Иван с Васей приземлились на одном из пустынных аэродромов. В гостинице Ивана ждал Жуков. На этот раз он не пил коньяк. Одет с иголочки. В манжетах белоснежной рубашки поблескивали бриллиантовые запонки. -- Для тебя, Иван, все неплохо кончилось, -- заметил он. -- Девчонка твоя никуда не денется. Она опять пустилась путешествовать по разным округам. В кармане Ивана лежала записка от Алисы, и он знал о ее намерениях не хуже Жукова. Алиса сообщала, что не может больше жить как канарейка в клетке у генерала Каштанова, но и не хочет принуждать Ивана следовать за ней. В тактичной форме давала понять, что Иван ей пока не нужен, но оставляла надежду на, пусть нескорую, встречу. -- Так вот, если хочешь следовать за Алисой, -- Жуков прищурился, -- я дам тебе, кроме Васи, еще людей, и ты пойдешь по ее следу, как гончая. Жуков захохотал. Смеялся он неприятно, но в его глазах Иван не уловил насмешки или тем более издевки. -- Посмотри мир, -- говорил Жуков. -- Я не думал, что все так славно обернется. Мне казалось, твоя карьера с визитом к Каштанову и закончится, а она только начинается. Кому-то ты стал очень интересен, Иван. И не маленькому человеку. По любой связи ты всегда сможешь выйти на меня. Благословляю. Ивану было что спросить у Жукова, но тот легко поднял свое жирное тело с кресла и удалился. Тут же в номер вошел хмурый седой человек с непропорционально большой головой и широкими кистями рук. "У него руки слесаря-сантехника или каменщика", -- подумал Иван. Но по интеллекту вошедший явно превосходил Васю. Мягко улыбнувшись сухими губами Ивану (в то время как глаза оставались холодными и неподвижными), он достал из небольшого чемоданчика карту и расстелил ее на столе. -- Меня зовут Эдвард, -- представился он. -- Я знаю всю вашу биографию, а моя вам не нужна, поскольку знакомство наше временное, меня попросили всего лишь сопровождать вас в поездке по округам. -- Послушайте, -- возмутился Иван (с ним обращались как с вещью и все решали за него, а в таких случаях, полагал Иван, следовало возмущаться). -- Послушайте, ведь никто не спросил меня, хочу ли я путешестќвовать по округам, хочу ли я встречаться с Алисой. Седой человек скрестил руки на груди и равнодушно ждал, когда Иван выговорится. Его холодный взгляд давал понять, что подобные сцены совершенно излишни. -- Я ровесник вам, -- продолжил Эдвард, -- и не жалею, что имею возможность путешествовать довольно часто по округам. Но ваше право отказаться, как и ваше право не встречаться с Алисой. "Маленькая дрянь бросила меня, -- подумал Иван, -- но единственное, что меня интересует сейчас, -- это ее жизнь. Как поведет себя Алиса дальше? Что она еще выкинет?" Иван был согласен участвовать в ее приключениях. Гнусное чувство полного одиночества не оставляло его и даже немного притупилось надеждой, которую давала записка Алисы. Конечно же он хочет встретиться с ней. О чем и сказал Эдварду. Тот кивнул и делано улыбнулся. -- На этой карте обозначены все округа России. Или, точнее, все известќные мне. Алиса сейчас в округе интеллигенции. -- Так значит, всю интеллигенцию вы собрали в одном округе? -- Не всю, конечно, -- засмеялся Эдвард, -- а только тех, кто считает себя интеллигентом. Когда человек говорит "я интеллигент" с гордостью -- ему место в данном округе. В основном это творческая интеллигенция. Знаете, все эти писатели, композиторы, живописцы и прочие, кто успел дотянуть до 2020 года. Вы увидите много известных людей. -- А вы что о них думаете? -- спросил Иван. -- Шваль, -- заявил Эдвард, обнажая желтоватые зубы. -- Я курю очень много, -- поймал он взгляд. -- Конечно, снять налет -- дело трех минут, но в Центральном округе уже давно мода иметь все естественное. Мне это не нравится, но приходится подстраиваться, ходить седым. "И с желтыми, неподвижными глазами волка", -- мысленно продолжил Иван.
