- Молоко на рынке сегодня уже по 10 рублей, в 5 раз с лета подорожало, да отстоять за ним 3 часа надо,- шептала сидящая рядом в бомбоубежище одна женщина, подле нее жались два укутанных мальца. -Как дальше жить на мои 400 рублей - ума не прилажу. Надо было вместе со всеми еще в октябре эвакуироваться.
-Это ты называешь эвакуацией? Да драпали все, начальство хапало все подряд и на казенных машинах вывозило за пределы Москвы. За нами не прислали своих воронков, оставили в покое - и то спасибо. -Громко ответила соседка.
-Мария, потише, услышит кто, а по законам военного времени, сама знаешь, разбираться никто не будет. - продолжила разговор женщина с двумя детьми.
-Да молчу я, молчу, че уж там.
Я вспомнила октябрь, 16 число, до сих пор пробирает дрожь от ужаса и от стыда. Если бы не Сталин, храни его господь, такой смелый человек, не было бы сейчас Москвы. Кремль, Большой и все остальные театры, храмы, мосты - все бы взорвали, одни руины отдали бы немцам. И еще, в тот черный день стали грабить отдаваемый город. Свои же и стали грабить, не фашисты.
Помню, утром мне нездоровилось, я лежала и наблюдала, как за окном летали черные ошметки или хлопья, как при пожаре. Открыла окно и почувствовала сильный запах гари. Рядом с нашей парадной было здание суда, из его окон вырывался дым. Прибежала соседка по коммунальной квартире.
-Ой, что на улице творится. Все как с ума посходили. Кругом бумаги жгут, дым и пепел летает. А на углу вся мостовая этими бумагами усыпана, все, что не сожгли, то выбросили.
-Да что ты! Все ж таки сдают Москву!
-Да, сдают. И Сталин уезжает, если уже не уехал.
-Откуда ты знаешь?
-Да все уж говорят, было какое-то секретное распоряжение о его эвакуации.
-А вы как, что решили?
-И мы поедем, вот муж с работы машину возьмет, так и поедем. Завтра утром нас уже не будет. Жаль, что ты решила остаться.
- Да куда уж мне, далеко пешком не убегу, машины мне взять неоткуда. Да и здесь хоть стены родные, они, как известно, помогают.
-Побегу собираться.
Следующие несколько дней в Москве была паника, и я, дрожа, как заяц, судорожно цеплялась за надежду, что в город фашисты не войдут. На что надеялась? Не знаю. Я молилась и уповала на бога.
На следующее утро, рано, я вышла отоварить карточки на тот день. Вокруг творилось черти что. Мне было очень страшно. Толпы с чемоданами, узлами тянулись на восток и на юг. Кто где мог добывал машины, ловкачи вывозили все, что плохо лежало. Всех вокруг охватила ненависть.
Я тоже хотела уехать, но как одной на такое решиться? Через всю Москву, пешком - трамваи не ходили, метро в тот день так и не открылось. Хватило бы сил дойти?
На углу одной улицы крики, шум. Я увидела перевернутую телегу, набитую различным скарбом. Все это высыпалось и валялось на тротуаре. Рядом стояла раскуроченная машина с открытыми дверями и выбитыми стеклами. Человек десять, среди них две или три женщины, били валяющихся на земле трех мужчин. Били ногами, зло, отчаянно. Орали 'ах вы, подонки', 'дезертиры', 'мародеры'. Рядом бегал, размахивая руками, седой старик и кричал, что это не мародеры, а те, кому позволено эвакуироваться.
Были ли именно они мародерами или нет - я не знала. А вот другие - были. Возвращаясь из магазина, я услышала, что этажом выше раздается шум, как будто стучали десятки сапог по мостовой. Слышались звуки передвигаемой мебели, бросаемых на пол вещей и мат. И женские голоса в том числе. Потом я из окна увидела, как чужаки тащили завязанные в платки вещи и сумки. В силу моего положения подниматься наверх и отстаивать имущество выехавших соседей я не стала.
