твоей комнате не бывает. Или недавно были проблемы с электричеством?
   - Прекрати нести чушь! Сейчас же!
   - Ага, покраснела. Значит, были проблемы с электричеством, и пришлось провести ночь в темноте. Удалось хоть поспать, бедняжка?
   - Ты считаешь меня сумасшедшей?
   - Ну, причем же здесь сумасшествие. Так, легкий невроз. - Ратаев неторопливо снял с невесты очки, взял ее за руки и заглянул в немного смущенные внезапной наготой глаза, как маленькие дети смотрят на лунную дорожку, пересекающую морскую гладь. - Он пройдет, твой смешной страх. Ты просто не должна спать одна.
   Кристина уткнулась носом в его плечо, он коснулся губами ее волос, ощутил ее близость, вдохнул чуть слышный аромат юного тела и вновь испытал недавно познанную радость обладания вверившейся ему душой.
   - Ты спасешь меня от меня самой? - спросила вдруг Кристина.
   Ратаев слегка отстранил ее, увидел невинно поджатые губки и устремленные на него, поблескивающие скрытой хитринкой глаза.
   - Разумеется. Зачем же, ты думаешь, я вздумал на тебе жениться?
   - По любви, - застенчиво потупилась актриса домашнего театра.
   - Ты знаешь, что такое любовь?
   - Ну-у... Как тебе сказать... Наверное, не знаю, но чувствую.
   - И мои чувства - открытая книга для тебя?
   - Разумеется. А ты как думал? Я знаю, что ты собираешься сказать, за несколько часов до того, как ты, наконец, решаешься.
   - Обычная женская похвальба.
   - Можешь утешать себя, как сочтешь нужным. Придет день, когда я предъявлю тебе доказательства.
   - Посмотрим. - Ратаев выпустил невесту из объятий и подошел к окну. - Скажи, а вы летом гамак на дворе не вешаете?
   - И гамак, и качели. Я больше качели люблю. Сиденье длинное, как скамейка, человек на пять, а я одна на него ложусь и книжки читаю.
   - И легкий ветерок норовит перевернуть не вовремя страницу, изредка приходится отгонять жужжащих или ползающих насекомых, и тени колеблются на ослепительно белой бумаге?
   - Да, примерно. Ты тоже все это любишь?
   - Одно из незабываемых впечатлений детства.
   - Замечательно, поставим качели рядом с гамаком и будем читать вместе. А вечерами будем есть клубнику в сахарной пудре и болтать обо всем на свете.
   - Не обещаю, что смогу обо всем на свете.
   - Не придирайся к словам. Болтать будем о чем захотим. Ой, Персик пришел!
   Кристина взвизгнула и бросилась навстречу роскошному коту, который королевским шагом восшествовал в комнату и нехотя забрался на хозяйкину кровать. На его физиономии явственно проступало удовлетворение собственной жизнью.
   - Он у вас не прооперированный?
   - Да ты что, конечно нет! Тут, по-моему, все окрестные кошки последнюю пару лет одних персиков рожают. Он такой неугомонный!
   - Наверное, времени свободного много.
   Кот завалился на спину и снисходительно подставил хозяйке округлое тугое пузо. Она принялась бесцеремонно щекотать и теребить его обеими руками, а он вяло отбивался всеми четырьмя лапами, не выпуская, впрочем, когтей.
   - Правда, милый пузанчик? - спросила, счастливо улыбаясь, Кристина.
   - Славный. Мышей ловит?
   - Не знаю. Может, и ловил бы, да где же он их найдет? Их здесь просто нет. И вообще, зачем этот жутковатый вопрос?
   - Я к тому, что ты с ним целуешься, а он, может, недавно кем-нибудь пообедал. Он ведь с гулянки вернулся?
   - Да. Только Персик всегда голодный возвращается и первым делом закусывает безобидным "Вискасом".
   - Подобное поведение не слишком вяжется с моим представлением о хороших котах.
   - Ну и ладно. Это ведь мой кот, а не твой? Ты ведь не будешь его бить за то, что он не ест мышей?
   - Я, наверно, поеду, - сказал, внезапно для самого себя, Серега.
   - Что? Когда поедешь? Куда?
   - Домой. Как говорится, пора и честь знать. С родителями твоими познакомился. Что еще здесь делать? Надо дать им время до вечера провести с тобой собеседование.
   - Какое собеседование? Что за ерунду ты несешь?
   - Почему ерунду? Не ночевать же мне здесь. А родители поделятся с тобой впечатлениями.
   - Я никак не пойму, почему ты придаешь такое большое значение моим родителям. Все уже давно решено - они не собираются устраивать мой брак, для них главное - мой выбор.