Жили творческие люди довольно скромно. Обыкновенные двухэтажные домики, окруженные садами и скверами. -- Человеческий масштаб, -- отрекомендовал Эдвард. -- В высотном городе человек чувствует себя неуютно, а в таком, напротив, комфортно. Только я бы этого не сказал, глядя на творцов. Было одиннадцать часов дня, а улицы города были совершенно пустынны. Эдвард объяснил, что творческие люди в это время только-только просыпаются. -- Ну что же, -- усмехнулся Эдвард, -- теперь к властям. Местная милиция, конечно, знает, где ваша златокудрая, но по правилам мы должны представиться мэру. Чрезвычайно унылый вид жителей данного округа поверг его в печаль. Сидевший за рулем, все видевший и понимавший Вася сказал вполголоса, что округ интеллигенции является местом с повышенной эмоциональной агрессией. На одной из маленьких, ухоженных площадей собралась толпа. Под гитару пел довольно известный, не "слезавший" сто лет назад с экрана певец. Разношерстно одетые люди слушали песню, а исполнитель с молодым и красивым лицом выкрикивал что-то яростное и протестующее. Он протестовал не против чего-то конкретного, а, так сказать, вообще... "Здесь кругом горы высотой с Джомолунгму", -- пел он. И "горы" не надо было понимать явно в переносном смысле. Кругом горы, а он этого не желает. Желает равнину. А на равнине ему захочется гор. И сто лет назад они пели о том же. Иван не верил, что Алиса надолго задержится в округе, хотя и любила литературу и музыку. ...Мэр оказался полным, седым, приятным человеком. Выглядел лет на восемьдесят. Благообразный старичок, бывший генерал КГБ, следил за интеллигенцией в 70-е и 80-е годы ХХ столетия. Но писатели, художники и литераторы сами попросили его в мэры. Наиболее авторитетные из них помнили времена, когда старичок их опекал, как отец родной. И лучшего не желали. Иногда в прищуренных глазах мэра мелькало странное выражение. Они становились стальными и буравили собеседника так, что хотелось поежиться, но длилось это недолго. Иван начал с вопросов об Алисе, но мэр, мягко улыбнувшись, заметил, что местная милиция не вмешивается в частную жизнь людей и такими вещами, как розыск, не занимается. -- Да я уж не помню, когда последнего милиционера видел, -- развел руками мэр. -- Хитрит, -- шепнул на ухо Вася. Далее мэр перевел разговор на другую тему и стал говорить, как жалеет своих подопечных. Каждый из них уникален и талантлив, но это совершенно не имеет смысла в нынешнем мире. И он, мэр, пожалуй, единстќвенный читатель, слушатель и зритель в округе. -- Я люблю их, -- заливался генерал, -- они потешные, и меня, старика, никогда не обижают. Был тут случай... чуть ли не начало гражданской войны. Точнее, продолжение, -- поправился он. -- Начало-то еще в середине шестидесятых двадцатого века имело место быть. Одни, знаете, западники, другие -- патриоты. Он махнул рукой, лицо его приобрело старушечье, сокрушенное выражение. Уголки сухого рта опустились вниз, редкие седые брови, напротив, полезли вверх. Однако довольно живая мимика и сокрушенные вздохи никак не скрывали лукавства. Глаза его смеялись. -- И тогда я объявил общее собрание, совсем забыв о привычках подопечных! На собрании началась драка. Одна известная критикесса плюнула в лицо другой. Сшиблись в схватке откормленные прозаики, а поэты благословляли их на святое дело. -- Пришлось вспомнить про милицию, -- снова уголки старческого рта поползли вниз, а брови вверх. -- Те и пошерстили немного. Поутихло. Я говорю: "Господа, вы что -- белены объелись? Какой Запад? Там давно уже все не так, как было, а как есть -- мы не знаем. Какой патриоќтизм, если мы... гм-м-м... -- Старик прищурился, но продолжил довольно уверенно: -- Если и про Россию-то мало что знаем?" -- Подействовало? -- поинтересовался Эдвард. -- Через полгода угомонились, и то только после того, как я пообещал, что основных зачинщиков навсегда переселю в другой округ. Иван подумал, что у Алисы здесь может быть друг, и не один. Если они еще способны драться и устраивать заварухи такого масштаба, то могут представлять для нее интерес. А мэр сокрушался, что мощные, продляющие жизнь средства не открыли лет триста назад. -- Тогда бы они все у меня здесь были! -- в экзальтации восклицал он. -- И Пушкин, и Достоевский, и сам Лев Николаевич, и Есенин, и Маяковский! -- До трехсот лет Пушкин с Толстым не дотянули бы, -- вполне серьезно возразил Эдвард. -- У вас небось многие из местных на ладан дышат. -- Не скажите, -- перебил его мэр, бросившийся защищать подопечных. -- Огневые есть старички и старушки. Вот и списочек, пожалуйста! Из полированного стола на гнутых ножках он лихо вытащил папочку, где были переписаны все поэты, писатели, художники и места их жительства. -- Слушайте, -- на прощание поинтересовался Иван, -- вот у нас... то есть не у нас... в общем, в алкогольном округе нет названий улиц, а лишь нумерация. Улица один, два, пятнадцать и так далее. Алкоголикам так проще ориентироваться. А здесь-то вроде люди творческие. -- Дебаты были большие. Не пришли к консенсусу. Одни желают жить на улице Мандельштама, а другие -- на улице Сергея Есенина. В чем, кажется, проблема? Пусть каждый живет где хочет. Но нет. Те, что на Есенина, не желают, чтобы в округе была улица имени Мандельштама, и наоборот. Но это древняя история. Все привыкли к обычной нумерации. К тому же многим в душе хотелось, чтобы и их именами называли улицы. Я так понимаю: это была главная подводная причина дискуссии. Листая списки, Иван то и дело натыкался на известные фамилии. Но ему безразлично было, к кому ехать в гости и знакомиться, хотя, по словам мэра, любой житель их округа был бы рад гостям. Видя затруднения Ивана, Эдвард ткнул пальцем в первую, как показалось Ивану, фамилию. -- Очень-очень занятный человек, -- напутствовал их мэр. По дороге они увидели странное здание. Многоэтажное и помпезное, оно стояло вдали от жилых кварталов. Его окружал прекрасный парк, но своими размерами и каким-то сталинским стилем оно явно выделялось. Эдвард с непонятным воодушевлением поведал, что здесь помещается больница округа. Вообще-то никакой нужды в ней не было. Врачи, как и во всех округах, являлись по вызову тут же на дом. Но писатели, художники, поэты и критики очень любили лечиться именно в больнице. Люди нервные, беспокойные и часто просто невыносимые, до чертиков надоедали женам и детям. Но, хладнокровно относившиеся к близким, для себя они хотели искреннего участия и заботы, что и получали, еще со сталинских времен, в писательских больницах. Лежит себе писатель в двухместной (чтобы скучно не было) палате с близким по духу собратом, а вокруг них врачи и сестры косяками. Где кольнуло, милый-дорогой? Где заболело? Медперсонал набирался из почитателей творческих людей, и лечить их для врачей и медсестер было таким же наслаждением, как для писателей лечиться. -- Симбиоз духа, -- хохотал Эдвард.