Аннотация: Люди строят свои дома из обломков могильных камней. Страсть и боль сердец, давно переставших биться, живут в сердцах, что есть иль будут...
ПРЕДАННЫЙ МАРХЛЕВСКИЙ
Men build their houses from the masonry
Of ruined tombs; the passion and the pain
Of hearts, that long have ceased to beat, remain
To throb in hearts that are, or are to be.
Henry W. Longfellow “Michael Angelo”
Впервые я увидел его в ноябре 1984 года, в Москве, на собеседовании для поступления на подготовительное отделение нашей будущей альма-матер. Он забыл, как зовут братьев Кирсановых и, обернувшись ко мне, справился на этот счет, не имея в грустных глазах ни малейших следов смущения или страха. Я тоже не помнил, поэтому он весело щелкнул языком и вернул голову в прежнее положение, не пытаясь сменить консультанта.
На “пэ о” мы все-таки поступили и уже первого декабря были брошены администрацией на строительство нового корпуса института. Работа оказалась не интеллектуальной, но и не слишком физической. Едва выполняя одну десятую положенной нормы, мы выкладывали перегородки в полкирпича, вечером местная шпана их разваливала, и утром мы снова принимались за дело в значительной мере равнодушно, ибо, когда накануне трудовой страды администрация поставила ребром вопрос: “Платить или не платить?”, мы, дружные в своей коллективной мудрости, решили: не платить! В результате прораба и приставленного мастера мы волновали крайне мало, а нас ни коим образом не касалась система нарядов и связанные с ней обязанности.
Декабрь выдался холодным, даже чересчур — столбики термометров по всей Москве упорно не хотели подняться выше риски с цифрой “20”, и мы жгли костры в будущем малом спортзале, лишенном пока наружной стены. Ледяные смерчи время от времени поднимали круговерть в этом сомнительном убежище, пытаясь оторвать трескучие язычки пламени от заляпанной раствором строительной древесины, у костра было весело, хихикали укутанные до шарообразного состояния девчонки, распространяя тонкий аромат флирта над всей стройплощадкой и заставляя сильную половину бригады вести себя до неприличия глупо.
Во время этих морозных посиделок Мархлевский тихо устраивался на бревнышке, почти невидимый, смотрел на огонь, и желтые искры плясали в его зеленых глазах. Как-то само собой получилось, что ни у кого не возникало к нему вопросов, он тоже никому не навязывался, и долго оставался феноменом, почти не познанным общественностью.
Все большую и большую долю рабочего дня проводили мы в отапливаемых бытовках за обедом и прочими безобидными занятиями, как, например, чтение вслух бесподобного романа, явно созданного профессионалом, но повествующим от имени бывшего зека (со всей соответствующей лексикой) о его поприще на ниве советской генетики в пору сгущения над ней туч.
Мужественный уголовник снабжал исследователей мужской животворящей влагой, попутно влюбившись в милую генетичку, однажды оказавшую ему помощь в исполнении его нескучных обязанностей. Все вместе это выглядело весьма изящно, к вящему удовольствию непритязательной мужской аудитории.
Мне не приходило в голову специально следить за Мархлевским во время этих литературных сеансов, но он почему-то постоянно бросался в глаза, хоть и сидел в общем ряду, на лавке, под которой зудела электропечь. Когда он улыбался, то становился похож на героев Грэма Грина, борющихся до конца без надежды на победу. Мне казалось, что они должны улыбаться именно так — открыто, добродушно и грустно.
Однажды утром мы были огорошены приятным сюрпризом: работы не будет как минимум до обеда, ибо за ночь именно в том месте, где мы сооружали свои перегородки, вдруг объявился неизвестный покойник, вследствие чего место контролируется милицией, и вообще, вся стройка стоит на ушах, спешно налаживая положенные атрибуты техники безопасности, начальство чуть ли не сидит уже на первом допросе, а трудовой ритм нарушен до выяснения обстоятельств происшествия.