   - Замечательно. Не понимаю, из-за чего ты разволновалась. Пожалуйста, пусть родители не делятся с тобой впечатлениями. Мне просто пора. Согласен даже не упоминать твоих родителей вообще, если в обмен ты меня выпустишь на волю. Это ведь не похищение, надеюсь?
   - Почему такой сарказм?
   - Да причем здесь сарказм? Извини, если тебе показалось. Я не хотел. Просто хочу поехать домой, неужели из-за этого нужно ссориться?
   Кристина смотрела на Ратаева снизу вверх долгим неотрывным взглядом жены моряка на причале. Он коснулся своими сухими губами ее запрокинутого лица, ощутил ее ответное движение и сказал:
   - Еще увидимся, глупыш.
   - Как ты меня напугал, - прошептала Кристина, судорожно вздохнув на последнем слоге.
   - Я не хочу тебя пугать, - как никогда честно ответил Серега. - Запомни навсегда, я не хочу ни пугать тебя, ни расстраивать, не хочу причинить тебе страданий. Я хочу быть с тобой каждую ночь, чтобы утром ты смотрела на меня со смущенной, но счастливой улыбкой. Я хочу видеть тебя сонной, с растрепанными волосами. Хочу видеть тебя с большим круглым животом и слушать твой смех, пока я буду прислушиваться к таящейся в нем жизни. И еще многого хочу...
   - Правда? - улыбнулась Кристина, и глаза ее заблестели от выступивших слез. - Значит, я действительно тебе нужна?
   Ратаев молчал слишком долго для того, чтобы сойти за искреннего и вежливого человека. Он думал и чувствовал одинаково, поэтому был уверен, что сказал лишнее. Он не знал, какими словами можно приукрасить чувство, поэтому просто произнес то, чего от него добивалась Кристина:
   - Нужна.
   Она молча обняла его и расцеловала, прижимая к себе, как награду, и, закончив, надолго замерла щекой к щеке, почти повиснув у Сереги на шее. Она хотела бы свернуться калачиком у него на руках, положить голову ему на плечо и мурлыкать смешные нежные песенки.
   - Я пойду, - хмуро буркнул Ратаев, неловко отодвигаясь от нее. - Прости.
   Расставание с родителями невесты не заняло много времени, хотя они были искренне удивлены и пытались уговорить его остаться на ужин, погулять в лесу, поиграть в пинг-понг или придумать другое занятие, угодное его бесприютной душе.
   - Спасибо. Спасибо, - уныло отвечал на все предложения Серега и отрицательно качал головой. - Мне пора. Я люблю быть дома, когда темнеет.
  

Глава двенадцатая

  
   Ратаев вернулся домой, когда день начал медленно сменяться ночью. Он не включил свет и блуждал по квартире привидением, совершая многочисленные мелкие, повседневные действия механически, на ощупь. Закончив домашние дела, уселся на диван и замер, подобно статуе Будды, глядя прямо перед собой. Золотистыми узорами светилось в темноте тиснение на корешках некоторых книг, выстроившихся на полках перед взором своего остолбеневшего хозяина. Он помнил наизусть расположение некоторых из них, занимавших до поры укромные уголки его памяти, чтобы теперь неслышно заявить о себе. Жизнь ничему не научила Ратаева. Он чувствовал себя подростком, видящим впереди себя сплошную стену тумана вместо ясного, понятного и неизбежно-определенного будущего. Пришла ночь, он продолжал сидеть. Утро застало его неспящим, изредка улыбающимся забредающим в голову глупым мыслям.
   В конце концов, он встал, достал из ящика письменного стола листок бумаги и ручку, написал несколько строк, сложил лист, отнес его в прихожую и положил в карман куртки. Принятое решение сделало его жизнь гораздо понятней. На работу Ратаев отправился часом раньше обычного - Николай Петрович начинал свой рабочий день рано.
   Пройдя по пустынным полутемным коридорам мимо гремящих пустыми ведрами уборщиц, Серега, не обнаруженный никем из сотрудников, которые еще давились где-то в метро, проник в кабинет начальника. Тот встретил его с удивлением, но благосклонно. Врученную ему бумагу читал со все возрастающим изумлением, переходящим почти в отчаяние:
   - Ну почему, Сергей? Случилось что-нибудь?
   - Нет.
   - Так в чем же дело?
   - Так просто.
   - Что значит "так просто"? Вам предложили другую работу?
   - Нет.
   - Куда же вы уходите?
   - Никуда.
   "Я бегу", - хотел сказать Ратаев, но одумался.
   - Я не понимаю, что происходит, - настаивал Николай Петрович, беспрестанно поправлявший сползающие по носу очки. - Может, вы на меня обиделись? В таком случае, нам нужно просто объясниться - я не хочу вас терять из-за какого-то недоразумения.
   - Нет, что вы, я ни на что не обиделся.