Невозможно описать, что испытала я, сидя в своей комнате в полуподвальном помещении и ожидая, придут мародеры ко мне или нет. На всякий случай я собрала документы, письма с фронта, фотографии - рассовала по карманам. Одну старинную икону я спрятала на себе под одежду, накрылась сверху тяжелой шалью. С этой иконой я с тех пор не расставалась, куда я - туда и она. Концентраты и нехитрую снедь спрятала под половицей. Затем пошла и открыла замок на двери, саму же дверь просто прикрыла. Если захотят зайти, то дверь выбьют - кто мне ее тогда починит? Мужчин почти и не осталось вокруг. Кто был посильнее - тот или в ополчении, или уже эвакуировался. В нашей большой квартире остались два старушки, да одинокая мать с детьми, с которыми сидела я, когда та работала. В тот момент же я была совсем одна. Пошла в ванную и просидела там несколько часов, вцепившись в Казанскую. Хорошо, что шум верхней квартиры из ванной не был так слышен. В тот день ничего страшного со мной не случилось, Матушка помогла.
Самое же ужасное для меня событие в те дни было, когда по радио вместо сводки Совинформбюро заиграла бравурная музыка. А потом мы с соседками поняли, что это немецкая песня. Гимн фашистский. "Тарелки" тогда у всех включены были, во всех квартирах. Что началось! Все заплакали, зашумели. Казалось, враг уже вот здесь, прямо в нашей квартире. Я выбежала на лестничную площадку и увидела, что соседние двери открыты, сами же соседи выбежали и, казалось, не знали, что дальше делать. Марш закончился и потянулись долгие минуты тишины из динамиков. Все соседи стояли не шевелясь, словно замерев в отчаянии. Никто не расходился - остаться в одиночестве со свалившимся ужасом было невыносимо. Потом стали шепотом переговариваться. Одна женщина зашлась громким плачем. Еще через двадцать минут, как ни в чем не бывало, из динамиков послышалась сводка Информбюро.
Звуки той страшной песни до сих пор отдаются у меня болью и страхом. http://www.anesi.com/east/horstw.wav *
Когда узнала, что Сталин остается в Москве, то сам черт мне стал не страшен. Ну, если он с нами, то ничего не случится, выживем, отстоим. Сталин быстро навел порядок, снова стал ходить общественный транспорт, и мародерства больше не было.
Вспоминать это было тяжело, да и сейчас впереди у меня была неизвестность.
-Слышь, поди закончилось. - сказала женщина в двумя детьми. - Вторая уже на сегодня. Ничего не успеваешь с ними, я только постирать собралась, воду нагрела - опять бомбят.
Прислушались. Действительно, бомбежка закончилась и все потянулись к выходу. Я решила, что зайду по дороге домой в магазин, может, не все с утра распродали. Карточки на завтра сегодня еще не отоварить, а есть хочется просто зверски. Конечно, мне за двоих надо есть, а где ж взять. C предвкушением я подумала о лежащем дома хвосте ржавой, но оттого не менее желанной, селедки. Кряхтя, я как-то полубоком встала, подхватила живот двумя руками и пошла по лестнице наверх, к выходу. Проверила кошелек с документами и хлебными карточками, спрятанные на груди. А вот и сирена, отбой воздушной тревоги.
Ноябрь, холодно как. Утро чудесное, бирюзовое небо. Чуть позже, днем, поземка вьется по брусчатке и по расставленным везде противотанковым ежам. Падает колючий снег на спины редких прохожих. Пусть так и идет всю ночь, чтобы бомбежка опять не погнала в убежище. Все одно не пойду.
В магазине полки оказались пусты, мои надежды на то, что можно будет раздобыть хоть что-то съестное, рухнули. Да я-то ладно, а вот дите как? Пойду продавать материно кольцо, не пухнуть же с голоду. Потом на базар. Рыночные цены на баранину аховые, говорят, уже 75 рублей за кило. Мясного хочется. Свою месячную норму в почти два кило надо растянуть подольше. Котлетки делать с овсяной кашей. По одной в день, но зато почти всегда мясо есть буду. Может, гематогену у Белорусского вокзала в аптеке удастся раздобыть? Но тащиться туда не могу, чувствую сильную слабость.