До обеда мы читали по очереди вышеупомянутый опус, а затем, так и не дождавшись призыва к работе, пошли, доедая бутерброды, посмотреть на причину вынужденного простоя. Труп висел, каким-то образом запутавшись мертвой рукой в металлоконструкциях еще не забранной кирпичом лифтовой шахты на уровне второго этажа. Под ним медленно замерзал заиндевевший одинокий милиционер, с робкой беззащитностью наблюдающий за нашей шумной оравой, столпившейся вокруг и оживленно обсуждающей различные версии причин трагедии.
Мархлевский был заинтересован. Он поднялся на второй этаж с группой наиболее любопытных и первым определил, что рука мертвеца сломана в предплечье. Он слушал пересказы со слов рабочих мнения следователя о том, что бедолага летел вниз чуть ли не с восьмого этажа, спорил, приводил свои доводы, словно обрадовавшись случаю размять мозговые извилины.
Девчонки смотрели снизу и молчали, лишь изредка перешептываясь.
— Не страшно, лапушки? — спросил их кто-то.
— Что же его теперь бояться, раньше надо было, — вяло отреагировала самая активная из апатичных наших сокурсниц.
В конце концов из этой истории вышел лишь дополнительный выходной, особенно памятный своей неожиданностью. Правда, на следующий день Мархлевский истратил несколько затяжных перекуров на сооружение из подручных материалов православного креста. Не обращая внимания на наши прибаутки, он закончил работу, крайне неудобную из-за отсутствия инструментов, после чего деловито разбил кирпичом строительную каску и надел ее на крест сверху, словно она сама нанизалась на него, свалившись из-под небес.
— Что вы зубы скалите? — обиженно приговаривал при этом Мархлевский. — Здесь жизнь человеческая оборвалась.
— Ах ты, польская твоя морда! — шутливо заметили ему. — Торопишься похоронить русского человека.
Мархлевский не обиделся, потому что умел ценить казарменные остроты и вообще почитал их равноправной составной частью всемирного юмора. Наверное, ему было жалко несчастного, но по лицу его об этом никто бы не догадался. Он молча посматривал на свое произведение взглядом неудовлетворенного творца, но раствор каменщикам подносил с той же регулярностью, что и прежде.
Последний рабочий день, канун Нового года, выдался безумно солнечным, снег сверкал навстречу светилу и по-капустному хрумкал под ногами, а в нашей бытовке царил телячий восторг низкого пошиба. Некий работяга, активно прожигающий на досуге жизнь, принес нам желтого лопоухого щенка с большими черными глазами. Он напоказ кормил его водочной тюрей, и пьяненькая животинка, широко расставив передние пухлые лапки, пыталась оторвать мягкий задик от замызганного пола, но, обалдело мотая низко опущенной башкой, раз за разом снова принимала исходное положение. Гомерический гогот так плотно наполнял бытовку, что стекла звенели от напряжения, сдерживая его напор.
Улыбаясь своей гриновской улыбкой, Мархлевский поднял щенка, положил на ладонь и пощекотал пальцами его животик. Тот зажмурился и поджал лапки, демонстрируя приступ блаженства.
— Ладно, давай его сюда, — сказал работяга. — Дальше пойду.
И он ушел на мороз, унося с собой потерявшее чувство реальности существо.
— Повезло маленькому, — задумчиво произнес им вслед взгрустнувший Мархлевский. — Всю жизнь теперь будет вспоминать сегодняшний кайф, а не сопьется — кто ж ему снова нальет.
Дни летели стремительно и беззаботно, начавшись с новогодней дискотеки в романтических потемках. Скучный учебный процесс был оживлен последними пышными похоронами предпоследней советской пятилетки. Впрочем, последняя ведь успела только начаться, незаметно дематериализовавшись к концу, так что можно сказать о предпоследней: последняя.
— Видать, хороший был мужик, если господь его так быстро прибрал, — сказал тогда Мархлевский, сдувая с кружки пивную пену.
— Не с твоей большевистской фамилией торжествовать по этому трагическому случаю, — заметили ему.
— Эта фамилия — моя. Она несет в себе память о десятках поколений моих предков. Вы знаете, сколько у меня предков?