   - Так вы можете назвать причину?
   - Нет.
   - Но она у вас есть?
   - Есть. Личного характера, работа здесь ни при чем.
   - Личного характера? - Николай Петрович даже несколько осип от услышанного. - Чем же вы намерены заниматься?
   - Не знаю пока, там видно будет. Но мне хотелось бы сегодня же забрать трудовую, если можно.
   - Трудовую? Сегодня? К чему такая спешка, если вы даже не знаете, чем будете заниматься?
   - Так сложились обстоятельства.
   - Сегодня... Обещать не могу, это уж от отдела кадров зависит. Но посодействую, раз вам так нужно.
   - Спасибо.
   Николай Петрович смотрел на Ратаева сквозь линзы очков с выражением безысходной печали во всем своем облике. Очередь желающих получить Серегину работу у дверей учреждения не стояла, и Николаю Петровичу было от чего заиметь головную боль. Он растерянно побарабанил пальцами по столу, посмотрел на часы, но беглец не уходил.
   - Можно мне здесь подождать? _ робко спросил он начальника.
   - Здесь? Вам ведь вещи нужно собрать!
   - Да ну их. Я здесь драгоценностей не держал. Можно? Только не говорите нашим, я хочу по-английски удалиться.
   - Еще новости! - судя по пристальному взгляду, Николай Петрович постепенно начал понимать смысл и причину происходящего. - Хорошо, не буду. Как бы мне не влетело от женщин за такие фокусы.
   - Ну что вы, Николай Петрович. Если кому и может достаться, так это мне. Но только заочно, поскольку они меня не найдут.
   По мере того, как пространство по другую сторону двери кабинета стало наполняться голосами и звуками шагов, Ратаев испугался возможной встречи, которой он страстно не желал, поэтому поторопился уйти в самые дальние подъезды, на последние этажи огромного здания, проводя время в бессмысленных разговорах и бесцельных блужданиях по лестницам.
   После вынужденных визитов в кабинеты более высокие, чем принадлежавший Николаю Петровичу, где он отделался тем же нечленораздельным мычанием, Ратаев получил постылую свободу и вернулся домой опустошенным, словно после визита к психотерапевту.
   Через несколько дней он предал себя и позвонил из телефонной будки знакомому парню на работу как бы для выяснения застарелого производственного вопроса, но тот и не подумал развивать беседу в предложенном направлении, зато с ходу набросился с вопросами:
   - Что там у вас происходит?
   - Где "у вас"?
   - У вас в отделе. Вся контора гудит!
   - Из-за того, что я ушел? Это приятно.
   - Не только из-за того, что ты ушел. Точнее из-за того, что ты ушел, а с вашей девчонкой что-то творится.
   Ратаев ощутил где-то внутри, за ребрами, большой упругий комок, который был, казалось, самой болью, и несколько секунд не позволял ему дышать.
   - С кем творится? И что?
   - Ну, девчонка у вас в отделе. Вы ведь с ней в одной комнате сидели. Кристина, кажется?
   - Есть такая. И что?
   - Говорят, с ней истерика была. На "скорой" увезли.
   - Когда?
   - Вот ты ушел, а не следующий день в буфете она при всем честном народе и заголосила. Общественность была в шоке.
   - А она?
   - Она дома с тех пор. Говорят, ваши звонили, все относительно нормально. То есть, не хуже. Так в чем дело? Никто ничего не знает, ваши в том числе.
   - А причем здесь я?
   - Да просто... Такое совпадение - ты ушел, а она в падучую.
   - Бывает. У меня по этому поводу никаких мыслей.
   - А ты чего уволился-то? Да еще так скоропалительно.
   - Решил начать жизнь сначала. С чистого листа, так сказать. Надоело киснуть безвылазно на одном и том же месте.
   - Так ты, говорят, даже запасного аэродрома не подготовил.
   - Слушай, а у вас там о работе еще говорят, или совсем забросили?
   - Не бойся, о работе тоже говорят. Не хочешь рассказывать, не надо. Только учти, виноватым все считают тебя. Я хочу сказать, женщины считают.
   Знакомый, кажется, с удовольствием бы продолжил разговор, но Серега бросил трубку и с озлоблением в движениях покинул будку. Всю следующую неделю днем и ночью его преследовало видение преданной любви, сидящей на полу в окружении хлопочущих женщин и громко кричащей что-то страшное и непонятное о карликах и темноте.
   - Что ты знаешь о деньгах? - спросил Ратаев приятеля с "Мерседесом", объяснив, почему в обозримом будущем не сможет вернуть долг.
   - В каком смысле?
   - В обыденном. Это просто цифры банковского счета и доступность благ цивилизации?
   - Откуда столь философический настрой? - удивился приятель. - Боюсь, подобными осмыслениями занимаются только те, у кого денег нет.
