Аннотация: Думаю, романтично настроенным особам сюда заглядывать не стоит - сюжет и язык несколько грубоваты
Июльский день выдался жарким и душным, я изнывал в тяжелой парадной форме на третьестепенном КПП военного городка, ноги прели в сапогах, постоянно провоцируя скучные мысли об ужасах инквизиции и сапогах испанских, фуражка давила стриженую голову обручем, и медленно, но верно росло сомнение в неизбежности вечера и долгожданной смены.
По улице мимо нас прошла девушка, внешность которой сохранилась в моей памяти доныне, как обманчивый образ миража в мертвой пустыне.
- Не идет, а пишет, - громко сказал вслед красавице Сашка.
- Да не таким, как ты, читать, - холодно бросила та в ответ через плечо и величественно удалилась под наш общий одобрительный хохот.
- Была у меня такая, - мечтательно заметил Сашка и даже зажмурился от удовольствия. - Еще та телочка! Обожала, когда я ей сиськи лизал.
Никто ему не поверил и разговор не поддержал, после чего издевательски медленно проползло еще неопределенное количество времени.
- Пехота возвращается, - с ноткой артиллерийского высокомерия в голосе обронил скучный сержант, ковыряя носком сапога сухую землю на середине улицы.
Вдали из-за угла показалась противоестественно однородная масса, которая приближалась к нам с глухим рокотом, наполняя провинциальную тишину маленького старинного городка гулом голосов, топотом ног и бряцанием металла о металл. Третий батальон завершал трехдневный полевой выход десятикилометровым марш-броском, и я ждал его с некоторым интересом: как выглядят люди, прошедшие нечеловеческие испытания? Люди выглядели эффектно: их лица, руки, "хэ бэ" и сапоги были примерного одного и того же общевойскового цвета, оттенок которого менялся от почти светло-серого на запыленных сапогах до почти коричневого на взмокших от пота, искаженных злобой и усталостью физиономиях. Пилотки были сдвинуты набекрень или вовсе нахлобучены поперек головы, от уха до уха; темно-красные пластмассовые ножны штык-ножей и выцветшие старые подсумки с пустыми магазинами сползали к пряжкам провисших ремней, и время от времени их передвигали на бок или вообще за спину. Вещмешки подпрыгивали за плечами солдат, словно пытались вырваться на свободу, а неуклюжие пехотные автоматы с деревянными прикладами усердно стирали об их спины свое воронение и заставляли некоторых громко материться, поскольку в мирное время это самая бестолковая часть амуниции.
Толпа почти заполнила узкую улочку, отчетливей замаячили фигуры офицеров в полевых фуражках с опущенными на подбородки ремешками, сержанты раздавали пинки, подгоняя особо неторопливых "духов", и в течение нескольких минут орава вновь превратилась в батальон, почти такой же, каким, наверно, он проходил через эти ворота шестьдесят часов назад. В ходе чудесного преображения из толкотни и неразберихи возникла отдельная группа из семи-восьми человек, отягощенных общим грузом. Он тяжело, почти до земли, провисал между ними и заставлял их красиво отклоняться всем корпусом в противоположные от него стороны, создавая изящную композицию - что-то вроде распустившегося цветка лотоса защитного цвета. Компания носильщиков вошла в наши ворота первой, не дожидаясь построения батальона, и положила на асфальт у меня под ногами человека на плащ-палатке.
- Уваров, бегом в медпункт, - угрюмо бросил оказавшийся тут же старлей. - Челюсти ему разожмите.
- Да как их разжать-то? - откликнулся один из носильщиков.
- Ложкой или штык-ножом. Только осторожно, зубы не сломайте. Рассохин, что за дела? Приказ был - воду не пить. Был приказ, спрашиваю?
- Был, - нехотя подтвердил усталый сержант, и во взгляде его отчетливо читались все слова, которые он предпочел не произносить вслух.
Принесенный, почти скрытый от меня мокрыми спинами склонившихся над ним товарищей, вдруг стал подавать некоторые признаки жизни, но вскоре радостное облегчение окружающих сменилось новой заботой. Больной что-то вопил и бился в судорогах, пришлось связать ему ноги его же собственным брючным ремнем и дружно навалиться на ищущие свободы руки. Возникла сутолока, в которой все кричали и что-то наперебой советовали друг другу, в свалке мелькали стриженые затылки и обтянутые бриджами задницы, а когда переполох понемногу улегся, и крики стихли, стало возможным разобрать, что доносил до всеобщего сведения поверженный обстоятельствами наземь солдат. Бред его был страстным, прерывистым, но на удивление систематическим.
- Она там... на диване... я с ней... я ее... мы трахались... на диване... там плед был клетчатый... она смеялась... а я умер...
- Ты не умер, Астраханцев, - вмешался старлей. Он встал на колено и потрепал солдата по щекам. - Ты меня слышишь, Астраханцев?
Астраханцев не слышал никого, он жил прошлым. Не знаю, смотрел ли он в тот момент на себя со стороны - достаточно того, что я смотрел на него. Из-за чужих спин я видел его мотающуюся из стороны в сторону голову, слипшиеся от пота короткие волосы и затуманенные личным бессознательным непрозрачные глаза, которые ни на кого и ни на что не смотрели, и в которых отражалось все, кроме разума. Влюбленный без конца повторял, плача и пытаясь порвать свои брезентовые путы:
- Она там... на диване... такая красивая... а я умер...