Получив отрицательный ответ, Мархлевский продолжил:
— Это очень просто подсчитать. Если у меня двое родителей, четверо дедов и бабок и так далее, то, принимая период смены поколений в двадцать пять лет, вы очень легко выясните, что в эпоху, когда по Московии рыскали всадники на вороных конях с отрубленными собачьими головами у седла, тридцать две тысячи семьсот шестьдесят восемь человек искали друг друга, находили по любви или принуждению и занимались сексом для того, чтобы четыре столетия спустя на свет появился я, простой советский человек. А если вы еще вспомните, что у каждого из тех тридцати двух тысяч в наш век восходят не менее ветвистые генеалогические древа, и что все население России во времена Ивана Грозного не достигало и десяти миллионов человек, вы поймете, что все люди действительно братья.
Здесь теоретик споткнулся о какую-то неприятную мысль и надолго замолчал, тупо глядя в полупустую кружку на грязном столике. Ему стало очень грустно, и даже солдатские прибаутки не могли исправить это траурное настроение. Мархлевский думал о превратностях судеб человечества.
Он так много думал о чем-то своем, что у него совершенно не осталось времени на размышления, требуемые учебной программой. На выпускном сочинении, бывшем одновременно вступительным (как порой сложна и противоречива наша жизнь!) он поднялся со своего места уже часа через полтора вместо отпущенных трех и, оставив на преподавательском столе скороспелый плод своего творчества, твердым шагом направился к выходу под добродушные хихиканья аудитории. Он даже не проверил свой литературоведческий труд на предмет соответствия канонам русской орфографии (я видел это совершенно точно), но пятерню все-таки получил. Что и говорить, с его стороны это было порядочное хамство.
Переход с “пэ о” на первый курс — событие знаменательное, но малозаметное. Место грызения пресловутого гранита изменилось географически, но бог свидетель — не стало от этого более приятным. Проводить свободное время нужно было с большой фантазией, чтобы не впасть в состояние глубокой депрессии, и однажды в холодную ноябрьскую субботу мы осуществили акцию, имеющую благородно интеллектуальный вид: визит в Переделкино.
На Киевском вокзале буйствовал ледяной ветер, нахально проникающий за неплотно прижатые к телу края верхней одежды. Мархлевский появился последним и был обруган продрогшей публикой.
— Не сердитесь, друзья. Ведь душа моя не знает предела, и не вы одни нуждаетесь в ее бескорыстном служении, — смиренно оправдался опоздавший и тихо пристроился в хвост процессии, растянувшейся по перрону.
По прибытии на место мы были увлечены отдельными знатоками окрестностей и собственным любопытством к аккуратной церквушке на пригорке, откуда открывался пленительный вид на писательские дачи. В низине между нами и Парнасом примостилось уютное кладбище, погрязшее в облысевшем кустарнике.
— Туда их и сносят, бедолаг... — печально вздохнул Мархлевский, услышанный только мной. Однако трансцендентальное его настроение очень быстро развеялось: из храма божьего он вышел с изумленным возгласом:
— Во дают клерикалы! Три рубля за значок.
И показал столь поразивший его предмет: Владимир Святой, опирающийся на огромный католический крест, был окаймлен сверху словами “Тысячелетие крещения Руси”, а снизу — датами 988-1988.
— Зачем же ты его купил?
— Так на память же! Тысячелетие бывает только раз, да и значок за трешку не на каждом углу встретишь.
Сам удовлетворенный удачно придуманным объяснением странного поступка, Мархлевский двинулся за остальными вниз по скользкому спуску, прихваченному легким морозцем. Земля была запорошена снегом, но белая пустыня сплошь пестрила черными кочками и пучками замороженной мертвой травы.
Ступая гуськом за проводниками, которые сами были не очень уверены в правильности избранного пути, мы вошли на кладбище и долго плелись вдоль ограды, пока слева не открылся сравнительно большой прямоугольный участок, обнесенный живой изгородью, на котором возвышался белый плоский камень памятника с вырезанным на нем нервным профилем поэта.
Насупленный мужчина солидного вида в тулупе, валенках и шапке с опущенными ушами стоял у могилы, отчужденно нас разглядывая. Трудно было сказать, что он там делал, но позднее я решил, что добровольно исполнял обязанности гида.
