По собственному почину я, конечно же, не рискнул бы столь бессовестным образом отрывать Вас от Ваших глубокомысленных занятий, но - помните, Вы сами просили меня написать об одном давнишнем уже событии. Тогда, много лет назад, оно произвело на меня глубочайшее впечатление, и я, мечтая поделиться тем, что так поразило меня, изменив все мое отношение к жизни, боюсь, совсем позабыл о том, что человеку более пристало быть молчаливым и сдержанным. Наши самые прекрасные воспоминания всецело рассчитывают на уединение с нами, на то, что мы никогда их ни с кем не разделим. Будучи разглашенными, они быстро утрачивают свое обаяние и становятся совсем чужими.
Но тогда я не понимал этого так ясно; вскоре по городу поползли различные слухи, все боле причудливые, и видите - спустя столько лет их эхо услышали и Вы, в своей далекой столице. Время и пространство - жалкая преграда для человеческих домыслов.
Это было тяжелое время. Тридцать лет назад - Вы не можете еще этого помнить, но, конечно же, много слышали о тех событиях - наша бедная родина была истерзана многочисленными бунтами и восстаниями.
Я жил тогда в том же городе, где пишу сейчас эти строки. Одним хмурым зимним утром, полным тревожных предчувствий, я увидел на улице почти бесконечную людскую колонну; некоторые были вооружены, но я заметил также многих безоружных. Колонна двигалась тише, чем можно было ожидать, падающий снег скрадывал шум, и я пожалел, что сквозь снежную пелену не могу хорошо разглядеть лиц повстанцев. Какими они были, лица людей, не верящих в свою неминуемую сегодняшнюю гибель?
На что могли надеяться эти безумцы? Мне стыдно признаться в этом теперь, но, пожалуй, я тогда был в душе на их стороне, и, может быть, страх или душевная усталость помешали мне выйти из дому и присоединиться к молчаливой колонне; она казалась такой беспомощной, узенькая улочка совсем сдавила ее.
Буквально через несколько минут где-то довольно далеко раздались первые выстрелы. Затем начался самый настоящий бой, он вскоре охватил почти весь город, в центре стрельба и крики не прекращались ни на секунду, далекий гул накатывал волнами. Где-то вспыхнул пожар, затем другой - словно первый отразился в холодном зимнем небе. На моей улочке было совершенно безлюдно и почти тихо, снегопад уже совсем прекратился, но из окна я не мог разобрать следы. Все застыло в непонятном и горьком ожидании. Мне стало казаться, что я один каким-то чудом избежал сегодняшнего кошмара и, возможно, мне одному в этом городе посчастливится дожить до завтрашнего утра.
...Я так долго просидел у окна, что в конце концов застрявший в нем пейзаж стал казаться мне ненастоящим, будто нарисованным, а отдаленный гул превратился в биение моей собственной крови. Мне думалось, что стоит мне встать и подойти к соседнему, настоящему окну, и я увижу совсем иную, гораздо более пленительную картину - может быть, тенистый сад с песчаными дорожками и фонтанами... Но просто не было сил подняться с кресла.
Потом наступил вечер. Отголоски боя стали еще глуше, кажется, он медленно затихал, его эхо доносилось теперь то слева, то справа, то сзади. Тут в мою дверь постучали.
Меня охватил страх. Кем был этот человек, первый, кто вспомнил о моем существовании в этот трагический день? Повстанец? Каратель? Может быть, вор и убийца? А вдруг это кто-то из моих родственников или друзей, раненый, истекающий кровью? Я медленно подошел к двери и долго простоял рядом с ней, прислушиваясь и затаив дыхание. Если бы стук повторился, наверное, я бы бросился бы в ужасе прочь, в самую дальнюю комнату, и там без сил упал бы на кровать, зажимая уши ладонями. Но было тихо, и я приоткрыл дверь в надежде, что неведомый посетитель бесследно исчез.