Как радовалась я, узнав, что беременна. До войны еще дело было. А как война началась, я уже на пятом месяце была. Муж на фронт на второй день ушел. А я осталась. Одна. Как дальше буду, в убежище с каждым разом ходить все сложнее, я отсиживаюсь в своем любимом месте - в ванной. А случится со мной что? Как рожать одна буду? Больницы и так переполнены. В наше время слечь - значит уже не встать.
Уеду. В Рязань, к сестре, может, успею родить, пока еще... Нет, об этом думать нельзя: дойдут до туда немцы, нет ли. Так уеду, без всяких разрешений. По морозу на голодный желудок, да еще с пузом лишние шаги делать мочи нет. Поберегу силы, до Рязани еще добраться надо. Дойду, дай бог, дойду..
Дома в полуподвальной комнате коммунальной квартиры тоже холодно, плюс 5. Хорошо, что отопление еще есть. А вот если трубы лопнут, что делать? Большая черная "тарелка" на стене никогда не выключается, она без устали передает трансляции из радиостудии, из театра, с концерта. А ночью в эфире звучит тиканье метронома, прерываемое лишь воем сирен и объявлением очередной тревоги. Нагрею кровать утюгом и буду блаженствовать.
Вот бы получить с оказией письмо с фронта. Вестей нет уже два месяца. Молюсь.
***
Конец ноября. А немец все наступает, несмотря на стужу, которая разрывает окна морозом. У сестры печь, хорошо. И вот оно счастье - целый мешок репчатого лука. Мы едим его каждый день, тем и спасаемся. Едим прям так, без хлеба, макаем в соль и едим. Соль, правда, тоже экономим.
Рожала в доме, вокруг рвались бомбы, шли бои. Под грохот взрывов моя дочка встретила мир.
Только бы здоровенькая, и только бы я была здоровая. Сейчас болеть нельзя, ходить за нами некому.
***
- Уезжать мне скоро надо.
- Никуда я свою родную сестру не отпущу. До тепла потерпи, уже недолго осталось. А там и щи из молодой крапивы и щавеля наварим. А до того лепешки из картофельных очисток печь будем, Димка раздобудет - проживем.
-Да осталась бы и подольше, но в Москве карточки и на меня, и на ребенка будут, а здесь я на твоей шее сижу. А дома и черный хлеб дают, и сосиски, и капусту с чаем - объедение.
-Ну, теперь уж самое страшное позади, мы два месяца наступаем. Ты права, конечно, хлеба -да, мало, а тебе питаться надо, молока не будет - и дочке твоей конец придет. Только как в Москву попадешь? Пропуск где возьмешь?
- Послушай, я материно кольцо так и не продала, сберегла. Продам и пропуск куплю. Сколько он сейчас стоит? Тысячу, полторы?
-Да ты с ума сошла! Нет! Как его там, фамилия...который пропуска поддельные наладил делать, десять лет получил, и радоваться должен, что не расстреляли. Нет! Нет и нет! Будешь здесь жить, прокормимся. Да и не хватит все равно на пропуск-то. До трех тысяч стоит. Килограммов сорок мяса купить можно.
-Послушай, я же вижу, что ты уже почти две недели ничего не ешь, все нам с дочкой, да своим двум оставляешь. Так и ты ноги протянешь, а я одна троих не вытяну.
-Ладно, ложись спать, много видит она, потом поговорим.
***
-Рядовой Седых, сегодня на дежурство заступаете в восемь. Распишитесь, что прошли инструктаж.
А что его проходить, давно уже все известно. Москва теперь как отдельная страна с пограничными столбами. Никто без пропуска в нее не проникнет. Те, кто раньше здесь жил, даже за вещами вернуться не могут, им по почте знакомые и родственники все пересылают. Собираясь за грибами, москвичи обзаводились в октябре справками с места работы, иначе их могли не пустить в город. На всех углах расклеены объявления, что пропускной режим строгий, и что бывает за его нарушение. Тому, кто нарушил, и тому, кто этому способствовал. Трибунал светит всем без исключения.
-Сержант, что говорится в постановлении ГКО? Наизусть!
Конечно я помню, отбарабанил без запинки быстро: '...нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага расстреливать на месте'.