Подходя сквозь проем в живой изгороди к памятнику, я чуть не споткнулся о торчащий из снега белый каменный пенечек, один из нескольких с именами родственников усопшего. Мархлевский осторожно их обошел, испуганно отдернув ногу, и встал перед поэтом. Оба молчали, но тот из них, который был еще жив, в отличие от своего собеседника явно хотел что-нибудь сказать. Ему казалось, что кладбище, объятое тишиной, нуждается в звуках торжествующей жизни (так он объяснил мне позднее свои видимые мыслительные потуги), но намерение так и не вылилось в действие.
Суровый мужик как бы нехотя начал давать пояснения, постепенно все более оживляясь, если можно применить это слово для характеристики его поведения, вызывающего ассоциации с восшествием Каменного Гостя. “Последний гений русской литературы”, — сказал он в числе прочего о поэте, задев в моей душе потаенную струнку. Дело в том, что я его не читал, хотя слышал имя.
— Ты его читал? — шепнул я негромко Мархлевскому на ухо.
Тот недовольно повел плечом:
— Нет. Я вообще не люблю стихи.
— Зачем же ты так молчишь?
— Потому и молчу, что сказать нечего.
Враг поэзии резко повернулся и решительно зашагал к выходу, затерявшись среди покосившихся и тронутых ржавчиной металлических крестов. Он не оглядывался и никого не ждал, словно обиженный на невнимание гения.
Путь из страны мертвых к незримым живым оказался недолгим (минут пятнадцать — двадцать), но требующим определенного мужества, потому что в открытом поле морозный ветер разгулялся буйно и безудержно, моментально врываясь в легкие неосторожно повернувшихся к нему лицом.
Дачи стояли в сосновом бору, на больших пустых участках, размеченных почему-то ромбами, скромные и очень одинокие. Дом покойного поэта был пуст и заперт. Мы бродили по участку, стучали в дверь, приникали к стеклам веранды, короче — появись тогда хозяева, им оставалось бы только сразу шмалять по нам берданочной дробью.
— Не достучитесь, — равнодушно бросил Мархлевский. — Все уже давно в прошлом.
— Родственники же остались.
— А зачем вам родственники? Их предназначение — лечь рядом с памятником под скромные белые пенечки. Они этим и живут, по мере возможности стараясь регулярно напоминать читающей публике о своей близости с покойником еще при его жизни.
— Никогда не говори красиво, — ответил я цинику.
— К месту можно, — обиделся тот, повернулся и снова ушел первым, оставляя после себя вереницу черных следов.
Долгое время мне не в чем было упрекнуть Мархлевского — он жил в стороне от студенческой общественности, появляясь только для того, чтобы сделать что-нибудь приятное для всех. К сожалению, он не следовал этой благородной привычке до конца и одним роковым вечером украл свою любовь у меня.
Маленькая, пышущая энергией, страдающая от очаровательной вздернутости наивного носика, она была едва видна в разноцветных сполохах светомузыки и ускользала в небытие всякий раз, как я пытался ее поцеловать. Весь этот ужас творился на праздновании некого юбилея, виновник которого не был мне известен, потому что приглашение я получил не от него, а от хозяина квартиры, отданной под торжество.
Как обычно, Мархлевский оставался незамеченным в своем забытом углу, и звуки “Оттавана”, перемежаемые мелодиями “Арабесок”, а порой даже ритмами “Битлов”, не пробуждали его от меланхолической спячки.
Все случилось само собой и, я бы сказал, естественно. Просто в какой-то неуловимый момент я случайно не обнаружил их обоих среди поющих и орущих за праздничным столом. Душа моя натянулась струной между грудной клеткой и горлом, мешая дышать, а мозг отчужденно подумал: зачем я не бросил ее первым? Ведь только последний осел мог искать счастье на столь неверном пути.
Через немеренное количество секунд изменщики объявились на пороге темной комнаты, немного смущенные и довольные направленными на них многозначительными взглядами. Они ушли в ночь, полную мокрого липкого снега и холодных зимних луж, в которых светились отражения бесстрастных фонарей. Я не желал им зла, только сказал Мархлевскому на прощание:
— Ну, пока. Не попадите там под автобус.