Он стоял передо мной, невысокий человек лет, может быть, тридцати пяти. Его волосы только-только начинали седеть (я почему-то подумал, что нынешним утром его седина вовсе не была заметной), а лицо было смуглым и выражало глубокую усталость. Мой страх почти прошел, и я молча пригласил незнакомца войти. Он покачнулся, беспомощно взмахнув рукой, и тут я понял, что мой незваный гость действительно ранен, и, должно быть, довольно тяжело. С моей помощью он добрался до гостиной и там лег на кровать. Вновь воцарилось молчание, едва прерываемое слабыми стонами раненого.
Я не решился помочь ему. Совсем стемнело, и пришлось зажечь свечи. Неровные их огни судорожно вздрагивали, но когда я вновь посмотрел на незнакомца, выражение его лица никак не изменилось. Тени на этом усталом лице были поразительно неподвижны, казалось, каким-то потрясающим усилием воли раненый заставил их лежать так незаметно. Со страхом я подумал, что он сам, может быть, отчасти призрак и потому легко находит общий язык с тенями.
Мы не могли молчать долго; в конце концов разговор вроде бы начался, но скоро прекратился. Мне было стыдно смотреть на этого человека, которому я отчего-то не хотел помочь; я даже не знал, действительно ли серьезна его рана, или он просто смертельно устал и пал духом. Почти бессознательно я отметил для себя, что незнакомец говорит с легким и неизвестным мне акцентом.
Потом он произнес несколько слов на незнакомом мне языке, и в их звучании мне почудился серебряный блеск. Словно бы снегопад, снова начавшийся за окном, вдруг, преодолев все преграды, неожиданно очутился в комнате, или это комната оказалась по ту сторону окна, и теперь осторожно спускающиеся снежинки кружились и плясали вокруг ненадежных язычков пламени. Через секунду я понял, что мой незваный гость читает стихи.
Он протянул ко мне руку, и я подсел ближе. Он читал долго, очень долго, а затем стал сбивчиво объяснять мне содержание. Он сказал, что написал эту поэму сегодня, после того, как в короткой схватке погибли почти все его товарищи, а ему пришлось спасаться от преследователей. Каким запутанным и мучительно долгим был путь от места краткого, но кровопролитного сражения до дверей моего дома! Через сколько заснеженных улиц, переулков, двориков пришлось ему пробираться! В себя он приходил только на огромных пространствах площадей; тогда он вздрагивал и тревожно оглядывался, пытаясь разглядеть за снежной пеленой близких врагов. А потом - снова переулки и дворы; и пока он так шел, появлялись слова - они сами собой складывались в строки и строфы.
В этот момент впервые за тот день страх совершенно оставил меня - наконец-то оставил - и я почувствовал себя необыкновенно свободно. Я резко вскочил на ноги и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Моя решительность, наверное, удивила незнакомца, и, обернувшись, я увидел, что он смотрит на меня вопросительно, хотя и без какой-либо тревоги. Я только кивнул ему в ответ, должно быть, со слишком мрачным выражением лица, так что он даже слабо улыбнулся, увидев это. Но мне кажется, что именно в ту секунду поэт понял, что его ждет. Или же он знал обо всем заранее.
Поднявшись на второй этаж, я позвонил в полицию. Беспорядки в городе практически уже прекратились, и жизнь постепенно входила в нормальное русло. Сообщив о своем визитере, я остался ждать наверху.
...Они приехали быстро, даже с какой-то поспешностью. Вскоре все было кончено, и я спустился вниз; дверь была сорвана с петель, но в самой комнате, к моему удивлению, вовсе не было никакого беспорядка, только одна из свечей лежала на полу, потухшая. Я выглянул на улицу, но увидел только снегопад.
Вздрагивая от холода, я сел за стол и попытался записать - своими словами и на своем языке - длинное стихотворение, сочиненное им в тот злополучный день. В моем варианте оно получилось чуть ли не вчетверо короче, но, кажется, главное мне передать удалось.