Я все сижу и сижу. Ноги мерзнут. Такие коротенькие ножки. - Тучка вздохнула и поджала под тучное тельце бесформенные комочки. Пыльная тучка с большими глазками. Ни рта, ни ручек. Серое больничное одеяло. Туча, каменная баба. Плотно набитый снизу и кое-как заполненный сверху мешок.
Сижу и сижу и пою, кажется, и песня одна и та же, похожая на скрип колеса. Поворот - вздох, стон. И качается туча, качается в такт, или кажется ей, что качается. Так движется она во времени, заменяя движение в пространстве.
Колесо все скрипит и скрипит. Хорошо, что убрали все лишнее, все равно ничего не видно. Это я придумала - привязать свет к колесу. Пальцы мерзнут, и все время приходится выбирать, куда светить. А я не знаю куда.
Мне дали колесо, наверно, это прялка. Так девушки пряли и пели. Почему их нет? Так было легче. Они пели, и свет был один на всех - свеча. А когда свеча догорала, девушки умирали, как и положено. А кто оставался, превращался в каменных баб. И ходят люди, и думают, что это значит. Есть собака, верность, она ждет хозяина. А есть каменная баба - любовь, которая никого не ждет, она хранит.
Как Земля. Летчики сверяют по ней курс, а когда возвращаются, проходят мимо, а она остается, чтобы им было по чему пройти.
Серая сцена. Пыльные доски на полу. Тяжелые занавеси. Сказали, это театр. Значит, где-то должны быть люди, которые на меня смотрят, но я не вижу их. Я вообще плохо понимаю, где сегодня, где завтра и сколько лет я тут.
Человек хотел объяснить, что такое свет. Он нарисовал на листке зрачок и выходящий из него конус. Так я вижу, так видит каждый. И у меня был свой свет. Когда я смотрела на небо, то видела птиц, облака, а если сузить зрачок, то дальше облаков, синь.
Но я спотыкалась, и смотрела вниз. И твердь расплавлялась, и память шла рядом.
Можно было посмотреть вокруг - машины, люди, много машин, много людей, они смеялись и освещали меня. Я знала, какая я.
Но режиссер сказал, что для этой пьесы хватит одной кровати, очень скромные затраты. Зато можно подобрать ноги повыше. Мне кажется, что внизу мыши, или крысы. Иногда я вижу блуждающие огоньки. Что-то шуршит, перешептывается. Наверно, нужно посмотреть что, но я уже не могу вытащить руки из-под одеяла. Хотя раньше я опускала фонарь и видела, что там только некрашеные доски, их нужно менять, и не будет занозисто. Потом пугалась. И снова искала лучом его, чтоб не потерялся.
Я просто попала в его свет. Дорога была узкой. Это старая сцена, не разминуться.
Его свет срастался с моим, и небо раздвигало границы. Мой снег становился его облаками, а его дождь моей росой. Его солнце превращалось в мое тепло, и радуга не рвалась больше, и не стояла на одной ноге. Луна была полна, а звезды рассыпались гроздьями. Круг событий получил свое завершение и оправдание. Причина вызывала следствие, истоки вливались в устья, краски разжились оттенками. Прошлое встретилось с будущим, а правое и левое, наконец, обрели свою относительность. В этом мире не было пределов, стены пали, и протянутая рука не проваливалась в пустоту.
Какой я ? - спросил он и повернул фонарь на себя - ничего не вижу. Свет слепит. Нужно отойти. - Он поставил фонарь, отошел, но свет погас. - Я не вижу себя, но ты можешь сказать, какой я. - И я сказала.
Странно, почему человек не может осветить собой всю Вселенную. Даже солнцу нужна луна, чтоб отодвинуть мрак. У человека два глаза, два уха, но есть незащищенная спина, и он должен иногда спать - мир пропадет.
Знаешь, сказал он однажды, здесь все так знакомо. Мир велик, а жизнь дается один раз. Ты не должна грустить, смотри, мир огромен.
Он ушел. Ему нужно смотреть вперед. В пути он не может оглядываться.
Я светила ему вслед, долго. А когда пришла весна, подняла глаза. Там, наверху, висела желтая половинка потерянного круга, сиротливо бродили звезды, а зарницы, предвещая, ничего не рождали.
Так не должно быть, думала я, это же мой свет, мой. И я хочу видеть и слышать как раньше. Но зрачок-конус не поддавался расщеплению. Глядя вслед ушедшему, пропадали люди, исчезали звуки и краски, все слипалось в кучу немыслимой какофонии. Углы отвоевывали пространство, время ускользало из рук.
Боже, Боже, ты нес меня на руках, я знаю, ибо шла, не видя своих следов.
Осталась только кровать, металлические шарики. Без возраста и назначения. Они круглые, и когда я проводила по ним рукой, мир собирался, и я плакала, и дождь смывал пыль, и можно было дышать.
Я Земля, я почва, я гумус, и летчикам можно летать, а странникам идти.
Нет, я хотела разделить свет, я металась в поисках компромисса, но путник терялся, и тьма смыкалась за его спиной.
Руки устали, и мне позволили взять колесо. Это недорого, и оживляет действие, и что-то все время происходит, потому что что-то же должно происходить.
Я привязала фонарь к колесу. Стало ещё холодней, но руки можно было спрятать, можно сжаться и беречь тепло, а свет будет освещать наперебор, и не нужно выбирать: спина путника, дверь, кусочек неба, люди, почва. Я знаю, они есть, я их вижу, я дышу в такт: вот путник, вот небо, вот люди, вот почва, но сомневаюсь, когда они скрываются, и уже не знаю, можно ли встать на эту почву, можно ли окликнуть этих людей, можно ли уйти в это небо, и очень холодно. И этот скрип, рвущегося полотна, расчленяемой цельности. И нельзя потушить огонь, там путник, он должен идти. Пока есть скрип, есть цельность, и он напоминает об этом.
Были письма. Они выхватывали из темноты берег с валунами. Если положить голову на эти камни, можно услышать шум моря. Дом с подсолнухами, скамейка во дворе - пятна света - моя роза ветров. Слева - берег, справа - дом, за домом - скамейка. Этот путь я мысленно прохожу снова и снова, это вехи, по которым путник вернется домой.
Он не узнает меня. Он пройдет по моим вехам и не остановит колеса, чтоб не выпало звено, не порвалась нить.
Я Земля, я точка отсчета, фон, вечность. Я ритм, на который ложится мелодия, я холст, на котором пишут картины. Мой смысл - ход колеса, и нужно беречь силы.
Эта баба качается и качается. Кровать все скрипит, колесо вертится, и тянется струна, и так хочется порвать ее, закричать, швырнуть что-нибудь, чтоб прекратить этот скрип, и стук, и стон.
Я ухожу, это не спектакль, это мучение и смерть. Я ухожу, я хлопну дверью. Рухнут балконы, взорвутся лампочки. Останется кровать, на ней эта серая туча, которая будет качаться, пока не погаснет свет. Ни сдвинуть, ни разрушить. Баба каменная.