   - Наверное, ты прав, - угрюмо согласился Серега. - Но у меня обстоятельства так сложились.
   - Что, упустил хорошие бабки?
   - Так тоже можно сказать.
   - Жалко?
   - Не то, чтобы жалко, только саднит как-то, и мир кажется сосредоточением мерзости человеческой.
   - Наплюй. Не ты первый, переживешь.
   - Переживу.
   Приятель сел в машину и укатил, а Ратаев еще долго стоял на прежнем месте и задумчиво смотрел туда, где растворился в пространстве и времени чужой черный "Мерседес". Потом вздохнул, пригладил растрепанные ветром волосы и отправился домой.
   - Екатерина Сергеевна, почему вы живете одна? - без обиняков спросил он соседку, поскольку не видел больше поводов сохранять приличия.
   Старушка оторопела, посмотрела недоуменно на Ратаева, потом сняла очки и принялась аккуратно протирать линзы замшей.
   - А почему вы вдруг спрашиваете, Сережа?
   - Ну надо же когда-нибудь спросить. Я-то сыч от рождения, но вы ведь нормальный, общительный человек, почему вокруг вас не мельтешат многочисленные внуки?
   - Вы жестоки, молодой человек.
   - Ну почему же? Мы столько лет знакомы, вы знаете обо мне больше, чем я сам, а я о вас не знаю самого главного. Я предполагаю ваш ответ заранее, просто хочу убедиться.
   - И какой же ответ вы предполагаете?
   - Думаю, из-за любви. Угадал?
   Екатерина Сергеевна тщательно разглаживала на коленях старенький фартук, глядела на свои руки и молчала. Затянувшаяся пауза убедила Ратаева в его правоте, и он даже отвлекся от темы, задумавшись о планах на безработное завтра.
   - В вашем изложении звучит немного странно, - разрушила, наконец, тишину старушка. - Но в общем, наверное, вы угадали.
   - То есть, вы всю жизнь любили только его, а он ушел, не оглянувшись?
   Екатерина Сергеевна, оказавшаяся в итоге вовсе не Пульхерией Ивановной, тяжко вздохнула и, кажется, собралась заплакать.
   - Бросьте, - укорил ее неугомонный сосед. - Все равно вы счастливей его. Ваша любовь жива по сей день во всей первозданности, а он давным-давно погряз в семейной рутине и живет с женой по привычке, поскольку не представляет себе иного способа существования.
   - Так живут все счастливые люди, Сережа, - тихо запротестовала Екатерина Сергеевна.
   - Ерунда! Так живет большинство людей. А счастливые нигде и никогда по определению не могут составить большинство, ибо само понятие предполагает исключительность. Все кончается гробом, как ты ни крутись и ни изворачивайся, но редкие избранные доносят свою единственную любовь до гроба, пусть даже в одиночку. Они и есть счастливчики.
   Не попрощавшись с соседкой, Ратаев ушел к себе домой и, не раздеваясь, лег спать на диване, поскольку было уже поздно, а жить ему казалось тяжело. Самым удивительным оказалось то обстоятельство, что он действительно забылся беспокойным сном на некоторое время, но среди ночи вздрогнул и привстал на диване, испуганный непонятным звуком. Рядом с ним на полу, едва видимая в темноте, обнаружилась табуретка или тумбочка из гнутых прутьев, увенчанная некой конструкцией. Всмотревшись в темноту, Серега разглядел на макушке этой конструкции неправдоподобно огромное насекомое, издающее шуршащие звуки. Он испуганно махнул рукой, стараясь отбросить чудовище подальше, но не добился успеха. Всмотревшись повнимательней, Ратаев разглядел на призрачной ажурной тумбочке вместо мерзкой непотребности клетку, в которой сидела небольшая птица и трещала крыльями. Счастливчик смотрел на нее несколько секунд, пока птица, клетка и тумбочка не растворились в воздухе у него на глазах.
   Серега сел на своем продавленном диване, мысленно чертыхнулся, потянулся, встал, прошел на ощупь в кабинет, включил там свет, осмотрелся и, повинуясь минутному желанию, не то ниспосланному свыше, не то исторгнутому из пекла, подошел к письменному столу. Постояв минуту перед ним, словно дожидаясь новой команды, Ратаев сел, механически достал из верхнего ящика новенькую общую тетрадь, купленную им когда-то по неизвестной причине, взял черную сигарообразную авторучку и открыл тетрадь. Разлинованная в клетку чистая бумага манила к себе, как русалка в омут. Ратаев сжал кулаки, потом размял пальцы, уронив ручку, вновь подобрал ее и коснулся пером белого листа, пытаясь заглушить вой холодного ветра в душе звуками пришедших к нему слов, никогда прежде никем не слышанных.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   9
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"