— Почему мы должны попасть под автобус? — спросил он, застенчиво улыбаясь.
— А я и не говорил, что вы попадете, — удивился я в ответ, — Я сказал: не попадите.
Он кивнул, замялся, хотел что-то еще сказать, но вышел вслед за ней молча.
Недели две я активно переживал, потом еще пару лет глухо ревновал, когда они попадались мне на глаза, но с каждым разом со все меньшим раздражением.
Пионерская практика пришла для него, как пора зубной боли, от которой негде спрятаться и некуда бежать. Издерганный и измученный в первые дни, Мархлевский признавался за ночным чаем в вожатской комнате, что не любит детей за бесцельность их безоблачного существования, а днем мы убеждались в ответных чувствах пионеров к своему вожатому, когда он бегал кругами вокруг галдящей ватаги, пытаясь организовать ее в подобие строя. С течением времени страдания Мархлевского выплеснулись через неровные края его натуры на подопечных башибузуков, постепенно подчинившихся грубой силе.
— Как ты можешь бить детей, это ведь самая низкая подлость из всех возможных! — кричала на него напарница.
— Да ладно уж, бить! — лениво отмахивался Мархлевский. — Синяков, шишек и крови нет — нет и проблемы. Сами виноваты, я от них чудес исполнительности не требую.
К концу смены дисциплина в отряде наладилась, пацаны обходили вожатого стороной, а он рассказывал по ночам, какой он трус и как плохо он дерется с настоящими противниками и какое мерзкое чувство удовлетворения получает он, запугивая малолетних хулиганов.
— Плюнь ты на дисциплину, — советовал я Мархлевскому. — Переживешь как-нибудь одно лето наедине с непослушными пионерами, а то сил уже нет твои покаянные речи выслушивать.
— Товарищ не понимает, — философски замечал тот, поднимая указательный палец. — Я не каюсь, а констатирую, ибо покаяние предполагает перемену в поведении, а не словесный понос.
Мархлевский увлекся идеями Ницше, тома которого в библиотеке иностранной литературы были переведены прямо в читальный зал, где их выдавали без томительной часовой задержки, и где не полагался десятидневный предел срока их хранения на бронеполках. Не знаю, подвигнула его на это краденая любовь или наоборот, таким образом он искал утешения своей беспокойной душе, только в гости к себе он никого уже не приглашал, и его перестали приглашать, лишь на третьем курсе он спросил меня как-то, нерешительно отведя глаза:
— Ты знаешь, она все время рассказывает о тебе. Несколько раз в день — как ты вел себя в этой ситуации, как в той, и вообще, какой ты незабываемый. Зачем она это делает?
— Не знаю, честно ответил я. — Наверное хочет, чтобы ты стал лучше.
Я совсем не хотел обидеть беднягу Мархлевского, просто искренне предложил свою разгадку тайного смысла женской причуды, не подумав о ее двусмысленности. Похититель потупился и отошел, сгинув в толпе.
Последний раз я видел его на бурной вечеринке в “Праге” по поводу успешного завершения нашей общей студенческой карьеры. На памятной цветной фотографии его бесстрастная физиономия виднеется где-то на самом заднем плане и только благодаря тому, что запечатлена наша группа была на лестнице, а не на ровном месте. Мархлевский отпускал тогда бороду, которая только-только превращалась в таковую из запущенной щетины, и на маленьком снимке выглядит невнятной тенью.
Он не появился на сборе по случаю первой годовщины нашего расставания, на телефонный звонок незнакомый голос ответил, что такой здесь более не живет, а к третьей годовщине я получил письмо без индекса и обратного адреса. Конверт был новенький, сплошь заклеенный марками и со смазанным почтовым штемпелем. Внутри лежал вырванный из блокнота листок величиной в два спичечных коробка, на котором мелким почерком было торопливо нацарапано: “Желаю хорошо провести время на прелестных поминках по славному прошлому. Надеюсь, вам не будет скучно — выпейте и за упокой моей души.