***
Снег сбивает с ног, я закутала дочурку в несколько одеял, и время от времени останавливаюсь, чтобы отогреть дыханием ее заиндевевшие даже под пуховым платком носик и щеки. Ушли затемно, утром сестра прочитает записку. Обратно мы уже и не дойдем. Грудь ломит, кормить пора. По телу побежала струйка молока. Ну, потерпи еще немного, дочка, не плачь, родная..
***
Только три часа на посту, а ног уже не чувствую. Холодно, минус 28, хотя сегодня морозит не так сильно по сравнению с недавним. Метель. Может, сегодня смену пораньше пришлют, а то у солдат отмороженные ноги потом лечить некому.
Кто это там под снегом ползет? Меховая ушанка, лицо закутано шарфом, пальто и сверху всего этого огромная серая шаль, на спине перевязанный узел, и в руках что-то. Ох-ты, баба. Молодая или старая и не поймешь, так укутана с головы до ног. Подошла поближе, остановилась шагах в семи. Еще одна, прорывается в Москву. Да что ж они все лезут и лезут, каждый день приходится кого разворачивать, а кого и к стенке ставить. Основная масса через КПП идет, а здесь - как раз те, кто без пропуска.
Ну, сейчас подойдет и будет канючить. И точно, вот уже рев раздается. Но что это? Вроде не она пищит. Баба откинула край пухового платка с кулька и он увидел малюсенький розовый носик и скривившийся в плаче беззубый рот. Она стала дуть на лицо младенца, согревая его своим дыханием. А метель воспользовалась подвернувшейся возможностью и безжалостно сыпанула на это розовое лицо гроздь колких снежинок, а ветрище стал трепать отогнутый платок. Он застыл на месте, пораженный этой невинной нежной кожей, оказавшийся в мороз посреди войны. Женщина молчала.
-Слышь, дура, ты куда прешься!
-Сынок, -только и произнесла, но упрямо осталась стоять рядом.
-Ты что думаешь, ты такая особенная?
-Помрем мы с голоду. Да я-то ладно, а дочка вот...А в Москве у меня комната. И карточки. Куда ж мне ..., обратно?
Краем глаза он увидел, что сквозь пелену снега вдали показалась фигура военного. Смена. Раньше сегодня.
-Да ты знаешь, что мне за это будет, если пропущу тебя? - вполголоса прошипел он.
Баба молчала, только плакала. И она, и ребенок плакали. Так и застыли они одним покрытым снегом изваянием, мать и дитя на руках.
Жалко ее. Бледнющая какая. Сейчас он уже разглядел ее лицо: тонкий нос, голубые прозрачные глаза и бескровные посиневшие губы.
Ее жизнь вот он меня сейчас зависит. - думал он. - Да и ребенка. А я что, враг ей, что ли, получается? Да в конце-то концов, для кого мы все это делаем? Для кого воюем? Для нее же, да для ребенка ее.
Фигура идущего дежурного уже стала хорошо различимой. Еще две минуты и его сменят. И вдруг что-то подтолкнуло его.
-Иди, мать, иди, только быстрее.
***
Рядовой Седых пока еще не знал, понял ли его сменщик о совершенном на посту преступлении. Узнает сегодня вечером, когда сменивший его дежурный вернется в казарму. На всякий случай, он решил написать письмо своей матери.
*
*Я родила дочь под раскаты бомб 26 ноября 1941 года в городе Рязани, куда уехала из Москвы уже на девятом месяце беременности. 6 декабря началось наше контрнаступление. Я и моя дочь выживем, вместе мы дождемся с войны мужа и отца в 1946 году. Я доживу до 84 лет, у меня родится еще одна дочь и внуки. Пусть они не знают о войне много, и я не буду им о ней рассказывать. О пропустившем меня, несмотря на все запреты, в Москву солдате сведений нет.
![Фото-реконструкция. Приказ ГКО. [http://onepamop.livejournal.com/691967.html]](/img/s/sedyh/bitva/1dsc_4812_comp-1.jpg)
![[]](/img/s/sedyh/bitva/1izd6u3t4e9hn17y.jpg)
![[]](/img/s/sedyh/bitva/ip1awkgi250nh6xl.jpg)
![[]](/img/s/sedyh/bitva/lfvcfpibvag3jcif.jpg)
![[]](/img/s/sedyh/bitva/upe9vb17ycx04r9l.jpg)